Первая картина

Декорация та же. Вечер. Входит Фома с пледом подмышкой, везя в кресле-каталке Старуху.

ФОМА. Ты уверена?

СТАРУХА. Ночь будет теплой. Нина, кажется, уснула, и незачем ее тревожить: посплю под звездами.

ФОМА. (Закутывая ее пледом) А ну, забредет кто-нибудь? Люди разные бывают.

СТАРУХА. Кто бы ни забрел, какой прок ему во мне? Оставь уже плед в покое.

ФОМА. Хочу, чтоб тебе тепло было.

СТАРУХА. Тебе просто нравится меня трогать.

ФОМА. Это – правда, Вера. Мне нравится. Не уезжала бы ты, а? Как я без тебя буду?

СТАРУХА. А со мной как ты будешь? Мне нянька нужна, а кто мне ее теперь наймет?

ФОМА. Я сам за тобой ходить буду. Я все могу для тебя делать. Я – еще сильный: могу тебя на руках носить.

СТАРУХА. Мне жизни совсем немножко осталось, Фома. Зачем тебе меня хоронить?

ФОМА. Если б я тебя схоронил, я бы скоро за тобой в землю и ушел. Все думал, хоть в одной земле с тобой лежать буду, а ты уезжаешь невесть куда. Дался тебе этот океан.

СТАРУХА. Океан – это не любопытство мое. Это… как бы тебе сказать… Океан – это будет выдох мой последний. Я набрала в грудь слишком много воздуха и никак не выдохну. Никак не найду дверь, чтобы выйти. А увижу океан и уйду… в безбрежность. И уйду счастливая. Поедем с нами, Фома, и будет так все хорошо, правда!

ФОМА. Куда ж я поеду?.. У меня и документов-то нет заграничных.

СТАРУХА. Ну вот! Ты же сам и отказался! Юлька бы все устроила. Гордость, Фома – не для стариков. Роскошь это для нас ненужная.

ФОМА. Да какая гордость? Стыд у меня есть и все.

СТАРУХА. Получается, что у меня стыда нет.

ФОМА. Да ты-то ей – не чужая, Юльке твоей. Ты, можно сказать, жизнь ей дала, если разобраться. Ты для нее – почти, как мать, а, может, и поболее. Ты и мне жизнь дала, Вера, хоть и по-другому. Сила у тебя такая есть. Вот я при тебе и живу. Да видно, зажился. Незачем мне и жить-то теперь.

СТАРУХА. Зачем мы живем, боюсь, не нам знать, Фома. Только мне уж возврата нет.

ФОМА. Есть возврат, как – нет? Вон, встречная полоса – свободная. Пересажу тебя в мою машину, развернемся и – домой. Поедем назад, Вера, доживем вместе, а?

СТАРУХА. Поздно уже… Тебе нужно отдохнуть, Фома. Иди, поспи. И мне дай. А там, глядишь, Юлька вернется. Может, скоро поедем все. Надо поспать.

ФОМА. (Свинчивая матрешку) Выходит, бросаешь ты меня. Спокойной тебе ночи, Вера. (Уходит).

СТАРУХА. (Одна) Бросаю… Я его бросаю! (Пожав плечами). Господи… Господи! Сроду к Тебе не обращалась и не знаю, есть ли Ты вообще. А если Ты есть, то ничем Ты нас так не казнишь, как любовью. И ничем так не милуешь, как любовью. Чего Ты хочешь от нас? Чего ждешь?

Шевелится борщевик. Из него возникает человеческая фигура, напоминающая Пушкина, и забирается на пьедестал.

Кто там?.. Кто вы?

БОРЩЕВИК. Я – борщевик.

СТАРУХА. Борщевик?!.. Но почему вы похожи на Пушкина?

БОРЩЕВИК. Я расту из земли, где много людей лежат. Те, кто еще – на земле, видят и слышат во мне каждый свое – что кому ближе. А попросите – явлюсь, кем угодно.

СТАРУХА. Да нет уж, оставайтесь Пушкиным! Меня это очень даже устраивает, дорогой вы мой Александр Сергеевич!

БОРЩЕВИК. Вера Аркадьевна, я же просил вас!

СТАРУХА. Хорошо, хорошо! Коль ты так настаиваешь, буду звать тебя Сашкой. Ну, и зачем ты забрался на этот пьедестал? Захотелось пошалить?

БОРЩЕВИК. Это же – мой пьедестал. Здесь прежде был клуб деревенский;

Я перед входом в цилиндре стоял, на трость опираясь.

СТАРУХА. Здесь был колхозный клуб?

БОРЩЕВИК.

СТАРУХА. (Смеется) Бедный Сашка! А что это ты гекзаметром изъясняться вздумал?

БОРЩЕВИК. Не по душе вам гекзаметр? А ямбом шестистопным позволите?

СТАРУХА. Это – как твоей душе угодно. А с клубом-то что? Куда он делся!

БОРЩЕВИК.

СТАРУХА. Я поняла: старый клуб снести велели, а на новый – денег не дали?

БОРЩЕВИК. Не угадали! Денег-то дали. Да те, кому дали, строить не стали. Себе отсчитали, а половину отдали – тем, которые им дали. На том и стоят родимые дали.

СТАРУХА. Сашка! Ты – хоть и молод, да – гений, тебе тайны открыты. Может, скажешь мне: за что – все это? За что мы так наказаны? Скажи! Можно и в прозе, без балагурства.

БОРЩЕВИК. Да, стихи – вещь глупая. Это – вроде чесотки… А вы меня удивили!

СТАРУХА. Чем это?

БОРЩЕВИК. Наивностью вашей. За что наказаны? Да помилуйте: земля, по которой вы ходите, переполнена невинно убиенными, кровью невинной пропиталась насквозь. А от пролития невинной крови родится безумие. Уже сама земля сходит с ума и родит один борщевик. Чего же ждать от людей?

СТАРУХА. Невинная кровь?.. Да неужели, правда, есть Тот, кто за это накажет?

БОРЩЕВИК. Почему вы сомневаетесь, Вера Аркадьевна? Вы же спросили, за что наказаны, значит – уверены, что есть, кому наказать. Вы не верите, что верите?

СТАРУХА. Как поверить, Сашка, как? Вот ты – видел Его?

БОРЩЕВИК. Бога?

СТАРУХА. Да.

БОРЩЕВИК. Невозможно видеть То, что живет везде и во всем. Однако же и невозможно не видеть. Сокровенное бывает таким откровенным, а видимость такой ложью, что мир выворачивается наизнанку. Вернее, оказывается, что он был вывернут.

СТАРУХА. Я теперь думаю о том же, да не больно-то получается. Меня, видишь ли, крепко научили, что нет никого над человеком, потому что и быть не может. Да и детям я говорила так же. Я учила их, что честь, мужество, благородство, щедрость – это их собственное достояние, и только им самим и решать, как этим распоряжаться. Случалось, что они меня удивляли, и тогда казалось, что будто кто-то все-таки распорядился за них. Но я объясняла это собственной глупостью насчет человеческой природы. Я привыкла считать Бога темным суеверием, а веру в Него – чем-то отжившим, смешным и даже вредным.

БОРЩЕВИК. Так теперь вы поняли?

СТАРУХА. Нет, Сашенька, я не поняла. Что льется невинная кровь, я знала. Хорошо знала. Но почему за нее наказаны все? Разве все повинны?

БОРЩЕВИК. Наказываются только повинные. Если наказаны все, то все и повинны.

СТАРУХА. И я?

БОРЩЕВИК. И вы, Вера Аркадьевна, коли уж чувствуете себя наказанной. Вы не пролили крови, но с тем, что кровь лилась, вы жили. В желании жить обвинить нельзя, но вина от обвинения не зависит. Вина – это чувство. Случаются страшные времена, когда можно только умереть, чтобы не чувствовать вины.

СТАРУХА. Какой вины?

БОРЩЕВИК. Вины молчания. Вины страха.

СТАРУХА. Но мой Вадим! Он был само бесстрашие! Он был сама искренность, сама доброта и сострадание к обездоленным и угнетенным! За что же он наказан?

БОРЩЕВИК. А он и не наказан. Он – из тех, кто выбрал смерть.

СТАРУХА. Так я и думала. Он наказал меня: бросил на долгую одинокую жизнь…

БОРЩЕВИК. Не стоит его винить, Вера Аркадьевна: он нуждался в искуплении.

СТАРУХА. В искуплении?! Вадим невинен, как ребенок! Что ему было искупать?!

БОРЩЕВИК. Я не могу говорить о чужой совести – только о своей собственной.

СТАРУХА. Да, Сашенька, конечно. Прости дуру бестактную… И спасибо тебе! Спасибо, милый!

БОРЩЕВИК. За что?

СТАРУХА. За все. За все, что о тебе знаю. За чувства добрые… что лирой пробуждал.

БОРЩЕВИК. Да, тем долго был любезен я народу, но ничто не вечно. Я потихоньку ухожу в забвение, как все человеческое. Моя совесть – не сплошь белый снег, но, в общем, мне повезло… Да, я дерзил царям и над попами хихикал – к делу и не к делу, да и безобразил всяко, чего уж там… Но никогда бы, никогда, повеса и крамольник Сашка Пушкин не обрадовался бы убиению невинных. И даже, заметьте, ради спасения всех обездоленных и угнетенных – нет, не радовался бы. Покоя вам, дорогая Вера Аркадьевна!

Фигура спрыгивает с пьедестала и исчезает в борщевике.

СТАРУХА. (Одна) Куда же ты, Сашенька?.. Куда ты?.. Ушел… Ушел.

Из кафе выходит заспанная Нина.

НИНА. Ой, да что ж вы меня не кликнули-то? Я вас ждала-ждала, да задремала. Давайте, завезу вас в помещение.

СТАРУХА. Ни в коем случае, голубушка! Ночь так тепла, а звезды так ласковы! Мне тут – чудесно: гости ко мне приходят; говорю, с кем хочу и о чем хочу.

НИНА. Как так, гости? Это – во сне, что ль?

СТАРУХА. Во сне, милая, во сне… Скажите мне, вы Пушкина читали?

НИНА. Ну как – конечно, а как же: в школе проходили.

СТАРУХА. Ах, ну да… Как это я не сообразила…

НИНА. А вы почему спросили – про Пушкина-то?

СТАРУХА. Знаете, Нина… он ведь – не просто гениальный поэт: есть и другие гениальные… Но он, Нина… он нас с вами говорить научил… и думать. И даже – стыдиться… Мы не замечаем, что говорим и думаем – хоть капельку, а как Пушкин. Нам очень, очень повезло, что именно он научил нас, потому что он – очень хороший человек. Почитайте его, ну хоть немного, пожалуйста!

НИНА. Да когда ж мне? Со смены придти, сына покормить, спать уложить, да самой на подушку упасть: разве есть мне время книжку-то открыть, что вы!

СТАРУХА. Да, ничего не вышло… Ничегошеньки!

НИНА. Это – про что это вы?

СТАРУХА. А про то, что обездоленные воспрянут и гимны запоют… Какие уж тут гимны! Книжку открыть некогда – до гимнов ли! Вот тебе и скорбный труд, и дум высокое стремленье… А жил-то как недолго! Господи, как же недолго: мальчишка совсем!..

НИНА. Не пойму я: про мужа вы своего или про Пушкина?

СТАРУХА. Я-то?.. Да, пожалуй, и про Пушкина.

НИНА. Так застрелили его, вроде?

СТАРУХА. Застрелили… А какая разница? Он сделал, что должен был, и ушел. А, может быть, понял что-то, и его отпустили. Кто-то отпускает человека из жизни, либо нет.

НИНА. Бог?

СТАРУХА. Не знаю. Может быть. Меня вот всё не отпускают. Чего я не сделала? Какой урок я еще не выучила?.. Нина, а вы могли бы убить?

НИНА. Да что вы такое говорите?!

СТАРУХА. Нет, нет, я неверно спросила. Лучше так: за что могли бы вы убить человека?

НИНА. Да не смогла бы я ни за что в жизни! Да неужели вы бы смогли?!

СТАРУХА. Я не знаю. Я не знаю, смогла бы я или нет. Но я очень хотела убить, Нина. Очень! Я и сейчас, когда думаю о тех, кто уничтожил моего Вадима, я очень хочу их убить. Я никогда их не знала. Наверное, они уже все мертвы, но я бы убила их еще раз.

НИНА. Что же вы пережили-то, господи! Да что же это жизнь делает такое, а?.. Но убить… Как же рука-то подымется? Нет, не смогла бы я. Нет!

СТАРУХА. Ну и хорошо. Отдыхайте, Нина, идите, поспите, доброй вам ночи.

НИНА. И вам. Вы уж, если что, покричите мне, я услышу. (Уходит в кафе).

СТАРУХА. Непременно, непременно, голубушка…

(Слышится Adagio из Второго Концерта Сергея Рахманинова).

(Одна) Невинная кровь… Невинно убиенные… Сколько же вас тут спит кругом? И ты, мой Вадим – среди них, невинно убиенный… Что, если и вправду земля чувствует и помнит? Иногда мне чудится, что деревья думают, только очень медленно. Может быть, все, что растет из земли, это – ее думы? Думы земли? Леса – ее поэмы? Луга – ее песни? А борщевик – ее безумие? Мы – мелкие букашки на теле земли. С чего бы ей быть глупее нас?..

Крадучись, входит Ксюша и тихо стучит в дверь магазина.

Ох, девочка! Я – хоть слышу, хоть не слышу, а что я сделаю? Ничего. А вот если другая женщина услышит, как ты стучишься к ее мужчине?

КСЮША. А мне – по барабану.

СТАРУХА. Прекрасно! Бей в барабаны, любовь безрассудная!.. А были ведь и у меня ночи, когда я, девчонка, едва держалась, чтобы к жениху не убежать, чтобы в дверь его кулаками не замолотить со всей страсти девичьей.

КСЮША. Да вы гоните!

СТАРУХА. Да нет, правда, чего уж теперь… Тогда бы, конечно, никому не призналась, а ведь на стенку лезть хотелось: сядешь на кровати, коленки обхватишь, едва не кричишь, да мать с отцом разбудить боязно.

Дверь магазина открывается; на пороге – Бородатый. Ксюша шмыгает внутрь магазина; дверь закрывается.

Ох, девочка, девочка, что ж я матери твоей скажу?.. А что тут скажешь? Жизнь не остановить. И уж не мое это дело – точно. Долго ли этой девочке радоваться? Что ее ждет?.. Эх, Вадим, Вадим… Вадим!.. Вадим!!..

Шевелится борщевик. Из него возникает мужская фигура в гимнастерке и встает у пьедестала.

Это – ты?!

БОРЩЕВИК. Да, Вера, это – я, муж твой.

СТАРУХА. (Вставая с кресла) Здравствуй, Вадим! Я совсем уже стара. Не дойти мне до тебя.

БОРЩЕВИК. Не мучай себя, Вера, сядь. Обнять ты меня все равно не сможешь. Я давно уже стал землей. А теперь я – борщевик говорящий… Ты скучала по мне?

СТАРУХА. Всю жизнь! Всю мою жизнь! Я и сейчас скучаю.

БОРЩЕВИК. Прости меня. Прости!

СТАРУХА. За что?! За что мне прощать тебя?

БОРЩЕВИК. Я мог бы не умереть, если бы вовремя принялся лгать, как все.

СТАРУХА. Но ты бы изменил себе. Какой в этом смысл? Тогда это был бы уже не ты.

БОРЩЕВИК. А ты бы разлюбила меня, если б я стал другим – ради жизни с тобой?

СТАРУХА. Я не знаю… Но мне нечего тебе прощать, Вадим.

БОРЩЕВИК. Есть, Вера… Есть кое-что, чего я не смог себе простить. В этом – все дело.

СТАРУХА. Да в чем?!

БОРЩЕВИК. Тебе уже говорили…

СТАРУХА. Сашка?!

БОРЩЕВИК. Это – все равно… Не важно, кого ты видела. Ты поняла, о чем говорилось?

СТАРУХА. Нет. Он говорил об искуплении. Что я могла из этого понять? Разве ты мог носить в себе что-то, чего бы я не знала?.. Ты мог что-то скрыть от меня?

БОРЩЕВИК. Я слишком поздно понял, что все – ложь. Все – кроме нашей любви.

СТАРУХА. Неужели тебе и сейчас трудно мне сказать? Ты мучаешь меня!

БОРЩЕВИК. Нет на моих руках ничьей крови, нет! Но она… все равно, что есть на мне.

СТАРУХА. Нет! Нет, я не верю!

БОРЩЕВИК. С той крови все и началось – вся эта ложь. Она была самой первой – та кровь. Не я пролил ее, но я был рад ей, Вера, я пережил радость и облегчение, когда она пролилась, и всех вокруг звал радоваться. Я говорил: теперь, когда с ним покончено, мы обязательно выиграем нашу битву за счастье всех людей. Раз его больше нет, то и старому миру – конец, потому что он был лицом старого мира, и старый мир цеплялся за него.

СТАРУХА. Так ты говоришь о царе?

БОРЩЕВИК. Да. О царе. Я верил, что его нужно убить, потому что нужно было убить саму мысль о возврате к миру порабощения человеческого. Я был совсем еще мальчишкой. Я не знал, что нельзя построить любовь на ненависти, а жизнь на смерти. Это – ложь. И на лжи никак не построить правду. И я не знал тогда тебя, а ты была еще ребенком… Но однажды, когда я посмотрел в твои чистые девичьи глаза, забыв обо всем, меня вдруг словно кто-то хлестнул по лицу. И, знаешь, как видение промелькнуло: встали они перед глазами у меня – те самые барышни, дочери царские расстрелянные, в воротничках белых. В детстве я их в газете видел, всех на одной фотографии. И вот я с тобой говорю, а они будто глядят на меня – твоими ясными глазами и спрашивают: за что, Вадим? За что? А из-за юбок их будто мальчишечка выглядывает, братик их, царевич, что в одну яму с ними упал… Страшно, Вера! Потом сниться мне это стало. И пошла по сердцу трещина. Виду я не показывал, а только сильнее кипел об устройстве новой жизни: очень уж нужно было верить, что не напрасно все!

СТАРУХА. И что обездоленные, сирые люди расцветут чудесными улыбками и запоют гимны восходящей заре справедливости?

БОРЩЕВИК. Да, я страстно желал этого! Ты смеешься надо мной?

СТАРУХА. Я жалею тебя, Вадим. Зачем ты прятал от меня твою боль? Неужели стыдился? Я помогла бы тебе, вылечила. Разве бывает жизнь без ошибки?

БОРЩЕВИК. Видишь ли, Вера, эта ошибка – такая, что от нее заведется в душе личинка, поначалу незаметная, а потихоньку высосет из тебя радость, нагадит в тебе и вырастет в жирную гусеницу. Эту гусеницу ты и рад бы из себя вытошнить, да – никак. И мечтаешь, чтобы поскребли душу мочалкой, да отмыли бы. Только кто ж отмоет? Молиться не обучен был, да и как молиться, если всю жизнь с Богом воевал?

СТАРУХА. Вадим, милый, да зачем же такое страдание в себе таить? Сама не молилась, но не может того быть в природе, чтобы человеку прощения не было, коли он просит его!

БОРЩЕВИК. Да не честно это, Вера, пойми: просить у того, кого отвергал, как врага. Молитва богоборца не просто смешна, это – трусость изменника.

СТАРУХА. Бедный ты мой! Бедный!

БОРЩЕВИК. А ты знаешь, какое возникает чудесное мечтание, когда мерзкая гусеница выедает тебе нутро?

СТАРУХА. Господи! Господи!

БОРЩЕВИК. Прекрасное мечтание! Мечтание о муке! Мучиться, чтобы гусеницу свою замучить! И умереть, чтобы она умерла!.. Ты плачешь, Вера. Плачь, святая душа!

СТАРУХА. И поэтому ты умер?!

БОРЩЕВИК. Выходит, что так: меня оклеветали, но я и не пытался себя защитить и не сказал ни слова в оправдание. Я хотел все принять и претерпеть столько, сколько мне будет дано претерпеть. Я претерпел и умер спокойным.

СТАРУХА. И я ничего не знала! Ничего!

БОРЩЕВИК. Ты можешь простить меня, Вера? Только это теперь важно.

СТАРУХА. Да мне ли тебя прощать – тебя, столько выстрадавшего? Конечно, я прощаю!

БОРЩЕВИК. Ты хочешь пойти со мной?

СТАРУХА. Куда?

БОРЩЕВИК. Ты хочешь быть со мной вовеки?

СТАРУХА. Конечно! Почему ты спрашиваешь?

БОРЩЕВИК. Тогда идем. Ты можешь уйти со мной, но только теперь. Такое предлагается один раз. Если жизнь сейчас удержит тебя, ты уже со мной не встретишься.

СТАРУХА. Я хочу быть с тобой, Вадим! Конечно, хочу, дорогой мой! Я иду к тебе! (Встает). Одно только тревожит меня… Только одно: что будет с Фомой?..

БОРЩЕВИК. Тебе решать, Вера.

СТАРУХА. Так хорошо уйти сейчас с тобой, Вадим! Господи, как хорошо и совсем не страшно! Я не думала, что это может быть так прекрасно. Я подойду к тебе: ты ведь возьмешь меня за руку, правда? (Медленно идет к борщевику).

БОРЩЕВИК. Да, Вера. Я возьму тебя за руку, и ты уже не вернешься.

СТАРУХА. И не нужно! Зачем? Я так долго здесь была… Вот только как же Фома – без меня? Как же бросить его? Он умрет без надежды: он не понимает… Он не знает…

БОРЩЕВИК. Мы все уходим. И всегда кого-то бросаем. (Свет постепенно гаснет).

СТАРУХА. Да. Ты бросил меня; я бросаю его, и все – правильно. Конечно! Мы и в смерти думаем только о себе. Ну до чего же мы малы, Господи! Мы – совсем дети. Но чьи? Чьи мы дети? Где же рука твоя? Где твоя рука?!

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КАРТИНЫ ВТОРОГО ДЕЙСТВИЯ

 

Вторая картина

Декорация та же. В своем кресле неподвижно сидит Старуха с закрытыми глазами. Светает. Слышен рев подъехавшего мотоцикла. Входит Дана, всматривается в лицо Старухи, касается ее, вздрагивает, крестится и начинает петь пасхальный светилен на сербский напев. Входит Иван с велосипедом, слушает.

ДАНА. (Поет). Плотию уснув, яко мертв, Царю и Господи, тридневен воскресл еси, Адама воздвиг от тли, и упразднив смерть: Пасха нетления, мира спасение.

ИВАН. (Дане) Эта песня – о воскресении из мертвых. Вы верите, что ее (показывая на Старуху) ожидает воскресение?

ДАНА. Моя мама пела это всегда. Когда я была маленькая малышка, я жила с моей мамой в монастыре, а одна старая монахиня учила меня. Моя мама была немножко не в уме и говорила так, что все люди имеют воскресение, когда Христос приходит на землю. Старая монахиня говорила не так, но я верила моей маме. Сейчас я больше не умею верить то, что такой, кто насилует и убивает, имеет воскресение. Но эта женщина (показывая на Старуху) имеет воскресение, когда Христос будет приходить на землю, я верю это.

ИВАН. А я верю вам. У нее будет воскресение.

ДАНА. Почему ты веришь мне? Ты видишь меня первый раз.

ИВАН. Я вижу вашу тайну.

ДАНА. Тайну?! Какая моя тайна?

ИВАН. (Берет со стола матрешку) Взгляните на эту игрушку. Это – человек, каким он виден всем. (Развинчивает большую матрешку, берет среднюю). Это – человек, каким он виден только себе самому. (Развинчивает среднюю матрешку, берет куколку). А это – тайна. Это – человек, каким и сам он себя почти не видит, пока живет на земле. Это – человек неуничтожимый: он не распадается ни на какие части. Это – вечный ребенок внутри человека. Он движет вашей жизнью, что бы вы с ней ни делали. Я вижу сейчас того ребенок, что жил в теле этой старой женщины. Он еще – здесь, совсем рядом, и слышит нас.

ДАНА. И ты видишь такого ребенка во мне?

ИВАН. Да.

ДАНА. Какой он?

ИВАН. Он – светлый. Но есть черная точка – маленький сгусток тьмы. Он может взорваться и заполнить вас в один миг.

ДАНА. Что такое – эта черная точка?

ИВАН. Жажда мести. Мучительное, жгучее чувство, способное делать вас жестокой.

ДАНА. Кто ты, чтобы видеть душу?! Ты – святой человек?

ИВАН. Я бы так не сказал. Но у меня необычное зрение.

ДАНА. Ты уже видел меня?

ИВАН. Я видел вас вчера. И вы это знаете.

ДАНА. Зачем ты пришел опять в это место? Ты ищешь что-то?

ИВАН. Да. Вчера я видел здесь не только вас, но и другую женщину. Теперь я ищу ее.

ДАНА. Зачем?

ИВАН. Чтобы говорить с ней.

ДАНА. Ты любишь эту женщину?

ИВАН. Да.

ДАНА. Почему ты не говорил с ней вчера?

ИВАН. Я не посмел.

ДАНА. Ты виноват?

ИВАН. Да, я виноват. Но не так, как вы думаете.

ДАНА. Ты знаешь, как я думаю?

ИВАН. Я знаю, что вы можете любить в целом мире только одного мужчину – распятого.

ДАНА. Да! Я люблю только его! Только его из мужчин! Он один – настоящий!

ИВАН. Вы любите его с такой болью! А он хочет, чтобы вы радовались и любили живых.

ДАНА. Я видела очень много таких мужчин, какие не годятся, чтобы быть в живых, а только умереть в лютой смерти. Я сама родилась от…

ИВАН. Говорите! Говорите все, что вас мучит!

ДАНА. Моя мама была монахиня. Она была дева. Я родилась от отца, который насиловал ее в церкови, где она пряталась… Этот дикий человек жив и поднялся высоко. Мне показали его далеко. Подойти до него близко никак не можно.

ИВАН. Вы мечтаете его убить?

ДАНА. Я мечтаю его убить много раз!

ИВАН. Вы пели песню о воскресении. Вы хотите, чтобы эта женщина (показывая на Старуху) воскресла, когда Иисус придет на землю. А вы верите, что он придет?

ДАНА. Конечно, он придет! Иисус не может обманывать, когда обещал! А ты не веришь?

ИВАН. Для чего ему приходить, если люди сами судят друг друга? Для чего дарить им воскресение, если они хотят убивать? Трудно поверить, что воскреснут все. Но разве вы решите, кому жить, а кому нет? Вы ничего не знаете о вашем отце, кроме пяти минут его жизни. Зачем вы судите? Суд все равно совершится без вас. А вы позволяете пожирать свою душу маленькой черной точке. Избавьтесь от нее!

ДАНА. Как?!

ИВАН. Простите! Просто простите, и вы проститесь с вашей страшной черной точкой!

ДАНА. Это – не можно! Это – не можно!!.. Не можно… (Плачет).

ИВАН. Вы плачете – значит, простили. Иисус войдет в тесные, но золотые врата милосердия. Он не придет через врата ненависти, распахнутые настежь в сердцах людей.

ДАНА. Он не придет! Никогда не придет! Конечно, он не придет!

ИВАН. Конечно, придет. Но когда? Я жду его так долго! Так долго! А он все не приходит.

ДАНА. Почему ты ждешь его так долго? Почему ты веришь, что он придет?

ИВАН. Потому что он сказал мне.

ДАНА. Иисус Христос сказал тебе, что он придет?!

Как он мог сказать тебе?!

ИВАН. Иисус очень любил меня. Я был его учеником. Он сказал: «Я покидаю землю, но вернусь, а ты будешь жить, пока не приду вновь». Мы плакали, когда он прощался с нами. Только мне одному он обещал, что я доживу до его возвращения. Я не знал, какое испытание он мне готовил. Я лишь понял, что переживу других учеников. Но Учитель не пришел ни через сорок лет, ни через сто, ни через тысячу. Он запер от меня ту дверь, в которую ушли все, кого я любил. Я живу, ожидая его прихода, потому что он не может обмануть. Его слово – сильнее природы: оно властвует над моей жизнью, а природа – нет: две тысячи лет я не меняюсь. Я редко открываю мою тайну, но порой она мне так тяжела, что я делюсь ею с тем, кто передо мной. Это – не от надежды, что кто-то поверит. Таких почти нет. Обычно смеются.

ДАНА. Я не хочу смеяться. Ты – Иван?

ИВАН. (Удивленно) Да, это – мое имя. Разве вы знаете меня?

ДАНА. Моя госпожа знает тебя. Она искала тебя всю ночь. Она искала тебя тридцать лет.

ИВАН. (Волнуясь) Как зовут вашу госпожу?

ДАНА. Сколько есть женщин, которые искали тебя тридцать лет?

ИВАН. Это – Юлия?!

ДАНА. Да.

ИВАН. Где она?

ДАНА. Она так же видела тебя вчера, но не верила. Ты – слишком молодой через тридцать лет. Поэтому я не хочу смеяться.

Входит Юлия.

ЮЛИЯ. Дана, Ксения пропала, ее нет в машине, я не знаю… (Застывает, увидев Ивана).

ИВАН. Здравствуй, Джульетта.

ЮЛИЯ. Так называл меня только один человек, но он не может быть так молод!

ДАНА. (Взволнованно) Юлия, это – твой Иван… Я буду искать Ксению (Уходит).

ЮЛИЯ. Иван! (Бросаясь ему на шею) Неужели это – ты, ты?!.. Как же долго я искала тебя! Где ты был, Иван?

ИВАН. И далеко, и близко, но важно то, что я был один. Мне нельзя иначе…

ЮЛИЯ. Нет-нет, я ни о чем не спрашиваю… Ты не то говоришь, погоди… Иван, а ты помнишь Верушку? Ты узнал ее, правда же? Уйдем, а то разбудим ее…

ИВАН. Не разбудим… Я почти узнал Веру Аркадьевну, но сомневался: она изменилась. Она сияет. Так ярко сияет!.. Ты тоже изменилась, Джульетта…

ЮЛИЯ. Но я не сияю, да?.. Конечно, нет… А ты – все тот же: все читаешь души! Знаешь, я ведь этому тоже немного от тебя научилась: я была старательной ученицей. А вот женой тебе стать не сумела… Я сильно постарела, да?.. Почему ты так молод, Иван?

ИВАН. Это – только видимость, Джульетта. Я исчез из твоей жизни, ничего не объяснив, потому что ты не поверила бы мне. Ты бы сочла меня сумасшедшим или кем-то хуже. Мы были так поглощены нашей дружбой, нашими разговорами, что страсть застигла нас врасплох. Ты изменила своему возлюбленному, а я обманул доброго друга.

ЮЛИЯ. Он простил нас обоих.

ИВАН. Да, он не хотел тебя терять.

ЮЛИЯ. И ты уступил меня ему?

ИВАН. Я не мог сделать тебя счастливой.

ЮЛИЯ. Ты сделал меня счастливой – на один день и одну ночь.

ИВАН. Это не могло длиться. Ты говоришь с глубоко больным: я не способен к счастью.

ЮЛИЯ. Что это значит?!

ИВАН. Счастье велит забыть о смерти. Я разучился это делать. Я пережил слишком много смертей для одного человека – так много, что вижу смерть во во всем, а в любви – особенно. Едва я понял, что полюбил тебя, передо мной уже стояло видение твоей могилы. Я слишком хорошо знал, что, оставшись с тобой, буду осужден тебя оплакивать.

ЮЛИЯ. Я не понимаю!

ИВАН. Это нельзя понять. Можно только поверить на слово. Но поверить невозможно. Поэтому я молча исчез, чтобы никогда больше с тобой не увидеться. Но раз уж это случилось, я скажу тебе все – пусть даже это будет смешно.

ЮЛИЯ. Ты боишься быть смешным? Ты? Я не верю! Ты же – мой Иван!

ИВАН. Зови меня Иваном, как звала. Хотя мое имя длиннее – Иоанн. Когда я был молод, оно длилось еще дольше – Иоханаан. Та жизнь была неспешной и мечтательной. С отцом моим Зеведеем и братом Иаковом мы жили у большого голубого озера Киннерет. Мы проводили наши дни в лодке, бросали сеть и просили у Бога рыбы. Но однажды пришел человек и наполнил нашу сеть рыбой – одним своим словом. Он забрал у отца нас обоих, меня и брата, и стал нам Учителем. Пришел он из деревушки Назарет, а имя ему было Иисус. Несколько лет мы бродили с ним и с другими учениками от деревни к деревне, и он учил нас тайнам жизни и смерти. Мы любили его больше отца, потому что в нем был Бог, и мы это видели. Мы не все понимали. Нам выпала тяжкая скорбь – казнь Учителя. Но потом мы видели его живым и уже не понимали, была ли казнь, или она приснилась нам. Он говорил, что теперь должен совсем покинуть нас, но зачем, если он жив? Мы не понимали! Он сказал, что я один из всех доживу до его возвращения на землю. И мы все подумали, что он вернется, пока длится одна человеческая жизнь, пусть даже и долгая. Но мы опять его не поняли. Его слово попросту остановило природу в моем теле, и я перестал стариться. За две тысячи лет я не раз бывал на грани гибели – от стихий, от зверей, от людей. И всегда что-то нежданное отводит от меня смерть. Я знаю, что это делает он. Но зачем? Зачем так долго испытывать меня?.. Ты молчишь… Скажи что-нибудь, Джульетта. Хотя бы посмейся.

ЮЛИЯ. (Задумчиво) Ты говоришь, что тебя испытывают. Чем?

ИВАН. Одиночеством.

ЮЛИЯ. Одиночеством? Но земля полна одиночеством. Чем твое одиночество горше других, если ты не знаешь ни старости, ни болезней?

ИВАН. Болезни и старость дают надежду.

ЮЛИЯ. Надежду?!

ИВАН. Да – надежду: не пережить тех, кого любишь; не похоронить своих детей; надежду, что тебе повезет, и ты не закроешь остановившиеся глаза любимой жены. В моем никогда не болевшем теле заперта изболевшаяся душа. Она окровавлена утратами и рвется на волю. Нельзя человеку жить без надежды. У меня есть только одна: Учитель.

ЮЛИЯ. Я поняла… Ты устал. Ты ждешь его прихода, чтобы он отпустил тебя, так?

ИВАН. Ты веришь мне?! И не смеешься?! Ты поверила каждому моему слову?!

ЮЛИЯ. Ты живешь так долго, что должен был научиться все понимать. Мне легче не верить, что настало утро, что восходит солнце, чем не верить тебе! Ты не знал этого?

ИВАН. Я не знал, Джульетта. Я действительно не знал.

ЮЛИЯ. И ты бросил женщину, потому что боялся потерять ее? Ты так боишься боли? И поэтому сделал так больно мне?.. Не молчи, пожалуйста, Иван!

ИВАН. Джульетта, твои вопросы – как пощечины… Я заслужил их.

ЮЛИЯ. Тридцать лет… Тридцать лет! Я – не бессмертна: для меня это – почти вся жизнь. Ты не захотел подарить мне кусочек своего бессмертия, и теперь я стара.

ИВАН. Нет, ты – прекрасна! Если бы я мог стать таким, как все, я упал бы перед тобой на колени и просил бы позволить мне состариться с тобой вместе. Но я останусь тем же, а ты будешь угасать. Твои чувства притупятся, а мои будут все так же кровоточить. Ты бы хотела, чтоб я возил тебя в кресле, как Веру Аркадьевну, и тайком плакал у тебя за спиной?

ЮЛИЯ. (Закрыв лицо руками) Нет! Нет! Нет!.. (Отняв руки от лица и вглядываясь в Старуху) Иван, смотри… она не просыпается… Я кричу, а она спит!

ИВАН. Она не проснется больше. Она еще здесь, но глаза ее повернуты к другому миру.

ЮЛИЯ. (Плачет). Нет… Нет… Нет…

ИВАН. (Обнимая ее) Милая, милая моя Джульетта! Поплачь, но знай: она счастлива. Я вижу это. Ей там светло.

ЮЛИЯ. А меня обступает тьма…

ИВАН. Нет, нет!

ЮЛИЯ. Да, Иван. Вокруг меня – тьма, и она все плотнее и непрогляднее. Верушка была таким веселым, таким ярким фонариком в моей тьме! Я теперь – совсем одна. Моя дочь меня ненавидит. Мы с ней – чужие… Ты помнишь ту нашу птицу, Иван?

ИВАН. Ту, что влетела в окно и разбилась о зеркало?

ЮЛИЯ. Да. Вот и я так все летела-летела – прямиком в собственную выдумку, а там – ничего: стена… Ты гладишь меня, как тогда гладил ту птицу… Признайся, ты ведь что-то с ней сделал: она не сама очнулась, да?

ИВАН. Ты так заплакала, когда она упала камнем на пол! Ты сказала, что это влетело к нам наше будущее дитя, и теперь оно не родится. Нужно было тебя успокоить, и я сказал, что она жива и сейчас очнется.

ЮЛИЯ. Это была неправда?

ИВАН. Она была мертва. Но ее маленькая душа еще не успела упорхнуть, и я вернул ее.

ЮЛИЯ. Как ты это сделал?

ИВАН. Я попросил ее вернуться. Я очень попросил ее – ради тебя. И она согласилась.

ЮЛИЯ. Иван, верни мне Верушку, пожалуйста! Ты же сможешь, правда? Верни мне ее! У меня больше ничего нет…

ИВАН. Джульетта, ты – все та же маленькая девочка. Вера Аркадьевна – не глупая птичка, обманутая зеркалом. Она вряд ли захочет вернуться.

ЮЛИЯ. Иван, попроси ее! Она, наверное – тоже еще близко! Я тебя умоляю, я встану на колени… (Пытается встать перед ним на колени; он ее удерживает). Ты же сможешь, Иван, я верю! Пожалуйста! Я верю!!

ИВАН. Хорошо, я поговорю с ней. Но решать – ей. (Молча гладит Старуху по голове).

СТАРУХА. (Глубоко вздохнув и открывая глаза) Здравствуй, Иван. Хорошо, что ты здесь. А я вот думала, помирать мне уже или нет еще. Но вижу, что надо повременить… А почему?.. Забыла… А ты, молодой человек, все по смерти тоскуешь, и жизнь тебе – чужбина?

ИВАН. Вы все слышали?

СТАРУХА. Слышала… А знаешь, там, может, и неплохо, но разница-то невелика… Что там, что тут – человеку нужен человек: все остальное – вздор… Почему же я помирать-то раздумала, в толк не возьму?.. Ах, ну да, Фома… Все дело в Фоме: не могу я его бросить, нельзя так. Ты, Юлька, не сердись, поезжай на океан без меня. Я с Фомой останусь.

ЮЛЬКА. (Обнимая Старуху) Я не поеду на океан. Туда уже не проехать: дороги нет.

СТАРУХА. Как это – нет дороги? Куда она делась?

ЮЛИЯ. Мы с Даной ехали долго, пока не увидели что-то невообразимое. Там, далеко впереди, разрушается дорога. Асфальт дыбится и трескается; из трещин лезут стебли и зеленые стволы; стоит тяжелый кислый запах; машины обрастают борщевиком, а люди бродят вокруг них, одурманенные, спотыкаются и разговаривают непонятно с кем.

ИВАН. С мертвыми! Они говорят с мертвыми! Значит, это началось! Это началось!

СТАРУХА. Что началось?

ИВАН. Начались знамения! Мертвые слышат голос Сына Божия и выходят из могил! Это предсказано! Теперь Он придет скоро, я дождался!

СТАРУХА. Ты в этом совершенно уверен?

ИВАН. О, я давно предчувствовал, что все начнется именно здесь, на этой земле, где не действует здравый смысл и поругано все, что держит людей вместе!

СТАРУХА. Да почему же так-то?! Почему же безумию предпочтение такое?

ИВАН. Но как иначе?! Учитель придет, чтобы дать миру новую истину. А для новой истины нужно расчистить путь к сердцу человеческому. А путь к человеческому сердцу забит предрассудками, как эта дорога – машинами. Только безумные чисты от предрассудков… Мне нужно ехать… (Берет велосипед) Я должен быть там – там, где разрушается дорога! Мне нужно туда… Прощай, Джульетта, и прости меня, если можешь. Прости!

ЮЛИЯ. Что мне простить тебе?

ИВАН. Мою слабость. Я не должен был уступить тому чувству, что завладело мной тридцать лет назад. Не должен был.

ЮЛИЯ. Прощай, Иван.

ИВАН. Прощайте, Вера Аркадьевна.

СТАРУХА. Постой! Давай договорим. Значит, по-твоему, Он придет к безумным?

ИВАН. Его благодатная истина подобна огню. Благоразумие бежит от огня. И благополучие не ищет благодати. А на этой земле ни благоразумия, ни благополучия не было и нет.

СТАРУХА. И поэтому Он придет сюда?!.. Должен ли ты сам быть безумным, молодой человек, если ты – ученик Сына Божьего?

ИВАН. Вам кажется, что я ищу его не там, где нужно?

СТАРУХА. Да что ты, милый! Откуда ж мне знать, где его искать? Я понять не могу, почему ты ищешь его? Разве он сам тебя не найдет, если ему надо? А ну как найдешь ты его, а он скажет: не знаю тебя, ты – не тот, кого мне надо?

ИВАН. Почему?

СТАРУХА. А вдруг – как раз и потому, что не понял ты, к чему твое испытание? Ты старше меня на столько, что и подумать страшно, и узнал ты многое. Но ты никогда старым не был. Не можешь ты всего знать, пока не жил в немощи старческой.

ИВАН. Скажите мне. Что вы знаете?

СТАРУХА. Сказать-то можно, да откроется ли тебе то, что скажу – такому молодому, пусть даже и прожившему двадцать моих жизней? Тебе такое открывалось, что мне и не вообразить, да только в теле твоем страсти не утихали никогда. А вот когда они совсем уж улягутся – эти самые страсти-то – тут только и сообразишь, что, сколько ни возьми от жизни, а с собой унесешь не много. Всякая дорога приятней налегке, а уж последняя…

ИВАН. Я и так – налегке, но дороги мне нет! Я давно ничего не хочу от жизни и не беру.

СТАРУХА. И напрасно! Зачем бы тебе давали, если не для того, чтобы ты брал? Ты, конечно, устал от всего, что жизнь дает, и о покое мечтаешь. Ну, не хочешь, не бери! Но все ли ты отдал, что мог? Ведь если тебе есть, что отдать, а ты не отдаешь, это же будет тяготить тебя везде, милый ты мой – хоть здесь, хоть там!

ИВАН. Что же мне отдать?

СТАРУХА. Да нет ничего проще: отдай то, что у тебя просят. Дай просящему, вот и все.

ИВАН. Просящему? Чего можно у меня просить?

СТАРУХА. Послушай. Ты ждешь, что придет кто-то и отпустит тебя, а он не идет, так?

ИВАН. Да.

СТАРУХА. Разве ты не понимаешь, что тебя испытывают?

ИВАН. Конечно, я понимаю!

СТАРУХА. Понимать – понимаешь, а испытание никак не пройдешь! Только, когда урок закончится, наступает перемена, дружок. Каждая душа, в ком бы она ни жила, должна выучить какой-то свой урок, и тогда получит отдых. Что твой урок тяжел, я тебе верю, но это – твой урок, и ничего тут не попишешь. То, что тебе нужно усвоить, написано белым мелом на черной доске у тебя перед носом, а ты не видишь.

ИВАН. Белым мелом на черной доске?.. (Медленно ставит велосипед на место).

СТАРУХА. Конечно! Это же – обычная игра: жизнь играет с человеком в жмурки, и человеку водить. И время тут роли не играет: повязку на глазах одни носят сорок лет, а другие – все сто. Почему бы и не тысячу и не две?

ЮЛИЯ. (Ивану) Ты не уезжаешь?.. Почему?..

ИВАН. (Пристально вглядываясь в нее) Я пытаюсь снять повязку и прочитать…

Входят Дана и убитый горем Фома.

ФОМА. (Застыв) Вера…

СТАРУХА. Доброе утро, Фома.

ФОМА. Вера… (переведя дух) а мне сказали, что ты…

СТАРУХА. Умерла? Да нет: хотела, уж было, но передумала. Ты-то ведь без меня пропадешь, небось?

ФОМА. Пропаду! Пропаду! (Плача, опускается на колени перед ее креслом).

СТАРУХА. Ну, что это ты вздумал, Фома? Ну же, ну! (Гладит его по голове).

ФОМА. От радости я, Вера, от радости: ведь не думал уже тебя живую увидеть! Ты уж теперь езжай спокойно на свой океан, радуйся там, а я тут буду радоваться, что живая ты!

СТАРУХА. Нет, Фома, не поеду я на океан. Я с тобой остаюсь.

ФОМА. Ты остаешься?!

СТАРУХА. Остаюсь.

ФОМА. Со мной?!

СТАРУХА. Да с тобой, с тобой, с кем же еще-то?

ФОМА. Ты что же… решила так?

СТАРУХА. Ну, конечно, я решила.

ФОМА. Вера…

СТАРУХА. Что?

ФОМА. Вера, а ты…

СТАРУХА. Ну?

ФОМА. Вера, а ты… замуж пойдешь за меня, а?

СТАРУХА. Ваше предложение, Фома Еремеевич, так неожиданно! Дайте мне время.

ФОМА. Не шути, Вера, не шути, прошу тебя! Дай мне ответ!

СТАРУХА. Фома Еремеевич, я ведь – женщина: не могу я так вот сразу сказать «да». Но вы можете надеяться.

Дана, Иван и Юлия аплодируют.

ФОМА. (Поднимаясь и стуча в дверь кафе) Нина!..

Нина!

СТАРУХА. Ты что, Фома? Ни свет, ни заря еще – спит она. Ты что задумал-то?

ФОМА. (Стуча сильней) Нина! Откройте, Нина!

Из кафе выходит заспанная Нина.

Нина, извиняюсь я, конечно, а есть у вас шампанское?

НИНА. Шампанское есть, конечно. А что случилось-то?

ФОМА. Нина, я женюсь: Вера согласилась мне женой стать! Я семьдесят лет этого дня ожидал. Надо шампанское открыть обязательно. И бокалы (считая присутствующих)…

НИНА. Ой!.. Ой, это – надо же! Вот уж поздравляю, так поздравляю!

ФОМА. (Ивану) А ты, парень – с нами, или как?.. Чего молчишь? Говори, как есть.

ЮЛИЯ. Он – с нами, Фома Еремеич. (Ивану) Ты ведь – с нами?

ИВАН. Если ты этого хочешь.

ЮЛИЯ. Я хочу этого, Иван. Я этого очень хочу. ФОМА. (Нине) Ну, значит, шесть бокалов получается.

НИНА. Так я – сейчас, минутку обождите. Бокалов-то нет – стаканы посмотрю, какие получше. (Уходит в кафе).

ФОМА. А я помогу. (Уходит вслед за ней).

ДАНА. Вера Аркадьевна, я должна спросить себе ваше прощение на мою ошибку.

СТАРУХА. Что меня за мертвую приняла? Не было тут твоей ошибки, Дана. Я уже там была, в дверях стояла, только тянуло меня в разные стороны: то туда, то обратно. И вдруг (показывая на Ивана) его голос слышу: «Вернитесь, Вера Аркадьевна, пожалуйста, вы очень нужны нам». Я тут же и очнулась.

ДАНА. (Ивану, упав на колени) Благодарение тебе! Благодарение тебе великое, апостол Христов! Благодарение великое! И прости мой грех и отпусти! И госпожу мою не оставь без света твоего! Не оставь!

ИВАН. (Поднимая ее) Нет, нет, встаньте, так нельзя! Так можно говорить только с Ним! Только с Ним! Я – всего лишь человек.

ДАНА. На тебе – Дух Святой!

ИВАН. Он – на всех! Дух Святой обнимает вас всех своими белыми крыльями и терпеливо ждет, когда вы заметите радужный трепет его перьев. Он так прозрачен, что виден только смотрящему на облака. Он так нежен, что его дыхание слышно только в тишине сердца. Если вас не тревожит ни гнев, ни зависть, ни страх, он сам садится к вам на плечо.

Из кафе выходят Фома с бутылкой шампанского и Нина с бокалами на подносе.

СТАРУХА. А бокалы-то нашлись! И какие!

НИНА. Да я своих коробку открыла. Купила по случаю – зачем, сама не знаю. Вот и пригодились.

ФОМА. Да как пригодились-то, как пригодились! (Откупоривает шампанское, разливает). Все берите бокалы! Дана, и ты уж пригуби, не обижай старика! (Разбирают бокалы). Хотя, какой я старик? Я теперь – молодой! Так что поздравьте меня и молодую мою!

СТАРУХА. (Взяв бокал) Нет, ты, Фома, уж коли начал людей смешить, так сам и говори. Очень послушать хочу.

ФОМА. А и скажу! Говорить я – не мастер, не приучен, но скажу. Любовь бывает всякая. У кого-то, может, любвей много, у кого-то – ни одной, и такое бывает. А у меня вот – семьдесят лет, а все одна-единственная. И вот вопрос: любовь моя – не взаимная, а я – счастливый, как это так получается? Не знаю. А только знаю, что вся сила моя – силища! – из этой любви происходит. Для нее одной и живу. Жить хорошо, когда любовь есть. С любовью и старому жить хочется. Так что, прошу выпить за здоровье жены моей Веры!

СТАРУХА. Браво, Фома! (Все кричат «браво!» и пьют).

НИНА. (Юлии) А что, девочка-то ваша – спит еще?

ЮЛИЯ. (С трудом отведя взгляд от Ивана) Дана, ты нашла Ксению?

ДАНА. Ее нет вокруг. Я не знаю, куда идти, чтобы искать ее.

ЮЛИЯ. И ты молчала?

ДАНА. Прости меня, Юлия. Я все забыла на эти минуты.

ЮЛИЯ. Кто-нибудь видел Ксению?..

Старуха жестом подзывает к себе Юлию и шепчется с ней.

Теперь все ясно… Ну, в общем, Ксения скоро придет, а я пока скажу… Дорогой Фома Еремеевич! Я поздравляю вас от всего сердца. Я очень рада за вас и за Верушку и надеюсь, что вы оба не откажетесь принять от меня подарок. Я дарю вам свадебное путешествие.

ФОМА. (Помрачнев и показывая в левую кулису) Это – туда что ль, на океан? Спасибо, конечно, но только…

ЮЛИЯ. Да нет, Фома Еремеич, не туда, а – туда (показывая в правую кулису). И я – с вами, если позволите.

ФОМА. Так вы что же, значит, решили все-таки в родной стране жить остаться?

ЮЛИЯ. Путешествовать, Фома Еремеич, путешествовать, понимаете? Свадебное путешествие по родной стране: это же – здорово?

ФОМА. (Растерянно) Здорово…

ЮЛИЯ. Вот и договорились! Проедем всю родную страну до конца (показывая в правую кулису), а там – что, угадайте?

ФОМА. А там – что ж? А там – назад, домой?

ЮЛИЯ. А там – опять океан, Фома Еремеич! О-ке-ан! Синяя бесконечность, и белый корабль на горизонте! Полюбуетесь с Верушкой вместе на океан – причем в своей родной стране на свой родной океан! Разве же плохо я придумала?

СТАРУХА. (В сторону) Ну до чего ж хитра, паршивка!

ФОМА. Оно – конечно, только вот…

СТАРУХА. Соглашайся, Фома, буду твоей женой!

ФОМА. Ну, раз такое дело, мне и сказать нечего: поехали!

ЮЛИЯ. Что ж, тогда поспешим, Фома Еремеич. Устраивайте Верушку в машине, пока я разберусь со своей дочерью. Мы скоро подойдем, развернемся и поедем.

НИНА. (Старухе и Фоме) Счастливой дороги вам!

СТАРУХА. Прощайте, Нина… А знаете, что? Вам бы тоже… развернуться. Что проку в одну сторону глядеть?.. Ну, Фома, не захотел ты на тот океан, кати меня теперь на другой!

ФОМА. Мне, Вера, все равно, куда тебя катать, только б катать. Поехали! До свиданья, Нина, не поминайте лихом! (Уходит, увозя Старуху в кресле).

НИНА. (Им вслед) Здоровья, счастья вам!

ЮЛИЯ. (Говорит по мобильному телефону) Здравствуй, капитан!.. Сколько тебе нужно времени перегнать яхту во Владивосток?.. Отлично. Как будешь в Японском море, свяжись со мной, я тебе список пассажиров дам, для оформления… Давай, семь футов тебе!

НИНА. (Мечтательно) Ох, яхта-то, наверное, белая у вас?

ЮЛИЯ. (Глядя на Ивана, рассеянно) Белая?.. Да, белая.

ИВАН. (Юлии) Ты стала такой взрослой, такой сильной!

ЮЛИЯ. Это – такая игра. Когда не играю, я – та же девочка, что плакала над птичкой.

НИНА. Как же хорошо все устроилось-то, надо же! Вот и друг ваш отыскался!

ЮЛИЯ. Да, друг отыскался… Только я не знаю, рад он или нет, что отыскался.

НИНА. А мы его сейчас спросим… А и не надо – я по глазам вижу: любит он вас.

ИВАН. (Нине) Это – так. А скажите мне, чего вы ждете от любви?

НИНА. Гм… Чего жду?..

ИВАН. В ваших глазах – жажда любви. Но чего вы хотите от нее?

НИНА. Чего хочу?.. Так… себя позабыть! От любви себя не помнить и жизнь свою проклятую – вот чего!

ИВАН. Не помнить жизнь… Это – хорошо… (Юлии) Ты бы хотела не помнить жизнь?

ЮЛИЯ. Иван, ты – смешной! Да я ее и не помню, эту жизнь, когда я – рядом с тобой. Ты все еще не понял? Я тебе кажусь сильной, а я – просящая, как говорит Верушка. Дай просящему, Иван! Дай мне маленький кусочек твоей жизни и возьми всю мою.

ИВАН. Если от моей странной жизни ты сможешь взять хоть что-нибудь хорошее, оно – твое. Конечно же, все – твое, Джульетта.

ЮЛИЯ. Если ты позволишь, я попробую дать тебе немножко счастья… Нужно ехать… (Свинчивая матрешку) Верушка забыла свою игрушку… Черт!

Черт!.. Нина! хорошая вы моя! Я постаралась спрятать мою дочь от вас подальше, но даже я не могла такое предвидеть. Мне очень жаль, но Ксения – в магазине.

НИНА. (Растерянно) Как это?.. (Идет и стучит в дверь магазина, сильнее и сильнее).

Из магазина выходит Бородатый, за его спиной прячется Ксюша.

Ты чего это?.. Ты чего сделал? Ты что ж делаешь-то, а?!

БОРОДАТЫЙ. Я делаю объявление. Мы с Ксенией полюбили друг друга и решили пожениться.

НИНА. Да ты что… Да как же ты так можешь-то?.. У тебя что, стыда нет совсем?.. Взял и девочку глупую использовал, да?

БОРОДАТЫЙ. Во-первых, девочка – совершеннолетняя, а во-вторых, разговор у меня об этом – с ее матерью. (Юлии) Поскольку мы скоро станем родственниками, ваши деньги за мотоцикл я вам, само собой, верну. Хочу также сообщить, что намерен выставить свою кандидатуру на ближайших выборах. У меня созрела одна глобальная идея, с помощью которой мы с вами возродим страну и приведем ее к процветанию.

НИНА. Господи! Господи! А я-то, дура, замуж за тебя хотела… А ты – девочку, ребенка еще совсем… (Плачет).

ЮЛИЯ. За девочку не переживайте, Нина. С девочкой ничего особенно нового не произошло. А вот, что замужество ваше расстроилось, то, может, и радоваться надо, что оно сейчас расстроилось? Заранее – все-таки лучше.

НИНА. (Бородатому) Бессовестный ты, бессовестный! Бессовестный! (Убегает в кафе).

ИВАН. Я ее успокою. (Уходит в кафе).

ЮЛИЯ. (Бородатому, возвращая ему ключ) Что ж, спасибо тебе за мотоцикл, кандидат.

БОРОДАТЫЙ. (Кладя ключ в карман) Не за что. Вам – всегда пожалуйста.

ЮЛИЯ. Признаюсь тебе, твоя яркая личность видится мне все более многогранной. Как будущей теще, мне, конечно, не терпится познакомиться с твоей политической программой, но это уж – как-нибудь за чаем, в семейном кругу. Сейчас главное – понять масштаб наших с тобой будущих преобразований. Я должна быть уверена, что моему зятю хватит моих денег на его благородные цели.

БОРОДАТЫЙ. Ирония ваша понятна, но в настоящем деле опереться в стране не на кого, кроме Движения Бородатых. Все остальные вас обманут и ограбят. Нам бы только начать!

ЮЛИЯ. Что начать?

БОРОДАТЫЙ. Начать дело, о котором я вам сказать хочу. Идея – глобальнейшая! Вы на ней и сами заработаете и страну обогатите!

ЮЛИЯ. Ты меня воодушевил. Но намекни: скажи хоть, с чего начнем?

БОРОДАТЫЙ. Сначала нужно организовать по всей стране сбор борщевика!

ЮЛИЯ. Борщевика?

БОРОДАТЫЙ. Борщевика!

ЮЛИЯ. Сбор по всей стране?

БОРОДАТЫЙ. Вам известно, что ни в одной стране больше он так не растет?

ЮЛИЯ. Я догадываюсь. Что дальше?

БОРОДАТЫЙ. Дальше? А дальше нам понадобится мощная рекламная кампания в мировых средствах информации – о бесценных целебных свойствах этого замечательного растения. Нужны кулинарные книги с рецептами блюд из него. Нужна телепередача с участием человека из народа, который мне известен и который продлевает свою жизнь регулярным употреблением борщевика.

ЮЛИЯ. В качестве закуски?

БОРОДАТЫЙ. Да хоть бы и закуски! Все захотят продлить свою жизнь! Весь мир будет покупать у нас борщевик, вы понимаете?!

ЮЛИЯ. Начинаю понимать.

БОРОДАТЫЙ. Мы станем великой борщевой державой! Вы осознаете?

ЮЛИЯ. Уже осознала. Дана, Ксению – в машину, быстро! Я – следом.

БОРОДАТЫЙ. Что?!! Это – моя невеста! Она никуда не пойдет без моего… (Загораживает собой Ксюшу, но получив удар от Даны, падает на землю, хватая ртом воздух).

ДАНА. Юлия, он немножко будет лежать, но тебе не можно долго задержаться. (Уходит, унося Ксюшу подмышкой).

ЮЛИЯ. (Кричит в дверь кафе) Иван! Иван!

Из кафе выходит Иван, за ним – заплаканная Нина.

Иван, мне пора… Меня ждут мои старики. Они должны увидеть океан. Они заслужили – и синюю бесконечность и белый корабль.

ИВАН. Белый ковчег… Ты построила для них ковчег.

ЮЛИЯ. Иван, ты… ты проводишь нас?

ИВАН. Куда?

ЮЛИЯ. Хотя бы до ковчега.

ИВАН. Конечно. Конечно, я провожу.

ЮЛИЯ. Пора прощаться, Нина. Простите нас всех за то, что мы ворвались в вашу жизнь и что-то в ней изменили. Но кто знает – не в лучшую ли сторону? Не держите зла на нас… А хотите с нами? Нет, серьезно: место найдется – и для вас, и для малыша. Поедемте!

НИНА. Да нет, спасибо, куда уж… (Показывая на Бородатого) Это что ж вы – били его?

ЮЛИЯ. Да бог с вами: Дана – девушка деликатная. Нужно же было как-то увести Ксению. Сейчас он отдышится и будет в порядке. Прощайте!

ИВАН. Храни вас Бог, Нина. Помните о Золотых Воротах. Ваша жизнь скоро изменится. (Сажает Юлию на велосипед и увозит).

НИНА. Когда? И куда она изменится-то?.. (Бородатому) Давай, помогу. (Помогает ему подняться и сесть за стол). Эх, ты! Взял и все порушил. И самому ничего не обломилось.

БОРОДАТЫЙ. А это мы еще посмотрим! (Достает из кармана мобильный телефон и пытается дозвониться). Ты, Нина – дура, все-таки, хоть ты мне и нравишься. Неужель ты не поняла, что не для себя я старался, а для страны? Мне эта пигалица, сикушка, даром не нужна. Но уж, коль она сама на меня прыгнула, я должен был, понимаешь? Обязан я был, Нина – ради движения нашего, ради спасения страны, сделать, что от меня зависело… Алло!.. Алло!.. Алло!.. Не слышно, мать твою налево…

НИНА. Ну вот что. Ты спасай страну, а я увольняюсь.

БОРОДАТЫЙ. А, ну-ну! Молодец, Нина! С хорошими людьми поговорила, чувствуется!

НИНА. А знаешь, скоро ведь Бог на землю придет.

БОРОДАТЫЙ. Ух ты! Это кто ж тебе сказал?

НИНА. Иван. Парень этот, с велосипедом. Чудной он, а говорит так, что веришь.

БОРОДАТЫЙ. Так-так. Что еще тебе чудной наговорил?

НИНА. А он мне про город Иерусалим рассказывал. Вокруг города – стена высокая, а в стене ворота спрятаны, замурованы, «Золотые» называются. Через них Бог и придет.

БОРОДАТЫЙ. Золотые?.. Алло!.. Алло!.. И как же он придет, если ворота замурованы?

НИНА. На то он и Бог.

БОРОДАТЫЙ. Не знал, что ты такая верующая… Алло!..

НИНА. Да какая я верующая? Человек просто попался хороший… Слушай, мне бы сына надо забрать из детсада. Слышишь?

БОРОДАТЫЙ. Что?

НИНА. Сына мне из сада забрать нужно!

БОРОДАТЫЙ. И что?

НИНА. Дай мотоцикл – последний разок, а?

БОРОДАТЫЙ. Не, Нин, не дам. Алло!.. Алло!.. Да что ж со связью-то, мать ее налево?!..

НИНА. Я же через полчаса верну. Дай мотоцикл, будь человеком! Ни на чем же не доехать, стоит все: на мотоцикл одна надежда.

БОРОДАТЫЙ. Нин, ты увольняешься?

НИНА. Увольняюсь.

БОРОДАТЫЙ. И откуда мне знать, что ты мне мотоцикл вернешь?

НИНА. Ты что, меня не знаешь?

БОРОДАТЫЙ. Теперь уже не знаю.

НИНА. Не дашь?

БОРОДАТЫЙ. Не дам… Алло!.. Алло! Ну, наконец! Слушай, Мефодий, такое дело: нужно тут кое с кем разобраться – с одной шикарной машиной – догнать и поучить маленько… Нет, номер я не знаю… Что?.. Ну не посмотрел я номер, не успел!.. Да я их и так узнаю, без всякого номера… Там – старички больно уж приметные, не ошибемся… Да девчонку одну хорошую выручить надо, понимаешь?.. Как зовут, потом скажу…

Нина уходит в кафе.

Что… Нет, не слышал… Да не слушаю я радио, Мефодий!.. Какие еще ворота?.. Золотые?!.. Да хоть золотые, хоть алмазные, что нам до их еврейских дел? Ну, взорвали и взорвали – развлекаются люди, бывает… Ага… Ага… Ну понятно… Так! ты кончай трепаться, Мефодий, время теряем!.. Ты слушай меня: бери ребятушек, всех кто рядом, заезжайте по-быстрому за мной и покатим. А когда догоним, я их узнаю – не вопрос…

Нина выходит из кафе с чугунной сковородой.

Что?.. Я говорю, узнаю я эту компанию, когда догоним!.. Надо девчонке помочь: отстоять ее права человека… Да, ее права попираются, притом самым глобальным образом…

Нина подходит к Бородатому сзади и бьет его сковородой по голове. Бородатый падает головой на стол.

НИНА. Это тебе – за хорошую девчонку и за ее права. И за твой мотоцикл – спасибо тебе глобальное.

ЗАМШЕЛЫЙ. (Навеселе, поет за сценой). А мой тятенька не верил, что на свете есть любовь. Веселый разговор! Все на свете девки ровны, можно каждую любить…

Входит Замшелый.

Веселый разговор!.. Ой!.. А ты чего, Нинка, со сковородой-то?.. Убила, что ль, мужика?

НИНА. А убила. (Достает у Бородатого из кармана ключ от мотоцикла).

ЗАМШЕЛЫЙ. Ну правильно!.. А чего так?

НИНА. А ключ от мотоцикла нужен. А вообще-то я, Лукич, страну спасаю, понимаешь? Одним уродом в стране меньше будет.

ЗАМШЕЛЫЙ. Ну правильно! (Садится к столу). Помянем что ль?

НИНА. Сам поминай, Лукич, уезжаю я. Насовсем уезжаю.

ЗАМШЕЛЫЙ. (Наливая себе) Куда едешь-то?

НИНА. А на океан.

ЗАМШЕЛЫЙ. А!.. А чего там, на океане, делать-то будешь?

НИНА. А на белый корабль сяду, с хорошими людьми. Пригласили меня. Поплыву в другую жизнь. Так что, будь здоров, Лукич, пей водку на всю пенсию, да борщевиком закусывай хорошенько. (Уходит; слышен рев отъехавшего мотоцикла).

ЗАМШЕЛЫЙ. (Бородатому) Ты как, борода, взаправду помер, или налить тебе?.. Ну гляди, я тогда допью, тут – на донышке. В общем, земля тебе – пухом!.. (Пьет и поет). Взял я саблю, взял я востру и зарезал сам себя. Веселый разговор! Голова моя скатилась прямо к тяте под окно. Веселый разговор! Тогда тятенька поверил, что на свете есть любовь. Веселый разговор… (Кричит) Панагея!.. Панагея!!.. Панагея!!!

Слышен нарастающий рев множества мотоциклов.

КОНЕЦ