ЖЕНЯ. Самолет, задрожав, сорвался с места и помчался по бетонной дорожке, все более разгоняясь. В конце полотна он отстал от земли и с воем начал взбираться по невидимому крутому подъему. Мимо протекли сизые и мокрые клочья тумана, и вскоре по глазам ударило солнце. Внизу несметными овечьими стадами мирно паслись белые облака.

Эльвира Защаблина непоседливо вертелась в кресле. Заглядывая в круглое окошечко, с неостывающим возбуждением тормошила меня:

— Ты только взгляни, Женя! Вот бы выйти сейчас и шагать, шагать без устали на край света! По мягкому белому ковру. Босиком!

Я не отвечала ей, опрокинулась на спинку кресла и зажмурилась. Самолет нес меня на своих крыльях к Алеше, с каждой минутой приближая меня к нему. Я пыталась представить нашу встречу. Я стремилась к этой встрече и побаивалась ее. Какой он теперь, Алеша? А вдруг изменился, огрубел, сделался чужим; может быть, у него уже есть девушка. Мужчины, говорят, тяжелей переносят разлуку и одиночество. Мне надо быть очень стойкой и решительной, чтобы убедить его: жить врозь больше невозможно. Или вместе, или развязать друг другу руки. Да, так и заявлю: развязать руки... И я уже видела, как мы летим обратно. Домой. Вдвоем!

— Чему ты улыбаешься? — Аркадии Растворов, склонившись, коснулся бородой моего лба; глаза его обеспокоенно светились, изжеванная сигарета кочевала из одного угла рта в другой.

— Приснилось смешное,— ответила я.

— Счастливая ты,— сказал Аркадий.— Забавные сны видишь. Они снились мне только в детстве — просыпался от смеха. Теперь мои сны — сплошной кошмар... Или за мной кто-то гонится, или я за кем-то гонюсь. С ножом...— Он отстегнул ремни на Эльвире.— Посиди на моем месте. С Вадимом.

Эльвира, немного побаиваясь Аркадия, поспешно уступила ему кресло, и через минуту в задних рядах послышались всполошенные всплески ее голоса:

— Глядите, ребята, какое все крохотное! Дома как игрушки. Вадим! Ой, голова кружится!

Облака рассеялись, и теперь виднелась земля — зеленая, вся в лесах. Яркой узкой лентой сверкала на солнце полоса, реки. Словно горсть орехов, раскинулась деревушка на ее берегах. Я сказала Аркадию:

— Все ты преувеличиваешь. И бежишь ты сам от себя и гонишься сам за собой. Играешь какую-то трагическую роль. Ты полюбил эту роль и не можешь расстаться с ней. Вот и вся разгадка...

— Ошибаешься, Женя,— возразил Аркадий с искренней печалью.— Если бы роль... Я в жизни сыграл их немало. Это легко — сыграл и забыл. Тут другое. Живу весь униженный, опозоренный, точно неполноценный какой-то. Взяла и отшвырнула с дороги, с презрением, носком туфли. А когда-то поклонялась мне, благоговела...

— Зато у тебя не то что благоговения — элементарного внимания к ней не было. Одни окрики, да косые взгляды, да угрозы. Как она вообще могла терпеть тебя, первая-то красавица, с характером!

— Я был свиньей,—сознался Аркадий.— Теперь убедился в этом. А тогда я был убежден, что из-под моей власти никто не в силах выйти. Ошибся. Преувеличил свои возможности. И это приводит меня в бешенство. Задыхаюсь от ярости, Женька! Сладить с собой не могу.

Я повернулась к нему. Расстегнув ворот рубашки, он хватал воздух прерывисто, сквозь стиснутые зубы, резко очерченные ноздри трепетали от напряжения.

— По-моему, Аркадий, ты и не любил ее никогда,— сказала я. Он вздрогнул... — Да, да, не любил. Сознайся уж. Тебе просто льстило, что возле тебя, всегда рядом, у правого плеча такая девушка, красивая, послушная. Это щекотало твое мужское тщеславие. И выделяло среди других ребят.

— Не любил? — переспросил он и задумался.— А знаешь, может быть...

— Вот видишь! А ты ее обвиняешь. Разве это честно?

Глаза его сузились, он подался ко мне и прошептал в ухо:

— Честно это или нет, но жить им я помешаю. Не дам им жить! Мне горько, но и ей сладкого не видать. Сделаю то, что задумал.

— Я знала, что ты из-за этого и поехал с нами, — сказала я. — Подумаешь, подвиг — помешать жить другим! Уходи, видеть тебя тошно!

Я столкнула его с кресла. Он не упирался, встал и ушел, досадливо морщась.

И сейчас же вернулась Эльвира, все такая же возбужденная, раскрасневшаяся — побыла в обществе ребят.

— Почему так скоро ушел Аркадий? — спросила она.— И сердитый. Ты опять наговорила ему гадостей? Ох, дождешься ты от него...

Вечерело. Сумерки заволокли облака, их сверкающую белизну словно присыпали пеплом.

Среди ночи стюардессы, молоденькие и хорошенькие, принесли на пластмассовых подносах ужин. Ребята наперебой ухаживали за ними, и девушки, привыкшие к комплиментам, отшучивались, улыбаясь и кокетничая.

После ужина в салоне стало тихо. Пассажиры дремали под монотонное гудение турбин лайнера. Я устроилась поудобней в кресле и тоже задремала. А проснулась, когда самолет пошел на снижение и в окно ворвался свет зари. Розовые блики её вспыхивали на плоскости крыла и ослепляли. Эльвира, застегивая ремни, зажмурилась и замерла в испуганном ожидании.

— А вдруг не сядет, Женя, воткнется носом — и прощай! Страшно, а?

Но мы благополучно приземлились. Самолет, развернувшись, подкатил к самому вокзалу. А через час, пересев на маленькие самолеты — по двенадцать человек в кабине, мы уже летели из Браславска в Ильбин. С аэродрома до стройки добирались в автобусах.

В палатке, где до нас жили строители, я попросила у Бори Берзера разрешения отлучиться. Он мельком и озабоченно взглянул на меня черными, без блеска, глазами, опушенными густыми ресницами.

— Подожди, Женя, не до тебя.

— Я не могу ждать,— заявила я.

Он нетерпеливо пожал плечами.

— Ты хоть освойся сперва. А то уйдешь — не вернешься. Заблудишься.

— Не заблужусь.

— Ты место заняла?

— Да. Вон мой рюкзак лежит на койке. И Эля остается. ,

— Пускай уходит! — крикнула Эльвира из угла палатки.— Обойдусь.

— Куда ты рвешься, не понимаю! — Берзер, догадавшись наконец, нахмурил брови.— Ах да... Ладно, иди.

— Спасибо, Боря!

Я вышла на берег Ангары и замерла, задохнувшись от восхищения. Река шла размашисто, раскрепощенная и своенравная. Упругие струи, переплетаясь, кипели, бурлили и пенились. Они с разгона бились в каменистый обрыв и отскакивали с брызгами.

«Вот она какая, Ангара,— подумала я не без зависти.— Вот на кого променял меня Алеша. Такая кого хочешь закружит...»

Повернувшись, я увидела на взгорье среди сосен и берез двухэтажное здание и решила, что это управление строительства. Я поднялась по тропе и вошла в него. Моя студенческая форма — темно-зеленая рубашка с эмблемой института на рукаве и брюки — придала мне уверенность. В помещении было пустынно, шаги на деревянной лестнице, в коридорах отдавались гулко. Растворилась одна из дверей, и передо мной остановился человек, немолодой уже, с седой прядью, прикрывавшей темя: в одной руке он держал листки бумаги, в другой синий берет.

— Кого-нибудь ищете, милая девушка? — спросил он с участием.

— Да,— сказала я и почему-то смутилась.— Не скажете ли, где живет Токарев Алексей?.. Он москвич, зимой сюда приехал... Или Петр Гордиенко. А еще Елена Белая, жена его?..

— Скажу.— Седой человек едва приметно улыбнулся,— И Гордиенко и Токарев сейчас на берегу, на основных сооружениях. А Елена ушла домой, у нас обед.— Он тронул меня за локоть, приглашая следовать за собой. На деревянном крыльце он, задержавшись, указал в ту сторону, откуда я только что пришла.— Палаточный городок видите?

— Да. Мы там будем жить.

— Вы из студенческого отряда? Очень приятно.— Он протянул мне руку. — Верстовский.

— Женя,—ответила я и прибавила тише: — Токарева...

Он пристально, со скрытым удивлением оглядел меня, потом объяснил:

— За палатками два домика стоят. С яркими наличниками. Вы их сразу увидите... В одном живут Елена и Петр, в другом Будорагины...

— Спасибо,— сказала я и туго сжала веки: вдруг заболело в груди. Я вышла на откос и сразу же увидела в стороне от палаток две избушки с острыми кровлями. Я побежала с горы, неслась что есть духу, напрямик, мимо мелькали белые стволы берез в черных заплатах, бронзовые — в чешуе — сосны, зеленые иглы ветвей обжигали руки, шею. На мгновение мне почудилось, что избушки не стоят на месте, а тихо плывут по низине к реке, и я побоялась не догнать их.

Подлетев к первому домику, я остановилась и перевела дух. Окна были закрыты и занавешены. Я негромко постучала в стекло. Подождала немного и еще раз постучала. Ситцевая занавесочка шевельнулась, уголок ее отогнулся, и я увидела лицо Анки, бледное и исхудавшее. Она смотрела на меня, не узнавая, сощурясь от солнца. Затем глаза ее округлились и застыли в каком-то радостном испуге, рот чуточку приоткрылся, а ладошка прислонилась к щеке. Занавеска отодвинулась совсем, и рядом с Анкой очутилась Елена. Я вздрогнула и чуть не вскрикнула от внезапности. Я, кажется, очень долго стояла, не в силах стронуться с места, не отводя взгляда от Елены. Родная моя, ненаглядная, моя волшебница... Очнулась я от их крика.

— Иди сюда! Скорей! — Они махали мне руками. Потом обе оторвались от окошка.

На крылечке они подхватили меня под локти и ввели в избу. Усадили на лавку. Я тут же расплакалась. Анка, глядя на меня, тоже заплакала, уткнувшись лбом в мой висок. Елена, сдерживаясь, молча гладила меня по волосам, по спине, дышала часто, с остановками.

Первой заговорила Анка. Она села на маленькую табуреточку и положила руки мне на колени.

— Женька! Откуда ты взялась? — воскликнула она, улыбаясь сквозь слезы.— Вот уж не ждали-то! Не было дня, чтобы мы не говорили о тебе. А ты про нас и не вспомнила небось ни разу. Забыла.

— Что ты, Анка, как я могу забыть!.. Почему ты такая? Болела?

— Ох, не спрашивай! — Чтобы заглушить крик, она надавила на глаза кулачками. Из-под них обильно сочились слезы, капали мне на коленку.

Елена сказала скупо:

— Не надо сейчас, Женя. Потом... Давайте обедать. Вставай, Анка. Идите к столу.

Анка глубоко вздохнула, вытерла щеки пальцами; глаза влажно сияли.

— Я соскучилась по тебе, Женя... Как будто ты моя сестренка. Лежала вот тут, на кровати, и все думала: как ты там, что ты там. Без Алеши... — Она вынесла из-за цветистой занавески, отделявшей чулан, тарелки и поставила на стол возле чугунка с картошкой.— Залезай в угол...

Елена села рядом. Тая улыбку, она кивнула мне.

— Я знала, что приедешь. Даже день знала. Как ты живешь?

— Плохо, Лена,— созналась я.— Неопределенно как-то.

Анка удивилась:

— В Москве-то — и плохо? Вот уж нелепость!.. А нам здесь ничего живется. С приключениями. Вот лета дождались. У мужиков наших дел по горло. На основные сооружения перешли. И Алеша там.— При упоминании этого имени сердце на секунду приостановилось, а потом, наверстывая пропущенный удар, застучало громко, рывками, отдаваясь в висках.- - И Трифон там. Они теперь плотники, ряжи рубят. Соревнуются... Сходи посмотри. Ты ешь, Женя, пока картошка горячая...

Есть не хотелось, во рту пересохло и горчило, я попросила пить. Анка зачерпнула из ведра воды и поставила ее передо мной прямо в ковшике. Я жадно выпила всю воду. Повернувшись к Елене, я сказала напрямик:

— Аркадий Растворов тоже приехал.

Елена даже бровью не повела, точно это ее не касалось.

— Я это знаю,— ответила она ледяным тоном.

Анка всплеснула руками, пораженная.

— Как же так, Женя? Он разве в институте?!

В это время в комнату, не стучась, вошла стройная девушка в легком платье, синем, в горохах, на спине — коса с бантом на конце. В руках держала что-то тщательно завернутое в полотенце.

— Вы уже обедаете? — воскликнула она звонко.— Я бульон принесла тебе, Анка. Вкусный, чистый. И два пирожка с мясом. На-ка, поешь... — Торопливо развернула кастрюлю.— Еще горячий.

— Спасибо, Катя,— сказала Анка.— Я уже сыта...

— Запоздала я немножко... — Катя налила бульон в чашку, на блюдце положила пирожки.— Заботы всякие. Продукты привезли... Ты все это должна съесть.— Девушка села возле Анки и посмотрела на меня ясными, доверчивыми глазами, бестрепетно, с любопытством.

Елена сказала, представляя меня:

— Это наша подруга, Женя Токарева, жена Алеши.

Девушка невольно, вместе с табуреткой отодвинулась от стола и, казалось, чуть побледнела. Потом протянула мне руку:

— А я Катя Проталина. Ты из Москвы, студентка?

— Да.

— Я по одежде узнала. В столовую уже приходили в таких же костюмах, студенты, говорят. Один с бородой, свирепый, как зверь, хохочет, зубы белые, точно снег. Все, говорит, съедим у вас, и тебя заодно: питаюсь, говорит, одними молоденькими девушками...

— Это Аркадий,— сказала Анка.— По всему видать, он. Его же исключили из комсомола, из института отчислили.

— Остался,— ответила я.— Сумел. Учиться стал хорошо. В активистах теперь ходит. Боря Берзер его защищает.

Анка сокрушенно покачала головой.

— Поди ж ты... А как же бороду-то ему разрешили носить?

— Упросил. Без бороды, говорит, я вроде бы голый — привык...

— Вот сатана!—Анка всплеснула ладошками.— Всего добьется, чего бы ни захотел! Теперь держись, Лена. Настиг он тебя. Как бы чего не сотворил с тобой. Надо предупредить ребят.

— Не надо.— Зеленые глаза Елены непримиримо сузились.— Не боюсь, Анка. Много чести для него — бояться.

— Сказал, на Берег Слоновой Кости уедешь, и там найдет,— заметила я.

Катя внимательно и чутко прислушивалась к нам, ничего не понимая, лишь догадываясь о прежних наших взаимоотношениях. Она почти не отрывала от меня взгляда, взгляда прямого, взыскательного, и я невольно ощущала какую-то неловкость.

— Это вы про того бородатого студента разговариваете? — спросила Катя.— По-моему, он только хочет казаться страшным, а на самом деле он веселый, смеется. И борода ему идет... — И сразу же безо всякого перехода обратилась ко мне: — А почему ты не вместе с Алешей?

Вопрос привел меня в замешательство.

— Не получилось как-то,— сказала я сбивчиво.

— Не получилось! — Она удивленно пожала плечами.— Ну и жена! Ну и семейная жизнь, семейное счастье: один на одном краю земли, другой — на другом. Куда как хорошо!..

— Он же временно здесь,— пролепетала я, оправдываясь.— Вернется.

— Временно? — Она подалась ко мне, ясные глаза распахнуты, в них мельтешили насмешливые светлые пятнышки.— За это время в Ангаре знаешь сколько воды утечет? Вон она как несется, пойди взгляни-ка...

Елена, выручая меня, встала.

— Мне пора, девочки. Перерыв кончился. Ты идешь со мной, Женя?

— Да, да... — Я заторопилась, вылезая из-за стола.— Спасибо, Анка. Вечером зайду обязательно.— Я поцеловала ее в ямочку на щеке.

Елена шла чуть впереди меня, высокая, прямая, как всегда, гордая, легко переставляя стройные, сильные ноги: изредка и норовисто взмахивала головой, откидывая белую прядь. Она рассказала мне о том, что произошло с Анкой, и я опять расплакалась — теперь уже от жалости к подруге, от сочувствия к ней и отчаяния: почему это горе выбирает в жизни самых добрых, бескорыстных и доверчивых людей, чтобы навалиться на них всей своей тяжестью, а подлых, злых обходит стороной, словно боится?

— Долго что-то не поправляется Анка,— сказала Елена.— От этого еще больше тоскует. Увяла она как-то вся.

Я спросила ее:

— А кто эта Проталина? Забавная, вроде солнечного зайчика на волне...

— Повариха. Славная девчушка, добрая, веселая. Еще в дороге прибилась к нам. Теперь вроде наша стала. Везде успевает, всем угождает. Мы полюбили ее, даже Трифон. Жених у нее был, служил в армии, приехал сюда за ней, да и остался... Карьеру делать. Виктор Ненаглядов, ты, возможно, увидишь его, он у Алеши в бригаде работает. Этакий демагог с тупой, самодовольной мордой. Катя заявила ему со свиданьицем, что он дурак и уши холодные. И послала его к черту...

Я засмеялась.

— Неужели так и сказала?

— Конечно.— Елена, взбежав на пригорок, небрежно, как бы между прочим, произнесла: — Кажется, влюблена была в Алешу.

Я приостановилась, не успев взбежать по тропинке вверх.

— Вот как... Теперь мне понятно, почему она так внимательно осматривала меня. А я в такой робе... Может быть, сбегать переодеться? Пока мы рядом с палатками?

— Не стоит,— ответила Елена.— Идем.

— Она и теперь влюблена в него?

— Кто?

— Катя. В Алешу.

— Не знаю. Спроси сама.

Мне вдруг расхотелось идти дальше. Слова Елены я восприняла болезненно и показалась себе в этот момент маленькой, заброшенной, никому не нужной. К сердцу тонкой иголочкой прикоснулось незнакомое чувство — ревность. Я растерялась: не могла понять, как моему мужу могла нравиться другая женщина, кроме меня, совсем чужая, незнакомая. И эта чужая женщина могла любить моего мужа... Нет, надо увозить его отсюда во что бы то ни стало!.. И скорей.

Возле управления Елена попросила меня подождать — пошла предупредить начальника отдела о своей отлучке. Вскоре она сбежала со ступенек крыльца, увлекла меня за собой.

— Выйдем на дорогу, схватим попутную машину..,

Первый же грузовик остановился, хотя мы и не просили.

— Куда, девчата? — крикнул шофер, высунувшись из кабины.

— На котлован,— ответила Елена.

— Залезай!

Мы взобрались в кузов, сели на скамеечку вдоль борта — лицом к реке. Машина свернула влево и помчалась под гору по недавно прорубленному в лесных зарослях коридору. По обе стороны высились могучие деревья: сосны, лиственницы, а среди них, ослепляя взгляд, светились березы, необыкновенно белые, будто просвечивающиеся на солнце, как дорогой фарфор. День был жаркий и безоблачный; солнце, поднявшись в самую высь, томилось и точно таяло, не смея сдвинуться с места. Нагретая хвоя исходила густым и терпким благоуханием. Навстречу, вползая в гору, ревели большие грузовики с тяжелой кладью. За ними взвивалась пыль...

Наша машина спустилась к реке и понеслась вдоль береговой кромки у самой воды. Река бурлила, ударяясь о камни, и до нас долетали прохладные капли брызг. А справа угрюмо нависал каменный массив скалы, и, чтобы увидеть ее вершину, надо было сильно запрокинуть голову.

— Сейчас приедем! — крикнула Елена.

Я так стремилась увидеть Алешу, так рвалась к нему и так подгоняла время, что, когда момент встречи стал близок, я вдруг оробела, захотелось оттянуть этот момент. Шофер, притормозив, вынырнул из кабины и крикнул нам:

— Слезайте! Дальше пешком пойдете. Тут недалеко. А мне туда!.. — Он махнул в сторону работавшего экскаватора.

Мы не спеша двинулись по дороге. От реки веяло прохладой, несло водяной пылью. Обогнув выступ, мы сразу увидели впереди скопление людей и машин на берегу. На воде, чуть покачиваясь, стояла баржа, поодаль от нее тарахтел мотором буксир. От баржи к длинному срубу, собранному из белых брусьев, были натянуты, подобно струнам, металлические тросы. Вокруг ряжа, у автокранов, у лебедок и на барже густо копошились люди. Подойдя ближе, я различила знакомых ребят: Трифон Будорагин в одной майке-безрукавке закреплял трос за угол сруба, Илья Дурасов, балансируя, перебегал по верхнему краю сруба, «судья» Вася укреплял настил от берега к барже. Неподалеку стоял, наблюдая за работой, Петр Гордиенко в белой рубашке с короткими рукавами, а рядом с ним я заметила встретившегося мне в управлении человека с седой прядью.

— Это главный инженер Верстовский,— объяснила мне Елена.

Но Алешу среди них я не нашла. Где он мог быть? Мы придвинулись еще ближе, и тогда я его увидела совсем близко. Он выступил из-за угла сруба, нетерпеливый, озабоченный, со спутанными волосами и потным лбом. Только теперь в памяти со всей отчетливостью отпечаталось его лицо, неповторимое, самое дорогое, другие лица с этой минуты я уже не замечала. Мне хотелось кинуться к нему, но отяжелевшие ноги не отрывались от земли. Я могла лишь позвать его.

— Алеша,— сказала я тихо. Он не услышал, и я позвала громче: — Алеша!..

Он оглянулся, но будто не увидел меня и, опять повернувшись к срубу, закричал что-то Илье Дурасову, расхаживающему по верху ряжа. И тут же обернулся снова, я увидела его расширенные, словно от ужаса, глаза, омытые бледностью щеки, полураскрытый рот. Сделав шага два ко мне, он вскинул левую руку — его вдруг качнуло в сторону.