произошла на центральной площади, новое название которой пока еще никто из нас запомнить не смог. Бесцветное какое-то название. Хотя и пафосное.

Стоял на ней ранним летним утром неведомый никому человек мужеска пола лет где-нибудь около тридцати с небольшим. Был он лыс, чуть усат, выше среднего роста, умеренно-полноватой комплекции и с совершенно неупорядоченным лицом. При первом взгляде на него сразу создавалось впечатление, что все части этого лица, кроме не так давно, похоже, пробившихся усов, прикреплялись к голове как-то наспех, впопыхах, да еще и в темноте при полном небрежении к нормальной человеческой анатомии. А при втором взгляде впечатление это только усиливалось.

Стоял он тоже как-то вкривь, словно одна его часть, задне-правая, откровенно перевешивала другую – передне-левую. И клонила его соответственно. А если еще учесть, что глядел он, подняв с правым же вывертом голову вверх, на небо, словно пытался там что-то прозреть, то более нелепой фигуры представить себе невозможно. И, видимо, грозные какие-то откровения являлись ему во вполне доброжелательном на тот момент, лишь слегка припорошенном перистой облачностью небе, ибо смотрел он туда с редкой даже для наших мест тоской. Смотрел и плакал.

Одет человек был в довольно заношенную длинную хламиду сероватого цвета, сильно смахивающую на бывший в употреблении мешок, из-под которой нелепыми кеглями торчали молочно-белые ноги в новеньких китайских кедах «Два мяча», некогда весьма популярных на одной шестой части суши, а ныне совсем забытых и представляющих собой несомненный раритет.

Был он на площади не один. Во-первых, рядом высился каменной раскорякой столь же лысый памятник, под сенью которого он и находился. Во-вторых, по обочинам уже паслась разнородная домашняя живность, выпущенная рачительными хозяевами на откорм. А в-третьих, и это главное, с разных краев площади смотрела на незнакомца в три глаза парочка наших жителей: молодая женщина по имени Юля, всего несколько часов назад в очередной раз выгнанная из собственного дома сожителем Василием – за слишком позднее возвращение и глупое хихиканье в ответ на резонный вопрос «Где, зараза, шлялась?» – и лейтенант милиции Козленков, только что прибывший на площадь, чтобы обеспечить безопасный приезд на работу мэра. В три же глаза они смотрели потому, что вышедший в конце концов из себя Василий напоследок приложился к Юлиному лицу, из-за чего левый ее глаз заплыл и не желал открываться. И хотя Юля от нечего делать уже с четверть часа наблюдала за незнакомцем, первым к нему направился Козленков. Направился без всякого желания, потому что наметанный взгляд и чутье ему подсказывали: взять с этого кривого пугала будет нечего. А просто так утруждаться он не любил. Он вообще не любил утруждаться, а уж просто так – особенно. Но делать нечего, мэр уже был на подходе. Точнее, на подъезде.

Незнакомец на появление представителя власти никак не отреагировал. Хотя Козленков остановился прямо перед ним. Можно сказать: перед его носом, если бы нос этот не был задран почти вертикально. Правда, губы его вдруг зашевелились, и он тихо произнес, обращаясь куда-то вверх:

– За что?..

Козленков машинально проследил за его взглядом, ничего в небе, естественно, нового не обнаружил и вновь снизу вверх воззрился на незнакомца, всем своим видом мрачным давая понять, что долго ждать не намерен.

Получилась немая сцена.

Кому-нибудь со стороны, возможно, она могла бы показаться смешной, даже в чем-то карикатурной, так как незнакомец, несмотря на нелепый свой вид, выглядел все-таки сравнительно неплохо, а прилично его приодень, распрями и сделай легкую упорядочивающую пластику – так мог бы быть просто красив, в то время как грозно уставившийся на него лейтенант внешность имел довольно убогонькую. Ну не повезло ему с внешностью! То ли предки его слишком много и трудолюбиво квасили и все последствия этих возлияний дружно на нем сошлись, то ли какие-то близкородственные скрещивания среди предков его происходили, но факт есть факт: и росточком он сильно подкачал, и телосложение более-менее отчетливо было выражено лишь в области живота и таза, и меленькие черты лица на небольшой рахитичной головке смотрелись без всякого интереса, да и всем остальным хвалиться ему тоже не стоило. По правде сказать, он и характер-то имел довольно говнистый, за что в городке его никто не любил, а некоторые пострадавшие звали за глаза либо Козлом, либо Упырем. Но когда даже такая внешность облечена в стального цвета мундир и обвешана всякими сопутствующими причиндалами: рацией там, дубинкой, наручниками и кобурой с пистолетом (автоматы у нас в городке, слава Богу, пока еще не очень прижились – может, из-за незначительной по меркам больших городов преступности, а может, просто таскать тяжело и неохота, хотя некоторые злые языки утверждают, что их давно в централизованном порядке либо продали, либо сдали в аренду тем же преступникам, с которыми вроде как милиция наша вась-вась, но ведь на то они и злые, языки эти, чтобы молоть всякую провокационную ерунду), то всякому нормальному человеку сразу становится не до смеха.

Так прошла пара минут.

Не дождавшись никакой реакции на свое появление, Козленков многозначительно поправил кобуру, прочистил горло и громко сказал:

– Ну?

Сказал тем особым милицейским тоном, который в душе всякого добропорядочного человека призван вызывать трепет и пока еще неосознанное до конца чувство вины. А у преступного элемента – так сразу панику. По идее.

Однако незнакомец никакими намеками ни на трепет, ни на панику лейтенанта не порадовал. Он его просто проигнорировал! И лишь еще раз вопросил небо:

– За что?..

Только уже громче.

– Чего это он? – подошла к ним наконец и Юля.

Подошла так тихо и незаметно, что, услышав ее голос, Козленков невольно вздрогнул, повернул голову и тут же уставился на Юлин заплывший глаз, переливающийся всеми оттенками сизого и фиолетового.

– Васька, – скорее утвердительно, чем вопросительно произнес он.

– А то!.. – не без некоторой гордости подтвердила Юля.

– Разберемся, – важно кивнул лейтенант.

Некоторое время Юля испуганно на него смотрела, пытаясь понять, с какого такого переполоха Козленков решил разбираться в том, от чего милиция всегда открещивается, и чем это может ей и Васе грозить, пока до нее не дошло, что сказанное относится вовсе не к ее фингалу, а к поведению незнакомца.

Который, кстати, продолжал их упорно не замечать. И вести себя так, будто кроме него и распластавшегося над его головой неба вокруг вообще никого и ничего не было.

Что уже начинало выглядеть не только демонстративно, но и вызывающе. Во всяком случае, в глазах лейтенанта.

– Ну? – еще громче повторил он и добавил: – Так и будем стоять?

Незнакомец наконец опустил голову, держа ее все столь же криво, с наклоном вправо, вытер остатки слез и искоса взглянул на Козленкова так, будто действительно только что его увидел. Но не удивился.

– Ты кто? – печально спросил он.

Козленков чуть не поперхнулся. Чтобы какое-то чмо задавало ему при мундире и исполнении подобного рода вопрос – такого в его практике еще не было. А главное, и не должно было быть – по его убеждению. Поэтому и ответ он искал долго, борясь с желанием сразу перейти к действиям.

– Дед Пихто! – в конце концов мрачно ответил он, не придумав ничего лучшего.

– Не похож, – после короткой паузы сказал незнакомец.

Сказал так, словно знавал этого мифического деда лично. И все еще без всякого трепета, что самое поразительное!

– А ты кто такой? – Козленков хотел добавить для весомости слово «урод», но в последний момент удержался. Не из какой-то там осторожности или, упаси Бог, вежливости и деликатности, нет, просто разговор этот вдруг стал доставлять ему какое-то томительное мазохистское удовольствие, вроде как болячку расчесываешь, заранее зная, что потом ее все равно сковырнешь.

– Я? – переспросил незнакомец и, подумав, ответил: – Не знаю… Человек, наверное…

– Ах, человек! – ядовито обрадовался Козленков и даже образованность свою среднешкольную вкрадчиво продемонстрировал: – Звучишь, значит, гордо?

Всякий россиянин уже десять раз бы понял, что добром такой разговор с представителем милицейской власти, в принципе, не может закончиться, для этого даже никакого опыта да и ума не надо иметь, достаточно одной генетики. Понял бы, извинился, прогнулся, поюлил – глядишь, и отделался бы легким тумаком и потерей некоторой наличности в виде науки и предупреждения. Юля вон давно это поняла и смотрела на незнакомца с откровенной жалостью. А тот все упорно в ситуацию не въезжал. Будто с Луны свалился, честное слово!

– Нет, не гордо, – с неожиданной мукой сказал он. – Чем тут гордиться-то?

– Это правильно, – по-своему истолковал его слова лейтенант и решил поиграть с этим придурком еще, уж коли тот начал чего-то осознавать и идти на попятный. – А может, ты шпион? – ласково осведомился он.

– Шпион? – задумчиво повторил незнакомец. – Не знаю… Может, и шпион…

– Та-а-ак… – с удовлетворением произнес Козленков. – Понятно…

И ладонь его привычно нащупала дубинку. Все стало окончательно ясно – клиент упорствовал, явно над ним издевался, сам шел в руки, можно было спокойно переходить к физическим процедурам. Конечно, правильнее было бы довести его до участка и там оттянуться по полной. Но это же надо дотерпеть, а терпежу уже не было. Внутри прямо зудело все от страстного желания урода поучить!

– Да он же больной, больной он, не видишь? – не выдержала и все-таки попыталась спасти незнакомца Юля. И стала энергично крутить пальцем у своего виска, показывая, какой именно орган недомогает у незнакомца.

Тот некоторое время бесстрастно смотрел на ее манипуляции, потом сказал:

– Не надо. Я здоров.

– Вот видишь, здоровый он, – не сводя глаз с будущей жертвы, сказал Юле лейтенант. – Полностью отвечает за свои действия и слова. Да?

– Да, – подтвердил незнакомец, – отвечаю. – И вдруг задал милиционеру совершенно невозможный по своей наглости вопрос: – А ты?

– Что – я? – не понял Козленков. Точнее, понял, но не поверил своим ушам.

– Ты за что отвечаешь?

– Я! отвечаю! за порядок! – отчеканил Козленков.

– И он здесь есть? – повел рукой незнакомец.

– Сейчас будет! – пообещал лейтенант, отстегнул дубинку, взял ее поудобнее...

И тут затрещала рация, голосом майора приказывая ему доложить обстановку.

– Обнаружен подозрительный… без документов… возможно покушение… прошу прислать наряд… приступаю к задержанию… – забубнил в нее Козленков.

Рация что-то в ответ хрипато бормотнула и с треском утихомирилась.

– Да есть у него документы, – сделала еще одну попытку выручить незнакомца Юля и обратилась к нему: – Есть же, правильно?

– Документы? – удивился незнакомец. – Зачем?

– Вот видишь, нету, – с удовольствием сказал Козленков.

– Да есть же, есть! Покажи ему документы, – все продолжала настаивать Юля, хотя было совершенно понятно, что никаких документов у этого странного человека нет и быть не может.

– Чьи? – задал следующий нелепый вопрос незнакомец, и Юля едва не застонала от собственного бессилия что-либо изменить и как-то этого странного, но симпатичного ей человека выручить.

Зато Козленков откровенно обрадовался.

– Мои, б..ь! – издевательски воскликнул он.

И это был с его стороны опрометчивый поступок.

Потому что незнакомец плавно провел рукой по своей хламиде и в следующую секунду уже протягивал ему сложенную вдвое бумагу сугубо казенного вида.

– Это подойдет? – спросил он. Почему-то с сочувствием.

Козленков скривился, но делать нечего – развернул бумагу, начал ее изучать, и тут с лицом его стало происходить что-то невероятное. То оно принималось багроветь, то, наоборот, бледнеть, причем одновременно, разными частями, то вообще покрывалось какими-то неестественными по своей расцветке пятнами, глаза то выпучивались, грозя соскочить с лица, то закрывались совсем, чтобы через мгновение заново вылупиться на дрожащий в руке листок, а рот беззвучно открывался и закрывался, как у рыбы, только что покинувшей спасительную толщу воды.

Выглядело все это, по правде сказать, жутковато. Настолько, что Юля с трудом и не сразу смогла оторвать взгляд от его посекундно меняющегося лица и тоже посмотреть на предъявленную незнакомцем бумагу.

Это было обычное свидетельство о смерти. Оформленное как положено: на гербовой с разводами бумаге, с печатью и подписью знакомой Юле регистраторши Аникеевой, живущей как раз неподалеку, на соседней улице. И из-за этого так сильно меняться в лице?

Юля удивленно перевела взгляд на Козленкова, вернулась к бумаге, и только тут до нее дошло, что зарегистрированный по всем правилам покойник – это сам Козленков и есть. Или его полный тезка. Какового пока вроде бы в городке не наблюдалось.

И тогда она увидела еще одну странность, которая заставила ее изумленно потрясти головой и потереть глаза: обозначенная в свидетельстве дата печального события пока не наступила. Но неизбежно должна была наступить в следующем месяце, ровно через тридцать календарных дней.

И еще Юля подумала, что, видимо, совсем уже Аникеева на почве отсутствия мужика с дуба рухнула и крышей зашлась, если такие бумаги лепит, после чего окончательно поняла, что Аникеева здесь все-таки не при чем.

И с испугом уставилась на незнакомца. Ей вдруг показалось, что он сейчас и ей что-нибудь подобное предъявит.

А незнакомец, словно прочитав ее мысли, отрицающе мотнул головой.

И тут же получил дубинкой по плечу.

– Ты… гнида… что это… издеваешься? – задыхаясь и весь трясясь, прошипел Козленков. – Да я тя ща урою!

– Ты же сам просил, – с укором сказал незнакомец.

И вдруг выпрямился. И черты лица его внезапно заняли каждая свое место. И лицо это действительно оказалось красивым. Таким, что Юля тихо ахнула. И над лысиной в лучах солнца будто бы возникло некое легкое сияние. Во всяком случае, так показалось Юле. А что уж там показалось Козленкову – кто его знает, трудно даже предположить, но зашелся он от всего этого окончательно.

В полном самозабвении, брызгая слюной и нечленораздельными словами, среди которых можно было отчетливо разобрать только «я» и «ты», он принялся избивать дубинкой незнакомца. Избивать так, словно шел к этому моменту всю свою жизнь. И вот пришел.

А незнакомец молча шатался под градом его ударов, не делая никаких попыток ни убежать, ни защититься, ни хотя бы прикрыться руками. И лишь когда особо подлый удар заставил его упасть на асфальт, он произнес, вновь обращаясь непонятно к кому наверху:

– Ну я же говорил.

После чего свернулся клубком, прикрыл глаза и затих.

Далее все развивалось стремительно.

Козленков стал месить лежащее тело ногами. Юля обхватила лейтенанта сзади, пытаясь оттащить. На площадь вынеслась черная машина, притормозила, опасливо обогнула по широкой дуге увиденный беспорядок и подкатила к дверям мэрии. Распахнулась задняя дверца, и мэр удивительно проворно для своей комплекции юркнул в здание. Машина тут же умчалась, а вместо нее на площади появился Юлин сожитель Василий. Увидев вцепившуюся в Козленкова Юлю, он взревел: «Ты еще и с ментом поганым?!» – и на рысях устремился к ним. Юля этот крик услышала, обернулась и успела от Козленкова отскочить. А вот милиционер ничего не услышал, так как в этот момент у него опять заверещала рация – майор требовал отчета: что там за беспорядки, на которые жалуется мэр? И Козленков уже начал что-то сумбурно ему отвечать, когда на него с тыла налетел Василий. С разгона, не останавливаясь, он отвесил милиционеру такого сокрушительного пенделя, что тщедушный Козленков взмыл серым вороном над площадью, перелетел через окровавленного незнакомца, кувыркнулся и врезался в асфальт сначала фуражкой, а потом и головой. А Василий, в миг осознав, чтó натворил и во что это может для него вылиться, поспешно повернулся и в том же темпе покинул площадь. По пути, правда, успев подбить Юле и второй глаз – для фиксации еще одного ее прегрешения, ну и для симметрии тоже.

И вновь на площади остались четверо: по-прежнему пылко устремленный к ресторации памятник; Козленков, который, очнувшись минут через десять, ничего не сможет вспомнить и лишь тупо посмотрит на зажатый в кулаке обрывок казенной бумаги, после чего его отбросит и обхватит пострадавшую голову; бесчувственно лежащий незнакомец и опустившаяся рядом с ним на корточки Юля. Которая, тихо бормоча и всхлипывая, начала осторожными, ласковыми движениями вытирать платочком с его лица кровь.

– Ну что же ты?.. Зачем?.. Нашел с кем… Слышишь, а?.. Как тебя?.. Больно?.. Ну не молчи ты… – бормотала она и косилась опасливо хоть и саднящим, но еще не заплывшим пока правым глазом на валявшегося неподалеку серым мешком Козленкова.

Незнакомец не стонал, не шевелился, и непонятно было вообще – жив он или нет.

Зато у Козленкова стала подергиваться нога.

Юля встала, с беспомощным видом огляделась, вновь присела, кое-как ухватила верхнюю часть незнакомца, поднатужилась, приподняла и, волоча ногами, потащила к зарослям бурьяна, обступившим площадь с нехоженых сторон.

Когда до бурьяна оставалось еще метров десять, у Козленкова стала подергиваться и другая нога, да и веки его мелко задрожали, свидетельствуя о беспорядочном движении глаз. Но Юля видеть это уже не могла – и далековато было, и силы все уходили на волочение незнакомца, и мир к этому времени, благодаря увесистому знаку внимания Василия, она могла воспринимать лишь через две узкие щелочки.

Затащив, наконец, незнакомца в бурьян, Юля обессилено упала рядом, уткнулась лицом в землю и заплакала. И не видела она, ни как очнулся и приподнялся Козленков, ни как подъехала к нему машина с высланным нарядом, ни как повезли пострадавшего от неведомых преступных элементов (а то и террористов!) сослуживца в больницу, оставив на площади сержанта Босыгина, который, едва машина скрылась, тут же на всякий случай переместился к дверям мэрии, откуда и стал охранять место преступления, готовый, если что, сразу укрыться в здании. На отчетливый след волочения, ведущий к краю площади, внимания почему-то никто не обратил. И вскоре его заретушировал поднявшийся ветер.

А когда Юля пришла немного в себя и практически на ощупь стала искать незнакомца, то и его рядом не оказалось… Исчез, будто и не было.

Конечно, потом было много всяких разговоров и предположений о том, что же такое на площади случилось и от кого именно и за что пострадал Козленков. Многообещающая версия терроризма никаких фактических подкреплений не получила: ни оружия не осталось никаких следов, ни взрывчатки, на худой момент хоть какого-нибудь топора или дубины отметин – и тех не было, да и мэр, к огорчению многих, ничуть не пострадал, хотя и считает себя с тех пор жертвой несостоявшегося покушения и без пяти минут мучеником. Версия с бандитским нападением тоже не прокатила: бандиты – публика серьезная, одним пенделем они не ограничиваются. А никаких других повреждений, кроме сотрясения, ушиба макушки и мягких частей тела в районе копчика, врачи на Козленкове не обнаружили. И кровь на месте происшествия оказалась исключительно преступной. И никаких следов сообщницы-шахидки, которую вроде как видел шофер мэра, тоже не осталось. А больше шофер толком ничего и не увидел. И потерпевший, как назло, ничего вспомнить не мог, весь находясь в ретроградной амнезии.

Еще за несколько дней до происшествия из дурки в соседнем районе сбежал больной Гречихин, который два года назад случайно убил из ружья свою беременную жену, после чего и обезумел, – тоже возможный вариант, тем более что на убийство тогда выезжали двое, в том числе и Козленков, – да вот только больного на следующий день у своего дома нашли, где он сидел и рыдал, – а это концы хоть и обозримые, но весьма неблизкие, и больной должен был резвым конем скакать, чтобы всюду успеть.

А воссоединившиеся вновь Юля и Василий, естественно, молчали – очень им надо, чтоб их к этому делу припахивали!

И следствие, как говорится, зашло в тупик. Там мы его и оставим.

Однако странный какой-то человек с тех пор, по слухам, стал появляться в самых разных уголках нашей по-прежнему не малой страны. Кривоватый, лысый, незнамо как одетый. И где бы он ни появился – всегда почему-то в итоге оказывался бит. Чего уж он там кому показывал или говорил – неизвестно, но били его многие. Били милиционеры, на которых он действовал, как красное знамя на быка, охранники били и телохранители, откровенные бандиты и начинающие хулиганы, представители всяких молодежных группировок – начиная от скинхедов и футбольных фанатов и заканчивая новыми комсомолистами, защищающими власть непонятно от кого, но понятно – за что, развлекающиеся отморозки били и рыночные торговцы, бойкие менеджеры и спивающиеся крестьяне, вездесущие чиновники и гуляющие студенты, старослужащие разных родов войск при молчаливом одобрении, а то и участии офицеров, хозяева и хозяйчики, шоферы и врачи, бомжи и домовладельцы, решительные женщины разного достатка его поколачивали, воинственные старухи и старики, разного толка сектанты и даже трое крепких священнослужителей, которым он препятствовал погрузиться в собственный «Мерседес», чтобы отправиться на освящение не то нового торгово-развлекательного центра, не то поля для гольфа, не то казино. В общем, многим он как-то сразу становился поперек горла, многих чем-то так сильно раздражал, что они совершенно не могли с собой совладать. И всякий раз при этом вроде бы находилась добрая душа из прохожих или проезжавших, которая останавливалась, присаживалась рядом, отирала кровь, утишала боль, оттаскивала в безопасное место или помогала встать и вела к ближайшей лавочке, в больницу либо даже к себе домой. И тоже это были самые разные люди – молодые и не очень, менеджеры и крестьяне, военнослужащие и шоферы, врачи и студенты, даже милиционеры среди них встречались, правда, в цивильное на момент такого поступка одетые, без формы. Но чаще всего это были все-таки просто женщины.

И вот что еще в долетающих слухах прослеживается: били его частенько целыми группами и компаниями, а добрая душа всегда находилась одна. В крайнем случае – две. Не больше.