АЛЁША. Свадьбу Аркадия и Кати справляли в столовой при большом стечении людей — студентов и строителей. Подчиняясь железному закону, для подогрева настроения не приняли ни одной капли — и без подогрева веселились гулко, бездумно, наотмашь. Произносились длинные, похожие на речи тосты — за будущее, за дружбу. Стучали кружками с фруктовой водой. Кричали традиционное «Горько!» и били в ладоши, когда Аркадий осторожно прикасался клокастой бородой к нежной щеке своей невесты.

Катя — одна из всех — была одета в белое платье. Сидела присмиревшая, смущенная всеобщим вниманием. И — новая, точно заглянула куда-то в будущее, в запретное, и радостно поразилась увиденному. И было такое впечатление, что она торопилась туда, за черту, в неизведанное...

Я наблюдал за Катей и за Растворовым, и немножко завидовал им, и сожалел, что у нас с Женей не было свадьбы по-настоящему, и, быть может, от этого и не задалась наша совместная жизнь. Женя сидела в дальнем конце стола со студентами, о чем-то шепталась с Эльвирой Защаблиной, смеялась принужденно, танцевала. Я замечал, что она все больше сторонилась наших ребят, словно боялась отбиться от своих и остаться одной. И как-то сникла вся, потускнела. Женя, самая яркая звезда,— потускнела! Мои ли это слова? Значит, что-то сдвинулось во мне всерьез и неотвратимо...

Рядом с Катей сидел Ручьев, голубые глаза его были прищурены, руки лежали на столе без дела, их как будто некуда было девать. Напутственные слова — старшего на этой свадьбе — произнесены, поздравления и пожелания высказаны. Но чего-то не хватало, и это ощущение «нехватки» настроило его на веселый и иронический лад.

— Сухой закон ваш хорош, ребята. Мужественный, мудрый,— сказал он, смеясь.— Но нам от этого не легче. Правда, Николай Николаевич?

— Не легче, конечно,— ответил Верстовский,— но придется потерпеть.

— Молодцы! — сказал Ручьев.— А мне хочется крикнуть «Горько!», держа в руке бокал хотя бы с шампанским. Свадьба же!..

Растворов наклонился к нему:

— Приезжайте к нам в Москву. Там мы не позволим вам скучать за столом. Наверстаем, Иван Васильевич.

— Придется приехать.— Ручьев потихоньку, незаметно стал выбираться из-за стола.

Мы с Петром переглянулись и тоже начали собираться. Было уже поздно. За окнами вспыхнула молния, затем прогрохотал гром. За свадебной суматохой, за весельем никто не заметил, как надвинулись тяжелые, грозовые тучи. За дверью сплошняком, как монолит, стояла чернота. Временами литая темень раскалывалась от ударов, и в ветвистых трещинах метался голубой, холодный огонь. Дождь падал в темноте и безветрии тесно, и в квадратах света, брошенных из окон видно было, как он подпрыгивал на дорожке, на листьях, пузырился на луже возле крыльца. Девчата закупорили выход, боясь выметнуться на улицу, пока одна из них не скинула с ног туфли и босая не выбежала под дождь. И вслед за ней, озорно визжа, вбирая головы в плечи, выпорхнули остальные — одна за другой. Косой стяг света озарил Женю и Эльвиру; держась за руки, накрыв волосы газетой, они прошлепали по воде и пропали.

— Наша очередь,— Леня подтолкнул меня к порогу.— Выходите...

Три дня лил дождь, прямой и непроходимый, как тайга. Небо тяжко навалилось на сопки. Облака свисали серыми мокрыми тряпками, казалось, их можно было выжимать руками. Лесные и горные речки сразу ожили и как бы вспухли. Потоки забурлили и, пенясь, покатились с гор, с веселой удалью переметываясь через каменные глыбы, точно играли в чехарду. Они с разбегу врывались в Ангару, струи подхватывали их, несли вниз, к Енисею.

Среди ночи меня разбудил Петр Гордиенко. Он попросил встать и выйти к нему. Не зажигая огня, я быстро оделся и вышел. В коридоре, кроме Петра, в тусклом совете лампочки стоял Трифон, молчаливый и громадный. С парусиновых плащей стекала вода, лужицами расплываясь по полу. Следом за мной из комнаты, притворив дверь, бочком выскользнул Леня Аксенов. В резиновых сапогах, плащ на руке. Его круглые глаза, как у ночной птицы, не мигали.

— Вы куда?

— Ты нам не нужен,— сказал Трифон.— Иди досыпай.

— Вот еще... Скажете тоже!..— Леня надел плащ, нахлобучил капюшон, выглядывая из него, как скворец из скворечни.

— Пошли,— сказал Петр тихо и направился к выходу.— Из Браславска сообщили, что водохранилище переполнено. Из него сбрасывают большое количество воды...

Мы вышли из общежития и тронулись в сторону Гордого мыса, на перемычку. Дождь не стихал и не усиливался, шел ровно, подобно бегуну на дальнюю дистанцию — на втором дыхании. Темнота шумела соснами, хлюпала лужами. Слева внизу клокотала река.

На перемычке мы встретили главного инженера. Он тоже не мог спать, и предчувствие беды привело его сюда. Верстовский стоял под скалой, дождь барабанил по мокрой парусине плаща, изредка зажигался лучик фонарика. Свет, не в силах пробить тьмы и воды, падал к ногам розовым комочком. Порой что-то протяжно громыхало в стороне — скатывались камни, подмытые водой.

— Зря мы не согласились с вами, Петр,— сказал Верстовский и опять посветил фонариком.— Надо было насыпать и насыпать еще... Боюсь, окажемся перед печальным фактом. И все наши достижения, успехи, экономия обратятся в нуль. Ну, посмотрим.

— Может быть, еще обойдется,— сказал Трифон.— Не половодье.

— Будем надеяться.— Верстовский поежился, на бровях его тускло светились дождевые капли.— А зачем вы явились в такую пору, в таком составе? Бессонница?

— Не до сна, Николай Николаевич,— сказал Петр, не спуская взгляда с насыпи.

— Думаете, в вашем присутствии река не осмелится на дерзость? — Верстовский пробовал шутить.

Плащ мой, пропитанный влагой, одеревенел, коробился, давил на плечи, и сырость, проникая к телу, вызывала озноб. Маленькие ручейки у ног, стекая, журчали и всхлипывали. Темнота редела. Уже заметно было, как волны, ударяясь в насыпь, отходили в свитках пены, чтобы совершить круг, набраться сил и снова устремиться на преграду. .

Петр выбежал на перемычку. Вода плескалась у самого края. Требовались минуты, чтобы она потекла через верх. Эти минуты пришли. Серый, иссеченный дождем, занялся рассвет. И стало видно, как маленькие змейки воды начали прогрызать в насыпи ломаные норки, настойчиво, жадно — в одном месте, в другом, в десятом. Вот их стало бесчисленное множество. Вода слилась воедино и пошла беспрепятственно. Широкий поток омывал сапоги Петра. Он, казалось, не замечал этого.

Я кинулся на перемычку. Течение мешало бежать. Схватил Петра за рукав плаща и силой увел на берег. Никогда я не видал Петра в состоянии бессильного отчаяния. Это было невероятно! Он отодвинулся к скале и уткнулся в нее лбом. А когда обернулся и поглядел на реку, лицо его, изломанное болью, было мокрым то ли от дождя, то ли от слез.

Вода, свиваясь в спирали, буравила перемычку, прорываясь на простор, шла на штурм преграды всем своим напором. Ух, какая мощь таилась в этой стихии! И преграда не устояла. Рухнула. В прорыв хлынул водопад, неудержимо, с ревом, с грохотом, с сатанинской силой; упругий поток напоминал гибкий стальной лист.

— Сколько потрачено труда, сил, ловкости, восторга! — проговорил Петр.— Все пропало! Унесло течением...— Он смотрел на разрушительную работу воды теперь уже безучастно и отрешенно.

— Начнем сызнова, Гордиенко,— сказал Верстовский.— Люди за свои ошибки и непредусмотрительность всегда расплачивались, и часто дорогой ценой!

— Одно обидно,— заметил Леня,— эти ошибки не делают людей мудрее в будущем. За этой ошибкой произойдет новая, в ином качестве. Хоть кол ему на голове теши, человеку, а он свое возьмет!.. Дай ему покусать локти, постонать... Мы стонать не будем, сразу примемся за дело. Это вернее.

Верстовский усмехнулся и покачал головой, накрытой капюшоном.

— Конечно, вернее. Но сказать легко, мальчик, сделать куда труднее. Опять машины, люди, взрывы пород, камень. Река так просто не сдастся.

— Это уж само собой,— согласился Леня.— Воевать придется...— Его лицо вдруг изменилось от изумления, он толкнул меня в бок.— Глядите, Алеша...

На берегу под дождем стояла толпа народа. Весть о катастрофе облетела поселок, люди от мала до велика, побросав дома, сбежались сюда. Их привело на берег не праздное любопытство, а беспокойство за судьбу содеянного своими руками: то, чем они недавно так гордились, река смыла играючи. В великой печали и безмолвии наблюдали они за стихией. Люди, застигнутые несчастьем врасплох, стояли под дождем в чем попало, в плащах, в накинутых на плечи одеялах, а то и вовсе с обнаженными головами. И когда мы проходили мимо, кто-то крикнул:

— Не падай духом, Петр!..

Ручьев созвал экстренное совещание. Решение было кратким и единственно верным в создавшемся положении. Снять машины и людей с других объектов и перебросить на основные сооружения. Приступить к работам, не ожидая, когда спадет уровень воды. Не давать реке расширять прорыв в насыпи.

Первые три дня не дали существенных результатов. Течение было настолько сильным, что отшвыривало все, что сбрасывали в проран. Откуда-то доставили огромную железобетонную ферму — и ее смахнуло, как щепочку. Говорили, что на одной сибирской стройке при таком же размыве насыпи в проран сбросили старый, вышедший из строя паровоз с надеждой, что он задержится на месте. Но и паровоз мгновенно унесло.

— Что делать, Николай Николаевич? — спросил Петр главного инженера; он говорил громко, чтобы перекрыть рев воды, рев моторов. Петр, кажется, терял надежду на лучший и скорый исход. Были испробованы многие варианты, обсуждено немало предложений. А вода разъедала запруду.

Мысль, робкая, точно первый проблеск зари перед рассветом, подана была с неожиданной стороны.

— А что, если камни привязывать к тросу? А другой конец троса закреплять на берегу. Тогда, пожалуй, не унесет.— Леня Аксенов произнес это тихо, как бы подумал вслух.

Петр обернулся к нему резко, в глазах зажглась надежда.

— Что ты сказал? — И тут же к Верстовскому: — Как по-вашему, Николай Николаевич?

— У вас толковые помощники, Гордиенко, вам повезло,— ответил главный инженер.— Мысль проста и верна. Надо испробовать. Я сейчас дам распоряжение, чтобы доставили тросы и заготовили стержни.

— И пришлите бурильщиков,— попросил Петр. Когда Верстовский ушел, Петр сказал Лене: — Благодарю, друг, за подсказку!

За рекой, чуть выше сопок, в мутной серой мгле робко обозначилось небольшое световое пятно. Оно, все более проясняясь, расплывалось, с усилием отодвигая вязкий, мокрый туман. Ливень немного притих, полегчал. К тому времени, когда взрывники наверху раскроили чугунный лоб монолита и грохот скачками раскатился по берегам, дождь оборвался совсем. Ненастное небо засверкало голубыми проталинами. Упала на землю тишь, и в этой тиши повалил пар...

С мест взрывов на грузовиках приволокли негабариты — огромные бетонные глыбы с острыми ребрами и углами. Сваливали неподалеку от перемычки. Бурильщики пробивали в них глубокие отверстия. В эти дыры загонялись стальные стержни с серьгами на концах. В кольцах стержней продевались тросы в руку толщиной, скручивались в узлы. Негабариты увязывались в «гирлянды».

Всю эту работу выполняли мы — две наши бригады — и одна студенческая, Аркадия Растворова. Мы являлись сюда с рассветом и уходили в темноте. А Петр вообще, кажется, не покидал берега. Елена приносила ему обед прямо сюда. За эти дни Петр измотался и похудел, щеки запали, словно их кто-то слегка вдавил ладонями. Первый камень «гирлянды» держал нас в напряжении и страхе. Мы боялись, что и этот опыт не даст результатов.

Грузовик, пятясь, приблизился к самой кромке прорана. Кузов медленно приподнялся, встал наискось. Камень стронулся с места и тихо, со скрежетом пополз по железному дну. Упал в воду, в кипящую бездну. Трос натянулся. Все застыли: унесет или не унесет? Не унесло.

К сброшенному негабариту сейчас же лег второй, третий. Машины следовали одна за другой.

Мы вязали «гирлянду». Работа эта, трудная, непривычная, выматывала силы. Вязать узлы из троса было тяжело, ладони саднили от порезов стальных волокон. Но мы упорно вязали «узелки», многотонные глыбы падали в пропасть, громоздились одна на другую, сужая метр за метром проран. Вода, зажатая камнем, яростно клокотала, вставая на дыбы, как белогривый дикий табун.

Петр воспрянул духом. Черты лица смягчились, кожа на щеках посвежела. Он снова двигался, собранный, как пружина, весело, с той легкостью и верой, которая обещает победу в конце борьбы. Задержался возле нас.

Рядом со мной работал Аркадий Растворов. Ну и проворен же, дьявол! В его сильных и цепких, точно клещи, руках все оживало, послушное его воле. По пояс голый, в грубых рукавицах, он забивал стержни в камни, продевал в кольца трос, затягивал его, оскалясь от напряжения, и мне казалось, что он, рассердясь, взвалит глыбу на плечи и, как сказочный богатырь, швырнет ее в поток, закупорив горловину прорана.

— Отдохни, Аркадий,— сказал я.— Надорвешься.

— Ни черта со мной не сделается.— Губами взял из пачки сигарету, прикурил от зажигалки, затянулся дымом жадно, торопливо, три-четыре глотка, и сигарета сгорела, взял другую.— Вот уж действительно: живет человек и не знает, где потеряет, а где найдет. Скажу прямо, Алеша: с сомнениями ехал, с темными целями — самому противно вспомнить сейчас. Человеческая подлость беспредельна. Ей только дай волю! И самой великой подлостью, а если хочешь, преступлением является презрение к труду. Труд — самая большая радость, человека создает труд. Все. Уезжал сюда, вез груз злобы, обиды, самолюбия. Уезжаю другим, богатым, будто купец из заморских стран — с дорогими дарами.

Неподалеку от нас возился у валуна Виктор Ненаглядов. Укреплял стержень нарочито долго, замирал, прислушиваясь к нашему разговору. Из-под тяжело свисавшего лба смотрели на нас горящие ненавистью глаза. Аркадий кивнул на Виктора.

— Этот парень в твоей бригаде? — спросил он вполголоса.

— В моей.

— Не знаешь, отчего он все время смотрит на меня по-волчьи? Не глаза — клыки.

— Знаю,— ответил я.— Катя Проталина была его невестой...

Аркадий задумчиво пощипал бороду, тихо и грустно улыбаясь:

— Вон оно как... Все в жизни повторяется... Мне его состояние знакомо больше, чем кому бы то ни было другому. Бедняга!

Ненаглядов, всегда выдержанный, вдруг сорвался:

— Я не нуждаюсь в твоей жалости! Слышишь ты, грабитель? Скрывайтесь отсюда, пока не поздно, подобру-поздорову, а то...— Обернулся ко мне, губы тряслись, и он придавил их кулаком.— А Катька, думаешь, счастье нашла? Как бы не так! Сбежит, вернется. Ко мне вернется. В ногах будет валяться. Отброшу, как собачонку, пинком! — Он швырнул на камень рукавицы и пошел прочь, за нагромождения камней, за сосны.

Аркадий тяжко, как под ношей, вздохнул.

— И это знакомо — боль, остервенение. А что поделаешь? Жизнь!

Петр, подойдя, спросил, указав на удалявшегося Ненаглядова:

— Что с ним?

Аркадий пожал плечами.

— Небольшое столкновение характеров, не связанное с процессом производства...

— Ясно. Прошли и через такое.— Петр и Аркадий взглянули друг на друга, засмеялись.— Твои ребята отлично работают, Растворов.

— Знаю. Не дурака валять приехали.— Аркадий взмахнул рукавицей.— Видите того парня, в феске, что трос разматывает? Это Лыков Фер. То есть Фердинанд. Был неповоротливый и жирный, как боров. Однажды явился на работу в веселом расположении духа. Слишком веселом. Преступил черту сухого закона. Пришлось принять соответствующие меры... И глядите: не парень — картинка, куда жир девался! Строен, ловок, красив...

Я глядел на них и думал: как легко и беззастенчиво швыряет судьба людей из одной крайности в другую, сталкивает их и разводит!.. Вот эти двое... Злоба туманила рассудок одного только при упоминании имени другого. Бес когтистый дико метался и выл в душе... Теперь же беседуют мирно, даже дружелюбно... А Виктор Ненаглядов? Знал ли он, что тот когтистый бес найдет вскорости пристанище в его груди?..

Растворов попросил Петра:

— Ты бы придумал какое-нибудь средство, чтобы отогнать толпу «болельщиков» — работать мешают, шагу шагнуть не дают...

— Сам вижу,— ответил Петр.— И уговаривал и грозил, горло сорвал — не помогло. И то надо понять — волнуются люди.

Скрежетали буры, въедаясь в каменную сердцевину монолита, лязгали экскаваторы, шумела вода в проране, и я не слышал, как подошла Женя. Я стоял нагнувшись, закрепляя стержень, и увидел возле валуна ее ноги — ботинки, зеленые брюки.

— Алеша,— сказала она и присела у камня,— нам надо поговорить...— Глаза ее сухо блестели, и было в ней, в ее худенькой фигурке с тонкой и нежной шеей, с хрупкими ключицами, видневшимися в открытый ворот гимнастерки, что-то до боли беспомощное и родное.

— О чем же говорить? Все сказано.

— Мы же муж и жена! — почти крикнула она.— Но если ты считаешь, что говорить не о чем,— твое дело.— Она выпрямилась, повернулась и пошла, огибая каменные глыбы, прямая, строгая.

— Догони,— сказал мне Петр.

— Нет,— ответил я сквозь зубы.

Молодость, сколько же в тебе неоправданной жестокости к близкому человеку!.. От запальчивости, от уязвленного самолюбия, от излишней гордости, от непочатого запаса времени впереди; непокорность — спутница твоя.

Я прикрыл глаза и прошептал самому себе:

— Как ты будешь жалеть об этой минуте! Она никогда уже не повторится...