ЖЕНЯ. На воскресник явился весь отряд. Мы догадывались, что это была проверка каждого из нас на аккуратность, дисциплинированность и физическую закалку.

До Павелецкого вокзала решили идти пешком. Утро, на наше счастье, выдалось свежее, чистое, с упругими облаками, с голубым небом; облака напоминали пышные старомодные парики с длинными буклями, вывешенные для просушки на весеннем солнышке.

Эльвира Защаблина догнала колонну уже на улице. Схватив меня за локоть, запыхавшись, озираясь по сторонам, она спросила шепотом:

— Никто не спрашивал про меня? Боря Берзер не заметил, что я опоздала?

— Успокойся,— сказала я.— Проверка будет на месте. Многие приедут прямо туда. Почему ты опоздала?

— Проспала. Легла на рассвете.

— Опять в какую-нибудь компанию забрела?

Она порывисто прижала мой локоть к своему боку, спросила, чуть покраснев:

— Не выдашь? Ну, ну, знаю, что не выдашь... Были в церкви. На Елоховской. Всей компанией человек двадцать. Смотрели крестный ход... Интересно, Женька, до безумия! Пение, свечи, лики в позолоте, какой-то особый запах — голова кружится. Все торжественно, таинственно, сердце замирает от восторга. Народу — туча. Ведь сегодня пасха...— Вспоминая вчерашнее, она и сейчас не могла успокоиться, волнение кинуло на щеки пятна румянца.— Даже ребята-лоботрясы, у них ничего святого за душой, и те притихли, оробели...

— Как же так, Эля? — сказала я.— Ты же комсомолка, студентка — и вдруг церковь? И ребята наверняка комсомольцы. Не понимаю я этого.

— Но это же интересно! Как спектакль. Самый красочный.— Эльвира опять оглянулась (не подслушивают ли) и призналась: — Если мне удастся выйти замуж когда-нибудь, то я была бы не прочь обвенчаться в церкви.

— Ты думаешь, это гарантирует тебе удачный выбор, любовь и верность до могилы?

— Не смейся, пожалуйста. Гарантирует или нет, но запомнится на всю жизнь. Когда находишься там, в храме, и слушаешь службу, то чувствуешь, как тебя невольно затягивает куда-то, чья-то власть витает над тобой, и ты уже не принадлежишь себе, а кому-то другому...

— Богу, конечно. О чем же ты просила его?

— Ни о чем,— поспешно сказала Эльвира.— Нет, просила, Женя. Само вырвалось... «Господи, помоги мне хорошо учиться, хорошо окончить институт... Помоги мне встретить человека умного, видного, красивого, помоги выйти замуж за него, создать семью счастливую...» — В голосе ее звучали покорность и мольба, казалось, она сейчас заплачет.

Мне вдруг стало жаль ее.

— Это добром не кончится, Эля. Ты можешь свихнуться на женихах, на замужестве. Не думай об этом.

— Само думается.

— Ты все это презирай — женихов, поклонников.

— Тебе хорошо говорить: только бровью поведи — любой побежит следом.

Нестройной, растянувшейся колонной мы прошли мимо Курского вокзала, свернули на улицу Обуха, потом бульваром спустились к Яузским воротам и вступили на Устьинский мост. Ветер здесь дул резче, трепал волосы, рвал концы шарфов, полы расстегнутых пальто. Я взглянула вниз. По воде скользили тени, и казалось, что река то хмурится, то улыбается. Кто-то пытался запеть. Голоса, подхваченные ветром, уносились вдаль и глохли. Эльвира вздрогнула и теснее прижалась ко мне.

— Пробирает, а? Конец апреля... Знаешь, Женя, забудь все, о чем мы говорили. Забудешь?

— Уже забыла, Эля,— сказала я, тоже вздрагивая от сквозняка, и сбоку взглянула на нее, на ее нос, крупный, не женский, с выпирающим гребешком посередине, на ее полную грудь и большие руки — она комкала, стягивая пальцами, отвороты плаща. Во мне шевельнулось участие к ней, к ее боли, к ее мечте. Мне искренне хотелось, чтобы она, беззлобная, бескорыстная, услужливая, была счастливой...

— Шире шаг! — крикнул командир отряда Степан Верещагин, парень с четвертого курса; од шагал впереди колонны спиной вперёд, вжимал голову о ежиком волос в костистые плечи, заслоняя шею поднятым воротником кургузого, выше колен пальтишка.

Колонна растянулась.

— Девочки, не отставайте! — подбодрил Боря Берзер, опережая нас.

И мы, я и Эля, не расцепляя рук, побежали догонять ушедших.

На Павелецкой-Товарной стояли на путях запыленные вагоны с цементом, со стройматериалами... Эле и мне вручили носилки и подвели к вагону с распахнутой дверью. Весь вагон от пола до потолка был набит желтыми бумажными мешками, плоскими и увесистыми. Вадим Каретин и Аркадий Растворов спихивали с верхних рядов мешки, внизу их подхватывали и взваливали на носилки.

— По одному мешку будете носить или по два, а может, по три? — спросил нас Вадим с лукавой усмешечкой.

— От одного закачаются,— сказал Аркадий сочувственно.— Пятьдесят килограммов не театральный ридикюль все-таки... Встаньте поближе, девочки! — Мешок шлепнулся на носилки и сразу же оттянул нам плечи.— Пошли! — крикнул он.— Старайтесь шагать в ногу.

Мы отодвинулись, и наше место заняла другая пара с носилками. Эльвира шла впереди, и я видела, как натянулись ее руки, точно струны.

Мы пересекали двор — от тупика к длинному складу под железной кровлей. У склада мы приподнимали один край носилок, и мешок соскальзывал на ящик, ребята подхватывали, передавали другим, а те, в свою очередь, укладывали его в ровные штабеля.

После пятого «рейса» мы посрывали с себя пальто, остались в кофточках и брюках. Стало легче и веселее. Молодое солнце припекало жарко, ветер озорно взвихривал пыль, и мы, смеясь, отворачивались, щурили глаза. По всему двору — от вагонов к складу — сновали ребята наших отрядов, толкались, задевая друг друга плечами. Одежда постепенно покрывалась цементом. Борода у Аркадия все более седела и как бы дымчато курилась, а ресницы Вадима стали совсем белыми.

Я впервые почувствовала усталость. Она прилила к плечам, стекла по рукам к ладоням: пальцы едва сжимали поручни носилок. На круглой спине Эльвиры вдруг обозначились лопатки, удлинилась шея, как бы сразу похудев, на завитках волос, выглядывавших из-под косынки, густой изморозью осела пыль. Мы стали замечать, что качаемся сильнее, спотыкаемся чаще, сбиваемся с ноги — устали. Боря Берзер, проходя мимо, похвалил:

— Молодцы, девчата! Хорошо работаете.

Было видно, что не только мы, девчонки, но и ребята умаялись от непривычной нагрузки: умолкли взрывы смеха, насмешки, иссякли остроты. И когда объявили перерыв, движение во дворе оборвалось мгновенно. Все сели почти там, где застало их это долгожданное слово. Мы оторвались от измотавших нас носилок, отодвинулись от вагона и опустились на стопку свеженапиленных, нагретых и пахнущих сосной тесин. Теперь усталость завладела всем телом; было невмоготу шевельнуть ни рукой, ни ногой. Эльвира достала из сумочки апельсин, медленно и неохотно очистила его, разломила пополам, молча подала мне. Дольки оказались суховатыми, дряблыми, без всякого вкуса. Вадим, присев возле нас на корточки, подмигнул глазом в запыленных мохнатых ресницах.

— Это лишь один день. А там, в Сибири,— с утра до вечера. В течение двух месяцев. Одумайтесь, девочки, пока не поздно, пожалейте свою молодость.

— Сам не больно силен,— сказала Эля.— На себя посмотри: руки-то дрожат.

— Не богатырь, это верно,— сознался он.— С детства трудовой закалки не получил, в армии службу нести не удалось. Но ничего, не жалуюсь: вагон-то пуст. И мышцы налились железом. Прикоснись, Эля.— Он согнул руку в локте, напрягая мускулы, и приблизил ее к Эльвире; она притронулась к руке и поморщилась с пренебрежением.

— Слабовато еще. Мало работал, не старался..

— А вот взгляни на мою левую! Держись.— Аркадий кинул за голову ладони, сплел пальцы.— Цепляйтесь за локти. Ну, скорей!

Мы, ухватившись, повисли на его руках. Аркадий, стал крутиться на месте, и нас разнесло в стороны, как на карусели. Эльвира взвизгнула:

— Стой! А то оторвусь...

— Испугалась? — Растворов остановился, опустил руки, ухмыляясь, довольный, с его бороды сизой пылью цемент оседал на клетчатую рубашку с расстегнутым воротом; сильная и уже загорелая шея держала голову крепко и высокомерно.

«Такая шея,— подумала я,— под стать характеру, не согнется...»

— Тебе одному целый эшелон разгружать впору,— сказала Эльвира.— Не умаешься.

— Помощников нет.— Аркадий достал из кармана плаща большой сверток, зашуршал газетой, разворачивая.— Мать сунула уже в дверях. Перекуси, говорит, сынок, заморишься ведь. Ого, курица! Сойдет...— Курица оказалась большой, хорошо сваренной и чуть поджаренной, до румянца.— Пошарим еще в другом кармане.— Аркадий вытащил еще один пакет, с котлетами и хлебом, потом бутылку кефира.— Предусмотрительная женщина моя мать, жалеет свое дитя. Придется объявить ей благодарность в приказе... А что дали тебе, Вадим, твои тетушки, какие яства?

— Мои тетушки — интеллигентные женщины и уважают пищу только духовную. Для одного человека — целая курица! Да вы что, смеетесь? Бутербродик с колбаской, бутербродик с ломтиком сыра — ломтик толщиной в бумажный лист! — и четвертушку яблока, которое уже месяц лежало и превратилось в вату...— Он развернул хрустящий пергамент; так оно и было: два крошечных бутерброда и четверть яблока, как для младенца.— Вот полюбуйтесь!

— Да...— Аркадий сокрушенно покачал головой.— Тебе не грозит смерть от обжорства. Придется мне с твоими тетушками провести разъяснительную работу, если, конечно, их не испугает эта перспектива.

— Это верно, больше всего на свете они боятся, по-моему, его...— Вадим кивнул на Аркадия.— Как он появляется, а в особенности с дружками — Мишкой Меркуловым и Кириллом Сезом,— они запираются в свою комнатку и ни гугу.

— Еще бы! — воскликнула я.— Аркадия пусти в тайгу — звери разбегутся.

— Затем и еду в тайгу, чтобы попугать кое-кого.

— Не поедешь,— заявила я решительно.— Об этом я позабочусь.

Аркадий внимательно посмотрел на меня тяжелыми, цвета цемента глазами.

— Ладно. Пока я о тебе забочусь — делюсь с тобой. Самым лучшим кусочком — ножкой. Держи! — Он разломил курицу на четыре части, роздал всем.— Кефир будем хлебать по очереди.

Мы сидели на сложенном в стопку тесе, ели курицу, котлеты и запивали кефиром.

— Вкусно до невозможности! — сказала Эльвира и потянулась от сытого томления.— Теперь бы вздремнуть часок.— Она повалилась на бок, легла на шершавую доску, подсунув под щеку локоть и прикрыв глаза.

Но соснуть ей не пришлось. В дальнем конце двора кто-то ударил в подвешенный буфер, и он резко зазвенел.

— Девочки, впрягайтесь в носилки,— скомандовал Аркадий.— Живо!

Тело еще не отошло от усталости, и вставать было лень. Студенты опять заполнили всю площадь, двигались вначале вяло, с неохотой, но вскоре вошли в свой обычный темп. Замелькали носилки, покатились тачки, проплывали листы шифера, сухой штукатурки, доски, рулоны толя...

Досталось же нам сполна в тот день! Если бы не прозвучал сигнал, то не только нас, но и кое-кого из ребят свалила бы такая работка.

— Вадим прав.— сказала Эльвира.— Если так не один день, а два месяца, Женька?

Я отмахнулась беспечно.

— Привыкнем. Человек ко всему привыкает.

Мы расходились по домам с легкой душой, довольные тем, что задание было выполнено. Боря Берзер еще раз похвалил нас за старательность.

Ребята соображали что-то насчет кино. Но мы с Эльвирой задерживаться не стали, попрощавшись, дошли до метро «Павелецкая» и сели в троллейбус.

Дома мы сразу же прошли в ванную. Ах, какое это блаженство — после усталости, после пыли, ветра, уличной толчеи окунуться в прозрачную ласковую воду, зеленоватую и душистую от хвойного порошка! Тело становится розовым и невесомым, как пушинка, ресницы смыкаются от какого-то сладкого изнеможения, а сверху сыплется с шуршанием теплый дождь душа.

— Я не стану надевать резиновую шапочку,— сказала Эльвира.— Все равно завиваться придется. Неудобно только на улицу выходить.

— Ты останешься у меня ночевать,— сказала я.— Я тебя не отпущу.

Эльвира охотно согласилась:

— Мне у вас нравится. Позже позвоню и предупрежу своих.

Вскоре в ванную вошла моя мама, снисходительно улыбающаяся, домашняя, в халате, села на низенькую табуреточку. Следом за ней, чуть приоткрыв дверь, в щелочку проскользнула Нюша, принесла с собой детский стульчик, села у края ванны, попробовала пальцами воду.

— Не холодно?

Мама покосилась на нее неодобрительно.

— Отвори дверь, задохнуться можно.

— Простудишь детей,— проворчала Нюша, по дверь приоткрыла.— Не дует? Голову-то помыть?

— Что, у нее рук нет? — строго спросила мама.

Я ответила:

— Потом, няня. Я сама...

Мама приветливо улыбнулась.

— Ну, как мы провели такой великолепный весенний день?

Эльвира, брызнув водой, подняла порозовевшие руки и закинула их за голову, как богиня, голубые глаза томно повлажнели, и горбинка на носу как будто уменьшилась, сровнялась.

— Для кого великолепный, Серафима Петровна, а для нас — самый изнурительный. Мы разгружали вагоны. Цемент таскали.

— Вот еще новости! — воскликнула Нюша.— Мужики небось у ларьков пиво хлещут, а девчонки надрывайся за них. Работнички!

— Погоди,— остановила ее мама.— Что за нужда такая таскать цемент?

Эльвира рассмеялась:

— Это вроде генеральной репетиции перед премьерой спектакля.

Я несколько раз толкнула ее в воде пяткой, чтобы молчала. Но Эльвира не поняла.

— Тебе тесно? — спросила она и отодвинула ноги.

Мама насторожилась:

— Перед какой премьерой?

— Перед Сибирью.

— Сибирью? При чем тут Сибирь?

Нюша испуганно всплеснула ладошками.

— Час от часу не легче!

— Мы же после экзаменов в Сибирь едем,— объяснила Эльвира с нетерпением.— На все лето. Разве вы не знаете?

— Нет, не знаем.— Мама перевела взгляд на меня; чтобы не поднимать глаз, я зачерпывала в пригоршни воду и медленно выливала ее себе на грудь.— Ты тоже едешь?

— Да,— чуть слышно ответила я.

— Почему ты раньше не сказала об этом?

— Не успела еще. Сами узнали недавно.

— Что же это за поездка такая? — спросила мама.— И почему именно в Сибирь?

— Практика...

— Студенческий строительный отряд,— сказала Эльвира,— Студенты каждое лето выезжают. Настала и наша очередь.

— Эти поездки организуются на добровольных началах?

— В основном да, на добровольно-принудительных.

Мама встала, скрестила на груди руки.

— Я постараюсь, чтобы мою дочь к таким поездкам не принуждали. За тысячи верст, в глухомань, одну.., Нет!

— Не одну! — крикнула я.— Все ребята едут, девчонки!

— Счастливый им путь! А ты не поедешь. Чтобы мы тут с ума сходили!..

— Поеду,— сказала я упрямо.

Мама в бешенстве топнула каблучком о плитки пола.

— Нет! Слышишь?

Нюша, перегнувшись через край ванны, зашептала торопливо:

— Помолчи, дочка. Не говори ничего. Молчи. Гроза утихнет.

У мамы был отчаянный, потерянный вид, как у человека, вдруг утратившего власть над другим. Она не знала, что предпринять, не знала, как восстановить эту власть, и в такие минуты мне было жаль ее, и я бесконечно, до крика ее любила. Она выскочила из ванной, хлопнула дверью, бросив напоследок:

— Хватит мокнуть! Вылезайте.

Нюша принесла нам свежие мохнатые простыни, для Эльвиры — мою пижаму. Мы постояли немного под душем, потом, распаренные, прошли в мою комнату. Няня стелила постель на раскладушке рядом с моей кроватью. Эльвира, озадаченная поведением ламы, разговаривала почему-то шепотом:

— Я не знала, что твоя мать такая строгая. Почему она страшится Сибири?

Я усмехнулась:

— Там же Алеша.

— Ах да! Я все время забываю, что ты замужем. Вот уж некстати-то! Сама-то ты не забываешь об этом?

— Не забываю, Эля,— сказала я.— К сожалению это или к счастью, не знаю. Не так давно один человек — помнишь, мы встретили его у входа в институт? — просил выйти за него замуж. Григорий Названов.

— Неужели! — Эльвира затрепетала вся, напрягаясь.— Видный такой, красивый... Как же, помню. Я давно хотела спросить тебя о нем. Он сделал тебе предложение? Как это бывает, Женя, в каких словах? Я, наверно, никогда не испытаю такого счастья...

— Обыкновенно,— сказала я небрежно.— «Будьте моей женой. Пожалуйста».

Эльвира задохнулась от восторга.

— Так и выразился? Как красиво! А что ты ответила?

— Отказала.

— Такому парню?

— Нахал он. Знал, что я замужем... Алешу пытался унизить.

— Ты уж выдумаешь...— Эльвира, уперев локти в колени, обтянутые розовым шелком пижамы, положив подбородок на ладони, придвинула ко мне свое лицо.— Вот когда ты пожалела, наверное, что замужем?

— Представь себе, нет, не пожалела.

Эльвира откинулась на спинку кресла и произнесла с убеждением опытной женщины:

— Это потому, Женя, что Алеша был у тебя первым мужчиной.

Ее слова развеселили меня.

— Хорошо бы и последним,— ответила я.

— Ишь чего захотела! В наше время так не бывает.

Вошла Нюша с подносом в руках.

— Ужинайте.— Она поставила на столик тарелки с едой, остатки вина в бутылке.— Мать заперлась. С отцом не разговаривает, будто не ты, а он в Сибирь собрался. Алешка там, что ли?

— Там.

— Ох, вгонишь ты нас всех в гроб, Евгения, чует мое сердце.

— Няня,— взмолилась, я,— и ты заодно с ней?

— Я сама по себе. Только ты знай: без тебя тут жизни нет.

— А мне что делать? Погибать одной в этих четырех стенах?

— Закатишься туда за тридевять земель,— промолвила Нюша,— и прощай.

— Почему же — прощай? — Мне захотелось закричать на нее.— Вернусь.

— Вернешься... Так он тебя и отпустит.

Нюша, недовольно ворча себе под нос, вышла. Эльвира взглянула на меня встревоженными глазами.

— Вот переполох устроили!

— И не говори. Самой противно,

— Чего они от тебя хотят?

— Все очень просто, Эля, мама хочет, чтобы я никуда от нее не отлучалась, чтобы моим мужем был человек, по понятиям мамы, настоящий, с положением, солидный.

— Как все матери на свете!

— Вот именно. Она даже согласна на Алешу, хоть он и не в ее вкусе. Но и его она хочет прикрыть своим крылом. А он как раз и не желает под ее крыло. Вот в чем вся беда. Она убеждена, что, если я уеду в Сибирь, встречусь там с Алешей — и конец. Пропаду! Я ее понимаю: ей действительно нечем будет жить без меня. И разве я смею бросить ее?

— Да, весьма критическое твое положение Женька.— Эльвира сильнее вдавила себя в кресло.— Выпьем по глоточку для бодрости. Хорошо у тебя, чисто, одиноко, уютно...

— Мне самой нравится. Алеша ни разу здесь не был, не видел, как я живу.

— Не отчаивайся. Еще увидит.

— Может быть.— Я явственно представила, как он, войдя ко мне, обведет взглядом все вокруг и улыбнется своей тихой сияющей улыбкой, за которой начнется счастье.