Тот, кому пришлось побывать на охоте, но не довелось там никого убить, все равно получил удовольствие, которое полагается иметь от хождения по весеннему лесу и по осенним привольям. И промокнуть под мелким весенним дождиком, и выпить рюмку на досуге с товарищем, и поговорить с местными жителями про обстоятельства жизни.
Как ни рассматривать охоту, она есть акт предумышленного лишения жизни, то есть прямое убийство, и в этом качестве подлежит самому строгому юридическому рассмотрению, если не от лица закона, поскольку заяц, скажем, закону не подлежит, то с точки зрения общественной морали.
Можно оправдывать промысловую охоту — в той степени, в какой она доставляет нам или материальные ценности, или пищу. Или охоту, когда она служит охраной, защитой человека от хищников. Куда достойнее просто охота на комаров, на волков, на крыс, на таежного гнуса, тем более, что редко кто не испытывает удовольствия при виде раздавленного комара. Охотники такого рода заслуживают особого почета, и прежде всего те, кто проводит опыты стерилизации самцов комаров, тем более, что эта охота сопряжена с упражнением для ума.
Повсюду на земле убийство даже самого отъявленного негодяя, совершенное по частной инициативе, карается по суду, а в прежних романах, со смешной на нынешний взгляд моралью, даже этим негодяям предоставлялось право самозащиты. Даже на войне, раз уж люди никак не могут обойтись без этого, массовое уничтожение до некоторой степени регулируется, опирается на приблизительное равенство войсковой численности, средств истребления и одинаковой степени риск.
Охота — какой же это спорт? Прыгун с шестом рискует сломать ногу. Гонщик имеет шанс разбиться. Для владельца нарезного оружия его занятие совершенно безопасно. Так вот, какой же это, к черту, спорт, когда, с одной стороны находится человек, вооруженный нарезным штуцером самой последней модной конструкции, а с другой стороны, совершенно беззащитное на расстоянии выстрела существо, не способное ни убежать, ни уйти куда.
Вспоминается рассказ одного замечательного нашего художника и милого человека, бывшего в отдаленную пору егерем в Беловежской пуще. Рассказ его касался охоты, устроенной для бывшего германского императора Вильгельма II бывшим же русским императором Николаем II. Был устроен длинный, суживающийся в виде воронки дощатый загон, по которому с грохотом, шумом и криками гнали всполошенного зверя, а на выходе, в конце этой воронки, сидел высокопоставленный гость — в безопасном окопчике с заранее заряженным оружием всех систем и бил без промаха в летящего к нему на пределе разрыва сердца обезумевшего зверя. Можно себе представить, сколько мертвечины навалил сухорукий монарх за какой-нибудь час занятий! К сожалению, и доныне в иных странах практикуются угощения убийством.
В самом деле, почему бы не возродить древнюю охоту по старинке — с топором, ножом или рогатиной, чтобы радость охоты доставила наслаждение своей ловкостью, а не видом текущей и фонтанирующей крови? Еще красивее богатырские поединки с могучим зверем один на один, где грозная сила противостоит ловкости и смелости — без применения продукции современной убойной индустрии. Каждый раз, когда видишь на кинодокументальной ленте тигролова или другой подобной специальности храброго человека, испытываешь восхищение. Тем, кого по тонкости их интеллектуальных запросов не может удовлетворить обычный лук и стрела, можно рекомендовать бумеранг, не требующий особого мужества, однако содержащий в себе признаки некоего спортивного артистизма.
Особо мерзка охота с автомобиля за удирающей живностью.. Только квалифицированный садист может испытывать удовольствие от возможности всадить пулю в изнемогшее от одышки, насмерть загнанное, потное тело зверя. И, наверно, какое презрение, помимо животного страха, испытывает поверженный на землю, простреленный, окровавленный зверь в самую последнюю минуту к своему жизнерадостному убийце! По мере дальнейшей моральной эволюции человека когда-нибудь, лет через пятьсот, таких негодяев будут шельмовать на площади — раз по шесть в сутки, по мере накопления почтеннейшей публики. Как бесчестно устраивать состязания живого захлестанного сердца и неутомимых стальных поршней!
Убийство беззащитного, ничем не угрожающего, ни о чем не подозревающего зверя называется в Африке сафари. Надо полагать, что это довольно дорогое, недоступное среднему обывателю удовольствие и потому вряд ли окупающееся в один прием. Оно состоит всего лишь в кратковременном созерцании агонии громадного содрогающегося тела и в чувстве помянутого навуходоносорского удовлетворения: «Это сделал я. Это я остановил в нем биение сердца. Я просверлил его тело, погасил его глаза. Это я обратил его в падаль, в пищу для грифов и червей… Я!»
Однако при некоторых дополнительных затратах богатые люди могли бы легко продлить удовольствие, перевезя тушу куда-нибудь к себе в Лондон или Чикаго, чтобы затем время от времени полюбоваться на происходящие в ней изменения органического распада. Наиболее удовлетворила бы их охота на левиафана — сколько крови, рева и содроганий! Вместе с тем можно было бы стрелять и по летающим блюдечкам или по пустым бутылкам, как делают это на пикниках любители природы после нормального возлияния. Легко можно бы устроить, чтобы такие попадания сопровождались взрывом, стоном, вскриком — для утоления щекотного чувства превосходства.
Отнимать жизнь у птицы и зверька, не входящих в категорию промысловой живности, — это все одно, что бить связанное безобидное, безвредное, милое слабейшее существо, неспособное защитить себя. Но ставить себе призом за ловкость, за машинную меткость чужую жизнь, даже маленькую, абсолютно безгласную, ничем тебе не угрожающую и равную тебе по праву гражданства на планете, — это очень, очень подло.
Надо помнить, что природа принадлежит не одному обладателю огнестрельного оружия, а всему народу в целом, и справедливо установлено кое-где за границей, что убитая дичь подлежит оплате, как пищевое мясо, по своей весовой и сортовой стоимости.
Некоторые хитрецы спрашивают с наивным видом, по какому праву поднимаются голоса об отмене житейского обычая охоты. Однако здесь есть разница, которая заключается в совершенствовании средств охоты. Одно дело — дедовский со ствола заряжаемый самопал с пыжом и самодельной пулей и совсем другое дело тургеневская берданка. И совсем другое дело применение лазера в охоте, как орудия с гораздо большим КПД. И, наконец, применение небольшого тактического атомного заряда для глушения рыбы. Есть моральная разница между старым мужицким топором при рубке леса, при работе с которым надо сперва поплевать в ладонь, потом замахнуться, потом ударить, и так иногда тысячу раз сряду, и совсем другое дело электропила, которая работает легко и просто, как обычная древокосилка.
И количество живности другое было, и количество охотников — раньше охота была лишь для бар.
Заядлые охотолюбцы ссылаются в письмах на Тургенева, Куприна, Чехова и других писателей, которые увлекались охотой.
Знаменитые люди, на которых ссылаются любители пострелять в живую мишень, стали знаменитыми не тем, что были они охотниками.
Многие охотники клянутся, что они любители природы. Но сделайте попытку любить ее без применения огнестрельного оружия!
Логика охотников вообще весьма путаная. В конце концов никто не хочет лишать их этого занятия. Хотите убить волка — пожалуйста, вам даже деньги заплатят. Общество в данном случае выступает против поступков, которые вредят ему в целом.
Любите зверя? Не жалейте денег и труда на орехи, коноплю, чтобы подкормить белок, синиц и т. д. Если любишь природу, то за это можешь и пострелять в нее? Любовь к природе чем бескорыстнее, тем больше украшает человека. Не в обмен на жизнь. Некоторые оправдывают охоту на лося тем, что он, дескать, слишком расплодился и губит молодой лес. Очень тронула бы такая забота о лесе, если бы она была без надежды на получение лосиного мяса и даже на продажу его на рынке.
Важный вопрос, который сейчас так горячо обсуждают все советские люди, до окончательного выяснения, до вынесения государственных законоположений могли бы решить только сами охотники. У каждого охотника есть возможность доказать отнюдь не словами, как действительно горячо любит он природу.