Одному было тоскливо. В квартире все кричало об Алии. Фросин невольно вспоминал, как они впервые увидели друг друга. С тех пор прошло меньше года, но казалось, что это было давным-давно, так насыщены были событиями эти десять с небольшим месяцев.
Прошедший год основательно вымотал Фросина. Он иногда задавал себе вопрос: выдержал бы он, приведись ему сейчас опять начать все сначала? А ведь еще наложилось и свое, сугубо личное — Алия. Он отыскал, увлек ее, сорвал со студенческой накатанной орбиты и сам оказался в плену ее притяжения. Он потерял голову, в нем слились воедино завод, Машина и Алия. Фросин не подозревал, что именно Алия давала ему силы справиться со всем, что на него навалилось — самим существованием на свете, тем, что она есть, что она теперь его, что она нужна ему.
Без Алии Фросину было тоскливо. Он приходил с работы и тщательно готовил ужин. Готовил он на один раз, чтобы назавтра снова заняться этим нехитрым делом,— копаясь на кухне, Фросин невольно вызывал воспоминание о том, как быстро, незаметно и словно играючи все получалось у Алии. Это, а также желание не разрушать установившийся за последние месяцы порядок, заведенный Алькой, удерживали его от колбасного холостяцкого существования.
Поужинав, он старательно мыл посуду, включал телевизор и читал, спохватываясь временами, что не помнит, о чем говорилось на последних прочитанных страницах. Тогда он все вырубал и долго лежал, постепенно погружаясь в дремоту и переставая отличать, первый ли это сон или воспоминание об их с Алией поездке к ее матери...
... В июне Фросин взял отпуск. Сессия у Алии заканчивалась. Они уже подали заявление в загс, поэтому с «трудовым семестром» в деканате к Алие не особо прицеплялись. Кроме того, она работала последние два года лаборантом, а завкафедрой был и деканом, он охотно пошел ей навстречу и даже предложил зачесть ее лаборантство в счет отработки — мол, и полставочникам положен отпуск. Словом, все складывалось как нельзя лучше, и вскоре они уже сидели в грязном вагоне местного поезда, который в пыльной июньской духоте неторопливо вез их в маленький районный городок. Там их уже ждала Алькина мать.
Алия загодя начала готовить почву. Она несколько раз писала матери о Фросине — сначала вскользь, мимоходом, что живет хорошо, все есть, всего хватает. Вечерами ходит в кино. Познакомилась с одним человеком, он покупает билеты, потому как самой некогда — столько занятий, что просто ужас. И еще про занятия, но мать в письме встревоженно спрашивала — что за человек, кто он и хороший ли... И Алия, пребывавшая уже третий месяц в горячечном счастливом сне, написала рассудительный ответ, где, вроде между прочим, вроде просто отвечая матери и успокаивая ее, излагала: он работает на заводе, образование у него высшее и он хорошо к ней относится, и покупает билеты в кино и в театр. А ей очень некогда, потому что скоро сессия...
Алия писала матери в читалке, потому что письма эти требовали сосредоточенности. Приходилось следить за собой, чтобы в них не просочилась переполнившая ее радость. Она в эти дни уже перебралась к Фросину. Так получилось нечаянно, она вовсе не хотела уходить из общежития, но не могла не быть с Фросиным. В глазах девчонок-соседок, встречаясь на занятиях, она читала жалостливое любопытство, но это ее не трогало — ведь все произошло само собой. Ей наплевать было на девчонок и на то, что будет потом. Боясь спугнуть невесть откуда свалившееся на нее неизведанное, оказавшееся огромным счастье, она чуралась всяких перемен и изо всех сил сопротивлялась настойчивым предложениям Фросина пожениться. «Пожениться» — само слово вызывало у нее смущение и смех. Ей в нем чудилось что-то стыдное, в отличие от их с Фросиным безоглядного, только их, ничьего больше, счастья.
Она влюбилась впервые и безоглядно. Это было вовсе непохоже на тайные и безответные маленькие девчоночьи влюбленности, приходившие и уходившие еще в школе.
Чувство переполняло ее, и она не могла отказать Фросину, которому непонятно зачем непременно нужно было идти в загс...
Алия писала матери в читалке. Она не могла писать дома, в их с Фросиным квартире, потому что все вокруг было полно любви, и она чувствовала себя маленькой счастливой преступницей, обманывая мать, ничего не говоря о том, как ей, Алии Гариповой, повезло...
Ждать регистрации надо было целых два месяца. Чуть свыкнувшись с мыслью о замужестве, признав его неизбежность, Алия по секрету сообщила о нем подругам. Те с удовлетворением восприняли эту новость. Она их успокоила. Было что-то пугающее в неожиданном порыве Алии, а теперь все вставало на свои места, все становилось как у людей. Девчонки готовы были вновь принять Алию в свой кружок, не понимая, что она уже отдалилась от них.
Матери она написала, что ей нравится этот человек — «помнишь, я тебе о нем писала?» Она сообщила, что хотела бы показать его матери и, может быть, они приедут летом...
Они приехали и шли пыльными улицами, и Алия подхватила Фросина под руку, хоть это было и не принято среди местной молодежи. Под руку ходили только степенные супружеские пары. Только перед домом, разволновавшись, она отпустила руку Фросина и толкнула скрипучую дощатую калитку. Они остановились во дворе, а из огорода уже спешила, прикрываясь рукой от солнца, мать... Вера Игнатьевна была простая женщина, всю жизнь работала медсестрой и потому в городке ее уважали почти как врача. Она понравилась Фросину, как и он ей.
Фросин и Алия отдыхали в необычно замедленном, деревенском ритме жизни городка. Они бродили по сонным улочкам, вместе с матерью сходили за земляникой, сладко рдеющей на прогретых солнцем косогорах.
Матери было и радостно, и немного горько смотреть на них — Алия, Аленушка стала совсем взрослой! Вера Игнатьевна безоговорочно приняла Фросина, бесхитростно выпытав у него в первый же вечер, кто он и что из себя представляет. Фросин легко и просто рассказывал о себе. Она верила каждому его слову, поэтому он ничего не скрывал и не приукрашивал.
Мать определила Алию в ее прежнюю девичью клетушку за дощатой перегородкой. В ней прошли детство и школьная юность Алии. Они нахлынули на нее, стоило ей остаться одной, и комнатушка показалась ей родной и совсем маленькой.
Фросину Вера Игнатьевна норовила уступить свою кровать в «зале», как называлась большая комната. Фросин отказался, и его устроили под навесом во дворе. Вера Игнатьевна сокрушалась — как басурманы, гостя из дому выжили. Но Фросину так было спокойнее. К тому же он настроился ночевать на сеновале. За неимением сеновала топчан под навесом вполне обеспечивал Фросина свежим воздухом и идиллическими деревенскими звуками. Под них трудно засыпалось и крепко спалось.
На следующий же день, пока Фросин ходил на колонку за водой, Вера Игнатьевна спросила Алию, не было ли чего промеж ней и Фросиным. Она при этом ужасно стеснялась. Алия неуклюже соврала, что не было. Мать обрадовалась и, понижая голос до шепота, рассказала, как соседская Надька нынешней весной вышла замуж за агронома, а через месяц родила девочку. И в голосе ее, и в лице читалось нескрываемое осуждение. Алии не было стыдно ни за то, что соврала матери, ни за то, что у них с Фросиным было все, что только может быть. Она даже не посочувствовала Надьке, которую все осуждали — то, что произошло с Надькой, не имело никакого отношения к ним с Фросиным, ничего ей не напоминало. Того, что связывало ее с Фросиным, никогда не было на Земле, нет и ни с кем никогда не случится.
На третью ночь Алия не выдержала. Не дыша, замирая от страха, она прокралась из избы и убежала к Фросину. Он проснулся сразу, словно и не спал, лишь только она легкими босыми ногами пересекла двор. Она вернулась в дом под утро и постыдно проспала. Мать хотела было разбудить ее, но уступила настояниям смущенного Фросина, а более — умилению, которое охватило ее при виде сладко спящей и показавшейся ей совсем девчонкой, дочери, по губам которой бродила во сне легкая счастливая улыбка.
Проснувшись, Алия устроила скандал. Она радостно кричала:
— Почему это вы меня не разбудили? Это нечестно, я из-за вас все утро проспала! — Как будто ей необходимо было срочно что-то делать.
Мать была счастлива в своем неведении. Мир и радость поселились в доме. И когда Алия днем отковыряла с окна в своей комнате засохшую замазку и сдобрила растительным маслом петли, чтобы рама не скрипнула, распахиваясь ночью, ей впервые стало совестно обманывать мать. Но она не могла остановиться и тайком даже от Фросина, подтащила к окну чурбак, чтобы ночью легче было забраться в дом, возвращаясь в свою узкую девичью постель.
А вечером они пошли в кино. Они смотрели чудесный фильм. Возвратясь, они сидели в сумерках на крыльце было тепло, но Фросин обнял ее за плечи, а потом Алия забралась к нему на колени и угрелась, и они сидели, не шевелясь, слушая тишину и не замечая, как темнота густеет и все ярче становится квадрат электрическоого света из окна.
Они прислушивались к озадаченному писку одинокого комара, который никак не мог отыскать их в темноте и кружил, то приближаясь, то отдаляясь, а может быть, это были разные комары, прилетавшие поочередно. Ни Алия, ни Фросин не расслышали легких шагов Веры Игнатьевны, вышедшей в сенки и в открытую дверь увидавшей их. Она тихонько вернулась обратно и легко всплакнула, собирая
на стол. Затем она позвала их негромко, и они услышали ее голос. Внезапно, словно прорвав плотину, до них донеслась относительная тишина людского поселения — с отдаленным шумом мотора, с долетающими откуда-то музыкой и голосами, заполошным криком телевизора в соседних домах.
Войдя и жмурясь от света, они разглядели не обычный нехитрый ужин, а нечто большее, хотя большее-то заключалось всего-навсего в стоявшей посреди стола бутылке «белого вина». Эта бутылка водки была распечатана и недопита в день приезда. Алия подбежала к матери, полуобняла ее: «Ой, мам...»,— скользнула в комнату к серванту, за рюмками.
Они уселись и налили. Алия незаметно касалась под столом своей ногой ноги Фросина. Он чувствовал ее горячее бедро так, словно не было материи. Это было приятно, но не будоражило. Было просто хорошо сидеть за столом и чувствовать рядом Альку. Он взялся за рюмку, и все повторили его жест. Он сказал:
— Вера Игнатьевна, а ведь я у вас заберу Алию.
На минуту повисла тишина, легкая, как этот вечер. Мать молчала, потому что он еще не все сказал. И Фросин продолжал:
— Мы с Алией любим друг друга и решили пожениться.
Мать уже поняла, знала и ждала этих слов. Услышав их, она улыбнулась дрожащими губами и подняла рюмку. Она хотела что-то сказать, но не смогла или не стала, только закивала головой и выпила.
Мать все же не освоилась окончательно с новостью. Чтобы справиться с ней, она заговорила о том, что надо как-то посвататься, или еще чего... Она сама не знала — чего... Алия тоже не знала. Ее разбирал смех и было жалко маму, которая вдруг стала потерянной и беззащитной. Маму, которая всегда, сколько помнила себя Алька, была взрослой, знающей, что и как надо делать... Маму, которая всегда могла помочь и защитить... И вдруг увиделось и осозналось, что мама постарела и настал черед заботиться уже о ней, помогать ей и защищать.
И Алия, сразу войдя в свою новую роль, сказала маме, что надо просто пригласить родственников да старых школьных подружек, чтобы представить им всем Фросина. И все. И не надо ничего придумывать...
А у Веры Игнатьевны всплыло в памяти полузабытое слово «помолвка». Оно всплыло и понравилось ей, но она не рискнула вслух произнести его, потому что оно было старомодным. Но «помолвка» было красивым словом, и она не хотела с ним расстаться.
Все прошло хорошо. Были родственники, их набралось немного. Были две подружки Алии да заглянула третья, с младенцем на руках. Она посидела немного и убежала — младенец начал кряхтеть, испачкал пеленки и разорался.
Пили по-деревенски — Вера Игнатьевна набрала водки, чтобы хватило, чтобы никто не сказал, что пожадничала.
Вспоминали отца, потом двоюродный дядя Алии начал кричать: «Горько!» Его урезонивали, но он не унимался, пока Алия не встала, взяла двумя руками голову Фросина и громко, со чмоком, поцеловала его в губы. Дядька был страшно доволен. Он ерошил рукой остатки кудрей, кричал, что «вот это — по-нашенски!» Ему поднесли еще полстакана, потом пристроили в Алькиной клетушке. Он сразу уснул, а когда через час жена, тетя Шура, растолкала его и повела домой, он не сопротивлялся, только все порывался запеть какую-то песню и обижался, что никто не подсказывает слова.
А потом была свадьба. Были фата и белое платье, и катанье на автомобилях к чугунному трехметровому медведю, стоявшему у шоссе на подступах к городу. Это была традиция — привозить медведю цветы. Все невесты в городе высыпали к его лапам богатые букеты. Предприимчивые бабки тут же собирали их и, пока цветы не завяли, везли снова в город продавать. Бабки делали благое дело, ведь иначе медведь, давно был бы с головой завален почерневшими увядшими стеблями. Это была традиция, и хоть Алия с Фросиным смеялись — какое значение имеют любые формальности,— но подчинились ей, и не без удовольствия.
На свадьбу приехали родители. Были друзья Фросина, подруги Алии. Василий Фомич, неожиданно нарядный, изменил своей привычке бояться громких слов и разразился целой речью. Сергей Шубин с Ритой сидели рядом с женихом и невестой. Рита была беременна и не пила. Сергей пил, и Рита зорко на него поглядывала. Сергей и Рита были свидетелями.
Свадьбу провели без обрядов, без таскания невестой воды на коромысле и прочей ерунды. Нашлась парочка ревнителей старины, но Фросин повел бровью, и Василий Фомич, все понимающий без слов, живо их успокоил. Он тоже, как и Фросин, считал, что девяносто процентов этих «старых обычаев» выдуманы сегодня из пьяного желания покуражиться, отколоть чего-нибудь позаковыристее. И без обрядов все прошло хорошо.Родители стали вдруг называть друг друга «сват» и «сватья», и молодожены едва уразумели, что это не в шутку, а вполне всерьез.
Словом, все было хорошо.