Глава первая

НОВЫЙ НАСТАВНИК

На стук никто не отозвался.

Это удивило Самдана. Порядки во всех монастырях одинаковы, вряд ли их поменяли и в этой школе тибетской медицины, открытой в столице Российской империи два года назад. К тому же, ворота и двери в дацанах только для того и существуют, чтобы ими пользоваться!

Подождав для приличия минуту-другую, Самдан снова постучал подвешенным на цепь бронзовым молотком по специальной пластине с раструбом, обращенным во внутрь двора. Такие резонаторы обычно ставились в монгольских и бурятских храмах, пока не уступили место гонгам из тяжелых медных тарелок.

Лязгнула щеколда, и в открывшемся крохотном оконце показалось безбородое лицо, иссеченное морщинами.

— К кому вы, господин? — спросил сторож по-русски.

— К ширетую Амгалану.

— Кто вы? — перешел старик на бурятский.

— Лхрамба Самдан.

— Ширетуй вас знает, лхрамба? Он назначил вам встречу?

— В этом нет необходимости.

— Вам придется подождать. Я доложу о вас старшему наставнику гэцулу Лувсану. Я не задержу вас, лхрамба!

Да, здесь не Бурятия, не Монголия и не Тибет! Здесь — Россия! В любом другом дацане или храме ламаистского мира вполне хватило бы одного его имени!

Больше двух месяцев добирался Самдан сюда, чуть ли не на край света. Через сотни неприятностей прошел, на трех допросах побывал, в одиночной камере тюрьмы провел почти неделю и вот теперь вынужден дожидаться у ворот дацана какого-то старшего наставника! И здесь корчит свои рожи Хануман, царь обезьян!

Ох, уж этот Хануман… Сначала он изгнал Самдана из «Эрдэнэ-дзу», потом познакомил с контрабандистами, которые помогли ему пробраться в Иркутск, а потом…

Послышались шаги, снова лязгнул засов и ворота распахнулись.

— Я вас приветствую, лхрамба! Мое имя Падма Лувсан. Ширетуй пока не может говорить с вами-занят. Он поручил вас моим заботам и…

Остроконечная шапка, четки в сто восемь бусинок в руках, оранжевый с желтыми полосами халат, на румяном лице доброжелательная улыбка. Судя по выговору — человек из Гоби. Что же он делает здесь, где учат тибетской медицине?

— Хорошо, гэцул, — прервал его лхрамба, — я готов говорить с вами, хотя в русской полиции меня уже допросили.

Самдан перешагнул через цепь, миновал, крохотный дворик, пошел длинным и темным коридором с двумя рядами узких, окрашенных желтой краской дверей… Остальные цвета гелукпы не в чести в этом дацане?

Одну из дверей Падма открыл, пропустил гостя вперед, вошел сам. Узкое окно, забранное решеткой, под самым потолком. Два этажа нар со скатками постелей. Стол, привинченный к полу с помощью толстых железных скоб. Над ним — полки, заставленные темными склянками и чугунными ступками разных размеров, груда рукописей и книг, сваленных в углу, рядом с клеенчатой кушеткой, на которой покоился муляж в рост человека, утыканный разнокалиберными и разноцветными иглами… Скорее тюремная камера, в которой Самдан отсиживался у Синеокова, чем жилая или рабочая комната ученого ламы!

— Здесь живу я и еще один наставник, — пояснил Падма. — Сейчас он проводит занятия со своими учениками по сбору и определению трав… Садитесь прямо на нары, лхрамба, у нас нет другой мебели!

— Почему? Неужели ваша школа так бедна, что…

— Совсем нет! Таково пожелание ширетуя. Он — йог и считает, что человек должен менять вертикальное положение на какое-либо другое, когда он болен или отходит ко сну.

— Хм! Какую же из четырех йог он исповедует?

— Карма-йогу, лхрамба.

— В его положении лучше бы выбрать раджа-йогу! — усмехнулся Самдан одними губами. — Иглоукалыванием кто из вас занимается?

Один из хозяев комнаты-каземата несколько смутился:

— Это-новинка, привезенная ширетуем год назад. Не думаю, что она достойна вашего высокого внимания, лхрамба…

— Отчего же? — возразил Самдан. — Этот метод лечения мне хорошо знаком, как и прижигание. Он дает неплохие результаты, если его применять правильно…

— Я в этом ничего не понимаю, лхрамба, — признался Падма. — В своем дацане я учился врачеванию травами, минералами и водой.

— Сколько же вы учились?

— Пять лет.

— Не так много… А чему учился ширетуй Амгалан?

— Вы знаете его имя? — изумился старший наставник.

— Я знаю не только его имя, гэцул…

Наступила неловкая пауза. Самдан ждал вопросов, но Лувсан, судя по его растерянности, ждал какой-то исповеди гостя. Хорошо зная, что высокое звание ученого ламы дается только с высокой монашеской ступенью святости, гэцул явно робел перед Самданом и, наверное, проклинал в глубине души своего ширетуя, давшего ему столь щекотливое поручение. Человек, для которого даже ступень гэлуна-полного ламы-была почти недостижимой в этой школе, не знал о чем говорить с лхрамбой, который может оказаться даже архатом, а то и хубилганом!

— Я слышал о вашей учености, лхрамба… — робко начал Падма вторую часть необходимой беседы. — Вы, кажется, учились в дацане «Сера», работали в крупных храмах Монголии?

— Может быть, гэцул…

— Вы прибыли к нам по поручению Тибета?

— Нет, гэцул. Я прибыл по собственной воле… Я любопытен и хочу знать, зачем русским понадобилась тибетская медицина, хотя у них есть свои традиции и принципы врачевания… Если вы знаете ответ на этот мой вопрос, гэцул, я сегодня же вернусь в свой дацан «Эрдэнэ-дзу»!

— Не нравится мне этот гость! — Амгалан покачал круглой и голой головой. — Он явился к нам неспроста! Что-то в Тибете произошло, кто-то на нас донес… Он не показал тебе алун кого-либо из пяти высоких лам?

— У него нет алуна.

— Для нас нет! Но отослать обратно мы его не сможем, это кончится плохо… Он пойдет к русским, и нас просто вышвырнут отсюда!.. Я уже служил в одном зачуханном дацане и не хотел бы в него вернуться… Он вежлив хотя бы?

— Он очень вежлив, ширетуй. И очень хитер. Ни на один из вопросов не ответил, хотя о школе разузнал уже все.

Амгалан нахмурился:

— Это плохо, Падма… Когда высокий лама вежлив и улыбается, это всегда плохо!.. Что же он узнал о нашей школе? Вы что-то разболтали ему?

— Нет, ширетуй. Он знает о школе не от меня…

— Делать нечего. Зови его, Падма!

Амгалан хмуро прошелся от двери до окна, остановился у постели, раскатал матрац, закрывая доску, утыканную гвоздями. Подобное ложе йоги производит впечатление на русских, лхрамбу этим не удивишь…

Зачем все-таки пожаловал этот знаменитый монгольский мудрец, и откуда он знает так много о школе? Слова о любопытстве — чушь! Он приехал в столицу России, исполняя чью-то волю! Кто из пяти великих лам Тибета прислал его? Узнать это — узнать все!..

Далай-лама и таши-лама отпадают сразу же. Они всегда действуют открыто. Им не надо хитрить с Россией, тем более, что наметилось некоторое сближение… Рядом с далай-ламой стоит бурят Агван Доржиев. Тот самый, что добился отправки послов Тибета к русскому царю… Он может послать своего человека… Есть свои люди и у таши-ламы… Может, он от него?

Осторожно открылась дверь. Человек в безупречной европейской одежде перешагнул порог, остановился, щурясь от яркого света, бьющего в огромные зеркальные окна покоев ширетуя. Улыбнулся, склонил голову в приветствии:

— Я постараюсь не отнимать у вас времени, ширетуй. Предупреждаю заранее, что я никем не послан и советую не ломать голову над причинами моего появления. Их нет, и мой визит в столицу России случаен… Более того, ширетуй, я готов остаться на службе в вашей школе в любой должности, какую вы сочтете возможным мне предложить! Даже наставником ховраков.

Тирада гостя смутила Амгалана. Возьми его! Теперь можно не сомневаться, что он прислан таши-ламой! Но как быть с его просьбой? Согласен работать в любой должности… Может, сторожем у ворот? Нет, он точно знает, что должность сторожа ему не посмеют предложить!..

— Ваши знания и ваш опыт, лхрамба, так велики, что у меня и должности для вас не найдется… — Амгалан сокрушенно развел руками и покачал головой. — Разве уступить вам свою! — Он рассмеялся. — Но это уже решаю не я…

Самдан снисходительно усмехнулся. Он хорошо знал, кто и что решал в этой школе.

— Хорошо, Амгалан. Скажу по-другому: я послан в вашу конюшню главным наставником, и я им буду, если даже для этого придется кое-кому дать под зад!.. Что касается тебя, то кандалы давно уже звенят на твоих руках, ты их просто не видишь!

Амгалан втянул голову в плечи, узнав голос. Он принадлежал переводчику в полиции, где ширетуя допрашивали по поводу смерти двух мальчиков, что умерли при испытании нового лекарства из белены. Чиновник был дотошным, разбирался в тонкостях приготовления лекарств, но не арестовал Амгалана, а отпустил его, добившись признания, что лекарство готовила лаборатория Падмы Лувсана. А вызванный другим чиновником старший наставник школы все свалил на Амгалана.

— Я возьму вас на службу, лхрамба… — Амгалан отер обильный пот с голого черепа и улыбнулся горько и вымученно:-Ошибки возможны, я понимаю… Но что я сообщу в Лхасу?

— В Лхасу ничего пока сообщать не надо. И не потому, что тебя немедленно заменят другим ламой. Положение Тибета сейчас тяжелое, и далай-лама не намерен ссориться с русскими… И хотя смертная казнь отменена, для тебя, Амгалан, могут сделать исключение. Доказать свою правоту ты не сможешь, а твою вину русские докажут очень просто… Думай! Иногда это полезно.

Самдан вплотную подошел к ширетую, насмешливо поглядел в его испуганное и встревоженное лицо:

— Я помогу тебе, Амгалан. Но — услуга за услугу!

— Я слушаю вас, лхрамба.

— Никто не должен знать, что я направлен в твою школу русской полицией.

Еще в Иркутске, выпуская его из тюрьмы, ротмистр Синеоков, поглаживая свои щеголеватые усики и глядя на него глазами цвета бутылочного стекла, сказал на безупречном английском языке:

— Все ваши сведения весьма любопытны, но они выпадают из моей компетенции. Поедете в Санкт-Петербург! Там советую вам сразу же посетить департамент полиции и лично побеседовать с его высокопревосходительством Алексеем Александровичем Лопухиным. Человек он весьма влиятельный, облечен необходимой властью и охотно использует вашу информацию. Разумеется, если вы, профессор, не будете излишне щепетильны кое в каких мелочах конфиденциального порядка. Тибет находится в сфере интересов русского правительства, как равно Китай, Монголия, Урянхай, хотя эти интересы и перекрещиваются с английскими и японскими… В общем, вы можете помочь и, естественно, помогут вам!

У Самдана не было выбора и он дал согласие на сотрудничество. Ротмистр Синеоков был вполне удовлетворен, выдал гостю проездные документы, временное проходное свидетельство с ограниченным сроком действия, письмо конфиденциального содержания на имя Лопухина, немного денег, прибавив с той же официальной улыбкой на безразличном лице:

— Я сделал для вас все, что в моих силах, не беспокоя понапрасну его высокопревосходительство генерал-губернатора. Думаю, что не следует втягивать в это большой круг административных лиц. Да это, мне кажется, и в ваших интересах, профессор, тоже…

Самдан сделал, как советовал Синеоков. А попав на прием к Лопухину, передал и пакет от ротмистра. Не раскрывая послания, Лопухин в крайнем изумлении смотрел на ламу — такие гости его департамент посещали нечасто. Потом спросил по-русски:

— Вы прямо из Тибета?

Услышав знакомое название страны, Самдан кивнул, потом объяснил ему на английском суть дела. Лопухин изумленно пошевелил пальцами, прочел письмо ротмистра, более заинтересованно посмотрел на Самдана:

— Вы владеете только английским, профессор?

— Плохо, как и другими европейскими языками. Вам легче найти бурятского переводчика.

— Бурятского? Найдем… Сейчас вас проводят на квартиру, где вы будете жить. Мы с вами скоро встретимся.

— Хорошо, генерал.

Вызвав дежурного офицера и поручив ему далекого гостя, Лопухин достал чистую папку с черным государственным орлом, собственноручно написал «Бурханизм в России», вложил письмо Синеокова и документы Самдана, бросил в сейф. Особого значения этому новому делу Алексей Александрович не придавал, считая его скорее информационным, чем имеющим какое-либо практическое значение для России.

Потом последовала серия бесед с Самданом через переводчика-бурята, и Лопухину пришлось многое поменять в своей первоначальной точке зрения: какая-то серьезная ситуация, действительно, вызревала. Тибет все еще оставался тайной за семью печатями, хотя кое-что за последние годы и приоткрылось. Когда же внимание Лопухина переключилось с таинственной миссии, отправленной куда-то в район Алтая, на школу тибетской медицины, открытой недавно в столице, Самдан покачал головой:

— Это бессмысленное предприятие. Тибетская медицина строится не столько на методах лечения и лекарствах, сколько на психологии и философии веры. Не думаю, что эта школа что-то серьезное, если только она не выполняет в России какую-то иную роль.

Лопухин нашел замечание профессора справедливым:

— Да, эта таинственная школа уже сделала определенный шум в кругах, близких ко двору, и иметь там своего человека нам не повредит. Если у вас есть желание, профессор, займитесь ею сами… Я дам необходимые распоряжения.

Лувсан был даже не удивлен, а поражен решением ширетуя. Но тот быстро и резко осадил его:

— Он послан Тибетом. И там знают о нас больше, чей мы думаем… Я ничего не мог поделать, если бы даже и захотел.

Лувсан ушел обиженным. Этого и следовало ожидать — на чувство благодарности старший наставник не был способен. Самдан вставал теперь нерушимой стеной между ним и ширетуем. Это не могло не задеть самолюбия Падмы: новый наставник вправе запретить его непосредственное общение с Амгаланом. К тому же, и самому Амгалану, судя по всему, теперь было не до самолюбия и интересов Лувсана, поскольку его собственная судьба была подвешена русскими за волосок. Хорошо еще, что Самдан не отказал ему в своей помощи!

А новый наставник, облачившись в белый халат и белую шапочку, осмотрел все лаборатории, мастерские и помещения для занятий, с горечью вспоминая свое хозяйство в «Эрдэнэ-дзу». Нищета и никчемность оборудования и инструментария школы были изумительны: не было даже точных весов, не говоря уже о микроскопе! Мудрено ли, что дети, на которых Падма испытывал свои лекарственные препараты, в лучшем случае становились калеками?

Там, где необходима точная дозировка, действовали на глазок, отмеряя исходные препараты крупинками, щепотью, пригоршней! Кровь из вены брали не шприцем, а выдавливали из надреза и высасывали пипеткой. Готовые лекарства выдерживались неопределенное время: когда выпадет осадок, когда исчезнет муть, когда изменится цвет раствора или у него появится определенный запах…

Да, генерал Лопухин имел все основания подозревать заведение Амгалана в каких-то иных делах, не имеющих никакого отношения к медицине, да еще тибетской!..

Возвращаясь, Самдан чуть не прошел мимо своей двери — их похожесть уже не смущала, а раздражала. Падма был в комнате один и разбирал ворох бумаг, сваленных в углу. Увидев Самдана, почтительно поднялся и склонил голову:

— Ширетуй отдал эту комнату нам с вами, лхрамба, и я хочу выбросить из нее все лишнее.

«Много же тебе придется выбрасывать! — усмехнулся Самдан. — Куда проще будет поменять помещение…»

— Хочу пригласить вас, гэцул, в город. Я еще плохо разбираюсь в русских вывесках, а мне надо где-то обменять ланы и рупии на рубли… Где это делается и как?

Падма Лувсан поджал губы:

— Мне не приходилось менять деньги, лхрамба. Наверное, это у русских делается в банке, я не видел у них на базарах менял… А зачем вам превращать ланы и рупии в рубли?

— Надо купить лабораторную посуду и инструмент.

— И на это вы собираетесь истратить свои деньги?! — изумился Лувсан.

— Ну и что? — теперь уже удивился Самдан.

Падма вылетел из комнаты, как будто его ошпарили кипятком.

А удивление Самдана было искренним: деньги в его понимании только для того и существовали, чтобы на них покупать необходимые вещи. Сегодня ими стали реторты, колбы, градусники, весы…

Он нагнулся к куче рукописей, которые разбирал Падма. Наугад поднял несколько листков, поднес к глазам. «Искусство врачевания гнойных нарывов с помощью заклинаний, написанных на скрижали благословенного махатмы Гоом-Рудана Пот», «Искусство врачевания открытых переломов берцовой кости с помощью сырой бараньей шкуры, разработанное доромбой Батбаяром и записанное с его слов сричжанге Насанжаргалом», «Искусство врачевания выпадающих волос по способу йоги Бат-Оча из Урги»…

— Чепуха какая! — скривился Самдан и брезгливо отбросил листы.

Похоже, что шарлатанство в этой школе в особом почете! И какому идиоту пришло в голову организовывать в столице России подобную школу? Не проще ли было пригласить в Тибет несколько русских врачей, распределить их по знаменитым монастырям и научить настоящему делу? Разве они не знают Жамсарана Бадмаева, который был в Тибете и вывез все материалы по врачебной науке и даже, кажется, перевел их на русский язык? Эмчи-лама степной думы Сультим Бадмаев тоже был крупным знатоком тибетской врачебной науки и даже помогал русскому генералу Муравьеву-Амурскому победить тиф-бугорчатку!

— Поразительно! — пробормотал Самдан. — Настоящее учение не ценится, а это, — он пнул кучу бумаг, — взято за основу!

Вернулся Падма, с сияющим лицом протянул несколько синих и зеленых бумажек:

— Вот! Ширетуй выдал вам на расходы из кассы школы!

— Этого мало, — покачал Самдан головой, пересчитав деньги. — Один микроскоп может стоить в десять раз дороже!

— Микроскоп? — закатил глаза гэцул. — Зачем вам микроскоп?

— И на тигельную печь не хватит. И на вакуумный насос. И на спиртовки… Придется все-таки менять собственные деньги!

Утром следующего дня Самдан был на занятиях, которые вел сам Амгалан. Двенадцать мальчиков сидели на скамьях, расставленных вдоль стен, отгороженные друг от друга фанерными экранами, окрашенными в тот же неистребимый желтый цвет. Посреди комнаты на металлические скобы был привинчен к полу огромный стол, заваленный муляжами, изображающими различные части человеческого тела. Между узкими окнами-бойницами, забранными в такие же решетки, как и окно в комнате Самдана и Падмы, висела большая аспидная доска, на которой ширетуй быстро и ловко изобразил силуэт мужской фигуры с растопыренными в разные стороны руками и широко расставленными ногами.

— Человек, как и любое животное, создание космическое и устроено по образцу самого мирозданья. На него израсходован тот же материал, что на звезды, молнии и огонь…

Самдан насторожился: Амгалан излагал догматы тантризма, которые имели отношение ко всем четырем йогам, но вряд ли в них нуждалось настоящее врачевание! Но, как оказалось, Амгалан, заметив усмешку на лице главного наставника, довольно ловко вернулся к сути своих занятий:

— Голова — это небо, где обитает высший огонь — мысль; грудь и живот мирская суета, питаемая водой и пищей; а таз и все остальное — ад, где мучаются грешники, пожирая смрад и гадость верхних миров… Отсюда и приемы лечения: голова и ее недуги лечатся словом и силой воли, грудь и живот травами, а таз и все остальное — ваннами из настоев и рассолов…

Большей дикости Самдан давно уже не слышал, хотя и знал, что она существует и даже поддерживается высокими ламами. Но что хорошо для споров и диспутов ученых лам, надо ли выносить в форме поучений для неискушенных? Или этот спектакль устроен специально для него? Дескать, смотри и слушай, мы тоже кое-что знаем и кое в чем разбираемся!..

Испещрив условными знаками свой рисунок на доске, Амгалан подошел к столу с муляжами:

— Кто из вас сможет собрать из этих частей живот?

Мальчики поежились. Никто из них не изъявил желания проделать эту бесхитростную процедуру. Тогда Амгалан начал вызывать их по именам. Мальчики шли к привинченному столу, как на казнь, и никто из них не добился успеха. Но каждый получил свое наказание от наставника:

— Ты, Пурба, будешь работать до конца недели на кухне.

— Ты, Чемид, будешь рубить дрова на зиму.

— Ты, Очир, пойдешь в карцер до утра.

Самдан заметил, что бурятских и монгольских мальчиков ширетуй наказывал более строго, чем татарских, калмыцких или русских. Может, потому, что у тех родители были далеко, а у этих — близко, возможно даже жили здесь, в столице?..

Закончились занятия Амгалана тем, что всех его мальчишек разобрали другие наставники, растащив их по своим лабораториям и мастерским, где они не только будут растирать высушенные травы, топить печи, но и, возможно, пробовать сомнительные зелья…

Самдану достался прыщеватый мальчуган с быстрыми озорными глазами. Его ширетуй почему-то к своему столу с муляжами не вызывал, и он не получил никакого наказания.

— Как тебя зовут? — спросил Самдан.

— Меня зовут Олчон, багша.

— Ты бурят? Откуда ты хорошо знаешь монгольский язык?

— Нет, я уйгур. У меня отец — монгол, багша.

— Если у тебя отец монгол, то и ты — монгол, а не уйгур!

— Нет, я — уйгур, багша. А мать у меня — бурятка.

— О! Каким же образом ты — уйгур? Разве от коровы и быка может родиться конь? — Он попытался заглянуть в глаза мальчишки, но это не удалось — они ускользали, как ящерицы. — Ладно, иди, поиграй во дворе…

К Самдану подошел Амгалан, слышавший весь этот разговор:

— Здесь не простой случай, лхрамба… Дело в том, что его мать, оставшись вдовой, вышла замуж за уйгура. И этот второй отец Олчона очень богат, всячески балует мальчишку… В его семье все дети — уйгуры, он один монгол. И ему не хочется выделяться. Мы считаем его уйгуром…

— Пусть будет уйгур, — кивнул Самдан. — Мне все равно.

— Он, знаете, ли шалун, — замялся Амгалан. — Мы стараемся не наказывать Олчона за его шалости-щедрость отца окупает все наши утраты… И я прошу ваг, лхрамба…

— Я не буду его выделять! — сказал Самдан сухо. — Провинится — накажу, будет стараться — похвалю… А ваши денежные отношения с его отцом меня не интересуют.

Самдан уже начал думать, что люди Лопухина забыли о нем, когда на улице во время прогулки его остановил человек в черной рясе и, не представившись, приказал следовать за собой. Они шли какими-то переулками, проходными дворами, поднимались и опускались по наружным и внутренним лестницам. Наконец, человек в рясе толкнул дверь и посторонился, пропуская Самдана вперед. В небольшой и полутемной комнате сидели двое: сам Лопухин в партикулярной одежде и сухощавый длинноносый человек с худыми нервными руками. Он что-то чертил в блокноте, и Самдан понял, что это — художник, геше-ларива. Но зачем полицейскому генералу художник?

Сухощавый человек посмотрел на Самдана, улыбка пробежала по его губам и стаяла, будто льдинка под солнцем:

— Мне приказано нарисовать портреты тех людей, что ушли из монастыря на Орхоне, как вы предполагаете, на Алтай. Начнем с главной фигуры. Кто он?

Художник хорошо говорил по-бурятски, хотя бурятом не был.

— Он-жрец Бонпо. Зовут его дугпа Мунхийн. Но я не думаю, что это его настоящее имя…

— Эти данные интересны для генерала, а не для меня! — усмехнулся геше-ларива. — Мне нужна его внешность. Постарайтесь не упустить ни одной мелочи. Это важно. Итак, рост, полнота, стройность фигуры, тип головы, черты лица…

Самдан прикрыл глаза рукой от жесткого света настольной электрической лампы, освещающей только лист бумаги и толстый графитный карандаш, пытаясь воскресить в памяти образ черного колдуна. Но вспоминались почему-то только его глаза-тяжелые, мрачные, словно прибивающие человека к стене.

— Сухощав, строен. Голова вытянутая… Глаза… У него — ужасные глаза!

— Ужасные глаза? Мне надо точнее! Глаза убийцы?

— Хуже. У него — глаза зверя, в которых светится дикий необузданный ум и железная, несокрушимая воля! Он жжет ими, уничтожает… Это даже не гипноз, а что-то более сильное, необъяснимое!

— Так… Это уже лучше.

— Лицо длинное, сухощавое, с выпирающими скулами и острым клинообразным подбородком. Приплюснутые к черепу уши, которые, однако, могут оттопыриваться и двигаться… Очень подвижные уши!

— Так! Нос, брови, рот?

Через минуту рисунок был готов. Художник протянул его Самдану, коротко взглянул на молчавшего Лопухина.

— Что — похоже, что — нет?

— И-похож и не похож… — Самдан повернул несколько раз рисунок перед глазами. — Если вот тут добавить складки, а губы слегка удлинить, придать им презрительный вид…

Художник быстро исправил рисунок.

— А теперь?

На Самдана пристально, презрительно и зло смотрело лицо гостя Гонгора, жреца Бонпо, Белого Бурхана.

— Он! Ловко вы это делаете, геше-ларива…

— Ну, — усмехнулся художник, — без вас я бы ничего не смог сделать! — Он протянул готовый рисунок генералу, добавив по-русски: — Это главарь шайки, ваше превосходительство. Главный бурхан… Глаз у этого ламы — острый!

— Отлично, Кузьма Леонардович! Нанизывайте и других на свой волшебный карандаш… Дело там закручивается, кажется, серьезное.

Лишь часа через четыре, измотав и измучив Самдана, они отпустили его. Тот же черный человек вывел его на улицу и, посадив на извозчика, махнул рукой, будто взял под козырек:

— Гони!

В глазах у Падмы стояла растерянность, если не испуг.

— Что-то случилось? — спросил Самдан равнодушно.

— Пропал ваш новый микроскоп…

— Пропал? Как же он мог пропасть? Через ворота школы и муха не пролетит, а в заборе нет дыр… Кто убирал мою лабораторию?

— Ховрак Олчон.

— Вы у него спрашивали о микроскопе, гэцул? Падма отвел глаза, забормотал:

— Его отец… Он возьмет сына, если мы накажем Олчона! А он так щедр для школы и ее наставников!

— Я его щедростью не пользуюсь и пользоваться не собираюсь! А мальчишка должен быть наказан.

Самдан нашел Олчона в ванной комнате. Напустив полный таз мыльной воды, он выдувал через бумажную трубочку радужные пузыри и, не давая им подняться к потолку, разбивал их мокрой ладошкой и беззвучно хохотал. Самдан решительно взял его за оттопыренное ухо и притянул к себе.

— Слушай, ты! Уйгур, рожденный от монгола! Где мой новый микроскоп?

— Отпустите, багша, — сказал мальчик с угрозой. — Я пожалуюсь своему отцу и он заберет меня отсюда.

— Прежде я оторву тебе уши и отрежу нос! У нас в Тибете с ворами поступают только так.

Он взял его за второе ухо и круто развернул затылком к себе. Мальчишка дернулся, стремясь вырваться, задел таз, который с грохотом упал на каменный пол. Самдан снова развернул мальчишку лицом к себе. В глазах того стоял ужас:

— Я вам принесу его, багша!

— Ты его поставишь на место, где он стоял! Иди. Мальчишка отлетел от увесистой затрещины на середину комнаты и, поскользнувшись, растянулся на полу в мыльной луже.

 

Глава вторая

КОНСИСТОРСКАЯ РЕВИЗИЯ

Не успел отец Никандр утрясти как следует зимние монастырские дела, как нагрянула ревизия из консистории во главе с давним супротивником игумена архимандритом Поспеловым.

Начинать бы с устава надо, а те начали с амбарных книг, разворошив все на много раз измаранные листы, тыча строгими перстами в неразличимые знаки цифири:

— Какая сумма выведена?

— Каким числом итог подбит?

— По какой надобности написанное ранее потом затерто?

— А бог их ведает! — вздыхал отец Никандр. — Считали все, а кто итог подбил — теперь уж не дознаться! Что в амбарах сыщется, то и наличность.

— А ежели воры завелись в обители?

— К чему им красть? Безвыездно живут и в глуши лесной!

— Сам-то — по всему Алтаю катался…

Во-он откуда ветром-то подуло! Духовная миссия обеспокоилась о ревизии, что он ее мехами соболей да лис не завалил!

Не добившись от игумена вразумительных ответов на свои вопросы, ревизоры пошли в амбары, склады, кладовые, погреба, сеновалы. Добра там всякого было немало, и если перемеривать да перевешивать все — до великого поста не управятся!

— В ум не возьму, — развел руками казначеи епархии, — как и которым манером счесть все это! Ты-то намудрил в книгах, игумен, а мне где теперь сил достать? Тут и кислое, и пресное, и соленое, и сухое… Господи!

— А ты и не трудись, святой отец, — посоветовал игумен, — что и пропало если — не воротишь… А что в излишке-присовокупить не к чему: до дыр книга затерта!

— Не могу не счесть, для того и привезен!..

— Тогда — считай, — отмахнулся отец Никандр, — а я пока о братской трапезе позабочусь…

Считал казначей чужое добро недолго: махнул рукой и переписал в свои бумаги то, что в книгах разобрал, а что нет-с потолка взял. Некому пересчитывать-то!

Казну к проверке взял сам Поспелов. И в первую голову, опять-таки, не за бумаги и векселя с расписками ухватился, а за наличность, что была монахами с осенней ярмарки привезена. Каждую стопку ассигнаций на три раза считал и до пота в руке держал — расстаться не хотел. А уж как дело до монетной россыпи золота и серебра дошло, руки в пляс пошли у преосвященного. Сам воров в обители разыскивает, а тут за ним в оба смотри, чтобы не обворовал!

— Понаблюдал эту картину игумен и тошно ему стало — своего казначея приставил для порядка и ответов на всякие дотошные расспросы и прочие его делу подлежащие заботы…

С Елизаркой Поспеловым Никандр Попов учился в одной семинарии, вместе мечтали о фиолетовых камилавкам на головах, о стезе духовного подвига. Но всем этим судьба изволила одарить лишь одного из них, надев на голову другому монашеский клобук. Немилость самого Победоносцева рухнула на Никандра, не задев Поспелова, хотя грех у них на двоих был один: постыдный блуд с цыганками, озорное богохульство на попойках, обратный «Отче наш» как «Отче Бах» читаемый… И как только уцелел-то?

А нынче-то — вон как освятился в своей консистории! В молодые лета был жадина и плут, в силу вошел — стал чуть ли не разбойником в рясе! Монету берет в подрагивающие пальцы и сожалеет, что сызнова ее на блюдо возложить надлежит, а не в собственный карман опустить. Доверь такому казну — ограбит дочиста! Или не раскусили его там, у владыки, не попробовали у благочинного на зуб?.. Весь ведь — на виду! Да и сам-то грех ровно смола — как ни мой, ни отдирай, все едино липнет…

Отец Никандр ушел в библиотеку, сел в уголке, загородившись полками и сундуками с книгами, поглядывая изредка в зарешеченное окно. Возле амбаров пыхтели монахи, таская мешки с зерном и туши мороженого мяса, бочки меда и короба с вином Меж ними торчал пнем консисторский ревизор, тыча перст свой то вверх, то вниз, то вбок. Командовал, распоряжался… А того дурак не понимал, что если даже насквозь пустыми амбары у отца Никандра окажутся, то и ссылать его более некуда. Хуже Чулышманской только разве северная дыра Соловки на Белом море! Да и то, как посмотреть…

Вечерело, когда послышалась суетливая беготня по монастырским коридорам. Что еще за оказия приключилась?

Игумен неохотно поднялся с насиженного места, открыл дверь в коридор, властным жестом остановил пробегающего мимо послушника, спросил строго:

— Чего прыгаешь козлом?

— Тебя, отче, искать бегу!

— Стой, сыскал уже! Сказывай, что там опять?

— Беда, отче! Утром шесть монахов ушли на конях? Только что хватились…

— Куда ушли-то, зачем?

— А к хану Ойроту, должно…

Отец Никандр крякнул: снова повторилась недавняя история с неофитами… Раньше к Техтиеку убегали, в разбойники, теперь — к хану Ойроту, в солдаты его Шамбалы…

— Кто ушел-то?

— А теленгиты, что весной пришли: Аткул, Товар, Карман, Чекурак, Капшай и Качимкей…

— Ладно, ступай.

Трудно сказать, огорчил или обрадовал игумена этот неожиданный побег. В миссии и станах его словам о грядущей беде не поверили-ревизией вот решили наказать…

Поспелов уже стоял в конце коридора и нетерпеливо поджидал игумена. Он был испуган, но вида не показывал.

— Что за шум в обители?

— Шесть молодых монахов из вновь обращенных к хану Ойроту ушли, — отмахнулся отец Никандр. — Погоню за ними слать — смысла нет, в этих горах они — дома…

— Хан Ойрот? Местный зайсан?

— Нет, Елизар. Наши-то язычники — ойроты, а он их владыка!.. Летом еще объявился вместе с Белым Бурханом… Я докладывал архиерею… Пустое все, преосвященный! Сами явятся — зима на дворе, не лето!

Вызнав у игумена все, Поспелов поспешно свернул ревизию: беда, нависшая над православием, не показалась ему надуманной, как самоуверенным миссионерским попам. И Поспелов отменным нюхом иезуита почуял, что здесь можно нажить моральный капитал, стяжать славу борца с ересью нового толка, ярого защитника православия от ложных веяний каких-то могучих восточных религий, хотя бы и перенесенных лишь частично на реальную почву существующего на Алтае веками шаманизма…

Консисторский архимандрит дотошно расспросил всех монахов-алтайцев о хане Ойроте и древнем боге Бурхане, записал старинные предания о ламах. Потом со всем этим сопоставил нынешние слухи о Белом Бурхане и убедился, что чулышманский игумен совсем не зря ездил в миссию и станы. И жаль, что от него просто отмахнулись Такой просчет для Алтайской духовной миссии может иметь далеко идущие последствия!

Раскаленный добела собственным энтузиазмом, архимандрит был готов отослать ревизию обратно в Томск, а самому лететь скорым поездом в столицу и требовать немедленных действий против грозно и неотвратимо надвигающейся смуты, если не религиозной войны! Но его пыл охладил игумен:

— Тебя не поймут, Елизарка, а доказательств нет. Сказки и слухи-пустое… Вот если бы ты приволок к Победоносцеву самого хана Ойрота вкупе с Бурханом — другое дело.

— Ты не прав, Никандр! Мое главное дело — ударить в колокол, пока только чуть дымится!

— Ну и бей, кто тебе мешает? А я орать не буду, уволь. Я и клобуком рисковать не хочу, а ты и камилавку не жалеешь…

— Но ты же поможешь мне?

— Я? Нет, Елизарка. На меня расчет не держи!

— На ревизию обиделся или на то, что во главе ее я приехал?

Отец Никандр стукнул кулаком по подоконнику и резко повернулся к архимандриту Поспелову:

— Я не подпишу твоей бумаги!

— Отчего же? — удивился тот. — Когда-то, помнится, ты не был столь щепетильным…

— Тот грех мною отмолен здесь.

— И далее гнить в этой глуши будешь? — рассердился Поспелов. — Обычным порядком тебе не выбраться из этой дыры! А эта бумага поможет тебе вернуть все и даже с лихвой… Я уже не говорю о миссионерской звезде, что может украсить твою рясу схимника…

— Поздно, Елизарка, — сказал отец Никандр с горечью, — мой козырной туз уже выпал из колоды и затоптан…

— Я на тебя доноса не писал, и моей вины перед тобой нет!

— Отчего же моя судьба не разделена пополам тогда? — прищурился игумен и тут же махнул рукой: — Ладно! Между Голгофой и Страшным Судом ничего не произошло и не произойдет…

Черный монашеский клобук отца Никандра блестел от оконного света, а архимандриту на мгновение показалось, что он лоснится от сала, которым заплыл этот самодовольный болван, скорбящий о том, что его за уши оттянули от пресной кутьи и сунули рылом в блюдо со свининой… Зачем ему апостольский чин? Что он ему даст, кроме хлопот, при его характере? А здесь, в этой глухомани, — неиссякаемая шахта! Недры, забитые золотом! Хочешь-россыпью его бери, не хочешь — слитками накладывай… Да если бы он, Елизар Поспелов, не шепнул пару-другую слов владыке, то гнить бы Никандру в соляных копях! Увы, неблагодарны человеки, суть! Неблагодарны…

— Приложи руку, игумен, не делай еще одну глупость!

— Нет, уволь. Я упреждал тебя, Елизарка, чтоб о вспомоществовании моем в сем мерзопакостном деле ты и думать не смел…

— Себе яму роешь!

Игумен кивнул. Он хорошо понимал игру архимандрита. Ему, Никандру Попову, — слава и почет, ему, Елизару Поспелову, — ордена и новые чины! Это в случае полной удачи, если доведется вздеть на распятие не только шептунов и певунов, но и поборников схизмы, ее потворщиков, прямых супостатов и покусителей на святые символы… А если — не удастся?

Донос Елизарка, конечно, состряпал ловко (набил руку при владыке в казуистике!) — с заумью, с почтением к святым символам православия, подвергавшимся ныне попранию и хулению в устах диких язычников, сиречь — не столько духовных, сколько мирских и государственных преступников, покусителей на крест православный и трон государев! И посему не только святой крест христианский должен быть внесен спешно в края сии, но и копье!.. Убеждение, мол, убеждением, а кулак-во сто крат будет надежнее… Еще надежнее будет тот кулак, если в него копье или меч вложить!

Да, Елизар все допускал, чтобы сокрушить ересь: и меч, и копье, и нагайку, и виселицу, и решетки, и кандалы… Это ведь просто: гнать к кресту страхом, и весь подвиг!

— Небесный аромат ладана и земной запах смолы — едины, суть! Едины, преосвященный! — Игумен поднял перст, ткнул им в сторону сводчатого, закопченного свечами потолка. — Примешивать к ним запах крови и пороха богохуление и осквернение святых символов, которым мы с тобой служим! Я согласен идти с крестом против ружей, но вести крестом ружья за собой уволь!

— Полно тебе, Никандр! — рассмеялся архимандрит. — Церковь состоит из четырех частей — мира, паперти, скинии и ковчега завета. И только ковчег завета — свят! И там всегда будет пахнуть ладаном!.. Блаженный Августин не боялся искоренять тогдашнюю ересь огнем и кровью! И-свят стал! Почему? Да потому только, что считал церковь выше евангелия! Жизнь ближе церкви, и ей нужна на книжная мудрость, а посконная, понятная всем! Любовь исцеляет? Верю. Но и ненависть — исцеляет тоже!.. И поверь мне: простые верующие будут бить каменьями и палками ересь, не заглядывая в евангелие! А ты иди на нее с крестом. Посмотрим, кто победит… Ты будешь не только сокрушен и растоптан, но и не заслужишь прощения Синода!

— Я не буду бить богохульников силой оружия! Я даже пальцем к ним не притронусь! — вспылил игумен. — А крест веры православной подниму над головой!

«Каждый господа по своей мерке, образу и подобию лепит, — думал отец Никандр с раздражением. — Вот и получается — сколько человеков, столько и богов. И для каждого его бог удобен, хорош и впору. Как ношеный сапог! А присмотрись — не бог на иконе-то его, а сам человек и есть…»

Эта мысль ему понравилась: у язычника бог на самого язычника и похож; у полицейского — на полицейского, только чином выше; у царя-на царя… Потом сконфузился, перекрестился, недобрым словом помянул Поспелова, пристроив его где-то рядом с чертом…

Да и что ему — Поспелов, старый дружок? Посидел, поерзал толстым задом на стульях и скамьях, помял монастырские простыни с черным крестом в правом углу да и укатил в свою епархию по хорошо пристывшему за эти дни снегу! Как-то теперь доложит по высокому начальству? Человек коварный, дарами не обласкан, словами лживыми не усыплен…

— Тьфу ты, прости меня господи!

Обмахнувшись широким крестом, отец Никандр снова взялся за лопату, счищая снег с крыльца. Эту потешную для себя работу он никому из послушников не перепоручал — и грудь дышит, и рукам нагрузка, и голова свежее…

Три раза переписывал свой донос Поспелов, но так и не добился под своей бумагой подписи или наперстной печати игумена. С тем и уехал, обозленный и разочарованный… Так-то, старый друг-забулдыжник, выкуси! Мы хучь и мохом обросли от бороды до бровей, а умишко кое-какой тоже имеем и потому покупным и дареным, но чужим — не живем!

Шум какой-то учинился у монастырских ворот. Отец Никандр поднял голову — к нему торопливо шкандылял на деревяшке турецкий кавалер и сторож Марк.

— Чего там?

— Людишки какие-то прибегли пехом. Впущать?

— Не на молитве монастырь! Пусть входят с богом. Снова заковылял старик-инвалид назад к воротам. И чего бегает попусту? Отпирал бы ворота перед конным или пешим, а не выпытывал каждый раз дозволенья! Зря в монастырь люди не пойдут — не ближний свет ноги бить…

Покончив со снегом, отец Никандр оббил лопату о крыльцо, взялся за дверную скобу, да не вытерпел, оглянулся. Чужие пришли, незнакомые в ворота входили. Трое. А думал — те, шестеро вернулись… Неужели совсем ушли?

Все трое были из разных русских деревень, все православные переселенцы, все с одной тревогой в душе пришли: слухи, мол, по горам плывут нехорошие, будто по весне местные люди из орды будут всех русских бить до смерти… Вот и приехали узнать в обители как быть теперь и что делать?

— А кроме слухов примечали что?

— Ничего, вроде б… Смирно калмыки живут.

— Да токмо — в тихом омуте-то!..

— Вота и дай совет, святой отец…

Хмыкнул игумен: дай совет. Самому бы кто дал его! Но мужики правы: дыма без огня не бывает… И коль этих толстокожих прошибли слухи, то по староверческим и кержацким кораблям вообще страх-колотун ходит!..

Может, зря он бумагу архимандритову, к оружию православный люд зовущую, не подписал? Загорится что в горах-Поспелов первым перст в него ткнет: он добротой своей дал крамоле время лютым цветом расцвесть! Не отвертишься: грешен… И тех шестерых перекрещенцев, что при нем сбежали, вспомнит! Сам отослал к хану Ойроту, упредил разбойника!

— Совета твоего ждем, благодетель…

— Как ту резню понимать? Одних православных будут резать вместе с попами, церкви палить или всех русских поголовно?

— Ружьишек, поди, надо подкупить? Пороха? Пуль налить?

Вот привязались! Будто с ножом к горлу-вынь да положи им правду-матку!

— Наши-то новообращенцы из местных пока не покидают монастырь свой, покривил душой игумен. — Значит, резни неоткуда ждать… Да и знают власти обо всех этих шепотках и слухах в горах! Без обороны крепкой православие никто не оставит, а паче того — государь!.. А что до ружьишек, то я так скажу: в хозяйстве оно лишним никому не будет…

Кивнули мужики, за шапки взялись — поняли. Встали, персты наложили на лоб, живот и плечи. Не двумя стоячими, а щепотью православной — свои!

Проводил их игумен до порога, послушников крикнул, приказал одарить из припасов монастырских на долгую дорогу и по оловянному крестику-охранителю в пути выдать странникам божьим.

Едва не прослезились те:

— Храни тебя бог, отче!

— Живи на благо всех нас!

— Круши супостата в молитвах своих и братии! Оттаял душой отец Никандр. Что ему теперь доносы Поспелова, ежели вся округа за него, своего игумена, горой стоит! И только потом уже, к вечеру, отмолившись вместе с иноками, головой на каменную подушку упав, задумался: а ну как тот мужик-настырник, что про ружья, порох и пули говорил, прав? С крестом-то против ружей хорошо идти в споре со старым супротивником, а наяву-то, когда те ружья не впереди тебя, а за спиной — надежнее!

— Надо было подписать Елизарке ту окаянную бумагу! Береженого — бог бережет…

 

Глава третья

РАДОСТЬ АДЫМАШ

Дома у Яшканчи все было тихо и спокойно. Да иначе и быть не могло! Пока муж со своими друзьями топтал петли многочисленных чужих дорог, берег Курагана от плохих людей, его жена Адымаш выдубила бараньи шкуры и сшила новые шубы себе и Яшканчи. Получил на зиму свою обновку и Кайонок — теплую шапку и меховые сапоги. Сделал сыну подарок и отец — привез с ярмарки покупные лыжи, хотя у мальчишки и были свои, самодельные. Теперь Кайоноку нужен только лук со стрелами и он — охотник!

Радостная и довольная Адымаш долго гладила свои косы в знак уважения мужа, разглядывала цветные нитки на катушках, перебирала блестящие пуговицы, ощупывала яркие шелковые ленты, любовалась настоящими стальными иголками, горящими, как солнечные лучи… Такого богатства ни у одной женщины в долине Теренг не было! С трудом дотерпев до вечера, она убежала в аил Чегата похвастаться своими сокровищами…

А когда высыпали звезды, пришли Чегат и Чет, прихватив тажуур с аракой и несколько кусков прокопченного в дыме костра мяса. Раньше они обычно приносили золотые слова, а теперь сами пришли за ними: Яшканчи видел многих людей и слышал много историй во время своего торгового кочевья, ему теперь есть что рассказать! Тем более, что он приехал не один, а с гостями угрюмым и молчаливым тувинцем, и такой же сдержанной, не болтливой его женой.

К удивлению и разочарованию друзей, рассказ Яшканчи был кратким и не отличался занимательностью: дорога на ярмарку оказалась трудной, но ничего, добрался, цены были совсем плохие, хуже, чем в прошлом году, но удалось сделать выгодный обмен; с Хертеком познакомился на ярмарке; обратно они втроем добрались без особых бед, хотя и их потрепала непогода…

Чегат и Чалпан переглянулись, посмотрели на гостя Яшканчи: человек бывалый, может, что и прибавит к рассказу, но Хертек, казалось, вообще ничего не видел вокруг, кроме пленки дыма, струящейся над трубкой…

Не развязала языки и выпитая арака. Показалось даже, что ее действие было обратным: все четверо мужчин вообще замкнулись, а если и говорили, то о пустяках. Жена Хертека — Савык, думая, что ее присутствие мешает мужчинам, пошла к ручью за свежей водой, но, вернувшись, не заметила перемены.

Первым поднялся Чалпан:

— Пора домой. Да и скот посмотреть надо. Следом за ним шевельнулся Чегат, поведав о своих заботах.

Яшканчи растерянно посмотрел на Хертека. Тот чуть заметно кивнул и неожиданно спросил у всех сразу:

— Плохо живем, скучно. Почему так плохо и скучно живем?

Чет нахмурился, опустился на свое место, и Яшканчи впервые заметил у него на лбу вертикальную складку, которой месяц назад не было. Что за заботы и тревоги вырубили ее?

— Недавно я был в Кырлыке, — тихо заговорил он, — долго сидел у очага одного старого пастуха. И спросил у него о том же. Знаете, что он мне ответил? Для хорошей жизни нужна радость. А для радости мало набить живот бараниной… Он весь Алтай исходил со своими отарами и стадами, богатым алтайцем считался, зайсаны с ним за руку здоровались. А теперь-нищ и один в аиле. Зимой помрет… Вот и думай теперь-для чего жил, зачем?

— Надо помочь ему, — сказал Яшканчи, пожав плечами, — в свой аил взять, пусть у огня сидит! Чет вяло усмехнулся:

— Не пойдет. Зачем лишний рот, скажет! Яшканчи вздрогнул. Такие же слова он слышал и от отца! Его обдало жаром, он торопливо и гневно заговорил:

— Мы — плохие люди, если старики боятся долго жить! Надо переделать все! Надо так все переделать, чтобы не было лишних людей в горах!..

Чет снова усмехнулся. На этот раз-горько и печально:

— Я хотел ему сказать такие слова, Яшканчи. Но он меня опередил: Белый Бурхан, сказал, пришел на Алтай поздно. Ему мы теперь тоже не нужны. И не надо хану Ойроту вынимать меч из ножен! Я обругал его за эти слова, а сейчас думаю вот: может, старик прав? Может, не жизнь нашу надо менять, а нас самих?

Расходились поздно и неохотно. Яшканчи и Хертек вышли проводить Чалпана и Чегата. Прощаясь, перекрестили руки. Хертек хмыкнул:

— Хорошая примета. Новые встречи, общие дороги… Чет первым убрал свою руку:

— Что толку топтаться на одних дорогах? Хертек отозвался:

— А сопли распускать есть толк? Драться надо! Хан Ойрот пришел в горы не для того, чтобы утирать носы!

Гости, которых так долго ждал Яшканчи, приехали рано утром, до восхода солнца. Одним из них был Ыныбас, брат кама Оинчы, другой — совсем чужой человек, не похожий ни на алтайцев, ни на русского. От мяса гости отказались, приняли только по чашке с горячим чаем. К очагу подсел Хертек, Яшканчи представил его гостям, но те только молча пожали руку тувинца, не назвав себя и ничего не спросив.

Яшканчи не давал покоя незнакомец: весь в белом, чай пил по-своему, имени своего не сказал и вообще ни разу рта не раскрыл, хотя Ыныбас все время осторожно расспрашивал хозяина юрты о новостях, о ярмарке, о слухах. Потом, покончив с чаем, Ыныбас перевернул пиалу вверх донышком:

— Нам пора. Чет Чалпан дома?

— Где же ему быть? — удивился Яшканчи. — От скота зимой никуда не уедешь! Да и летом…

— Проводи нас к нему.

— Может, я схожу за ним? — обиделся Яшканчи на бесцеремонность Ыныбаса. — Вы-мои гости, а не Чета!

Только теперь второй гость усмехнулся уголками рта, сказал глухо и четко:

— Мы приехали к нему, а не к тебе. Проводи. Яшканчи повиновался.

— Чей третий аил в долине? — спросил Ыныбас, когда они отъехали от юрты.

— Чегата. Он тоже пастух.

— А кто этот Хертек?

— Воин. Сражался в отряде Самбажыка.

— Ого! Но имени Хертек у тувинцев нет. Как его настоящее имя?

— Я не знаю.

— Зачем он здесь, у тебя в гостях?

— Ему нужны бурханы и хан Ойрот.

— Мы его возьмем с собой! — сказал незнакомец. — Нам нужны такие люди. Он один?

— С женой.

— Жена останется у тебя. Это приказ.

— Приказ? — удивился Яшканчи. — Чей приказ?

— Мой приказ. Я — бурхан.

У Яшканчи потемнело в глазах, и он едва не свалился с коня.

Остановились у аила Чета, и Ыныбас отправил Яшканчи обратно:

— Скажи Хертеку, что мы будем ждать его у перевала. Никогда еще не была такой длинной дорога для Яшканчи от аила Чалпана до собственной юрты. Бурхан! Сам бурхан сидел у его очага!

Он не помнил, как оставил седло и ушел вместе с конем в сторону, а потом с удивлением осматривал незнакомое место. Вернулся по своему следу, заметил Хертека, ждущего его у входа, спешился.

— Ты им сказал, кто я?

— Да. Они тебя будут ждать у перевала. Поторопись. Савык по их приказу ты должен оставить у меня. Все. Хертек долго молчал, потом хрипло выдавил:

— Они — люди хана Ойрота?

— Да.

Поймав вопросительный взгляд хозяина аила, Ыныбас улыбнулся:

— Я — брат Оинчы. Надеюсь, Яшканчи передал тебе его привет?

— Ыныбас? — Чет ответно улыбнулся и протянул руки гостям: — Дочка! Корми и пои гостей!

— Нет-нет! — поднял ладонь Ыныбас. — Мы только заехали погреться! Нас ждут люди за перевалом…

Но Чугул уже порхала по аилу, собирая на тепши все необходимое. Ее монисто позванивало, косички прыгали по спине, а быстрые шаги слышались то за перегородкой, то у очага, то у постели больной матери.

Ыныбас первым сел выше огня, принял пиалу из рук девочки:

— Расти красавицей, Чугул!

— Вы знаете мое имя, дядя Ыныбас? — удивилась та.

— Он все знает, — сказал второй гость глухо. — И не только то, что было, но и то, что будет!

Чет с сомнением покачал головой:

— То, что будет не знает никто… Да и зачем знать? Хорошее будущее обрадует, плохое — огорчит, только и всего…

Ыныбас вздохнул и поставил пиалу в ноги. Его примеру последовал и второй гость.

— Какие новости в горах? Мы в Терен-Кообы, как в яме…

Этого традиционного вопроса Ыныбас боялся больше других. Он не знал, как на него ответить, а Пунцаг вообще мог отмолчаться: бурхан, житель неба, что ему до земных забот! Тем более, что и сам их визит к Чету Чалпану прихоть бурхана, а не какая-то необходимость…

— Значит, и у вас нет новостей? — спросил Чет разочарованно и потянулся к своей пиале с чегенем. — Тогда, Ыныбас, скажи мне о цели твоего приезда, что хотел попросить Оинчы, какое дать поручение?.. Мой сосед Яшканчи говорил, что вы с братом отправили его сюда, где будут происходить какие-то события… Но пока ничего не происходит, если не считать, что травы в долине становится все меньше, и весной нам всем троим придется разъезжаться в разные стороны…

Ыныбас смущенно опустил голову: слова Чета Чалпана оказались для него труднее вопроса. Но на помощь неожиданно пришел бурхан Пунцаг:

— Новостей в горах много! Какие же из них тебя интересуют в первую голову?

— Белый Бурхан и хан Ойрот! Что о них теперь говорят горы?

— Хан Ойрот собирает воинство Шамбалы. За Алтай придется драться с русскими, и не только с ними…

Чет Чалпан отпил глоток из своей чашки, кивнул головой:

— Значит, Хертек был прав. Хан Ойрот пришел не для того, чтобы утирать нам носы… Прости, гость, я слушаю тебя.

Но теперь взволнованно заговорил Ыныбас:

— Да-да, Чет! Алтай надо обновить! Хватит ему задыхаться в нужде, невежестве и темноте!

— Значит, война с русскими? Зачем?

— Мы не собираемся воевать с русскими! — отрезал Ыныбас. — У нас хватит и других врагов! Баи, купцы-чуйцы, зайсаны, камы…

Чет рассмеялся:

— Получается, Ыныбас, что ты будешь воевать со своим братом — камом Оинчы? Ну и что вы с ним не поделили?.. Нет, гости, война Алтай не обновит! Она только увеличит нищету, темноту и мрак… Белый Бурхан несет свет разума, а хан Ойрот — оружие чести! Плохо вы слушали горы, гости! Не поняли их язык…

Ыныбас и бурхан Пунцаг удивленно переглянулись. Слова Чета шли поперек всему, что они делали сейчас и собирались делать завтра! Нет, не случайно они заехали в эту долину!

— Спасибо, Чет, за тепло очага! А тебе, Чугул, спасибо за угощенье! — поднялся Ыныбас. — Нам пора… А Оинчы уже не кам, он тоже служит бурханам. Но твои слова я передам ему…

— И бурханам — тоже! — добавил второй гость.

Яшканчи провожал Хертека до перевала. А сборы и прощание были короткими: старый воин готов был подняться в боевое седло в любой момент и, когда он наступил, заторопился больше, чем надо. Но особенно удивила Яшканчи и Адымаш Савык: не залилась слезами, не бросилась на шею, не посмотрела упрекающим взглядом. Только потупилась, кусая губы:

— Я тебя буду ждать, Хертек.

— Я могу не вернуться. Уезжай к своим, на Бухтарму.

— Нет, Хертек. Я буду тебя ждать здесь.

Она сама подвела мужа к стременам, подала повод и молча отошла в сторону. Адымаш вздохнула и отвернулась она бы так не смогла, не сумела. И никакая женщина-алтайка, будь у нее даже каменное сердце, а не живое, тоже бы не смогла проводить мужа в неизвестность, как чужого…

Все жарче разгоралось небо за ребристым изломом Теректннского хребта, убегающего в бесконечность.

— Я о многом не успел поговорить с тобой, Яшканчи, — сказал Хертек виновато, пряча глаза. — Ты даже имени моего не знаешь!

— Да, они спрашивали у меня твое имя.

— Когда-то меня звали Бузур-оолом. Это имя наводило на врагов страх, а друзьям давало надежную защиту.

— Почему же ты не испугался позора и поменял свое имя?

— Чтобы не болтаться на веревке, переброшенной через черную верблюдицу! У меня не осталось друзей, но еще были живы мои кровные враги! И их было много.

— Свое имя ты вернешь у хана Ойрота.

— Я не буду возвращать свое имя, Яшканчи. Оно умерло вместе с нашей борьбой за справедливость… И если мне суждено погибнуть в новой борьбе, то я погибну под именем Хертека!

Яшканчи поник головой: Хертек выбрал трудный путь, но это — путь честного человека. И этот человек идет к хану Ойроту, чтобы взять оружие возмездия и отомстить обидчикам за обиды чужого для него народа… Много ли найдется в горах Алтая людей, которые могут поступить, как этот тувинец? Много или мало, но такие люди есть всегда! Иначе-зачем жить и во что верить?

Вот и перевал. Он высок, и отсюда, снизу, казался лестницей, уходящей своими террасами-ступенями прямо и темное небо, в последние утренние звезды. Скоро оно начнет раскаляться от встающего за спинами всадников солнца… Где же гости Чета Чалпана?

Яшканчи обернулся и увидел всадников, на плечах и головах которых уже лежал отсвет восхода. Они остановились в двух шагах, Яшканчи и Хертек спешились, но строгий голос бурхана сказал:

— Нам нужен только Хертек! И тотчас двинулись вперед, к перевалу. Яшканчи шевельнул повод, хотел поднять руку, чтобы помахать на прощанье, но не решился.

Адымаш не знала, как ей быть с Савык. Обычно женщины-алтайки тяжело переносили разлуку с мужьями, их надо было кому-то успокаивать, уговаривать, утешать, даже всплакнуть вместе с ними. А эта женщина казалась ей какой-то каменной. Увидев вернувшегося с перевала Яшканчи, она только спросила тихо:

— Он мне ничего не передал, Яшканчи?

— Хертек передал только деньги. Сказал, что он — воин, и деньги ему в бою не нужны. Вот, возьми.

Уже к восходу солнца все было прибранным в юрте, и женщины сели за рукоделье. У Савык оказались золотые руки: она ловко действовала иголкой, нашивая кусочки цветной материи на кошму. И грязно-рыжая, валянная из негодной шерсти сармыга оживала прямо на глазах — на ней появлялись горы, облака, козлы на утесах, парящие в небе птицы…

— Вот, если бы твой муж, Адымаш, сделал мне прялку…

— Он никогда не видел русской прялки, — покачала Адымаш головой, — как же он ее сделает?

Савык сама нашла кусочки сосновой коры и ножом вырезала из нее маленькую прялку и выточила такое же крохотное веретено из веточки тальника. Кайонок, думая, что тетя Савык делает ему игрушку, не сводил глаз с ее рук. Та, заметив это, спросила:

— А хочешь, Кайонок, будем с тобой маленькие вещи делать?

Мальчишка поспешно кивнул и начал запасаться корой, отдирая ее от дров, сложенных в стороне от входа. Женщины рассмеялись.

— Ой, Кайонок, — всплеснула руками Адымаш, — не рано ли ты о своем аиле начал думать!

Уже в сумерках вернулся с пастбища Яшканчи. Долго вертел перед глазами маленькую прялку Савык, потом спросил о размерах. Услышав ответ, кивнул… Но скоро забыл о своем обещании. Начались снегопады, забот пастухам прибавилось впятеро, и было не до поделок.

Яшканчи приходил усталый и сразу же заваливался на орын, не успев даже поужинать, тем более — поговорить с женщинами или поиграть с сыном…

Незаметно минул самый короткий и самый хмурый день в году, и мужчины-пастухи стали готовиться к приему молодняка: от сакмана зависел наступающий год, а значит, и вся их дальнейшая жизнь в этой или другой долине. Если раньше жены пастухов не видели своих мужей только днем, то теперь перестали их видеть и ночью.

Наладившаяся, наконец, жизнь и пугала и радовала Адымаш. Впервые за много лет она почувствовала землю под ногами и увидела небо над головой. Ушли, растаяли недавние тревоги, и даже сны стали веселыми, красочными: она видела летние поляны с густой зеленой травой, с огоньками цветов; слышала, как звенят, падая с камней, хрустальные ручьи, в которых купается радуга; даже ощущала запахи парного молока, которого было много, и кисловатый аромат чегеня, желтого от плавающего в нем жира… Она сшила себе два новых чегедека из ткани, привезенной мужем с осенней ярмарки, с помощью Савык украсила их цветными нитями и оторочила мехом. Хотела подарить один из них жене Хертека, но Савык наотрез отказалась от подарка: — Без мужа мне не нужны наряды!

Своего Хертека она ждала каждый день и постоянно ходила к перевалу по убродистому снегу. Но не было на каменном заснеженном гребне человеческих фигур, там постоянно клубились сизые облака и очень редко голубели кусочки чистого неба. Много раз Савык хотелось подняться на седловину перевала и посмотреть с той стороны на дорогу, по которой уехал ее муж, но она знала, что этого делать нельзя — по приметам, женщина, смотрящая с тоской и болью мужу вслед, заставляет его коня спотыкаться, а сама превращается в сову…

Кайонок всегда выбегал Савык навстречу. Иногда вместе с ним была и Чугул, у которой после медленного выздоровления матери появилось немного свободного времени. Савык любила возиться с детьми — лепила с ними из снега разные фигуры, каталась с горок на обледенелых коровьих лепешках, перебрасывалась снежками, но не заигрывалась. Подступала тоска к сердцу, лицо женщины каменело, и смех застывал на губах, не став звуком: они с Хертеком не обзавелись детьми — жизнь была беспокойной, опасной, а будущее покрыто не только туманом, но и чернотой беззвездной ночи…

Адымаш старалась не замечать ее состояния, а дети воспринимали неожиданную суровость тети Савык как приказ о возвращении домой. Под сердцем Адымаш зрела новая жизнь, и она берегла ее с той особой тщательностью, которая присуща женщинам, ждущим последнего в своей жизни ребенка. На этот раз Адымаш была уверена, что ей судьба и Умай подарят дочь, из которой она постарается сделать будущую хорошую жену для мужа и настоящую хозяйку аила для семьи. Она прожила трудную жизнь, но добрую и ласковую — Яшканчи оказался хорошим мужем, и Адымаш, хотя и редко, но бывала по-настоящему счастлива с ним. И особенно — эту осень и зиму…

Она выбила трубку о треножник, взглянула в дымовое отверстие юрты и заторопилась — небо начало уже темнеть, а у нее еще не был готов ужин! А Яшканчи не любил, когда казан пуст и огонь в очаге еле дышит…

Вернулась Савык, напряженно и растерянно посмотрела на Адымаш:

— Какие-то люди спускаются с перевала…

— Гости? Может, и Хертек с ними?

— Нет, моего мужа среди них я не заметила… Адымаш вышла из юрты, разгребла снег над перевернутым вверх дном котлом, опрокинула его. Вздохнула: мяса было совсем мало, а другими припасами они с осени не обзавелись. Овец до весны Яшканчи резать не будет, разве теленка…

Перебор копыт послышался явственнее, хотя всадники и не могли подъехать так быстро. Она подняла голову и облегченно перевела дух: гости свернули на тропу, ведущую к аилу Чета Чалпана. Адымаш поставила котел на место, забросала его снегом и старательно оптоптала по краям. Кто же на этот раз приехал к Чалпану?

 

Глава четвертая

УЩЕЛЬЕ АРКЫТА

Ущелье Аркыта похоже на каменный мешок с узким горлом. И это место Техтиек избрал для сформированных им и Анчи отрядов кезеров. Сюда, в глубину гор, ни пешему, ни конному не попасть, если не знать обходных троп, пробитых козлами и охотниками, идущими по их следам. И хотя главные события будут разворачиваться в долине Теренг, до которой отсюда надо одолеть не один перевал, воины Шамбалы должны быть подготовлены для возможных боев с русскими стражниками и солдатами здесь. Они покинут этот лагерь только в нужный момент, чтобы перекрыть дороги, оседлать перевалы и взять под свою защиту не только бурханов, но и тех, кто придет к ним.

Сейчас Техтиек ехал сюда хозяином и очень удивился, когда ему преградили путь воины в коротких куртках, перехваченных широкими ремнями, в меховых шапках с кистями, с ружьями на плече, к которым примкнуты штыки.

— Шамбала! — вспомнил Техтиек пароль-заклинанне бурханов.

— Калагия! Войди в Шамбалу! — отозвались воины и расступились.

За очередным камнем его снова остановили.

— Шамбала! — сказал уже раздраженно Техтиек. Ему навстречу шагнул пожилой воин с суровым лицом, держа руку на рукояти короткого меча.

— Войди в Шамбалу, хан Ойрот!

— Кто ты? — хмуро спросил Техтиек, не оставляя седла. — Я тебя что-то не помню… Кто? Откуда?

— Страж бурханов Хертек! Я здесь недавно. Он жестом пригласил Техтиека следовать за собой. Тому невольно пришлось спешиться и бросить поводья одному из воинов стражи ущелья.

— Куда мы идем, Хертек?

— Вас, хан Ойрот, ждет бурхан.

Справа и слева отвесно падали скалы, неохотно отходя в стороны, чтобы там, где синее других гряда вершин, закрыть такими же отвесными скалами и выход из долины. Техтиек неспроста выбрал эту долину и показал ее Чочушу, но само ущелье Техтиек берег для себя: Аркытская ловушка уже не раз выручала его, укрывая от погонь. Кто же привел сюда этого Хертека, которым, судя по всему, Белый Бурхан заменил Техтиека?

Хертек остановился у приземистого рубленого строения, открыл дверь, предупредив Техтиека:

— Здесь ступеньки, хан Ойрот…

Землянка была оборудована как русское зимовье: большая глинобитная печь, полки с утварью, стол с висячей керосиновой лампой, деревянные козлы вдоль стен, забитые винтовками разных систем…

За столом сидел бурхан Пунцаг, перед ним была расстелена большая самодельная карта, на которой он что-то измерял циркулем и линейкой. Техтиек опустился на левое колено, приложился губами к краю одежды бурхана, поднял виноватые глаза:

— Я немного опоздал…

— Ты опоздал на целую неделю! — Пунцаг бросил циркуль. — Поднимись и садись рядом! Надо что-то решать, хан Ойрот. Скоро весна!.. Ты свободен, Хертек.

Страж бурханов повиновался, оставив их наедине.

— Белый Бурхан тобой недоволен, Техтиек! — Пунцаг посмотрел озабоченно и тревожно. — Нет людей, нет оружия, не хватает коней для кезеров…

Техтиек вымученно улыбнулся.

— Кони есть, бурхан! Целый табун племенных коней!

— Откуда они появились?

— Купец Лапердин подарил! Сейчас они у меня укрыгы в ущелье Ак-Кема и за ними присматривают надежные люди… С оружием хуже: русские купцы не продают его и за золото. Надо посылать людей в китайские лавки Урянхая.

Бурхан покачал головой:

— Это долго, Техтиек! Надо отнимать оружие у горных стражников, охотников и охранников приисков. Ты же все равно там хозяйничаешь всю осень!

— Оружие будет, бурхан.

— А люди? Где обещанные тобой кезеры? Чем занимается этот бездельник Анчи? Почему не работает Дельмек? Хватит ему сидеть у доктора на кухне!

— Анчи я казнил за нарушение приказа. Дельмек пока нужен мне у доктора. Он работает хорошо, бурхан. Его отряд из алтайцев уже собран и вооружен…

— Мало людей, Техтиек! Мало. А те, что есть, ни на что не годны! Хертек требует половину из них отпустить домой, а оставшихся разбить на группы по десять-двадцать человек и обучать каждую отдельно! Он прав.

— Кто такой Хертек, бурхан? Откуда он появился в ущелье Аркыта? Вы уверены, что он надежный человек?

— Его привел я. Он — воин Самбажыка! Надежнее людей не бывает… Пока он страж бурханов, а потом посмотрим! Может быть, ему суждено стать главным полководцем Шамбалы! У тебя, хан Ойрот, другие задачи, и Хертек тебе никак и ничем не помешает… Люди, вот что нам сейчас нужно!

Бурхан был слишком настойчив, и Техтиек насторожился:

— Что-то случилось, бурхан?

— Да. Россия вступила в войну с Японией.

— Хорошо это для нас или плохо, бурхан?

— И хорошо, и плохо. Если на Алтае будет введено военное положение-плохо, а если царь объявит мобилизацию и среди алтайцев хорошо…

— Русский царь никогда не брал алтайцев на войну, бурхан… Я завтра же пойду в горы и скажу людям, что на этот раз русский царь заставит всех воевать! Многие побегут в горы, ко мне. И люди, бурхан, будут!

Пунцаг покачал головой:

— Такие люди и нам не нужны… Нужны воины! Кезеры!

Плоский черный камень стоял на двух чурбанах, вкопанных в землю. Он был изрисован человеческими фигурами: попами, стражниками с ружьями и полицейскими с саблями в руках, бородатыми староверами, пузатыми баями и зайсанами. Была даже фигура, изображающая бородатого человека с забором на голове. Хертек покосился на хана Ойрота и ткнул в фигуру пальцем:

— А это кто?

— Русский царь.

— Ну и что вы с этим камнем делаете? Техтиек самодовольно усмехнулся:

— Мои кезеры стреляют в него из ружей пулями и жаканами.

Хертек подошел к камню вплотную, внимательно его рассмотрел: весь в выщербинах, будто его клевали птицы, в свинцовых нашлепках, похожих на помет этих птиц. Покачал головой:

— Этого нельзя больше делать, хан Ойрот! Пули рикошетят от камня и могут поранить самих стрелков… Удивительно, что еще никто из них не пострадал! Мишень надо переделать. Я сам скажу воинам — как…

Техтиек недовольно нахмурился:

— Твою мишень, Хертек, потом нельзя будет перевернуть.

— А зачем ее переворачивать? — удивился страж бур-ханов…

— Мои кезеры — плохие стрелки, не все из них попадают даже в камень… Но как только они его переворачивают вверх ногами, то все их враги оказываются мертвыми…

Хертек закусил нижнюю губу, чтобы не рассмеяться. Игра в войну? Неужели хан Ойрот думает, что колдовскими заклинаниями и какими-либо символами поругания можно уничтожить настоящих врагов?

Всего два дня Хертек в этом ущелье, но и за эти два дня он понял, что хан Ойрот не только плохой полководец, но и воин никуда не годный. Да и в крепость, расположенную в труднодоступном месте, все же могли проникнуть охотники, русские геологи, горные стражники, не говоря уже о полицейских и солдатах регулярной армии. Беспечность людей, собранных в этом каменном мешке, была поразительной! И первое, что он сделал, — закрыл все входы и подъезды к ущелью сторожевыми постами. Теперь надо наводить порядок среди людей, собранных здесь и громко именуемых воинами.

— Стрельбы надо проводить регулярно, хан Ойрот. Владеть ружьем должен каждый воин! И не беда, что многие из них не попадают в цель. Чтобы хорошо стрелять, надо много стрелять.

— Много пусть стреляют те, кто умеет стрелять! У плохих стрелков я всегда отнимал ружья и патроны… Доставать их трудно, а переводить добро на бестолковых придурков я не могу!

Хертек нахмурился:

— В таком случае, надо их учить владеть холодным оружием! Сделатьфигуры из веток и снега, пусть тренируются…

Хан Ойрот откровенно рассмеялся:

— Ну, этому алтайцев учить не надо! Они с детства умеют резать скот!

— Солдаты русских — не бараны! — угрюмо уронил Хертек. — Они тоже умеют владеть штыком, саблей и кинжалом!

Техтиек почувствовал, как в нем закипает злоба на Хертека. Не будь тот человеком бурхана Пунцага, он бы узнал, как звенит клинок, молниеносно выхватываемый из ножен!

— И еще, хан Ойрот… Я заметил, что среди воинов, собранных здесь, есть люди, которым место на виселице… Хотел бы я знать, как сюда попали бандиты Техтиека!

Хертек коротко взглянул на хана Ойрота, и губы его дрогнули в иронической усмешке.

Пунцаг хотя и был одним из бурханов, терялся в присутствии Хертека и серьезно опасался неистовства Техтиека. Ему все еще казалось, что он спит и видит страшный сон, какой часто видел в дацане: голым его преследуют псы с оскаленными мордами. И он боялся проснуться: вдруг он и в самом деле голый среди стаи псов?

Он не знал, как Белый Бурхан узнал о его ночных кошмарах. Но однажды он вызвал его к себе и строго сказал:

— Ты-бурхан и тебе надо забыть, что ты был ховраком и ламой! Тебе некого бояться! Ты — один из богов Алтая, и поэтому все должны бояться тебя!

— Я не умею стрелять и не знаю приемов борьбы. Я боюсь оружия и не хочу брать его в руки!

— А тебе и не надо этого делать. С оружием пусть хорошо обращаются те, кому это положено. Земные дела — не твои!.. Я могу тебе помочь избавиться от страха, но будет лучше, если от него ты избавишься сам… Будешь следить за Техтиеком и его бандой! Подбери себе людей для охраны и — действуй.

Теперь у него есть Хертек.

Хертек и Техтиек вернулись поздно, но Пунцаг еще не спал, изучал карту, врученную ему Белым Бурханом, и стараясь оставить в памяти каждый извив многочисленных рек, каждый поворот горных хребтов, название каждого большого или малого селения… Карту возить с собой не будешь, а Алтай он обязан знать!

— Докладывай, страж бурханов! — кивнул Пунцаг Хертеку.

— Мы с ханом Ойротом изучили все, но наши мнения разделились. Я предлагаю очистить ущелье от всех лишних людей и оставить в нем только тех, кто действительно может стать воином! Я понимаю, что бурханам нужны люди. Но нужны те люди, от которых будет толк!

Бурхан кивнул.

— Но моим подсчетам, бурхан, таких людей человек сто, не больше. Остальные должны уйти.

Бурхан снова кивнул.

— Всех, кто останется, надо разбить на четыре отряда и выбрать им командиров, способных владеть оружием. Из этих четырех отрядов на коней надо посадить два, один отряд оставить в пешем строю для охраны дорог и перевалов, последний отряд, куда я думаю отобрать самых молодых и крепких парней, сделать стражем бурханов. Его я буду обучать сам.

— Ну а что предлагает хан Ойрот? — поднял Пунцаг глаза на Техтиека.

— Хертек — страж бурханов, и ему, конечно, хватит четырех отрядов для того, чтобы охранять Храм Идама и долину Теренг со всеми дорогами, переправами и перевалами. А мне, хану Ойроту, нужна армия в тысячи и тысячи воинов, чтобы выгнать русских!

Техтиек говорил зло, напористо, зная податливость бур-хана. Но кивка головы не дождался.

— И одного ущелья Аркыта для моей армии мало! Я должен найти десятки глухих мест, где мог бы собирать и обучать моих людей! Я настаиваю, бурхан, чтобы мне было дано право распоряжаться моими людьми так, как считаю нужным я, хан Ойрот. А страж бурханов Хертек пусть работает со своими отрядами… Я даже могу уступить ему этот каменный мешок!

Только теперь бурхан кивнул. А потом встал, заставив подняться Хертека и Техтиека, сказал устало, но твердо:

— Хорошо. Страж бурханов пусть работает со своими людьми, а ты, хан Ойрот, создавай свою армию. Вы оба свободны в своих действиях, но я должен знать все.

Стояла хорошая лунная ночь. Искрился снег, глубокие тени меняли рисунок гор, но делали белую тропу четче и приметнее, чем солнечным днем, когда все рассеивается и теряется в пиршестве белых снегов. Но особенно хорош был сейчас воздух-синий, бодрящий, с поразительной прозрачностью и какой-то стеклянной твердостью. При желании его, казалось, можно было рубить мечом на куски и он, падая на жесткий камень тропы, звенел бы, как серебряная монета на фарфоровой китайской тарелке… В долинах никогда не бывает такого воздуха даже зимой, им богаты только горы, вынырнувшие к самому небу из облаков, где плавают вершины деревьев…

Когда-то, очень давно, они с Самбажыком вот так же пробирались козьей тропой к стану врагов, чтобы выкрасть часового и узнать маршрут, по которому отряды ненавистного Тырчака должны были уйти на Сарып-Сеп, где попасть в засаду. Батор Самбажык долго молчал, потом бросил повод и оставил седло, поднял руку, насторожился, будто к чему-то прислушивался. Удивленный Бузур-оол остановился, приготовив оружие. Самбажык рассмеялся:

— Я только хотел услышать, как звенит луна, там, в небе!

— Вы способны слушать луну, батор, когда нас ждут впереди столь суровые испытания? — поразился тогда Бузур-оол.

И Самбажык сказал, что тот человек по-настоящему ничтожен, который не любуется миром перед тем, как покинуть его навсегда…

Бурхан остановился и спешился. Хертек последовал его примеру, хотя и не знал, зачем тот это сделал. Тогда бурхан обернулся, и Хертек увидел на его губах непривычную улыбку:

— Вам тоже, Хертек, мешает цокот копыт?

— Нет, бурхан, он мне не мешает.

— Это потому, что вы не знаете, что такое настоящая тишина. Та тишина, когда слышно, как стучит сердце и льется по жилам горячая кровь…

Хертек удивился: всем, даже хану Ойроту, бурхан говорил только «ты» и любой форме беседы предпочитал повелительную. Может, сейчас он скажет что-нибудь похожее на ту мысль батора Самбажыка, так поразившую его, Бузур-оола?

Нет, не сказал. Повел коня, низко опустив голову. Такое впечатление, что он возвращается не в свои солнечные чертоги высшей мудрости и правды, а в тюрьму, где его должны запереть на замок!

Тропа начала забирать влево, потом пошла прямо вверх, опустилась, завернула вправо… Хертеку уже надоело идти пешком, но он не имел права сесть в седло, пока того же не сделает сам бурхан. А тот снова остановился и прислушался:

— Кто-то едет нам навстречу. Хертек пожал плечами: он ничего не слышал. Бурхан сел в седло, и тотчас это сделал Хертек, но приготовил оружие. Конь покосился на хозяина и фыркнул — не то насмешливо, не то осуждающе… Скоро и Хертек услышал перебор копыт, а потом и увидел всадника. Решительно подав коня вперед, он обошел бурхана и встал на тропе, слегка развернувшись влево: так удобнее стрелять, если в этом будет необходимость, и так удобнее вернуться на старое место.

— Не вздумай стрелять, Хертек! — услышал он голос встречного всадника и тотчас узнал Ыныбаса. — Я знаю, что ты не промахнешься! Меня послали за бурханом.

Бурхан послал коня навстречу Ыныбасу, бросив на ходу:

— Поезжай обратно, страж бурханов!

Бурхан снова перешел на «ты». Лунная иллюзия кончилась, хотя в самой природе ничего не изменилось. Просто во взаимоотношениях богов и людей все встало на свои места!

Только теперь Техтиек убедился, что с казнью Анчи он явно поторопился. Сказав о создании собственной армии и получив на это согласие бурхана Пунцага, Техтиек взвалил на себя весь груз забот о людях, собранных в ущелье Аркыта…

Конечно, теперь у него достаточно денег, золота и ценных вещей в тайных схоронах-запасниках, чтобы всю эту рвань одеть, накормить, вооружить, посадить на коней. Не поссорься он с Хертеком, не отделись от него, часть забот можно было бы возложить на опытного воина, но и тут ради самолюбия Техтиеку пришлось поступиться собственной выгодой. Пусть возится со своими отрядами! Тем более, что Хертек сумел заметить то, чего не видел бурхан головорезов, прошедших через все и ничего в жизни не боящихся, кроме гнева своего предводителя… Они были гвардией Техтиека, и избавляться от них было еще рано. Проще избавиться от Хертека!

Жаль, конечно, что это ущелье придется отдать ему. Но Техтиеку этот каменный мешок не нужен — слишком далеко от дорог и селений!

Может, здесь хорошо обучать воинов, которым действовать весной в долине Теренг, но для алыпов Техтиека никакой уже выучки не нужно, а отсидеться они могут где угодно…

Подошел один из стражей Хертека, доложил:

— Там пришли пятеро, хан Ойрот. Пароль не знают, но называют имя бандита Техтиека…

— Пошли к ним!

Затея с монастырем на Чулышмане была придумана Анчи. И придумана, конечно же, не от хорошей жизни: летом он зашел в такой же тупик, как и сейчас Техтиек, — людей набрал много, одеть и накормить всех не мог, держать их в одном месте тоже. Тогда-то и стал Анчи отправлять группы своих парней в православный монастырь к отцу Никандру для прокорма, решив, что соберет их, когда будет нужно, одним сигналом… Шесть групп он отправил в послушники, но вернулась пока первая, не дождавшись обещанного сигнала.

Увидев хана Ойрота, стражи медленно расступились.

— Та-ак! — Техтиек оглядел всех, прищурился. — Богу русских молиться научились? А где шестой? Вас должно быть шестеро!

Бывшие монахи переглянулись. Потом один из них кашлянул в кулак, хотел что-то сказать в оправдание, но получил тычок в бок, предупреждающий о молчании.

— Пропустите их! — сказал Техтиек с показным равнодушием. — Не возвращаться же им на Чулышман! Шестой явится в такой же одежде, как эти, пропустите тоже.

Повернувшись, Техтиек зашагал к своей землянке, где еще вчера был штаб бурхана, зная, что прибывшие давно спешились и теперь тащатся за ним, понурив повинные головы.

— Остановившись, Техтиек подождал монахов, жестом уложил их животами на снег, заговорил тихо, но свирепо:

— Ну? Животы нажрали, а оружием, конечно, не запаслись? По голым дорогам сюда шли, ни одного пастуха или охотника не встретили?

— У меня есть нож, — сказал один из лежащих, — а дубину в любом лесу выломать можно!

— У меня топор есть! — сообщил другой. — Дрова рубил, перебросил через ограду, потом поднял… Вот.

— Трое других почему молчат? Встать! Где Чекурак?

— У родни аракует. Ночью придет.

Техтиек пружинящей походкой прошелся вдоль пятерых парней, одетых в изодранные рясы поверх телогреек, хмуро уронил:

— Вот что… Сейчас вы сядете на своих коней, к утру пригоните отару овец и принесете два ружья! С пустыми руками не возвращайтесь! У меня нет аилов, набитых жратвой!.. Пошли!

Он шагал по тропинке между сугробов к приземистому рубленому дому, сработанному в незапамятные времена не то охотниками, не то русскими рудознатцами. Сейчас он был обитаем, хотя его и занесло едва ли не по самую крышу — из ведра без дна, приделанного вместо трубы, валил густой дым, отдающий горелым мясом.

Техтиек взял на себя закуржавевшую дверь, шагнул в комнату, едва не задохнувшись от плотного духа табака и сивухи.

Увидев Техтиека, сидящие у огня вскочили.

— Аракуете? — криво усмехнулся тот. — Кто из вас был три дня назад на охоте? Ты, Тоет?

— Со мной еще ездил Маскан.

— И все? Мы с вами давно договорились не врать друг Другу!

— Я еще был, — угрюмо отозвался заметно захмелевший парень. — Брал Тонтуша, но он удрал.

— Все вы удрали! Все четверо! — сказал Техтиек гневно. — А Тоет даже потерял свой нож! А ты, Тартык, шапку!.. Всем на коней! Догоните монахов и помогите им сделать то, что я приказал! Ты, Тартык, усидишь на коне, не надо тебя привязывать арканом?

— Он на скамейке-то едва сидит! — хохотнул Тоет.

— Закрой рот! К утру всем быть на месте. «Хорошо, если бы они догадались ухлопать одного из монахов и оставить его у разграбленного аила, — подумал Техтиек, выпроваживая своих головорезов — кого тычком в бок или в спину, а кого и ногой под зад. — Тартык бы догадался, но пьян… Ладно, Маскан сделает!»

Домик опустел, только Тартык при попытке встать, свалился на пол.

Техтиек равнодушно перешагнул через него и прихлопнул дверь. Он не дошел еще до землянки, как мимо пронеслись всадники.

— Успеют! — усмехнулся Техтиек. — Монахи далеко не могли уйти.

Белый Бурхан запретил разбой Техтиеку, бурхан Пунцаг запретил разбой воинам хана Ойрота, но ведь никто из них не может запретить разбой православным монахам!..

 

Глава пятая

ЕДИНСТВЕННОЕ РЕШЕНИЕ

Бабый ушел, шурша русской газетой, подтвердившей слухи о войне России с Японией.

Итак, война!.. Таши-лама не обманул его!..

Это известие, горькое для многих, Куулар Сарыг-оол ждал с нетерпением, и именно оттяжка боевых действий там, на самом дальнем востоке, непроизвольно заставляла его тормозить развитие событий тут, в горной глуши Алтая, даже с известным риском для себя и своих помощников. Он уже достаточно оценил равновесие сил и был уверен, что прямое столкновение с миссией христианства невыгодно и не даст никаких результатов. И хотя кислота разъедает камень, молот ломает его!

Надо действовать, и действовать быстро.

Их миссия — миссия таши-ламы. Но во главе он поставил его, жреца Бонпо! И в этом его ошибка… Шамбала — это знамя ламаизма, поднятое над миром… Но почему, собственно, ламаизма? И что бы стоил ламаизм вообще без тибетского тантризма, лежащего в основе Бонпо?

Сейчас Тибету не до Шамбалы, как и России — не до Тибета! Русские всегда едут на телеге… Еще год назад далай-лама мог бы договориться с русским царем. А сейчас — вряд ли! Тибет, опасаясь китайцев, прозевал англичан. А русские увлеклись строительством дороги в Маньчжурии, потом крепости на Ляодуне и прозевали японцев… События развели руки русского царя и далай-ламы, уже протянутые навстречу друг другу!

Все изменилось! Долг перед таши-ламой? Он, жрец Бонпо, ничего ему не должен! Он ему вернул алун… Нет, Шамбала не будет знаменем ламаизма, она будет знаменем Бонпо! И он, Куулар Сарыг-оол, сделает здесь то, что задумал давно, покидая Шаругене!

Чья-то тень мелькнула у входа. Но у Куулара Сарыг-оола было острое зрение.

— Хан Ойрот? Ты должен был прибыть еще вчера! Техтиек вздрогнул — таким неожиданным и громким был голос тьмы пещеры.

— Что у тебя происходит? Почему твои воины грабят пастухов, а убитых переодевают в русские монашеские одежды?

— Это были настоящие монахи, Белый Бурхан! Мои воины обучаются военному делу в ущелье Аркыта!

— Эти монахи пришли к тебе, хану Ойроту! А ты послал их грабить, как это делал Техтиек!

Куулар Сарыг-оол встал в столбе света, и в первое мгновение Техтиек не узнал его. Белый Бурхан был бледен и казался больным. Он безвыходно сидел в пещере, колдуя со своими травами и грибами. И зачем ему быть белее своего имени?

— Ты проглотил язык, хан Ойрот?

— Мне мешают. Этот Хертек…

— Хертека оставь в покое! Я и так слишком долго терпел твои выходки!

Техтиека окатил страх — в глазах Белого Бурхана медленно разгорался черный огонь презрения. Техтиек покачнулся и упал на колени, явственно ощущая, как леденеет живот и становятся ватными руки и ноги:

— Я все исправлю сам, Белый Бурхан…

— Ты потерял много времени на пустяки, и теперь один ничего не успеешь! Где люди, нужные мне, а не тебе? Где кайчи, сказочники, пророки? Где люди, ищущие меня в горах? Где воины, идущие к тебе тайными тропами? Где знаки моего прихода? Почему нет обвалов в горах, обнажающих священные символы неба? Почему твое имя — имя великого хана Ойрота — не гремит на всех перевалах и во всех долинах? Разве я не говорил тебе, что это надо делать и как это надо делать? Может, ты забыл свою клятву, и пришло время тебе умереть?

Техтиек почти потерял сознание от ужаса. После всего услышанного он не решится показать Белому Бурхану ту бумагу, что перехватили его люди, остановив гонца… И она будет против него!

— Я все исправлю…

— Нет, ты уже ничего не исправишь! Я дам тебе в помощь бурханов, но если и это не поможет — отстраню тебя от всех дел хана Ойрота! У меня есть кем тебя заменить!

«Хертек! Проклятый Хертек! — вспыхнула злая мысль. — Вот кто по праву заслужил мой удар меча!»

— Хертек занят другими делами, и ему не за что мстить!

Техтиек втянул голову в плечи: он только сейчас вспомнил, что Белый Бурхан легко читает чужие мысли и с ним наедине надо думать только о том, что надо ему: соглашаться, каяться, оправдываться, но не возражать!

— Что ты прячешь от меня, хан Ойрот?

Техтиек скользнул за отворот шубы, достал конверт, протянул Белому Бурхану:

— Гонец епархии упал со скалы и разбился. Мы взяли письмо, которое он вез в монастырь на Чулышмане. Ыныбас прочел письмо и сказал, что русские попы знают все…

— Все знает только небо!

Но что-то в лице Белого Бурхана дрогнуло. Значит, и ему неприятна эта новость?

— За мной русские стражники и полицейские охотились всю эту осень, Белый Бурхан! — заторопился Техтиек. — Мне надо было любыми способами прикрыть себя и моих кезеров… Отсюда и — монахи!

— Ты прикрывал Техтиека, а не хана Ойрота! — сказал Белый Бурхан резко и отчетливо. — И не думай, что этой чепухе с монахами русские поверили! Грязно и плохо работаешь, Техтиек!

И снова ледяной холод пополз от низа живота к сердцу:

— Я все исправлю!

— Нет! Техтиек должен умереть, чтобы не мешать хану Ойроту!

Только теперь он понял, что от него требовал Белый Бурхан: убить имя Техтиека, а не самого Техтиека! Но чтобы русская полиция поверила в смерть Техтиека, нужен труп… Труп, похожий на Техтиека и одетый, как он! И нужны люди, которые бы опознали в убитом Техтиека!

— Когда должен умереть Техтиек, Белый Бурхан?

— Чем быстрее, тем лучше для хана Ойрота. Иди.

Он встал с коленей, попятился, потом повернулся спиной, унося на плечах тяжесть недоброго взгляда Белого Бурхана.

Да, Техтиек не стоил и ногтя мизинца Хертека!..

Куулар Сарыг-оол помрачнел и опустил голову. Хертек пришел слишком поздно, чтобы стать ханом Ойротом. Но, может, он пришел рано?

Его меч честен, на нем нет и пятнышка невинной крови!

Может, надо решительнее ставить крест на Техтиеке?.. Хертека привел Пунцаг.

— Хертек, — не настоящее имя этого воина. Его зовут Бузур-оол, батыр Самбажыка!

— Бузур? — удивился Белый Бурхан. — Разве его не казнили?

Имя было громким. Тогда-то впервые и мелькнула эта мысль у Куулара Сарыг-оола: а не поторопились ли мы с этим Техтиеком? Из Бузура можно сделать настоящего хана Ойрота!

— Я хочу его видеть. Немедленно.

Хертек был воином и знал, что перед высшими символами мира надо преклонять правое колено и на вытянутых руках отдавать свой боевой меч. Белый Бурхан сделал знак Пунцагу удалиться, потом подошел к Хертеку, жестом поставил его, пристально взглянул в глаза и четко сказал:

— Здравствуй, Бузур-оол, богатырь Самбажыка! Я рад тебя видеть здесь и горжусь, что ты пришел ко мне! Ты можешь вернуть свое гордое имя и носить его с доблестью в этих горах, как ты его пронес по горам своей священной родины!

— Благодарю тебя, Белый Бурхан. Но в этих горах будет звучать только имя Хертека!

— Почему? Тут нет твоих врагов!

— Моих друзей здесь тоже нет. Кровь Самбажыка и его богатырей мною еще не отомщена!

— Ты дал обет, Бузур?

— Я дал клятву самому себе. Это лучше всякого обета. Куулар Сарыг-оол на секунду смутился, но тут же взял себя в руки. Он тоже не отомстил тем, кто отверг его веру и не принял его символов! И он тоже не хотел, чтобы в этих горах звучало его настоящее имя, которое принадлежит только Туве!

Для Тибета и Монголии — он дугпа Мунхийн.

Для Алтая он — Белый Бурхан.

И только для Тувы он — Куулар Сарыг-оол, священная птица лебедь, чьи белые крылья несут людям только счастье…

— Ты поздно принес мне свой праведный меч, воин Самбажыка Бузур-оол. Если бы ты сделал это на год раньше!

— Я не знал дороги к тебе, Белый Бурхан. Бог вернул оружие, украсив его рукоять красным камнем. Потом заговорил тихо и торжественно:

— И хотя ты пришел не в тот час, когда мне это было особенно необходимо, ты все-таки услышал мой зов… Уверен ли ты сейчас, что пришел к тому, кто тебе нужен?

— Я уверен в этом, Белый Бурхан!

Куулар Сарыг-оол помрачнел и опустил голову. Да, Хертек пришел поздно, чтобы стать ханом Ойротом… Но он пришел вовремя!

— Я вынужден повторить свой вопрос, Бузур-оол. К тому ли ты пришел, чтобы отдать свой меч? Ведь твой меч никогда не защищал ложь! А я — не Белый Бурхан, как и Техтиек — не хан Ойрот!..

По губам сурового тувинца прошла легкая усмешка:

— Это я понял сразу. Но я принял единственное решение. Других решений я не вижу, значит, их нет. И потому — Хертек мое единственное имя, которое может стоять рядом с вашими именами, посланцы неба! И если мне придется умереть, я умру только под этим именем… Это судьба, а с ней не спорят.

— Ты не уверен, что вернешься на родину?

— Для этого надо ее освободить! Но благословенные Богды хорошо видны и отсюда, Белый Бурхан. И только они помнят мое родовое имя… Мой меч — твой, как и мое новое имя!

— Хорошо, Хертек. Пусть будет так, как решил ты.

Да, он был и остался честным воином. И на него можно положиться всегда и во всем!

Первым тронул своего белоснежного коня Пунцаг, сопровождаемый молодыми, вооруженными до зубов парнями из бывшего отряда Анчи. Как только они скрылись за поворотом тропы, два пожилых человека в одинаковых черных шубах, шапках и сапогах, кивнули Жамцу, поправляя ремни винтовок:

— Пора и нам, бурхан.

На скользкую, идущую круто вверх тропу, вышел конь голубоглазого, следом за ним направил своего белоснежного жеребца Жамц, замыкал группу кареглазый теленгит. Имена свои они не назвали, а бурхану такую мелочь знать не обязательно. Он должен молчать или приказывать. Но Ыныбас предупредил Жамца, что одного из них зовут Диман — он из числа потаенных алтайских горных мастеров, а второго, обремененного обширной родней и славой лучшего охотника в своем сеоке — Азулай. Жамцу только предстояло определить, кто из них Диман, а кто Азулай, чтобы явить маленькое чудо.

Проводники вели Жамца по опасным и запутанным тропам. Временами бурхану казалось, что они торопятся не потому, что им так приказано, а стесняются его сверкающих белых одежд, белой лошади и лица, лишенного растительности и загара. Но они торопились совсем по другой причине: начали дымиться вершины гор — верный признак надвигающегося ненастья, которое может затянуться в горах на много дней.

Одолев перевал, тропа начала падать вниз и теперь была хорошо натоптанной, непохожей на те, где они прошли раньше, оставив первый и, наверное, единственный след. А Жамц решил, что проводники хотят стать на отдых, чтобы не утомлять его, их бога…

— Непогода идет. Надо бы ее переждать, бурхан.

Жамц благосклонно кивнул.

Идущий позади решил поддержать своего товарища проводника, поскольку ответа бурхана не слышал:

— Тут есть аил моего брата…

Жамц сглотнул голодную слюну и перебрал окоченевшими руками поводья. Аил-это жилище, живой огонь очага, горячий чай, жирная баранина… Он выпрямился в седле: все правильно — этим людям доверена его драгоценная жизнь, и они обязаны ее хранить, если даже самим придется лечь замертво под пулями или дубьем!

Четвертый их спутник — Оинчы — выехал еще ночью. Где он сейчас? На какой из сотен путаных троп спотыкается его конь, принюхиваясь к переменам в погоде? И почему это он так заторопился?

Потянуло кисловато-дымным запахом человеческого жилья. Потом донесся относимый ветром лай собак. На ржание их коней, отозвались кони у аила. Снова вывернул голову голубоглазый, идущий впереди. В глазах беспокойство:

— Может, заночуем здесь, бурхан? Дальше жилья не будет.

Жамц чуть заметно улыбнулся: не охотник.

— Хорошо, Диман.

Мастер по металлу удивленно глянул на белого всадника и поспешно отвернулся, заторопил коня.

Бесхитростная ловушка сработала. Жамц подтвердил свое божественное происхождение, прочитав их имена третьим глазом Будды.

Бурхан Чочуш отказался от белых одежд бурхана и не сел на белого коня. Теперь он ничем не отличался от сопровождающих его Техтиека и Ыныбаса. Просто, зажиточный алтаец-кайчи, которому есть что сказать людям, не требуя от них ничего взамен. Только нездоровая бледность его лица могла удивить встречного. Но если кто и задаст такой вопрос, на него легко дать ответ. Даже два: долго болел парень или долго держали кайчи в тюрьме русские полицейские за его правдивые песни. Вторую ложь придумал Техтиек, и Ыныбас согласился с ней: полицейских никто в горах не любил, и лишняя капля яда в чашу ненависти не помешает…

Чочуш — кайчи. И потому у его седла покачивался топшур в мешке, раздобытый неведомо где Техтиеком или людьми из его разбойной братии. Все учтено и выверено!

И особенно тщательно — маршрут. Надо было так пройти по селеньям между Ануйским и Чергинским хребтами, где живут или могут жить другие кайчи, чтобы не попасть на глаза камам, для которых Ыныбас — бельмо на глазу; зайсанам, баям или крещеным алтайцам, у которых может вызвать подозрение Техтиек; просто нагловатым и грязным на руку людям, для которых может стать приманкой Чочуш с его дорогой шубой, шапкой и расшитыми шелком и бисером сапогами…

Отправным пунктом на этом маршруте оыло помечено становище Бещезек, где жили три знакомца Ыныбаса. Их зимние избы, насколько он помнил, стояли на отшибе русской деревни — кержаки твердой веры не подпускали нехристей близко к своим оградам и заплотам, к аилам поэтому можно было подойти незаметно со стороны леса или горной тропы, уходящей через солонцы на тракт. Да и вряд ли кержаков заинтересует, что к одним алтайцам приехали в гости другие!

А главное — в одной из этих семей жил когда-то кайчи и Ыныбас слышал его. Правда, и тогда, семь лет назад, он был довольно старый и даже считал свои годы по костяшкам пальцев на монгольский манер, сбивался, то прибавляя себе восемь лет, то убавляя девять. Может, и умер уже… Но Ыныбас надеялся, что старик жив, и если он сам не согласится петь новые песни, которым его может научить Чочуш, то может назвать имена других кайчи, которые помоложе.

Еще один адрес назвал Хертек. Этот кайчи, по его словам, был молодым парнем, и он сам слышал его кай на ярмарке. Он охотно пел песни о Белом Бурхане и хане Ойроте, призывал их на помощь людям, славил богатырей, что не боялись вступать в спор не только с духами нижнего мира, но и не очень-то благочестиво относились к верхним мирам…

О женщине-певунье и сказительнице слышал сам Техтиек. Она жила где-то вправо от Ануя, в чергинских уймонах. И четвертый кайчи, имени которого не знал никто, жил у истоков Кокуя, был слеп от рожденья, пел только о голосах птиц и зверей, шуме ветра и звоне воды, которые слышал…

Совсем другие цели вели в эти горы Ыныбаса и Техтиека.

Чет Чалпан, пророк Шамбалы, пока был неизвестен людям в горах, а его имя должно быть к весне у всех на устах. И Белый Бурхан особенно настаивал на формуле, что через прозрение Чета Чалпана и его приемной дочери Чугул должны быть постигнуты в горах догматы новой веры, и потому не следует скупиться на слова, восхваляющие и поднимающие до небес богоизбранность простого пастуха!

Ыныбас не посмел возразить, получая это задание, хотя и видел Чета Чалпана с его дочерью, но не приметил в них какой-то богоизбранности: обычные люди, каких в горах тысячи! Почему выбор пал именно на них?

Техтиек ехал в горы, чтобы похоронить свое имя и возродиться с новым, к которому уже привык. Да, Белый Бурхан был прав — предводитель шаек чуйских разбойников должен исчезнуть навсегда, чтобы там, в полицейской канцелярии, завязали тесемки на папках с многократно повторенным именем «Техтиек», шлепнули лиловый штемпель и навсегда поставили те папки на пыльные полки темных железных шкафов, запирающихся на ключ…

И все-таки ему было грустно, будто он хоронил не свое громкое черное имя, а самого себя, живого. Не зря ведь обычаи алтайцев проклинают навеки тех, кто покрыл себя несмываемым позором, поменяв имя и вырвав с корнем святость своего происхождения…

Куулар Сарыг-оол и Бабый остались в пещере одни, если не считать Чейне и нескольких воинов, присланных Хертеком для охраны. Это были сторожевые псы, которых вывести из полусна мог только приказ, отданный знакомым им голосом. Черный колдун одурманил зельем не только их, но и Чейне. Женщина пока не нужна бурханам, но обитателям пещеры нужна хозяйка. Она не видела выхода из своей тюрьмы: где для всех остальных сиял солнечный свет или блистали звезды, для нее была лишь серая завеса каменной стены с красными тенями бегущих оленей…

Бабый, не разгибаясь, работал над документами Шамбалы. Но ни один из них еще не был завершен — Куулар Сарыг-оол беспощадно отвергал вариант за вариантом, повторяя одно и то же:

— Мои слова, обращенные к народу, должны быть написаны огнем, а не золотистым соком сомы, навевающей сладостный сон!

Куулар Сарыг-оол ждал чуда просветления от мудреца. Слова посланца самого неба должны были соединить в себе все, что брошено сейчас на произвол случая там, в Тибете, терзаемом все более и более наглеющими англичанами священный огонь Агни Йоги, небесный и земной огонь Ригдена-Джапо, огонь обновления, пылающий в руках самого Белого Бурхана! Старые символы в его гимнах и указах должны засиять новым светом, не теряя силы, мудрости и красоты древних верований!

Бабый мог это сделать, но его ум перемалывал пока протухшие и истлевшие символы, застилающие глаза и закладывающие уши… Мудрец должен был перешагнуть через то, чему так долго поклонялся, чтобы увидеть новый свет во мраке и назвать его новым именем!

Высшая цель оправдывает все средства. Даже божественная сущность современного ламаизма — только опорная ступень; даже доверие и надежда таши-ламы — только указующий перст; даже гибель миссии от голода, холода или пуль — дань новой вере!

Единственный выход в их положении сейчас, когда все раскрылось, действовать, не теряя времени! Только — действовать, и действовать на всех уровнях человеческого сознания: на уровне быта и желаний, на уровне мечты и вдохновенья, на уровне воли и ума, на уровне страха и неосознанных ощущений, на уровне веры в сверхъестественное и ужаса перед неизбежностью!..

И это-тоже единственное решение, как и решена? Хертека возложить свой праведный меч на алтарь Храма Идама.

 

Глава шестая

ПАЛОМНИЧЕСТВО ИЕРЕЯ

Минули рождественские праздники, тихо скатилось обрезание господне, подошло сретенье, оставив позади крещенье, а храм бедствовал пустынностью и почти полным отсутствием каких бы то ни было доходов раскольники-новообращенцы и перекресты как прихлынули к алтарю мутной волной, так и отхлынули от него, внеся полный разброд и смятение в душу отца Лаврентия. Будто кто шепнул им, окаянным, что паника, поднятая попом, была зряшной, и среди зимы грозы и радуги не бывает. Даже Панфил Говорков, что привел своих общинников и первым двинулся к купели, твердо сказав формулу отрицания сатаны и принятия даров православия, весь месяц в храм — ни ногой! А тут сызнова пришла грозная бумага из миссии и письмо от самого отца Макария с требованием немедленного прибытия в Бийск на предмет решения участи прихода и самого иерея Широкова…

Вот уж поистине — не рой яму другому! На его донос о крамольном образе мыслей доктора Гладышева — ни слуху ни духу, а на него самого уже и тяжелая телега миссионерского начальника катится с горы! И-поделом… За полгода ни одного отчета не отослал, ни одного денежного пакета не отправил… О белом коне мечтал в свое время, а сейчас на какой козе подъезжать?

Матушка Анастасия, далекая от всех этих тревог и забот, привычно собирала мужа в дальний путь…

Отец Лаврентий, не решившись позвонить в домик доктора, отправился к Панфилу, чтобы тот составил ему кампанию и отвез в своей кошевке в Чемал или Бийск. Но тот, переглянувшись со своей женой Ольгой, замотал головой:

— Какой тама Бийск, отче! По деревне-то хожу, света белого не вижу: поясница проклятущая совсем обезножила…

— У крещенской проруби поменьше стой, — съязвил иерей. — Тогда и поясницу негде студить будет!

Теперь придется, видно, на манер кочевника-азиата в седле одолевать эти окаянные немеренные версты! Да и забыл уже, когда ездил-то в седле… А что делать? Не дожидаться же, когда сам викарий своих монахов-костоломов пришлет, чтобы расстригой непокорного попа в монастырь упечь! Сам-то явится, хоть какая-то надежда на прощение будет, а начнешь супротивничать, так и на Белом море сыщут каземат!

Не вышла служба, на перекос пошло все… Да и как не пойти, если на пустом месте все выстраивалось! Кому нужен божий храм в этой дыре, зачем был поставлен? Или и вправду владыка считает, чем больше церквей понатыкано на земле инородцев, тем больше среди них святости развелось?

Прошибся игумен чулышманский-встречал и провожал истинных и твердых православцев, а те были нетовцы из кержацкого согласия Панфила Говоркова! И в монастырь православный не за небесной защитой шли, а с разведкой были посланы. Уж больно круто поп Широков начал им салазки загибать, окаянным Бурханом вкупе с Ойротом к стенке своего храма приперев!

Лишь от алтаря разбрелись по домам-схоронам, начали в себя приходить: да что это мы, господи, натворили-то; кому это мы, горемычные, на язык налипли, ровно мухи на смолу? В геенну огненную неминучую потащил всех окаянный поп-щепотник!..

Дней через пять собрались общиной, стали главных своих греховодников искать, а их и нету! Хотя, помнится, и тыкали перстами Капсим да Аким в Панфила Говоркова… А что — Панфил? Не пастух, а сам в стаде, за хвостами других быков пошел… На попа все и свалили: он, окаянный, затмение навел!

К местным калмыкам послали Капсима. Тот с Дельмеком поговорил по душам. Подтвердил Дельмек: да, приехали Бурхан и Ойрот в горы, старую веру привезли — скот не резать, молоком да кореньями трапезу править, камов не слушаться, сырой лес не трогать, по правде друг с другом жить…

— А с русскими как будете? — спросил Капсим.

— Хорошо будем, — сказал Дельмек. — Кто хороший человек-пускай живет, кто плохой — выгоним…

Доложил Капсим на общине как и что. Не поверили, башками закрутили, бородами затрясли: кто, мол, разберет теперь плохого и хорошего для них, под шумок да горячую руку долго ли той орде перебить всех поголовно? Тогда-то Панфил и надоумил всех: к отцу игумену надобность прямая съездить. В самой середке горы живет, ему ли не знать правды про того Бурхана с Ойротом? Ошалели было от таких Панфиловых слов: поп обманул, где же игумену-то верить?

Вербный спасовец Фаддей масла в Панфилов огонь подлил:

— Путь солнца всегда с востока на запад был. Он жа — путь нищих и святых: с восхода на закат. А сам монастырь на восходе и стоит! Ежли и пришел тот Бурхан во всем окаянстве своем, то монастыря не минул, не сокрушив оный!.. Там и правда вся.

Закивали головами, посоветовались гудом, порешили: верно Панфил говорит, прав Фаддей, одна беда — даль несусветная до правды той! Кто рискнет в зиму идти, на погибель?

Панфил только усмехнулся и перстом в них троих ткнул:

— Капсим, Аким да Фаддей! Святости в них больше нашей — не пошли к попу, потому и в нищете тонут!.. Справу дадим им и семьям нужную — пойдут!.. Ну и согласились. Что так с голоду помирать, что эдак…

Напутственное слово сам Панфил дал:

— На слухи разные не доверяйтесь, монахов не слушайте и себя никому не открывайте! Нужда будет кукишем чужую икону осрамотить, не брезгуйте… А вота Никандра самого — добейтесь! Тот в обман своих не введет…

Фаддей было обиделся:

— Мы-то крепки в своей вере остались! Перекресты пущай чужим иконам кукиш кажут, им не привыкать!.. Обозлился Панфил, притопнул:

— В сруб за грехи наши загоним! Из общины попрем! И вот все позади. Никандр в обман не ввел, сказал чистую правду: ружьишки в хозяйстве, мол, держать не повредит… Куда уж ясней-то! Одно теперь и смущает кощунов: на монастырскую икону кукишем никонианским молились, на себя скверну возвели. И кресты нательные взяли, хотя и свои есть. Но Фаддей успокоил:

— Нет греха на нас! За мир терпим!.. Иконы в монастыре на доске писаны — такой, что и на лавки идет, по которым задами ерзают… Не из святой колокольной меди отлиты с молитвой! А посейчас, слышал, те иконы даже монахи из калмыков мазать наловчились!

— Верно говоришь, — отмахнулся Аким. — Бог с ней, с иконой! С крестами дареными что делать: бросить — грех, нести — срам… Может, по пути у калмыков их на барана поменять?

— Держи при себе, — решил Капсим, — в Иордани освятим! Карман не оттянут, не прожгут… Фабричная штука, дорогая-блестит, как зеркало!.. Добром не швыряются.

— Верно Капсим говорит, — поддакнул Фаддей, также не решаясь расстаться с крестиком. — Спасов символ, не сатанинский… И сын божий на нем!.. Душевная молитва завсегда любую грязь от души отскоблит!..

Кони, ждущие в ближнем лесочке, радостно заржали, приветствуя людей, в которых за долгую и трудную дорогу признали своих хозяев. И по настроению самих людей почувствовали, что у них теперь дорога прямая — домой! А дому-то, яснее ясного, кто не рад?

Отъехав с версту от обители, разложили костер. Полезли было в седельные сумы, да вспомнили про монастырский харчевой припас.

— Все едино теперь нам грех отмаливать! — сказал Фаддей и развязал свою дареную котомку. — Ого! Сытно кормятся иноки!..

У Капсима рот давно уже был забит запашистым хлебом: если бы не дальняя дорога, ребятишкам снес. Те уж и запах хлеба позабыли, на драниках из отрубей с картошкой живут, да и те, поди, уж повывелись… На обещания только Панфил щедрый!..

В горах еще стояла плотная зима, а в долинах и в лесу уже начал сказываться робкий весенний снег, переродившийся в мелкую крупу. Но быстрее людей перелом в зиме уловили лесные жители: зайцы пошли петли кропать, игрища устраивая; волки за суками стаями побежали; птенцы желторотые и прожорливые запищали в гнездовьях…

Родион, Фрол и Кузьма не своей волей возвращались в далекую деревню, а по строгому приказу самого полицмейстера. Стражники, охранявшие ярмарку от возможного набега Техтиека, сцапали их ночью, сыскав по угасающему уже костру. Еще бы не сыскать, если огней в тех местах и за десятки верст не было! А все Кузьма — не будем, мол, гасить, а то волки-то пожрут сонных, а при живом огне в жисть не тронут! А волки и огня не испугались: пошли да и повязали их, как лесных разбойников, пинками животы и спины перекрестив. Побив, те двуногие волки обшарили беглецов, все деньги и бумаги на предмет подозрения и воровстве и прочей жули изъяли, к седлам своих коней веревками прикрутили и — айда обратным жутким пехом в самый Бийск! Ох и дорога была!.. Сапоги свои новые, что Макар подарил, Родион враз порешил на той дороге, а темноверцы сыромятные подошвы у своих бахил протерли до живой кожи…

В Бийске их заперли в кутузку, клопам и вшам на великий жор. Потом допрос за допросом и опять же не без битья. И вот тем же трактом в этапе повели до Сема. Там бросили — сами небось дойдут до домов своих, не цыцошные! А с чем идти? Ни жратвы в припасе, ни денег на ведро отрубей, а побирушек-то шибко ли привечают? Как только стражники отстали, на горький совет сели втроем. Но сколько ни думали, а ничего не выдумали и порешили свою судьбу окаянную одним голосом — Родиона:

— Иль к домку моему и вашему переть этакую даль? А каво тама искать? Смешки Кузевановы, ухмылы Макара? Нет, мужики! Я к смешкам не привык и помирать побирушником охоты не имею… Одно и обидно: до Беловодии мне теперь не дойти… Видно, надо людей разбойных искать и пропадать вместе с ними!

— И мы с тобой, эт! — в один голос выдохнули Фрол с Кузьмой. — Обратного пути у нас тож нету!

Тут же с казенной дороги сошли, чтобы глаза людям не мозолить лишний раз и бумагу, что выправили в Бийске, не совать каждому встречному и поперечному под нос, а своим умом и лихостью жить. Одна беда для бездомного: зима лютует. Хочешь не хочешь, а не лесной зверь, не в шерсти — под сосной или лиственницей спать не будешь… Значит, придется где-то около людей тереться — к Урсул-реке идти, где деревень всяких много… Но тут и уперлись рогами в землю Фрол с Кузьмой:

— Нам-от, по вере нашей строгой, никак невозможно возле нехристей тех быть! Свой какой ни на есть угол завести надо!

Надо, может, оно и надо. Да где его, родимый, заведешь? Много ли голыми руками понаделаешь тех углов-то?

— Аль от господа манны ждете за святость свою? — поразился Родион. — До морковкина заговенья ждать придется!

Понурились темноверцы растерянно, но свое гнут:

— Иконки наши отняли в остроге, душу очищать не на чем, а ты и пуще того на грех манишь? В ад — дорога широкая, ко спасенью — ниточкой!

Не стал Родион с ними спорить, свару разводить, рукой отмахнулся: как ни крути и ни верти, а вера — дело святое, душевное… Вот только прокормит ли и обогреет та их вера?

— Темные вы! Бог вам судья…

Выходя от благочинного, отец Лаврентий долго отирал праведным трудом заслуженный пот: в столь крепких тисках ему еще не случалось бывать! Вконец вопросами умаял… Где учился, где в сан священнический посвящен, в каких приходах ранее служил…

Только стащил с себя эту рогожу любопытства, как у благочинного новый ворох вопросов: ведомо ли пастырю без требника о чине православия на каждый праздник, когда бывает неделя о мытаре и фарисее, а когда о блудном сыне, когда какие требы справлять положено?.. Будто не священник он в летах и с опытом немалым, а сопливый семинарист!

Лишь экзамен тот перенес, как новый вопрос, итог подбивающий всему: а как священнослужитель благочестие понимает? Ответствовал душемотателю, как в христианском катехизисе сказано: благочестие составляется из двух частей знания бога и почитания оного…

Выслушав, благочинный качнул бородой и развел руками:

— В ум не возьму, как это ты умудрился храм божий обмирщить, ежели и грамотен и толков? Пусть теперь миссия разбирает твой грех! Я свое дело сделал, испытал тебя. Так и доложу. — И указал перстом на дверь.

«И чего ему мытарь с фарисеем приспели? — подумал отец Лаврентий, косясь на глухую дверь благочинного. — Отслужил уж! И неделю о блудном сыне скинул! В самый мясоед и приехал, чтобы до сыропустной все дела порешить и с чистого понедельника на великий пост паству, поставить и самому стать…»

Служка поднял голову, оторвавшись от какой-то книжонки, явно не духовного содержания, спросил нехотя, давя скуку:

— Ко владыке отослал или в миссию?

— В миссию.

— Так ступайте, я помечу. Какой приход?

Отец Лаврентий назвал, прибавив искренне:

— Глушь и нищета! Окаянство гольное…

— У всех так, — сказал служка сочувственно. — Сейчас доложу.

Он исчез, выскользнув неслышной тенью. Отец Лаврентий потоптался, шагнул к окну, уложил горячие ладони на мокрую от подтаявшего ледка раму. Суетился город, скользящий полозьями саней и подошвами сапог мимо окон, вряд ли и догадываясь, что за его толстенными стенами решаются судьбы духовных пастырей…

Как-то доложит? А то и носом в грязь вылетишь…

Все могло теперь случиться! Не пригласит отец Макарий на беседу, креста на коленопреклоненного пастыря не наложит, гневом от оного отгородись, а через служку этого передаст: пусть идет, дубина стоеросовая, куда его бесстыжие глаза глядят…

Куда потом? В омут головой?

Приехал с жалобой на крайнее худоприходство свое, а уж первую нахлобучку от благочинного получил. Не приход пустой, а сам пастырь глуп! Может, самолично уехать обратно?.. Нельзя.

Отец Лаврентий стремительно отошел от окна и вовремя: вернувшийся служка пригласил его к начальнику миссии, прибавив, что пастырский крест с него снять приказано.

Снова потом осыпалось чело. Теперь уже не от усталости, а от страха лютого, животного: с иереев крест так просто не снимают!

— Лют? — спросил он одними губами у служки.

Тот качнул подбородком и снова сунулся глазами в книжку.

Дальнейшее происходило точно во сне. Отец Макарий говорил ровным голосом, но слова его были жгучими, как крапива. И из тех его слов вытекало, что приход отец Лаврентий получил лучший, паства его не меньше, чем у других, и больше надо печься не о собственных кошельковых доходах, что тоже важно, а о святости алтаря, вести неустанно к кресту язычников, а не пытаться обратить в лоно православия тех лживых и давным-давно посрамленных богохульников, что преданы анафеме еще в благословенные времена государя Алексея Михайловича…

На отце Макарии был темно-синий подрясник, окладистая борода аккуратно расчесана, редкие, но все еще вьющиеся волосы красиво уложены и пахли французской водой.

— Если у вас не достанет более сил и трудов привести приход свой в надлежащую лепоту и святость, увеличив стадо господне к лету вдвое, то у нас достанет духа поменять в нем иерея или слить оный с приходом славно трудящегося отца Капитона, вашего соседа!

С тем отец Лаврентий и был отпущен. Ни о бедности церкви, ни о новом вспомоществовании на гибнущий храм и его пастыря разговора не было. Трудись, мол, и труды твои вознаградятся господом нашим сторицею! И уж тем паче у отца Лаврентия не появилось и мысли поведать преосвященному о гнусности слухов, богопротивниками и присными с ними распространяемыми повсеместно.

Он был раздавлен, как червь, и таким червем выполз из покоев начальника духовной миссии.

— Лют? — спросил теперь уже служка, возвращая отобранный крест.

— Зело лют! — покрутил головой иерей, засовывая крест в карман брюк, забыв о том, что его подобает повесить на шею.

У изгоев началась волчья жизнь.

Шалашик они себе сляпали из веток, наломанных руками и заплетенных в три слоя на крыше и в пять слоев на стенах, обложенных пластами снега. Из тех же сосновых, пихтовых и лиственничных лап сплели лежаки и тяжеленную приставную дверь. Костер жгли снаружи, а горячие уголья заметали в шалаш, чтобы хоть какое-то тепло ночами держать. Потом пришла пора позаботиться и о пропитании. Темноверцы вспомнили о своей святости: ягоды мерзлые решили искать, белками насушенные грибы, шишки кедровые с невыбитым орехом, а то и коренья, что из мертвой земли можно выкопать.

Родион посмеивался:

— Какой орех, дурни? Тут и кедра нет! Коренья они будут копать из земли, белок грабить… Тьфу ты! Зверя и птицу надо добывать!

Начал Родион силки да ловушки мастерить и по тем полянам, где заячьи пляски да хороводы кружились, ставить. В первую же ночь две из них захлопнулись. Вытащил Родион еще тепленьких зайчишек, к огню принес, а Фрол с Кузьмой носы набок поворотили, боясь оскоромиться:

— Прошел мясоед-то!

— Великий пост с чистой начался!

Облаял их Родион матерно, испек тех зайцев на углях и управился мигом в два присеста. Одного за ужином убрал, второй к завтраку в самый раз пришелся. Пошел снасти свои проверять, а там опять заяц лапкой сучит, попискивает. Принес и его, в шалаше на свою лежанку бросил, пошел дубину выламывать. Вернулся — нет зайца!

— Что за оказия? Ожил, что ли, да стрекача задал?

— Мы не видели, — отвели темноверцы глаза. — Молились мы.

Понял все Родион, но как голодных осудишь? К вечеру еще заяц и глухарь попались: один в давилку, второй в петле запутался. Утром на свежей зорьке Родион дубиной еще одного глухаря пришиб на току… Не столько сам ел добытое, сколько оно оживало и убегало. Темноверцы отнекивались попервой, а потом сдались:

— Чего уж там! Помрем без тебя, родимый…

— Хучь и во грехе, да не малой сытости при тебе! Но кончились заячьи свадьбы и тетеревиные тока, все чаще и чаще силки и ловушки оказывались пустыми. Нужно было на большого и сильного зверя выходить — гоном гнать в ловчую яму. С такой работой одному не справиться… Вывел темноверцев, расставил их, погнал лютым ором сохатого, а Фрол с Кузьмой вместо того, чтобы его к яме криками направить, сами к ней умудрились подлететь, от страха зубами клацая. Резанул сохатый через кусты — и был таков!

— Да, — сказал Родион тихо, — с вами наохотишься! Пропадайте вы пропадом, гнилушки!

И так хватил своей дубиной по подвернувшемуся пню, что тот загудел, как колокол.

На постоялом дворе обжитом ломовыми извозчиками и торговцами разного пошиба, иерей оказался диковинной фигурой — здесь священнослужители никогда не останавливались. Но в гостиницу с конем никто не принимал, а оставить его у коновязи на ночь-рискованно. Знакомых у Широкова не было, родственников и подавно. А здесь нашлись и приют, и постель, и стойло, и кормушка с овсом… Что до смешков за спиной и удивленных взглядов половых из кабака напротив, то они отца Лаврентия не трогали. Самое страшное, что могло случиться, уже произошло — глухая опала. Что последует за ней летом?

Половой долго смотрел на священника недоуменно, а переспросить не решался. Потом все-таки склонил напомаженную голову:

— Повторите, вашество-с…

— Графин водки и что-нибудь из закуски.

— Понял-с! Сейчас сообразим…

Тяжелая хмельная ночь доконала иерея. И утром, садясь на коня, едва не упал, скользнув рукой по луке седла. Извозчики загоготали было, но кто-то сердито шикнул на них и помог отцу Лаврентию. Будто в полусне он оставил город, выехал на тракт и опустил поводья, доверив себя коню, дороге и судьбе. Потом он где-то провел ночь, снова ехал, опять где-то спал в душной и жарко натопленной горнице. С кем-то о чем-то говорил, жаловался на проклятую судьбу…

Широков еще и сам не знал, как и с чего он начнет новый этап своей священннической деятельности, но понимал и осознавал пока одно: надеяться отныне придется только на самого себя! Нет топтателей троп, нет таскателей каштанов из огня, нет добывателей славы и высокого положения для других! Самому надо добывать свой хлеб насущный…

Уже вечерело, когда отец Лаврентий добрался до развилки дорог. Остановился, как витязь на распутье: налево пойдешь-в Чемале будешь, где есть с кем и пображничать, и посплетничать, и душу отвести; а направо дорога домой, к постылому храму, который возложен на него до самой смерти теперь и подобен мельничному жернову, который обязан вертеть без устали он, раб божий отец Лаврентий…

— В Камлаке переночую, если до Черги не доберусь! — решил иерей и сдвинул коня.

Тревожный закат взрывал небо: завтра будет ветрено и, пожалуй, можно застрять среди этих деревушек… Сколько времени потерял, пока приплелся сюда из Бийска, уже можно было и в Турате быть!

Чего-то испугался конь, отпрянул в сторону, и в ту же секунду страшный удар по голове потряс все тело отца Лаврентия, погасив закат в глазах я заложив уши тяжелым, все более и более нарастающим гудом…

Как только верховой грянулся о дорогу, Родион отбросил дубину и наклонился над добычей. Ладная шуба, хорошая шапка, теплые меховые сапоги, туго набитые седельные сумки, конь.

— Вот тебе и фарт! — хохотнул он.

Родион расстегнул шубу, начал ее сдирать с покойника, выпрастывая еще теплые и хорошо гнущиеся руки, обомлел, отшатнулся:

— Батюшки-светы! Да никак поп? Снова нагнулся над своей жертвой, решительно перевернул тяжелое тело и рывком снял шубу:

— Все едино теперь! Семь бед — один ответ…

 

Глава седьмая

ГОРНЫЕ ДУХИ

Пять дней пришлось проболтаться Жамцу в седле, пока Диман, поменявшийся два дня назад с Азулаем местами, не поднял руку, останавливая всадников.

— Что такое — недовольно спросил Жамц, вполне освоившийся за это время с ролью бурхана.

— Мы приехали, бурхан. И надо подать знак мастерам внизу, а то они могут принять нас за чужих и взорвать плавильные печи, налив в них воды!

— Воды? Почему воды, а не пороха?

— Вода, попавшая в жидкий металл, взрывается лучше, бурхан.

Он снял ружье с плеча, сделал три выстрела в воздух, переждал немного и повторил сигнал. В ответ послышалось два выстрела. Мастер по металлу единым махом вскинул ремень ружья на плечо, с усмешкой посмотрел на Азулая:

— Они разрешили подъехать только нам с бурханом. Или возвращайся обратно, или жди… Наверное, кто-то опередил нас!

— Нас опередил кам Оинчы.

Диман удивленно посмотрел на бурхана и, развернув коня влево, повел его через забитые снегом кусты. Остановился, махнул рукой. Жамц послушно двинулся за ним. Скоро кусты сменились голыми каменными плитами, на которых скользили и разъезжались некованые копыта коней. Но Диман уверенно сходил вниз, не оставляя седла и почти не глядя на дорогу.

Его внимание давно уже приковал зеленовато-голубой столбик дыма, упиравшийся в низко нависшие тучи и расползающийся по ним во все стороны.

— Грязно плавят, — сказал он мрачно, останавливая коня и поворачиваясь в седле. — Слишком много меди подпускают в золото. Белый Бурхан будет недоволен!

Жамц усмехнулся: не иначе как проделки Оинчы! Потому и уехал, опередив их на целых два дня, если не пережидал, как они, непогоду… Никак не может пережить, что у него нет теперь золота!.. Сам добавил медь или сделал это по уговору с плавильщиками, которые от лишнего металла тоже не откажутся?..

Теперь-то бурхан определенно знал, что и как спросить с бывшего кама! Ведь перечисляя основные виды оружия Шамбалы, на третье место Белый Бурхан ставил золото!.. После слова и мысли!..

Оступился конь, скользнув копытами по голому камню, едва не уронив всадника. Этого еще Жамцу не хватало — на пятый день трудного пути расколоть череп на чужих и холодных камнях!

— Можно идти осторожнее? — прошипел он в спину Димана. — Или это поганое золото тебе дороже моей жизни — жизни бурхана?

Диман рывком оставил седло, взял коня Жамца за повод, сказал виновато и тихо:

— Простите меня, бурхан. Я поведу вашего коня.

— Если близко — не надо, если еще далеко — сам сойду с коня!

— Уже рядом, бурхан.

Может, и впрямь было близко, но каменные террасы все уходили и уходили на самое дно ущелья, пока не вытянулись широкой каменной дорогой, лишенной снега и растительности, не повели вокруг горы к пылающим огнями пещерам…

В одной из них Жамц нашел Оинчы, с охотой отпустил мастера-проводника, которому не терпелось поболтать с друзьями.

Оинчы встретил Жамца спокойно, но в глубине его усталых воспаленных глаз притаились обида и недоумение. Это несколько смутило Жамца.

— Почему вы так торопились, Оинчы, что не стали меня ждать?

— Тревога погнала в дорогу раньше вас, бурхан! — он замялся. — Надо было кое-что изменить, исправить до вашего приезда, но я не успел… Мастера сказали, что есть определенный порядок работы, который быстро поменять нельзя.

— К примеру, изменить соотношение меди и золота?.. Я уже все знаю! Вы нарушили приказ, Оинчы.

— Я посоветовал мастерам добавлять побольше меди до того, как Белый Бурхан сказал о чистоте золота, из которого мы будем чеканить идамы… За эти два дня мне удалось заменить медь серебром, но часть металла все равно уже испорчена, и его надо плавить заново, очищая от меди…

— Хорошо, — поморщился Жамц, — ведите меня к мастерам!

— Может, сначала посмотрите пробную чеканку монет, бурхан?

Оинчы нырнул в мастерскую, вывел высокого белоголового парня с обожженным лицом. Удивленно посмотрев на белые одежды гостя, он простодушно улыбнулся и протянул широкую черную ладонь:

— Яим. — И хотя гость не подал ответной руки, не обиделся. — Идите за мной!

Они вошли в другую мастерскую. Она была не пробита в скале, как плавильни, а выложена из больших грубо отесанных камней. Грохот молотов по наковальням не смутил Жамца — в его мастерских при дацане грохот бывал не меньше. Яим подвел их к одному из рабочих столов, подал две монеты. Одна была красной и более легкой по весу, чем вторая — желтая.

— Сколько меди в этой и сколько в другой? — спросил Жамц сухо.

— Первая плавка шла в пять фунтов на пуд. Во вторую медь почти не добавляли, но добавляли фунт серебра на пуд золота.

— Медные монеты чеканить больше не надо!

Яим вздохнул, осуждающе посмотрел на Оинчы:

— Заказ был дан летом. А сейчас мы уже почти закончили работу.

— Придется переделать! Все монеты должны быть одинаковы по содержанию золота! Никаких примесей, кроме серебра!

Парень удивленно уставился на Жамца:

— Для итого нам надо еще три пуда золота!

— Золото будет. Идите, Яим.

И тотчас круто повернулся к Оинчы, бледному как снег.

— Три пуда золота, Оинчы, ты должен вернуть мастерам.

— Я не брал золота! Я хотел, чтобы монет было больше, бурхан! К тому же золото при плавке выгорает и…

Жамц усмехнулся:

— Может, будем чеканить идамы вообще из глины?

Оинчы сделал шаг, отступая от Жамца, глаза которого прожигали его насквозь.

— Я отдал все свое золото, и его вывез Техтиек!

— А кто вывез три пуда золота отсюда?

Бурхан снова надвинулся на Оинчы. Тот еще отступил на шаг и встал на самом краю бома. Жамц молчал и смотрел на бывшего кама холодно и спокойно. Оинчы закрыл глаза. Он понял, что гнев бурхана прошел и тот принял решение…

— Кто тебе помогал, Оинчы? Назови имя.

Ноги старика дрогнули. Он покачнулся и стремительно полетел вниз, но его душераздирающий вопль оборвался быстрее, чем Жамц ожидал — разлом в горах, сделанный рекой, здесь был очень глубоким. Что-то остановило падение бывшего кама и сократило его нелепую жизнь. Прибежал запыхавшийся и взволнованный Диман:

— Мастера недовольны, бурхан! Яим сказал, что вы приказали переплавить все отчеканенные монеты заново!

— Монеты Оинчы нам не нужны… Вызывайте выстрелом Азулая! Я отправлю его за золотом.

Кураган пел перед гостями по их просьбе. Но пел не то, что хотела душа, а старинные черчеки о солнечных книгах, которые погубил сильный дождь. Их намокшие листы слиплись и никто теперь не может раскрыть эти книги и прочитать их божественные знаки, несущие людям правду. Такие же знаки есть на скале Кок-Кан, других скалах-бичекту Катуни, но люди забыли, о чем они говорят. Только самые мудрые могут их понять, но и мудрых людей в горах становится все меньше — их убивают голод и стражники, их имена умирают в памяти родственников, их кости растаскиваются черными птицами смерти… Потому и нет правды в горах Алтая, что из них ушла мудрость, погубленная глупыми людьми…

Ыныбас, Чочуш и Техтиек слушали кайчи молча, не обращая внимания на его хриплый голос. Кураган где-то простудился, да это и не мудрено — погода в последние дни менялась постоянно.

Кайчи закончил свою грустную песню и начал гулко кашлять в кулак, хрипя всей грудью и поматывая головой. Отец молча подал ему пиалу с горячим чаем.

Чочуш потянулся к топшуру Курагана:

— Можно, кайчи, теперь я спою свою песню для тебя?

Кураган рассеянно кивнул, потом удивленно уставился на гостя. Ыныбас и Техтиек переглянулись: не поторопился ли Чочуш?

— Ты тоже кайчи?

— Я другой кайчи, — вздохнул Чочуш. — Я почти не помню легенд и не люблю их. Я пою совсем другие песни. Песни, за которые русские полицейские могут посадить в Кузнецкий острог!

Кураган допил чай, улыбнулся:

— Я тоже пел такие песни. Потом дядя Яшканчи сжег мой топшур, а Доможак подарил новый… Все деньги свои истратил, даже семье никаких подарков не купил…

Чочуш наморщил лоб: имя Доможака было ему знакомо. Но тот человек жил слишком далеко отсюда, чтобы Кураган мог его знать! И хотя имена и фамилии на Алтае повторяются редко, исключения из этого правила бывают…

Изумленно смотрел на Курагана и Ыныбас:

— Ты знаешь Яшканчи?

— Да, он друг моего отца…

А Чочуш уже перебирал струны, прислушиваясь к той мелодии и словам, что медленно рождались в нем.

Насторожившийся было Кураган успокоился: этот гость не сломает топшур и не сунет его в очаг! Уже по тому, как человек берет в руки инструмент, можно узнать — кайчи он или нет. Гость был настоящий кайчи! Это и радовало Курагана, и смущало: другому кайчи Кураган еще никогда не пел своих песен!

— Вот это — песня! — вздохнул Кураган, восторженно глядя на незнакомого ему кайчи. — Я могу ее петь другим людям?

— Можешь! — кивнул Чочуш, возвращая топшур. — Но у тебя есть свои песни про Белого Бурхана и хана Ойрота… Спой, кайчи!

Сабалдаю очень не хотелось отпускать гостей, но Ыныбас уже поднялся, и отец Курагана сам вызвался проводить их до ближайшего перевала, указать короткую и безопасную дорогу Ыныбасу к урочищам Бежельбик и Бобучак, объяснить Техтиеку, как удобнее проехать отсюда на Чергу, где найти слепого старика-кайчи, который нужен Чочушу. И хотя гости не признались старику, что они посланники самого Белого Бурхана и один из них хан Ойрот, Сабалдай легко сообразил, что они не простые алтайцы — много знали, были требовательны и щедры, вежливы и любопытны. Последнее в горах встречается не часто…

— Мы возьмем с собой Курагана, — улыбнулся Ыныбас, — ему будет полезно послушать других кайчи!

— Воля гостей — закон, — вздохнул старик. — Но берегите его, я не хочу, чтобы он попал в тюрьму к русским!

…Если бурей повалило дерево-умрет старик, если тоненький ствол переломило, как сухую травинку, смерть ожидает парня. А здесь бурелом был на славу! Сколько же народа погубила в холодных и дымных аилах непогода, упавшая вдруг неизвестно откуда так стремительно, что Техтиек и Чочуш едва успели прижаться к скале, притиснув крупами своих коней низкорослую лошаденку Курагана.

Выли и стонали горы, с сухим треском ломались деревья, сверху, из лилово-черных туч, сыпались камни величиной в конскую голову и с грохотом раскалывались у самых ног оцепеневших путников, заставляя вспомнить и страшного в гневе хана Эрлика, и беспощадного в своем неистовстве горного духа Ту-Эези, на обо которого, что осталось за поворотом тропы, они не удосужились положить хотя бы по песчинке…

Все прекратилось так же внезапно, как и началось.

Техтиек, за ним Чочуш и Кураган вышли из укрытия и замерли в изумлении: где вилась широкая, хорошо пробитая тропа, лежали сплошные завалы из каменных глыб и исковерканных деревьев.

— Хорошо поработали горные духи! — вырвалось у Курагана.

— Здесь не пройдем, — сказал Техтиек мрачно. — Надо подниматься выше, выходить на козью тропу!

— Это опасно, — поежился Чочуш. — Мы можем и не сойти с нее, пойдем низом, берегом реки…

Где-то послышался крик марала — бархатистый, сочный и грустный. Он тоже заблудился и не мог найти знакомой тропы. Хорошие охотники умеют ему подражать берестяной трубой и подзывать таежного красавца на ружейный выстрел… Да, мясо им сейчас было бы кстати!

Уже не один день плутают они по горам, выходя на Чергу. И хотя Сабалдай предупреждал, что здесь везде будет только одна Черга — горы, реки, урочища и деревни, идти им надо было в ту единственную Чергу, что стоит на берегу Сема… В трех стойбищах путники уже побывали, но нигде о женщине-сказительнице и певунье и не слыхали даже. А слава певцов всегда крылата!

Пусты мешки и сумки, привязанные к седлам. Правда, у Техтиека и Чочуша есть с собой деньги, но что с ними делать в глухих горах и пустых урочищах?

— К людям надо выходить, — напряженно сказал Чочуш, помня, что Техтиека легко могут опознать в этих местах. — Пропадем без людей!

— Надо становиться на ночлег и попробовать поохотиться! — буркнул тот. — Сейчас, после обвалов в горах, зверь пуганый, сам на выстрел выйдет!..

Но бурхан Чочуш уже принял решение, направив своего коня прямо вниз, в долину, к серой шкуре далеких лесов, рассекаемых белой лентой реки. Кураган догнал Чочуша:

— В Барлак едем, кайчи? Там у меня тетка живет, сестра матери… Это она учила меня играть на топшуре, когда я был совсем маленьким! Она и сейчас поет иногда, перебирая струны… Сказки знает забавные… Ее тебе тоже будет интересно послушать, кайчи!

Чочуш от неожиданности остановился:

— Что же ты раньше молчал, Кураган? Может, ее мы и ищем!

— Я не знал, — понурил голову Кураган. — Едем и едем…

Тетка Курагана Алтынай оказалась сравнительно молодой женщиной, обремененной детьми и больным мужем, умирающим от чахотки. Но ее аил не был беден — нашлась и арака для гостей, и табак для их трубок, и хороший обед.

— Как только ты родился, — рассказывала Алтынай, с нежностью поглядывая на рослого и красивого племянника, — мой муж и твой отец решили сделать тебе проверку. Развернули, положили на животик между ружьем и топшуром. И ты потянулся не к отцовской кырле, а к моему топшуру…

— И стал кайчи! — рассмеялся Чочуш. — Хорошим кайчи.

— Топшур еще никого не прокормил, — нахмурилась Алтынай. — Певец хоть и почитаем в народе, но он всегда бестабунный…

Техтиек не вмешивался в разговор. Присев в изголовье Челюжека, мужа Алтынай, он завел с ним осторожный разговор о хозяйственных делах, о соседях, о дорогах и торных тропах, ведущих путников по солнцу и против солнца — с Чемала и Улалы, с Усть-Кана и Тураты, У него одна цель выяснить, что слышно в этих местах о хане Ойроте и боге Бурхане, как и чем живут люди, о чем думают длинными зимними вечерами, не надоедают ли им русские попы, часто ли наведываются русские стражники и полицейские. Но Челюжек был неразговорчив и старался держаться в стороне:

— Что я знаю, гость? Ничего не знаю… Всем хозяйством заправляют жена и дети. Старшие пасут овец, младшие помогают по дому, а сама Алтынай — глава аила… А я… Я — лишний рот, гость!

Техтиек хмыкнул недоверчиво. В больших алтайских семьях издавна велось так, что все работали. Даже слепому и немощному старику находили дело по его силам, даже неподвижно лежащая на куче тряпья старуха орудовала иглой или ножичком… Откуда же взяться лишнему рту?

— Одна мечта у меня осталась, гость, — признался Челюжек, понизив голос до шепота, — дождаться первой песни кукушки!

— Доживешь, Челюжек! — пообещал Техтиек без тени улыбки. — Для таких, как ты, кукушка может запеть и среди зимы!.. Вон какие красивые сармыги ты делаешь!..

— Спасибо, гость, за хорошие слова. Да будут чисты для людей все твои дела и помыслы!

И вялая рука больного осторожно и ласково пожала железную кисть Техтиека. Тот смутился: как и все суровые люди, он легко раскисал от любой невинной ласки…

Присаживаясь у очага, Техтиек увидел в руках хозяйки аила топшур, и это его покоробило: мало ему было песен Чочуша и Курагана, теперь еще и эту бабу слушай!

Жалобно и зовуще запели струны, и таким же непривычным для уха оказался ее звонкий и сильный голос:

Техтиек поймал себя на том, что песня ему нравится, и он тут же одернул себя: «Только этого не хватало мне, разнюниться!» Он встал и ушел к орыну, где лежал просветленный радостью Челюжек.

— Хорошо поет? — спросил он и сам себе ответил: — Хорошо.

Техтиек кивнул, но муж Алтынай не увидел его молчаливого одобрения закрыл глаза, и по бледным губам его поползла улыбка.

Прикрыл глаза и Чочуш, отгородившись ладонью от яркого огня очага. Изумленно раскрыв рот, слушал свою тетку Кураган. Оба кайчи любили петь о весне, о родной земле, о близких их сердцам людях, которым так не хватает тепла и радости, нежности и красоты… Но эта женщина, несущая на своих хрупких плечах все свое семейство, пела обо всем просто и вдохновенно, как жила:

Техтиек покинул аил Алтынай и Челюжека на рассвете. Ему предстояла своя дорога, и он больше не хотел у кого-либо путаться под ногами. Пусть Ыныбас, который ушел первым, распускает нужные Белому Бурхану сплетни и слухи; пусть Чочуш со своими кайчи и сказителями поет хвалебные гимны Шамбале; пусть Жамц и Оинчы чеканят свои золотые идамы; пусть Пунцаг с воинами строит алтарь, а Бабый сочиняет указы и законы — у него, у Техтиека, свои заботы, которые касаются только его одного и никого больше!

Из Барлака по другому берегу Семы можно пройти вниз до большой деревни, забитой кержаками, как наган Техтиека патронами, но там вправо по течению уходила хорошая тропа в урочище Апшуяхту, откуда совсем рядом до Еланды на Катуни Где-то там Техтиек должен был умереть, чтобы родился хан Ойрот Места там лесные, горные, полные троп и торных дорог, а это важно для его плана. Мертвого Техтиека должны найти случайно, и в то же время люди подтвердят, что видели его в этих местах и от разбоя его пострадали. А там найдутся и те, кто его легко опознает и сообщит об этом властям. Сообщит обязательно, поскольку за его голову назначена хорошая награда!

Сема покрыта льдом, как латами. Стоит ли болтаться у селении и стойбищ, если река его ни на какой версте не задержит? Техтиек решил идти лесом, горными тропами, чтобы дать знать о себе лишь после того, как отыщет двойника.

К вечеру он добрался до русской деревни, но в нее не вошел — и не было нужды, и побаивался. Переночевал в стогу сена на лесной поляне, приткнув к нему своего коня. Ночь пролетела стремительно, а утро его встретило таким же сияющим жизнерадостным солнцем, какое было и вчера. Растирая снегом свое литое и могучее тело, подумал с усмешкой: «Зачем помирать, и в такой день?»

Костер он разжег, когда снова углубился в горы. Где-то там, впереди и справа — Апшуяхта. Выйти бы к Катуни к концу дня и заняться делом! Звякнул удилами конь. Техтиек поднял голову.

Чуть выше костра, на крохотной каменистой площадке стоял горный козел, смотря куда-то вдаль пристально и неотрывно. Рука Техтиека потянулась к оружию, но тут же сорвалась плетью вниз.

Рано тревожить тишину выстрелами!

Да и зачем ему лишнее мясо? Духи гор не любят жадных!

 

Глава восьмая

СЕМЕЙНЫЙ РАЗЛОМ

Винтяй заявился на самую масленицу, обряженный, как петух: сапоги с лаком, шапка соболья, шуба с бобром, золотое массивное кольцо на пальце. Игнат даже обомлел от неожиданности:

— Под гильдейского купца ладишься никак?

— Уже наладился! Из Бийска-города гумагу казенную привез на право торговлю править в этих местах по всему дючину! — ухмыльнулся Винтяй, расстегивая шубу и показывая гарусный жилет с часовой цепью. — Шкурами торговлю заведу, кожевенный завод на Коксе поставлю-от!

— Ишь ты! — покрутил головой Игнат. — С размахом решил свою жизнь без отца завести? Заводов-то мы могли бы и вместе понаставить! Да что заводы, — махнул Игнат рукой, — пароходы могли бы по рекам запустить с помощью господа…

— С тобой наставишь и напустишь! — Винтяй зло сверкнул глазами. — На сундуке с золотом сидишь, а сам пустые скоромные шти хлобыстаешь! Тебе что? Ты — старик, много еды не осилишь, в тяжких трудах не изморился… А работникам-от каково с твоих штей-помоев? Наработают оне на тебя — соломину втроем поднимать будут!

— А это уже не твоего зуба крендель! — вспыхнул Игнат. — Сопли не подтер, а туды жа — отца учить!

Винтяй расхохотался, срамную фигуру из пальцев скрутил, плюнул на нее, Игнату под нос сунул:

— Вота, выкуси! Оте-е-ец…

— Ежли срамотить меня заявился, то уходи! Ежли по делу какому — говори! А фиги-то, вон мать и из теста крутить умеет…

— Сковырнуть я вас всех порешил. На черта вы мне?

Ни у кого не спросясь, Винтяй прошел в горницу, на молящихся братьев и сестер ногой притопнул, дураками обозвал, обмахнулся кукишем православным на святые лики, снова захохотал, как филин в лесу, а не старший брат в доме, которому крайнюю строгость и степенность подобало бы блюсти.

— Все ему в рот пялитесь? Свои рты самодельными молитвами позаклеили? Эх, вы… Он жа с ума свихнулся, не видать разве?

Братья переглянулись и потупились, сестры прыснули в кулачки. Вошел Игнат, встал каменным истуканом на пороге, покривившийся перст свой в потолок воткнул:

— Пришибет тебя господь за такие слова! И за поруху веры нашей, и за то, что на отца родного его помет науськиваешь!

— Ан спужал? — нахмурился Винтяй. — Погоди-ка, я тебя покрепше спужаю! В коленках задрожишь! — Он сунулся рукой в карман жилета, вынул голубоватый лист, сложенный вчетверо, взметнул его над головой. — По этой-от казенной гумаге я есть арендатор кабинетовских земель и потому приказую: немедля все отсюдова катись, не то все ваше хозяйство конфик… конфискую, а вас, оболтусов, в самую глухую Сибирь упеку на веки вечные, как воров!.. Ну, выкусил?

У Игната отнялся язык. Он начал судорожно хватать воздух руками, по-рыбьи открывая и закрывая рот, выпучив глаза и покраснев, как хорошо начищенный медный самовар. Сестры кинулись к отцу, заверещали, а братья двинулись к Винтяю, сжимая кулаки. Один из них — Сера-пион — выхватил бумагу, которой тот похвалялся, разодрал ее в мелкие клочья. А Феофил сгреб Винтяя за шиворот и потащил к окну. Ткнул головой в раму, вытыкая ее и переваливая грузное тело Винтяя через подоконник в сугроб. Потом отряхнул руки и, высунувшись в дыру, сказал спокойно:

— А завтрева я тебя запалю, колом двери подперши! Вота.

Винтяй уже сожалел в душе, что этаким клином на разлом семейного устава пошел. Да и угроза Феофила — не пустой разговор! Он — настырник, не чета Серапиону или Федору с Яшкой… Исподволь надо было, потихоньку… Э, да что теперь о том кудахтать! Дело сделано, теперь надо усадьбу стеречь и за работниками в оба глаза подглядывать: сам-то Феофил с петухом красным не подкрадется, а нанять греховодника за отцовы деньги сумеет…

И бумага нужная пропала! Другой теперь и не выправишь враз… Дернула его нелегкая! Мог бы и не в горнице, а там еще, в прихожей, отца той бумагой по темечку долбануть… Нет, всесемейного страху захотелось! Воя в три ручья!..

Поменяв одежду, Винтяй привел себя в порядок.

— Всю физию Феофил стеклами ободрал! — замазывая царапины на лице медом с водкой, проворчал Винтяй. — Не мог ногами выпихнуть!

Отец Капитон оказался дома. Сидел в домашнем нанковом подряснике и раскладывал излюбленный им пасьянс колодцем. Увидев молодого Лапердина, расплылся в улыбке:

— А-а, купец! С чем пожаловал?

— Посоветоваться пришел. С отцом сызнова поругался, да и с братами тоже… Не сегодня, так завтра за ножи-топоры возьмутся!

— Раскол среди раскольников? — усмехнулся отец Капитон. — Не огорчайся, купец! Когда новое идет, оно завсегда старое метет…

Утешать поп умел, но сейчас Винтяю не утешение было нужно от него, а крепость!

— Феофил грозил красным петухом-от… Поп хмыкнул и перемешал карты.

— Это что же, по каторге он заскучал никак, сердешный?

— Знамо, не своимя руками…

— Эх, купцы-купцы! И чего вы опять не поделили?

— Карахтеры у нас!

— Да, купеческая гордыня известна!

Иерей тасовал карты и думал. Случай, конечно, подходящий купца-перекреста покрепче к алтарю привязать… А ну как и взаправду полыхнет ночью Винтяй Лапердин?

— Бог милостив, купец!

— Отведи беду! Я наперед на все согласный-от!

— Освятить только и могу строение твое…

Винтяй поспешно сунулся в карман за бумажником.

Случилось невиданное: хозяин сам пришел к Торкошу на конюшню!

Оглядев и охлопав своих рысаков, он задумчиво взял в кулак поредевшую бороду, густо повитую за последнее время серебром, уставился на конюха как-то по-совиному, не мигая. Потом спросил с неожиданной лаской в голосе:

— Поди, тянет к винищу-то, а?

— Есть маленько, — вяло улыбнулся Торкош. — Поп приходил, за вино ругал. Деньги отдавай, говорил…

— Эвон! — удивился Игнат. — Ты и ему задолжал, выходит?

— Всем должен, — вздохнул Торкош, — беда просто.

— Не пей, беды не будет!

— Как не пить? Праздник большой!

— Все в ум не возьму, что ты в православие теперь окрещен, — нахмурился Игнат. — Ладно, дам тебе водки, коли праздник!.. Сготовь мне возок к вечеру, в Бийск поеду по делам…

— Спасиб большой, хозяин!

Уходя Игнат погрозил пальцем:

— Только тут пить не вздумай! Спалишь ненароком!.. У себя пей!

Торкош кивнул: дома, на обжитой шкуре у огня очага да еще из горлышка, вино было куда вкуснее, чем за скобленым столом на кухне, где тебе все в рот смотрят…

С делами он управился быстро. И коней почистил, и возок веником обмахнул, и медвежью полость палкой выбил до последней пылинки, и упряжь все перещупал — не перетерлась ли где, выдержит ли долгую и трудную дорогу. Видел, что сам Игнат в окно наблюдает за его работой, старался… Пусть едет Игнат в свой Бийск-город, к Яшке Торкош может и попозже заявиться!

А Игнат смотрел на возню своего конюха и торопливо, с опаской думал о том, что пора уж Торкоша и башкой в петлю толкать — для срамного дела взят был, пусть его и справляет теперь в полном коленкоре! Пьяный — не беда, лишь бы петух красный над винтяевой крышей полетел, лишь бы в одних портах тот срамец на улице поплясал!.. А с этого басурманина пусть спрос господь учиняет после самосуда… Прости господи, раба твоего…

Торкош допивал вторую бутылку, когда в его избушку ввалились Феофил и Серапион, сели на корточках перед лениво колеблющимся огнем, уставились на него, будто завороженные.

Торкош нашарил третью бутылку, сорвал зубами проволочную закрутку, вытащил пробку, протянул сосуд братьям:

— Пей! Праздник сегодня! Поп сказал.

— Кому праздник, а кому и будни! — буркнул Серапион, отталкивая бутылку Торкоша. — С нами сейчас пойдешь, поможешь… Отец, уезжая, наказал, чтобы ты теперич нас с братом слушался!

— Я что? — широко развел Торкош руками. — Если Игнат сказал, я согласный! А Яшка еще вина завтра даст?

— Даст, я скажу! Ну, пошли.

На выходе Феофил задержал Торкоша, сунул ему ведро в руки:

— Вота, прими. Мимо Винтяя пойдем, плесканешь из ведра ему на угол! Повыше только, на снег зазря не лей карасин!

Торкош покрутил головой, сунул палец в ведро, понюхал. Запах был резкий, противный, но узнаваемый: так пахли большие лампы в русских домах… Торкош поднял на Феофила мутные глаза, ухмыльнулся, пьяно и бессмысленно:

— Большую лампу у Винтяя зажигать будем?

— Будем, будем! Перебирай ногами-то!.. Да не упади ненароком! — Серапион громыхнул спичками. — И не болтай потом, что с нами ходил! Ты — сам по себе, мы — сами по себе…

Тропу от своей избушки к селу Торкош натоптал сам. Но теперь она была для него узкой и никак не позволяла две ноги рядом поставить — правая или левая непременно в сугроб втыкались. Содержимое ведра плескалось, обливая шубу и сапоги Торкоша, оставляя на снегу желтые следы. Но никто из братьев и не подумал взять у него ведро. Они сразу же ушли вперед, встали в переулке, внимательно оглядывая окна винтяевых хором, застегнутые на все ставни.

— И чего он плетется там? — прошипел Феофил недовольно. — Попорчу морду Яшке, чтоб не давал по три бутылки враз!

Серапион ухмыльнулся в темноту:

— Теперич ему и одна без надобности, энт… Торкош остановился у палисадника, поставил ведро, взялся за штакетины, пошатал их. Потом, забыв о ведре, пошел, покачиваясь, к калитке, снова вернулся, бормоча что-то.

Феофил нетерпеливо стиснул кулаки, заскрежетал зубами:

— Чего копается-то? Ух, азият…

Согнувшись, он скользнул к ограде, нащупал ведро, выпрямился. Резким движением выплеснул его на угол, прошелся остатками струи по ставням. Осторожно, стараясь не брякнуть дужкой, поставил ведро на место, хлопнул себя по карманам. Но из-за угла уже полетела, описывая искристую дугу, брызжущая бело-голубым огнем спичка, упала в лужу и — загудело жадное пламя, обливая всю стену разом…

Феофил и Серапион летели, сломя голову, огородами, подгоняемые высоким женским визгом и гневными басами возбужденных мужиков.

Отбирать глухую исповедь, причащать, соборовать и отпевать Торкоша отец Капитон отказался наотрез, сославшись на неотмолимые грехи покойного. По этому же убеждению священника хоронить убиенного на кладбище резона не было. Бродяг, нищих и пришлых чужаков всегда погребают за кладбищенской оградой, как и самоубийц… Работник Лапердиных по всем этим статьям подходил к нехристям, а преступное дело его, за что он и был взят мужиками в колья, не подлежало теперь и божьему суду!

Никто не возражал такому суровому решению иерея. Да и кому было возражать? Игната, его хозяина, в Бересте не было, а сыновья старика Лапердина отмахнулись от него дружно:

— Пьянь да рвань! Из жалости и содержался при конюшне…

Пожар погасили быстро, а вызванный Винтяем урядник, наскоро обследовав все, составил протокол, старательно упрятал полученные от пострадавшего купца деньги и укатил на тех же санях, на которых и приехал…

Торкоша завернули в его изодранную и провонявшую керосином шубу, наспех закопали там, где погребали издохший скот. Избенку же, в которой он жил, забитую пустыми бутылками и остатками еды, вместе с расплодившимися в несчетном количестве мышами и тараканами, порешили сжечь, опахав поганое место до самой земли…

А дня через три Винтяй снова заявился к братьям. Со всеми говорить не стал:

— Мелюзга сопливая — Федька да Яшка — меня не тревожит-от. А с тобой, Феофил, и с тобой, Серапион, говорить буду! — Он расселся вольготно на скамье, достал портсигар, вынул толстую и душистую папиросу, воткнул ее в рот. — Так, вота… За полицию, что я привозил на пожар, вы мне заплатить оба должны, за сам пожар — тож…

— Деньгам в доме отец хозяин, — нахмурился Серапион. — Али — забыл? В тот жалезный ящик-то не больно сунешься без ключей!

— Кто при уме, тот и при деньгах! — хохотнул Винтяй. — Я в ваши годы уже и свой капитал имел-от!

Он полез за спичками, но Серапион нахмурился еще больше:

— Табачищем не воняй тута! А деньги у отца спросишь за урон… Топай, пока мы тебя с Феофилом в другое окошко не выставили!

Винтяй вздохнул, нехотя поднялся, бросил папиросу:

— Были вы дураками круглыми, ими и подохните!

 

Глава девятая

ГЛУХАЯ ИСПОВЕДЬ

Голое, срамное и окоченевшее тело отца Лаврентия подняли на таежной тропе кощуны, возвращавшиеся из Чулышманского монастыря через Артыбаш, Чою и Улалу. Прикрыв его тем, что нашлось в седельных сумках, они по очереди везли тело, не раз и не два его роняли, но мертвый есть мертвый — стыда и боли не знает. Как ни везли — привезли. Чуть ли не на утренней зорьке постучались в поповский домик, вызывая попадью. Матушка Анастасия вышла заспанная, растрепанная и в немалом гневе:

— Чего зыкаете ни свет ни заря?

— Мертвое тело привезли, матушка! — кашлянул в великом смущении Фаддей, снимая на всякий случай шапку. — По путю подобрали.

— Нету священника! — закричала попадья, норовя захлопнуть перед ними дверь. — В епархию и миссию уехал! Некому отпевать!

— А мы его тело и привезли! — чуть ли не жизнерадостно сообщил выметнувшийся из-под локтя Фаддея Аким. — В полном, тово, окоченении!

Попадья замерла. Рука, сжимавшая концы пуховой шали, разжалась, враз опростоволосив и едва не оголив женщину, ставшую в один миг черной и горькой вдовой.

— Где он? — спросила она тихо, судорожно икнув. Капсим кивнул на своего коня, где поперек седла лежал грязно-серый продолговатый сверток, с одной стороны которого торчали босые желтые ноги, а с другой — кудлатая борода, забитая снегом и заплеванная кровавой слюной: разбойник только оглушил его, повредив череп, а уж мороз довершил все остальное…

Какое-то время попадья стояла недвижно, будто примерзшая к дверному порогу, пока мужчины снимали и раскладывали на крыльце то, что было когда-то горбунковским иереем. Переглянувшись и не дождавшись других приказов, затоптались, терзая шапки, смущенно поглядывая друг на друга.

— Вота, значит… Пришиб его кто-то на дороге за Чергой, да и ограбил дочиста, даже исподнее сняв! — Капсим что-то хотел еще прибавить утешительное, не нашел, хлопнул шапкой по колену. — Жизнь, язви ее совсем!

Остальное за него договорил жизнерадостный Аким:

— Из калмыков, тово, кто-то! У их жа — голью голь!.. А тута — и одежа, и деньги, и конь! Шутка ли?

Только теперь до матушки Анастасии дошло, что этот безобразный сверток из холщовых полотенец, крапивных мешков и запасных портянок и есть ее муж. Кому он теперь нужен, кто вспомнит о нем, когда другой священник пропоет с подобающим по уставу надрывом над собратом своим «вечную память»?

— За дохтуром сходить? — осведомился Фаддей, с испугом наблюдая, как стремительно бледнеет попадья.

— Что? — удивленно посмотрела в его сторону матушка Анастасия. — Ах, да… Спасибо вам, люди! А доктора звать не надо, не любил его отец Лаврентий…

Капсим надел шапку, поклонился в пояс и первым шагнул от крыльца. Остановился возле коня, поджидая остальных. Но Фаддей и Аким не торопились. Сначала по просьбе матушки занесли тело в дом, потом, наверное, устроили торг за доставку мертвого тела, за полотенца, мешки и портянки, в которые тот был завернут. Наконец они вышли. Капсим заметил зеленый уголок тройки, торчащей из кулака Акима, осуждающе покачал головой:

— Ну и хват ты! С покойника-то разве можно?

— А я не с покойника, тово, — ухмыльнулся Аким, — С покойника теперич ничего не возьмешь… Я с ей, с живой, тово!

— Набрался я сраму с тобой! — недовольно буркнул Фаддей. — Каб знатье так и подымать бы тело попа не стали… Пущай бы его волки хрумстели…

Сбросив свое ветродуйное барахлишко, Родион облачился в добытую шубу, теплые сапоги и меховую шапку, хохотнул:

— Как на меня шито!

Он подошел к коню, успокоил животину, похлопав ладонью по нервно вздрогнувшей шее, проверил подсумки, ухмыльнулся:

— И жратва вдосталь, и так всякое барахлишко на дальний путь! Проживу теперь легко до весны! Тем паче с деньгами…

В шалаш он решил не возвращаться. Чего ради ему тех оболтусов кормить? Пусть уж теперь они сами по себе живут, а он со своим фартом — сам по себе!.. Расчелся за сало да краюху ситного с ними, будет!

Куда теперь податься? В Еланду или Едиган? Там Родиона не знают и можно прижиться у какой-нибудь вдовой бабы. А может, подальше куда махануть? Он же теперь — верховой, не пеший! Сорок верст отмотать за день — нет ничего!

Родион сел в седло, уверенной рукой взял повод, оглянулся в последний раз на мертвеца — ничего, лежит как миленький…

— Прости уж меня, окаянного! — вздохнул убивец с запоздалым раскаянием и сдвинул коня с места.

Тропа вела на запад через Песчанку и Ануй. Можно от Черги и на север двинуться по Каменке. Можно и обратно вернуться — через Усть-Сему на Чемал и дальше к югу… Все дороги его, всем лесам, рекам и горам он теперь полный хозяин!

Чем ближе к реке, тем приземистее и разлапистее деревья. Тропа беснуется, идет зигзагами, то поднимается вверх, то падает книзу… Угасла заря, налились и засияли звезды…

Может, хватит от своего страха и стыда убегать? Может, пора огонь зажечь и чайник на подходящую коряжину навесить?

Очередной поворот, и Родион едва не налетел конем на другого конного, вынырнувшего из черного разлома камней будто призрак — неожиданно и бесшумно.

Родион натянул повод, но всадник остановился как вкопанный, раньше его.

— Не твой конь, что ли? — услышал он насмешливый голос.

— Почему не мой? — испугался Родион. — Мой.

— Своего хозяина конь сразу слушается.

«Влип никак? — со страхом подумал убивец и почувствовал, как лоб под меховой шапкой взялся липкой испариной. — Калмык по обличью, а по-русски шпарит не хужей меня! Зайсан-староста ихний? Нет, те с бляхами ездят…»

— Чего испугался-то? — спросил встречный добродушно и спешился. Костер пока разведем, чаю попьем, подружимся…

— Испугаешься небось, когда человек из самой скалы выходит!

Скоро затрещал костер. И затишок для огня меж камней, и топливо рядом только руку протяни…

— На Капсу идешь? — спросил незнакомец, прикуривая трубку.

— В Еланду еду! — отмахнулся Родион и тотчас похолодел: «Эк я ляпнул-то! Тьфу ты, напасть…»

Незнакомец удивленно свистнул:

— Она же у тебя за спиной осталась!

— Надо ж, сворот промазал… Темно! Летом тут ездил — не промазывал, а зимой — на тебе!..

— По этой тропе летом? — удивился незнакомец еще больше. — Да еще на коне, а не на лодке?.. Хорошо врешь!

Родиону терять уже было больше нечего:

— Да кто ты такой есть, чтобы допрос мне делать? Его с меня уже сам Богомолов снял!

— До встречи с тобой меня звали Техтиек… Родион поднял голову и вздрогнул. На него теперь смотрели три глаза — два человеческих, от которых несло ледяным холодом и презрением, а один — нагана, черный и пустой.

К вечеру по зову матушки Анастасии прикатил из Бересты отец Капитон. Мельком взглянув на мертвое тело иерея, ушел во двор. Долго ходил вокруг домика, потом попробовал колья ограды, осмотрел конюшню, сарай с сеновалом и баню, заглянул в погреб, тронул жердь колодца и даже постучал костяшками пальцев по бадье. Потом прикинул на глазок размеры огорода, покачался на каблуках сапог, раздумывая, и потребовал ключи от церкви.

Не было его чуть ли не до звезд. А вернувшись, перебрал горку богослужебных книг в переднем углу на этажерке. Достал «Канон по исходу души», полистал, заменил его на «Канон по ангелу смертоносному», хмыкнул, выудив какой-то листок, заложенный между страницами. Взял толстенную «Историю раскола», взвесил ее на руке, как камень, поставил на место.

И снова ходил по подворью, заглядывая во все углы и будто прицениваясь к домику и его пристройкам. Битый час сидел на крыльце, по-мальчишески подвернув ноги под себя, наблюдал, как неторопливо и размеренно живет незнакомая ему деревня. За весь день и вечер никто так и не пришел взглянуть на покойника, лежащего под своим роскошным иконостасом, сложив на груди руки и уставившись в потолок медными пятаками…

Отцу Капитону было по-своему жалко иерея-неудачника, больше пустого мечтателя, чем каторжного работника на духовной стезе. Отец Лаврентий слишком много думал о несбыточном, почти невозможном — о величии церкви, о священстве, стоящем во главе государства, диктующим действия власть предержащим. Излишне уверовав в святость символов духовного перерождения, он закрывал глаза на основы пастырской службы… От того и в опалу попал!

Черная тень вдовой попадьи появилась в дверях.

— Откушали бы, батюшка. Можно разве целый день голодному-то?

— Потом, матушка. Потом.

Никогда не взлететь более священническому духу выше шапки Мономаха! Да и зачем? Скрижаль священства дописана! Монархия, православие и народность… Чего уж теперь из сдобных булок изюм выковыривать! Трудись в поте лица своего и не ропщи…

Сейчас священник — тот же чиновник. Одно и отличие, что не в мундире со светлыми пуговицами ходит… Но уже гуляет по приходам столиц острота, что скоро на иереев полковничьи мундиры с эполетами наденут, а на архимандритов — генеральские! Что касаемо диаконов, то всем им в казачьях есаулах состоять!.. Шутка шуткой, но уж больно зла!.. Война с японцами тоже казалась нелепицей, а вот — воюем! За кусок китайской земли, за горсть японской воды, за старую обиду шалуна Николки Романова… Какие уж тут полеты в поднебесье! Абы на земле двумя ногами устоять… Э-эх!

Отец Капитон вернулся в дом, сел за стол, а ложка рот дерет — не лезет, хотя утроба и требует сытости. Черная попадья сидела через стол и тоже ковырялась в каше с медом.

— Не убивайтесь столь сильно, матушка. Греха за ним нет, а значит, и нет геенны огненной… Одно и вело его — любовь к ближнему, не казенная абы как, а одухотворенная служба господу!.. Да только не на том сейчас держится православие, а он того не сумел понять…

Отцу Капитону очень хотелось расспросить попадью о доходах прихода; о людях, на которых он опирался в своей деятельности иерея; о постановке миссионерского дела, но, подумав, решил, что с этим всем успеется… Да и ктитор должен больше знать, чем вдовая попадья! Хозяин храма — все-таки церковный староста… Сейчас он носился по деревне, как угорелый, разбившись в хлопотах о достойном погребении, и тряхнуть его за шиворот можно будет потом, когда отстучат о гроб каменья земли…

«Да, молод еще был, — текли вялые мысли. — Мог бы и еще послужить миру и господу… А что ему теперь, за гробом-то? Пустота…»

Отец Капитон считал, что он не был слишком строг, запретив какую-либо пышность при погребении покойного иерея, успевшего попасть в немилость, едва ли не в опалу епархии и духовной миссии.

К тому же, и найденные бумаги, черновики неотосланных отчетов и переписка партикулярного характера с далекими друзьями и родственниками свидетельствовали, что благочестием этот священник не отличался и больше был склонен к политическому авантюризму, чем к исправному ведению своего главного дела и труда. И выходило, что, ежели подобающим образом доложить о сем епархии, то… Конечно, с покойного теперь и сам митрополит ничего не спросит, но осталась вдовая попадья, остался приход, домик иерея и хозяйство, которыми надо еще умеючи распорядиться…

Бумаги покойного он припрячет до случая, а вот освободившийся приход на себя не возьмет, если даже консистория и руки ему ломать будет! Во всяком случае, сейчас… Год назад не отказался бы, когда Игнат Лапердин своей окаянной общиной никакой возможности дышать попу не давал! Но теперь следует обождать… Да и брать захудалый приход на себя-много ли выгоды-то? Только и дела, что болтаться из Берестов в Горбунки и обратно…

Вдовая попадья Анастасия особой щедростью не сразила. За все требы три красненьких! А ведь — не нища, не голодна… Жадна, выходит? Не мудрено и это — из купеческой семьи взята, с хорошим приданым. Да и старик Широков не держал сына своего в черном теле, как другие родители семинаристов. Как его, отца Капитона, покойные старики из мещанского сословия…

Ну да — ладно! Деньги — суть бытия, а не суть самой жизни. У отца Капитона теперь и свой собственный золотой сноп образовался… Держи у алтаря побольше дураков с простецами, а уж те приходу захиреть не дадут!

Вдова ждала напутственного слова, не решаясь поднять глаза на священника, оскорбившего скудными похоронами другого священника. Какие-то бумаги Лавруши сыскались… Сильны, знать, те окаянные бумаги, хоть и не из железа кованы!

— Советую вам, матушка, не засиживаться тут, не проживаться зазря у могилы, — с деланной скорбью вымолвил иерей, деловито упаковывая книги и церковные одеяния покойного священника. — Да и что вам тут делать-то, в глуши и окаянстве дикого края? В Россию поезжайте, в Томск, Барнаул… Птица вы вольная и не бедны.

Матушка Анастасия понурила голову, но у нее не хватило сил признаться отцу Капитону, что никаких богатств у нее нет больше — все прожито в надежде на лучшие времена. Какие планы были у Лавруши! Как он мечтал о высших пастырских наградах и высоких духовных чинах… «У меня достанет сил, Тася, — говорил он, лаская ее, — у меня на все достанет сил и ума!..» И она свято верила в это. Нет-нет, он не обманул ее ожиданий… Его обманула судьба! А с судьбой, как и с небом, не поспоришь.

— Хорошо, батюшка, — прошептала она, — я уеду после сорока дней. Раньше — не двинусь, если даже и другой священник возьмет приход моего Лавруши…

За вечерним чаем в доме доктора затеялся разговор о возможных виновниках нелепой и страшной гибели иерея. Официальная версия полиции была уже известна, но не устраивала Федора Васильевича: за все годы его жизни здесь это был первый и единственный случай, когда разбойное нападение было совершено на одинокого всадника, к тому же — русского, да еще и православного попа! Драки и убийства, конечно, случались и раньше, но не на Чергинской дороге… И — вольно или невольно — происшедшее само по себе связывалось с тревожными слухами о грядущей резне русских алтайцами по приказу хана Ойрота.

Но это предположение доктора не понравилось Дельмеку:

— Чужие убили попа! Русские убили!

— Русские? Откуда им взяться на Чергинском тракте? Это же — не Чуйская дорога!

Галина Петровна давно уже позванивала ложечкой в стакане, размешивая сахар, который забыла положить. Потом спросила тихо:

— А твои сородичи, Дельмек, могли пойти на такое убийство?

— Убить могли. Оставить в лесу голым — нет.

— Почему? — теперь уже удивился сам доктор. — Разве среди алтайцев нет грабителей? Один Техтиек что стоит!

— Есть. Но шубу снимать с мертвого человека алтаец не будет. Он боится мертвого человека!

— Боится?

— Мертвый человек — кермес. В нем сидят злые духи. Кама надо звать, чтобы прогнать их!

Потом весь оставшийся вечер Дельмек сидел у плиты и, попыхивая трубкой, думал. Вопрос жены доктора был неожиданным, и он ответил на него не совсем так, как надо было. А теперь вот и самому себе захотелось ответить: а могли бы алтайцы убить русского попа и раздеть его до голого тела? Убить могли. Тут все правильно. Раздеть — нет, никогда! Хотя…

За что алтайцы убивают других алтайцев?

За угон скота. За осквернение очага могут убить, как и за осквернение супружеского ложа: очок и орын в любом алтайском доме — святыни…

Может, поп обидел кого-то, оскорбил? Злой был, вредный!

Но ведь попа не только убили, но и раздели… Есть ли такое преступление, за которое можно дать сразу два наказания? Нет такого преступления в горах! Вот и получается, что попа убили не алтайцы. Если только Техтиек и его люди… Эти все могут! В старые времена, говорят, были разбойники, что ловили людей на всех дорогах, убивали их и, вырвав сердце, сжигали его на огне, принося жертву Эрлику, чтобы он долго не звал их в свои 99 аилов…

Но Техтиек — хан Ойрот! Зачем другу бурханов какой-то русский поп? Зачем ему его одежда? Чтобы бурханы напустили порчу на всех русских попов? Но порчу на людей напускают только камы…

Дельмек выбил трубку, сунул ее за опояску, медленно встал.

— Ты куда собрался? — насторожилась Галина Петровна. — Вода есть, дрова есть… Сиди! Сейчас будем заниматься с тобой русской грамотой.

— Дров мало, — покачал Дельмек головой. — Огонь плохо горит!

— Хватит! И так в комнатах от жары дышать нечем! Дельмек усмехнулся: глупая женщина даже не знает, что нельзя гасить очаг, если в аиле есть живые люди.

— Алтайцы не могли убить и раздеть попа! — сказал он твердо. — Я думал. Я знаю. Попа убили русские!

Неожиданная пропажа Родиона — их поильца и кормильца, озадачила темноверцев. Был, жил, ругался и вдруг — исчез!

— Можа, ведмедь заломал его на какой охоте? — высказал свое предположение Фрол. — Он лихой был, мог и на ведьмедя с голыми руками попереть… Безбоязный человек!

— Ушел он от нас, бросил! — прямо и больно ударил словами Кузьма. — На кой ляд мы ему, захребетники? Без нас он просто-запросто проживет!

Теперь они совсем не походили друг на друга. Фрол еще лохмотьями старой своей святости жил, а Кузьма уже понял, что эта их святость поможет только раньше времени ноги протянуть.

— Пропадем без Родиона!

— Ниче, Фрол… Крошки кой-какого своему ума он и нам с тобой оставил!

День и ночь перетерпели, а утром на побирушки в лес отправились, да сразу и заблудились, уйдя далеко от своего шалаша. Как ни искали дотемна, не нашли.

— Ну вот! — поник носом Фрол. — И на новую беду напоролись.

— Ниче… Шалаш-то и сами теперь сварганим, руки не отломятся!

— А огонь где возьмем? Без огня-то — погибель нам!

— Железом о камень выбьем! Видел, поди, как Родион добывал!

— То — Родион…

Ни камня, ни железа у Кузьмы не было. Родион-то запасливый был: подкову где-то поднял и кресало из нее соорудил, а первый огонь из одного камня другим выбил… Попробовал было и Кузьма так, по-родионовски, но только руки искровенил — ни сноровки нужной, ни в камнях смысла нет.

— Пропадем! — махнул Фрол рукой и сел на пень. На этот раз Кузьма не отозвался — думал.

— К людям нам надо, Фрол, выходить…

— Тут же басурмане одне окрест! — испугался тот.

— Нам теперь с тобой-все едино…

Так надломился еще один краешек их святости.

Принарядив покойника в свои одежды, прицепив ему к поясу нож, а в карманы сунув пару наганов и горсть монет, Техтиек накинул ему на плечи поповскую дорогую шубу. Полюбовавшись на свою работу, добавил в костер побольше веток, дождался, когда он хорошо прогорит и аккуратно уложил переодетого бродягу лицом в него, не забыв свалить шапку в сторону. Вот теперь все в порядке: обгорелый сверху труп и пулевое отверстие в спине самому дотошному полицейскому следователю дадут все улики для доказательства, что разбойник Техтиек был пристрелен кем-то из своих, не поделивших с ним добычи.

Бросив еще несколько монет возле мертвеца, старательно истоптал снег вокруг, занялся конем, тщательно проверив содержимое мешков и сумок.

Тряпье придется взять с собой и сжечь где-нибудь в укромном месте, подальше от этого огня. Что до запаса продовольствия, то его можно и не трогать — голодным покойный Техтиек по горам бродить не будет! Как и безоружным, безденежным и без коня…

Ну все. Техтиек умер. Теперь надо искать свидетелей его смерти… Это проще!

Да здравствует хан Ойрот!

 

Глава десятая

ХРАМ ИДАМА

Весна только начиналась, но вовсю буйствовало солнце, как бы приветствуя возвращение бурхана Жамца. Даже в сумрачной и сырой пещере все выглядело празднично, несмотря на закопченные факелами и слезящиеся стены.

Не один прошел Жамц этот последний опасный путь, не с мастерами-телохранителями, а с большим военным отрядом Пунцага, отправленным Хертеком в заранее условленное место на Катунский хребет, к самой двуглавой Белухе — Ак-Сумер. А через Листвягу груз перевезли сами мастера, выполнявшие не только срочный, но и выгодный для них заказ.

Три луны кряду работали они самозабвенно, не щадя сил, сменяя друг друга, почти ослепнув от огня и грохота молотов-чеканов, задыхаясь испарениями расплавленного металла… Самому бурхану пришлось засучить рукава и вспомнить навыки, полученные еще в молодости в таких же дымных и душных мастерских тибетских, монгольских и бурятских дацанов…

И вот кожаные мешки с монетами внесены в пещеру и возложены у ног Белого Бурхана. Но не увидел в глазах благодарности, а на лице удовлетворения Жамц! Все та же гримаса презрения… Для небожителя Белого Бурхана даже эта груда организованного в идамы золота была только средством достижения конечной цели!

— Закрой храм, страж бурханов!

Хертек взялся за веревки, опустил массивный камень, отрезав от мира всех, кто остался в пещере, где сразу же наступил полумрак, разбавляемый лишь мерцающим светом факелов, укрепленных на стенах.

— Бурханы! — громко сказал Куулар Сарыг-оол и поднял руку. — Сегодня у нас праздник. Мы открываем на Алтае первый Храм Шамбалы, на алтарь которого возложим отныне не только золото, но и наши сердца, освятим его клятвой верности… Мы пришли сюда, чтобы смыть жертвенную кровь с земли Алтая и окропить ее молоком! Мы пришли на Алтай, чтобы вывести его людей из тьмы невежества к свету и правде, сделать всех счастливыми…

Он сделал несколько пасов, и факелы медленно погасли, но темнота не наступила — все ярче и ярче разгоралось голубоватое свечение стен, по всему полю которых неслись красные и черные круторогие бараны, крутились колеса закона, в золотых ободах сансары провернулись знаки скрещенных молний…

— Я решил назвать первый наш храм Шамбалы Храмом Идама! Вы все знаете, что перерождение человека завершается на сорок девятый день… Мы все должны переродиться в богов за этот же срок! Никто отсюда больше не выйдет, пока не наступит перерождение… Вместе с бурханами останутся хан Ойрот и Чейне. Одному из них надо обрести мудрость правителя Шамбалы, другой — святость всеобщей любви и душевного просветления… Все свободны!

То, что он пойман в собственной пещере, как мышь, Техтиек понял сразу, едва Хертек снял веревки, поднимающие и опускающие запорный камень на входе. После ухода бур-ханов померк свет. Но Техтиек успел заметить, что Чочуш скрылся в левой норе, и та задвинулась. По всей вероятности, такая же нора была приготовлена и для него, но ее ему никто не указал… Забывчивость Белого Бурхана, который ничего не забывал, или очередная проверка? Ведь любые чудеса делаются только для дураков и для тех, кто в них верит!

Темнота угнетала, вселяя в душу страх, который через час-другой может перерасти в ужас. Как вырваться из этого черного мешка?.. Техтиек любил и умел ставить ловушки другим. Теперь он сам попался… Может, бурханы все-таки что-то пронюхали?

По пути сюда он заглянул в ущелье Аркыта, но не нашел и следов своих баторов… Хертек ликвидировал их или разогнал… Куда же они в таком случае ушли, почему не оставили для него, своего многолетнего предводителя, никаких знаков? Неужели и парни Козуйта поверили в его смерть, о которой полиция раструбила на весь Алтай?..

Да, он связан с бурханами клятвой. Страшной клятвой.

Но ведь он теперь — хан Ойрот!

Техтиек подошел к голубовато светящейся стене, ткнулся в нее лбом и тотчас отшатнулся — камень был вымазан какой-то дрянью, напоминающей жир. Провел ладонью, понюхал — жир и есть. Но не чистый, а прогорклый, с какой-то гнилостной примесью, отдающей грибами… Может, в него добавили лесных гнилушек, растертых в муку? Именно гнилушки всегда светятся в темноте!

Чудеса… Ими Техтиек сыт по горло! Ему надо сейчас сделать главное чудо для себя самого — выбраться из этой каменной ловушки живым и невредимым! А уж потом он сам начнет командовать своими чудесами пороха и меча…

Сняв с опояски огниво, он высек искру, раздул трут, снял факел со стены, попытался поджечь его, но тот не загорался: окаменевший фитиль невозможно было даже размять пальцами. И здесь какой-то гадости намешал в масло черный колдун?

Он двинулся вдоль стен, ощупывая каждую неровность, добрался до запорного камня, с крючьев которого Хертек при нем снял свои веревки. Если остались сами крючья, то веревки можно будет нарезать и из мешков, в которых Жамц привез монеты! Он ощупал камень, но крючьев на нем не было. Значит, Хертек вывернул и их?

Оставался потолок, но где взять крылья, чтобы подняться туда, в вязкую темноту, которую не пробивали даже яркие факелы, поднятые на высоту трех саженей? Только в солнечные дни, дождавшись, когда солнце протянет вдоль пещеры свою золотую дорожку, можно было с помощью зеркала разглядеть высокие карнизы и каменные сосульки, кое-как обрубленные на ощупь еще первыми строителями этого каменного мешка с карманами… Да, мешки! Ведь их много! Если их все сложить вместе… Должна же быть в тех камнях наверху какая-то щель! Ведь воздух в пещере всегда свежий…

Неожиданно у него за спиной зашуршало, открылась ярко освещенная ниша, и голос Чочуша спросил недовольно:

— Кто тут ходит?

Увидев испуганного и обозленного Техтиека, Чочуш посторонился, пропуская его в свою каморку, большую часть которой занимала постель.

— Ты чего бродишь? Не нашел свою дверь?

— Опусти свой камень, Чочуш, — попросил гость тихо, — мне надо поговорить с тобой…

— Ты уверен, что тебе надо говорить именно со мной? — насторожился Чочуш.

Техтиек вяло усмехнулся, сел на ложе Чочуша, заговорил, осторожно подбирая слова:

— Ты теперь — бурхан. Ты можешь убить меня взглядом, если захочешь… Но сначала выслушай меня! Ведь мы так с тобой и не поговорили по-настоящему…

— Говори. Я тебя слушаю.

— Мы оба с тобой алтайцы, Чочуш, и знаем поговорку, что у камня нет кожи, а у человека — вечности… Я был для тебя нукером и им остался. И ты дал мне слово отплатить за мое добро добром!

— Я помню об этом.

Техтиек положил ему руку на плечо, заглянул в глаза:

— Ты привел ко мне бурханов, своих друзей, и я принял их как своих друзей. Я добросовестно выполнял все их просьбы и приказы, хотя и не все из них мне нравились. Но теперь я устал от такой жизни и хочу уйти. Как я могу уйти из своей собственной пещеры, которую вы переделали в какой-то божественный храм и похоронили в нем себя и всех, кто вам честно помогал? Я здесь задыхаюсь, в этой норе, я боюсь этих холодных и грязных стен!.. Выпусти меня отсюда живым, Чочуш! Оплати услугой мою услугу!..

— Я не могу этого сделать, — сказал парень шепотом. — Уйти отсюда можно только с разрешения дугпы Мунхийна.

— Мунхийна? Кто он такой, этот твой дугпа?

— Белый Бурхан.

— Эйт! — крутнул головой Техтиек и убрал руку с плеча Чочуша. — Я не волк, чтобы задирать голову к небу и молить о снисхождении!.. У пещеры должен быть еще один выход! Обязательно!

— Он есть, — согласился Чочуш, — но он в келье дугпы Мунхийна… Он говорил нам, бурханам, что может выпустить из Храма Идама любого до истечения установленного им срока, если будет доказана такая необходимость… Что мне сказать ему, хан Ойрот, как ему доказать, Техтиек, что тебе необходимо уйти раньше, чем пройдут сорок девять дней?.. Скажи мне, и я дерну за этот шнурок, чтобы дугпа Мунхийн поднял свой камень и впустил нас!

Такого оборота Техтиек не ожидал. Он был убежден, что бурханы всегда свободны и независимы друг от друга. Так, во всяком случае, они вели себя… Но, оказывается, Белый Бурхан не верил никому из них и всех держал на привязи, как собак, чтобы спустить только тогда, когда нужный ему зверь приблизится на выстрел? Да, он хороший охотник, этот дугпа Мунхийн, его пули никогда не падают на землю!

— Мне очень жаль, но я ничем не смогу тебе помочь…

— Может, ты знаешь тайну запорного камня на входе?

Чочуш снова отвел глаза:

— Его устанавливали Хертек и Пунцаг. Я не знаю тайны запорного камня, Техтиек… А дверь в твой каменный аил могу показать. Там у тебя есть все: постель, еда, шнурки для подачи сигналов…

— Прощай, Чочуш… Выпусти меня.

Проводив Техтиека и показав ему дверь ниши хана Ойрота, бурхан снова опустил свой запорный камень…

Заботы бывшего предводителя чуйских разбойников его мало трогали: если даже дугпа Мунхийн и не отучил его полностью от кровавого ремесла, то хотя бы заставил почувствовать, что и под его ногами качаются камни на любой тропе! А Хертек разогнал всю его ораву, а кое-кого и расстрелял…

Вообще-то Чочуш был искренне доволен последней поездкой. И это для него было куда важнее всех тревог и подозрений Техтиека! Доволен, что познакомился с кайчи Кураганом и его теткой, встречался со многими хорошими и разными людьми, которых на дорогах жизни всегда больше, чем плохих… Ему очень не хотелось возвращаться в эту пещеру, но и затеряться в горах он уже не мог, не хотел.

И хотя роль, которую он теперь играл в водовороте событий, затеянных дугпой Мунхийном, ему не нравилась, лучшей он для себя не видел. Ведь он теперь не кто-нибудь, а бурхан — один из богов Алтая! И еще там, в монастыре «Эрдэнэ-Дзу», где он впервые произнес имя Техтиека и услышал от дугпы Мунхийна предложение вернуться на родину, он сам решил свою судьбу.

Он, как и Техтиек, хотел бы быть свободным. Но свободным от кого? От дугпы Мунхийна, от самого себя, от судьбы, которая ему выпала? Чочуш не знал ответов и не хотел их знать. Он просто завидовал Курагану, который поет только о том, о чем он хочет… И, пожалуй, он охотно поменял бы все, если бы это зависело от него.

Единственное, что Чочуш понимал и ощущал совершенно ясно, — собственную пустоту в душе. Будто дугпа Мунхийн вынул у него из груди сердце и заменил его камнем, который ничего не чувствует, которому ни горячо, ни холодно…

Нет-нет, Чочуш не сердился и не обижался на него! Черный колдун много раз спасал его от неминуемой гибели, он дал ему немалые знания и показал ему чужой удивительный мир, хотя и отнял за это у Чочуша все остальное, оставив только жизнь, которая в этом его состоянии никому не нужна, как и та красивая женщина, которую он дал всем бурханам в жены, и которая называет его, как и Пунцага, нежно и ласково чужим именем…

Техтиека дугпа Мунхийн не выпустит отсюда, а его, Чочуша, мог бы и отпустить, расскажи он ему все до конца, не скрывая ни мыслей своих, ни своего состояния… Но разве нужна Чочушу такая свобода? Ведь он не сможет вернуть теперь ни своей погибшей любви, ни своей веры в доброту!

И хорошо, что он закрыл пещеру на этот тяжелый камень! И было бы еще лучше, если бы он никогда его не поднял!

Чочуш взял топшур, тронул струны. Они отозвались жалобно и тревожно.

А вот Чейне была счастлива, как женщина, которая получила от жизни все — богатство, свободу, власть, любовь и уважение окружающих. Она уже знала, что ее старый муж погиб в горах, сорвавшись в пропасть; знала, что Ыныбас теперь по законам гор и по человеческим законам ее муж и к тому же любимый и любящий муж; знала, что она богата и может помочь сотням неизвестных ей семей своим золотом…

Ыныбас теперь ни на мгновенье не покидал ее, хотя и входил к ней в образе разных мужчин. Он умел быть разным, но всегда неизменной оставалась его нежность… Чейне все реже и реже вспоминала своего старого мужа, который в ярости и гневе на свое мужское бессилие нередко истязал, ее, заставлял быть противоестественной и всегда вызывал только отвращение. И она, живя с ним, была убеждена, что такие же чувства к своим мужьям испытывают все женщины. Ыныбас первым доказал ей, что это не так, что в близости двух людей может быть самое настоящее счастье…

Вся ее жизнь здесь, в пещере, была похожа на какой-то сладостный сон, и ей не хотелось просыпаться, не хотелось дышать чистым воздухом гор и любоваться цветами, слышать другие голоса и видеть другие лица… Но она знала, что сон не бывает бесконечным, что придет утро, когда она проснется окончательно и вместо ярких красок ночных видений увидит серость и убогость своего жилища, неопрятность постели, услышит чужой раздраженный голос…

Но, если это будет, то не сейчас и не сегодня! И поэтому она была счастлива в своем колдовском сне.

Пунцаг смотрел на спящую и блаженно улыбающуюся женщину с жалостью. Она была убеждена, что ее только что оставил Ыныбас, хотя любила и ласкала его, бурхана. Куулар Сарыг-оол внушил ей это чувство и надолго, может быть навсегда, закрепил его сильнейшим наркотическим напитком, приготовленным из ядовитых грибов и трав еще летом.

У черного колдуна было много таких напитков, вызывающих галлюцинации и яркие сны, делающих человека счастливым и жизнерадостным, но они же неизменно подтачивали силы, иссушали мозг и изнашивали тело. Вот и Чейне в тридцать лет станет старухой, если не умрет от паралича сердца раньше, чем выдернет первый седой волос из своих замечательных черных кос.

И они, бурханы, входили к ней тоже не по своей воле. Каждому определил свое время Белый Бурхан, и как только оно наступало, зов плоти становился неодолимым.

Шевельнулась Чейне, сбросила с себя мягкое и теплое одеяло из верблюжьей шерсти, томно потянулась обнаженным телом, улыбнулась ласково и спокойно, найдя глазами Пунцага:

— Ты уже покинул меня, милый? Ну, приди же ко мне еще!

Пунцаг послушно сел на постели, Чейне обвила его за шею руками потянулась трепетными и мягкими губами к его губам. Он сделал неуклюжую попытку освободиться, но женщина еще плотнее прильнула к нему:

— Ну, что ты? Неужели я тебе уже надоела, Ыныбас? Я тебе стала неприятна, ты опять будешь бить меня по щекам и обзывать похотливой дурой?..

— Мне надо идти, Чейне. У меня дела… Поспи одна.

— Я не хочу спать одна! У меня есть муж! У меня есть ты, Ыныбас!.. И какое дело мне до твоих противных бурханов?.. Иди же!

Вот так она говорила всегда и, наверное, всем: какое мне дело, Ыныбас, до твоих противных бурханов, если я люблю только тебя?.. Она смотрела в чужое лицо влюбленными глазами и была в своей нежности откровенной до бесстыдства…

Как все-таки жесток черный колдун, если даже в этом малом он лишил невинную женщину правды, заменив подлинность иллюзией, а любовь и привязанность к мужчине — бесконечным сном наяву!.. Как разбудить ее? Как и чем доказать ей, самой несчастной из всех женщин, что он и другие — не Ыныбас, а чужие, равнодушные и, может быть, даже неприятные люди, и она одаривает их своей любовью только лотому, что так надо ему, Куулару Сарыг-оолу, бессильному каждого из замурованных в горе мужчин, наградить своей женщиной?

Много раз говорил ей он эту правду, убеждал и доказывал, но она только смеялась и еще нежнее была с ним:

— Дурачок! Разве бы я перепутала своего Ыныбаса с каким-то другим мужчиной?!

Ниша, выделенная ему в пещере, была больше и уютнее других. Но она все равно не годилась для жилища, хотя и могла служить временным ночлегом или убежищем… Бывало и раньше, что Техтиек отсиживался неделями в своей каменной крепости, но он всегда знал, что выйдет из ее полумрака в любой миг, когда только этого захочет. А сейчас?

Часами он ходил по своей нише, как затравленный зверь. Иногда не выдерживал, отодвигал каменный запор и гулкими шагами мерял пустой зал, куда Жамц выгрузил мешки с золотыми монетами. Сейчас их не было, и зал казался еще более пустынным и давящим исполинской тяжестью той горы, что была его потолком… Иногда он устраивал иллюминацию в этом зале, зажигая все факелы и добавляя новые из своей ниши. Но потом кто-то убрал факелы со стен зала, как до этого убрал мешки с золотыми идамами. И это тоже давило.

И рождало ощущение, что кто-то незримый медленно, но постоянно вытаскивает у него из-под ног опору, заставляя качаться и балансировать, чтобы не упасть и не размозжить голову о каменный пол…

Самым же страшным в этой попытке было то, что Тех-тиек совсем не ощущал хода времени и даже не представлял, сколько дней или ночей он уже прожил в этой пещере, что там, наверху: весна в полном разгаре или лето в ярком цвету?

Сорок девять дней…

Будьте вы прокляты, все эти сорок девять дней!

 

Глава одиннадцатая

ДОНОС

Вернувшись, отец Капитон более внимательно разобрал все бумаги покойного священника из Горбунков и пришел к выводу, что по ним можно было бы составить неплохой донос на покойника… Да только кому тот донос будет нужен? Вот если бы раньше, еще до опалы Широкова!.. Но опять-таки вопрос: какая выгода от подобных стараний? Куда вернее дело с Лапердиными! Сами головой в петлю лезут, друг дружку от очереди отпихивая…

Совсем было собрался берестовский иерей засунуть в дальний ящик стола добытые им бумаги, как пришла депеша из миссии, присланная с полицейской оказией. Пакет был огромен, а в нем всего одна бумажка в четвертушку листа: «Сообщите свои сведения о брожении среди местного населения, связанные со слухами о хане Ойроте и Белом Бурхане. Что вами примечается нового, не беспокоятся ли вновь обращенные в православие».

— Зело борзо! — хмыкнул отец Капитон удовлетворенно и снова потянулся к бумагам покойного Широкова. — Может, что и выскоблю?

Взял чистый лист, снял колпачок с чернильницы, обмакнул перо, вывел первую фразу, поморщился:

— Не совсем складно, да сойдет!..

«По разумению моему, — шло перо, выводя закрученные завитушки на букве „у“, — а также по имеющимся разного сорта сведениям, священнослужитель о. Лаврентий был умерщвлен и подвергнут унижению со снятием и возможным уничтожением священнических одежд фанатиками из местных язычников, поклоняющихся своему новому богу Ак-Бурхану…»

Остановился, покрутил головой. Отложил перо, удовлетворенно потер руки:

— Сострою я вам, благодетели мои, веселый кураж на сей прискорбной истории! Выложитесь сотенными, чтобы очиститься!.. Как только бы Игнашку сюда поаккуратнее вляпать?..

Снова взял перо, весело щелкнул пальцами и застрочил:

«Предполагаемым убийцей мог стать работник местного купца из раскольников Игнатия Лапердина некий Торкош Тондоков, крещенный мною в православие, но осквернивший храм своим полнейшим равнодушием… При осмотре тела названного Торкоша были обнаружены клейма буддийского происхождения… До того тот Торкош угнал табун племенных коней купца и продал оный людям хана Ойрота… Деньги им были пропиты в скором времени, и потому на убийство священнослужителя о. Лаврентия оный Торкош мог пойти свободно за малую мзду за сие прегнуснейшее дело…»

— Недурственно складывается все! — отец Капитон перечел написанное. Теперь прибавить надо про Игнатовых перекрестов пару гнедых, або вороные уже ускакали! Хе-хе!

Сумбурный донос отца Капитона обескуражил начальника духовной миссии, но с полицией он все же нашел нужным связаться, чтобы находящийся по делам в Бийске купец Игнатий Лапердин был вызван и допрошен с должным пристрастием по всем пунктам, помеченным в бумаге берестянского иерея…

А на следующий день в миссии послышался звон шпор, и полицмейстер Богомолов предстал перед отцом Макарием.

— По вашей просьбе, преосвященный, купец Лапердин мною допрошен лично… — Пристроив форменную фуражку на подоконник, полицмейстер раскрыл папку с государственным орлом и зашуршал бумагами. — Выяснено, что упоминаемый язычник Тондоков был взят купцом на службу для исполнения личных поручений и кучером, как знающий русский язык. Своими обязанностями манкировал, пьянствовал напропалую. Деньгами его снабжал Техтиек, которому язычник Тондоков продал племенных коней. Лаперднн не исключает вины этого язычника и в смерти иерея из Горбунков о. Лаврентия…

— И что же? — нахмурился отец Макарий. — Вы послали полицейских чинов для ареста этого язычника?

— Никак нет! Неделю назад этот язычник был схвачен работниками старшего сына купца Лапердина во время поджога его собственного дома и самосудом ими убит!.. Виновные в самосуде оштрафованы, акт о поджоге составлен, протокол дознания в деле имеется…

Отец Макарий снял очки и начал играть ими, смотря на полицмейстера из-под мохнатых бровей, надвинутых на самые глаза, насмешливо и сердито. Он вспомнил донос берестянского иерея, от которого вчера еще небрежно отмахнулся, как от мешанины нелепиц и домыслов… А полицмейстер с завидным усердием все по-своему переставил с ног на голову… Уж не за самоваром ли он снимал тот допрос с купца Лапердина?

— Отчего же вы этого Тондокова язычником понужаете, Кирилл Аркадьевич? Сам священник из Берестов в своем письме признает, что крестил этого Тондокова добровольно… Вы лучше бы прознали у своего купца, как это случилось, что он дозволил своему работнику креститься в православном храме, хотя всех остальных крестил сам в корабле? Заранее готовил работника к преступному действу?.. Не хотел своей ложной веры пачкать, а на истинно православную легко и просто покусился?..

Полицмейстер перебрал ногами, покраснел, как рак, вынутый из кипятка, гулко кашлянул в кулак:

— Я так думаю, ваше преосвященство, что все это Техтиек и подстроил!

— Что именно? — удивился отец Макарий. — Помогать православным миссионерам?.. Ну знаете!.. Всему есть мера… Ступайте с богом, а то и до полнейших нелепиц договоритесь!

Поспелов ждал подтверждений отсюда и про то повторял многократно, когда собирался ехать в столицу:

— Я уж постараюсь, ваше преосвященство, для вас! Владыку в митрополиты московские прочат, а свято место пусто не бывает… Отчего бы вам его и не занять?

Хитер… В точку попал, была такая думка у отца Макария. Ладно уж, коли обещал!

Он затребовал все бумаги по назревающему бунту, просмотрел их. Многое совпадало с донесениями других иереев и сведенное вместе выглядело убедительным. Во всяком случае, для маркониграммы Поспелову фактов хватит.

Отец Макарий признавал несомненную заслугу архимандрита в том, что тот понял опасность назревающих волнений раньше других и к словам чулышманского изгнанника отнесся с полной серьезностью, не отмахнулся. И сейчас, обивая пороги Синода, делает себе карьеру при Победоносцеве. Пусть делает! Из его столичных далей многое видится по-другому… Горы тоже хороши и пригожи, когда на них смотришь издали. А подойдешь поближе, присмотришься — и горы самой нет, а есть только невзрачные камни и грязный песок, из которого лишь кое-где и кое-как торчат изжеванные и растоптанные травы…

Потому и не до высоких материй пастырям, бродящим с крестом по горам, лесам, солончакам и болотам; говорящим с людьми, которые их не понимают и понимать не хотят; ночующим где попало и как попало; насыщающим живот свой тем, что и скотская утроба не потерпит… Высокие материи хороши, когда нет низких, когда живешь духовностью и благочестием, а не добычей хлеба насущного, когда уют и тишина в твоей келье, а не бурный и клокочущий дикий край, где всего в достатке и ничего нужного нет!

Пусть взлетает на те выси Поспелов! Только — поднимет ли орлиные крылья свои, если епархия и миссия не помогут?

Вот не сообщи ему сейчас двух-трех фактов, подкрепляющих его словеса, и все! В Синоде не только не станут говорить с ним, но еще и накажут за своеволие и непотребное усердие в архипустом деле, выеденного яйца не стоящем… Победоносцев не глуп, но и не отличается ангельским терпением дела с ним вести, быть около, команды исполнять — тяжко, хуже каторги его гнев и лютость! Да и неизвестно еще, подпустит ли до себя Константин Петрович обычного в его понимании консисторского чиновника? По лености или небрежности может отмахнуться: «Мне государем поручено решать наиглавнейшие задачи государственной религии, а вы, преосвященный, провинциальные пустячки, высосанные с великим старанием из пальца, изволите подносить!»

Да и резолюцию на доклад или донос может такую наложить, что и себя забудешь! Почерк у Победоносцева мелкий, плохо читаемый и во всем похожий на своего хозяина. А читает он только те бумаги, что выписаны крупно, каллиграфично!.. Учтет ли все эти мелочи осчастливленный временной удачей архимандрит?

А обещанье его о протекции — пустое… Кто будет слушать далеко отставленного, а не близко приставленного к обер-прокурору? Хотя бывает, конечно… Ладно, поглядим — увидим!

И отец Макарий начал составлять текст маркониграммы, марая и перемарывая не только каждую фразу, но и каждое слово.

 

Глава первая

ПОГАСШИЕ ОЧАГИ

Глухой, будто задавленный стон женщины, остановил Кузьму.

Значит, в аиле кто-то жил?

Справа от Кузьмы, там, за аилом, торчала из кустов голова Фрола, и борода его — грязная и всклокоченная — напоминала бесформенный ком ила, нанесенный талой водой на прибрежный камень-валун, выползший из песка под напором зимних, морозов. Кузьма невесело усмехнулся — сам-то он вряд ли выглядит сейчас красивее и благолепее! Такими рожами только людей пугать! Сунешься сейчас в жилище, а они в эту рожу — из ружья…

Стон повторился.

«Рожает баба, что ли? — темноверец обеспокоенно затоптался на одном месте. — Вот еще напасть!»

Фрол ждал за кустами, готовый в любой миг задать стрекача. Да, он — не Родион, он не выручит… Будет только о своей шкуре думать, ее, родимую, спасать!

Перекрестившись, Кузьма поднял дверь и головой вперед нырнул в полумрак, как в ледяную воду.

Огонь в очаге уже погас, но угли еще тлели. Если на них бросить сухую ветку, то пламя займется и осветит затхлое и уже выстывшее жилище. Кузьма переломил через колено свою палку, потом доломал половинки уже руками, искрошил их едва ли не в щепу, сунул между кривыми, расползающимися в разные стороны ножками треножника, держащего черный котел с какой-то едой. Скоро дерево задымило, вспыхнуло, разогнав полумрак. Кузьма поднялся и увидел женщину, связанную веревками.

— Господи! — изумился он. — Да кто это тебя?

Вместо ответа женщина снова застонала. Кузьма распутал веревки, тронул ее за плечо. Женщина открыла глаза, истошно заорала и полезла под кровать, дрыгая ногами.

— Да не трону я тебя! — испугался Кузьма. — Вот шалая дура! Того, кто вязал и рот затыкал, не боялась, а меня забоялась…

Он сокрушенно махнул рукой и присел у огня. Обломки палки, быстро прогорев, превратились в продолговатые рассыпающиеся угольки, подернутые белым налетом. Пошарив вокруг себя, Кузьма наткнулся на хворост и сунул на угли ветку, которая сгорела еще быстрее.

— Так и топки не напасешься! — проворчал он, стараясь не смотреть на кровать, под которой копошилась женщина. — Еда-то хоть какая есть у тебя?

— Не понимай.

— Поговорили… Ты меня не понимай, я тебя не понимай! Кто тебя связал-то, за что?

— Не понимай!

Женщина выползла из-под кровати, села на другую сторону огня, сунула в рот трубку, прижгла крохотным угольком, задымила, покачивая головой и роняя беззвучные слезы.

Наломав хворосту, распалив костер поярче, Кузьма оглядел нищий аил и понял, что у этой женщины ничего нет. Не приди он ей на помощь, что бы с ней стало? Умерла бы с голоду и замерзла, так и не выпутавшись из веревок… Кто же это с ней так управился? Муж, брат, отец?

Женщина что-то обиженно проговорила, но Кузьма только пожал плечами. Потом встал, поднял деревянную крышку котла… Нет, это варево из муки и жира не для его желудка! Женщина опять что-то сказала и невесело усмехнулась.

— Все понятно, — буркнул Кузьма. — Ничего у тебя нету, как и у нас, горемычных… Чем-то жить будешь до весны?

Женщина вздохнула и сунула трубку в рот.

Глаза у Фрола были не столько вопросительные, сколько ждущие:

— Ну, как тама?

— Как и у нас — пусто.

— А баба чего орала?

— Связал ее кто-то. И рот заткнул.

— Во как!

Фрол помотал бородой, попытался ухмыльнуться, но это у него получилось горько и жалко. Сел на снег, зашарил по нему, ища чего бы в рот затащить хоть веточку, хоть шишку сосновую.

— На главную дорогу выходить надо, — вздохнул Кузьма, — в деревню ближнюю топать.

— Христорадничать?

— А тут чего? — разозлился Кузьма. — На снег ложиться и ноги протягивать? Мы жрать токмо мастаки, а не добывать еду!

Фрол испуганно вскочил. После бегства Родиона он стал побаиваться, что и Кузьма бросит его посреди леса одного.

— Куды иголка, туды и нитка, — пробормотал он. — Совсем пропаду в однове-то! Ты уж меня не кидай.

Он по-собачьи взглянул в глаза Кузьме. Был бы хвост — завилял.

— Пошли.

— Куды эт?

— Там поглядим.

По кромке леса они обошли поляну, вышли на хорошо пробитую тропу, двинулись по ней, ковыляя и спотыкаясь на каждом шагу. Весна давала о себе знать повсюду, но она не радовала бедолаг-темноверцев, поскольку вела новые хлопоты и заботы, не менее мучительные, чем и зимой.

Версты через три Фрол снова сел на снег:

— Бросай меня тута. Сил моих больше нет никаких… Сил было немного и у Кузьмы, но идти надо — только люди, к которым вела эта тропа, могли спасти их от голодной и лютой погибели.

Когда ушел этот страшный русский, освободивший ее от веревок, Барагаа, заглянула в тот же казан, подхватила его рукавицами за ушки, сняла, вынесла из аила, перевернула в снег. Горячая коричневая жижа заструилась между вылезших из снега камней, пропиливая себе дорогу уже по мерзлой земле…

Учур появился неожиданно. Пошатываясь от араки, прошел выше огня, сел, требовательно взглянул на брошенную им осенью жену:

— Корми. Я домой приехал.

— У меня ничего нет. Ты все увез Сапары.

— Сама же ты что-то ешь!

Он недоверчиво оглядел аил. Хмыкнул, вышел наружу, долго шарился в кустах и камнях, ища земляную яму с мясным припасом, крайне удивился, когда ее не нашел. Вернулся злой, непривычно озабоченный: его не устраивала нищета Барагаа — от нищеты он и уехал из аила Сапары!

— Я тебе оставлял деньги. Пять монет.

— Надо же было как-то прожить зиму!

Он снова не поверил и опять устроил обыск. Затем повалил Барагаа, сопя и изрыгая проклятия, прямо на ней обшарил одежду. Женщина отбивалась, кусалась, но он не успокоился, пока не убедился, что и в одежде Барагаа нет монет. Потом снова сидел насупившись у огня, сосал пустую трубку и поминутно хмыкал. Где-то за полночь решил ехать дальше. Она не стала его провожать, и Учура снова охватил гнев:

— Ты стала хуже русских баб!

Он вытащил из-под орына связку веревок и скрутил ее, как овцу. Она закричала, хотя и знала, что никто не придет на помощь. Учур нащупал какую-то тряпку и заткнул ей рот.

— Через три дня буду ехать обратно. Если останешься живой, сам сожгу тебя вместе с аилом! Жена, не признающая своего мужа, женщина, не исполняющая долга гостеприимства, — не должна жить!..

Барагаа вычистила казан, набрала в него чистого снега и поставила на треножник. Усмехнулась беззлобно: Учур плохо искал земляную яму и плохо искал монеты. И монет у нее не пять, а гораздо больше — уже после того, как Учур уехал жить к Сапары, Оинчы и Ыныбас были у нее в гостях, расспросили обо всем и оставили ей не только монеты, но и бумажные деньги…

Учур вернется раньше. Он думал, что аил Оинчы стоит на прежнем месте и, конечно, надеялся погостить у отца.

Но давно уже нет ни аила, ни самого Оинчы, ни его молодой жены Чейне. Учур слишком долго гостил у Сапары!

Жаль, что у нее нет коня, но до Едигана недалеко, как-нибудь дойдет пешком. А может, лучше уйти в урочище Ороктой, где Учур ее наверняка искать не будет?

Пока варилось мясо, Барагаа зашила монеты в пояс, оставив бумажные Деньги на расходы в дороге. Увязала и платок свои вещи, поцеловала кожаный треугольничек с зашитой в него пуповиной умершей дочери, оглядела постылое жилище теперь уже чужими и холодными глазами.

Потом плотно пообедала, выкурила прощальную трубку и, натащив в аил хвороста, бросила внутрь его пылающую смоляную ветку. Уходя, даже не оглянулась на гудящее за ее спиной пламя. Опоганенное место надо покидать без всякого сожаления!

Ржание коня выгнало Сапары из-под одеяла, сшитого из овчин.

«Неужели Учур вернулся?» — испугалась она.

Услышав знакомое покашливание брата, встревожилась еще больше, но постаралась не подать и вида, когда тот вошел.

— Кучук? Как же ты вспомнил в конце зимы, что у тебя есть сестра? Или ты пригнал моих овец?

— Я не к тебе, я к Дельмеку! — отмахнулся тот, присаживаясь у огня и оглядывая жилище. — Что, его опять нег? Вари мясо, Сапары! Я уехал голодный…

Сапары недоверчиво посмотрела на Кучука, откинула дверь и удивленно уставилась на какой-то тюк, притороченный к седлу. Отвязала, внесла в аил, развернула: тажуур с аракой, большой кусок баранины, стопка лепешек… Что это с ним случилось?

Довольный произведенным эффектом, Кучук широко растянул губы, подмигнул сестре:

— Поараковать решил с Дельмеком… Весна идет, заботы ведет!

— С Дельмеком? — спросила Сапары растерянно. — Уехал Дельмек!

— К обеду, может, вернется?

— Н-не знаю… Да зачем он тебе?

— Должок за ним, — вздохнул Кучук, — и — немалый!

— Ничего он тебе не должен больше!

— Э-э, сестра… Об этом я не с тобой говорить буду! За всю зиму — ни скота, ни денег… Разве так можно с родственниками? У меня тоже свои убытки, понимать надо… Зима крутая была, для скота голодная… Поправлять теперь мне мои дела надо!

— С зайсана Марыша получи! — зло бросила Сапары, устанавливая казан на огонь. — Сам меня послал к нему чегедеки его женам шить! Хотя и знал, что не мастерица ему была нужна, а наложница!

Кучук недовольно заворочался. Есть, конечно, маленькая вина его в том, что сделал Марыш с сестрой… Но ведь дело-то прошлое. Да и Марыш в долгу не остался: двух коней подарил и барана-вожака, денег бумажных толстую пачку… По нынешним-то ценам не за всякую девку столько дают, когда замуж берут!

— Ладно, — сказал он миролюбиво, — не прикручивай ремнем двери к железной скобе… Чего старое вспоминать?.. За коня мне Дельмек еще остался должен.

— Ничего он тебе не должен! Ты ему должен!

— И та-тай! — покачал головой Кучук. — Кричишь, как кедровка! Тебе что, трудов твоего мужа жалко?.. Все наживете!

— Уехал Дельмек, — вздохнула Сапары. — Совсем от меня уехал! Еще летом.

У Кучука выпала трубка изо рта.

Аил догорал, когда Учур подъехал к нему.

Обхватив голову руками, он опустился на корточки и замычал, как смертельно раненый марал-сыгын. Потом ударил себя кулаком по колену, выругался… Все сыпалось, как камни с горы! Отец исчез, Чейне увез Ыныбас, Сапары опротивела, а теперь вот и Барагаа, которую он сам оставил связанной, сгорела.

Он резко встал. Звякнули колокольчики на шубе. Покосился на бубен, привязанный к седлу. Может, самому себе покамлать и отогнать от души Барагаа злых духов? Учур шагнул к коню, снял бубен, шлепнул ладонью по его твердой коже. Он глухо и обиженно зарокотал, требуя, чтобы его нагрели…

Подземные чудовища ютпа еще прячутся. Вызовут ли их голоса девяти светлых дев, что спят в колокольчиках?

Бубен нагрелся от огня аила, и голос его стал громким…

И тотчас какое-то неистовство овладело Учуром: померк свет дня, а пламя от горящего аила разрослось до неба. Он издал вопль боли и отчаяния, затоптался, захрипел, колотя изо всех сил по гулкой коже, заклейменной священными знаками вселенной. Быстрее и громче… Еще быстрее… Еще громче!..

Все замелькало у него перед глазами, в душе родился и запел во весь голос какой-то неосознаваемый и непонимаемый им ранее восторг, который овладевал во время камланий отцом и дедом… Учур прыгал, падал, снова вскакивал. Потом бросил бубен на землю и стал яростно топтать его ногами, крича что-то невообразимое, брызгая во все стороны пенной слюной и слезами…

Учур не помнил, когда он свалился от усталости. И сколько лежал в обмороке, тоже не помнил. Когда же очнулся и сел, стояла ночь, в темном небе подрагивали звезды. Аил сгорел, и только робкие пленки дыма поднимались от дотлевающего тряпья и кошемных ковров. Он обошел пепелище, наткнулся на куски обгорелого мяса и костей, пошатнулся… У Барагаа ведь не было мяса! У нее ведь из еды вообще ничего не было! Значит, это все, что от нее осталось?

Шатаясь, как будто он только что опорожнил целый та-жуур араки, Учур вернулся к месту своего недавнего камлания, поднял порванный бубен, покачал головой: теперь ему Эрлика ничем не ублажить и никакого снисхождения от него не дождаться…

Учур загреб ногами дымящиеся остатки аила, добавил к ним вязанку хвороста, сверху положил сломанный бубен, содрал с головы шапку с перьями филина. Дождался, когда разгорится хороший огонь, снял шубу, начал срывать с нее лягушек и змей, заплетенных в косицы, шкурки дятлов, колокольчики…

Он сломал бубен, он больше не может и не будет камлать! Пока не очистится!..

Пока не вернет все то, что так быстро и бездумно растерял!..

Взял коня за повод, повел за собой. Куда, на какую тропу?

На этот вопрос учур не знал ответа.

Узнав от сестры всю правду, Кучук поморщился и уныло покачал головой:

— Мало я попользовался от твоего мужа-лекаря!.. Что же ты мне не призналась еще тогда, после непогоды? Я уже нашел тебе нового мужа и только не знал, как отобрать тебя у Дельмека!

Сапары горько усмехнулась. А она-то думала, что он ее плетью вдоль спины вытянет! А он…

— У него много скота?

— Много. Его стада больше моих, но он еще держит пуховых коз. А это сейчас выгодно. Я бы тоже хотел завести себе пуховых коз!

— Ну и сколько пуховых коз мой новый муж даст тебе за меня?

— Договоримся. Я постараюсь не прогадать!

— Да, ты не прогадаешь, Кучук.

Сапары потемнела лицом и упала на орын, кусая подушку. Ничего ее брат не понял! Но теперь она знает хотя бы, почему Кучук так люто не любит остальных своих братьев — их нельзя продать, за них не дадут даже облезлой кошки! Его бы больше устроило, если бы все они были женщинами! Женщина в его глазах — товар ходовой, его всегда можно выгодно пристроить!..

Успокоившись, Сапары вернулась к очагу.

— Он кто, мой новый муж? — спросила она тихо. — Старик?

— Какая тебе теперь разница? — рассмеялся Кучук. — Главное, что он богач!

— А что мне пользы от его богатства? Я буду сыта, у меня будет много одежды, я буду спать на шелковых подушках и чесать мужу пятки, когда он храпит?

Кучук опять ничего не понял. Пожал плечами:

— Ну, о подушках я ничего не знаю, а вот пару новых чегедеков он тебе сделает! Я его заставлю!

Сапары достала трубку, набила ее табаком, протянула брату:

— Возьми. Больше у меня ничего нет.

— Зачем мне твоя трубка? У меня своя есть!

Сапары вздохнула:

— Но ведь ты не привык уезжать из моего аила с пустыми руками! А сегодня я даже у тебя в долгу — мяса привез, лепешки, араку… Как же мне теперь быть? Может, отработать у тебя за это?

Кучук пробормотал что-то, не то ругаясь, не то оправдываясь. Потом начал озабоченно шарить по карманам.

— Ты что-то потерял?

— Монету хотел тебе дать, да обронил где-то в дороге… Если не хочешь снова замуж, то можешь и у меня пожить. До лета.

— Я хочу сама у себя жить! В своем аиле!

— Так не бывает, сестра. Если нет отца, то сестру должен пристроить старший брат… Нельзя женщине жить одной! У нее должен быть хозяин!

— Этот закон знают только мужчины, Кучук. А женщины знают другой закон: нет рядом любимого мужчины, живи одна, жди, когда он придет!.. Женщина не продается и не покупается! Она — не корова и не овца!

— Нет такого закона!

— Есть. Ак-Бурхан привез его в горы.

Кучук вздрогнул — о белом боге Бурхане и хане Ойроте он слышал, но о таком законе — нет. Что-то путает Сапары! Голову ему морочит!

Он хрипло рассмеялся:

— Такого закона нет и не может быть! Поедешь со мной, сестра. У нового мужа тебе будет хорошо, я позабочусь об этом…

О белом боге Бурхане вспомнил и Учур, повернувший коня к аилу Сапары. Что делать, если сама судьба толкает его к этой женщине! Еще парнем приметил ее, потом силой взял в аиле, дождавшись, когда уснет измученная Барагаа, а после и сама Сапары охотно открывала ему эжик своего аила, как только Дельмек уезжал по следу, проложенному камом…

А у кама и тогда уже дела шли неважно. А во время одного из камланий обезноженный старик, сидевший в глубине аила, сказал с необъяснимой злостью:

— Сердце дикого козла съешь, кам! Скоро вас всех будут жечь на огне по приказу Ак-Бурхана, Ульгеня, Алтай-Кудая и других добрых богов! Хватит вам поливать жертвенной кровью землю и дурить головы таким, как мой сын! Капшай, кам! А то и до весны не доживешь, нищим подохнешь…

Будто Яман-Куш накричал… Осенью два раза позвали на камлания, зимой один раз… Мальчишки дразнились, высовывая языки, а девчонки поворачивались к Учуру спиной и, делая вид, что поправляют косы, хлопали себя по заду… А про стариков и говорить нечего! Только и слышал от них: «Ак-Бурхана на тебя нет, кам!», «Подожди, придет Ак-Бурхан, зажарят тебя люди!»

Выходило, что своего последнего коня Учур разорвал на камлании у Яшканчи… Места кочевий освящали теперь молоком, а не жертвенной кровью; кермежеков выкинули из аилов или бросили в огонь, пожертвовав От-Эне; от услуг камов отказывались, ссылаясь на ярлыкчи, который у них уже побывал, научив молиться по-новому…

Сапары, конечно, примет его. Но кто его кормить будет? Кто кусок мяса даст и глоток араки плеснет в пиалу?

Одно и остается — идти в наем к могучему зайсану или хитрому баю, чтобы пополнить ряды их прихлебателей и головорезов, рабов и сорвиголов…

Кто он сейчас для всех? Алмыс! Человек, который вышел из леса, чтобы вредить всем!

 

Глава вторая

АЛМЫСЫ И ИЗГОИ

Тропа шла под уклон, все время огибая то один колок белоствольных берез и сизых осинок, то другой… «Эх, и покосы, поди, тута! — подумал Кузьма, и тотчас сладкой истомой зашлось сердце — деревенские сейчас весной живут, только они, как дуроломы или изгои какие, по лесам бродят, высматривая, что плохо лежит и криво стоит. — У хорошего хозяина все присмотрено, ничего попусту валяться не будет! И эта землица не сама по себе, а непременно чья-то!»

— Балаган! — услышал он восторженный вопль Фрола. — Пра слово, балаган с покоса остался!

Верно, балаган. Только радоваться-то чему? Балаган — жилье летнее, от жары да от мух только и спасает… Не сговариваясь, повернули с тропы на целик. Подошли к строению, осмотрели его: добротно, ладно сработано, даже дверь привешана на ременных петлях. В таком балагане, если печку-каменку сложить, то и зимовать Можно! Аилы-то у некоторых калмыков похуже — живут…

Кузьма дернул дверь, она неохотно подалась и где-то на полпути застряла, упершись в снег.

— Может, пролезешь? — повернулся он к Фролу. — Ты хилый.

Тот боязливо поежился:

— А вдруг тама…

— Вота горе луковое! — чуть не заплакал Кузьма. — Да какого лешака ты все время пугаешься? Снег-то — нетоптанный, разуй глаза!

Фрол перекрестился и робко просунулся в узкую щель.

— Мать моя! — послышался его голос. — Да тута изба прямо! И посудешка есть, и лежаки, и припасен кой-какой!

И сразу же зачавкал, снимая пробу с обнаруженной еды…

Скоротав день до вечера, переночевав в натасканном сене от ближайшей копны, Кузьма и Фрол начали с утра обживаться в чужом балагане, как в собственной избе. Но уже к вечеру следующего дня приехали русские мужики за сеном, оказавшиеся хозяевами балагана, вытурили их, пригрозив, что пожалуются приставу, если варнаки не уберутся на все четыре стороны…

— Без житья мы! — попробовал разжалобить мужиков Фрол. — Из кутузки турнули, а до дому — идти да идти! До тепла хучь дай перебыть! Все едино без надобности стоит!

— Всю вшивоту не обогреешь! — решительно отмахнулся бородач. — Да и балаган по дури спалить можете!

Кузьма первым откачнулся от чужого добра и пошел тем же целиком к тропе, благодарный уже тому случаю, что хоть на две ночи да приютились где бог послал и подкормились солониной и сухотой, что обнаружилась в балагане.

Фрол догнал его уже На тропе, гордо показывая ломоть хлеба, выпрошенный Христа ради.

— Во! А ежели бы на пару с тобой перед имя ни колени стали, то и в балагане бы за сторожей оставили!

— Вота и до побирушки с тобой докатились! — скрипнул Кузьма зубами. — А в деревню к ним придем — со-баками травить станут!

— В божьи люди перекинемся! — деловито отозвался Фрол, ущипывая ломоть. Я песни играть могу, под Лазаря: «Мимо рая прохожу, горько плачу и тужу…» А?

— Уволь от такого чину! — обозлился Кузьма. — В наем пойду, в работники самые черные, а срамотиться более не буду! Лазаря он запеть решил!.. Тьфу!

— Я не могу бросить свой аил. Я должна дождаться.

— Кого? — обозлился Кучук. — Кого из этих паршивых баранов ты хочешь дождаться? Развела мужей, как мышей!.. Я тебе так скажу, сестра: и Дельмек, и Учур забыли и твой аил и твое имя! И не жди, что они тебе пригонят табуны коней шестидесяти мастей… Ты — блудливая кошка! Кто помнит имя ее?

Сапары вспыхнула, но тут же опустила голову. Ей нечем было ответить на оскорбление. Она вряд ли даже стала сейчас сопротивляться, подними на нее брат плеть, которой торопят коня… Он прав: ей некого ждать к своему очагу! И не ей теперь выбирать себе мужа, ей надо принимать того, кого предложат.

— Я поеду с тобой, — вздохнула она. — Что делать? Сама во всем виновата!

Кучук кивнул, не скрывая торжествующей полупьяной ухмылки:

— Ты правильно решила, сестра. Хуже, чем есть, уже не будет!

Он встал и начал готовить аил к перекочевке: сам скатал шкуры и постель, собрал в кучу и запихнул в один мешок всю утварь. Неожиданно замер, сраженный какой-то внезапной мыслью:

— Эйт! Слушай, сестра… У Барагаа есть деньги?

— Учур говорил, что он оставлял ей пять золотых монет.

— Зачем нам тогда возиться с перекочевкой? Продадим ей все эти вещи — и дело с концом! За половину цены кто не возьмет?

— Она их у меня и даром не возьмет! — сказала Сапары сдавленно. — Если я даже к своим вещам сама доплачу ей пять золотых монет, которых у меня нет.

— Ха! А я на что? Сейчас съезжу и договорюсь!

Он выскочил из аила, и сразу же оторвалась и растаяла на тропе перебористая дробь копыт его коня.

Сапары опустилась на увязанный братом тюк и снова уронила пылающее лицо в ладони. Слез больше не было, прошла недавняя злость на брата, заставившего ее сказать все, теперь ею владели только стыд и отчаяние. К сердцу подступила такая безысходность, что было все равно, как сложится и в какую сторону повернет судьба, многократно обманувшая и насмеявшаяся над ней… Вернись сейчас Дельмек — ноги бы ему целовала!

Кучук поехал зря: если даже у Барагаа будет полный мешок денег и она не будет знать, куда их девать, то и в этом случае оскорбленная жена Учура не притронется к вещам и тряпкам своей соперницы!.. Ох как плохо ее благоразумный и хитрый брат знает женщин!

Может, бросить все и уйти, куда глаза глядят, пока он не вернулся, злой и разочарованный? Конь у нее резвый, за зиму отстоялся и отъелся… Но от судьбы разве ускачешь на коне? Тут и крылатый аргымак не поможет!

Яжнай вошел в юрту Яшканчи, как в собственный аил. Не обращая внимания на женщин и мальчишку, прошел к очагу, сел выше огня, бережно уложив нагайку на острое колено.

— Мне нужен Яшканчи!

— Яшканчи на пастбище, — отозвалась Савык, глядя на гостя с тревогой и недоумением. — Что делать мужчине у очага в разгаре дня? Только бездельникам да бестабунным…

— Ну ты, женщина! Попридержи язык! Я — кам Яжнай! Меня все горы знают!.. Позови мужа и подай гостю пиалу чегеня, чая или араки! Обычаев не знаешь?

Адымаш направилась было к каму с наполненной чашкой, но Савык остановила ее:

— Подожди. Я сейчас с ним сама разберусь! Она подошла к сидящему каму, толкнула его рукой в плечо:

— Тебе нужен Яшканчи? Вот и ищи его сам!

Яжнай вскочил:

— Как ты смеешь называть своего мужа по, имени? Да еще при мне! Совсем стыд потеряла?

Но Савык уже прошла к двери и открыла ее:

— Уходи, кам.

— Ты меня выгоняешь? — изумился тот. — И ты не боишься, женщина, что я напущу на тебя порчу и ты никогда не сможешь больше рожать детей?

— Я ничего не боюсь. Уходи!

Яжнай выскочил, из юрты как ошпаренный, торопливо влез на коня, погрозил плетью:

— Я найду твоего мужа, женщина! Он тебе покажет, как меня выгонять!..

Отпустив дверь и вернувшись к очагу, Савык коротко взглянула на застывшую в испуге Адымаш, фыркнула:

— Он подумал, что у Яшканчи две жены!

Теперь рассмеялась и Адымаш.

Учур проводил взглядом проскакавшего мимо него брата Сапары Кучука и торопливо сел в седло. Надо отвернугь на другую тропу, пока тот не вернулся, сообразив, что проскочил мимо цели.

Лес был светлым, приветливым, полным гомона птиц и острой, бьющей в нос, прели. А еще совсем недавно он пах свежемороженной рыбой, которую таскали из отдушин, пробитых во льду реки, русские бородатые мужики, искренне удивлявшиеся, что местные жители ее не едят… Откуда появился Кучук? Может, Сапары сама за ним съездила и он прибыл сюда, чтобы свести счеты с ним, Учуром?

— За что? — буркнул он, торопя коня. — Я поднял только то, что валялось! Дельмек сам отдал мне Сапары уже тем, что бросил ее.

И откуда он узнал все? Может, Барагаа проболталась, пока он спал пьяный?

Лес расступился, повел дорогу по правому крылу. Где-то вдалеке брели, спотыкаясь, две человеческие фигуры. Вряд ли это алтайцы! Алтаец пешком ходить не любит.

Он быстро догнал их, заранее приготовив плетку. Весело, с озорством, стеганул по спине и плечам, умчался дальше, беззвучно хохоча широко распахнутым ртом… Потом осадил коня, развернул его, удивился, что дорога снова опустела, хмыкнул:

— Зря я их ударил! Встретят Кучука, расскажут.

Учур выплюнул горький сгусток слюны и, свернув с дороги, снова углубился в лес; за которым была большая русская деревня купца Лапердина.

Разговор с Яшканчи у Яжная не получился, да и не было никакого разговора. Выслушав его обиду, пастух молча уставился на кама, спросил, не скрывая равнодушия:

— А зачем ты приезжал ко мне? Мне кам не нужен.

— Люди какие-то бродят в горах! Вчера ночью я ехал с камлания, тропа была чистая, луна хорошо светила… Вдруг — они! Табуном, как овцы… Цок-цок!.. А впереди — белый человек на белом коне! Совсем белый как снег!.. Цок-цок-цок!.. Думал — кермесы, испугался… А они — люди!

— А откуда шли? — спросил Яшканчи спокойно, не взметая вверх рук в страхе и изумленьи.

— С гор шли! Верхней тропой! От Ело!.. Проткни меня Эрлик огненным пальцем, если вру!.. Цок-цок…

— Приснилось тебе, Яжнай. Араки много пил. Там ночью не пройдешь!

На том и разговор весь: не поверил Яжнаю! И своих жен не пообещал наказать! Такой же стал, как и все в Кырлыке!..

Скоро кам успокоился, добрался до конца долины, оглянулся на два аила и юрту, разбросанных по бурому, кое-где тронутому зеленью полю, вздохнул:

— Испортился народ.

— Ему снова стало обидно. Еще обиднее въезжать в Кырлык с пустыми тороками. Теперь и старики будут с ухмылкой провожать своего кама. Все горы, скажут, объехал, а даже барана себе на еду не привез!..

Потоптавшись, он повернул коня влево, к каменистой осыпи, за которой шел в самое небо перевал.

— В Ябоган съезжу, — решил он, — уряднику все расскажу! Не должны люди ночами по горам ходить отарами, не овцы!

Известие брата было ошеломляющим для Сапары:

— Барагаа сожгла себя в аиле вместе с Учуром! Сам видел их обгорелые кости, остов бубна и колокольчики с шубы кама… Напоила, видать, аракой, облила весь аил жиром и запалила… Совсем тронутая!

И тут же испуганно посмотрел на сестру. Ведь и она может научить свою келин, жену брата, такой же страшной мести!.. Что ей теперь терять?

Но Сапары только побледнела и потупила глаза. Она бы не смогла и не сумела поступить так, как Барагаа… Погубить себя ради смерти ненавистного мужчины? Стоит ли так дорого женская обида?

— Увезем только то, что сможем. Остальное придется бросить!

Выехали, когда солнце начало клониться на вторую сторону неба. Кучук весело посвистывал: сестру уломал, мужа ей выгодного нашел, что горевать-то? То, что его, то при нем и останется!

Версты через три нагнали двух путников, еле передвигающих ноги. Кучук остановил своего коня, натянула повод и Сапары. Брат коротко посмотрел в ее сторону и хмыкнул: русские, идут издалека, с виду — совсем нищие… А может, золотоискатели? Ходили по горам, мыли песок в реках, истрепались…

— Куда ты? Кто? — спросил Кучук по-русски.

— Калики перехожие, тово. Пристанище себе ищем.

— Куда? — повторил свой вопрос Кучук.

— К купцу идем. В батраки к Лапердину наниматься. Кучук кивнул: Лапердин — богатый русский бай, его все знают. Но отсюда до Бересты — три перевала, не дойдут, по другой дороге надо было — по той, что уже прошли! Врут, выходит?

— Золото копал? Фарт брал?

— Откуда? — удивился один из бородачей. — И в глаза такую страсть не видывали!

— Ни копья за душой! — подтвердил другой.

— Ладно, — махнул Кучук рукой, — иди.

Тронув коня, Кучук осторожно стащил ружье с плеча, положил на колени. Потом резко развернулся и двумя выстрелами сразил обоих бродяг. Спешился, подошел к убитым, начал терзать их жалкие лохмотья. Ничего не нашел, выругался:

— Тьфу, кермесы!.. Совсем ничего нет.

Он схватил за ногу одного из них, оттащил к обрыву реки, сбросил. Вернулся за вторым, который оказался жив и слабо стонал. Снова выругался, наступил на горло.

Сапары подняла на брата глаза, полные страха:

— Зачем ты их убил, за что?

— Думал, золото несут… Ладно, поехали! Пусть тут лежит.

Савык после долгих колебаний решила ехать к родным, на Бухтарму. Сообщив об этом пока только одной Адымаш, прибавила:

— У Хертека свое дело, и я не имею права мешать ему даже своим ожиданием! Он знает, что я его жду, и плохо делает то, что надо… Жена не должна быть для мужа обузой!

— Адымаш передала эти слова Яшканчи, который покачал головой и строго посмотрел на жену: уж не ее ли злые слова повторила Савык? А может, женщины поссорились?.. Адымаш отрицательно мотнула головой, поняв немой вопрос мужа:

— Я ничего ей не говорила.

— Да, у Хертека сейчас много дел, — согласился Яшканчи. — Но он найдет время и для семьи. Ей никуда не надо уезжать!

Потом решил поговорить с самой Савык. Но его слова не убедили жену Хертека:

— Я знаю, что делаю правильно. Я из рода аргын, а в этом роду казахов все упрямые — и мужчины, и женщины!

— Он приказал ждать его. И я обещал Хертеку, что не отпущу тебя никуда, пока он сам не скажет тебе о своем решении или не передаст его с другими людьми…

Савык улыбнулась:

— Я знаю его решение, Яшканчи. Пастух развел руками — у него больше не было возражений.

— Я провожу тебя до перевала, Савык.

Ей предстоял неблизкий и трудный путь. Адымаш сказала ей об этом. Но Савык только улыбнулась:

— Мы с Хертеком уже прошли этот путь.

У перевала Савык остановила коня, попросила осторожно:

— Хертек будет скоро меня искать, Яшканчи. Скажи ему, чтобы не беспокоился зря. Я буду ждать его дома.

— Я все сделаю для тебя и твоего мужа.

— Я буду помнить тебя, Яшканчи, и твою жену Адымаш… Белый Бурхан пришел к таким, как ты. И только таким людям он нужен. Остальные не хотят перемен в горах или их боятся!

Она легко, по-мужски, села в седло и твердой рукой взяла повод.

— У тебя нет плетки? — зашипел Кучук. — Поторопи коня!

Злится — значит, боится. Кого боится? Тех, что убил в смутной надежде поживиться?

Вот и аил Кучука. Хороший аил, новый. А старый куда дел? Братьям отдал?.. Не-ет, Кучук ничего и никогда но отдает даром!

Келин Яманай была искренне рада приезду Сапары. Первой протянула ей чашку чегеня. Но Кучук будто не заметил ее радости:

— Коров подоила? А то проспала, поди, весь день!

— Подоила и завела чегень.

Спать некогда было. Только теперь Кучук взял из ее рук чашку, отпил половину, вернул Яманай:

— Допей. Я не хочу больше.

Увидев, что жена вторично наполняет пиалу сестры, нахмурился:

— Хватит! Сапары — не гостья. Чабанить с тобой и братьями будет, пока к новому мужу в аил не уйдет… Да и тебе будет помогать по хозяйству, если на яйлю женского дела не найдется…

— Это у тебя-то не найдется? — грустно усмехнулась Яманай. — Три жены заведешь, всех работой замаешь!

— Ну, ты! — прикрикнул Кучук. — Не распускай язык при сестре! Ты еще и половину не отработала того, что я отдал твоему отцу Сандрашу!

Сапары застыла с пустой чашкой в руках. Завтра Кучук и ее будет попрекать за каждый глоток и кусок!.. Может, заступиться за невестку, укоротить Кучука?

— Пять лет в твоем аиле живу, работаю день и ночь и все должна тебе за это?

Кучук наотмашь ударил ее плетью по лицу:

— Замолчи, косоротая! Не нравится — уходи, я не держу!

Яманай схватилась ладонями за лицо, закричала:

— Не бей! У меня же ребенок будет!..

Но Кучук снова замахнулся плетью:

— Не нужен мне лишний рот!

Сапары кошкой прыгнула на него, вырвала плеть. Кучук ошарашенно посмотрел на нее:

— Ты чего, сестра?.. Я — муж, и мое дело учить жену!

— Вспомни Барагаа, Кучук! Ты тоже хочешь такой смерти?

— Что?! — Кучук взметнулся в седло. — Я еду к Отхону! Пусть он сегодня же забирает тебя в свой аил!

Сапары подошла к невестке, отняла ее руки от лица: багровый припухший рубец рассекал Яманай лоб, нос, губы, подбородок. Умело ударил, привычно, опытной рукой!

— Как же ты, келин, не увернулась-то от него?

— Не ждала и потому не успела.

— Брат часто тебя бьет? Яманай кивнула:

— Я не знаю, чем ты его припугнула, но он и тебя бить теперь будет… И спать с тобой будет, как с женой… Все будет!

— Ты что, келин? — побледнела Сапары. — Я же его сестра!

— Ему все равно… Он озверел совсем, как с братьями рассорился и разделился… Все ему кажется, что много им отдал! А что отдал-то? По десятку овец, по два коня и по четыре коровы!..

— А сейчас куда поехал?

— К горбуну Отхону. Он договорился с ним о пуховых козах. Сказал, что привезет ему молодую жену…

— Уж не меня ли он привез Отхону? — поразилась Сапары. — Он что, совсем у тебя спятил, Яманай? Нет-нет! Отхона он в зятья не получит!..

 

Глава третья

БЕЛЫЙ ВСАДНИК

Наконец наступило утро, когда Хертек с двумя воинами подняли запорный камень, открыв главный вход Храма Идама. В затхлый воздух пещеры ворвался и заиграл ветерок, пахнущий травами, засверкал яркий солнечный свет, живой волной пошло тепло весны. Техтиек рванулся к выходу, но там уже стоял Белый Бурхан и молча оглядывал синий гребень далеких гор. Услышав шаги, обернулся. Слабая улыбка тронула его бескровные губы, проскрипел сухой и негромкий голос:

— Ты рвался на свободу, хан Ойрот? Ты свободен.

— Я могу уйти куда захочу?

— Да.

Глаза Техтиека с непривычно сузившимися зрачками метнулись к вершинам Теректинских гор, на которые смотрел Белый Бурхан. Там, за ними, долина Теренг, где будет провозглашена Шамбала.

Там, в Терен-Кообы Техтиек знает каждую тропинку и каждый ручей! И он бы хоть сейчас мог уйти туда, как, впрочем, мог уйти и в любое другое место Алтая… Но как можно уйти теперь, когда, может быть, уже завтра начнется самое главное? Ну нет! Он пошел за бурханами по принуждению, это верно, но теперь он пойдет с ними до конца по своей собственной воле! Он тоже один из них, он тоже переродился за эти сорок девять дней!.. И там, где говорят Ак-Бурхан, люди называют и второе его имя: Ойрот-Каан!

Техтиек спокойно посмотрел на Белого Бурхана. И хотя ничего не сказал вслух, тот все-таки ответил на его мысли.

— Ты принял правильное решение, хан Ойрот.

— Что мне делать?

— Работать! У вас в руках целая страна — Алтай! По первому же вашему зову, хан Ойрот, под знамена Шамбалы придут тысячи фанатиков и десятки тысяч воинов! Мы посеяли семена и дождались всходов! Теперь пришло время сбора плодов!

— Вы считаете, что это время пришло, Белый Бурхан?

— Да. Горы наполнены нашими именами, люди ждут, когда мы явимся перед ними и позовем в бой! Они ждут своего Ойрот-Каана!

Техтиек зябко поежился. Он был уверен, что начнут бой за Шамбалу сами бурханы! Почему же люди ждут не богов, а его, отца народов Алтая?

— Ты — хан! Тебе легче предстать перед людьми, чтобы сказать им то, о чем они знают по слухам в горах или только догадываются в своей мечте и в своих песнях!

Глубокая и бездонная синева неба, чуть тронутая Кудряшками белых облаков. Теперь хорошие дни установились надолго! Специально ждал такую погоду Белый Бурхан или создал ее сам, по своей воле и желанию?

— Когда я должен быть на скале Орктой?

— Завтра. В полдень.

Куулар Сарыг-оол был уверен, что игра началась хорошо: лето, осень и зима сделали нужное ему дело — весть о хане Ойроте ожила и обновилась, белый бог Бурхан с серебряными глазами воскрес во всем своем величии и мудрости. Кайчи повсюду запели нужные песни, старики и старухи вспомнили древние сказки и легенды, в горах выстроен алтарь, на котором в нужное время вспыхнут цветные огни великого Агни Йоги.

То в одном, то в другом месте гремели громы при ясном небе, сбрасывая с вершин снег; на торных дорогах прямо на глазах изумленных путников раскалывались камни и скалы, расширяя путь; полтора месяца появлялся и исчезал мираж — белый всадник, летящий по вершинам гор; вспыхивали цветные огни в лесной и горной глухомани… Все это делалось по указаниям Куулара Сарыг-оола воинами Хертека, ярлыкчи Ыныбаса, самими бурханами, покидавшими время от времени свои жилые ниши в пещере…

И только один Техтиек не участвовал в создании собственной славы… Куулар Сарыг-оол учел психику и характер предводителя чуйских разбойников и сломал его, измотав до бессилия… Но если и этот урок не пойдет ему на пользу, славу хана Ойрота возьмут на себя знаменосец Шамбалы Амыр-Сан, главный глашатай и полководец ее — Калдан-Цэрэн… Пока их время не пришло, они станут необходимы позднее, когда Техтиек, упившись властью, начнет сворачивать на старую тропу…

Хотя Бабый и долго возился с Техтиеком, пытаясь воспитать в нем черты большого полководца и мудрого правителя, Куулар Сарыг-оол не уверен, что из него получится хотя бы внешнее подобие хана Ойрота. Бабый и Хертек даже советовали Белому Бурхану вообще вывести Техтиека из сложной, опасной игры как бесполезного и ни на что негодного человека. Но выбирать уже было не из чего, да и поздно… Куулар Сарыг-оол хотел даже применить гипнотическое внушение, но сам же отбросил эту мысль. Хан Ойрот будет действовать на Алтае не месяц и не год, а многие годы, быть может, десятилетия!.. И он должен действовать сам, а не исполнять внушенные ему команды!

Возглашение Шамбалы должно быть молниеносным — только сконцентрированная энергия в состоянии раздробить любой камень! Несколько часов, может, дней! Не больше. Остальное должны доводить до конца другие…

Куулар Сарыг-оол знал, что никакое хорошо подготовленное массовое движение не исчезает бесследно, не уничтожается никакими гоненьями и не может заглохнуть само по себе или по чьей-то воле. Оно неизменно будет видоизменяться, перетолковываться, но обязательно — развиваться и жить! Будут исчезать и забываться одни громкие имена, им на смену будут приходить другие, но это уже неуничтожимо и неостановимо!

Бабый осторожно кашлянул за спиной Белого Бурхана:

— Текст обращения хана Ойрота у меня готов.

— Заповеди Неба тоже?

— Да, Белый Бурхан.

Вот и Ябоганский перевал, уходящий в самое небо. Здесь Техтиек давно уже не был. Да и зачем ему и его баторам был нужен этот перевал? Караваны купцов здесь не ходили, а с нищих пастухов здесь просто нечего взять! Разве овцу на обед? Но для этого не надо лезть в самое небо!..

Спешившись, Техтиек начал подъем — долгий, изнурительный, неизбежный. Встретят его там, на седловина, а здесь, на слиянии дорог, негде укрыться тем, кто его ждет. А все-таки — кто его ждет? Кому Белый Бурхан поручил его охрану, если приказал всех, кто его сопровождает, оставить в Караколе или Теньге?..

Много перевалов в горах, но только два из них воспеты в песнях Семинский и Ябоганский. Оба они высоки и прекрасны, с любого из них путник, поднявшийся к самому небу, видит половину Алтая и попирает ногами облака!..

Вот и седловина… Техтиек, снова превратившийся в хана Ойрота, присел на камень и опустил голову, равнодушно разглядывая мелкий щебень под ногами и глубокими вдохами выравнивая сбившееся дыхание. Раньше этого не было: сказалось длительное сидение в пещере, ее сырой воздух. А может, годы? Ну, ерунда! Ему всего тридцать шесть, в эти годы еще можно обзавестись семьей и растить сыновей!

— Мы вас ждали утром, хан Ойрот.

Хан Ойрот поднял голову. Хертек! В короткой кожаной куртке, перехваченной широким кожаным ремнем. На ремне — кобура нагана, меч-акинак в ножнах. Позади три воина с винтовками. Лица незнакомые и совсем молодые… Значит, приведены в эти горы не Анчи.

— Еще не полдень!

— Да, еще не полдень. Но времени все равно мало, хан Ойрот.

— Успеем!

Хертек держал дистанцию в разговоре с ним. Это хорошо Знает разницу между даргой воинов и ханом!

— Может, у вас плохое настроение, хан Ойрот? Встречу можно перенести на завтра.

— У меня хорошее настроение, страж бур ханов!

— Вам надо выпить это, хан Ойрот! — Хертек протянул ему плоскую бутылку.

Что в ней? Зелье черного колдуна, которое может прибавить ему сил и уверенности? Нет, он обойдется и без приправы! Его выносливости хватит и на три таких перевала!

— Спрячьте этот сосуд, страж бурханов. Он мне не нужен.

Хертек улыбнулся:

— Я не сомневался в вашем ответе, хан Ойрот!

Техтиек легко поднялся, взял коня за повод:

— Куда мне ехать?

— Мы проводим, вас, хан Ойрот.

— Мы? Мне хватит и тебя одного, страж бурханов!

Но Хертек спокойно повторил:

— Мы проводим вас, хан Ойрот. Садитесь в седло.

Возражать, видимо, бесполезно. У них давно все распределено, все воины расставлены по своим местам. И в этом железном порядке отведено свое место даже ему, хану Ойроту.

Они не стали спускаться вниз, как ожидалось, а вышли на тропу, двинулись по первой верхней террасе, слегка наклоненной в сторону долины. Где-то здесь вершины гор разорвутся, и все они окажутся на отвесной скале, освещенной ярким солнцем, будто вышедшие из облаков или взлетевшие на утес прямо из глубины неба.

Но Хертек и его парни остановились.

— Дальше вы пойдете один, хан Ойрот. Внизу увидите девушку. Ее зовут Чугул.

— Все?

— Остальное вы знаете, хан Ойрот.

— Подними голову к небу, Чугул!

Она вздрогнула — так громко и властно прозвучал суровый мужской голос, легко перекрывавший звон падающего водяного потока. Девушка обернулась, посмотрела по сторонам и только тогда взметнула вверх свой остренький подбородок.

На скале, под самым куполом синего неба, стоял прекрасный и величественный всадник на белом коне, блистающий золотом и серебром, драгоценными камнями и зеркалом стали.

— Я — хан Ойрот! Владыка и повелитель всех этих гор и долин, рек и ручьев, отец алтайцев всех сорока главных сеоков! Ты хорошо слышишь меня, Чугул?

— Я слышу вас, великий хан!

— Слушай мой приказ, который надо передать всем!

— Я слушаю твой приказ, великий хан!

— Собери свой сеок, избранный небом, и скажи всем о моем приходе в долину Терен-Кообы! Завтра будь на этом месте и в это время! Я буду говорить с тобой, Чугул. Только с тобой одной…

— Я буду одна, великий хан!

Она нагнулась, чтобы поднять наполненный тажуур с водой, а когда выпрямилась, то изумительного всадника уже не было на скале.

Чугул опрометью кинулась вниз, прыгая с уступа на уступ, схватившись рукой за сердце, заколотившееся вдруг часто и тревожно… Она не помнила, как добежала до юрты Яшканчи и упала возле очага. Все ее тело била мелкая дрожь.

— Что с тобой? — всполошилась Адымаш. — Кто тебя так напугал у родника?

— Там, там… — задыхалась девушка, — там… сам… Сам хан Ойрот!.. На скале!.. Белый как снег!.. На белом коне!.. Он назвал меня по имени и приказал…

Теперь пришло время перепугаться самой Адымаш:

— Хан Ойрот? Весь белый? Говорил с тобой? Приказал?

И тотчас сложила руки на груди, опустилась на колени:

— О, кудай!..

От мужа Адымаш уже знала, что в горах Алтая появился хан Ойрот, но чтобы видеть его и говорить с ним, надо быть чистым сердцем и не иметь никаких плохих дел за плечами… И она ждала этого появления хана Ойрота, как все. И он появился именно здесь!

Женское любопытство всегда сильнее страха — прошла совсем немного времени и она начала тормошить Чугул, засыпая ее вопросами: какой он был, что он говорил, почему он знает ее имя, когда он обещал прийти снова?..

— Он пришел со стороны перевала? — задала Адымаш свой последний вопрос.

— Нет, тетя Адымаш! Он пришел с неба и ушел в небо.

Адымаш не находила себе места. Как некстати уехал Яшканчи! Дались ему, Чегату и Чету Чалпану эти дальние пастбища, будто здесь нет хорошей молодой травы!

Жена Чета, Занатай, к которой прибежала Адымаш, оставив Чугул с Кайоноком в юрте, сразу же согласилась с ней:

— Нельзя всем мужчинам из долины уезжать! Мало ли кто надумает спуститься с перевала! Только и разговоров что о воинах, которые ходят в горах днем и ночью!

Мужчины приехали поздно — усталые и невеселые. И дальние и ближние пастбища не радовали травой. Как ни крутись теперь с отарами и табунами, а кому-то надо откочевывать. Первым повесил нос Чегат: он уже не одно лето подъедал своим скотом чужую траву и остаться еще на одно лето у него не хватило бы совести.

— Я откочую. Чет, — угрюмо уронил он. — И уведу с собой Яшканчи… Твоя долина тебя одного прокормит!

— Подождем, — кивнул Чет, — тепла еще хорошего не было, траве рано идти в рост. Через неделю-другую решим, кому кочевать, кому оставаться.

Заметив у своего аила всех женщин долины, удивленно поднял брови, торопливо оставил седло. Спешились и Яшканчи с Чегатом.

— Что случилось? — спросил Чет озабоченно. — Почему вы все собрались вместе и что с вашими лицами? Кто вас напугал?

— Хан Ойрот пришел, — сказала Чугул и испуганно показала пальцем на скалу Орктой, залитую закатным солнцем. — Там я видела его и говорила с ним, отец!

Яшканчи улыбнулся: бурханы работают точно. Хорошо еще, что Чалпан не упрямился, как обычно, когда он и Чегат его в дорогу позвали! Мог бы и не пустить Чугул к источнику — Занатай уже выздоровела и могла сама управиться со всеми делами… Но Чет понял улыбку Яшканчи по-своему и отозвался на нее ответной усмешкой:

— И-та-тай! Стоило только мужчинам уехать ненадолго по делам, как нашим женщинам стали сниться другие мужчины!

У Чугул брызнули слезы обиды:

— Я говорю правду! Я сама видела его там, на скале! И говорила с ним! Он был весь белый и на белом коне! С неба упал!

Чет помрачнел:

— Белый, говоришь? М-м… Да, в горах видели белого всадника! Даже кама Яжная выгнали с перевала какие-то воины… Еле живой от страха приехал!.. Ну, и что тебе сказал хан Ойрот?

— Он не сказал, а приказал! — фыркнула обиженная Чугул. — Сперва смеешься, а потом — спрашиваешь!.. Не буду говорить!

Яшканчи осуждающе покачал головой:

— Зря ты обидел дочку, Чет… Чугул никогда никого не обманывала! А хан Ойрот — хозяин Алтая! Почему бы ему и не посетить по пути долину Терен-Кообы?

Чет смущенно погладил Чугул по голове:

— Прости меня, дочка… Расстроился я.

— Хан Ойрот велел собрать сеок и всех известить о его приходе, — сказала она тихо. — Завтра он снова будет на скале Орктой и будет говорить со мной. Только со мной. Так он сказал.

Чет сунул погасшую трубку в рот, вздохнул:

— Легко сказать: собери сеок! Не то время, чтобы по гостям ездить!.. Да и не управишься за ночь.

— Собери, кого сможешь! — посоветовал Яшканчи. — Стариков из Кырлыка пригласи, в Яконур и Ябоган пошли кого-нибудь из молодых, в Усть-Кан… Приказ хана Ойрота нельзя нарушать!

Чет Чалпан покачал головой и снова вздохнул:

— Не нравится мне все это!

Хертек появился накануне. И не один, а с тремя воинами, сопровождавшими его. Адымаш хотела усадить долгожданного гостя на белую кошму, но он отказался:

— Нет времени.

Но пиалу из ее рук принял. Потом попросил Яшканчи проводить его до перевала. У Адымаш горестно опустились руки:

— Савык уехала, не дождавшись тебя. Теперь и ты сам уезжаешь! Совсем совести у тебя не осталось, Хертек… Хоть бы посидел с нами!

Хертек вежливо улыбнулся:

— И насидимся еще, и наговоримся! А Савык я видел и сам проводил ее до Коргона. Дальше не мог, не имел права…

Воины держались на почтительном удалении. Яшканчи понял, что его случайный знакомец по ярмарке стал какой-то крупной фигурой у бурханов. Но спрашивать о новой его жизни не стал, подчинившись жесту держать коня вровень со своим.

— Хан Ойрот будет говорить с Чугул со скалы Орктой завтра Надо сделать так, чтобы она оказалась у ручья одна, а все мужчины долины куда-нибудь уехали…

Яшканчи кивнул:

— Мы хотели посмотреть траву и решить, кому откочевывать из Терен-Кообы. Она весь наш скот не прокормит.

— Тебе никуда кочевать не надо. Чету — тем более! Ты теперь будешь нужен бурханам постоянно! Я не могу посылать за тобой людей или приезжать сам… У меня много работы, но и не это главное!.. Вот там, — Хертек показал концом нагайки куда-то влево от тропы, идущей на перевал, — есть каменистая осыпь, неодолимая для коня, но проходимая для человека. По ней ты можешь попасть в пещеру, где тебя будут ждать мои воины или бурханы. Они знают о тебе все, Яшканчи, и считают тебя своим человеком! Береги Чета Челпана от случайностей! Его семья в горах объявлена святой…

Яшканчи изумленно взглянул на Хертека и снова кивнул.

Об осыпи он знал, о пещере ему говорил Чегат… Выходит, Хертек все время был рядом и Савык не зря ездила так часто к перевалу? Почему же она молчала?

— Бурханы привели своих людей в горы?

— Да. Зачем ты спрашиваешь об этом, Яшканчи? Это — тайна.

— Эту тайну знает даже Яжнай, — усмехнулся пастух. — И, конечно, раструбил ее уже по всем горам!

Хертек хмыкнул, ковырнул концом нагайки луку седла, рассмеялся:

— Это не тот кам, которого я выгнал с перевала?

— Он. Опасный человек!

— Пусть сидит в своем Кырлыке.

— Из Кырлыка легко уйти на Сугаш, Усть-Кан, Яко-нур! Кроме дороги через Перевал есть еще одна дорога — в Абайскую степь!..

— Мы перекрыли все дороги.

Как только солнце встало над хребтом Ламах в двойной рост аила, Чугул снова пошла к ручью. На этот раз ей самой хотелось увидеть, как белоснежный всадник падает с неба на скалу Орктой. Но оцепенение и страх — не помощники любопытству. Они заставляют соскальзывать глаза с грани утеса на привычные изломы нижних камней или на струю воды, над которой вот-вот должна вспыхнуть радуга. Сколько раз Чугул хотела поймать мгновение, когда струя воды начинает играть разными цветами, и каждый раз это ей не удавалось. Так случилось и сейчас — не успела разгореться и засиять радуга над струей воды, как с неба послышался знакомый голос:

— Подними голову, Чугул! Я пришел. «Опять прозевала! — мелькнуло в голове. — И радугу, и хана!»

— Я тоже пришла, хан Ойрот! Одна пришла!

— Ты выполнила мой приказ, Чугул?

— Да, отец поехал за родственниками…

— Теперь слушай меня внимательно. Постарайся все запомнить, чтобы точно передать своему сеоку мой приказ!

— Я слушаю тебя, великий хан!

— Все мирные скотоводы должны закопать оружие. Оно им не нужно. Оружие нужно только охотникам.

Чугул пригнула палец:

— Закопать оружие.

— Нужно прогнать всех камов, отобрать и сжечь их бубны и шубы. Ваш бог отныне один — Ак-Бурхан!

Чугул пригнула второй палец:

— Прогнать камов. Бог — Белый Бурхан!

— Убить всех кошек, живущих в аилах. В них скрыты черные силы Эрлика, а Эрлик проклят Ак-Бурханом.

— Убить кошек, — пригнула Чугул третий палец.

— Не жертвовать коней Эрлику, а все жертвы приносить только Ак-Бурхану, обрызгивая при освящении землю, людей и вещи молоком.

— Жертвовать не кровь, а молоко.

— Не пользоваться ничем фабричным. Вещи эти нечистые!

— Фабричные вещи нечистые.

— Не ковырять зря землю и не рубить сырой лес. Не мучить животных и не есть сырое мясо. Забой скота должен быть бебкровным.

— Не мучить животных и не рубить сырой лес.

— С русскими нельзя есть и пить из одной посуды. На пускать их в свои аилы и не давать им пасти скот там, где пасется ваш скот! Не загрязнять свою кровь их кровью. Браки разрешены только между алтайцами сорока основных сеоков.

— Не смешиваться с русскими.

— Быть вежливыми друг с другом и любить только членов своих семей и своего сеока, всех других людей Алтая уважать. Помогать друг другу в любой беде. Уважать старших, женщин и детей.

— Любить друг друга.

У Чугул были пригнуты уже все пальцы на одной руке и три на другой. Она показала эти два торчащих пальца хану Ойроту.

— Семь и девять — священные числа, Чугул! Последняя заповедь неба — не верить никаким богам, отвергать все другие религии и вероучения, молиться только Ак-Бурхану! Он придет к людям сам, пусть они его терпеливо ждут!

— Ждать Ак-Бурхана и не верить другим богам! — Чугул пригнула девятый палец и оттопырила оставшийся мизинец левой руки. — А что мне делать с этим пальцем, великий хан?

Но на срезе скалы уже никого не было: только курились высоко в небе легкие облака да играла над струями воды разноцветная радуга.

Чугул подождала еще немного и стала спускаться вниз, не решаясь разжать пальцы рук и держа у себя перед глазами оттопыренный мизинец. Потом подняла глаза и увидела, что навстречу ей идут женщины долины и между ними крутится ничего не понимающий Кайонок.

— Мы видели! — закричал мальчишка и бросился к ней. — Мы все видели, Чугул!

 

Глава четвертая

ЗАПОВЕДИ НЕБА

Всадники не щадили коней.

Всадники подлетали на полном ходу к юртам, аилам, мчались по пастбищам, по долинам и охотничьим тропам в горах.

Всадники несли людям Заповеди Неба, переданные самим ханом Ойротом через непорочную приемную дочь пастуха Чета Челпана:

— Закопать оружие в землю!

— Не рубить сырой лес и не мучить животных!

— Жить мирно и дружно друг с другом!

— Не верить камам и не приносить жертв Эрлику!

— Не смешиваться с русскими!

— Ждать Ак-Бурхана!

Летят с юга на север Алтая всадники.

Летят с востока на запад Алтая всадники.

И солнечным днем.

И темной ночью.

— Ойрот-Каан пришел со своими законами в горы!

— Ак-Бурхан идет навстречу людям гор!

— Долой кровавую веру Эрлика!

— Слава молочной вере Ак-Бурхана!

Летят кони как птицы.

Летят кони быстрее птиц.

Никак Ыныбас не хотел этой встречи, но она все же случилась.

Увидев открытую коляску, он взял в сторону, уступая дорогу, но тройка, едва поравнявшись с ним, замерла. В коляске поднялся отец Никандр, спросил по-алтайски, забыв поздороваться:

— Эйт! Добрый человек! Смогу ли я попасть по этой дороге в урочище Кузя? Или мне вернуться на ту дорогу, что ушла влево?

— Попадете, святой отец! — усмехнулся Ыныбас, узнав чулышманского игумена. — Чуть дальше — камнепад, тропа совсем узкая, вашей тройке не проехать. Надо будет подняться вверх и обойти сухой бом слева…

Русская речь удивила «черного попа»:

— Жил с русскими, что ли?

— Да, святой отец. В вашей обители — тоже.

— Постой-постой… Ты — Назар?

— Да, этим именем был назван при крещении.

Игумен поспешно покинул коляску, направился к встречному с протянутой рукой:

— Мы же обыскались тогда тебя! С ног сбились!

— Зачем? — удивился Ыныбас. — Я же сказал вам, святой отец, что ухожу из обители. И ушел.

— Ты трусливо бежал! Через забор! — Отец Никандр опустил протянутую руку, которую Ыныбас так и не заметил. А может, не знал, что с ней делать поцеловать, пригибая колени для благословения, или протянуть навстречу свою руку.

— Разве обитель — тюрьма, святой отец? Забор, сторож у ворот с ружьем… Я пришел в нее сам и ушел из нее сам! Послушник, не принявший обет монашества, свободен.

— И что теперь? — усмехнулся игумен. — Теплый угол ищешь и хорошую службу?

— Истину ищу, святой отец.

— Истину? — изумился игумен и посмотрел в сторону своего монаха-возницы, как бы ища поддержки у него. — Истину только Христос и нашел, за что поплатился Голгофой!

— Это меня не страшит. Страшит, что не там ищу ее!

— К Белому Бурхану уходи! Там найдешь!

— Найду, — кивнул Ыныбас и взял повод. — Счастливого пути, святой отец! Не забудьте про осыпь — колеса поломаете…

Незажившую рану задел игумен!

Его первой дорогой, действительно, была дорога с русскими. Он вышел на нее сам. И встретил понимание. С ним соглашались, что его народу нужна культура, образование, что алтайцам пора стать оседлыми, а не бродить по горам и долинам, что их надо учить пользоваться не только дарами природы, но и производить самим эти дары…

Священник с миссионерской серебряной звездой на коричневой рясе хорошо говорил по-алтайски и слушал Ыныбаса жадно и заинтересованно. Такому человеку нельзя было не верить И парень поверил архиерею Соломину, как когда-то верил покойному отцу — каму Челапану. Но, оказалось, у отца Алексея была своя цель, и он достиг ее, не затрачивая никаких усилий: чтобы просвещать, надо самому быть другим, а для этого необходимо принять православие и пойти учиться в миссионерскую школу, которая даст не только грамоту, но и правильное понимание жизни. Остальное дополнят книги…

Школа дала Ыныбасу только грамоту и знание русского языка, что само по себе было не так уж и мало, зато запутало и усложнило все остальное. Но Соломин не оставлял своего новообращенца без внимания и опеки, мечтая сделать из него национального священнослужителя, каким был Чевалков… Потому когда отец Алексей умер и Ыныбас попал под влияние других попов, он понял, что все они лгут и не знают дорог к счастью людей, хотя и постоянно твердят об этом верующим! И он ушел от них.

Второй тропой стало монашество. В монастырь на Чулышмане его приняли охотно, заметив его наклонности к рисованию, определили в иконописную мастерскую. Но Ыныбас бросил кисть — канонические лики были похожи друг на друга и не несли в себе даже следов жизни. Да и с игуменом монастыря, отцом Никандром, не получилось той доверительности старшего и младшего, какие были с отцом Алексеем Игумен был прям, как палка: Эрлик — сатана, камы — враги православия, а сами алтайцы должны идти только к православному кресту, не сворачивая никуда с этого натоптанного пути. Если же они сопротивляются этому — их надо вести силой для их же блага! Это было совсем в стороне от цели, к которой стремился молодой алтаец! И он махнул через забор и ушел на Байгол, преодолев по льду Алтын-Келя десятки нелегких верст…

Здесь и началась его третья дорога — скитаний, голода, работы в артели золотодобытчиков, а потом и казенного прииска. Там он и узнал впервые, как свистит плеть Стражника, опускаясь на спину провинившегося или непровинившегося бергала. И этот свист, и эта боль, и эта несправедливость в один миг заглушили сладкоголосие церковных хоров и умиленное бормотание молитв в монастырских кельях. Закрыв слух, эта плеть раскрыла ему глаза. И хотя сама плеть не очень-то разбирала, на чью спину она опустилась — на русскую, качинскую, тубаларскую или теленгитскую, хозяева этих спин разбирались в ее злом языке неплохо… И пришло то восторженное время, когда плеть, вырванная из руки стражника рукой Ыныбаса-Назара, прогулялась уже по спине, затянутой в казенное сукно и перекрещенной казенными ремнями!

Сейчас он встал на четвертый путь — путь Белого Бурхана, Хертека и хана Ойрота Неужели и он окажется ложным, как три предыдущих?

Сабалдай откочевал к Куюсу, но через Катунь перебираться не стал — в урочище Ороктой поднялись хорошие травы, и он надеялся продержаться здесь со своим скотом до середины лета, а к осени уже придется уходить к Урсулу.

Новая перекочевка обрадовала сыновей, подняла настроение у женщин: старое зимовье надоело всем, да и жить здесь было уже трудно. Как только сошел последний снег, в долине появились еще две семьи, бежавшие от бескормицы из сухих степей Тавды и Каянчи. Медлительные и жуликоватые новоселы стали теснить старожилов, не считаясь с тем, что они, по обычаю, хозяева долины. Даже затеяли драку с Орузаком из-за поймы, поросшей осинником, где вольготно себя чувствовали быки и коровы Сабалдая.

Распрей всякого рода старик не любил и обычно уступал нахалам, твердо следуя родовому завету: если нельзя жить мирно соседями, то и не живи кочуй дальше!

Во время перекочевки Кураган похудел, вытянулся еще больше и почти совсем разучился разговаривать. Да и к топшуру не притрагивался с зимы, все время думал о чем-то, и даже в гости к своей Шине перестал ездить.

Зато все увереннее чувствовал себя Орузак, оттирая от хозяйственных забот не только брата, но и отца. О разделе скота и имущества разговор не заводил, но было ясно, что и эту беду Сабалдаю скоро придется расхлебывать пригоршью…

На новом месте начались старые хозяйственные заботы, и постепенно все улеглось, вошло в свои берега: мужчины пасли скот, женщины возились в аиле, внук начал подниматься на ноги, открывая для себя мир трав, цветов, ящериц, лягушек, букашек и таракашек. Но в один день все лопнуло и рассыпалось, как раскаленный на огне камень, опущенный в казан с холодной водой.

Кураган вернулся с пастбища возбужденный, взъерошенный и, отказавшись от еды, сразу же потянулся к топшуру. Орузак коротко хохотнул, подмигнув жене:

— Наш тронутый новую песню петь будет! Сабалдай хмуро посмотрел на старшего сына, но Орузак и бровью не повел, продолжая зубоскалить. А Кураган уже рывком щипнул струны:

— Эту песню и тебе не вредно будет послушать, великий скотовод, рвущийся в баи!

— Да ну? — сделал тот круглые глаза.

— Ого! — покрутил Орузак головой. — Да за такие песни Эрлик…

— Помолчи! Ты не кедровка! — прикрикнул на него Сабалдай.

— Чет Чалпан? — переспросил Сабалдай. — Знаю Чета из Кырлыка! Он что, стал пророком молочной веры? Кураган кивнул.

— О Кудай! Да ему же теперь русские стражники голову снимут!

Кураган отложил топшур и медленно провел ладонями по лицу.

— Значит, Ойрот-Каан все-таки пришел? — спросил Орузак испуганно. — Ты его видел?

— Я видел ярлыкчи Белого Бурхана. Он сказал, что хан Ойрот пришел в долину Терен-Кообы и говорит с людьми со скалы Орктой! Мне надо ехать, отец!

— Поезжай, — согласился Сабалдай. — Ты нужен хану Ойроту! Заодно и Яшканчи передашь мой большой привет…

«Смелый растет парень! — подумал старик с гордостью. — Побольше бы таких парней Алтаю…»

Бурхана Дельмек выслушал молча.

— Нужны очень надежные парни! — предупредил Пунцаг, настороженный его молчанием.

— Парни у меня надежные, бурхан. Все сделают. В Горбунках о событиях в долине Теренг узнали через два дня. И сразу же Дельмек пошел по аилам: «Ждите приказа! На яйлю не выезжайте, к родственникам не торопитесь…»

И вот приказ бурхана об охране тропы от Сугаша до Кырлыка. Еще бурхан сообщил, что Хертек опасается удара в спину со стороны Бересты.

— Там у меня нет людей. И там — Лапердины.

— Потому и отдана тебе эта тропа!

— Я не пущу их.

Бурхан встал первым, поколебавшись, протянул по-алтайски обе руки:

— Встретимся в долине. Через три дня. Дельмек кивнул, взял ружье, прислоненное к камню, медленно подошел к коню, погладил по морде.

После убийства Торкоша, обвиненного в поджоге, а потом и убийства попа, полицейские и стражники зачастили по всем дорогам и тропам, торопя стада и отары, уходящие в горы. Им, пожалуй, хотелось бы вообще очистить от алтайцев все русские деревни, а для этого нужен был повод.

С началом весны все улеглось и успокоилось. Исчезли и вооруженные русские, разбрелись по приискам и казенным рудникам, запрудив солдатскими и полицейскими мундирами миссионерские центры и большие села по Чуйской дороге…

Белый Бурхан выбрал самое удобное время! А хан Ойрот выбрал самое недоступное и глухое место для своего появления!

Погасла трубка. Дельмек пососал ее, полез за спичками, но передумал. Хорошо, что бесконечное ожидание наконец-то кончилось.

Добрую часть пути отец ехал молча, попыхивая короткой трубкой, с которой теперь почти не расставался. Заговорил с Кураганом, когда аил и скот скрылись за очередным поворотом тропы, загороженные лесом и отодвинутые расстоянием:

— Если Яшканчи еще в долине, пусть осенью приезжает попрощаться. К новой зиме умру.

Кураган удивленно посмотрел на отца и покачал головой — каждую весну собирается умирать отец, будто старую плохую шутку шутит… Зачем? Человек не знает, дня своей смерти!

— Я бы поехал с тобой на Ак-Бурхана посмотрегь и Ойрот-Каана послушать, но не поднимусь на перевал. Да и Орузака нельзя оставлять одного со скотом… Совсем плохой стал сын: матери грубит, со мной спорит, на тебя волком глядит…

— Хозяином ему пора быть, отец!

— Я уже думал об этом. Скота мало, как делить его?

— А делить надо, отец.

— Надо. Вернешься из Терен-Кообы — решать будем.

У старого, поросшего мохом менгира отец остановил коня:

— Дальше поедешь один. За урочищем Ороктой будет долина. Там пасет свои стада Мендеш. Он всегда любил тебя. Не откажись выкурить со стариком трубку, не обижай его…

Кураган насторожился: что это с отцом? Никогда еще и никого он не провожал с такой печалью в глазах… Может, не шутит и на самом деле собрался за горькой солью?

— Я заеду к Мендешу, отец. Передам ему твой привет. Но лучше бы тебе самому съездить к нему до стрижки!

— Нет, Кураган. Я отъездился по гостям!

И Сабалдай круто повернул коня.

И опять с охоты Дельмек вернулся с пустыми руками. Галина Петровна покачала головой совсем по-алтайски, переняв этот жест от своего помощника и ученика:

— А я слышала, что ты — хороший охотник.

— Кто сказал? — улыбнулся Дельмек. — Я не говорил!

— Твой друг сказал. Учур.

— Кам Учур?!

— Он уже не кам. Если я правильно его поняла, то он почему-то сжег свой бубен, когда погибла его жена.

Дельмек покосился на пустующий табурет у погасшей на все лето печки. Если к нему приехал гость, то, по обычаю, он должен сидеть возле очага.

— Где же Учур?

— Пошел к соседям. Сказал, что должен поискать родственников или знакомых.

— У него здесь нет родственников!

«Ыныбаса ищет, — понял Дельмек. — А через дядю — молодую жену своего отца. Значит, он уже знает, что Оинчы погиб в южных горах Тарбагатая?»

Пойти и поискать Учура? А зачем? О чем им говорить сейчас, когда от их дружбы и золы не осталось?

— Ты не рад своему гостю? — удивилась Галина Петровна. — А он называл тебя своим лучшим другом!

Дельмек скупо и вымученно улыбнулся:

— Я рад гостю, но он приехал не вовремя.

— Гости всегда появляются не вовремя, Дельмек…

Из кабинета выглянул Федор Васильевич:

— Вернулся? Зайди ко мне.

Дельмек понял, о чем собирается говорить с ним доктор уже по сердитому выражению его лица и не хотел бы вести разговор именно сейчас, когда объявился этот бывший кам… Завтра бы он сам пришел к Федору Васильевичу. Но сегодня рано еще!

Доктор стоял у окна и смотрел на пустынную улицу, раскачиваясь с носка на пятку и с пятки на носок. Услышав шаги Дельмека, не обернулся, а только повел плечом, как будто вместе с вошедшим в комнату ворвался ледяной ветер.

— Твой друг Учур сказал, что хан Ойрот приказал…

— Учур врет. Хан Ойрот приказал другое!

Федор Васильевич резко обернулся:

— Но ты даже не выслушал меня!

— Я хорошо знаю Учура. Он всегда и всем врет. Дельмек сел на кушетку, уперся в скользкую клеенку руками, готовый вскочить в любой момент, чтобы поддержать падающего в обморок доктора, когда тот услышит то, что ему скажет сегодня его санитар.

— И вы не будете выгонять русских из Алтая? Не будете крушить церкви, магазины и школы, размахивая дубинами направо и налево?

— Вас это не касается. Это касается только русских попов, купцов, солдат и полицейских!

— Вот как?! Ну спасибо!.. Я так рад, что даже и высказать не могу… Нет уж, батенька, если приказано гнать русских, то надо их гнать всех до единого! Даже тех, кто родился на Алтае и живет здесь уже вторую сотню лет!.. Это будет более разумно, чем любая половинчатая акция! Ну-с, что же ты молчишь?

Дельмек поднялся с кушетки, сказал хмуро:

— Не надо на меня кричать, доктор. Я не хан Ойрот.

— Ты один из людей хана Ойрота!.. Думаешь, я совсем отупел и не понимаю, чем ты занимаешься и на какую охоту ходишь?.. Вот и передай этому своему хану, будь добр, что я думаю о его новых законах!.. Они — глупы к тупы, как зад его коня!.. С такими законами ему надо было заявляться на Алтай лет триста назад! А может, и четыреста!.. Их никто не примет, даже тебе, человеку хана Ойрота, они не по душе! И ты исправляешь их!.. Хан говорят о русских вообще, не разделяя их по рангам и чинам!.. Что-с? Опять молчите, милостивый государь?

— Я думаю…

— Поздно, батенька мой! Поздно! Хан Ойрот огласил за-ко-ны! Над законами не думают, их исполняют!.. Что же ты не приказываешь мне и Гале убираться из Горбунков ко всем чертям?

Дельмек побледнел, отчаянно мотнул головой:

— Я не буду исполнять такие законы!

— Тогда хан Ойрот посадит тебя на кол, подвесит за ребро, отрубит башку… Какие там еще у него есть казни средневекового набора?.. Да и, скажи на милость, имея такие законы, зачем вам врачи, учителя, агрономы, инженеры, ветеринары? Зачем вам высоты мировой культуры — музыка, книги, живопись?.. Выгоняйте русских, выбрасывайте фабричные вещи, закапывайте в землю оружие и начинайте ловить кошек — своих главных врагов!..

Дельмек сдержанно рассмеялся.

Чочуш приехал в тот день, когда тетка Курагана Алтынай хоронила мужа, дождавшегося-таки первого голоса кукушки. Глаза женщины были сухи, только глубже стали складки у губ да сильнее обычного ввалились глаза.

— Как он умер, Алтынай? — спросил Чочуш тихо.

— Он умер счастливым. Он и сейчас улыбается. Чочуш взглянул на покойного и тут же отвел глаза. Что там ни говори, а улыбающийся мертвец довольно неприятное зрелище…

К удивлению гостя, провожать Челюжека на долгий отдых пришли чуть ли не все жители деревни. Даже древние старики покинули свои шкуры у очага и отложили в сторону инструменты для мелких поделок. По всему чувствовалось, что покойного не только уважали, но и по-настоящему любили. И на поминках о муже Алтынай говорили только хорошее…

К вечеру гости разошлись, оставив вдове подарки: кто доброе слово, кто монету, кто тряпичный лоскут, кто мешочек с мукой или курутом. Никто ничем не попрекнул вдову, только у одной скрюченной болезнями старухи вырвалось:

— Кама не позвала!..

Чочуш снял со стены топшур Алтынай и с удивлением обнаружил, что она срезала с него струны.

— Песни должны литься ив сердца, — сказала женщина, поймав его вопросительный взгляд. — А мое сердце навеки умерло для песен!

Чочуш кивнул и повесил топшур на место. Алтынай права: песни поет сердце. И этому главному она научила своего племянника Курагана. И потому он стал хорошим кайчи, а скоро станет лучшим кайчи обновленного Алтая, превращенного Белым Бурханом в Шамбалу!

— Я буду помогать тебе, Алтынай. Твои дети должны вырасти счастливыми… — Чочуш осторожно погладил женщину по плечу.

— И, если ты захочешь, я останусь для них вместо Челюжека…

Алтынай коротко взглянула на него и опустила голову.

Не летят больше птицами кони.

Не торопят их больше плети всадников.

Не спешат навстречу гостям занятые своими хлопотами и заботами люди, не хотят терять попусту золотое время.

Затих в горах недавний восторг.

Потускнела и начала лупиться недавняя позолота на Заповедях Неба, объявленных ханом Ойротом в долине Теренг со скалы Орктой.

Мучают, терзают людей сомнения…

Родились в умах и никак не сходят с языка проклятые вопросы, вертятся, как змея под вилами…

Может, сам Ак-Бурхан ответит на них, если захочет?

А если не захочет?

Не дымят трубки, воткнутые в запечатанные рты. Тускло смотрят глаза на остывший пепел очагов.

Испуганно вздрагивают люди, когда кто-то слишком громко произносит имя Ойрот-Каана…

Не того ждал Алтай от слухов и легенд!

 

Глава пятая

САМООБОРОНЦЫ

Игнат Лапердин вернулся из Бийска разбитым физически, опустошенным духовно, разочарованным морально и крепко напуганным тем, что начало нарастать на их семью, как гриб-чага на здоровое тело дерева. Во всех своих планах он потерпел крушение!.. Деньги уплыли, как весенние льдины по половодной воде; торговые дела почти не сдвинулись с места, куда их загнал своими хвастливыми посулами проклятущий Винтяй; репутация самого старика Лапердина, как честного и лояльного по отношению к властям человека, разлетелась в пух и прах!

А обратная дорога превратилась вообще в какой-то сплошной кошмар, сотканный из слухов, страхов, небылиц и совершенно невероятных кривотолков. Одно было ясно Игнату до жути: старое золотое время кончилось!

Еще там, в Бийске, отирая пороги всякого рода канцелярий, куда никак не закатывались круглые купеческие рубли, догнал Игната новый вал слухов о явлении хана Ойротова и об ожидаемом скором приходе поганого бога Бурханова… И хотя шептунам купец по старой привычке не очень-то доверял, эти разговоры в полный голос окончательно выбили старика из колеи…

— Чем черт не шутит, когда бог спит! — вспомнил он старую срамную поговорку и по-своему перетолковал теперь ее горький смысл. — Ко всему надо быть готовым, на дожидаясь крепкой заступы от властей и начальников!

В тот же день, будучи в гостях у знакомого купца, продающего охотникам ружья и огневой припас к ним, затеял невиданный торг на всю партию разом. Купец изумился и скинул гривенник с каждого ружья. Столковались быстро, и Игнат забил до отказа свой, сменивший полоз на колеса, экипаж, вооружившись не только до зубов, но и до ногтей. А изумленному купцу пояснил:

— Пастухов хочу вооружить. Воруют скот, окаянные! Прошлой осенью варнак Техтиек целый табун племенных коней угнал…

Дорога показала, что сделку он выгадал с любой стороны: дела в горах заворачивались столь круто, что скоро за каждый ружейный ствол будут давать тройную цену, а то и пятикратную! Шутка сказать: войной хан Ойротов решил идти на всех русских!..

Не успел закатиться в собственные настежь распахнутые ворота, как ошарашил выскочивший на крыльцо Феофил:

— Вота и хорошо, что возвернулся быстрым спехом! У нас тута не сегодня, так завтрева — резня пойдет!

В обед повстречал Игнат старшего сына и воочию убедился, что поиссяк на роже Винтяя издевательский ухмыл — от него уже сбежало к хану Ойротову несколько работников, прихвативших не только коней и оружие, но и потаенную кубышку с золотишком, зарытую на огороде…

А вечером, уже после молитвы, на которую Игнат все свое семейство поставил, Винтяй заявился с мировой:

— Покуражились и — будет! Совместно нам теперич господь велит держаться…

— Не трогай господа! — притопнул Игнат ногой. — Не товар он у нас, не в продаже! Дело говори.

— Ладно! — отмахнулся Винтяй от его строгости. — Что-то нам с ордой, мужики, делать надо… На цепь с замком кажного не посадишь-от!

Игнат не отозвался — только бровями шевельнул.

— Люди сказывают, — осмелел Винтяй, — ружьишки ты привез… Уступи половину в двойной цене!

Игнат опять не отозвался.

Попробовал было поддержать разговор старшего брата Серапион, но отец прицыкнул на него. Феофил же вообще смотрел мимо головы Винтяя и только ждал момента, чтобы сгрести его за шиворот и вышвырнуть на этот раз в распахнутое кухонное окно.

Но заговор молчания не обескуражил Винтяя:

— Не волки жа мы в лесу, родня в деревне! Али не так? Ну, посерчали друг на дружку, показали карахтеры и — хватит! Не глоть жа нам друг другу рвать! Теперь всех и кажнова одна беда гнет-от!

И снова никто уст не раскрыл в ответ на его речь.

— Аль позапечатали уста? Онемели?.. Я жа с душой к вам-от, ей-богу…

— Бога не трожь! — снова не выдержал старик. — У нас он свой — чистый, а у тебя — лжа, щепотниками выдуманная!..

Винтяй махнул рукой и ушел как побитый.

Игнат строго взглянул на сыновей:

— Замириться вам всем приспичило с ним? Миритесь! А меня, вота, от срама такого — отставьте… Я одних штанов на двух базарах ишшо не продавал!

Он удалился в келью и допоздна простоял на коленях перед иконами, но внутренний голос опять не отозвался на его искренность.

«Злопамятен стал, гнев содержу! От того все. — Игнат привычно повернул ключ, закрывая келью. — А в том ли истинная стойкость веры-то?»

Спал Игнат плохо, и снились ему пни в лесу. Много-много пней, будто лес кто литовкой косил, а не топором рубил. Рассказал свой сон жене. Ульяна сразу же заревела в голос:

— Ой, беда грядет, батюшка! Это же мы сами с тобой повырубили-повыкосили наш лесок-то!.. Ой, быть черной беде, чует мое сердце!

Как кипятком обдала! Игнат выскользнул из-под одеяла, босой, в одних кальсонах побрел через весь дом к келье и только тут, у запертых дверей, вспомнил, что при нем нет ключа.

«Вот и господа стал на замок закрывать! А хорошо ли это, не великий ли это грех?..»

Мысли текли липкие, чужие какие-то, будто взятые у кого в долг. Игнат понял, что это — страх.

Долго ломал голову отец Капитон, как бы ему сподручнее подступиться к старику Лапердину, прибывшему из главного миссионерского центра с ворохом новостей и прелюбопытных покупок. У иерея сверлила мозг одна идейка, которая никак не могла быть реализована без главы кержацкого корабля. Вообще-то идейка была даже и не его — она вытекала из очередной епархиальной бумаги, но велик был соблазн угадать в тех строках больше, чем написано…

Случай выдался нежданный. Игнат Лапердин сам пожаловал к православному попу! Но не взошел на крыльцо, а постучал батогом в глухо застегнутый ставень:

— Выйди на миг, Капитон! Разговор у меня к тебе есть…

Отец Капитон занозы выдавил наружу, распахнул окно вместе со ставнем:

— Помилуй бог, Игнатий Селиванович! Зачем на уд удице-то? В дом заходите! Не турок я — христианин!

— Нет, Капитошка. Дело у меня — греховное, срамное, при образах про него глаголить никак не могу… Выйди до ветра!

Иерей благодарно обмахнулся на домовой иконостас, едва не подмигнув апостолу Иоанну со скрижалью в руках. Выметнулся на крыльцо, поклонившись чуть ли не в поя:

— Рад, зело рад, Игнатий Селиванович!

«Ишь ты! — ухмыльнулся в седую бороду старик Лапердин. — Даже навеличивает от радости! Не трепещи, Капитошка, не в православие твое перекрещиваться пришел, по нужде проклятущей осрамился!»

— Вот я зачем к тебе, поп… Надобно с паствой твоей на весь сурьез поговорить о калмыках наших. Гнать они собрались нас с тобой в пески, к китайцам… И Бурхан-басурман этот со своим новым ханом Ойротовым на веру христианскую и власть давят! От них крестом да кадилом не отмашешься… Дубье, а то и посильнее что пришла крепкая нужда в руки брать!

— Ваша правда, Игнатии Селиванович! — вздохнул иерей. — Прямая смертная беда грядет! Епархия и та умнее писать стала приходам своим о той беде…

— Твоя епархия мне не указ! — отрезал Игнат. — Я пока что, слава господу, своим худым умишком живу, а не чужим богатым умом!.. Мои людишки с сынами идут днями отбивать христову веру у хана Ойротова, сукинова сына!.. Ну а ты, поп, как знаешь… Можешь теперич свою артель сколачивать, можешь с людишками к нашей артели прибиваться… Дубье и ружьишки, само собой, сыщем. Не с голыми руками воины пойдут в бой тот!

— Приход, у меня сам знаешь, Игнатий Селиванович, — отвел глаза в сторону отец Капитон, — на одних подаяниях маюсь… Не то, что на ружьишки на вилы-тройчатки не сыщу капиталов в моей скудной наличности!

Игнат понял: и тут нужен рубль-колесо, чтоб дело покатилось-поехало! Он усмехнулся лукаво в бороду: никак продается поп-то? Можно и купить!.. И тотчас стер рукой ту не к месту пришедшую улыбку:

— В святом деле помочь-не грех! Ладно, подошлю к тебе свово Яшку… Токмо и ты, Капитошка, не сиди в лопухах, а жару поддавай с амвона своим православникам! Завтра же заглаголь, что положено! И с Винтяем, сыном моим окаянным, потолкуй… Тебе сподручней, ты не в раздоре с ним… Хучь и супротивник он мой во всем, а токмо и он святое дело веры нашей порушить супостату не даст!

Иерей с поклоном проводил гостя и удовлетворенно потер руки:

— И его крепость размочили Бурхан с Ойротом! — Он прошел к окну, закрыл ставень, вернулся на крыльцо. — Сокрушу желтую ересь, за кержаков примусь! Пора…

Говорил поп с Винтяем или нет, но только тот снова пришел, так подгадав, чтобы отец на молитве стоял и ничего, кроме огоньков плошек да темных ликов никем не обмирщенных икон, не видел и, кроме внутреннего голоса своего, не слышал. Дверь открыла мать.

— На молитве, отец?

— Да. У Спаса в гостях.

— Ну и слава господу! Братья где?

— Посейчас кликну.

Зябко кутаясь в платок, ушла, шаркая ногами. Острая волна жалости подкатила к сердцу: остарела мать! Забрать бы ее к себе, в новый дом, да разве супостат отпустит?.. Всю жизнь не замечал Винтяй мать — недосуг было в трудах да сварах с отцом. Да и сама она на глаза никому понапрасну не лезла. Ради них жила. Да и жила ли вообще?

Первым вошел Серапион, за ним боком протиснулся Феофил, неслышно скользнули младшие. Феофил, знающий в доме свою власть и силу, заслонил спиной Серапиона, насупился, тяжело вздыхая, будто воз в гору впер, а смыть пота не успел:

— Ну? Каво сейчас скажешь?

— Мириться с вами пришел, — вздохнул Винтяй, оглядывая братьев. — Не до ссор-драк, когда беда лютая пришла…

— И тебе приспичило, выходит? — ухмыльнулся Феофил.

— А вам всем не приспичило? Вы в ту окаянную долину потемну богу молиться ихнему двинетесь?

— Не твоя печаль-забота, каво мы там делать будем!

— Да я смекалистый, сам понимаю…

Феофил с Серапионом переглянулись: откуда узнал, кто из братьев проболтался? Винтяй отвел глаза на окно, через которое зимой вылетел, поморщился:

— Отец был у попа вечор. Сам сказывал ему про вашу задумку.

— Врешь!

— Вины на вас нет, темных. Яшка знает. Спросите его.

Феофил скалой двинулся на лавочника:

— Ну?! Врет Винтяй?

— Посылал меня отец к попу, — пролепетал Яшка, — деньги ему прибитого Винтяем калмыка отнес. На ружья.

Феофил грязно выругался.

— Вона как! — дернул себя Серапион за отвисшую в удивлении губу. — Нам, значит, рты на замок, а — сам?..

— Мы отцу не указ! — отрезал Феофил.

— Дураки вы, — сказал Винтяй с горечью. — В седой волос скоро входить, а вы за его порты держитесь, ровно клещуки какие…

— Не лай отца! — взревел Феофил, не столько злой на Винтяя, сколько на его правоту. — Зашибу!

Он рванул тяжелую скамью на себя, задрал ее к самому потолку, но тут же с грохотом уронил — братья повисли на нем, как шишки на кедре.

— Тьфу на вас! — плюнул Винтяй себе под ноги. — Что воду толочь в ступе, что с вами толковать!.. Своей силой обойдусь.

Разложив веером двенадцать новеньких десяток, принесенных приказчиком Яшкой от Игнатия Лапердина, отец Капитон удрученно думал о том, что купец-кержак охотно швыряет деньги, оплачивая свой страх, рожденный реальной угрозой. А когда была прямая нужда храму помочь и Бересте, и пальцем не шевельнул! Что это — очередная причуда человека, которому некуда деньги девать, или первый робкий шаг примирения с православием? Предпочтительнее было бы второе, но — вряд ли! Кержацкие корабли от страха чаще огнем полыхают, чем смиренно к паперти идут…

Остановилась попадья Анна за спиной, сопит. Что за манера, ей-богу! Надо что — спроси голосом, чего в ухо-то дуть?

— Что тебе, матушка, надобно?

— Боюсь я этого Брюхана, Капитоша! А ну и тебя привезут, как отца Лаврентия, убиенным по дороге басурманами?

— Нет, матушка, меня так не привезут… Широков сам себя запутал в окаянстве, за что и поплатился гневом отца Макария, а засим — и головой! Потому в лукавство непотребное влез… Православию сейчас, матушка, нужны не апостолы и пророки, а ломовые лошади!.. Иди, матушка, читай свои романы и не мешай мне думать.

Попадья ушла.

— Распечатал я эту кубышку или еще не распечатал? — вопросил отец Капитон вслух. — Похоже, токмо крышку поднял на Вершок…

Белого Бурхана и хана Ойрота отец Капитон не боялся-с ними и без вмешательства местных приходов управятся. Надо думать не о том, что завтра или послезавтра закончится в Теректинских горах, а о том, как жить дальше!..

Для зачину — в Чемал, благочинный округ, надо пробиваться! Не конским скоком к митре идти, как того хотел Широков, а ползком, по вершку в год! Вершок к вершку — аршин, аршин к аршину — верста… Ползком, тихо… Побьют самооборонцев Лапердиных — перекрещенцы будут! Побьют нехристей вместе с ханом Ойротом — новообращенцы явятся!.. Судьба — не конь, кнутом ее не гонят…

Иерей сдвинул веер десяток, сложил их в стопку:

— Зело борзо!

Никаких ружей он, конечно, закупать не будет. Ружей и у прихожан хватает. И у солдат их довольно, и полицейские их сыщут, ежли нужда придет!..

Отец Капитон выдвинул ящик стола и смахнул в него деньги. Потом подумал и повернул на два оборота ключ.

Игнат благословлял своих сынов на христианский подвиг, глаголя зычно и со слезой во взоре:

— Озаботил нас окаянный бог Бурханов и его поганый хан! Не потому, что они грозны есть и несокрушимы, а что подняли головы свои калмыки из орды! Сами зрите, как они предерзостно ведут себя, забыв, кто их благодетели в этих нищих горах… Смутив их ум и души, сей сатана, сам того не ведая, близит их погибель страшную! О геенне огненной я уже и не говорю… Но пока суд да дело — надо стать охраной своей не только всего хозяйства нашего и выпасов, но и предать искоренению саму подлую думку их о вольготности разбойной!.. Ты, Феофил, главой будешь, а Серапион — твоя правая рука во всем! Берите всех русских в деревне и ведите их в ту долину, где собирает хан Ойротов свой вонючий сброд! Бейте их без страха в душе! Все грехи ваши я один беру на себя, своей седой головой клонюсь до полу Спасу нашему… Аминь.

Истово перекрестившись по семь раз кряду, сыновья молча уставились на отца. Потом подал голос Серапион:

— А с Винтяем и его людями как нам быть? На одно дело идем!.. За одной с ним смертью! Может, замиримся пока?

— Время такое, что не до распри нам поганой, — поник отец головой, шевельнул длинными желтыми пальцами, лежащими на коленях, выдохнул тяжело: — Держитесь пока рядом, не мешайтесь, не поганьте чистых душ своих!.. А на прямой мир с Винтяем — запрет кладу! — Он поднял голову, сморгнул мелкую слезинку. — Да поможет вам Спас!

Повинуясь взгляду мужа, поднялась Ульяна, размотала длинную холстину, выпростав из нее крохотную медную иконку. Поцеловала ее, протянула Игнату. Тот высоко поднял иконку в руке, где она почти утонула, сказал с дрожью в голосе:

— С этим ликом Спаса пришел в горы алтайские прадед, давший корень всему нашему роду-племени! Спас провел его через все беды. Проведет и вас… Прими, Феофил, святыню нашу, на груди запрячь, у сердца! — Повелительным жестом Игнат уронил на колени сыновей, встал сам. — Господь наш милосердный, к тебе молитва наша: оборони от супостата, хулителя и осквернителя веры христовой! Дай сил и духа нам для оборенья того вора пришлого и присных с ним! Дай крепость рукам и телу нашему, сделай неранимыми и несрамимыми их в успеньи светлом!

Самодельную молитву отца подхватили сыновья, выговаривая старательно каждое слово:

— И пусть низвергнется вор тот в геенну огненную!

— И пусть падет позор и стыд на все дело его, а бренное тело его засыплется прахом смердящим и пожрется червем поганым!

— И до седьмого колена пусть будет проклят род его!

— И позабудется пусть на веки вечные его имя!

 

Глава шестая

ИСПОЛНИТЕЛИ ВОЛИ НЕБА

Ыныбас отер пот и сел поудобнее на мокрой и скользкой коже седла, не решаясь поторопить коня плетью… Скоро Чемал, где есть друзья и знакомые. Аилы, юрты, избушонки. Два-три каменных дома, два-три пятистенника, крестовый дом, опять аилы… Может, подойти?

— Антраш дома, Диламаш?

— В Терен-Кообы вчера уехал, Белого Бурхана слушать!

Вынесла пиалу с жирным чаем. Ыныбас с удовольствием выпил, снова отер пот с лица:

— Жарко, Диламаш.

— Жарко, Ыныбас, — согласилась женщина. — Скоту шибко плохо.

Вот так всегда у алтайцев: скоту плохо, молодняк болеет, травы мало на пастбищах, голодная тонина шерсти скоро пойдет у овец! Голову поднять некогда, о себе подумать, детям хоть малую радость дать! Друг другу улыбнуться!

Вернул пиалу, кивнул в знак благодарности, свернул в переулок. Ткнулся глазами в палисадник, спешился, взялся за острые пики свежеоструганных, но еще не окрашенных штакетин.

— Здорово, Сильвестр! Все в саду своем копошишься? Молодой поп взметнул гривастую голову, подставил ладонь к глазам, всматриваясь в гостя, узнал. Широко шагнул, протянув по-алтайски обе руки сразу:

— Хо-хо! Назар! Каким ветром, бродяга?

— На этот раз — восточным.

— Куда нацелился-то?

— Пока в Камлак.

— Ночевать в Чемале не останешься?

— Нет, пожалуй. Спешу Белого Бурхана послушать! У отца Сильвестра сразу же сбежала улыбка с лица, сменившись гримасой озабоченности и даже некоторой растерянности:

— Да, этот Бурхан шума наделал! Из самой столицы в епархию петиции идут одна за другой. И все — депешные, на Маркони…

— Из Петербурга? — удивился Ыныбас. — Уж не из Синода ли?

— Из него. Сам Победоносцев в панике! Важная новость! Бурханам-то, надо думать, копии таких депеш не поступают?.. Эх, конь устал! Утром был бы в Мыюте, завтра — в Туэкте, послезавтра — в долине Теренг!.. Может, у Сильвестра коня попросить? Не даст. У русских нет табунов, у них всегда один конь, иногда два…

— Пойду, Сильвестр. Коня надо где-то раздобыть, своего умаял вконец!.. Сорок верст по горам в такую жару, сам понимаешь…

— Останешься у меня до вечера, на моем серим уедешь! — Сильвестр вздохнул. — Поговорить надо… Голова лопается от мыслей, а язык к затылку присох! Ни во что верить не хочется… Карикатуру днями видел: нигилисты бомбу под мир подкладывают. И — милая такая надпись с гробовым юмором… С нашими-то иереями не разговоришься — у них на уме карты, на языке глупости, а в сердце — лед равнодушия… Не пастыри, а мастодонты какие-то, ей-богу! Тошно, и выть по-волчьи хочется от тоски…

— Вот и ты разочаровался в избранной стезе…

— Нет, Назар. Я не разочаровался… Я — разуверился в полезности своей… Постриг хотел принять, как ты в свое время, да одумался: Зинаиду свою пожалел, любовь нашу нечаянную…

— Хорошо, Сильвестр. Переночую у тебя… Может, и пришло время тебе перед кем-то исповедаться… Так бывает.

— Вот, спасибо! — обрадовался иерей. — Зина! Гость у нас дорогой, друг сердечный!.. Зинуля! Назар объявился!

Большая группа верховых двигалась со стороны Ело. Уже по посадке Яшканчи определил, что это не воины, охраняющие Ян-Озекский перевал. Он остановился, поджидая гостей.

От группы всадников отделился молодой парень на рыжей кобыле, остановился, сверкнул крупными белыми зубами:

— Якши ба! Вы местный, абагай?

— Да, мой скот пасется в этой долине.

— Тут Ойрот-Каан говорит с людьми?

— Говорил. Сейчас его ждут другие горы.

— Ба-ата-а… — протянул разочарованно парень, спешился, подошел к седлу Яшканчи, протянул мозолистую руку: — Кара Тайн… Значит, мы опоздали?

— Нет. Ждем в гости самого Ак-Бурхана.

— Эйт! Тогда я остаюсь!

Парень снова сел в седло и свистнул. К нему подлетели на конях несколько крепких парней. Горячо загалдели, обсуждая новость. Сошлись на том, что бога надо подождать, а проклятый бай со своим скотом пусть подыхает от злости…

Вспомнив вчерашний приказ бурхана об охране долины, Яшканчи подумал весело: «Вот кто мне нужен!»

— Кара Тайн! — позвал он. — Ты сам и твои друзья можете ускорить приход Ак-Бурхана сюда, в Терен-Кообы!

— Как? — заволновался тот, оттесняя крупом своего коня друзей и снова подъезжая к Яшканчи. — Говори, аба-гай, что надо делать!

— Узнаете, когда приедем на место. Там есть человек, который хозяин этой долины, к которому приходил хан Ойрот.

— Сам Чет Чалпан? О нем весь Алтай знает! — загалдели парни. — Веди нас к пророку и его дочери!

Яшканчи поцокал языком и отрицательно мотнул головой:

— Он не будет с вами говорить! Ему надоели гости, идущие в долину со всего Алтая!.. Он просил, чтобы я помог ему. Надо сделать так, Кара Тайн, чтобы ни один лишний человек даже не подошел к его аилу… Народ разный бывает, сами знаете! Алтаю нужен живой Чет, а не мертвый!

— Веди к нему! Мы ляжем псами на его пороге!

Дельмек вошел в кабинет доктора на этот раз без стука и доклада Галины Петровны. Федор Васильевич удивленно поднял голову:

— Что-то срочное, Дельмек?

— Да, меня зовет к себе хан Ойрот. Я должен немедленно ехать и вести к нему своих людей. Лапердины затевают нехорошее дело, и надо вмешаться, пока не пролилась кровь.

Доктор растерянно поднялся в кресле:

— Твои люди, конечно, вооружены?

— Да, к этому нас вынуждают.

— Но ведь ты убедил меня, что хан Ойрот приказал закопать оружие! Глаза Федора Васильевича сузились. — Теперь он вам дал более разумный приказ?

— Мне приказ дали бурханы. Он краток: погибнуть, но не допустить кровопролития в долине!

— Бурханы? Их много?

— Их пятеро, доктор. А во главе — Белый Бурхан, бог… Старик Лапердин привез из Бийска воз винтовок и раздач своим людям. Они идут в долину!

— Да, это — серьезно! — Федор Васильевич положи и ладонь на лоб, ставший вдруг влажным. — Можешь взять мой винчестер. Он мне больше не нужен.

— Спасибо, — кивнул Дельмек. — Я обязательно возьму его.

— Я тебе соберу аптечку! — Доктор выдвинул ящик стола, достал пачку бумажных денег. — С больницей, как видишь, придется теперь подождать… Я возвращаю тебе твои вклад, он теперь тебе будет нужнее… И не смей спорить! Я старше тебя! Чем ты собираешься кормить своих людей? Словами и приказами хана Ойрота?

— Спасибо, — поблагодарил Дельмек и, замявшись, попросил выпустить его через кабинет: он не хотел прощаться с хозяйкой и расстраивать ее. — Я скоро приеду, доктор! Обязательно.

Федор Васильевич прошел к двери, повернул ключ:

— Иди, Дельмек. И помни — в этом доме тебя всегда ждут!

Их дороги сошлись на Семинском перевале — муторном и затяжном, которому, казалось, и конца нет. Два привала уже сделали Чочуш и Ыныбас, а до седловины не добрались.

Возвращение ярлыкчи и бурхана было невеселым: вол-реки надеждам Белого Бурхана многое складывалось не так. Заповеди Неба, провозглашенные Техтиеком со скалы Орктой и искаженные до неузнаваемости молвой, казалось, и повторяли древние заповеди алтайцев, но в таком виде уже не принимались людьми: и сорок основных сеоков они никак не могли насчитать, и запрет на бескровный убой скота смущал, и отношение к земле и лесу настораживало. И кол нельзя в землю вбить и яму выкопать? Но особенно удивляла неприязнь к кошкам: за что их убивать? Да если не будет кошек, то в аиле ничего не спасешь от мышей и крыс — ни зерна, ни муки, ни курута, ни мяса!..

Не совсем правильным было и отношение к русским. И с оружием не все понятно. А заводские и фабричные вещи сейчас есть в каждом аиле — ткани, зеркала, посуда, наконец, деньги!..

Создавалось впечатление, что сработала какая-то тайная смысловая мина. Кто ее заложил? Гонгор, Бабый, сам таши-лама?

Чочуш давно уже не чувствовал себя бурханом и не хотел им теперь быть. Его тянуло к простым людям гор, к кайчи Курагану, ему были интересны Ыныбас и Хертек, особые чувства вызывала мудрая, нежная и твердая Алтынай. Эти люди имели каждый в отдельности те черты характера, которых не было теперь у него, они были убиты и вытравлены дугпой Мунхийном еще в те дни, когда они шли через Бай-Тайгу Урянхая и через страну Шамо Монголии…

На вершине перевала опять произошел затор — стада из южных долин, высушенных солнцем, пастухами перегонялись в северные, где еще была трава. Люди убегали от голода и собственной смерти, их ничто не могло остановить! В том числе и загадочные события в Терен-Кообы.

Лица встречных пастухов были растерянными, а в глазах их жен и детей стыла тревога, которая через день-другой сменился паникой и страхом: где-где, а в северных долинах они сейчас уже не найдут свободных пастбищ. На запад гнать скот бессмысленно — там плотно заселились русские, на восток непроходимые хребты и леса, реки и тропы, по которым не пройдет и всадник…

Каждый год одно и то же! Весной юг идет к северу, а осенью север спешит на юг, где после поздних дождей всегда бывают хорошие и густые травы!

На седловине их нагнал Кураган, торопившийся в священную долину. Все обрадовались этой встрече и на какой-то миг забыли о своих недавних невеселых мыслях и о том странном состоянии пустоты и растерянности, которое ощущает человек, которого обидели или обманули. И этим чувством, казалось, был даже пропитан сам воздух на знаменитой дороге…

— Ты поешь мои новые песни, кайчи? — спросил Чочуш равнодушно.

— Нет, Чочуш. Я пою свои песни. Твои плохо слушают — в них нет души. Они непонятны людям. Ыныбас усмехнулся:

— Хороший кайчи в любую песню может вложить душу!

— Нет, Ыныбас. Я старался, — Кураган опустил голову, — но люди прерывали меня: не надо петь о Бурхане, кайчи, говорили они, надо петь о нашей несладкой жизни… И я пел. У меня много своих новых песен!

Ответ Курагана вполне устраивал Ыныбаса, но почему-то не понравился Чочушу. Бурхан нахмурился и отвернулся, ушел конем вперед, но скоро остановился:

— В долине Терен-Кообы ты тоже будешь петь свои песни?

— Не знаю. Я еду не петь, а слушать…

У Ыныбаса не было особого отношения к Заповедям Неба. Он был уверен, что они вообще не нужны никому. Тем более девять! Любому человеку хватит одной заповеди: живи дружно со всеми, не обижай никого, никому не заступай его пути и не хватай за повод его коня! Христианский декалог тоже состоит из прописных истин, — а многие ли следуют хотя бы одной из них до конца? Не нужны Алтаю никакие законы и прописи! Ему нужна настоящая свобода, независимость от кого бы то ни было, реальность возможностей для самораскрытия… Любое дерево, огороженное забором или подростом, всегда задыхается от тесноты и недостатка света… А человек — не дерево, его корни куда глубже уходят в землю, а ветви куда дальше раскинуты во все стороны!

Прощальный костер разожгли на развилке дорог. Вправо — тропа на Теньгу и Ябоган, влево — на Каракол и Онгудай. Отсюда Чочуш и Ыныбас уходили к верховьям Катуни, к Храму Идама, а Кураган — через перевал в священную долину Теренг.

Новобранцев Яшканчи Хертек осматривал придирчиво и строго. Да и вопросы задавал, к каким парни не привыкли. В конце концов Кара Тайн не выдержал:

— Кто силу словами показывает? Побори нас сначала!

— Руками или на поясах? — деловито осведомился Хертек.

— Мне все равно! Я сильный.

Хертек расстегнул свой широкий пояс и сбросил меховую куртку. Кара Таин развязал опояску и снял шубу. Противники еще не успели и сблизиться как следует, ухватиться руками друг за друга, как парень грянулся оземь. То же самое повторилось и с другими парнями, и только с Уйбалой, пришедшим из урочища Мендур, где начинается Чарыш, тувинец протоптался немного дольше, чем с Кара Таином — и устал, и теленгит оказался жилистым и увертливым.

— Здоровый дядька! — подвел итог Уйбала, смущенно поднимаясь с земли. — Настоящий алып! Я теперь буду звать тебя Хертек-Алып, ладно?

— Ты тоже крепкий парень.

Теперь с отрядами добровольцев разобрались быстро, и Хертек охотно включил всех парней Кара Таина и Уйбалы в состав своих воинов, выдав им одинаковые меховые куртки и винтовки. Потом кивнул на Яшканчи:

— Будете слушаться его. Я не могу постоянно находиться в Терен-Кообы! — Он сел в седло, подал знак Яшканчи, попрощался с парнями, подняв правую руку с плетью.

Возле юрты оба всадника остановились, и Хертек положил ладонь на плечо Яшканчи:

— Это хорошие парни. В строй они пока не годятся, но для охраны Чета Чалпана сойдут… Бурхан Пунцаг дал тебе задание: встретить наших ярлыкчи и провести их по осыпи в пещеру. Только их!

— Я их знаю?

— Ыныбас и Дельмек. Они приведут с собой вооруженных людей, которые тоже пока будут подчиняться тебе. Позаботься об их устройстве. — Хертек достал из кармана исполинскую монету, протянул ее Яшканчи: — Этого золота тебе хватит, чтобы оплатить все расходы и убытки…

Адымаш встретила мужа укоряющей и тревожной усмешкой, похожей на гримасу боли. Яшканчи только вздохнул и широко развел руками:

— Дела, жена. Дела!

Он отдал ей монету, Адымаш внимательно осмотрела ее. Такие деньги ей еще не попадались…

— Есть будешь?

Яшканчи кивнул и сел выше огня. Неуверенно и боязливо подошел Кайонок, пристроился рядом, спросил просяще:

— Ты и завтра меня не возьмешь с собой на яйлю? Яшканчи криво усмехнулся. Яйлю… Он уже и сам забыл, как выглядит пастбище, где ходит его скот, порученный Чегату.

Куулар Сары-оол дал выпить Чейне отдающий плесенью напиток, и она пришла в себя. Удивленно огляделась, ощупала свои белоснежные одежды, спросила тихо:

— А где Ыныбас? Я только что говорила с ним.

— Ыныбас у хана Ойрота. Скоро ты увидишь его снова. Чейне недоверчиво и осторожно посмотрела в сухое лицо колдуна и не узнала его: белые волосы, окладистая серебряная борода, разлетевшиеся в разные стороны кустистые брови, пронзительный взгляд, следящий за ней пристально и неотступно…

— У тебя другое лицо, Белый Бурхан! — удивилась Чейне, только сейчас разглядев темные полосы, идущие от крыльев носа к ушам и как бы разделяющие лицо колдуна две половины — живую верхнюю с ужасными глазами и мертвую, неподвижно застывшую, нижнюю.

— Сейчас у всех бурханов такие лица. Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, только немного тошнит и кружится голова.

— Это скоро пройдет, и ты снова станешь такой, какой была.

— А кто я теперь? Кем я была недавно?

— Теперь ты — Чейне. Но ты еще и небесная жена всех бурханов. Или ты забыла о своем долге? Забыла до такой степени, что готова отдать себя простому смертному? Ведь ты — богиня!

— Я люблю Ыныбаса, Белый Бурхан. В глазах черного колдуна вспыхнул знакомый кошачий огонек, которого она так боялась. Он взял со своего стола круглое зеркало с костяной ручкой, протянул ей, усмехаясь своей мертвой ледяной улыбкой:

— Посмотри на себя внимательно, Чейне! И реши сама — стоит ли смертный, грязный и ничтожный человек твоего внимания? В состоянии ли он будет оценить то, чем по ошибке владеет?

Чейне осторожно взяла из его рук дорогую игрушку, поймала свое отражение, недоверчиво провела пальцем, унизанным драгоценностями, по губам, по лбу, потрогала свои волосы, усыпанные бисером и золотыми узорчатыми мгами. Прошептала испуганно:

— Неужели это и вправду я?

— Ты, Чейне. Я только огранил тебя, как дорогой и редкий камень… Мне не пришлось много трудиться! Ты почти все получила от матери и отца.

Чейне знала, что она красива, но сейчас она не хотела себя узнавать в зеркале — это была другая, блистающая золотом и камнями женщина, в незнакомых ей шелковых одеждах…

— Разве я такая, Белый Бурхан?

— Ты во всем осталась прежней, только мы сделали тебя еще прекраснее… Воля Неба!.. Ты все еще любишь своего Ыныбаса?

— Да, Белый Бурхан!

— Тогда иди к нему… — Неожиданно по лицу черного колдуна прошла гримаса гнева, оживив обе половины лица. — Надо было сделать из тебя старуху! Уходи, пока я не передумал.

В свою нишу женщина летела чуть ли не на крыльях. Вбежала, дернула за веревку, закрывая каменной плитой вход. Закружилась легко и бездумно, села на ложе со скомканными простынями, вздрогнула неизвестно отчего… Торопливо разделась донага и, взяв зеркало, подаренное ей черным колдуном, внимательно осмотрела себя с ног до головы…

Белый Бурхан ее не обманул — никаких изменений на теле не было, если не считать знака Идама на левом плече, поставленного Ыныбасом в ту первую супружескую ночь, когда он сказал ей, что увезет ее к бурханам, которым нужна женщина. Такая, как она — молодая, красивая и здоровая…

Чейне рассеянно отложила зеркало в сторону:

— Какая была, такая и осталась…

Но откуда тогда у нее ощущение, что ее прежнего тела нет, что оно заменено чужим? Она даже не чувствует боли, когда щиплет себя!

— Когда же я расплела свои косы? И эти украшения ей совсем незнакомы! И где ее чегедек?

Догадка шевельнулась в голове и тут же угасла, оставив на душе рубец, похожий на тот, что вспухает после удара плетью по голому телу… Нет-нет, этого не могло быть!.. Она бы почувствовала чужого мужчину сразу! К ней приходил, с ней все это время был только он, только Ыныбас!..

Чейне сорвала простыню с постели, скомкала ее, бросила в дальний угол. Постояла, нагнулась было за зеркалом, но передумала. Подняла шелковые одежды с пола, медленно и лениво надела. Ыныбас… Только Ыныбас может ответить на ее страшный вопрос!

 

Глава седьмая

НЕСОСТОЯВШИЙСЯ ТРИУМФ

Возвращение хана Ойрота было тоскливым. Через перевал и до Каракола его проводили воины Хертека, передали с рук на руки другим воинам. Получилось, что до самого Храма Идама он шел как арестованный. Никто не задавал ему никаких вопросов и не отвечал на его. В пещере его опять заперли в знакомой уже нише, предупредив, что Белый Бурхан будет говорить с ним сам. В этих словах таилась какая-то угроза для Техтиека. Он понимал, что главное он уже сделал, дальнейшая его судьба неопределенна и, вполне возможно, трагична.

Никакой вины за собой он не чувствовал и нового отношения к себе не понимал. Заповеди Неба он не перепутал, а только сократил их; разговаривая второй раз с пророком, живущим в долине, дополнил некоторые из заповедей новыми соображениями, смягчив их безоговорочность; к замечаниям Хертека отнесся равнодушно, даже пренебрежительно только потому, что страж бурханов — не бур-хан и церемониться с ним не было нужды…

Но предчувствие беды, нависшей над головой, редко обманывало Техтиека, не обмануло оно его и на этот раз.

Белый Бурхан пришел в его нишу вместе с мудрецом Бабыем, законодателем Шамбалы и автором Заповедей Неба. Они сели по обе стороны от Хертека на его лежанку, сухо приказав опустить камень, закрывающий вход в нишу:

— Наш разговор с тобой, хан Ойрот, не для чужих ушей.

Техтиек распутал узел веревок, и камень, расписанный все теми же неистребимыми фигурами лучников, бегущих в ужасе животных и знаками скрещенных молний в ободах сансар, с глухим стуком лег на свое место.

— Что случилось, хан Ойрот? — спросил Белый Бурхан тихо. — Почему ты исказил все заповеди? Почему ты не подчинился Хертеку и поторопился появиться перед девчонкой, не дав воинам взорвать бочки с порохом. К нему был примешан медный порошок, и в небо взвилось бы зеленое и красное пламя! Почему ты не встал точно в центре круга и потому резонаторы не смогли усилить твой голос, сделав его громоподобным?.. — Куулар Сарыг-Оол опустил брови на глаза, и тотчас его голос изменился — стал высоким, звенящим, раскаленным до белизны. — Ты пришел к Чугул, как простой смертный мужчина к обычной женщине, и наговорил ей своим слабым голосом всякой чепухи!.. И все это ты прикрыл грозным именем хана Ойрота, отца народов!..

Техтиек резко встал:

— Прошу на меня не орать! Плохо или хорошо, я свое дело сделал! И если я оказался плохим лицедеем, то мне и не нужна эта выдуманная слава! У меня хватало своей! — Техтиек расстегнул пояс с мечом, бросил его на ложе. — Я ухожу. Вы все мне надоели и опротивели!.. Лучше болтаться на виселице Техтиеком, чем гнить в этой норе ханом Ойротом!

Куулар Сарыг-оол и Бабый переглянулись. Они не узнавали Техтиека, еще вчера покорного. Неужели появление перед людьми, которые признали в нем хана Ойрота, их молва сделавшая это имя крылатым, так изменили его?

Белый Бурхан взял пояс, брошенный Техтиеком на свое ложе, протянул его владельцу:

— Оружием, хан Ойрот, не швыряются. Тем более мечом, которое тебе вручено самим Небом!

— Хватит меня учить, Белый Бурхан! Наши имена стоят рядом!

— Они могли встать рядом! — Куулар Сарыг-оол тоже встал. — Твое появление должно было быть громоподобным! В огнях, в грохоте! Это было необходимо, хотя бы для того, чтобы долина Теренг содрогнулась от ужаса, а эта девчонка умерла на месте от страха! Твой голос должен был звучать рокочущим водопадом, а не писком комара!..

Техтиек криво усмехнулся:

— Перепугав людей, я превратился бы во второго Эрлика! И мне некому было бы читать заповеди Неба!.. Все эти ваши громы и молнии хороши, когда в долине тысячи людей, а не одна сопливая девчонка, набирающая в тажуур воду из ручья, падающего со скалы Орктой… Во всем нужна мера, Белый Бурхан!

Куулар Сарыг-оол и Бабый снова переглянулись.

— Белый Бурхан прав, Техтиек, — сказал озабоченно мудрец Бабый. — Вы явились в долину Терен-Кообы не ханом Ойротом, а разбойником Техтиеком… И не за девчонку вы боялись, а сами за себя! Это правда, что на высоте у вас иногда кружится голова?

— Да, на большой высоте мне бывает нехорошо…

— И от грохота взрывов и блеска огней вы могли бы просто свалиться со скалы Орктой в пропасть?

— От неожиданности — да. Мог бы не удержать коня…

— Почему же вы не воспользовались напитком, который специально для вас приготовил Белый Бурхан?

— Я не пью ничего, кроме воды, молока, чая.

— Это было необходимо для дела, хан Ойрот, и ваши капризы и вкусы здесь ни при чем! — Бабый вопросительно взглянул на Белого Бурхана. — Почему вы не встали,) точно в центре черного круга, что помешало открыться резонаторным плитам? Вы не видели его?

— Я подумал, что это жертвенник для арчина.

— Для чего? — переспросил Бабый. — Какой жертвенник?

— Во время молений верхним богам алтайцы всегда зажигают можжевельник, вереск-арчин…

Белый Бурхан и бурхан-мудрец переглянулись в третий раз.

Итог был неутешителен и вина в этом самого Техтиека-хана Ойрота-была наименьшей.

По первоначальному замыслу Куулара Сарыг-оола, хан Ойрот должен был явиться народу в грохоте громов и столбах огня, чтобы не только поразить девчонку, но и отнять у нее на время разум. Звуки и огни должны были выгнать из аилов женщин и детей, вернуть с пастбищ мужчин. И — никаких вежливых и спокойных слов! Только приказ Неба:

— Я-великий хан Ойрот! Я пришел к вам, люди, с неба! Слушайте меня завтра! Но я не буду говорить с вами, погрязшими в грехах и заботах, как черви, копошащиеся в навозе! Я буду говорить только с непорочной дочерью Чета Чалпана, избранного Небом, вашим и моим пророком! Приведите ее ко мне в белых одеждах!

Это было втолковано Техтиеку самим Белым Бурханом со всеми подробностями и во всех деталях:

— Твой приказ должен прозвучать громоподобно, слышимый на много верст! Огни должны быть видны даже при свете солнца!

А что получилось? Кто-то предупредил девчонку, и она с самого утра торчала у родника, мужчины все разъехались, а женщины толклись у очагов; Техтиек приехал поздно и отказался от возбуждающего напитка; у воинов Хертека вдруг отсырели запальные шнуры и не поднялись резонаторы… Такое впечатление, что все это было кем-то специально подстроено… А ведь хан Ойрот — легенда, которая должна была ожить на глазах у всех!

— Ничего не поделаешь, лхрамба, — сказал Куулар Сарыг-оол, когда они покинули нишу Техтиека и вошли в келью мудреца, — кое-что и мы с тобой сделали неправильно…

— Я думаю, Белый Бурхан, исправлять ничего не надо… Техтиек все испортил, и только появление самого бога может повернуть умы людей к Заповедям Неба!

— Заповеди Неба тоже надо исправить. По докладам ярлыкчи, люди их не принимают! Они устарели или совершенно непригодны для Алтая… Мы ехали к неиспорченным детям природы, а встретили людей, изуродованных русскими!

— Все девять заповедей утверждены таши-ламой!

— Боги тоже ошибаются, лхрамба…

— Но и русские не всегда едут на телеге… Ыныбас сообщил сегодня, что уже и в столице Российской империи известно о появлении в горах хана Ойрота и Белого Бурхана, который всеми церковными и светскими властями аттестуется авантюристом… Странно: Белого Бурхана считают присланным из Тибета, а хана Ойрота — своим собственным сорвиголовой в виде Техтиека…

Как только Белый Бурхан и Бабый ушли, Техтиек завалился на лежанку, заломив пальцы сцепленных рук на затылке. Тревоги больше не было — он сказал им все, что хотел сказать… Незаметно он уснул и спал, кажется, долго.

Проснувшись, он долго лежал с открытыми глазами и не мог понять, кто зажег факелы на его стенах. Потом сообразил, что они горели и тогда, когда он говорил с бур-ханами, и когда упал на это твердое ложе, чтобы отдохнуть от непонятно откуда взявшейся усталости, похожей на апатию, но с оттенком все той же легкой обиды, оставшейся в нем даже после долгого сна…

Техтиек нехотя поднялся с лежанки, прошел, пригнувшись под запорной плитой, в зал. Вход был открыт, на камнях сидели вооруженные Люди, позевывая и тараща глаза в усыпанное звездами небо. Он остановился у каменного косяка, притаился, но Воины молчали. Техтиек уже собрался вернуться обратно, когда один из них сказал с досадой:

— И чего нас так долго не меняют? Спать хочется — сил нет!

— Сменят, потерпи. Еще только полночь.

— Я устал терпеть! Скорее бы хан Ойрот начинал свою войну с русскими… И как это бурханы в этой дыре живут? Ни женщин, ни араки, ни комуза…

— Одна женщина здесь есть, но не для тебя.

— Да уж! Такую и за отару овец не купишь!.. Всем хороша, только ходит, будто спит, хотя глаза открыты и разговаривает. Ненормальная она, что ли?

— Она заколдована, Камылды.

— Как — заколдована? Чего ты мелешь?

— А так. Главный-то бурхан — колдун…

— Тише ты! Доболтаешься…

— А что? Своими глазами видел, какие он штуки с огнем выделывает! Будто с котенком играет с ним.

— Это он так молится своему небу.

— А огонь здесь при чем?

— А молнии откуда падают? С неба!.. А он — бог! Кому же ему еще молиться, как не небесному огню?

— Да, он к каму не побежит…

Разговор угас, не дав Техтиеку ничего интересного. Разве что тайна заколдованной Чейне, жены Ыныбаса… Для чего Белому Бурхану заколдованная женщина?

После ухода Куулара Сарыг-оола лхрамба Бабый долго сидел неподвижно, стиснув голову руками. То, что придумал Белый Бурхан, ему не очень нравилось, хотя, может быть, и было каким-то выходом из создавшегося положения. Но он не прав в главном, а спорить, доказывать обратное, бесполезно…

Моральное завоевание любой страны требует предельной близости к обычаям и вековечным порядкам народа, которые правят бытом и становятся нерушимыми законами, царствуют над мыслями, желаниями, чувствами мужчин и женщин, детей и стариков. Они, как река, которую нельзя остановить, тем более, повернуть вспять, встав в нее чужим сапогом…

Алтай казался диким и слабым оттуда, из Тибета! И думалось всеми мудрецами, что с Алтаем будет легко и просто: Тибет вернет ему его старых богов и легенду о хане Ойроте. О религии не заботились особенно — шаманизм не так уж далек от тантризма, а тантризм лежит в основе ламаизма! К тому же, ритуалы молений у всех древних религий схожи между собой, все они поклонялись огню, небу, солнцу, луне, стихиям. И на магические обряды камланий легко и просто лягут чуть усложненные тантрические обряды ламаизма.

Жизненный уклад народа нельзя ломать, его можно только видоизменять и приспосабливать к новым требованиям. И делать это не молниеносно, не в один день, а — долго и терпеливо. Куулар Сарыг-оол этого не признает! Он нетерпелив, а тот, кто нетерпелив, всегда будет знать только поражение…

Пророк, говорящий народу ложные или чуждые ему истины, никому не нужен. Его ничто не спасет — ни внушительная внешность, ни громкий голос, ни чудеса, которые он может показать людям. Его просто выкинут на обочину тропы, если и не решатся тут же, на месте, затоптать ногами…

Техтиек не виноват. Он все сделал правильно. Но кто-то ведь виноват в этом неудачном начале великой битвы за Шамбалу!

Три раза ударил колокольчик над головой Бабыя. Тот нехотя встал, поднял запорный камень и, как только Куулар Сарыг-оол вошел, снова опустил его на место.

— Вы говорили с Техтиеком, лхрамба?

— Да. И он подтвердил кое-какие мои сомнения.

— Какие же?

— Ламаизм Тибета не нужен Алтаю, как и христианство Русской церкви. А вот тантризм Бонпо они примут. Не весь, конечно. Но основные догматы Бонпо не противоречат местному шаманизму, а только усложняют и углубляют его. Хотя…

По губам Куулара Сарыг-оола скользнула усмешка и тут же погасла, не оставив никаких следов.

— Отказаться от идеи Шамбалы нам никто не позволит!

— А от нее и не надо отказываться. Но Законы Неба надо переписать заново, они отвергнуты Алтаем почти все!

— Вопрос о законах решен еще в Лхасе, лхрамба.

— В том-то и дело, что в Лхасе…

Только теперь Куулар Сарыг-оол прошел к столу, заваленному бумагами, и опустился на грубо сколоченную скамью. Бабый молча протянул ему листок, исписанный с обеих сторон. Белый Бурхан прочел первые три из сорока пунктов, кивнул:

— Решены. — Потом прочел следующие пять, поморщился: — Решим завтра! — остановился на девятом: «Разгром православной миссии и ликвидация церквей», вздохнул: — Пока не по зубам! Это мы оставим хану Ойроту…

— «Белый Бурхан объявляет все религии ложными и потому никаких молений, кроме молений ему, не разрешает. Виновные будут подвергнуты проклятию неба и превращены в животных, бродящих по лесам и пожирающих друг друга…» Не слишком ли круто, лхрамба? Да еще с угрозами, которые мы все равно не сможем выполнить!

Бабый вздохнул:

— Это было предложено самим таши-ламой… Все религии, как вам известно, категоричны. Не могу же я написать: молитесь, кому хотите, но знайте — лестницу, что ведет на Небо, держит в своих кладовых, полных сокровищ, только Белый Бурхан?.. Это будет нелепо по существу и удивит не только попов и камов, но и всех, у кого есть хотя бы крошечные мозги!..

Куулар Сарыг-оол рассмеялся:

— Вот и надо их выбить нашей парадоксальностью! Нам не нужны люди с мозгами, нам нужны только исполнители воли неба, целые армии фанатиков-ярлыкчи!.. Мы спасем все девять заветов и доброе имя самого хана Ойрота только неожиданными поворотами мысли, удлинив каждую из девяти заповедей бесконечной цепью оговорок, позволяющих нарушать любую из них, не нарушая ни одной!

Бабый недоуменно уставился на Куулара Сарыг-оола:

— Но тогда из девяти Заповедей Неба категоричной не останется ни одна!

— Одну мы все-таки оставим: Белый Бурхан пришел на Алтай навсегда и никаких других поклонений чуждым ему богам не потерпит! И таши-лама будет не в обиде, и ваша любовь к категоричности останется нетронутой… Что же касается остальных, то их надо переписать, убрав какую бы то ни было категоричность вообще! Скажем, так: «Мы, скотоводы и пастухи, — мирный народ. И мы готовы закопать наше оружие, стреляющее огнем, и затупить оружие, наносящее тяжелые раны, если тот, кто живет с нами, как брат и друг, сделает то же самое… Долой оружие-символ несправедливости!»

Бабый растерянно кивнул:

— Да, это примут…

— Вот и действуйте, лхрамба.

Чочуш шел в свою нишу, когда Чейне подняла камень, впуская к себе Ыныбаса. Что-то в виде легкой зависти коснулось сердца и тут же ушло, сменившись острой жалостью к этим обманутым людям. Один из них был ослеплен грандиозностью замыслов дугпы Мунхийна и потому преданно служил ему, не жалея себя, а его любимая женщина, жена, одурманенная зельем черного колдуна, верила, что каждый мужчина, входивший к ней, был ее Ыныбас… И хотя они оба обмануты по-разному, суть одна: вместо реального мира они жили в выдуманном, несуществующем на самом деле! Но ведь когда-то они оба прозреют и все поймут!

Чочуш вернулся на камень у входа, обжитый ночными воинами охраны, прислонился спиной к шершавой стене скалы, уходящей круто вверх. Гасло солнце, закатываясь за далекие горы, отмерив в его неудавшейся жизни еще один день…

Слева послышались шаги. Это Техтиек. Он один ходил по пещере, переделанной в Храм Идама, как хозяин, уверенный в том, что скоро случайные гости съедут, и ему пора будет браться за уборку. Да, Техтиек единственный, кого дугпа Мунхийн не обманул посулами, а просто заставил служить себе, поставив на колени и взяв страшную клятву на верность.

— Чочуш? Ты почему здесь один?

— Не могу спать в пещере. Душно. Техтиек обошел бурхана, сел рядом.

— Тебе хорошо, у тебя есть дело. А зачем меня Белый Бурхан держит здесь? Если я ему не нужен, пусть отпустит.

Чочуш невесело рассмеялся:

— Ты плохо знаешь дугпу Мунхийна! Он никого зря возле себя не держит! Когда я или ты будем ему не нужны, он сделает из наших голов габалы! Это чаши для масла и вина, их ставят на почетное место в храмах и монастырях, рядом с бурханами… Их оправляют в золото, серебро, украшают драгоценными камнями… У дугпы Мунхийна сейчас нет ни одного габала, хотя есть Храм Идама. Рано или поздно на алтарь Агни Йоги потребуются священные чаши. И наши с тобой головы, Техтиек, хорошо для них подойдут — мы и знатные и великие…

Техтиек побледнел, наклонился к Чочушу, спросил шепотом:

— Ты шутишь, бурхан?

— Я не шучу…

Губы Чочуша были растянуты в широкой улыбке, а глаза полны слез.

 

Глава восьмая

ОБРЯД ОЧИЩЕНИЯ

Выслушав советы и наставления иерея, Винтяй собрал свою худосочную дружину, посадил на коней, вооружил, чем смог, повел в горы, твердо решив крушить по пути встречных и поперечных, кто послабее и сдачи не даст. Но, к его немалому удивлению, все горные тропы и дороги оказались так забитыми верховыми, что ни о какой разбойной потехе и разговора быть не могло. Пришлось даже самим искать потаенные тропы, чтобы сберечь не только коней и оружие, но и собственные шкуры. Да только разве спрячешься от людей? Нет-нет, да и кольнут вслед злым взглядом:

— Хан Ойрот приказал закопать оружие, а вы?

— Уж не с ханом ли Ойротом собрались воевать, орусы?

— Нельзя с оружием-то в святую долину ехать!

Винтяй отмалчивался или только щурился, глядя в глаза каждому презрительно и насмешливо. Иногда отмахивался:

— Не нужен нам ваш Ойрот-Бурхан! На охоту едем в горы!

Но оружие, в конце концов, приказал припрятать до случая, не держать его на виду пока. У Сургаша стали попадаться группы русских кержаков с дубинами. С ними обменивались ухмылками, иной раз перебрасывались словами:

— На охоту, мужики?

— На ее! За двоеногими, хе-хе!..

— А вдруг и у них ружья?

— Попадаются. Да токмо таких-то вояк мы видали!.

— Не скажи! Среди них тоже отменные стрелки попадаются! Белку в глаз одной дробиной бьют!

— Ниче! До сурьезной драчки дойдет, наш верх все едино будет!

В это, последнее, Винтяй верил плохо. Уж слишком много людей орды шло в долину, ставшую священной, послушать хана Ойрота, а если повезет, то и самого Белого Бурхана увидеть!..

Сунься к ним, озверелым!.. Конями затопчут запросто, нагайками посекут, топорами порубят…

— Мало наших, — покачал головой ктитор Василий, увязавшийся с ними на легкий разбой, — может, возвернемся, православные? Куды нам воевать с энтакой оравой, господи прости!

— Возвернуться никогда не поздно! — отмахивался Винтяй свободной рукой от каждого слова. — Поглядим, что да как-от… Вдруг в той долине уже стражников видимо-невидимо? Да и солдатов из Бийска-города могли нагнать-от…

— Эт так! — охотно согласился ктитор. — Не дадут власти люд православный ворогам в обиду!

Винтяй приосанился: вовремя он веру поменял! Сам император за его спиной теперь стоит!.. Говорил братьям-дуракам, не послушались вовремя… Вот и трясут теперь портами от страху!

— А сторожиться все едино надо! — подбил итог своим мыслям ктитор. Пока то да се — кишки из нас орда просто-запросто повыпустит!..

Добравшись до истоков Чарыша, Винтяй повел свой крошечный отряд прямо на восток, через горную гряду, чтобы сразу врубиться в центр долины и, если пофартит, уйти через Ян-Озекский перевал. Неожиданно он наткнулся на братьев, расположившихся на обед в двух шагах от тропы. Хотел удивиться, не успел — братья схватились за новенькие винтовки:

— Стой, щепотники! Счас мы с вас дурь выбивать зачнем!

— Очумели, никак? Своих бить?

— Ниче, — ухмыльнулся Феофил, — тут свидетелев и полицейских нету! Спустим с обрывчика — и все: орда порешила православцев!

Винтяй отступил:

— Ты, того… Шути шутки-от!

— Какие уж тута шутки? — рассмеялся и Серапион. — Не братья мы теперич с тобой — волки! Ограбил нас, не сморгнул глазом, а мы что, совсем уже дураки?

Феофил взвел курки:

— Ступай своей дорогой! Не вводи во грех! Винтяй вздохнул. Пока Феофил жив — не будет у него мира с братьями! Да и Серапион — хорош, молчун проклятый… Заговорил!

— Пошли, Василий. Чего имя сопли утирать? Цыцошные покед…

И он повернул свой отрядик на другую тропу.

Долина открылась неожиданно и показалась неестественно большой и глубокой чашей. И вся она кишела, как огромный муравейник.

— Батюшки-светы! — охнул ктитор. — Сколько их тут!

— Да, не разгуляешься-от… Назад придется на тропу выходить, в секрет садиться… А потом и на Кырлык идти.

— А на тропе той что?

— Ежли в секрете будем, то на той тропе мы, Василий, хозяева!

— На воровское дело, купец, — нахмурился ктитор, — я не ходок.

— А я тебя на него и не засылаю-от…

Винтяю стало не по себе. Все, что только думалось, теперь произнеслось вслух. И этот поповский прислужник сразу же задрыгал ножками, делая вид, что в горы оружьем он поехал про кедровый орех разузнать в сосновых да лиственничных лесах!.. Ничего, подвернулось бы дело стоящее, а там поглядим…

Солнце стояло еще высоко, и времени было достаточно, чтобы выбрать подходящее место и найти пути для отступления…

Ко всему надо быть наготове!

Винтяй плутал по тропкам долго, опускаясь все ниже. Ктитор опять не выдержал:

— На постой, никак, готовишь нас, купец?

— Вы — не кони и не овцы, чего вас готовить, мордами к копне ставить? — попробовал отшутиться Винтяй. — А в тиши да в холодке чего не посидеть?

Но Василий стоял на своем:

— В долину надо ехать! Там и поглядим, что да как…

— Я не глядеть на орду приехал, — не выдержал Винтяй, — а бить ее смертным боем, не считая!

— Так оне жа не лезут пока к нам!

— Когда полезут-от всем скопом — поздно будет… Еще вчера Винтяй был понятен Василию и казался простым уцепистым мужиком, уважающим церковь и причт, просящим у господа только управы на отца-двуперстца, щедро жертвующим на алтарь, за что и выбрал его иерей защитником и воителем за дело христово, а у него, у варнака, совсем что-то не то в голове завелось!

— Тут и станем засадой, — услышал он голос Винтяя и послушно развернул коня, чтобы не отстать от купца л его работников — угрюмых, ко всему на белом свете равнодушных мужиков.

Березняк, густые заросли кустов, мелкие тропки, разбегающиеся во все стороны от главной тропы… Хорошее место, глаз у Винтяя есть!

— Шалаш рубить будем? — глухо поинтересовался ктитор и потянулся за топором, заткнутым за пояс.

— Зачем он нам! — Винтяй снял двухстволку с плеча, переломил ее, вогнал в зарядник два патрона с красными жакановыми головками, крутнул головой. — С таким припасом только на ведмедя и ходить!.. А в твоем бердане, Василий, бекасиная дробь, поди?

— Пули. Свои. В бане вечор лил.

— Эт ладно! Устоим.

Винтяй отозвал работников в сторону и долго что-то втолковывал им, пока не дождался кивков согласия. Потом махнул Луке направо, а Нефеду налево. Вернулся, сел у комля березы, прикрыв глаза… Привал, значит. Ну что же. Можно и подкрепиться, грех не велик, что не на скатерти холщовой, а на собственных штанах!..

Василий отломил горбушку, круто посолил ее, понес ко рту. Скосил глаза на купца Лапердина. Тот сидел за ближним кустом, и на губах его играла легкая усмешка.

А Феофил с братьями шли в это время к Кырлыку, откуда надеялись пробраться к перевалу, где и пожива была бы погуще и откуда уйти попроще, чем через солонцы и листвянники в сухую степь и безлесные горы.

К Кырлыку подходили осторожно, но он оказался обычным алтайским стойбищем, к тому же почти пустым: чумазые ребятишки, подслеповатые старухи, обезноженные старики… Федор попытался было поговорить с ними, но его познаний в языке хватило только на то, чтобы узнать — мужчины, парни, девушки и женщины ушли в долину Теренг слушать Белого Бурхана, за которым уехал три дня назад хан Ойрот.

Узнав об этом, Феофил скривился, как от зубной боли:

— Не врут, выходит, про своего нового бога?

— Выходит, не врут, — как эхо отозвался Серапион, — можа и нам, тово, послушать того Бурхана хучь вполовину уха?

— А ты выучился их говору, пока до Кырлыка шел? — съехидничал Феофил.

Все ниже клонилось солнце, и потому бесконечнее казался путь. Карабкаясь по камням все выше в небо, люди и кони вымотались, всем хотелось пить. И хотя вода была рядом, внизу, у них под ногами, добираться до нее надо было по козьей тропе. А Феофил торопился к перевалу, чтобы сесть в засаду до того, как в горы придет ночь.

— Распустили пузы у домашнего самовара! — ворчал он, облизывая высохшие губы. — Теперич и терпежу не достает?

Терпежу и ему не доставало, но не будешь же останавливаться на голых и раскаленных солнцем камнях?

Серапион давно отбился от Феофила и шел теперь рядом с Яшкой, напряженно думая, как укоротить брата, который с каждым днем становился зверее и занозистее Винтяя, проклятого отцом.

На горном плато Феофил позволил, наконец, всем передохнуть. И только здесь они решились посмотреть туда, вниз. Вид долины их изумил: люди, кони, костры… И когда только они успели сюда понаехать?

— Делы-ы… — протянул Серапион растерянно. — Да где жа нам с имя воевать-то?! Удрать бы суметь только…

Феофил на этот раз не отозвался. Увиденной внизу картиной он был поражен не меньше младших братьев.

«Пустое мы, кажись, затеяли, — поползли злые мысли. — Да оне нас, как вшей… И пикнуть не поспеем!»

Но отступать было уже поздно: из-за ближней скалы вышли воины в меховых куртках с широкими поясами и направились к ним, держа наперевес боевые винтовки. На концах винтовочных стволов холодно поблескивали плоские штыки…

Феофил выронил плеть и первым поднял руки.

Неподалеку грохнул выстрел, влепив в ствол дерева, мимо которого проезжал Дельмек, горячую свинцовую звезду. Он взглянул в сторону, откуда раздался выстрел, увидел, как из-за соседнего березового комля в него целился бородатый человек, пытаясь взять на мушку, не прищурив левого голубого глаза. Удивившись неумелости стрелка, Дельмек потянулся рукой к ружейному ремню, но кто-то из едущих сзади опередил его, и бородач, выронив ружье, опрокинулся на спину.

— Не палите, православные! — завопил кто-то в кустах. — Они тож с ружьями!

Дельмек спешился, подошел к убитому и сразу узнал его: Винтяй Лапердин. Пуля попала ему в тот самый глаз, который он побоялся прищурить, когда целился.

«Потому и не попал в меня с трех шагов! — подумал Дельмек, поднимая с травы хорошую двустволку убитого. — Разве можно попасть, когда неправильно целишься?»

Переломив ружье, он поймал краем глаза золотое донышко второго жакановского патрона, по которому так и не успел ударить боек курка. Разрядив ружье в воздух, Дельмек предложил:

— Выходи кто есть! Убивать никого не будем. Ему никто не ответил. Дельмек шагнул в кусты, едва не споткнувшись о лежащего человека. Шевельнув его носком сапога, Дельмек вздохнул, будто нашел не то, что искал:

— Вставай. Я не медведь, меня не обманешь, если притворишься мертвым! Мертвым я и сам могу тебя сделать.

Человек шевельнулся, сел, испуганно перекрестился:

— Ктитор я! На охоту был зван купцом, не на разбой! Кабы знатье, ни в жисть бы, тово! Что я, нехристь поганая?

Дельмек усмехнулся. Можно легко представить, как бы они, эти охотники, загалдели, упади на тропу с простреленной башкой не их главарь и заводила, а кто-нибудь из безоружных путников, идущих в долину Теренг, чтобы только послушать Белого Бурхана и узнать у него, как жить правильно и справедливо! Волчьей стаей бы бросились за нежданной и негаданной добычей, если бы даже кроме старой драной шубы ничего и не нашли у своей жертвы!

— Кто еще был с вами?

— Два работника купца.

— А братья Винтяя где?

— Должно, ушли на Кырлык… «Не успели мы! — Дельмек огорченно мотнул головой. — Если их не остановить, много беды будет!..»

Серапион с грустью подсчитывал потери. А все Феофил! Чуть ли не с голыми руками бросился на штыки, хотя первым и поднял руки. Парни же оказались серьезными воинами: кого тут же, на плато, прикололи штыками, кого выстрелами сбросили вниз, остальных повязали, допросили со всей строгостью и — по двое в разные стороны… Кого к перевалу увели, кого вниз — к Кырлыку отправили, а их вот-по обходной тропе к Ябогану… Зачем? А кто их поймет, каменных молчунов? Может, в подходящую пропасть спустят, может, к дороге какой выведут; может, сейчас, через шаг, по пуле в затылок…

Федор непрерывно скулил, обвиняя старших братьев и отца в затеянной ими кровавой игре, за которую одни уже поплатились, а другие вот-вот поплатятся!

— Да не скули ты! — не выдержал Серапион. — Без твоего скулежу тошно! Этих не разжалобишь!

— Ага, тошно! А где ваши недавние хиханьки да хаханьки? Перебьем ту орду, как вошей передавим!.. Выкусили? Пропадай, вота, из-за вас, дурней!..

— Не шел бы с нами! Кто тебя за ноздри тянул?

— Попробуй, не пойди я или Яшка! Живьем сожрали бы потом!

За их спинами клацнули затворы винтовок, и братья замолчали.

Все круче тропа, уходящая вниз. Слева — скалы, справа — пропасть. Выбирать не из чего — можешь сейчас бросаться туда, вниз, башкой на камни, а можешь и подождать, когда тебе влепят пулю в спину… Одно ясно: жи-выми их теперь не выпустят и законным властям не передадут. У этих калмыков теперь своя власть встала, где к каждому слову бурхан лепится!

Серапион заскользил на камнях, остановился. Дальше шла сплошная осыпь, она просто скатит в реку, из которой со связанными руками не выплывешь, если даже и не разобьешься. Остановился и Федор, снова захныкал:

— Кончали бы здесь! Чего душу рвут?

А Серапиона беспокоили только связанные руки. Погибель придет крестным знамением осенить себя не сможешь, так и помрешь собакой, не знающей господа!.. Затворы уже не клацали за спиной. Значит, целятся; значит, скоро будут и долгожданные пули… Но текло время, а выстрелов не было. Ждут, что братья сами покатятся в реку на корм рыбам?

— Стреляйте, нехристи! Чего тянете? — не выдержал Серапион. — Господь нас и таких примет, великомучеников?..

Ответа не было. Ни пулей, ни словом. Серапион медленно вывернул голову — тропа позади их была пуста. Попугали, поклацали затворами и ушли… Ушли!

— Бросили нас! Однех оставили, братка! Бешеная надежда на чудесное спасенье вспыхнула в глазах Федора, опалив его с ног до головы. Он стремительно обернулся, но камень, в который упиралась нога, сорвался, уронив его на спину. Федор медленно пополз, а потом все быстрее и быстрее заскользил вниз, к реке.

— Держись! — в голосе Серапиона был ужас. — Хоть зубами за куст, а держись, братка! Уйдем от их, только держись!..

Но кусты могли быть только в самом низу, на границе обрыва. И все-таки Федор сопротивлялся, подгибал ноги, пытался развернуться боком, перевернуться на живот. Но крупные камни уже ушли в реку, а сыпучая мелочь не давала никакой опоры.

Серапион взвыл по-волчьи и начал торопливо подниматься вверх, на твердую часть тропы, боясь сорваться следом за младшим братом, хотя теперь ему ничто не угрожало. Он уже не видел Федора — только бесконечная каменная лавина текла вниз, где лениво дремали под солнцем кедры, чудом уцепившиеся корнями в полуразрушенную скалу, а сквозь их темные ветви тускло поблескивала узкая, как вязальная спица, искра реки…

— Прости его, господи! — зарыдал в голос Серапион, прислонившись к горячей серой скале, уходящей прямо вверх в бездонное синее небо. — Нет на нем, на сердешном, крови, и нет на нем, на горемышном вины!

Но никто не слышал и не мог услышать его заклинаний.

 

Глава девятая

РОЖДЕНИЕ ЧУДА

Людей в долине было уже много. Они сидели группами у костров; бесцельно слонялись по долине, ища знакомых и просто собеседников; отирались у скал и воды, падающей сверху, не сводя завороженных взоров со скального козырька, где счастливчикам еще совсем недавно повезло увидеть самого хана Ойрота и услышать его голос. Теперь они надеялись одними из первых увидеть и услышать своего нового бога — Ак-Бурхана…

Яшканчи дома не оказалось. В юрте были только его жена с младшим сынишкой. Дельмек спросил у Адымаш об Адучи и услышал, что старик умер следом за старшим сыном Яшканчи Шонкором. Дельмек скорбно поник головой, присел у огня. Адымаш протянула ему пиалу с чаем, но он ее даже не заметил.

Присмотревшись к гостю, Адымаш жестом подозвала к себе Кайонока, что-то шепотом спросила у него.

— Да, мама, — ответил тот, — я помню этого дядю лекаря. Он лечил нашего Шонкора, и тот умер.

У Адымаш вспыхнули щеки — вернулась старая боль, с новой силой ударив прямо в сердце.

— Уходи, лекарь! — сказала она с горечью. — Тебе нет места у моего очага… Друзья Учура не могут быть друзьями Яшканчи…

Дельмек послушно поднялся и молча покинул юрту. Прошлое вернулось, чтобы мстить ему, и теперь будет мстить, пока ходят по земле ноги Учура. Тропы алтайцев пересекаются так часто, что два человека не могут не встретиться, если даже один из них живет на востоке, а другой на западе!

Уехать из долины и дежурить на тропах? Но у него приказ бурхана найти Яшканчи! И он обязан выполнить этот приказ, какой бы горькой и оскорбительной ни была его встреча с самим Яшканчи.

И Дельмек решил ждать пастуха, присаживаясь гостем у чужих костров и вслушиваясь в чужие разговоры, иногда поддакивая, порой давая советы, а то и рассказывая грустные или веселые истории из своей жизни… Его, как и парней, приехавших с ним, везде принимали охотно и угощали тем, что имели сами. Но чаще всего имели не больше, чем сам Дельмек, а то и меньше. У него еще оставались нетронутыми деньги доктора, а эти люди, проевшие на второй день все, что оторвали дома от голодных ртов, пробивались теперь чем придется…

К вечеру этого дня Яшканчи не появился возле юрты, и Дельмек решил, что настало время и ему с парнями зажигать свой костер. Но там, где горит костер, должны быть еда и питье! Подумав, Дельмек отправился к аилу Чегата, где соседи по огню добывали за деньги не только талкан, соль, но даже мясо и чегень…

Хозяин аила встретил гостя у порога, охотно отозвался на приветствие, а узнав сеок и имя Дельмека, расплылся в улыбке:

— Как же! Мы почти родственники!.. Проходи к огню, гость! Рассказывай, какие новости, зачем приехал…

— Я ищу Яшканчи.

— О! Яшканчи сейчас большой человек, друг самих бурханов! Он даже свой скот передал мне, самому некогда пасти…

Такой оборот не очень удивил Дельмека. Но он приехал не за тем, чтобы восторгаться стремительным взлетом пастуха к самому небу:

— Со мной люди, Чегат. Они голодны. У меня есть деньги. Поможешь мне?

Нахмурившийся было Чегат расплылся в улыбке:

— Когда у алтайца есть деньги, он — бай! Что тебе надо, Дельмек? Араку, мясо, чегень, табак?

— Все мне надо… У меня десять человек.

Дельмек достал бумажные деньги, но их вид смутил Чегата:

— Прости меня, Дельмек, но бумажки — сейчас не деньги. Бурханы выпустили свои деньги и отменили русские… Вот если у тебя есть золото или серебро — другое дело!

Дельмек достал последнюю золотую монету и вдавил ее в ладонь Чегата:

— Это все, что у меня есть. Может, империала хватит на три овцы?

Чегат молча кивнул, спрятал монету и позвал Дельмека с собой, виновато объяснив по дороге:

— Приходится прятать скот… Людей много, все голодные… Сам понимаешь?

До перевала Ян-Озек, куда его послал бурхан Чочуш встретить Дельмека, Яшканчи не доехал, перехваченной Хертеком.

— Почему ты слушаешь команды Чочуша, если прикреплен к Пунцагу? Дельмек — не мальчишка, сам тебя найдет! Есть другое дело, поважнее, которое я и Пунцаг можем поручить далеко не всем. Я говорю о тюрьме, которую надо сложить из камней к завтрашнему дню.

— Тюрьма? — удивился пастух. — Зачем бурханам тюрьма? Кого они будут держать в ней?

— Завтра в долине будет Белый Бурхан! И, если хоть один наш враг проникнет в долину с оружием… Нужна тюрьма, Яшканчи! Я могу дать тебе десять своих воинов.

— В долине полно людей, — удивился Яшканчи, — неужели и тюрьму должны строить воины?

— Никто не должен знать о тюрьме!

Они отъехали еще немного, и Хертек остановился у бесформенной груды камней. Здесь же валялось несколько кузнечных молотов на длинных ручках, железных ломов и лопат, вывезенных со скалы Орктой, где закончилось сооружение жертвенника.

— Здесь и надо строить.

Взмахнув рукой, Хертек подозвал воинов и передал их Яшканчи. Отъезжая, усмехнулся:

— Не пропадет твой Дельмек! Не потеряется.

Среди воинов, оставленных Хертеком, оказалось немало мастеровитых парней. Да и бурхан Пунцаг, которому они помогали строить жертвенник, очевидно, чему-то их научил, хотя сам и был неважным строителем. Прислушиваясь к разговорам, Яшканчи понял, что Белый Бурхан остался недоволен их работой там, на скале Орктой, и прислал бурхана Жамца, который чеканил у тарбагатайских мастеров золотые идамы. Этого бурхана воины не любили, а о Пунцаге говорили с уважением:

— И не подумаешь, что он бог! Простой, обходительный…

К утру сооружение закончили. Вышло оно неказистым и походило скорее на временный загон для скота, чем на грозную тюрьму. Яшканчи хотел было сразу же уехать, но старший из воинов не позволил:

— Дарга еще не принял нашу работу. Яшканчи сел на теплую сланцевую плиту, уставился на восток, где все ярче и жарче накалялось ночное небо.

Вспомнился последний крепкий разговор с Чегатом о его дикой торговле чужим и своим скотом, на которую нищего пастуха толкнули возможность быстрого обогащения и непонятные события в горах, напугавшие его до смерти, а потом обрадовавшие до потери рассудка… Да, слаб человек! Да и один ли Чегат не устоял бы перед золотым и серебряным дождем, хлынувшим над долиной?

Хертек приехал, когда уже встало солнце. Он был непривычно озабочен и, бегло осмотрев сооружение, отмахнулся от него:

— На первое время сойдет, а потом подыщем что-нибудь в горах! Ты собирался домой, Яшканчи? подожди, поедем вместе…

Он выстроил воинов, осмотрел их, расспросил о самочувствии, отправил на отдых к Ян-Озеку, потом вернулся к Яшканчи:

— Твой Дельмек не проходил по перевалам. Или он уже давно в долине, или топчется вместе с другими на дорогах, не зная, что их уже нет…

— Ты слишком хорошо выучил своих парней, Хертек, — устало обронил Яшканчи. — Любой твой приказ они выполняют точно даже тогда, когда в этом нет необходимости… Они не пустили меня.

Хертек вздохнул:

— Приказ — святое дело для воина, Яшканчи. Я старый воин и хорошо знаю, что в условиях войны, приказ всегда важнее самого боя. Приказ объясняет необходимость и тактику его, доказывает обязательность победы…

Без этого нельзя!

От всадников оторвались и вытянулись по земле длинные тени, окрашенные в синеву, хотя солнце, что породило их, и стояло сейчас за спинами Хертека и Яшканчи, было огненно-рыжим, почти золотым… Яшканчи зябко поежился.

— Что с тобой? Ты болен?

— Нет, все хорошо. Просто устал.

Яшканчи не стал говорить о своем предчувствии. Ему показалось на миг, что он последний раз в жизни видит этот восход и последний раз слышит спокойный, чуть хрипловатый голос Хертека.

Докладом Пунцага Куулар Сарыг-оол остался в принципе доволен. Конечно, многое можно было бы сделать более тщательно и аккуратно, но для этого снова и снова нужно время, которого нет!

— Много людей в долине?

— Уже более тысячи. Но люди все идут.

— Вы с Хертеком обыскиваете их, разоружаете?

— Да, мы помним о том, что оружие должно быть только у кезеров, охраняющих долину и перевалы, дороги и тропы!

Отпустив Пунцага, Куулар Сарыг-оол впервые за все время своего пребывания на Алтае почувствовал легкое волнение. Но он не позволил ему разрастись: самообладание вообще нельзя терять, а сейчас, накануне главного дела, тем более!.. Чудо, которое готовилось столь тщательно и долго, должно свершиться точно, четко, без эмоций и срывов!.. Хватит глупостей Техтиека!..

Идти к людям одному? Нет! Русские уже успели приучить алтайцев к своей божественной троице: бог един, но в трех ипостасях, в трех состояниях небесном, земном и духовном! Эта троица присуща и всем другим религиям, есть она и в Бонпо: Савитри, Агни и Ваю… Идти надо только втроем! Кого же включить в эту первую небесную тройку?

Дернув за шнурок, он вызвал к себе бурхана-мудреца.

— Считаю, что пора… Пойдем возрастными тройками в три этапа! Жаль, что мы с тобой, лхрамба, не догадались подобрать и тройку маленьких детей… — Прочитав на лице Бабыя изумление, скупо улыбнулся: — Противника надо уважать, лхрамба! Русской троице мы противопоставим свою! И для алтайцев, испорченных попами, это будет привычным и естественным… Одинокое явление хана Ойрота уже дало почву для сомнений! Где его полководцы Шамбалы и его знаменосцы?.. Вот так-то, лхрамба… Таши-лама обдумывал идею, а надо было обдумать ритуал!

— Три тройки… Но нас ведь только пятеро!

— Ты, лхрамба, забыл о Чейне. Она богиня, жена бур-ханов!

Бабый с трудом подавил улыбку:

— Теперь она просто жена Ыныбаса…

— Это легко исправить! Первая тройка — я, Жамц и ты, лхрамба. Вторая тройка — молодых бурханов вместе с Чейне. Третья… Там посмотрим! Может быть, дочь Чета Чалпана и сын Яшканчи нам тоже на что-нибудь сгодятся… Теперь о цветах-символах…

Бабый развел руками:

— По канону! Нового мы тут ничего с вами, Куулар, не откроем! Да и надо ли?

Пять цветов буддизма, его радуга…

Красный цвет — цвет жизни и действия. Цвет земного огня.

Желтый цвет — цвет солнца. Цвет небесного огня.

Зеленый цвет — цвет мира и надежды. Огонь святости.

Голубой цвет — цвет правды и ума. Огонь высшей мудрости.

Белый цвет — цвет траура и печали, цвет обновления и переосмысления понятий. Через горе и мрак, через неизвестность. Огонь риска!

Полное сложение всех пяти цветов — черный. Цвет небытия, уничтоженной сансары. Светильник, погасший на алтаре. Остановка перерождений.

Что выбрать?

— Белое с черным? Белое и голубое с желтым? Белое и зеленое с красным? Желтое и красное — цвета гелукпы? Только белое?..

Явление бога-народу — последний этап. После них останется только хан Ойрот, освященный богом Ак-Бурханом. Каким его оставить народу? Применить секретный метод тибетской медицины и нанести укол между бровями, парализующий волю? Но не станет ли тогда хан Ойрот еще более неуправляемым, а ближайшие помощники бурханов быстро прозреют и не дадут уйти головному отряду миссии, оставив своих богов в горах Алтая навсегда!

Надо сделать так, чтобы боги-бурханы исчезли внезапно, как и появились! А гнев и ненависть при неудаче падут на голову хана Ойрота! Они его, конечно, свергнут… У них в запасе есть громкие имена других легендарных героев… Тем более, что сегодняшний Техтиек непременно уподобится недоброй памяти хану Кочкорбаю-деспоту своего собственного народа, — как только уйдет из-под контроля бурханов! Как сделать, чтобы он не ушел?

— Об этом потом! — сказал Куулар Сарыг-оол самому себе. — Можно посеять сомнение в головах тех, кто останется, ярлыкчи бурханов дадут этой тревоге дозреть и превратят ее в оружие мести!.. Главное, что страна Ойротия, осененная огнем Агни Йоги и знаменем Шамбалы, останется жить! Ее-то уже никто и никогда не уничтожит, не уничтожив самого народа!..

Случилось так, что бурхан Пунцаг и страж бурханов Хертек встретились один на один впервые с той зимней ночи, когда лунный свет был так завораживающе тих и колдовски нежен… Протянув сейчас друг другу руки, они неожиданно смутились и отвели глаза. Совместная работа и ответственность сблизили их, родили доверие, но сделать еще шаг навстречу друг другу они так почему-то и не смогли, хотя, может быть, это в ближайшем будущем круто изменило бы их судьбы…

— Докладывайте, Хертек.

— Отряд воинов, сформированный мной из бывшей армии Анчи, составляет сейчас четыре группы по двадцать пять человек. У Анчи их было шестьдесят семь, в ущельи Аркыта я оставил девятнадцать, из банд Техтиека выбрал одиннадцать, остальные пришли ко мне потом. При формировании групп двенадцать человек я выгнал, девять расстрелял, шесть человек сбежали сами.

— Тех, что остались, вы обучили?

— Да, бурхан. Они преданны мне, и каждый будет сражаться за дело бурханов до конца, если в этом будет необходимость.

— Боюсь, что будет, Хертек. Что же вы оставили хану Ойроту?

— Я выведен из подчинения хану Ойроту Белым Бур-ханом. Моя задача охрана долины, перевалов, дорог и троп. Я ее выполнил. Сюда, в Терен-Кообы, и муха не пролетит, бурхан!

— Как же быть с ханом Ойротом? — спросил Пунцаг недоуменно. — Ты его разоружил, а он сам совсем не занимается своей армией! Как он думает управлять Шамбалой, которую ему передаст сегодня Белый Бурхан?

— Не знаю. Мне было приказано встретить его, провести на скалу Орктой и проводить через перевал обратно. Я выполнил приказ.

Да, Хертек не знает ответа на этот вопрос.

Не знает его и он, Пунцаг…

Все это было странно и непонятно. Получалось, что Белый Бурхан специально запер хана Ойрота в Храме Идама, где и держит до сих пор. Или Куулар Сарыг-оол думает купить ему армию в этой долине за золотые идамы? Но в Терен-Кообы нет других воинов, кроме кезеров Хертека! Здесь собрались на моление новому богу только пастухи, скотоводы и охотники, оружие у которых, включая ножи и старинные кырлу, отобрано стражами перевалов!..

— Значит, у хана Ойрота нет своей армии, Хертек?

— Думаю, что нет… — Хертек поправил оружие, вытянулся. — Я могу идти, бурхан?

Пунцаг проводил старого воина смущенными глазами и поймал себя на мысли, что ханом Ойротом Куулару Сарыг-оолу следовало бы объявить его, а не бандита Техтиека! У Хертека сейчас была бы не только армия, но и пушки!.. А может, это будет сделано сегодня? И прозвучит не имя хана Ойрота, а имя другого героя Алтая?.. Помнится, Белый Бурхан что-то говорил об этом…

Как только в чашах вспыхнуло золотисто-зеленое пламя, поднявшись выше деревьев, растущих рядом со скалой Орктой, по долине прокатился вопль ужаса и восторга:

— Пришел! Белый Бурхан пришел!

Но вместо бога над алтарем клубился бело-сизый дым — горел арчин, вспыхнувший от огня, бьющего из чаш с грохотом и гулом. А когда белая пелена распалась под порывами ветра, набежавшего с гор, перед изумленными толпами народа предстали три сияющих всадника в одинаковых одеждах, похожие друг на друга, с жезлами-посохами в руках, украшенными горящими крестами с круто закрученными концами, втиснутыми в замкнутые золотые круги.

Долина Теренг погрузилась в молчание. Люди протирали глаза, не веря самим себе. Ждали одного бога, а их явилось сразу три! Что же, и говорить будут тремя языками сразу?

Тяжело и долго текла минута, казавшаяся сном. Всадники не двигались и молчали. Потом разом погасло пламя в чашах, ударил гром, как бы разбудив всадников. Они развернули коней в разные стороны, соединив жезлы. Потом средний всадник выдвинулся вперед, и его белые одежды запылали ослепительным пламенем в свете солнца. Он высоко поднял жезл и сказал громоподобным раскатистым голосом:

— Люди Алтая! Вы ждали меня, и я пришел!

И тотчас тишина взорвалась, лопнула, расколовшись на сотни голосов. Вверх полетели шапки, малахаи, нагайки и даже седельные сумы. Хорошо, что кезеры Хертека заранее позаботились о том, чтобы изъять оружие, а то бы сейчас здесь грохотали сотни стволов!

Белый Бурхан ждал. Ждали и те, что стояли рядом с ним и все-таки поодаль. Потом те двое снова соединили посохи, сверкнуло белое пламя. Крики начали стихать, наконец угасли и последние запоздалые возгласы. Вновь наступила тишина.

Белый Бурхан вторично взметнул вверх свой огненный жезл:

— Люди Алтая! Дети земли и неба! Я принес вам новые законы — самые справедливые и чистые, какие только есть на земле! Я выписал их из ваших солнечных книг, потерянных здесь, в горах, но найденных мной на небе! Хан Ойрот по моему приказу назвал их вам, но не объяснил значения каждой из девяти Заповедей Неба, и потому некоторые из вас не поняли и не приняли их Я их объясню вам, люди Алтая, сам!

И опять долина взорвалась криками: о солнечных книгах знали все, законы хана Ойрота не поняли многие, девять заповедей напугали даже самых стойких. Они ждали услышать правду от самого неба, и они дождались!

Но говорить о Заповедях Неба стал другой бог — с синим поясом. Его голос был тише, но и он рокотал над долиной, как большой водопад. И от его простых и ясных слов светлели лица у самых хмурых, разглаживались морщины на лицах стариков, в улыбках раскрывались рты. Именно эти слова и ждали люди от неба! Нет, хан Ойрот ничего не перепутал и не исказил, но он сказал обо всем слишком мало и слишком скупо…

— Люди! Я хочу, чтобы вы жили одной крепкой семьей и любили друг друга! Если вы будете держаться вместе, то станете непобедимы и никакой враг вам не страшен! Камень, в котором все песчинки спаяны друг с другом, не поддается удару молота, перед ним бессильны огонь и холод! Но камень, рассыпавшийся в песок, даже ребенок загребет рукой! Оставьте свои пустяковые распри, возьмитесь за руки и идите к своему будущему, не боясь ничего и никого! Вспомните: так жили ваши предки, и именно потому они не боялись трудностей и невзгод, не страшились врагов, не клонили своих голов даже перед самыми грозными владыками, хотя те убивали их, угоняли в рабство, делали своими их земли и горы! Будьте всегда вместе — в горе и радости!

И эти слова Белого Бурхана пришлись людям по душе: что может быть лучше и надежнее дружбы, взаимопомощи и полного доверия всех ко всем? Послышались отдельные выкрики одобрения:

— Правильно говоришь, Белый Бурхан!

— Вразуми дураков, Белый Бурхан!

— Скажи нам всю правду о нас, посланец неба! Но теперь выдвинулся конем вперед третий всадник, с красным поясом, и таким же повелительным жестом поднял свой жезл:

— Люди! Я знаю, что вы одурманены новыми порядками чужих людей, что пришли в ваши горы, не спросив на то разрешения. Я знаю, что вам навязывают русского бога, заставляют поклоняться чуждым вам символам, которые не имеют никакой ценности — они лживы и недостойны вас! Попов, что проповедуют их, изгоняйте! Бросайте в огонь бубны камов и иконы русских попов, предавайте священному пламени Агни Йоги, которое вы чтите, как богиню От-Эне, православные книги и ваши глупые кермежеки! Не приносите более кровавых жертв Эрлику и не жертвуйте ничего Иисусу Христу! Свято блюдите молочную веру! Отныне и навсегда у вас один бог — Белый Бурхан!

К самому краю скалы Орктой подвинулся первый всадник, с золотым поясом, и поднял жезл, от которого во все стороны заструились разноцветные лучи, и на него стало больно смотреть.

— Падите ниц перед Белым Бурханом!

Пылающий жезл с силой опустился вниз, на скалу, и тотчас она гулко треснула, посыпались каменные глыбы, с грохотом раскалываясь внизу, на обкатанных водой камнях, брызгая во все стороны гранитными осколками…

Когда люди пришли в себя, из боковых чаш снова поднялись столбы желто-красного цвета, а алтарь был пуст.

— Ушел! — взвыла поляна. — Белый Бурхан покинул нас!

Яшканчи почувствовал легкий озноб, когда рухнула скала Орктой. Он вносил на нее охапки арчина, привезенные в долину стариками, видел, что вся она была из прочного камня, и потому не верил, что она так легко и быстро рассыпалась от легкого прикосновения жезла Белого Бурхана. Осыпалась, как прелая кора со сломанного бурей дерева! Значит, сила Белого Бурхана так могущественна, что с ней не может сравниться все живое и мертвое? Ведь только небо и могло сокрушить эту громадную скалу!

Возле своей юрты он увидел оседланного коня и узнал его: Кураган приехал! А почему же нет второго коня? Почему к Яшканчи не приехал его старый друг Сабалдай?.. Уж не привез ли кайчи, кроме своих песен, еще и горькие слова?.. Он распахнул дверь и едва не упал в объятия Курагана, который ждал его у самого входа и еще не опустился на кошму.

— Долго же ты ехал в Терен-Кообы! Кочевали, что ли?

Почему Сабалдай не приехал вместе с тобой?

— Отец совсем старый стал, дядя Яшканчи. Уже сам не может на коня сесть… Он прислал тебе свой большой и сердечный привет!

— Лучше бы он приехал сам!.. Да, отходил по горным тропам и перевалам мой старый друг, твой отец… А Шину почему ты не взял с собой? Разве она еще не стала твоей женой?

— Шина уже здесь. Приехала с отцом. Раньше меня… Яшканчи опустился на кошму, взял чашку из рук жены, отхлебнул, покосился на Курагана. Не очень-то веселый у парня вид… Совсем, наверное, плохи дела у Сабалдая… Да, прав Белый Бурхан: испортились алтайцы, забыли старые заветы, на русских стали походить своими ухватками и делами! Орузак теперь хозяин в семье Сабалдая, можно и не спрашивать… Смерти старика ждет, чтобы выгнать младшего из аила…

— Слова Белого Бурхана слышал?

— Да, от перевала. Близко подъехать не успел — не пускали люди, вставшие плотной стеной возле жертвенника. А на перевале держали стражники… Хорошо, что меня увидел Ыныбас и приказал им пропустить кайчи в Терен-Кообы…

— Воинами стражи бурханов командует Хертек, Кураган.

— Наш Хертек — страж бурханов? — удивился тот.

— Да. Он хороший воин, а хорошие воины нужны всем.

— Говорят, сегодня будет большой праздник в долине?

— Может быть, — согласился Яшканчи. — У людей сегодня большой день… Значит/ будет большой ойын.

Бурхан Чочуш объезжал костры, отыскивая приглашенных им кайчи. В долину должны были приехать пять сказителей и около десяти певцов. Трое кайчи были приглашены Ыныбасом. Много надежд было на Курагана, но тот отказался петь славу бурханам и Шамбале, заменив эти песни своими. И все равно было бы хорошо встретить его здесь!

Кара Таин, поняв распоряжение Яшканчи о больших кострах по-своему, развернул кипучую деятельность, затаптывая малые огни и сгоняя людей в кучу к большим, заранее приготовленным огням. Сопротивляющихся его напору урезонивал словами Белого Бурхана, только что прозвучавшими со скалы Орктой:

— По сеокам садитесь! По сеокам! Слышали, что сказал бог?.. Надо дружить и уважать друг друга, а не ссориться! А вы все свои сеоки растащили по семьям! У алматов — пять костров, у иркитов — семь… Куда это годится? В аилах семьями не насиделись?

Люди по-разному относились к его словам, но количество маленьких костров стремительно уменьшалось, и медленно разгоралось количество больших костров… К концу дня в долине уже горело свыше полусотни больших костров, возле которых сидело уже по три-четыре десятка человек, а возле некоторых и больше сотни! Сушняка такому огню не могло хватить надолго, и молодые парни, пришедшие в долину с топорами, стали валить сырые деревья, хотя Белый Бурхан и запретил это делать без нужды… Яшканчи попробовал было вмешаться, но сразу же получил отпор:

— Бог сказал, что без нужды не надо трогать лес. А разве сейчас — не нужда? Для большого огня надо много дров!

Яшканчи отступил со смятением в душе. Если уж дело дошло до оговорок, то их будет достаточно на все случаи жизни! И у всех.

Узнав, что в долине есть кайчи и сказители, приехавшие на праздник, сеоки, собравшиеся у своих больших огней, начали требовать певцов к своим кострам, хватая под уздцы любую лошадь, всадник которой внушал им доверие или казался одним из распорядителей в этой долине:

— Мы из рода Тодош, приехали из долины Кан! Мы первыми приехали сюда, нам должен петь лучший кайчи гор и долин!

— А наш сеок Мундус чем хуже других? Пусть хороший кайчи к нам идет со своим топшуром!

— Мы — Модоры! В нашем сеоке было много кайчи, и мы не можем в такой день быть без кая и хороших песен!

Чаще всего на эти просьбы и требования выпадало отвечать Ыныбасу, разыскивающему Дельмека, и он только обескураженно разводил руками:

— Разве найдешь столько сказителей и кайчи, чтобы их на все сорок сеоков хватило? Своих надо было зазвать с собой! В каждом сеоке есть кайчи, и не один, а несколько!

Ыныбас не преувеличивал. В алтайских семьях черчекчи и кайчи, действительно, встречаются часто. А уж в сеоках-то, какой бы численности они ни были, певцы и сказители подавно должны были быть! Просто отношение ко многим из них порой было каким-то снисходительным: ну, бренчит кто-то на топшуре, позванивает на комузе, гудит на шооре — и ладно! Скота от его песен не прибавится, а нужды не убудет… А здесь, на большом празднике, в кайчи и сказителях вдруг появился ощутимый недостаток!.. Ыныбас пожаловался на атаку сеоков Чочушу, но тот отозвался неожиданно сочувственно ко всем сидящим у костров и довольно бурно:

— Все они правы! Мы сами во всем виноваты! Мы плохо искали певцов, сказителей и музыкантов, и поэтому у нас их так мало!..

— Я видел Курагана на перевале, бурхан.

— Я его тоже видел! — отмахнулся Чочуш, сразу помрачнев. — Он не будет больше петь о бурханах… Он говорил мне, что виноват во всем хан Ойрот и что этот хан Ойрот — фальшивый… Как же ему теперь петь о том, в чем он разуверился?

Ыныбас хмыкнул. В словах Курагана был здравый смысл.

— Я попробую уговорить его. Ошибки хана Ойрота исправлены Белым Бурханом! Он сам слышал золотые слова неба, сказанные со скалы Орктой!..

Дельмек остановился у одного из костров, прислушался к сердитому рокоту топшура, насторожился от слов песни, показавшихся ему несуразными и даже насмешливыми среди всеобщего ликования:

Дельмек угрюмо покачал головой: «Не понравится эта песня бурханам! Хотя ее слова более правдивы…»

Этот кайчи попал точно в цель! Бурханы зовут народ к счастью. Это хорошо. Они не обещают дать его готовым и всем сразу — тоже неплохо. Но они против лучшей жизни, против культуры, против знаний, против русских. А это уже плохо.

У Дельмека тоже не было полного согласия с ханом Ойротом, а сейчас его нет и с бурханами. И эти его мысли, свалившиеся не с неба, а налетевшие на всем скаку табуном из самой жизни, укладывались рядом друг с другом тяжело и непослушно. Как горы в хребте, которые теперь уже никто не может подравнять — хоть и молнии бьют по ним, и ветры разбивают о них свои кулаки, и бурные ледяные воды точат их…

Русские нужны алтайцам! Нужны их знания, их умение, их терпение и трудолюбие. Только русские могут научить всех алтайцев читать умные и позарез нужные книги, лечить не травами и заклинаниями, а лекарствами… Зачем же гнать их за это, не принимать их дружбы, пренебрежительно относиться к их словам и советам?

Русские всеми силами уводят алтайцев от дикости, а бурханы и хан Ойрот снова зовут к ней, отметая все, что им на пользу, и оставляя только то, что их держало и все еще держит в дикости и невежестве. Разве это хорошо?

Русские мужики научили алтайцев выращивать овощи, печь не каменные теертпеки, которые не разгрызешь, если не размочишь в чае или супе, а настоящий пышный хлеб; они познакомили их с сахаром и сладостями, которые так любят дети и женщины; научили добывать огонь не только кресалом, но и спичками, пользоваться мылом… У русских есть много умных вещей, которые облегчают алтайцам жизнь, делают ее лучше, интереснее, безопаснее, легче!

Сами бурханы и хан Ойрот пришли к ним не в грязных шкурах, а в белых блестящих одеждах, какие носят некоторые русские и за большие деньги покупают у купцов-чуйцев зайсаны и баи. Значит, бурханам нравится то, что есть лучшего у других? Почему же они не хотят, чтобы это все было и у народов Алтая?

Какие-то всадники преградили ему дорогу, назвали по имени. Дельмек поднял голову и удивленно посмотрел на них.

— Гляди! — хохотнул один из всадников. — Он даже нас не узнает! А ведь мы твои родственники, братья твоей жены Сапары!

— Сапары?

Только теперь Дельмек узнал голос Кучука. Ну, этому жулику и прохвосту он теперь найдет, что ответить! Не того Дельмека они встретили, совсем другого!

Кучук спешился, подошел ближе, ухватил коня за повод, напрашиваясь на скандал — нет большего оскорбления для алтайца, чем чужая рука, схватившая повод его коня.

— Убери руку, Кучук!

— Слушай, ты! — прошипел старший брат Сапары. — Я не хочу, чтобы ты снова сбежал от меня! Ты еще не все долги отдал! А теперь будешь должен и за то, что бросил жену, мою сестру…

— Не пугай! — криво усмехнулся Дельмек. — Не такой уж ты и страшный, каким кажешься сам себе!

Дельмек знал старшего брата своей жены и потому больше не боялся его. Знал он и других братьев Сапары — трусливых и гадких, способных по приказу Кучука на любые пакости. И хотя они наверняка вооружены, но Дельмек стреляет лучше. К тому же, первый же выстрел, кто бы его ни сделал сейчас в долине, будет для всей их группы последним: люди растопчут каждого, кто посмеет нарушить их праздник и оскорбить бога, священное место, где звучал голос не только хана Ойрота, но и Белого Бурхана!

Понимал это и Кучук. Но он привык сначала орать, а потом уже думать. И поэтому отшатнулся, когда Дельмек сбросил с плеча винтовочный ремень:

— Не стреляй, Дельмек! Только не стреляй!

— Если ты и твои сопляки не уберутся немедленно, я подниму всю долину! Ну!

Ружье у Дельмека было уже в руках, и пальцы лежали на курках, готовые вдавить холодные скобки внутрь затвора и высвободить пружину с бойком.

— Ты не сделаешь этого, — сказал Кучук неуверенно. — Тебя люди убьют первым, а мы успеем уйти!

— Уйдут только твои сопляки, тебя я оставлю здесь. В небо я не привык стрелять, Кучук! А когда сюда прибегут люди, я именем Белого Бурхана прикажу поймать и твоих братьев, чтобы зарыть их в землю вместе с тобой! Но зарыть живыми! Ну?

Кучук попятился:

— Что ты, Дельмек? Что ты! Шутки перестал понимать?

— Где вы, там нет шуток! Бросай оружие!

— Послушай, Дельмек…

— Бросай оружие!

Кучук в бешенстве набросился на братьев:

— Сопли распустили? Не могли нагайками его уложить, как волка, напавшего на отару?

Братья лепетали что-то в свое оправдание, но Кучук был неумолим:

— Меня-то он под ружьем держал!

Но чем ближе подъезжали братья к кострам, тем тише становился голос Кучука-нельзя громко сердиться там, где у людей радость и праздник. Из одной беды в другую попасть можно!..

Костры, костры, костры… Никогда братья не видели столько костров и столько людей возле них!

Ойыны, ойыны, ойыны… Где еще можно увидеть столько праздничных веселых хороводов? Да нигде!

Братья с удовольствием бы посидели возле любого из этих огней, и даровой араки с бараниной попробовали бы, и новые знакомства бы завели, и в одном из таких вот ойынов покружились бы… Но — Кучук! Знай, ворчит и ворчит, будто шакал какой-то жрет его душу и насытиться никак не может!

— Дома вам будет арака и мясо, бездельники! У своих очагов набьете животы! На пастбищах напляшетесь до упаду!.. Дело надо делать, собачьи зады, гнилые головы!

А дело у Кучука известное — стащить, что плохо лежит, уронить того, кто плохо стоит, увести то, что плохо привязано… Потому и от людей норовит в темноту нырнуть — как бы не узнал кто, старые счеты бы с ним не свел! По краю чужого праздника вел своих братьев Кучук, в середину не лез. А на краю всегда то пристраивается, что похуже…

Но возле одного из костров Кучук задержался, спешился и начал подкрадываться к человеку, смакующему араку из большой деревянной чашки. Присмотревшись, братья узнали кама Учура. Переглянулись: хоть тут надо помочь Кучуку, а то опять бешеной собакой набросится. Даже Учура испугались, скажет, всю жизнь косоротые.

Братья спешились, подкрались к бывшему каму, схватили его за руки, заломили их назад, поволокли грузное тело. Чаша, выскользнувшая из рук Учура, упала в костер и сразу же, задымив, вспыхнула… Бывший кам попробовал было что-то заорать, но Кучук запечатал ему рот ладонью:

— Молчи! Ты давно уже мертвый! Тебя еще весной сожгла в своем аиле Барагаа!.. А перед нами ты за сестру, за нашу Сапары, отвечать будешь! Из-за тебя, кобеля, она наложила руки на себя!

Узнав братьев Сапары, Учур сник и больше не сопротивлялся.

Кучук вытащил нож, подставил его к горлу Учура:

— А теперь можешь говорить… За убийство Барагаа с тебя пускай зайсан спрашивает и русские полицейские, а за Сапары спросим мы! Почему ты сломал ей жизнь и заставил Дельмека бросить жену? Говори, Учур! За что ты мстил Дельмеку? А может, ты мстил всем нам, опозорив Сапары?

— Убери нож, Кучук, — прохрипел Учур. — Я и так все скажу…

— Нет, Учур, — осклабился Кучук, — говорить буду я! Нас всех обидел Дельмек. И ты нам должен помочь разделаться с ним!

Яшканчи устал. День выдался суматошный, изматывающий силы, давящий каменным грузом ответственности. Да и только ли день и вечер, ночь и утро? Луна успела открыться полностью и пойти на убыль, а он все не слезает с коня, будто прирос к нему! И добро бы еще по своим хозяйственным делам так колотился, а то все, что он сейчас ни делает, все на ветер — ни награды за эту работу, ни похвального слова!

Ыныбас отправился спать к Чегату, с которым подружился неожиданно и быстро, когда выругал его как следует за жульничество со скотом. Бурхан Чочуш, раздав награды и халаты кайчи-победителям, уехал за перевал. Хертек снова сторожит горы и алтарь, как будто кто-то непременно должен их украсть до утра…

Пора и ему, Яшканчи, на покой! Адымаш совсем потеряла его за эти дни, Кайонок мать расспросами извел… Да и ночи осталось — с воробьиный нос: вот-вот светлая полоска восхода пойдет по вершинам гор в той стороне, где родина Хертека. А Яшканчи еще и глаз не сомкнул со вчерашнего рассвета! А днем начнутся новые хлопоты — Ыныбас, бурханы, Хертек с воинами, Кураган… Может, дождаться кайчи здесь? При госте-то и Адымаш не посмеет упрекать его или сердиться…

Все кайчи молчат, только Кураган поет… А его-то Чочуш и не наградил! Ни халата шелкового не дал, ни своего топшура с инкрустацией, обшитого черным хромом… Не те песни, говорит, поет Кураган! Не богов славит и Шамбалу, а родные горы!..

Яшканчи отошел от последнего костра, потянул за собой повод. Конь тоже устал и ковылял неохотно, тянулся мордой к каждой затоптанной травинке голодный, как и его хозяин.

— Ладно, попасись! — разрешил Яшканчи коню, выпуская уздечку из кулака.

Конь застриг ушами и шагнул к кустам, где еще не успели разбить копытами и ногами, состричь зубами вянущую от дневного жара жесткую и пресную траву…

Да, плохой год, плохое лето! Третье подряд… А этот — особенно: год Дракона!..

Яшканчи присел на камень, достал трубку из-за опояски, набил ее табаком из тощего кисета, сунул в рот. Прошелся рукой по опояске, отыскивая огниво, и вдруг охнул, вскочил и, застонав, рухнул наземь…

Учур выдернул нож, обтер его о шубу поверженного врага Кучука и его собственного, негромко свистнул. Кучук вырос, как будто из-под земли вынырнул, спросил отрывисто и хрипло:

— Мертвый или еще дышит?

— У меня рука-тяжелая…

Кучук наклонился, пошарил по земле руками, медленно выпрямился. Спросил растерянно:

— А ружье его где?

— Он только что коня отпустил пастись. Может, к седлу приторочил? Не будет же он его за собой таскать…

Кучук снова наклонился и, решившись, перевернул убитого:

— Гнилая башка! Это же не Дельмек!

— Как не Дельмек? — удивился Учур. — И ростом, и походкой… Что, Дельмека не помню? — Он подошел к мертвецу, присмотрелся, схватился руками за голову: — Яшканчи?! О-о, кудай… Да за него же нам теперь всем головы поснимают! Я его с бурханами видел в горах! Сам дарга долины Хертек его друг! Ба-а-ата… Связался я с вами… Пропала теперь моя голова!

Кучук стремительно рванулся в сторону, но Учур успел поймать его за руку, вцепился в нее:

— Нет, Кучук! Ты от меня теперь не уйдешь!.. Вместе на веревке болтаться будем!

— По-о-ошел от меня, паршивый баран! — завопил Кучук и, размахнувшись, треснул своим пудовым кулаком бывшего кама между широко расставленных глаз. — Один болтайся на той веревке!..

Учур замертво свалился рядом с Яшканчи…

Над горами робко начала светлеть полоска восхода.

 

Глава десятая

СМОТР СИЛ

Отец Никандр пощупал хрустящий конверт и вяло махнул рукой:

— Ступай, сын мой. Отдыхай с дороги.

Сломав сургучную печать, игумен подвинул подсвечник и развернул голубоватый лист…

На этот раз бумага из Томска была на удивление краткой и сухо сообщала о начавшихся противохристианских волнениях на юге уезда и о мерах, которые предписывалось предпринять на тот прискорбный случай, если эти волнения перерастут в бунт и обрушатся на православные церкви, монастыри, миссионерские центры и поселения. Одобрению подлежали разного рода вспомоществования верующих в сокрушении оных смут и волнений…

Прочитав до конца паническую бумагу, отец Никандр злорадно усмехнулся. Как-то теперь будут выкручиваться архимандрит и владыка перед Победоносцевым, а тот — перед самим государем императором?

— Упреждал ведь их всех!

Как ни поверни — правда оказалась на его сторона! А вот на чьей стороне будет победа? Ведь он, Никандр Попов, не для того в этой окаянной глухмени столько лет сидит, чтобы вослед за правдой своей и самую победу над басурманом Поспеловым отдать! Будет с него и того окаянного доноса!

— Сказавший «аз» да скажет «буки»!..

Игумен еще раз прочитал бумагу, положил ее на стол, прихлопнул ладонью, чтобы не топорщилась на сгибах. Всему православию натрезвонил преосвященный! А зачем? Много ли сил надо было прошлым летом, чтобы ту болячку сковырнуть?

Хан Ойрот и Белый Бурхан, конечно же, не с неба упали. Год, а то и все два, в горах Алтая жили, и орда их прятала, берегла!.. А теперь вот и сила немалая у них накопилась. И та сила, конечно же, не дрекольем вооружена… С большой кровью и немалыми трудами потными возьмешь теперь того хана Ойрота! Да и возьмешь ли? В горах, что в густом лесу — сел за камень и не видать, встал за дерево — как в воду канул!..

А бумага эта епархиальная — пустая суть… Своими малыми силами, мол, бейте нехристей! А где они, те малые силы? Пока их, как грибы соберешь, червь съест на корню… Посчитать разве, позагибать по пальцам? Ох-хо…

Молодых иноков с сотню набрать можно будет. Одна беда — большая часть их перекресты. А на перекрестов надежда малая: шестеро сбежали по осени, одного из них на убийстве и грабеже застукали пастухи и прибили. Еще ответ за него держать придется в управе благочиния! Восемь этой весной ушли, вместе с талой водой уплыли. А сколько еще из них удобного для себя момента дожидают?.. Вот и выходит, что не сотню надо считать, а десятка три, много четыре! С охотниками из русских еще потолковать по-христиански можно, бумагой этой припугнуть…

Сюда, на Чулышман, бунтари ойротовы не сунутся — далеко и глухо. Да и ждать их не надо, самим в долину Теренг идти. Дорога неблизкая — верст триста с гаком в любой обход. Вот если бы напрямик как пройти! На Эдиган через Сумульту и Куминские горы… Охотники знают ту тропу через десять перевалов, сам от них слышал… Хорошо бы и ладно!

Игумен вызвал послушника, повелел в колокол бить набатом.

Тот завертелся, будто ошпаренный:

— Али горит что, святой отец?

— Алтай горит!

Куулар Сарыг-оол с наслаждением стер грим с лица и снял затылочную плетенку искусственной косы, вновь надел свою черную шапку. Потом подошел к алтарю, бросил щедрую щепоть самовозгорающегося на воздухе состава, развел огонь с помощью бересты, смол и масел, придал ему цвет крови, молитвенно поднял руки:

— Великий Агни йога! Я выполнил свой долг перед таши-ламой и теперь должен выполнить его перед тобой!.. Укажи путь.

Пламя дрогнуло, вытянулось золотым столбом, загудело.

Куулар Сарыг-оол бросил еще щепоть порошка, перекрасив огонь сначала в голубой, потом в зеленый цвет.

— Я установлю твой жертвенник в Храме Идама! Клянусь тебе.

Пламя приняло форму куста, потом золотого шара, растеклось пленкой ртути, погасло, выбросив сноп белых искр.

— Благодарю тебя, Агни Йога.

Нетерпеливо стукнул молоток по тарелке, но хозяин кельи даже не обернулся: кто бы сейчас ни пришел, он не увидит жреца Бонпо раньше, чем тот закончит моление своим богам.

— Я принесу вам в жертву, Савитри и Ваю, не только Шамбалу таши-ламы, но и двух ее вождей! Я не буду делать из их голов священные габалы, я тебе, Савитри, подарю их живыми, а тебе, Ваю, отдам подземный храм! Да будет так! Великий Агни мне указал правильный путь…

Куулар Сарыг-оол упал на колени, провел ладонями по лицу, медленно выпрямился.

Теперь можно и поднять камень.

Глупо думать, что одна искра сделает пожар, если даже она и упадет на сушняк, если даже в это время не будет дождя и ветра. Нужен каскад, нужны нарастающие события, паузы между ними в их положении — непозволительная роскошь… Завтра же надо выводить вторую группу и избавляться от этого проклятого золота, которое теперь уже не нужно только потому, что с ним некогда возиться… Надо уходить из Алтая!

— Ну и каких приказов ты от меня ждешь, хан Ойрот?

— Мне нужны воины, Белый Бурхан! Армия Шамбалы!

— Я тебе отдам все золото, хан Ойрот. Купи себе армию в долине Терен-Кообы! Бурханы помогут.

— Но у меня нет оружия! Чем я вооружу ее?

Куулар Сарыг-оол усмехнулся и беспомощно развел руками:

— Я исправил и уточнил все Заповеди Неба, но приказ о запрете оружия я отменить не мог Это был приказ земного вождя — хана Ойрота!.. Я запретил бурханам вмешиваться в твои дела!

Техтиек поник головой: да, он сам отменил оружие, сократив по своему усмотрению первую из Заповедей Неба, которой Белый Бурхан дал совсем другое толкование… Как же теперь быть? Зачем ему армия, вооруженная только золотом?

— Хертек — страж бурханов. У него есть оружие. Много оружия он отобрал у гостей долины. Прикажите ему передать это оружие мне! Для начала мне надо вооружить хотя бы человек двести.

— Нет, хан Ойрот. Страж бурханов Хертек охраняет долину, горы, перевалы, дороги и тропы! Я не могу его разоружить.

Куулар Сарыг-оол пристально смотрел в глаза Техтиеку и презрительно кривил губы. Глупо завоевывать страны и миры с помощью огня и крови. Много проще это делать с помощью слова. И он, Белый Бурхан, уже доказал это, не сделав ни одного выстрела!.. Если Техтиек — хан Ойрот, он обязан сам найти выход из той ловушки, в которую загнал себя сам!

— Ты хотел свободы? Ты ее получил. Ты хочешь много золота? Сегодня ты его получишь. Ты хочешь иметь собственную страну? Вчера я тебе отдал Шамбалу!.. Что же ты еще хочешь, хан Ойрот? У тебя есть все! Не могу же я еще отдать тебе людей бурханов и самих посланцев неба!.. Иди, хан Ойрот. Тебя ждет твой Алтай.

Техтиек внутренне вздрогнул. Вот он, тот смертельный удар, который он судорожно ждал все эти дни! Белый Бурхан просто выбрасывает его людям, которые могут и прославить своего вождя, и растерзать его… Он отказывает отныне ему в своем покровительстве и руководстве! Иди куда хочешь, хан Ойрот! Иди и правь своим Алтаем, как можешь и как умеешь!

А если он не знает, куда ему идти, и не знает, как ему управлять страной?

Он понял, что Белый Бурхан превратил его в нового Когутэя из легенды, бессмысленно и бесполезно бродящего по небу. Только на него боги его не пустили — его участь бродить отныне по горам!

Странная смерть Яшканчи насторожила Хертека и вызвала беспокойство у бурханов, обнаружив людей, которым не нравилось то, что происходило в долине. Кто эти люди, как они проникли в священную долину вооруженными и кто их послал в Терен-Кообы?

Русские не могли пройти! Все они были остановлены на тропах, и каждый из них получил свое. Значит, убийцы Яшканчи — алтайцы? Что это — сведение старых счетов? Но у Яшканчи не было и не могло быть врагов! Вывод напрашивался один — в долине действуют враги бурханов. А это уже много опаснее… Сегодня их жертвой пал Яшканчи, завтра ею могут стать Дельмек или Ыныбас, послезавтра — Чет Чалпан и Чугул…

Хертек опустился на камень, возле которого был найден мертвый пастух. Трава была вытоптана, а рядом с камнем примята, и на ней виднелись капли крови. Яшканчи переползти на это место не мог — он умер сразу, убитый ножом в печень. Значит, тут лежал кто-то еще? Раненый, но не убитый, если исчез… Уполз или его унесли?

Надо поговорить со всеми — Дельмеком, Ыныбасом, Чегатом, Чалпаном, парнями Кара Таина и Уйбалы, Кураганом и другими кайчи. Кто-то из них видел убийц, встречался с ними, знал в лицо!

Кто-то присел рядом. Хертек скосил глаза: Кураган.

— Как же так, кайчи? Почему ты не уберег друга своего отца? Ведь ты был рядом в ту ночь!

— Я пел песни людям, Хертек…

Голос был прерывистым, и старый воин резко повернулся к парню. Кураган плакал, не скрывая слез и не стыдясь своей слабости. Хертек поморщился и порывисто встал:

— Прекрати! Яшканчи не надо оплакивать, за него надо мстить!

— Я не могу, Хертек, — покачал парень головой. — Слезы сами текут из глаз… Он был так добр ко мне!

Хертек скрипнул зубами, сел в седло. Как бы ни было велико горе, мужчина не имеет права раскисать! Он должен ненавидеть и мстить! Мстить и ненавидеть!

Монашеский отряд отца Никандра шел горными тропами, стараясь не терять из виду охотников-проводников, которых нанял на три дня игумен. Они уверенно шли по тропе к истокам Аксаазкана и Кадрина. Но потом, оставив их на высокой тропе, спустятся вниз, и на правый берег Катуни монахам придется выходить самим… Этот путь намного сокращал дорогу и время, но грозил измотать до изнеможения.

Первый же перевал Таныс, а потом и Чакрык показали игумену, кто из них чего стоит — монахи шли тяжело, пыхтя и отдуваясь даже на небольших подъемах, а охотники и с ноги не сбивались, и самокрутки смолили, и байками пробавлялись в дорожной скуке…

Хорошие ходоки всегда презирают тех, кто не умеет легко и весело одолевать петли троп, независимо от того, где они вьются — по горам, снегам или лесу. И потому охотники не скупились на насмешки — сначала беззлобные, а потом и раздраженные, злые.

На первом же привале, строго оглядев иноков, игумен сказал с осуждением:

— Разъелись? Отяжелели? Так дело не пойдет… Ежли вы и дальше будете тащиться этаким манером, то мы сегодня и до Самуралу не дойдем, а в самую долину Теренг только к троице и поспеем!

— Дорога шибко чижолая! — вздохнул один из монахов. — Наказанье господне, а не дорога!

— А тута ишшо ружье проклятущее, — поддержал его другой. — Лупит и лупит прикладом по заднице! Спасу уже нет…

«Да уж воинство! — подумал отец Никандр. — С таким святым воинством хорошо только братскую трапезу править, а не врагов православия бить!»

Он спустился к проводникам, пристроившимся со своим костерком под скальным навесом, спросил, отводя глаза:

— Сколько мы одолели с утра-то?

— Поднимемся на Чакрык, игумен, десяток верст с дороги скинем!

— А всего сколько идти?

— Сорок две версты с хорошим гаком… Игумен вернулся к своим инокам, грозно притопнул ногой:

— А ну, поднимайтесь!

Монахи, кряхтя и постанывая, хватаясь попеременно то за поясницу, то за онемевшие икры ног, начали вставать с продавленных до воды подушек мха. Охотники-проводники, загасив свой костерок, сразу же ушли вперед, поджидал своих ведомых только на сомнительных изломах тропы… Скорее бы к Самуралу их притащить да загнать в воду!

Нет, надо было все-таки идти старой дорогой, натоптанной…

Хриплый рык послышался за спиной отца Никандра, и он недоуменно обернулся. Ничего не случилось: монахи хором пели псалом Давида.

Наутро некоторые начали покидать священную долину, но с перевалов кезеры Хертека возвращали их обратно. Потом поползли слухи, что в Терен-Кообы идут русские войска, и потому хан Ойрот будет формировать свою армию прямо здесь, среди пастухов, скотоводов и охотников. И, наконец, эти слухи сменились откровенным страхом: пророк Чет Чалпан, покинув свой аил, сам объехал все большие сеоки и объявил о новом приходе богов в долину, которые будут казнить тех, кто виновен перед небом, и награждать тех, чья святость осталась нерушимой…

Это подлило масла в огонь, и люди снова устремились к перевалам. Хертек метался между охранными отрядами, но люди упрямо рвались из долины, сминая ряды кезеров: слушать и внимать Ак-Бурхану они были не против, а держать за свои поступки и проступки ответ перед ним — нет!

— Нас дома ждут, алыпы! Пропустите!

— Сколько можно проживаться здесь? Скоро своих коней есть придется!

— Пропустите! Мой сеок — дальний, неделю уже потеряли в дороге, три дня здесь сидим!..

Совершая очередной рейд с Ябоганского перевала на Ян-Озекский, Хертек наткнулся на Дельмека, выслеживающего Кучука с братьями, попросил его:

— Выручай! Люди в долине точно взбесились! Скажи Чету, чтобы он вышел к людям и сказал им несколько слов: он пророк, ему поверят! К тому же, он сам заварил всю эту кашу!

Дельмек с сомнением покачал головой, но к Чету поехал.

Тот был в смятении: паническое настроение людей передалось и ему, да и разговоры, бурлящие в долине, не проходили мимо его ушей, и все они сейчас были кощунственными. Люди устали от ожиданий и их действительно ждали свои неотложные дела!

Выслушав Дельмека, Чет испуганно заморгал:

— Эйт! Разве я могу говорить с народом, как Белый Бурхан? У меня и белых одежд нет… Ыныбас обещал привезти их, да забыл об этом!.. Как я пойду к народу, с чем?

Дельмек сдержанно рассмеялся:

— Русские попы с крестом ходят, ты со знаком Идама пойдешь! Сейчас нарисую!

Он попросил Чугул принести ему кусок чистой белой тряпки и углем из очага начертил круг, обведя снятую с казана крышку, внутри круга нарисовал косой крест, сломав каждый из его четырех лучей три раза и опустив их к центру рисунка. Поднял этот самодельный флаг, встряхнул его:

— Ну, как?

Чет вздохнул и кивнул головой:

— Пойдем к людям, ярлыкчи! Надо помочь стражу бурханов.

Кара Таин и Уйбала, предупрежденные Дельмеком, уже выстроили живой коридор из своих парней, идущий к большому камню, зачем-то поставленному бурханами в одну из ночей торчком Заметив что-то необычное, люди со всей долины начали стекаться к этому месту. Даже те, что пробивались с криками и руганью на перевал, повернули обратно.

Чет огляделся, развернул плечи и уверенно зашагал вперед, сопровождаемый Дельмеком. Издали был виден знак Идама на груди пророка и его поднятая вверх правая рука. Возле камня он остановился, строго посмотрел на Дельмека:

— Надо закурить арчин, ярлыкчи!

Кара Таин, поймав требовательный взгляд Дельмека, поторопился к аилу. Скоро из него вышла Чугул, неся в чаше огонь очага.

Скоро у подножия камня закачался голубовато-белый дымок.

Чет Чалпан, поднятый на вершину камня руками парней Уйбалы, поднял руку, призывая к тишине. Потом сказал:

— Люди! Белый Бурхан обещал вам прийти снова!

Неожиданно его голос окреп:

— И он пришел!

Кезеры Хертека шли клином от перевала, раздвигая толпу. Следом за ними гарцевали на белых конях три блистающих всадника с посохами в руках.

Проводники-охотники бросили монахов на второй день пути прямо на тропе, круто срывающейся вниз.

— Теперь не заблудите, — сказал один из них, ткнув рукой куда-то в сторону сизой дымки лесов, — вон она, Катунь!

И, махнув товарищам, исчез среди густых и занозистых колючек жимолости, уходя направо своей охотничьей тропой в дебри Чемала. Монахи испуганно переглянулись, потом уставились на игумена:

— Каво теперь делать-то будем?

— Идти! — рявкнул отец Никандр. — Вниз, к реке, на переправу!

Не оглядываясь, он начал осторожно спускаться вниз, обходя большие камни и подозрительные зыбкие осыпи.

«Только бы выбраться! — исступленно думал он. — Я бы вам потом, иноки, всем показал кузькину мать! Каменный пол будете лбами долбить денно и нощно!»

Внизу игумен опустился на раскаленный солнцем камень, перевернулся на спину, свирепо глядя на круто падающую извилистую тропу, где пыхтели и обливались потом вконец измотанные монахи. Одышка, а следом, за ней и злость, медленно отпускали его…

«Ничего, пусть попыхтят! Сбросят лишний жирок и злее в долине драться будут!..»

Доплелся первый монах. Не сел, а прямо упал рядом с игуменом, полами рясы красное лицо утирает, дышит, как кузнечный мех:

— Крута горка! Кручей других будет…

— Ты теперь, Ничипор, головным пойдешь. Эти места ты должон лучше всех нас знать! Сам-то эдиганский? Монах мотнул кудлатой головой:

— Мальчонкой ходил с отцом, перезабыл, поди, все… Одно и помню, что и далее — лес да шеломы, пупы да косогоры, зазубри да шиши… А идти через чернь да урывы, с подыма на урыв… Одно окаянство, а не дорога!

Прилез второй монах, покосился на игумена, распластался рядом, обескураженно помотал лохматой нечесаной бородой:

— И кто токмо такую страхоту понаставил кругом? Мочи нет!

— Господь понаставил, Гаврила, — глухо рассмеялся Ничипор. — Сам господь эти горы для нас понаставил и реки меж ими напустил! Молись — и лезь!

Игумен молчал. Он уже в мыслях своих был на Ябоганской дороге, до которой еще идти да идти.

Бурхан Пунцаг взметнул вверх сияющий жезл:

— Слушайте последний наказ неба!

Второй бурхан — Чочуш — развернул розовый свиток, увенчанный золотыми печатями на серебряных шнурах:

— Я, Белый Бурхан, ухожу от вас, люди Алтая, оставляя вам Шамбалу страну света, правды, чести и справедливости. Храните и берегите ее от врагов и ложных друзей ваших! Ключ от этой страны в руках людей, оставленных мной. Имя этому ключу — честь, правда, трудолюбие и мужество. В нужный момент эти люди придут к вам и скажут: «Калагия! Приди в Шамбалу!»

Люди слушали молча, боясь шелохнуться.

— Будьте мудры, неподкупны и счастливы, щедры и неустанны в трудах своих! Небо не оставит вас — святой огонь Агни Йоги переливается в божестве очага От-Эне, он вечно будет пылать и в ваших сердцах, люди! Отметайте прочь от себя ложь и заблуждения! Ваш бог Белый Бурхан дарит вам новую веру Ак-Дьян…

Дельмек переглянулся с Четом Чалпаном, отвел глаза. Не надо, чтобы изумление пророка передалось и ему.

— Я отменяю все старые законы и традиции, мешающие вам быть свободными. Отныне только Заповеди Неба-ваши законы! Я отменяю деньги русских и заменяю их идамами, которые вы сейчас получите из рук моих посланцев! Все символы и знаки я заменяю знаком Идама, который вы видите на золотых жезлах бурханов, посланных к вам!

Дельмек почувствовал разочарование. И новый указ Белого Бурхана повторял старые истины, сказанные еще ханом Ойротом со скалы Орктой.

— Я требую строгого наказания тех, кто порочит мое имя, поминает его попусту, не исполняет моих законов и распоряжений, девять Заповедей Неба, оскорбляет моих помощником на земле, моих пророков и ярлыкчи, оскверняет мои символы!

Бурхан Пунцаг резко опустил жезл, а бурхан Чочуш не спеша скатывал в трубочку свиток послания.

— Да будет так! — сказал Чет Чалпан, и его слова подхватила отошедшая от массового гипноза толпа:

— Да будет так!

Дельмек изумленно взглянул на бурханов. Его поразило, что в послании Белого Бурхана не было ни одного слова о хане Ойроте!.. Может, Чочуш просто пропустил эти слова?

Воины Хертека и парни Кара Таина и Уйбалы незаметно замкнули кольцо вокруг бурханов, отделив их от людей долины плотной стеной. Дельмек понял, что время пророчеств, уговоров и пожеланий бурханов кончилось, и в дело вступает оружие. Так оно и вышло — Пунцаг снова поднял свой жезл и возгласил:

— Пришло время исполнять волю неба! Объявляю людям Алтая о раздаче даров и наказаний! Привести и поставить передо мной виновных!

Снова появившийся в долине Хертек подал знак воинам. Они подошли к камню, поставленному дыбом, раскачали его и уронили на землю, подняв облако золы, пыли и сажи от сгоревшего арчина и вытоптанной травы. Под камнем обнажилась черная плита с выбитым на ней знаком Идама — изломанным крестом в замкнутом круге сансары. Другие воины подвели и поставили на колени перед Четом Чалпаном трех связанных веревками мужчин.

В первое мгновение Дельмек не узнал их, украшенных кровоподтеками и синяками, в изодранных в клочья одеждах, согнутых страхом и собственной виной.

— Кам Яжнай! — назвал бурхан Пунцаг первое имя. — Подними голову перед ликом неба, которое ты осквернил! Ты виновен в обмане пастухов долины и соседних урочищ, в насмешках над святыми символами новой молочной веры, в ругательствах Заповедей Неба! Ты уличен в краже скота, два раза задерживался стражами бурханов на горных тропах с оружием… Назови свое наказание сам.

Вместо ответа Яжнай взвыл на высокой ноте, проклиная всех собравшихся, воинов на перевале и самих бурханов, которых никто не звал в горы и чьи законы никому не нужны.

— Сечь его! — крикнул чей-то голос.

— Жечь! — настаивал другой. — Камов, их бубны и шубы надо жечь вместе с русскими попами, их иконами и книгами! Жечь!

— Сечь! — неистовствовала толпа. — Жечь!

— Пусть наказанье каму назовет сам пророк! — крикнул Дельмек. — Говори, Чет!

— Пророк! — загудела толпа. — Пусть скажет пророк!

— Я знаю Яжная, — сказал Чет глуховато. — Какой он кам? Он обыкновенный болтун и вор! Хватит с него и десяти нагаек!

Жезл Пунцага упал вниз:

— Да будет так! Кто возьмет на себя тяжесть наказания кама? Кто согласен очистить его душу от вины?

Желающих не нашлось. Да их и не могло быть среди этой толпы — каждый из них охотнее ругает кама за глаза, может даже выбранить и наказать его за плохое камлание, но поднять плеть на кама решится не каждый.

Неожиданно из толпы выкарабкался Чегат, упал перед белым конем бурхана Пунцага:

— Разреши мне, бурхан! Он украл у меня шесть овец, обжора! Я мог бы получить за них два золотых империала!

— Подайте ему плеть! — приказал Хертек.

Взвилась плеть, упала на грузное тело, которое сразу же расслабилось, вжалось в плиту.

— Десять! — отсчитал Пунцаг. — Уберите его!

Двое воинов из числа тех, что строили с Яшканчи тюрьму, подняли бесчувственное тело Яжная и унесли. Жезл бурхана ткнулся в следующую жертву:

— Бандит и убийца Кучук! Ты грабил тех, кто шел в Терен-Кообы, в долине задержан с оружием ярлыкчи Дельмеком, которому хотел оказать сопротивление! Уходя с перевала, ты вступил в драку с воинами Кара Тайна, они вынуждены были применить оружие, убив твоих братьев и ранив тебя самого… Люди! Назовите его наказание! Небо лишает его права на это.

Дельмек выкрикнул первым:

— Смерть Кучуку!

— Смерть! — подтвердила толпа.

— Смерть! — подытожил пророк.

— Да будет так! — взметнулся жезл.

К Кучуку подошли парни Кара Таина, с которыми он дрался, рывком подняли его, подвели к черному коню, прикрытому рыжей рваной кошмой, густо измазанной сажей, через которую была переброшена такая же грязная от сажи веревка. Дельмек невольно содрогнулся — такой позорной казни когда-то подвергали в горах убийц. Кто же из стариков напомнил бурханам об этом обычае?

Кучук взвыл, заорал что-то, но Кара Таин уже набросил ему на шею петлю, а Уйбала захлестнул другой конец веревки на специально вкопанном, грубо отесанном и также измазанном сажей столбе, пустил коня по кругу. Наматываясь на столб, веревка натянулась, поволокла тело по земле, а потом медленно втащила дрыгающего ногами Кучука на кошму позора…

Третий раз пришел в движение жезл Пунцага:

— Вор, бандит и убийца кам Учур! Ты виновен в кражах коня и оружия, в сговоре с бандитской шайкой Кучука, в убийстве ярлыкчи Яшканчи, мирного пастуха и друга всех честных людей Алтая, доверенного человека бурханов! Ты осквернил Терен-Кообы своим присутствием и своим поступком! Небо решило избавить тебя от всех последующих благ и не дает тебе никакого прощения!

— Смерть! — строго и внятно сказал Чет Чалпан, не слыша криков людей, только вчера присутствовавших на похоронах Яшканчи.

— Смерть! — гремела долина.

К Учуру подошел Хертек, сгреб за шиворот, скрипнул зубами:

— Я обещал посадить тебя на кол и поджарить?

Учур тонко по-щенячьи заскулил.

— Идем! Агни Йога ждет свою жертву!

— Жечь его! — спохватился запоздалый голос. — Всех камов надо жечь живьем!

 

Глава одиннадцатая

ВОИНСТВО ШАМБАЛЫ

Самдан неуверенно протиснулся в одну половинку дверей, не решаясь распахнуть другую. Эта искусственная приниженность ученого ламы, равного по званию профессору и, значит, статскому советнику, армейскому генералу, не понравилась Лопухину. Будто демонстрацию устраивает! Он поморщился, отвернулся, нехотя спросил на своем плохом английском:

— Как вы думаете, Куулар послал к таши-ламе в Тибет своего курьера с отчетом?

— Вряд ли, генерал. Сейчас в Тибет так просто не пройдешь, да и сам таши-лама не любит сидеть на одном месте. Из Урги прямой дороги в Таши-Лумпо нет, да и в курьере нет никакой необходимости, если говорить честно! Чтобы передать информацию в Тибет, совсем не обязательно кого-то посылать туда, есть более простые и надежные методы, проверенные веками…

Лопухин удивленно взглянул на Самдана, кашлянул, переложил папки на столе:

— Методы? Проверенные веками?

— Да, генерал. В Тибете есть свои способы связи. Скажем, с торговым караваном или военным обозом тех же англичан или китайцев послать птичье перо, подсунув его под веревки, какими всегда обвязан каждый тюк. Тибетские стражники или доверенные ламы, проходя мимо такого каравана или обоза, обнаружат этот условный знак и передадут его адресату, которого укажет само перо: орла, ворона, филина или утки. По цвету пера совсем нетрудно определить содержание сообщения. Красное или желтое — все в порядке, черное — работа не завершена, пестрое — требуются люди, белое — беда или провал акции, и так далее… К тому же, есть целый набор предметов и условных знаков, которые читаются так же просто теми, кто посвящен, как и письмо на бумаге!..

— Ну и какие же это знаки? — в голосе Лопухина появилась заинтересованность. — Кресты, круги, стрелы?

— Перо-это всегда отчет о проделанной работе, генерал. Стрела в любом виде — знак войны или ссоры. Лишний узел специальной формы на веревке отправлен требуемый человек. Пятно на тюке — сигнал тревоги или предупреждения. Все они зависят от формы и цвета… Их очень много, таких знаков!..

— Недурно придумано!

— Это придумано давно, генерал. Очень давно.

Лопухин рассмеялся и показал Самдану на кресло:

— С вами интересно беседовать… Значит, если вам придет в голову сообщить что-нибудь Куулару, вы это можете осуществить?

— Да, но для этого непременно нужна оказия! Военный караван, лодка на реке, верховой…

— Караван, говорите? — Лопухин задумался. — А этот ваш прохвост Амгалан не собирается на восток за травами? Вы можете настоять, чтобы такой караван был отправлен? Но не из Томска на Бийск, а из Семипалатинска на Зайсан и с Зайсана на Алтай?

— Да, я могу настоять на таком караване. Мне уже сейчас не хватает сырья для лекарств…

Лопухин встал, прошелся по кабинету, рассмеялся:

— Попробуем убить двух зайцев, профессор! Вы избавитесь от Амгалана, а я направлю Куулара на ложный след и загоню его в пески Урумчи, где мы его возьмем живым и тепленьким!.. Идете на такую игру?

— Охотно, генерал!

Сияющая белыми одеждами женщина подошла к черной плите и ударила по ней нагайкой. Воины Хертека подняли плиту, поставили ее на ребро, с грохотом уронили. В яме, оказавшейся под плитой, живым огнем сверкнула груда золота. Толпа ахнула и двинулась к бурханам, но кезеры и воины не дрогнули.

Пунцаг взметнул жезл:

— Первыми будут награждены те, кто согласен стать воином Шамбалы и пойти за ханом Ойротом!

Чейне склонилась над ямой, зачерпнула пригоршню тяжелых монет, звонко рассыпала их, улыбнулась:

— Я жду, герои Алтая!

Толпа загудела, потом из нее выбрался крепкий парень в облезлой шапке и рваной шубе, поклонился бурханам:

— Я согласен служить хану Ойроту!

Чейне снова зачерпнула пригоршню золота, засмеялась:

— Подставляй шапку, алып!

Парень, шатаясь как пьяный, отошел в сторону, держа в вытянутых руках никогда им ранее не виданное чудо — богатство, делающее его равным русским купцам и собственным баям!

Толпа заколыхалась, забурлила, пропуская все новых и новых алыпов Шамбалы. Потом кто-то истерично хохотнул, тыча грязным пальцем в Чейне:

— Такое чудо любой дурак сделает! Наложил кучу золота, закрыл его до поры камнем, натащил людей, хлопнул плетью — и готово! Получайте, глупые люди, клад богов, упавший с неба!

— Взять крикуна! — сдавленно приказал своим парням Дельмек.

Невзрачного человека с плешивой головой и серыми ушами выдернули из толпы и поставили перед Чейне.

— Дай ему свою плеть! — приказал Пунцаг, опуская жезл к ногам коня Чочуша.

Женщина протянула ему плеть с серебряным черенком, украшенным золотой змейкой.

— Ударь по камню, алып! Если под ним окажется золото — возьмешь его себе, нет — оголишь спину!

Человек покрутил плеть, вернул ее хозяйке:

— Я не ребенок. Я и так знаю, что под этим камнем нет и не может быть золота! Камень на глазах у всех упал на голую землю!

И он начал послушно расстегивать черные костяные пуговицы своей шубы.

— Не спеши! — рассмеялась Чейне еще звонче и чуть-чуть задела плетью только что перевернутую плиту.

Воины снова подняли ее, поставили, уронили с тем же грохотом, взметнув пыль. И на том месте, где только что в пожухлой траве лежала каменная глыба, снова сверкнула золотая груда.

Глаза у человека остекленели, а руки взялись дрожью:

— Этого не может быть!

— Перевернуть плиту еще раз? — обозлился Дельмек, не обращая внимания на хохочущую толпу. — А потом тебя, тастаракай, посадить на кол, как кама Учура? Они же — бурханы! Они в любом месте этой долины открою г для Шамбалы груды золота!.. Иди, не морочь голову себе и людям!

Он сам нагнулся над второй ямой, достал золотую монету, взвесил ее на руке, протянул все еще не пришедшему в себя простаку, решившему продемонстрировать невиданную мудрость:

— На, пощупай! На зуб попробуй, глупый торбок!

— Мне не надо чужого золота, алып. А в воины Шамбалы я не гожусь-стар… Да и кто поручится, что завтра это золото не станет глиняными черепками?

— Вот и проверь!

Дельмек насильно сунул ему монету в руки, развернул и дал хорошего пинка под зад:

— Пошел отсюда!

— Хан Ойрот! — прокатилось по долине. — К нам снова пришел хан Ойрот!

Дельмек вздрогнул и поднял глаза на скалу Орктой. На ней снова стоял сияющий всадник.

Отец Макарий вздохнул и жестом отпустил полицмейстера. Что с него теперь взять? У него и для своего дела людей не хватает, не то, чтобы в дела миссии встревать… Да и команды по начальству не поступало! А без приказа тот же бунт полицейских чинов, только навыверт… Вот и вся его позиция.

А вчера и управляющий имением царской фамилии Булавас разводил с прискорбием холеными руками: рад бы помочь богоугодному делу, да со стражниками недостача — порубщиков вязать некому, с рудников и шахт нельзя солдат снять никак — все разворуют и разбегутся по лесам… Сами, мол, обходитесь как-нибудь…

Сами!

Около ста церквей в епархии. Если всех священнослужителей вместе собрать с их причтами — армия будет! Но когда их собирать и где? По горам-долам рассованы, в какой набат ни бей — не услышат пастыри! А еще и такие сыщутся, что уши воском зальют: не вняли, мол, преосвященный, ты уж прости за малый грех сей…

Бурханы пока хозяйничают на юге среди алтай-кижи и теленгитов, но скоро запустят свои щупальца и дальше — на север, восток, запад — к телеутам, кумандинцам и тубаларам. Хан Ойрот не сегодня, так завтра будет собственную армию иметь!..

Смело работают, супостаты! Нагло, напористо, с немалым умом! А партикулярные и военные вторую неделю не могут друг с другом договориться, чтобы падающее православие поддержать!..

Да и сами пастыри хороши! Благочинный сиднем сидел всю зиму и весну, а нынче взял да и укатил в епархию. Дела там у него неотложные в управе объявились! Только перед опальными иереями крут и храбр…

Отец Макарий нервно зевнул и перекрестил рот, бормотнув не для чужих ушей, а себе в утешение:

— В тундры проситься надобно…

Застрял служка в дверях, замялся нерешительно. Что, и этот собрался удрать куда подальше?

— Иереи с Чемала и Улалы — отец Софроний и отец Ипполит…

— Впусти, коли приехали.

Не успел служка и шага отступить, как дверь распахнулась во весь мах, выставив сначала сухощавого и рослого, бородой похожего на цыгана, отца Ипполита, вторым закатив круглого и румяного отца Софрония. На плечах, выходит, сидели у служки? Их-то что припекло? От них до тех бурханов в долине Теренг — версты да версты!

Но один из них уже забасил, а другой рассыпался тенорком:

— Укажи путь, преосвященный!

— Дай команду, отец Макарий!

Бухнулись враз на колени за благословением.

Оттаял на миг душой отец Макарий — сам к иереям подошел, с коленей поднял. Не все, выходит, как благочинный — в кусты?

Запорный камень своей кельи Куулар Сарыг-оол больше не поднимал, а потом и обрезал ножом сигнальные шнуры. Собираясь уходить в дальний путь, он ничего не брал с собой, зная по опыту, что в дороге и лишняя пуговица — груз немалый. Теперь он ждал только Хертека, открыв для него одного верхний лаз…

Белый Бурхан свое дело сделал, выполнив задание таши-ламы. Жрец Бонпо Куулар Сарыг-оол свое клятвенное обещание Агни Йоге и другим своим богам тоже сдержал, оставляя на их жертвеннике никому не нужных теперь нелепого мудреца-недоучку Бабыя и глупого монастырского бонзу Жамца — в их Храме Идама, который теперь тоже никому из бурханов не нужен, а Техтиеку, ставшему ханом Ойротом, тем более!

Вопросов Хертека Куулар не боялся, да тот и не будет их задавать. Он знает свои обязанности и дальше их пойти не посмеет. От него можно ожидать лишь одну просьбу — оставить его здесь, с новыми друзьями и выпестованными им кезерами.

Куулар Сарыг-оол понимал, что Шамбала, провозглашенная им в заброшенной и глухой долине Алтая, — сооружение иллюзорное и непрочное. Но люди, на плечи которых он возложил ее, выдержат все, в том числе и военный разгром. Белый всадник обрел бессмертие, и эти горы, как и многие другие, еще много раз увидят его, если и не наяву, то в воображении! Всякое действо, затрагивающее глубины человеческой души, — всегда легенда, обладающая способностью шириться, расти и крепнуть. И в этом глазная сила и поистине исполинская мощь соединенных в знаке Идама земных и небесных энергий!..

Сверху посыпались мелкие камешки, отверстие лаза перекрыла человеческая фигура, скользнула по веревкам вниз. Склонившись на одно колено, Хертек поднял лицо и встретился глазами с хозяином каменной кельи.

— Ты пришел один, Хертек?

— Нет, я пришел с воинами. Охрана Белого Бурхана должна быть надежной!.. На рассвете мы будем на переправе, а вечером у Чибита. Мои парни хорошо знают эту дорогу.

— До Чибита ты пойдешь со мной один. Твои воины проводят нас только до переправы через Катунь. Пойдем, Хертек!

Он цепко ухватился за веревку, кошкой влез наверх, исчез в дыре лаза. Хертек поднялся следом.

Звездная ночь разлеглась на горах величественно и безмятежно. Было начало новолуния, и темнота скрывала все. Но зоркие глаза Куулара Сарыг-оола уже пересчитали воинов, а рука поднялась для повелительного жеста:

— Надо закрыть лаз вот тем обломком скалы!

Хертек покачал головой:

— Его не сдвинуть руками, Белый Бурхан… — Он тут же снова скользнул к лазу, исчез в дыре, выбросил наверх связку веревок, вылез сам. Привязывайте к коням!

Скоро скальный обломок со скрежетом сдвинулся с места, наполз на дыру лаза, плотно закрыл ее.

Куулар Сарыг-оол усмехнулся, подошел к своему белому коню, похлопал его по крутой и упругой шее, повернулся к Хертеку:

— Он слишком приметен. Дай мне другого коня!

Техтиек вывернул на седловину перевала и натянул повод. Далеко внизу лежала долина, где бурханы завершали свое последнее действо. Он был доволен, что прошел свободно, что кезеры Хертека и сам Хертек не задержали его. Лишь у входа, ведущего на скалу Орктой, ему навстречу поднялись два воина и молча склонились головами.

— Почему снята охрана перевала? — спросил Техтиек строго. — Ведь бурханы и ярлыкчи еще не покинули долину!

— Охрану снял дарга Хертек. Он сказал, что бурханы уходят в горы и охранять долину больше не надо.

— А вы здесь зачем?

— Мы ждем бурханов, ярлыкчи и семью пророка.

— Идите вниз, здесь вам больше нечего делать! Перевалы займет моя армия!

— Это приказ дарги Хертека, хан Ойрот?

— Это мой приказ!

— Мы будем ждать приказа дарги Хертека. Техтиек сверкнул глазами и сдвинул коня. Воины расступились.

Долина уже заметно опустела, но народу в ней было еще много. Сейчас бурханы раздают золото оставшимся. Его золото!

И вдруг долина взорвалась криками — его увидели и узнали! Техтиек приосанился, поднял руку:

— Воины Шамбалы! Кто получил золото, идите на перевал!

Очевидно, бурханы подтвердили его слова — у всех трех ям шла теперь выдача идамов, люди цепочкой шли к перевалу, ведя коней в поводу. Надо их встретить на седловине, пока не ушли вниз, где их уже не остановишь!

Он их опередил. Первые, кто уже поднялись, обнажили головы:

— Ты звал нас, хан Ойрот? Веди! Ухмылка тронула губы Техтиека и застыла на них. Бурханы оказались глупы и неосторожны, передав ему одному всю полноту и мощь власти над Алтаем. Они не знают, что людьми правят не слово и вера, а золото и страх! Золото у них есть теперь, а за страхом дело не станет…

— Подтянуться! Встать по три в ряд! За мной!

Техтиек развернул коня и пошел вниз, чувствуя по равномерному и осторожному перебору копыт у себя за спиной, что никто не осмелился ослушаться его первого приказа.

Он решил увести свою золотоносную армию в Чергинские урманы, где были базы со всем необходимым и даже лишним, где еще бродили его люди, которым удалось бежать из каменного мешка Аркыта, когда Хертек железной рукой начал наводить свой порядок, отличный от разбойной вольницы, к которой легко привыкнуть, но трудно отвыкать.

Дождавшись, когда люди угомонятся и усядутся на первом привале в круг, Техтиек медленно обошел их, вглядываясь в лица и давая возможность присмотреться к нему. У него была цель выбрать во временные командиры групп тех, кому можно довериться. Человек пять для начала… Вот этот подойдет. И этот тоже. Эти двое смотрятся крепкими и сильными, в глазах не угасший восторг… Еще один… Теперь хватит. Подал знак, подзывая к себе.

— Вас назначаю полководцами Шамбалы! Подберите себе людей и поставьте их вместе с конями там! — Техтиек показал концом нагайки в сторону тропы, ведущей к первому таежному складу. — В каждый свой отряд подбирайте не более ста человек! И только тех, кто согласен взять на себя нелегкий труд создания нового Алтая!

Потом вернулся к оставшимся на привале. Заговорил спокойно, четко, громко:

— Воины! Выбранные мной люди — ваши командиры! Их приказ — мой приказ!.. А сейчас я должен объявить вам, что мне нужны настоящие алыпы и кезеры. Кто не чувствует в себе силы для большого дела, которое мы начинаем, может вернуться к своим семьям, отдав полученное от бурханов золото, оставив себе по одной монете. Идам возместит все ваши расходы и потери! Полководцы Шамбалы! Принять золото у тех, кто уходит!

Техтиек был уверен, что его приказ будет выполнен и он избавится от людей, которые лишние сейчас, а скоро будут просто мешать и путаться под ногами. Но случилось неожиданное — послышались голоса протеста:

— Нам это золото дали боги, а не ты, хан Ойрот!

— Ты не имеешь права отнимать дар неба!

— Разреши нам уйти с нашим золотом, хан Ойрот!

Техтиек взметнул голову, положил ладонь на рукоять меча. По твердым губам его поползла злорадная усмешка, за которой обычно следовала гримаса озлобленности:

— Дар неба? Подарок богов? Идамы предназначены для воинов Шамбалы! Для тех, кто будет строить новый Алтай! Посмотрите, какой знак стоит на каждой монете! Знак Идама! А знак Идама — герб и символ Шамбалы! Ваши деньги действительны только в Шамбале, которую надо еще завоевать!

Разочарование прошло волной по лицам людей, заставляя их прятать глаза от жгущего взора хана Ойрота. Еще немного — и созреет мысль уйти от него с золотом бурханов в свои сеоки и нищие аилы, к голодным семьям и гаснущим очагам… Но ведь еще утром все они были искренни и хотели обрести в борьбе свою свободу, а вместе с ней и счастье для всех людей гор!

— Золото неба — не милостыня и не праздничный дар богов! — гневно и зло заговорил Техтиек. — Золото неба должно и будет служить новому Алтаю, вашим детям и внукам! Это Белый Бурхан и назвал Шамбалой! Служить всем людям, а не брюху каждого из вас в отдельности! И оно остается золотом, пока служит Шамбале! В грязных и жадных руках оно превратится в простые черепки…

Люди молчали, поглядывая на него злобно и недоверчиво.

Будь сейчас рядом с ним хотя бы один человек, что проверен огнем и кровью! Они бы нашли способ, как совладать с этой безмолвной толпой и заставить ее повиноваться…

Еще немного, и эти стиснутые кулаки начнут шарить под ногами, отыскивая палку или камень, а подрагивающие ноги бросят тела вперед, на острие его меча, пока еще не обнаженного…

— Я жду! — сказал Техтиек спокойно и сделал шаг вперед.

 

Глава двенадцатая

ИСПЫТАНИЕ НА ПРОЧНОСТЬ

Три отряда встретились у Ябоганского перевала.

Первыми пришли монахи отца Никандра, потом иереи Улалы и Чемала со всяким городским сбродом и, наконец, откуда-то со стороны Тураты притопал разношерстный отряд из кержаков, вооруженных чем попало, включая дубины, вилы-тройчатки, косы и топоры. Не решаясь приблизиться к скопищу монахов и попов, кержаки остановились чуть поодаль.

Из всех трех групп хорошо вооружены были только чулышманцы и полицейские, пришедшие с отцом Ипполитом и отцом Софронием. Что касается чиновников, лабазников и кучеров, то одни из них надеялись на кнуты и палки, а другие на свои голые руки.

Увидев отца Никандра, иерей Ипполит крупно шагнул ему навстречу и забасил, отвалив цыганскую бороду:

— Эк ты их экипировал, игумен! Поди, и пушка есть у кого под рясой?

Отец Никандр отмахнулся:

— Хватит для орды и дробовиков!

Отец Ипполит заторопился к своим, развернувшись на половине второго шага, а отец Софроний затеял бестолковый и несвоевременный спор с чинами полиции о том, кому первыми идти на перевал, круто беря сторону чемальского иерея:

— Чины полиции пусть пробивают нам дорогу! По службе!

— Вас больше, вы и лезьте на тот перевал! — отмахнулся длинноногий урядник. — Не мочало жевать пришли!

Игумен хмыкнул: то ли один перевал и ведет в долину? Хорошо поискать, так десять дорог сыщется в Терен-Кообы!.. Он подошел к кержакам, вежливо поклонился:

— Храни вас бог, мужики! Не из местных будете?

— Разные мы! — загудели голоса. — По путю сколотились… Топчемся, вот, из-за их… Надо было б раньше их прийти!

Игумен поджал губы, сдерживая усмешку:

— Их спор пережидать — вовек в долине не бывать! Есть у вас кто за старшего, мужики?

Отозвался угрюмый, ободранный до голого тела детина:

— Берестянский я. А энтих, вота, всех по дороге насбирал… С бору по сосенке, язви их совсем! Ровно цыцошные, кажный рот — настежь, ровно ворота!.. Бить надо орду!

— На бой людей ведешь, а лаешь! — покачал головой игумен. — Злой-то почему?

— Лапердин я, Серапион! Братьев моих бурханы те порешили, в однове я остался… Вота и горит душа! Зараз надо кой-кому ребрышки помять! — он потряс увесистой дубиной. — Токмо с перевала их не возьмешь тута без боевого ружья, зазря попы галдят…

— Сам знаешь, видел? — нахмурился игумен. — Обходные тропы знаешь?

— Сыщу. Не все позасыпаны!

— Проведешь моих иноков?

Серапион угрюмо, из-под насупленных бровей, тяжело глянул в глаза отца Никандра:

— Ружье с патронами дашь?

— Тебе одному дам.

— Тогда с богом!

Но бог не заспешил на помощь отцу Никандру с братией. Не успели и версту обратно оттоптать, как махнул Серапион направо, полез ящерицей между камнями, цепляясь то за кусты, то за ветки. А здесь не то что тропы, но и намека на нее не было! Отец Никандр только покрутил головой, торопясь за кержаком и не сдерживая крепкого на бранное слово Ничипора, пыхтящего сзади.

От камня к кусту, от куста к дереву, от дерева — между камней по осыпи, летящей из-под ног на головы тех, кто в самом низу застрял…

«Заведет окаянный кержак к самому Макару, который тут где-то своих телят пасет! — уже с тревогой и досадой думал игумен, перетаскиваясь непослушным телом через очередной камнелом, рухнувший с высокого скального карниза, что и сейчас своими останками висел над головой, закрывая добрую половину неба. — Его-то, окаянного, злость ведет, он и по облакам грозовым полезет!»

Теперь отцу Никандру и та закрученная по горам тропа, на которой их бросили охотники-проводники, показалась райской дорогой.

Все выше путь, все глуше место. Уж не собрался ли этот кержак прямиком перевалить через сами горы?

Тяжелыми паровиками пыхтели за спиной игумена монахи, открыто постанывая и поругиваясь и тут же торопливо крестя рты: в таком-то богопротивном месте и самого Сатану в утробу запустить не мудрено будет!

Кончился, как оборвался, обрубленный скалами, лес-урман, что шел за ними по левую руку. Отдельные кедры отплясали кривыми ногами свою непостижимую для человека радость на голых камнях, потом и кустарниковая мелочь сошла на нет, мхи и лишайники слиняли пятнами один за другим, поплыла перед глазами песчано-каменная осыпь, будто бреднем ловя ноги, голые камни пошли с острыми бритвенными краями, рвущими одежду и ранящими тело.

Осторожно глянул через левое плечо игумен и обомлел — такой скальный срыв вниз падал, что на душе стало тошно, и по спине не мурашки, а тараканы поползли…

Круче и круче голый камень, раскаленный, как сковорода. Хоть брюхом на него ложись и глаза пяль: одно небо перед носом без конца и края, а внизу желтизна съеденной скотом до земли долины с людским муравейником, вползающим тоненьким ручейком на Ябоганский перевал и катящимся отдельными клубками людей я лошадей к Ян-Озеку… Вывел-таки кержак, не соврал! Теперь пришла-подкатилась забота не легче — на дно долины сойти.

Пригляделся отец Никандр — та же тошнота, что и за спиной осталась! Рядом лежит на камне Серапион Лапердин, поводя боками, как загнанная лошадь. Поди, и в долине самой слыхать теперь тот его запаленный дых!.. Башкой мотает, слово пояснительное не может на бороду уронить, только рукой тычет куда-то влево.

Да, там настоящая пологая тропа, по которой они все скатятся легко и привычно. Чего тогда ждать?

— Вота, — выдавил наконец Серапион, — все тут, как на ладошке… Ух, мать их, и покуражусь жа!..

Чегат плакал, закрыв лицо руками. Он ничего не успел. Возвращаясь с пастбища, увидел, как какие-то люди вышли из его аила с горящими головнями в руках, сунули огонь под скаты жилища, подождали, когда займется хорошее пламя, не спеша двинулись к тропе, ведущей к юрте Яшканчи и аилу Чалпана, гогоча и помахивая дымящимися в их руках головнями.

— Собачьи зады! — заорал Чегат и во весь опор полетел на людей с факелами, раскручивая до свиста нагайку над головой. — Что вы делаете, вонючие барсуки? Разве вас этому учил Ак-Бурхан?

Один из факельщиков снял с плеча винтовку, выстрелил, убив под Чегатом лошадь. Она грянулась прямо на камни, подмяв всадника под себя, вывернув ему ногу до хруста в кости. Чегат закричат от лютой боли и потерял сознание. А когда очнулся и пришел в себя, аил уже догорал, и из него не слышалось ни криков, ни стонов, только потрескивала лиственничная кора, раскалываясь от нестерпимого жара.

Чегат схватился за голову, и тотчас руки прилипли, а когда он отнял их и поднес к лицу, то увидел, что это кровь. Он попробовал встать, выпростав здоровую ногу, но невыносимая боль снова заставила его забыться в беспамятстве.

Раскрыв глаза во второй раз, он увидел только пепелище, посреди которого лежал вспухший и черный труп его жены, а чуть подальше от него, рядом со сгоревшим и рассыпавшимся орыном, два обезображенных трупика детей. Чегат пополз к дымящимся останкам своего дома, своей семьи и своей жизни, но снова упал головой на камни без мыслей, чувств…

Слезы пришли, когда он очнулся в третий раз. Это не были слезы горя и отчаяния, это были слезы бессилия и презрения к самому себе — самые горькие слезы на свете…

Он нащупал нож на опояске, достал его и изо всей силы вонзил себе в горло.

Сегодня Ыныбас, Кураган и Чейне должны были проводить Адымаш и Кайонока из долины, помочь им выйти на тропу к Куюсу, где пасет свои стада и отары Сабалдай.

Семью Яшканчи старый пастух в беде не оставит, поможет. А там…

Ыныбас поднял пиалу, коротко взглянул на Чейне:

— Дай Адымаш немного золота!

Жена Яшканчи покачала головой:

— Нет, Ыныбас, я не возьму этого золота. Даже ту монету, что принес Яшканчи, я отдала Чегату… Бурханы отняли у меня все, я у них ничего не хочу и не буду брать!

Кураган не вмешивался в разговор старших. Его дело — отвечать на вопросы, если спросят. Да и мысли его были о другом — о Шине, которую он видел мельком в долине с ее отцом, но не решился подъехать: ссора не ссора, а какая-то змея проползла между ними… Конечно, он сейчас легко может стать богатым — стоит только взять несколько этих больших золотых монет, которых у Ыныбаса и Чейне целая груда… Но ведь он не старик, чтобы покупать себе жену за серебро и золото!

А тетю Адымаш он сам отвезет в аил отца. И Кайонок вырастет вместе с племянником Курагана, сыном Орузака, будет мальчугану старшим братом… Ну а если отделится Орузак, то и в одном аиле с отцом и матерью им не будет тесно!

Неожиданно в глубине долины захлопали выстрелы, послышались крики, стоны и ругань, какой-то дикий вой и рев многих глоток. Мужчины выскочили из юрты и сразу же попали в мешанину людей и коней, через которую черным клином шла вооруженная группа бородатых и волосатых людей, все крушащая на своем пути. В левом дальнем углу долины полыхал аил Чегата, факельщики рвались к дому Чета Чалпана, защищенного парнями Кара Таина и Уйбалы. Они еще не стреляли, а только теснили винтовками с примкнутыми к ним штыками какую-то рвань, размахивающую топорами и палками.

Из-за юрты выскочила группа всадников во главе с Дельмеком и пустила в ход плети, но вместо разогнанных бродяг наплыли хорошо вооруженные и организованные монахи, впереди которых шел «черный поп», высоко подняв над головой серебряный крест. Неожиданно они остановились, упали на колени, взметнув стволы ружей. Раздался не совсем дружный залп, и парни Дельмека посыпались с коней, упали несколько телохранителей Чета Чалпана. Факельщики было снова кинулись к аилу, но их остановил властный голос отца Никандра:

— Именем Христа! Не смейте трогать это жилище!

«Хотят взять пророка живым, — подумал Ыныбас и нырнул в юрту, отыскивая взглядом ружье Яшканчи. — Да где же оно? Кураган взял?..»

— Где ружье, Адымаш? Оно висело здесь, на мужской половине!

Чейне побледнела, отшатнулась к очагу:

— Ты будешь стрелять в русских, Ыныбас?

— Я буду стрелять в бешеных собак! Ружье, Адымаш!

Жена Яшканчи подняла край постели, достала длинный сверток, торопливо размотала его. Потом подала мешочек с патронами.

Уходя к двери, Ыныбас заметил, как Кайонок со всех ног бросился к Чейне и сунулся головой ей в колени:

— Я боюсь русских!

Услышав выстрелы и крики в долине, Пунцаг понял, что какой-то отряд русских обошел охраняемый кезерами Хертека опасный Ян-Озекский перевал широкий и низкий. Но как могли эти люди пройти через горы, когда все тропы Хертеком были взорваны заранее и старики из местных в один голос утверждали, что теперь в долину Терен-Кообы нельзя попасть ни с какой стороны. Правда, один из них вспомнил, что когда-то был проход по подошве сухого бома и через длинный язык осыпи, но потом скала сама рухнула и завалила тропу… Пунцаг собирался съездить на то место, но так и не выбрал времени. Выходит, камни не завалили ту тропу, а упали мимо, в пропасть?

— Чочуш! Ты был хорошим кайчи, теперь постарайся стать таким же хорошим воином! Ты умеешь стрелять?

— Когда-то я стрелял неплохо…

— Бери кезеров и спускайся в долину. Не думаю, что по тропе у бома, если она каким-то чудом сохранилась, мог пройти большой отряд… Действуй! Кара Таину и Уйбале передай, чтобы они отбивали семью пророка и уходили на запасную тропу, мы прикроем отсюда их отход к перевалу. Там, в пещере за осыпью, есть запасной склад оружия… Хорошо бы раздать его пастухам в долине! Где Ыныбас?

— Он хотел увести из долины жену и сына Яшканчи.

— Тогда найди Дельмека и отправь его ко мне!

Не успел Чочуш со своими кезерами сделать и нескольких шагов вниз, как послышались выстрелы сверху, с седловины перевала. Чочуш остановился в нерешительности, но Пунцаг успокоил его:

— Все в порядке! Это принял бой хан Ойрот.

Чочуш с кезерами поспешил вниз, одолевая одну террасу за другой Выстрелы в долине становились все гуще, и толпы людей и коней уже неудержимо хлынули к перевалу. И в эту самую минуту с его седловины начали сползать кезеры Пунцага.

— Что случилось? — удивился Чочуш, не зная, как ему теперь поступить.

Этот же вопрос задал своим кезерам, очевидно, и Пунцаг — нерешительно потоптавшись, он приказал им залечь и приготовить к бою оружие.

Чочуш закусил губу: никакой армии хана Ойрота на той стороне не было на перевал ползли отряды русских, запирая их в долине, как в мышеловке.

Дельмек рвался к аилу Чета Чалпана, к высокому монаху с крестом в руках, но ему все время мешали русские бородачи с дрекольем и топорами в руках, продирающиеся к Кара Таину и его парням, чтобы вырвать из их рук винтовки и вооружиться самим. Как ни отпихивали их прикладами и стволами своих ружей монахи, они все равно настырно лезли вперед, карабкаясь чуть ли не поверх монашеских ермолок.

«Черный поп» первым заметил обходной маневр Дельмека и теперь старался держаться за спинами своих монахов, пихая крестом их в шею и басисто приказывая:

— Кончай возню, иноки! Вовнутрь идите! Хватайте тех, кто схоронился там!.. С остальными мы завсегда поспеем с божьей помощью!

На помощь Дельмеку бросился Ыныбас, выбрав русобородого и голубоглазого детину, вооруженного винтовкой, но не стреляющего из нее, а орудующего грозным оружием как простой дубиной. Вскинув ружье, Ыныбас выстрелил, почти не целясь, и, не обратив внимания на поверженного врага, поплыл мушкой за клобуком отца Никандра. Но тот пригнулся, кинулся в образовавшуюся щель в цепи телохранителей, которая тотчас снова сомкнулась.

Монахи напирали все больше, разорвали цель, полезли в аил, толкаясь и мешая друг другу. И Ыныбас понял, что они с Дельмеком ничего не успеют сделать — Чет Чалпан все равно обречен… Неожиданно удивил Кара Таин вырвавшись из цепких рук оборванцев, уже безоружный и раздетый почти донага, он прыгнул в самую гущу монахов сбив с ног игумена и отняв у него крест. Орудуя этим оружием как тупым кинжалом, он расшвырял монахов, застрявших у входа в аил, но тут же выгнулся дугой от удара дубиной по голове.

Дикая ярость овладела Ыныбасом. Он подскочил к поверженному игумену и занес тяжелый приклад над его головой:

— Расступитесь, христопродавцы! — заорал он по-русски. — Иначе я сейчас же прикончу отца Никандра!

Монахи попятились, и этим воспользовался Дельмек. Ринулся к аилу, крича прямо в лицо Ыныбасу:

— Уходи, ярлыкчи, и уводи женщин! Я тут сам справлюсь!

Чьи-то сильные руки схватили Ыныбаса за пояс, потащили к юрте. Но, отступая, он все же успел опустить приклад ружья, зацепив голову игумена.

— Уводи Адымаш, Кайонока и Чейне, Кураган! — захрипел он. — Туда, к перевалу! Там бурханы! Они помогут тебе!

Кураган отпустил пояс Ыныбаса. Тот вытащил из стволов сожженные патронные гильзы и всунул на их место новые. К нему кинулись два вооруженных монаха, но Ыныбас успел выстрелить первым. Снова перезарядив двустволку, поискал глазами Дельмека — тот продолжал неистовствовать у входа в аил Чалпана.

Горькая складка разрубила лоб Пунцага. Хорошие игры сменились совсем плохими… Да и были ли они, хорошие игры, с той поры как гэлун Жамц вызвал его к себе в покои там, в дацане?

Кезеры неудержимо отступали. Обученные Хертеком, хорошо знающие тактику боя, они прятались за каждый камень, за любой скальный выступ. Пули их еще не доставали — полицейские стреляли снизу вверх, пули рикошетили от камней и могли поранить только случайно. Воины же бурхана Пунцага били прицельно, как только над близкой линией горизонта показывались головы врагов.

А из долины на перевал сплошной стеной шли люди и кони! Шли навстречу пулям и смерти… Зачем Чочуш пропустил их, не остановил там, внизу, где есть возможность спрятаться и просто ускакать к Ян-Озеку?

Ранило одного из кезеров. Он расстегнул куртку, выпростал рубашку, оторвал большой кусок, замотал рану, снова прильнул к прицелу винтовки, поджидая первую голову… Молодец!

Пунцаг пробрался к нему:

— Спускайся вниз! Перевал нам все равно не удержать!

— Там тоже стреляют, бурхан. Надо держать перевал.

Спустился последний воин, лег, положив винтовку на каменный зазубренный излом, чтобы бить в упор. Его патронные коробки, привязанные к поясу, были уже пусты и расстегнуты… Опять отрикошетила пуля, взвизгнув, ударила в камень где-то за спиной Пунцага, заставив его пригнуться… Прав тот воин, перевал надо держать! Как только освободятся воины Чочуша там, внизу, они тоже поднимутся сюда, к этим камням…

Почему бы Техтиеку не ударить сейчас в спину тем, кто ползет на перевал с той стороны? Ведь там, на тропе, развернуться невозможно! Нет, он предпочел удрать, как только его алыпы набили карманы и подсумки коней золотом!..

Показалась форменная фуражка полицейского, и Пунцаг нажал на курок, убежденный, что не промахнется с упора. Но промахнулся. Раненый кезер удивленно посмотрел на него и выстрелил сам. Полицейский ткнулся носом в песок.

Пунцаг смущенно передернул затвор, выбрасывая стреляную гильзу. Что делать, если он так и не научился стрелять?

Упрек Пунцага был несправедливым — Чочуш и его воины пытались удержать людей, рвущихся на перевал. Но те быстро оттерли кезеров в сторону, не обращая внимания даже на белые одежды бурхана. Пришлось махнуть рукой и прорываться к Дельмеку и Ыныбасу с Кураганом, выводить в безопасное место Чета Чалпана с семьей, вдову Яшканчи с сыном, Чейне. Но мешали кони и люди, даже камни, когда-то давно сорвавшиеся с самой верхотуры и вросшие в землю здесь, неподалеку от юрты Яшканчи.

Ждать, когда схлынет эта толпа? Нет, ждать больше нельзя!

Протискиваясь между конями, расталкивая плачущих женщин и насупленных мужчин, Чочуш со своими воинами пробирался к аилу Чалпана, где все еще кипела схватка, медленно рассасывая небольшую группу дерущихся в пешем и конном строю храбрецов.

Подход вооруженных кезеров во главе с самим бурханом был полной неожиданностью для ворвавшихся в долину: монахи растерянно затоптались, стали отходить левым крылом к юрте Яшканчи, но их остановил неистовый рев отца Никандра:

— Бурхан! Бурхана брать живым!

Голова игумена была разбита прикладом Ыныбаса, по рясе текла кровь, но руки, из которых вырвали святой крест, были воздеты к небу:

— Крест! Где мой крест? Только перед святым символом дрогнет и отступит Сатана!

Кто-то из оборванцев поднял валяющийся под ногами у монахов крест отца Никандра, подал ему. Игумен судорожно схватил его, облобызал и взметнул над головой:

— Бей Антихриста! Хватай Сатану!

Вся толпа кинулась на кезеров, но те встретили их штыками. Откатившись, монахи снова открыли беспорядочную стрельбу, не давшую ощутимых результатов: мелкая дробь не пробивала одежду, а жаканов у них не было. Чочуш принял решение и резко взмахнул рукой:

— Отсекать монахов огнем! Залп!

Дельмек понял маневр бурхана и начал заходить монастырскому воинству в тыл, сообразив, что серьезного вреда людям, одетым в толстые бараньи шубы, их ружья причинить не могут. Но здесь он опять вынужден был сменить винтовку на нагайку, запутавшись среди кержаков. Он узнавал знакомые по Горбункам лица, слышал выкрики:

— Дубиной его, Софрон! Кулаком в лоб — он у тебя пудовый!

— Топором работай, Панфил! Без башки-то он к своему доктору не побежит!

— Вилами его, Фаддеюшко!

Похоже, что они в ожесточении не чувствовали даже боли — наскакивали на верховых, стаскивали с коней и тупо, яростно добивали на земле…

По команде Чочуша, кезеры дали второй залп, свалив несколько монахов и кержаков. Но те плотно облепили аил, скаля зубы… Как стрелять? По аилу перебьешь семью пророка, угадаешь по своим же верховым… Чочуш снова начал обходить аил справа.

А Дельмек со своими парнями никак не мог отбиться от кержацкой остервенелой рвани из Горбунков! Наконец, пробился к юрте Яшканчи, вывел женщин и мальчишку, что-то прокричал Ыныбасу с Кураганом, тыча нагайкой в сторону перевала, уже наполовину забитого людьми из долины… Чочуш понял, что им не справиться.

Кезер на взмыленном коне, посланный Чочушем к Ян-Озекскому перевалу, успел только крикнуть:

— Русские в долине!

Десятка три всадников сразу же взметнулись в седла, оставив на перевале лишь небольшую группу заслона. Кезер Чочуша скатился с седла, на негнущихся ногах подошел к ним, спросил хрипло:

— Где дарга?

— Дарга Хертек еще вечером был вызван к Белому Бурхану.

— И до сих пор не вернулся?

— Нет. Мы послали гонца к Храму Идама, но тот закрыт и охрана его снята…

Это было странно и непонятно. Зачем Хертек Белому Бурхану? Ведь половина бурханов здесь, в долине!

— Мне надо возвращаться.

— На коне, которого ты загнал? Возьми свежего! Но кезер Чочуша уже сидел в седле. Оставшиеся воины переглянулись и тоже, взяли своих коней за повод.

— Подожди, Кейлюк! Мы с тобой.

От юрты Яшканчи отъехали четверо всадников, обошли тропу, ведущую на перевал, круто взяли влево…

Упала дубина у ног Чочуша, не долетев какой-нибудь аршин. Бурхан усмехнулся: не его ли решили оборванцы брать в плен?

Он лег за мертвым конем, прицельно выпустил несколько пуль из трехлинейки по разбегающимся бородачам, полез в коробку за новой обоймой. Скосил глаза на своих кезеров — лежат, отстреливаются, не подпуская банду кержаков к парням Дельмека, теснящего монахов от аила Чалпана.

Дельмек крутился среди них, как волчок, работая нагайкой. Но пробиться к дверям не мог. А монахи уже вытащили из аила визжащую Чугул, плачущую Занатай, повели упирающегося Чета. Тут же прыгали факельщики, раздобывшие огонь в очаге пророка…

Чочуш закрыл глаза и упал лицом на приклад винтовки.

Зря рискует Дельмек! Здесь он семью пророка не отобьет…

Чочуш снова поднял голову. Пленники шли в гуще монахов, двигаясь к перевалу. Только бы не попали к кержакам! Те церемониться не станут: у них свои боги и свои пророки…

Надо отходить!..

Задерживаются воины с Ян-Озека! Или Кейлюк не успел, или Хертек отменил распоряжение бурхана…

— Отходим к перевалу! По одному.

Дельмеку удалось рассеять кержаков — после ухода монахов они уже никакой силы не представляли. Но табунятся, бросая свои измочаленные дубины, сломанные вилы и косы, вооружаются брошенными винтовками. А сам Дельмек с оставшейся горсткой опять пытается прорваться сквозь кольцо монахов…

Спустил своих кезеров с перевала Пунцаг, перестроил повел к монахам. Но те уже успели закрыться остатками толпы, уходящей из долины… Не надо было Пунцагу уходить с перевала!

Вот и запасная тропа, закрытая от перевала скальными обломками и каменной осыпью, идущей длинным языков чуть ли не с самой ступенчатой вершины Ябогана. Спасет ли это ненадежное укрытие крохотную группу кезеров, оставшуюся после боя в долине?

— Скорее!

Чочуш поднял голову, отыскивая глазами каменную площадку, за которой вход в расщелину, перегороженный завалом из бревен. Как все-таки далеко и высоко до нее отсюда! Может, потому и послал Дельмек Ыныбаса и Курагана с женщинами и мальчишкой в обход осыпи, что боится за них? Человека, который ползет по осыпающейся тропе вверх, пристрелить отсюда, снизу, во сто крат проще, чем на ровном месте!.. Не заблудятся ли в солончаках? Знает ли Ыныбас ту обходную тропу по каменному плато?

Подошли кезеры Пунцага, смешались с остатками воинов Чочуша. Как мало их осталось!

Пунцаг лег рядом с Чочушем за обломком скалы, спросил хрипло, отводя глаза:

— На Ян-Озек послал за подмогой?

Чочуш кивнул, не сводя глаз с издырявленной пулями юрты Яшканчи, где Дельмек снова сцепился с кержаками. Эти-то дураки за что дерутся?

— Ты почему ушел с перевала, Пунцаг?

— Тебе хотел помочь…

— Идут! — крикнул кто-то из воинов за спиной Чочуша. — Кезеры Хертека идут!

— Поздно, — вздохнул Пунцаг, — монахи с Четом уже на перевале, не отбить.

Но лавину всадников заметили и монахи. Заспешили, пробиваясь прикладами к седловине. Со всех ног начали удирать от Дельмека и оборванцы-кержаки, теряя последние клочки своей домотканины.

Показался и сам Дельмек, лишившийся в последней потасовке коня и винтовки. Не доходя нескольких шагов до каменного укрытия бурханов, упал, отбросив нагайку, от которой остался один черенок.

— Чет… — хрипел он. — Отбивайте Чета!..

Не спеша, равнодушно день шел к зениту. Солнце палило нещадно, и голубой купол неба был высок и безбрежен. Хорошо там, наверху, под самым куполом!.. Чочуш нехотя встал, взглянул на Пунцага:

— Займись Дельмеком, его нельзя здесь оставлять! — и повернулся к воинам: — Выходить на тропу! По одному!

И тотчас вжикнула пуля рядом с его головой, запорошив глаза каменной пылью. Чочуш инстинктивно пригнулся, протер глаза, осторожно выглянул из-за боковой грани камня. Во весь рост, подняв в руке крест, шествовал отец Никандр, ведя за собой героических иноков в изодранных рясах и захваченных пленных.

Чочуш прицелился, но Пунцаг положил ладонь на затвор его винтовки, сказал тихо, но внятно:

— Не надо стрелять, бурхан. Он безоружен.

— Он-поп! Начальник над монахами!

— Все равно не надо стрелять.

Куулар Сарыг-оол уходил от Чибита один, отпустив Хертека. Встреченный им караван купцов-чуйцев принес сигнал приказа: волнистую линию с чуть отставленными тремя точками на одном из тюков с мануфактурой. Таши-лама назначал ему встречу в Урумчи.

На душе его было спокойно, глаза зорко и пристально смотрели вдаль и видели то, что не суждено увидеть никому из смертных, даже самым зрячим…

Он видел бесконечные каменные ступени монастыря Шаругене, слышал небесные громы труб и улыбался главному Хранителю Огня, склонившемуся перед ним, великим жрецом Бонпо, в уничижительном поклоне… Его духовный двойник Ка, посланный Агни Йогой к центру мира — горе Меру, передал прану героя чудесным путем к родным алтарям, где в его честь должны взвиться золотые столбы огня!.. Но Шаругене пока подождет, и главный Хранитель Огня поторопился со своим решением.

Куулара Сарыг-оола ждала Лхаса, куда они прибудут вместе с таши-ламой, решившимся ради него на трудную дорогу в Урумчи…

И никто в целом мире не узнал бы сейчас в этом благообразном и сухом старике вчерашнего сияющего белизной одежд и сверкающего драгоценностями могущественного бога алтайцев Ак-Бурхана! Он удовлетворенно рассмеялся и поднял голову, чтобы, не мигая, взглянуть в ослепительный лик солнца.

 

Глава первая

НОВЫЙ ДРАКОН

Надвигалась ночь, а Техтиек не знал еще, как и где он ее проведет. Своей армии он больше не верил, с опаской посматривал на полководцев, больше похожих на конокрадов, жуликов и убийц, чем на честных и действительно преданных ему людей. Они слишком долго колебались, а взяли его сторону, когда вопрос был поставлен прямо и жестко: обнажать хану Ойроту меч или еще подождать? Лишь тогда они дрогнули и надвинулись на толпу следом за ним… Да, в других условиях он бы охотно затянул на шее у каждого из пятерых хорошую моченцовую веревку из конского волоса, заставив предварительно под страшными пытками вывернуться наизнанку!..

Кто-то ведь успел уже пустить змеиное шипенье в их ослиные уши! Если есть змеиное шипенье, значит, есть и змея? Где же она? Как найти ее до наступления ночи, чтобы заставить на глазах у всех подавиться собственным жалом?

— Великий хан! Не пора ли поставить людей на отдых? Темь.

— Небо еще полно солнца!

— Да, великий хан. На чистом месте-светло, а здесь, в лесу, уже темь!

Теперь люди шли за Техтиеком не бесформенной толпой, как утром, а разбитые на пять колонн, во главе со своими командирами, повинуясь ходу белого коня хана Ойрота, как нить повинуется движению стальной иглы сквозь ткань или кожу.

— Привал был недавно. Люди не могли устать так быстро.

— Так темь же! Скоро лбы начнут расшибать о деревья!

Далась ему эта темь! Темь… Такого и слова нет у теленгитов! Но где-то он эту сокращенную монгольскую форму слышал… Где же?

Техтиек знал много способов проверки людей, но не один из них не годился сейчас для поимки шептун… кому из них может мешать посланец самого неба? Зайсанам, баям, попам, чиновникам, полицейским, некоторым русским купцам и алтайским камам… И — много, и — мало! Значит, если в его войско пробрался соглядатай врагов, то он непременно должен чем-то отличаться от всех остальных. Что говорил хан Ойрот о заповедях неба, чего требовал от Чугул и Чета Чалпана, от всех алтайцев? Уничтожения оружия насилия, всего чужого и чуждого, изгнания кошек, сохранения родов, отторжения русских от алтайцев… Стоп! Значит, если соглядатай послан врагами из русских, то он вряд ли будет носить косу на затылке; если врагами из алтайцев, то его ничем от других не отличишь! И все-таки надо их всех заставить обнажить головы и склонить их! Перед ним, ханом Ойротом!

Сейчас должна открыться поляна. Нет, чуть дальше.

— Солнце садится, великий хан! Люди ропщут Техтиек скосил глаза. Опять этот добровольный телохранитель! А где же второй? Их же было двое услужливых, заискивающих, готовых на все и вся… Еще там, на спуске с перевала, они начали активно и старательно опекать его, покрикивая на всех, кто закрывал крупами своих коней спуск: «Дорогу! Дорогу хану!»

— Еще рано.

Солнце, действительно, уже перекатилось через Ануйский хребет. Ну и что из того? Понадобится — и ночью идти будут! Лишь бы уйти от русских и от бурханов!

Интересно, и зачем этим двоим позарез нужен привал, когда настоящая темнота еще не наступила? И полководцы Шамбалы молчат. Кто же тогда ропщет?

— Пусть прибавят шаг! Не на тропе же становиться. Вот и поляна, кедры с затесами. Кажется, склад не тронут…

Техтиек остановил коня, развернулся навстречу своей армии, пятью колоннами входящей на поляну по лесной тропе. Полководцы оторвались от своих колонн, спешились, подошли к своему небесному и земному вождю, склонили обнаженные головы. У всех — косички.

— Разрешаю зажечь ночные костры!

Отпустив повелительным жестом полководцев, подозвал своих назойливых телохранителей:

— Ну а что будете делать вы, алыпы?

— Сторожить вас, великий хан! — поспешно отозвался первый, который постарше.

Искренен. Не подобострастен и не лукав.

— Прислуживать вам, хан Ойрот! — гордо расправил широкие плечи второй.

Самоуверен, а в голосе — вина и страх.

Техтиек вытянул руку в сторону кучи земли и камне, поросших мелким кустарником и густой травой:

— Там склад Техтиека, алыпы. Надо его вскрыть.

Телохранители изумленно переглянулись и разом упали с седел.

— При-и-и-и-вал!!!

В считанные мгновения безмолвная, глухая поляна в глубине Чергинского урмана превратилась в человеческий муравейник: трещали сучья, ломаемые мускулистыми руками для постелей; хрустел валежник и выдирался из земли сушняк для костров; ножами срезалась трава, обнажая землю; глухими ударами тяжелых камней вгонялись в неподатливую почву колья для очагов; ржали кони, радуясь отдыху и знакомясь друг с другом…

Техтиек медленно отступил конем за стволы деревьев, на которых уже гасла вечерняя позолота ушедшего на покой солнца, добрался до подлеска и пошел знакомой ложбинкой вниз, к реке, где вскоре его ноздри уловили дымок костра, щедро приправленный запахом хорошо проваренного баданового чая. Если он не набредет на парней Анчи, то будет гостем у костра таежных охотников, что тоже в его положении неплохо!

Он забыл о своем одеянии, о мече, усыпанном драгоценными камнями, о белом коне и богатом убранстве его, о своем громком имени… В былые времена Техтиек не боялся подходить к людям у любого костра, где чаще его принимали за купца-чуйца, реже величали зайсаном или баем, и только очень у немногих он вызывал подозрение и страх. Но сейчас ему следовало бы опасаться случайных встреч: голова хана Ойрота оценена русскими властями куда дороже головы разбойника Техтиека! Впрочем, об этом он тоже забыл — тоска по нормальным людям, усталость от бурханов, от непривычной и слишком уж грозной роли окончательно выбили его из колеи. Еще немного, ион начнет вздрагивать от каждого резкого звука!

Сверкнул далекий огонь между деревьями. Техтиек сдержал размеренную поступь коня. Кто хозяева костра, кто зажег его? Русские солдаты или стражники Булаваса, спешащие в долину Терен-Кообы? Православные дубиноносцы или двуперстники? Монашеский чулышманский отряд, сбившийся с пути? Заплутавшие в урмане охотники, которым завтра выходить на первую добычливую зорю? А может, самые желанные для него люди — парни Анчи, сбежавшие из Аркытской западни?!

Техтиек спешился, решительно зашагал на огонь костра. Он хорошо вооружен — кого ему бояться? И, наконец, у него — армия, которую легко вызвать сюда, разрядив наган!..

Кончился лес, пошел подлесок, за ним — кустарник. А там — пологий берег реки, посыпанный мелкой галькой. Отсюда как на ладони видны люди, сидящие вокруг костра. Техтиек сосчитал их: восемь. Значит, их — девять! Один, как положено, сторожит коней в лесу и не сводит глаз с тропы, на которой может объявиться любая неожиданность. Может, с того, девятого, и начать?

Своих людей Техтиек знал. Кому бы ни выпал жребий быть ночным сторожем, один на один со своим бывшим предводителем он непременно развяжет язык, выложив все разом… Но может и сподличать — дать сигнал тем, кто у костра, или, улучив момент, ударить ножом в пах или печень… Нет уж! Если играть с ними, то играть открыто! К тому же, они могут оказаться и не парнями Анчи, а бродягами-неудачниками, сколотившимися в свою банду до зимы… Обычно такую мелочь Техтиек подбирал щепотью, даже не пригибаясь, как ягоду с куста.

Потоптавшись еще немного, он вернулся к коню, сел в седло, ринулся напролом через кусты: если уж и появляться перед этой нищей и разбойной братией, то во всем блеске хана Ойрота! Чему другому, а этому Белый Бурхан его научил!

Его расчет оказался верным: парни покойного Анчи опешили, увидев перед собой великолепного всадника, забыв об оружии и о том, что они умеют им пользоваться. Вскочили, заорали, разом взяв в плотное кольцо своего бывшего предводителя, замахали руками, смеясь и плача одновременно. А ведь обсуждая свои невеселые дела еще минуту назад, они мечтали о расправе над предавшим их Техтиеком и его новыми друзьями, худший из которых — Хертек!

Как только поугасли первые страсти, Техтиек спешился, пожал поочередно все протянутые к нему руки, бегло, но зорко оглядывая каждого в отдельности и всех разом. Поизносились, поистрепались, потеряли не только вид батыров, но и бродячих таежных охотников, утративших свои аилы и ночующих там, где их застанут ночь или непогода.

— Что, плохо без меня? — спросил он весело.

— Плохо, Техтиек!

— Хуже не бывает…

Замолчали, переглянулись, начали рассаживаться вокруг огня, с завистью поглядывая на царственные одежды Техтиека, но не враждебно и настороженно, как мог бы он ожидать, а виновато и скорбно, как будто не Анчи похоронили, зарубленного Техтиеком, а самих себя завалили тяжелыми камнями…

Да, Хертек сумел завязать судьбу каждого из них узелком! И оказался для разбойной братии пострашнее, чем былые облавы и полицейские погони. Покинув ущелье Аркыта, где их берегли сами горы, они оказались на положении рыб, выброшенных из воды на песчаный берег: и дышать было нечем, и плыть некуда, и чешуя сохнет… Попробовали выбирать себе вожаков, но ни один из них не годился для большого разбоя — у них не было хитрости и гибкости Анчи, бесшабашности и наглости самого Техтиека. И они, в общем-то, не столько действовали, сколько подъедали старые припасы, вскрывая один за другим тайники, заложенные еще Техтиеком. Завтра утром должны были вскрыть последний из них — на той поляне, где хан Ойрот поставил на ночь свою золотоносную армию…

Выслушав до конца грустную исповедь Чекурака — беглого монаха Чулышманского монастыря, ставшего временным главарем останков банды, Техтиек укоризненно покачал головой:

— Получается, что без меня у вас и дороги нет, поводырь нужен, как слепым?

Головы опустились еще ниже, а глаза надежно упрятались в землю, в пепел костра, в подергивающиеся серой пленкой остывающие угли, на которые давным-давно плескалось никому из них теперь не нужное варево.

— Да, так. Тебе врать не будем.

— Кого убили пастухи зимой? — спросил Техтиек неожиданно.

— Тоета. А Маскан разозлился и убил Кичимкея…

— Дураки! Надо было и Тоета в рясу одеть!

— Не успели…

— Вот и все, Чекурак, — вздохнул Техтиек. — Весь ответ! Ни мозгов у вас нет, ни порядка… Своих всегда надо забирать. Даже мертвых! А если уж оставлять, то переодевать, уродовать… Сами за собой собак тащите! Потому и забились в эту глушь.

— Ты прав. Мы многое делали не так.

— Ладно! — встал Техтиек. — Все пойдете со мной! Кто у коней?

— Товар.

— Тащите и его к костру! Разговор есть.

— А если… Головы лишаться, куда ни шло, но коней!..

— Ничего не случится, — рассмеялся Техтиек, — там, на поляне, стоит моя армия в тысячу человек!

— Армия? — не поверил Чекурак. — У тебя есть армия?!

— Мне ее за верную службу и преданность небу подарил сам бог Алтая Белый Бурхан! — нахмурился Техтиек. — Он не мог дать ей оружия, зато дырявые карманы каждого из моих алыпов набиты золотом!

— Золотом? — переспросил Чекурак и жадно облизнул губы.

— Я хочу, чтобы вы помогли мне. И забудьте, что я Техтиек!

— Кто же ты теперь?

— Я — хан Ойрот!

Чекурак икнул от неожиданности и в суеверном ужасе отшатнулся от Техтиека.

Исчезновение хана Ойрота первыми заметили его телохранители, откапывающие вход в тайник Техтиека Выворотив очередной камень, сразу же расширивший дыру до таких размеров, что в нее уже мог бы просунуться человек, первый из них повернулся к своему повелителю, заранее подготовив для хана подобострастную улыбку. И онемел, судорожно рыская глазами по поляне, пытаясь найти среди многочисленных серых фигур белоснежные одежды хана. Потом резко повернулся к своему напарнику, занятому работой, ударил его кулаком в спину, заорал испуганно:

— Где хан, Чичкан?

— Что? — удивился тот, уставившись в перекошенное злобой лицо монгола. — Ты что-то спросил, Хомушка?

— Вонючий сурок! — отозвался тот, брызгая во все стороны слюной гнева и растерянности. — Правильное у тебя имя, кошачий корм!

Вытянув лицо, Хомушка по-волчьи, трусцой, обежал поляну, сунулся было в урман, но тут же вернулся, сел на груду камней и земли, вывороченных ими из тайника, обхватил голову руками, застонал сквозь зубы, раскачиваясь из стороны в сторону: все его надежды на большую награду за голову военного вождя бурханов, в котором он без особого труда узнал разбойника Техтиека, рухнули разом, раздавив в душе остатки веры в свою звездную судьбу, которая, по преданию, поворачивает свой светлый лик только в сторону тех, кто много страдал и многим жертвовал!

Пять лет охотился в Урянхае за Кууларом Сарыг-оолом и потерял его. Три года шел по горячему следу Бузур-оола и тоже потерял Больше года выслеживал Техтиека, и вот, когда осталось только-только руку протянуть и взять его, он таинственно исчез!.. А ведь все взвесил, все продумал, все учел! И люди есть, и чины полиции ждут в условном месте, и Техтиек один, без своей банды! Бери голыми руками его, вяжи крепкими узлами, сади на коня — и наметом, по самой короткой дороге, невзирая на ночь и кишащую разгромленными остатками бурханов Чергу!.

— Может, послать за ним погоню? — робко предложил Чичкан, чувствуя себя особенно виноватым в случившемся — ведь именно на его физическую силу и рассчитывал Хомушка! А он начал ковыряться в этой норе, где, возможно, вообще, кроме земли и камней ничего нет!

— Погоню! Иди, ищи его теперь! Хомушка сник — безмозглый баран Чичкан и не подозревал даже, что теперь Техтиек для любой погони недосягаем! В Черге человека найти так же трудно, как в навозе самого Чичкана золотой империал! Сейчас им, пожалуй, надо опасаться не того, что Техтиек от них скроется, почуяв неладное, а что он вернется со своей вечерней прогулки не один, а со своими головорезами!

— Лезь в нору, бестабунный! — закричал Хомушка. — Надо успеть очистить тайник и убираться отсюда!

Чичкан послушно полез в развороченную ими яму.

Техтиек вышел из леса на поляну в тот момент, когда полководцы Шамбалы, назначенные им, шли к развороченной яме, а один из телохранителей за что-то отчитыват другого, а потом они оба чуть ли не с кулаками набросились на пришельцев.

— Убирайтесь! Этот тайник Техтиека хан отдал нам!

— Нам не нужен ваш тайник, — с презрением уронил один из полководцев. — Нам нужен сам великий хан!

— Ну и ищите его, если он вам нужен! И тотчас, увидев вышедшего из леса белого всадника, испуганно дернулся, будто кто из полководцев вытянул его плетью вдоль спины, втащил голову в плечи, закрутился на месте.

— Подойдите ко мне! — приказал Техтиек, стараясь не ерзать в седле и не говорить громко, чтобы Чекурак с парнями, поняв его неправильно, не разрядили свои винтовки в полководцев и телохранителей.

Первыми приблизились полководцы, замерли в трех шагах. Следом за ними от ближайшего костра отделился щуплый и неказистый человек с лисьим лицом. Он направился было в сторону телохранителей, но на полпути круто повернул влево и стал поодаль.

— В чем дело, зачем вы меня ищите? — еще холоднее спросил Техтиек, следя краем глаза за телохранителями, почему-то на этот раз не проявляющими своей обычное прыти.

— Мы ждем твоих распоряжений, великий хан! — четко доложил один из полководцев, делая шаг вперед, тогда как, по ритуалу, ему следовало бы опуститься на колени и обнажить голову.

У Техтиека все клокотало внутри, и он сдерживал свой рвущийся наружу гнев только чудовищным усилием воли.

— Тот, кто обращается ко мне в пешем строю, — сказал он с ледяным спокойствием, — должен стоять на коленях! Я — хан, посланный к вам самим небом и его богами!

Полководец послушно опустился на правое колено и, повторив просьбу, прибавил озабоченно:

— Уже поздно, и надо выставить посты.

— Охрана подождет. Пока возьмите этих, — Техтиех кивнул в сторону телохранителей-самозванцев, — и подведите их ко мне! Кажется, у них почему-то отнялись языки и не слушаются ноги! — И тут же он всем корпусом повернулся к человеку с лисьим лицом, терзающим собственную шапку: — Кто ты такой и почему стоишь рядом с командирами? Мне не нужны лишние люди!

— Меня зовут Паслей, великий хан. Я хочу перед тобой покаяться и повиниться.

— Замолчи, глупый баран! — взвизгнул барахтающийся в руках полководцев Хомушка. — Откуси и проглоти свой длинный язык, дохлая ящерица!

— Говори, Паслей. Я разрешаю тебе.

Тот рухнул пластом, пополз, извиваясь телом, к копытам коня хана Ойрота, то взвизгивая, то завывая на одной ноте, то еле слышно шепча:

— Великий хан! Хомушка и Чичкан, которых ты приблизил к себе, плохие люди! Они хотели схватить тебя еще на горе, чтобы передать русским полицейским. Там ты был совсем один, но они не знали, что на перевале остались воины Хертека. Они заставили меня служить им, но я не хочу… Покарай меня ты, посланец неба!

— Заткни глотку! — орал Хомушка, которому уже нечего было терять. — Тебе все равно выпустит кишки этот поганый хан, который совсем не хан!

— Отпустите его, — сказал Техтиек, укладывая ладонь на рукоять меча. — Говори, кто ты и кем послан!

Хомушка, отпущенный полководцами, рванул нож с опояски, кошкой бросился на Паслея, но кто-то из полководцев подставил ногу, и он упал, чтобы тут же вскочить и повторить свой прыжок. Но тот же полководец жестко и зло, не соизмеряя удара, пнул Хомушку в живот. Он сразу же согнулся дугой, покатился по земле…

— Принесите огня. Здесь темно.

Дальний отсвет костров, действительно, плохо освещал поляну. Но его приказ запоздал — к ним уже бежали люди с факелами, привлеченные душераздирающими воплями Хомушки, все еще корчившегося на земле. Потом к хану Ойроту подвели Чичкана — покорного, готового говорить и плакать, валяться в ногах и ради спасения своей жизни, как и Паслей, предать всех и вся.

Но Техтиек не торопился говорить с ним, следя глазами, как корчится и катается по земле Хомушка, как мнет лицом грязь Паслей, как покорно ждет смерти Чичкан. Хомушка был для него наиболее ценной добычей, но похоже он не оправится. Такой удар разрывает кишечник и желудок, отрывает почки или печень, расплющивает мочевой пузырь. При таком ударе не выживают…

— Что с ними со всеми делать, великий хан? — спросил тот, кто ударил Хомушку в живот.

Техтиек не ответил. Он ждал, когда хотя бы немного придет в себя тот, самый главный виновник. Но Хомушка явно агонизировал: лежал, скрючившись на земле, выкатив налитые болью и ненавистью глаза, пачкая кровью, сочившейся у него изо рта, траву и собственную одежду. Тот, кто ударил его ногой в живот, знал свое дело хорошо. И теперь Техтиек обязан, вольно или невольно, думать: не с заведомой ли целью он нанес свой смертельный удар?.. Анчи знал много, Техтиек больше его, но все знал только Белый Бурхан, а может, и не он!..

— Казнить всех троих!

Чекурак и восемь его батыров, притаившихся в подлеске, ждали условного жеста Техтиека, но тот не торопился обнажать свой меч, занимаясь ханскими делами с помощью своих людей…

Еще подъезжая к поляне, Чекурак, увидев море огней, ужаснулся:

— Сколько их! Зачем тебе, Техтиек, такую прорву народа?

— Чтобы выгнать из Алтая всех русских!

— Русских? Разве они тебе мешают?

— Они всем мешают!

— А мы тебе зачем, если у тебя столько воинов?

— Алтайцы знают двух драконов — Дельбегена и того, что живет в Урумчи. Я хочу быть третьим драконом, и вы будете моими головами! Девятиглавого дракона Алтай еще не знает! — и Техтиек громко и сочно рассмеялся…

Люди с факелами осветили всю поляну, где на земле корчился человек, второй лежал плашмя у ног коня Техтиека, а третий рвался из рук держащих его воинов и что-то тихо говорил.

Потом Техтиек обнажил меч и все парни Чекурака разом нажали на курки винтовок, сбивая выстрелами всех, кто еще смел стоять перед их предводителем даже на коленях…

Новый дракон лязгнул челюстями!

 

Глава вторая

ПЕПЕЛ НА ВЕТРУ

Заметив поданный Ыныбасом знак, Кураган придержал коня, чтобы дать возможность трем женщинам с ребенком уйти вперед, затеряться среди деревьев — опасность возможной погони была еще слишком велика…

— У Тележихи мы должны разъехаться с тобой, кайчи, — сказал Ыныбас тихо. — Я и Чейне не имеем права подвергать тебя и твоих спутниц опасности.

Кураган кивнул. Он и раньше догадывался, что в сердце Ыныбаса была какая-то тайна, тщательно оберегаемая от всех, кроме Чейне. Но ведь она женщина-бурхан, и Кураган собственными глазами видел, как Чейне пригоршнями раздавала людям золотые монеты! Сам кайчи тоже получил от нее несколько этих больших монет: для себя, отца и тети Адымаш — жены покойного Яшканчи.

— Они вам всем пригодятся, когда Шамбала восторжествует! — сказала тогда Чейне шепотом. — А если и нет, то золото всегда в цене! Ты можешь переплавить их во что-нибудь другое и продать купцам за меха, скот, русские деньги…

— Вам есть куда уехать с Чейне, дядя Ыныбас? — спросил Кураган, с трудом воспринимая, что он попал в самое окружение богов, которых воспевал в своих песнях.

— Да, мы с Чейне уедем к ее отцу Кедубу. Его аил стоит в урочище Маймы. Но мы там не будем долго. Нам нужен свой аил.

— Урочище Маймы далеко отсюда, — вздохнул Кураган. — Путь туда трудный, и белый конь, как и белые одежды Чейне…

— Мы можем поменяться с тобой конями, Кураган. А у Шины есть запасная одежда. Чейне уже говорила с ней. К тому же, они одного роста и… — Ыныбас смутился, но тут же взял себя в руки. — Надо сделать так, чтобы мы с Чейне исчезли незаметно для твоих женщин и чтобы ты не вздумал нас искать!..

Кураган снова кивнул. Он уже устал от потерь и прощаний. Погиб Яшканчи, исчез Хертек, не удалось найти отца Шины, который ринулся на перевал, забыв о дочери…

Чего так напугался Езен? Неужели того, что, разгребая пепелище Чегата, своего знакомого, нашел под перевернутым казаном несколько монет?

Женщины сделали вид, что не заметили отлучки своих мужчин. Да и мало ли по какой нужде они могут отлучиться! Ыныбас говорил, что за ними возможна погоня русских полицейских… Вот и проверяли.

Ыныбас старался держаться ближе к Чейне, не обращая внимания на Шину. И не столько боясь выдать себя как старого знакомого, сколько поставить в неловкое положение сразу двух молодых женщин и, конечно же, Курагана, который с этой девчонки глаз не сводил… Встреча с Шиной была для Ыныбаса полной неожиданностью: девчонка храбростью не отличалась и вдруг приехала в самое пекло! Скоро он догадался, что сделало ее такой храброй.

Только слабый всплеск грусти почувствовал Ыныбас на самом дне души. Шина была его юностью, а юность ушла, как ей и следовало — догонять молодых. А в жизнь Ыныбаса вошла молодая жена старшего брата, и все встало на свои места: юность заменила молодость, а невинная влюбленность уступила мужской любви к женщине.

Да, две пары так или иначе, но нашли себя! И, по эгоизму всех счастливых людей, меньше всего думали о третьей паре — Адымаш и Кайоноке, потерявших вообще все, что только можно потерять в этой жизни…

Ыныбас, как и обещал Курагану, исчез тихо и незаметно. Только поздно вечером, когда настало время становиться на ночлег, Шина дернула Курагана за рукав, шепнув:

— А Ыныбаса и Чейне нет. Отстали.

Кураган натянуто улыбнулся:

— Они счастливы вдвоем, зачем им мы?

У Шины отлегло от сердца: значит, Ыныбас ничего не сказал Курагану! И отлучался с ним только для того, чтобы предупредить о том, что их дороги расходятся в разные стороны?.. Какой он все-таки умный, этот Ыныбас! Умный и хитрый…

Она положила Курагану руки на плечи, ласково заглянула в его усталые и печальные глаза:

— Я хочу стать твоей женой, кайчи. Сегодня ночью.

У Курагана и его спутниц давно уже кончились все припасы, взятые в бросаемой на произвол судьбы юрте, и оставалась только слабая надежда на ружье Яшканчи, отданное Ыныбасом, и последние десять патронов. И если взрослые еще как-то терпели голод и жажду, то Кайоноку приходилось совсем плохо, и он постоянно хныкал, что хочет есть и пить, что ему надоело тесное седло Адымаш ехала на одном коне вместе с сыном), что он не хочет спать на голой земле и у лесного негреющего костра, стреляющего искрами… Мать не отвечала на эти жалобы, а только молча плакала. И Курагану с Шиной приходилось постоянно успокаивать не только мальчишку, но и саму Адымаш:

— Потерпите немного… Что-нибудь придумаем! Но ни в этот день, ни на следующий ничего придумать так и не удалось — в Ильинке и Кукуе кержаки были такими же неприступными, как и в других оставленных ими за спиной селах и деревнях…

Пройдя на рысях кержацкие поселения и обойдя стороной обе Черги, где могли быть полицейские заслоны, на седьмой день пути вышли к Сему, левому притоку Катуни. В Чергинском урмане Курагану удалось подстрелить одну из бездетных самок красавца-курана, и до самой большой воды они шли сытыми. Даже мальчишка немного повеселел… Но Камлак встретил их неприветливо, хотя хозяин первого дома, в ворота которого постучала Адымаш, хорошо говорил по-алтайски и знал обычаи, а все же в ночлеге отказал наотрез:

— Весь дом провоняете своими шубами, а взять с вас нечего… Выспитесь у костра — лето! Вам не привыкать…

Кураган хотел дать ему золотой идам, но Шина шепнула:

— Увидит золото, ночью нас всех передушит, а потом бросит в реку! Глаза-то у него — разбойные!..

Гости не уходили, и хозяин, потоптавшись у калитки, пошел в дом, вынес каравай черствого хлеба, подернутого зеленоватой плесенью, и кринку прокисшего молока:

— Чем богат, тем и рад!

Богат он был, конечно, не только прокисшим молоком, но голодные рты были рады и этой милостыне…

Кураган прошел к лодкам, надеясь на какое-нибудь чудо. Камлак хоть деревня и маленькая, но рыбаков в ней много — можно попытаться разжиться у них хотя бы рыбой. Но как ее есть и готовить? Да и какое мясо — рыба?

Берег реки пустовал. Рыбаки свою добычу взяли утром, и мокрые сети, развешенные на кольях, еще не обрели своей обычной упругости. Длинный ряд лодок был неприступен — каждая посудина сидела на толстой цепи, пристегнутой амбарным замком к железному крюку, намертво вбитому в скальный берег.

— Как собак на цепь посадили! — невесело рассмеялся Кураган, пнув ногой несколько замков.

Да, перебравшись на тот берег, они бы раза в два сократили свою дорогу! Но разве кого из рыбаков упросишь? Да и бумажных денег ни у кого нет…

Потоптавшись без толку у воды, он вернулся и, присаживаясь к костру, уронил виновато:

— Придется на лошадях через паром…

Он хотел прибавить, что дорога им предстоит трудная, берегом и через урманы, но промолчал: что зря расстраивать женщин!

Вяло и виновато горел тусклый костер, изредка сухо потрескивая не совсем хорошим топливом, с трудом собранным женщинами среди голых и мокрых прибрежных камней. Кураган прислушался, и ему показалось, что От-Эне, живущая в нем, на что-то жалуется людям, рассказывая о своей невеселой жизни под этим холодным даже летом небом, изо всех сил стараясь утешить людей, сидящих вокруг, и дать им новые силы, пожертвовав своими:

— Даже этот плавник, подаренный рекой, кормит меня! А у вас все впереди — вы люди! Все-хорошее и радостное, грустное и печальное — у вас еще впереди! Это я говорю вам, мать огня, ваша От-Эне…

— Новое горе у нас, — сказала Шина тихо, — Кайонок заболел.

Кураган испуганно поднял голову; только этой беды им и не доставало!

— Что с ним?

— Молоко было плохое. И хлеб старый.

Кураган посмотрел в сторону дома, где жил жадина русский, с сердцем плюнул:

— Чтоб тебе сгореть от грозы, вонючий барсук!

Барагаа пришла в Абайскую степь пешком, в лохмотьях, исхудавшая до черноты. Во время одного из ночлегов на берегу Урсула за Теньгой, какие-то люди в русских монашеских чегедеках, вышедшие из соседнего урмана на ее огонь, силой овладели ею, ограбили и увели коня:

— У нас один батыр погубил свою лошадь, твой конь ему подойдет! А ты и пешком дойдешь, молодая…

Целый день после этого кошмара Барагаа отлеживалась в кустах, приходя в себя, пока не почувствовала, что может идти. Подкрепившись зеленью, какая нашлась поблизости, она двинулась берегом на Ело, надеясь добыть там немного мяса или курута, а если повезет, то и коня. Содрав с нее шубу и меховую шапку, разбойники не догадались сдернуть плетеный из кожи пояс, в который с изнанки были пришиты золотые и серебряные монеты-все ее богатство, нажитое за годы замужества.

Ее надежды на доброту и участие людей развеялись сразу же, как дым: в Ело Барагаа приняли за нищенку и гнали от каждого аила, бросая вслед не только обидные, злые, слова, но и дурацкие советы, ни один из которых не мог дать ей кров, накормить и обогреть.

Абайская, а потом и Уймонская степи, о которых так много и часто говорили ей встречные пастухи по пути сюда, к Коксе, оказались сухими, выжженными и почти безлесными на десятки верст. Позднее Барагаа узнала, что последние отары ушли отсюда на крохотные пастбища в горы, спасаясь не столько от бескормицы, сколько от людей, хлынувшись из Терен-Кообы во все стороны Они-то и повытоптали своими конями траву…

Конечно, первые же дожди воскресят эти степи, снова придут сюда стада и отары, но пока что дожди не спешили на выручку людям, обходя Катунский, Бащелакский и Тигирецкий хребты стороной, сбивая в небе большие отары туч у Холзуна и на юге — по предгорьям Ульбинского хребта, где не то что непроходимые, но и непролазные места — аюкечпесы… А зачем скалам да мхам дожди? Дожди нужны людям и скоту!

Так Барагаа добралась до Сугаша, где надеялась отыскать дальних родственников покойного отца. И здесь ей впервые повезло-люди в урочище были непуганые, особой роскоши и сытости не знали, и потому лохмотья пришедшей издалека женщины не очень удивили их. За серебро они охотно продали Барагаа две старых шубы, кое-что из тряпья, несколько полусырых и не выделанных до конца кож, десяток овец, треног и казан для очага. Теперь она могла выбирать себе место и ставить жилище, но сначала надо было найти пастбище для овец. В этих поисках она набрела на нищий пастушеский домик из жердей, крытых корой, а потом повстречалась и с самим хозяином, оказавшимся двоюродным братом отца. Звали его Тадыжек, он был старше Барагаа лет на семь-восемь.

Барагаа даже смутно помнила его — Тадыжек приезжал в родительский аил молодым парнем, когда она была совсем девчонкой. Но сейчас Тадыжек выглядел стариком, прожившим 600 лун, измученным жизнью и болезнями.

У него было десятка два овец, корова и конь, по сравнению с Барагаа настоящий богач! Его аил стоял на удобном месте, но был таким ветхим, что мог завалиться при любом ветре. Хорошие хозяева в таких жилищах не остаются на зиму, а строят новые, а эти, изношенные временем и непогодой, просто бросают.

Трудно сказать, обрадовалась или огорчилась Барагаа, встретившая наконец-то хоть какого-то родственника. Но Тадыжек был неназойлив, почти ни на что не жаловался, и когда она пригласила его к своему костру на чашку чая, согласился не сразу, но пришел с подарком: дырявым и надтреснутым казаном с толстым слоем ржавчины и грязи на дне и стенках. Но и такой подарок женщина приняла с благодарностью — без утвари не проживешь, и так просто ее не купишь. Дырку в казане можно забить деревянными пробками, а грязь и ржавчину отчистить горячей водой с песком или золой.

Тадыжек долго сидел и у ее огня, неторопливо рассказывая историю своей жизни, полной невзгод и бедствий, а потом неожиданно предложил:

— У меня нет жены и детей. Мой аил стар, а у тебя и такого пока нет. Давай построим новый аил вместе?

— Но мы же с тобой родственники! — удивилась Барагаа.

— Родственники дальние. Я — брат твоего отца не по матери, а по отцу. К тому же, не родной брат… Нам можно жить вместе и даже иметь своих детей… Мы не нарушим никаких обычаев.

Барагаа посмотрела на него более внимательно — теперь уже глазами женщины, а не родственницы. Нет, он не стар, он просто измучен жизнью. И, если его хорошо откормить, приодеть и обогреть женским теплом и лаской, от него можно иметь даже детей.

— Не знаю, Тадыжек, — назвала она его по имени, хотя это и осуждалось обычаями. — В наши с тобой годы не об этом надо думать! Да и поздно, наверное, что-то начинать заново…

— Обновить жизнь, Барагаа, никогда не поздно! — рассмеялся тот и осторожно привлек ее к себе. Женщина не сопротивлялась.

Тадыжек проводил Барагаа до самого леса, а потом спешился и протянул повод:

— На коне ты обернешься в оба конца скорее. Да и не внесешь все свое добро на плечах — в дороге и нитка тяжела. А тут еще и овец придется гнать одной…

Она кивком поблагодарила, но садиться в седло не стала. Дорога была хорошей, через лес, и можно было спокойно подумать о новом повороте в ее судьбе, который, быть может, и не сулил Барагаа настоящего женского счастья, но был более привлекательным, чем неопределенность… Жизнь свою она сломала сама, и винить тут некого, и, как знать, может оно и к лучшему, что ее дочка-первенец умерла, не осознав и не испытав горького и соленого вкуса жизни женщины-алтайки…

Учура она давно простила, но до сих пор не могла простить себя, что, ведомая ложным чувством стыда опозоренной девушки и слабой нитью привязанности к мужчине со своим полудетским желанием его, которые приняла за любовь, сама пришла к нему в аил, и за то еще, что не ушла из него сразу же, утром, когда с горечью убедилась в своей ошибке. А ведь еще был жив отец, и место дочери у очага не занимала чужая женщина…

Сегодня ночью размягший и оттаявший Тадыжек много и горячо говорил ей об их новой жизни у домашнего очага, в которую верил, как ребенок, не видя в темноте ухмылку женщины, которая давным-давно стала взрослой. Так давно, что иногда ей казалось, что она и родилась сразу же такой — оскорбленной, униженной и несчастной.

Потом Тадыжек начал говорить о будущих детях, и это было самое забавное! А он говорил едва ли не стихами: какой теплый и просторный аил они построят вместе, как Барагаа будет ловко и умело хозяйничать в нем и бережно носить каждый год сладкую для обоих ношу под сердцем, как, наконец, они всей семьей превратят их дом в настоящее богатое жилище, где будет весело от смеха детей и ее, любимой жены, бесконечных песен!

Она очень торопилась и вернулась в тот же день до заката солнца, но Тадыжек не встретил ее, как обещал. Барагаа нашла его в сгоревшем аиле, упавшим лицом прямо в очаг. Женщина молча опустилась на колени перед трупом, поникла головой, не в силах больше плакать. Судьба снова догнала ее, чтобы выпроводить и из этой долины, к которой она так трудно и так долго шла…

Барагаа вспомнила, как наступило сегодняшнее утро-золотое, душистое от трав, изменившее землю, но не изменившее Тадыжека. Он нежно и трепетно ласкал ее, говорил милые глупости, и в его выцветших от времени и невзгод серых глазах светилось настоящее, а не поддельное счастье… Он искренне верил, дурачок, что судьбу можно как-то обойти или перехитрить!

Кайонок умер на рассвете, измучив женщин и Курагана, измучившись сам. Взрослые были бессильны помочь мальчику — рвота и дикие боли в животе ничем нельзя было унять: ни горячим чаем с солью, ни нагретыми на огне камнями. Мутило и Шину с Адымаш, съевших по кусочку хлеба и запивших их горьким чегенем из кринки. И только один Кураган, не притронувшийся к еде, чувствовал себя здоровым.

Насыпав горку щебня, он долго стоял над этой самой маленькой и самой печальной могилой в его жизни. Потом он снова ушел на берег реки, чтобы не видеть испепеленных горем глаз Адымаш и виноватых перед всем миром глаз Шины. Пусть уж женщины поплачут сами в одиночестве, глядя в огонь крохотного и коптящего костерка, и пожелают душе ребенка благополучной дороги в лучший мир, если он только существует на самом деле, а не выдуман камами…

Через три дня добрались до Куюса, и здесь снова их встретило горе умер старый Сабалдай. Умер в ту ночь, когда женщины и Кураган тщетно пытались спасти младшего сына Яшканчи. Их встретил Орузак — смущенный и немного растерянный, все время уводящий глаза в сторону от прямого и открытого взгляда Курагана. Потом нехотя заговорил:

— Вышли все сроки твоего возвращения, и я решил, что ты тоже умер в той долине… Я не стал делить имущество отца на три части, а разделил его по-другому… Скот я продал, ухожу к русским в деревню, буду шить шубы… В Мунах я уже купил избушку и достал у чуйцев «Зингер»… Скотом не проживешь…

Рваная, трудная, беспокойная речь брата дала Курагану понять, что он просто-напросто ограбил его Конечно, по закону гор, старший брат всегда имеет больше прав, чем младший. Но зачем же он забрал себе и его права, а не передал их матери, которая еще жива?.. Сроки возвращения… Кто их устанавливал для алтайцев и кто знает их длительность? Даже мертвого, которого любят и уважают, ждут обратно все годы.

— Ты поспешил похоронить меня, — сказал Кураган с горечью. — Значит, по приметам, я проживу дольше тебя на много лет! Ты поторопился уничтожить все дела отца, похоронив его два раза!.. Куда и зачем ты спешишь, Орузак? Что тебе даст твой «Зингер», на котором ты собрался шить шубы на продажу, если ты лишился скота, став бестабунным? Шкуры тоже надо будет за что-то покупать!.. Или ты так богат, что можешь позволить себе разбрасывать деньги по ветру? А как ты решил поступить с матерью?

— Я ей оставил десять овец, коня и корову! Хотел дать денег, а потом подумал: зачем они ей? Аил теплый, вещей много… И еще, Кураган, я боюсь русских стражников и полицейских! Ведь многие бурханы были у нас в гостях, а ты сам был в долине Теренг, слушал богов и пел свои опасные песни! Сейчас везде идут аресты, многих пастухов русские отправляют в тюрьму…

Кураган невесело рассмеялся:

— Тебе-то чего было бояться, Орузак! Ты даже абызу понравился, что у нас в гостях был: крещеный… В Чулышман бы съездил за бумагой с крестом — и все!

Братья спорили, укоряя друг друга, а женщины стояли, как оплеванные. Орузак даже не пригласил их в аил, не подал пиалы с чаем… Потом из аила вышла старая Тиндилей, вытянула вперед руки, как слепая двинулась к младшему сыну, упала ему головой на грудь:

— Ты все-таки жив, сыночек? Тебя все-таки не убили русские кезеры?.. Не ругайся с Орузаком, пусть живет, как знает…

— Я — живой, не кермес! Кермесом стал Орузак! Я привез с собой тетю Адымаш и жену Шину… У них у двоих больше горя на душе, чем у нас с тобой! Радость только у одного Орузака — избушку в Мунах купил, «Зингер» достал у купцов!

— Я не рад смерти отца! — вспыхнул старший брат. — Зачем так зло говоришь?

И тогда заговорила Тиндилей, тихо и горько:

— Сын, покидающий в горе свою мать, хуже мертвого сына. Я похоронила троих сразу-мужа и двух сыновей. Но младший из них вернулся живым. А ты умер, ты — кермес! Уходи куда хочешь…

Она завела Курагана в аил, посадила выше огня и протянула ему раскуренную трубку, признав его главой семьи. Орузак потоптался еще немного у порога, потом сел на коня и уехал, ни разу не оглянувшись…

Все правильно: кермесу нечего делать среди живых людей.

 

Глава третья

ЗАПОЗДАЛЫЙ ВИЗИТ

Два дня Федор Васильевич упаковывал вещи, которых неожиданно набралось много. Видимо, не зря говорится в народе, что на одном месте и камень мохом обрастает… Работа у него продвигалась медленно, хотя в письме, которым он приглашался в Барнаульский уезд на ту же должность, оговаривались минимальные сроки для переезда. Принятое доктором решение не было паническим — надоела бессмысленная борьба с миссией, которая сейчас, после разгрома активистов бурханизма, приобрела форму колотья лбом об стенку.

Последствия событий в долине были ужасны для местного населения. Зайсаны, в чьем руководстве находились сеоки, сами рыскали по стойбищам и кочевьям, выискивая тех, кто был на моленьи бурханам; полицейские со старанием, достойным лучшего применения, тем же занимались в деревнях со смешанным населением; священнослужители и миссионеры двинулись черной волной в горы, надеясь на особенный урожай: окаянный хан Эрлик сокрушен бурханами и повергнут в прах, а сан Ак-Бурхан в душе орды еще не утвердился… Но больше всего доставалось кержакам, хотя во время усмирения бунтующих они откровенно были рядом с попами и полицейскими… Но почему бы и рыбки не половить, когда вода мутная?

В Горбунках уже снялись с насиженных мест и исчезли неведомо куда Панфил и Аким; увязывал свои нехитрые пожитки Капсим; обеспокоенно вели себя и те, кто ходил с дубьем в долину, и те, кто не только там не был, но и не собирался…

Под напором этих событий, слухов и предположений, забросил свои дела и Федор Васильевич, так ничего окончательно и не решив. Он целыми днями слонялся по разгромленному кабинету, отпихивая ногами связки книг и коробки с лекарствами; часами сидел на крыльце, поигрывая пенсне и многозначительно хмыкая; валялся на кушетке прямо в обуви, шумно листая книги и отбрасывая их одну за другой… В один из таких дней, где-то близко к обеду, заявился Капсим. Уставился на груду книг, сваленных посреди пола, покачал осуждающе головой:

— Разве так можно с добром-то?

— Что? — не понял Федор Васильевич, неохотно оставляя кушетку.

— Книги, тово… Как попало и где попало! Разве ж можно?

Доктор усмехнулся:

— Книги жалеешь? Человеческая жизнь сейчас гроша ломаного не стоит, а ты — книги! Да на кой черт все надо, если Алтай кровью поливают все, кому не лень и кто ремеслом убийцы не брезгует!..

— Добро ить… Люди — что? Бабы нарожают.

— Ты чего пришел-то? — рассердился Федор Васильевич. — Говори, а не топчись вокруг да около!

Капсим сразу потускнел, махнул рукой:

— Об чем говорить-то? Ухожу из деревни со всем семейством моим! — Он присел на корточки перед грудой книг, смотря на них испуганно и с уважением. — Силов моих больше нету… Община разбрелась кто куда… Кого побили, кто сам в вине, ровно золотушное дите в коросте… А я — что? Ни руки протянуть не к кому, ни ноги вытянуть не на чем…

Федор Васильевич уже успокоился и теперь досадовал на себя: у тысяч людей — горе, а он хандру на себя напустил!

— Куда же ты уходишь, Воронов?

— Куда глаза глядят. Все едино теперь…

— М-да, далеко собрался!.. Может, ко мне санитаром пойдешь, вместо Дельмека? Жалованья я тебе большого положить не могу, сам нищ, но… Впрочем, я и сам еще не решил — останусь ли! М-да…

Капсим вздохнул, поднялся с пола, нахлобучил шапку, с которой не расставался ни зимой, ни летом:

— Поп Капитон опеть приехал. С каким-то военным.

— Сам видел?

Капсим кивнул и нагнулся за какой-то книжкой. Потом снова вздохнул:

— Свою «Листвяницу» и другие хотел к вам пристроить, а вы и свои, вон, для печки!

— Твои книги, Капсим, я куплю. Приноси. А эти — не жалко… Значит, поп из Берестов решил на себя и нашу церквушку взять?

— Так выходит… А вота — военный зачем?

— Ну, военный, Капсим, это, надо думать, уже по мою душу!

Гости явились, когда доктор завязывал бечевой последнюю связку книг, чтобы оттащить ее в тот же угол, где покоились, ожидая своей участи, другие. Он все-таки решил ехать! Но не в Барнаул земским врачом, а в Томск, где ему могла отыскаться работа и поинтереснее… Дверь, ведущая из кабинета во двор, была распахнута настежь, и берестянский иерей с незнакомцем в партикулярном платье и вислой шляпе на голове, но с неистребимой офицерской выправкой, встали в косяках, как в раме.

— Бог вам в помощь! — прогудел иерей и первым шагнул через порог, направляясь к кушетке, наполовину заваленной бумагами и коробками.

— Проходите, господа, — равнодушно кивнул Федор Васильевич, не обращая внимания на бесцеремонность попа, с которым был знаком весьма плохо и не запомнил его лица и голоса. — Я сейчас управлюсь… Галя! Поставь самовар, у нас гости!

— С прискорбием узнавши, что вы уезжаете… — начал было поп, но хозяин кабинета поспешно отмахнулся:

— Полноте! Это сугубо личное дело и вас, святой отец, ни в какую скорбь ввергнуть не может!

— Как посмотреть! — усомнился второй гость и поспешил представиться: Жандармский ротмистр Маландин из Барнаула! Нахожусь в орде по просьбе губернского жандармского управления. Считаю, что ваш столь спешный отъезд нежелателен, и посему…

— Вам-то чем обязан? — поразился Гладышев. — Бомбы я не начиняю, листовок не печатаю, речей на митингах и сходках местных жителей не произношу, с паперти народ не пугаю! Я занимаюсь только обязанностями лекаря и немного наукой.

— И тем не менее, господин доктор, я принужден задать вам несколько вопросов в связи с расследуемым мною делом бурханов.

— Та-ак! — доктор нашарил табурет, подвинул Маландину, поймал ускользающее пенсне. — Но спешу заметить, господин ротмистр, что у меня нет белого коня, а из белых одежд я располагаю только докторским халатом. Других совпадений с названными вами бурханами не припоминаю-с!

— Начну с объяснений, чтобы нам не продираться с вами, господин доктор, сквозь дебри непонимания и недоразумений. Итак…

Ротмистр говорил лениво, скучным голосом, едва сдерживая зевоту, всем своим видом показывая, что он лично ни в чем не заинтересован, а только служебный долг и необходимость соблюдения государственных интересов вынуждают его беспокоить уважаемых людей, живущих в этом, ставшем притчей во языцех месте:

— По имеющимся у меня сведениям, которые, надо думать, вы не будете отрицать, у вас длительное время проживал на правах работника и санитара некто Дельмек… Фамилия его осталась, к сожалению, пока не установленной…

— Отчего же? — усмехнулся доктор. — Дельмек Камылдиев действительно жил у меня на правах санитара и работника и, надеюсь, еще вернется, как только посетит своих родственников…

Маландин удовлетворенно взглянул на отца Капитона, плотно обхватил свое колено широкопалой ладонью, сдавил, помассировал, снисходительно улыбнулся:

— Не разделяю ваших надежд, господин доктор! Он — активный участник движения бурханов и уж если появится у вас или где-то в другом месте, то будет немедленно арестован и предан суду как государственный преступник!

— Даже так? — Федор Васильевич уронил пенсне в ладонь подышал на стекла, полез в карман за носовым платком. — За что же ему такая кара, господин ротмистр?

— Это не моя прерогатива, господин доктор! Степень его злодеяний будет оценена другими… Вас же обязан предупредить официально: если вам что-либо известно о его местонахождении, прошу мне об этом сообщить!

Федор Васильевич водрузил пенсне на место и широко развел руками, как бы обнимая не только гостей, но и и весь кабинет:

— Увы! Я не имею охоты пристраивать в тюремную камеру человека, которого я знаю добросовестным и порядочным!

— Не могу разделить ваших восторгов, — поморщился жандарм, — он обвиняется в убийстве, по меньшей мере, десяти человек! Это не тюремная камера, как вы изволили выразиться, это — виселица!

— Очевидно, он был вынужден применить оружие.

— Оружие вынуждены были применить другие!.. Меня беспокоит еще одно, господин доктор… Как случилось, что этот Дельмек, пришедший в ваш дом мальчишкой, стал по прошествии определенного времени опасным преступником?

— Что из того? — пожал доктор плечами. — В семье богобоязненного берестянского купца Лапердина все сыновья выросли бандитами! Отец Капитон может это подтвердить… Сыновья, господин ротмистр, не наемные работники!

Маландин снова поморщился:

— С семьей купца я еще разберусь. Сейчас я хочу получить ответ на свой вопрос у вас!.. Я склонен думать, что известное всем ваше либеральное направление мыслей в отношении инородцев возымело ложное наклонение в незрелых душах и умах. Для них вы стали авторитетом, и каждое ваше неосторожное слово…

Федор Васильевич фыркнул:

— Я уже докладывал вам, господин ротмистр, чти ни на каких сходках и сборищах я речей не произносил и прокламаций не печатал! Я хорошо понимаю, куда вы клоните!.. Не найдя других источников крамолы, вы предпочли подвергнуть сомнению культуртрегерскую работу той небольшой кучки образованных людей, что живет в этом несчастном крае! Но этим вы запрягаете телегу впереди лошади!.. Не проще ли присмотреться к власть предержащим и богачам из инородцев и русских купцов, которые своими действиями порождают недоверие и ненависть? А мы сеем добро! Добро же, господин ротмистр, никогда и нигде еще не порождало зла!.. Или при желании можно любой цвет назвать черным?

— Красным, господин доктор! — рассмеялся Маландин. — Сейчас в моде только красный цвет! — Он нахмурился. — Мы с вами отвлеклись и ушли в сторону… Суть культуртрегерства и степень его влияния, доброе оно или злое, меня не интересует совершенно! Меня интересует сугубо конкретная вещь: не сказалось ли на поведении вашего работника привитие ему ложных идей социализма, которые сейчас становятся столь модными?

— Единственная идея, которая была привита Дельмеку в моем доме, это идея гуманизма, идея всяческой помощи ближнему своему! Священник, присутствующий здесь, может подтвердить, что эта идея не противоречит христианству, а является его сутью!

Иерей благосклонно кивнул:

— В святом писании сказано: возлюби ближнего и дальнего своего, как самого себя…

Маландин опять помассировал ушибленное колено, поднялся, прошелся по кабинету, остановился напротив доктора.

— Все это так. Но ваши слова не объясняют случившийся парадокс: к вам в дом приходит совершеннейший дикарь, какое-то время живет у вас, обучается врачеванию и русской грамоте, отказывается принять крещение, а вскоре обнаруживается, что он и не дикарь вовсе, а убежденный революционер! Согласитесь, что этот парадокс надо как-то объяснить, чтобы, обвиняя дикаря Дельмека, оправдать вас, его духовного и культурного наставника!

Федор Васильевич откровенно рассмеялся:

— А вы знаете, господин ротмистр, ваша напористость мне импонирует, хотя она и прямолинейна, как рельс! В самом деле парадокс: пришел дикарь, а вышел — революционер!.. Все просто, ясно, и ответ напрашивается сам по себе: в доме, куда он вошел, дикаря сделали революционером и выпустили через эту вот дверь крушить устои империи! Логично, не спорю… Но есть два дополнительных вопроса, также не вступающих в конфликт с логикой!

— Какие же? — усмехнулся Маландин. — Любопытно послушать!

— Первый: а дикарь ли пришел в этот дом? Второй: а революционер ли из него вышел? Вы можете на них ответить, господин ротмистр, с исчерпывающей точностью?

Маландин сдержанно рассмеялся и вернулся на свой табурет.

— Это же очевидно!

— Кому — очевидно? Вам? Вы для меня не авторитет! Священнику? Он этого Дельмека и в глаза не видел!. Нет у вас доказательств, господин ротмистр, что Дельмек кого-то там, в долине, убил!.. Там была драка сыновей купца с инородцами. И кто эту драку спровоцировал — надо еще выяснить!

Ротмистр Маландин обескураженно молчал. В его распоряжении, действительно, не было серьезных доказательств вины Дельмека и тем более вины доктора. Один-единственный документ — донос покойного священника Широкова — потерял свое значение из-за давности и вздорности обвинений. Свидетельские показания арестованных кержаков были противоречивы… Вот если бы этот Дельмек объявился, а доктор Гладышев дал ему укрытие!

— Мы, русские, — говорил между тем доктор торопливо и взволнованно, — с завидным упрямством следуем догматам наших пастырей! Если священнослужители всех людей иного вероисповедания относят к безусловным идолопоклонникам и нехристям, то мы, конечно же, с высот нашей сомнительной культуры — к дикарям!.. Но ведь есть что-то, цементирующее нацию! Тысячи лет здешние инородцы жили без христианства и нашей культуры — и ничего с ними не случилось! И вот пришли мы, чтобы их спасать. От чего, собственно? От мрака невежества и от влияния ложных богов? А кто сказал, что они — невежественны и их боги чем-то хуже наших? Почему мы не идем спасать греков, китайцев, турок?.. Уж не потому ли, что знаем, наверное, что из этого ничего не выйдет? Они сумеют защитить себя от нашей религии и нашей культуры!.. А орду Алтая нам непременно надо спасать, потому только, что она защитить себя от нас не может! Но существует, господа, такой фактор, как самосознание народа… Пусть оно и проявляется в каких-то необычных для нас формах!.. Но ведь оно — проявляется! Бурханизм возник не на пустом месте и был поддержан алтайцами только потому, что оказался им ближе, чем православие и наша с вами культура!.. Вот где эарыта собака.

— Что же вы предлагаете? — нахмурился Маландин еще больше. — Выселить всех русских из Алтая и отдать его инородцам?

— Я предлагаю не с позиций великорусского шовинизма смотреть на события, происходящие в гуще алтайского народа, а попытаться их понять, вникнуть в их глубинную суть и искать выход из создавшегося положения не в нагайке и православном кресте, а во взаимопонимании!.. Впрочем, это, госпадин ротмистр, тоже не входит в вашу прерогативу?

А ночью объявился Дельмек. Его нашла за поленницей Галина Петровна, где он хоронился до утра, и немедленно привела в дом, хотя весь разговор мужа с жандармом и попом слышала и отлично понимала, что ротмистр Маландин совеем не шутил…

Дельмек был ранен в ногу и голову, почти истек кровью, тяжело и смрадно дышал.

Федор Васильевич осмотрел его, сделал перевязку, спросил мрачно:

— А кто вынул пули и так старательно расковырял тебя?

— Сам вынул. Ножом.

— Без наркоза?

— Две чашки кабак-араки пил.

— Ну, брат, и нервы у тебя! Чего возился-то так долго в своих горах? Почему сразу ко мне не приехал?

— Дел было много. Людей надо было спасать.

— Какие дела, гнилая башка?

Дельмек блаженно улыбнулся и закрыл глаза: наконец-то и доктор научился ругаться по-алтайски! Но скоро улыбка на его губах стала вымученной, прервалось дыхание, еле-еле прощупывался пульс.

— Шок. Камфару! — закричал доктор. — Грелки на ноги! Нож!

Он сорвал повязки и снова осмотрел раны. Выковыривая пули, застрявшие в мягких тканях, Дельмек внес инфекцию. Надо было заново и довольно тщательно все обработать, осмотреть ушибы, за которыми могут маскироваться и более серьезные повреждения… Только к утру щеки Дельмека порозовели, восстановилось дыхание и наполнился пульс.

— Теперь он вполне годен даже для виселицы! — мрачно пошутил Федор Васильевич и пошел мыть руки. — Но мы с тобой, Галя, этого не допустим. Хватит! Маландины уже и так хорошо поработали своей державной дубиной.

Прошло три беспокойных Дня. Больной выздоравливал медленно. И все же, как только он почувствовал себя немного лучше, забеспокоился:

— Мне нельзя здесь оставаться! Это опасно!

— Сегодня Маландин уедет, а других можно не опасаться.

— Меня будут искать друзья! Я нужен бурханам.

— Встанешь на ноги — сам их найдешь… И все-таки Дельмек был прав. Его могли увидеть Капсим или кто-то из односельчан и пустить неосторожный слух, который непременно дойдет до ушей власть предержащих. Наконец с повторным визитом мог заявиться поп или тот же Маландин… Подумав, Федор Васильевич решил сам сходить к ротмистру. И повод сыскался вполне подходящий: два раза начинавшийся разговор о разбое Лапердиных был замят. А его следовало довести до конца!

Едва он закрыл калитку за собой, как со стороны огородов во двор Гладышевых въехали двое верховых, сразу же прошли в кабинет, к Дельмеку. Увидев бурханов — Пунцага и Чочуша — больной попробовал подняться, но у него не хватило сил. Жадно облизнув пересохшие губы и смахнув обильный пот с лица, попросил:

— Увезите меня в горы, бурханы! Здесь очень опасно. Я не только не хочу попадаться в руки русских, но и подводить хороших людей, которые так много для меня сделали.

— Мы тебя увезем, ярлыкчи. За этим и приехали. Как ты вырвался из долины? Где Кара Таин и Уйбала? Почему ты не пошел обходной тропой? Мы едва успели взорвать расщелину, чтобы засыпать камнями оружие!

— Я не мог увести сразу в надежное место своих людей. Через Ян-Озек удалось проскочить, но по дороге в Чендек снова наткнулись на русских полицейских. Пришлось драться вместе с кезерами Хертека, которых я увел с перевала…

— Много погибло воинов?

— Много. Но нам удалось прорваться… А где Чет?

Пунцаг медленно выпрямился:

— Пророка увезли в Бийск, в тюрьму.

Распахнулась дверь. Услышав голоса в кабинете мужа, Галина Петровна подумала, что Дельмек бредит и разговаривает сам с собой. Увидев незнакомых ей людей, испуганно вскрикнула;

— Кто вы? Что вам надо от больного? Дельмек вымученно улыбнулся:

— Это мои друзья. Они приехали за мной.

— Но тебе нельзя двигаться! Ты весь в бинтах и раны еще не затянулись! Ты не можешь сесть в седло!

— Меня увезут. В горах я буду чувствовать себя спокойно и поправлюсь быстрее, чем здесь. В вашем доме слишком опасно!

— Но раны могут открыться, и тогда тебя ничто не спасет!

— Они меня все равно увезут. Это — бурханы, и их решения не обсуждают. Есть храм в горах, они меня вылечат там…

Гости уже действовали. Расстелили одеяло на полу, осторожно перенесли, на него Дельмека, начали его увязывать веревками в тюк, удобный для седла.

— Это же варварство! — всплеснула Галина Петровна руками. — Они убьют тебя! Нужны носилки, повозка…

Чочуш, с трудом подбирая русские слова, попытался успокоить жену доктора, но Галина Петровна его не поняла.

— Возьмите хоть лекарства с собой, бинты и вату!

Она кинулась к белому шкафчику с крестом, отыскала початый пузырек йода, порошки стрептоцида, пакеты с бинтами и ватой, сунула в руки Чочуша:

— Дельмек знает, умеет!

— Пасип балшой.

Закрыв лицо руками, Галина Петровна выскочила на кухню, чтобы собрать корзину съестного на дорогу. Но, когда вернулась в кабинет, ни гостей, ни Дельмека уже не было. Только сиротливо поскрипывали распахнутые настежь двери.

Галина Петровна направилась к кушетке, чтобы убрать испачканные кровлю простыни, и обомлела: на столе в столбе солнечного света ослепительно сверкала горка больших золотых монет с изображением косого изломанного креста в замкнутом круге.

А Федор Васильевич в это время рассказывал ротмистру Маландину о событиях в Бересте — об убийстве работника-алтайца, о целом возе винтовок, привезенных старшим Лапердиным из Бийска, о бандитской группе Винтяя Лапердина, о беспокойстве алтайского населения окрестных деревень в связи с этим.

— Факты и логика говорят то, господин ротмистр, что стычка с алтайцами еще до начала молений в долине Теренг была спровоцирована русскими! Алтайцы вынуждены были прибегнуть к самообороне, чтобы остаться в живых!

Маландин хмыкнул: все рассказанное доктором не было для него убедительным. Скорее, русские вынуждены были защищаться от алтайцев убийство священника, организация поджога дома одного из Лапердиных, трупы двух русских кержаков, найденные по дороге в Бересту… Лапердины обязаны были как-то охранять себя и свое хозяйство!

— Вы предвзято подходите к семье Лапердиных вообще и к самообороне русских от алтайцев в частности! — ротмистр щелкнул массивным портсигаром, ловко бросил в рот папиросу. Скорее правы не вы, а берестянский священник: убийства русских были организованы активистами бурханистского движения в канун решающей схватки… Да и простая арифметика не в вашу пользу: алтаец был убит один и то за дело, а русских — трое… Нет, господин доктор, ваша любовь к инородцам не объективна, а субъективна!

Федор Васильевич снял пенсне, склонил голову, смотря поверх прически жандармского офицера беспомощными близорукими глазами. Он уже понял, что поп из Бересты его опередил, выдвинув свою версию. И чтобы теперь ни говорил Гладышев, какие бы новые факты ни приводил, они только будут добавлять лишние звенья в сушествующую у Маландина схему.

Ротмистр чиркнул спичкой, прикурил свою папиросу, дождался, когда спичка догорит, изогнувшись крючком, растер уголек в пальцах. Потом быстро взглянул на доктора:

— У меня фактов больше. Могу даже сказать вам по секрету, что Техтиек, который купил у Торкоша табун коней купца Лапердина, военный вождь бурханов! И кони ему были необходимы для своих головорезов… Скажу еще больше найденный труп Техтиека — имитация, вводящая в заблуждение русскую полицию. Хан Ойрот и Техтиек — одно и то же лицо… Некоторые из арестованных нами бурханистов в один голос утверждают, что Техтиек вербовал людей для бурханов, а тех, кто отказывался, убивал. Так что и все найденные трупы можно отнести на его счет… Что же оставалось делать Лапердиным и другим богатым раскольникам? Брать в руки оружие! Им было что, в конечном счете, защищать… А вашим алтайцам защищать нечего, им более сподручнее брать чужое!

— У алтайцев нет воров, — бросил Федор Васильевич холодно. — Этот сапог только русскую ногу давит…

— Я думаю об этом предмете иначе! Маландин меланхолично пускал дымные бублики к потолку и внимательно следил за их метаморфозами.

Доктор поднялся:

— Я могу идти, господин ротмистр?

— Я очень сожалею, господин Гладышев, но вы меня ни в чем не убедили, а еще более усилили мои подозрения в отношении вас. Думаю, что ваше участие в деле бурханов, хотите вы того или нет, было не пассивным, а достаточно активным!.. Но я не буду предъявлять вам ордера на арест и обыск. Но расписку о своем невыезде из Горбунков до окончания следствия по делу бурханов вы должны мне оставить. Перо и бумага на столе!

Маландин бросил окурок на пол и придавил его сапогом.

Ротмистр прожил в Горбунках пять дней и уехал ни с чем, допросив всех оставшихся кержаков и исписав гору бумаги. Перед отъездом, явно чем-то озабоченный, зашел к Гладышевым, уже вполне уложившимся в дальнюю дорогу. Этот визит немало удивил Федора Васильевича — ведь расстались они два дня назад отнюдь не по приятельски…

— Удивлены? — спросил гость.

— Не очень, в общем-то… Вы пришли с обещанным обыском?

— Нет, господин доктор… Я долго думал над вашими словами и пришел к выводу, что вы не так уж и парадоксальны! Мы действительно ведем себя с этими инородцами, как медведи в посудной лавке… Разрешите мне сесть?

— Да, разумеется! — смутился доктор. — Прошу сюда, в кресло. Только его и стол еще не упаковали… Что будете пить? Правда, выбор у меня невелик. Нет шартреза, перно, камю, мадеры, глинтвейна, но есть медицинский спирт и великолепный бадановый чай! Если их перемешать вместе, то легко можно получить нечто среднее между пелинашем и ромом… Разумеется, используя еще и сахар!

Маландин никак не прореагировал.

Он сидел неестественно прямо, уставившись немигающими глазами в квадратные темные пятна на выцветших обоях, где еще совсем недавно висели фотографии родственников и портреты дорогих сердцу писателей, ученых, музыкантов.

— Вы все-таки уезжаете, господин Гладышев?

— Да, в Томск. Если с вашей стороны не будет теперь каких-либо препон и подозрений.

— Я погорячился, господин Гладышев, приношу свои извинения. Мне ваша расписка более не нужна… Провокации типа берестянской обнаружились мною и в других смешанных селах… Вы оказались правы больше, чем я… Невозможно все раскопать до конца и потому, как это ни прискорбно, приходится только сожалеть о напрасных жертвах… Политика кнута и пряника по отношению к инородцам все более и более тяготеет к кнуту. Добром это не кончится для России!

Теперь взгляд Маландина перекочевал на груду книг, накрытых клетчатым пледом. Как бы пересчитав их, жандарм, скользнув взглядом за окно, в палисадник, где чахли мелкие, так и не удавшиеся Галине Петровне розы.

— Вы знаете, что самое трудное в нашей работе, господин доктор?

Федор Васильевич поставил графинчик на стол, пожал плечами:

— Я не знаком с работой политического сыска, господин ротмистр. Извините великодушно!

— Самое трудное в нашей работе — поставить точку! — продолжил ротмистр, не обратив внимания на реплику доктора. — У нас, в наших бумагах, этого знака никогда нет, как нет его у железнодорожных телеграфистов. И они и мы изображаем точку двумя многоточиями… Я говорю, разумеется, в иносказательном смысле.

— Я так вас и понял.

— Вот и у меня сейчас нет этой проклятой точки!

Я ничего не сделал путного в вашей деревне, и в Томске меня ждет неизбежный нагоняй от моего несентиментального начальства! Разумеется, вас, обиженных мной, это должно только радовать!..

— Я врач. И меня никогда не радует чужая боль!

Галина Петровна внесла исходящий парком самовар, водрузила его на стол, вопросительно посмотрела на мужа:

— У меня готов пирог.

— Коли готов, неси его сюда! Гостю не повредит подкрепиться перед дорогой как следует!

Маландин встал:

— Вы ждете гостей, господин доктор?

— Нет, мы никого не ждем с женой. Вы — единственный наш гость на сегодня.

— Но я не совсем гость, а в некотором роде…

— Пустяки! Присаживайтесь к столу.

Ротмистр кивком поблагодарил и полез за портсигаром, тот оказался пуст. Легкая досада перекосила его лицо, но доктор ничем не мог ему помочь. Сам он курил редко, а зелье Дельмека вряд ли устроит этого сноба, который курит, наверное, «Катык» или «Александр III» в коробках по 250 штук…

Федор Васильевич легко снял рюмку со стола, спросил:

— Так за что мы с вами выпьем, господин ротмистр?

— За бурханов, господин доктор! Они все-таки сделали свое дело растормошили эти сонные края! Их идеи и призывы упали на благодатную почву и, думаю, дадут со временем свои ядовитые всходы! Не хотел бы я быть в числе тех, кто будет собирать этот урожай…

— Что-то случилось? — насторожился Гладышев.

— Хан Ойрот сформировал армию и ведет ее к Бийску.

 

Глава четвертая

ТРОПА К ЗАКАТУ

Техтиек привычно вытер одеждой очередной жертвы свой окровавленный меч и уронил его в ножны. Что-то в виде сожаления шевельнулось в его душе, но тут же заглохло, придавленное гневом: и этот подлый орус встал поперек его дороги!

Повелительным жестом он подозвал к себе затянутого в золотой шелк Чекурака:

— Парни Шалды вернулись? Что говорят? Техтиек, опасаясь засад и ловушек, теперь постоянно высылал вперед небольшие отряды, чтобы очистить тропу от чужаков, которых неожиданно много развелось за эти дни в Чергинских урманах.

Чекурак виновато потупился:

— Вернулся только один воин, великий хан. Остальные трое сбежали вместе с Шалды. Я не стал высылать за ними погоню.

Это стало бедствием его армии. Она расползалась, как старая одежда, и никакие нитки и заплаты, накладываемые на нее казнями и посулами, не могли удержать людей в повиновении. Одни из них боялись хана Ойрота, другие больше не верили никаким посланцам неба, а третьи вообще не хотели ни с кем воевать…

— Сегодня я казнил последнего, Чекурак! Теперь это будешь делать ты сам.

Чекурак покорно вздохнул. Он ничего не имел против роли палача, но его больше устраивало быть даргой личной охраны Техтиека. А бегать за теми, кто по ночам покидает привалы, сносить им головы или вешать на сучьях деревьев хорошего мало. Да и Техтиек, привыкнув не щадить чужих, вряд ли будет щадить своих. А угодить ему во всем — невыполнимо!

Подъехал одноглазый Кылыр, оскалился:

— Опять он кого-то зарубил?

— Того, что ты схватил у ручья. Но теперь он сказал, что наказывать виновных будем сами! Скажи, чтобы закопали этого…

— Вот так и нас с тобой, — сплюнул он сквозь зубы. — Шалды удрал?.. Ему хорошо, у него в Абайской степи брат живет, Акай. Тот для него все сделает!

Чекурак отозвался равнодушно:

— Кто тебя держит?

Вставив ногу в стремя, он плюхнулся в седло неуклюже и как-то неуверенно: Кылыр-лисица хитрая, он уже давно наметил себе подходящую тропу!

Он рысью догнал Техтиека, пошел чуть в стороне. Тот недовольно покосился:

— У тебя дела своего нет? Чего тащишься за хвостом?

— Я все узнал, великий хан! Шалды ушел в Абайскую степь к брату, а Кылыр идет с твоей армией только до Уймона… Может, казнить его сегодня, пока не удрал?

— Зачем? Мы не пойдем на Уймон! Но ты с Кылыром можешь сбежать в долине Таурака. Там много русских сел, где нужны работники. Передай это не только Кылыру, но и его друзьям — Чумару и Ыргаю!

Техтиек врезал плетью по крупу коня, исчез среди деревьев, оставив на тропе своего бывшего знаменосца, скованного страхом и дурными предчувствиями…

Значит, скоро он начнет рубить головы и своему собственному дракону? И первым срубит его голову, Чекурака? Кого же тогда приблизит к себе? Жадину Чумара, бабника Топчи, любителя большого огня Колбака, тупицу Яемата?

Нет, если удирать, то удирать всем, а не поодиночке!

Набрав горсть винтовочных гильз, еще не успевших позеленеть и потерять пороховую вонь, Ыныбас высыпал их в ту же коричнево-серую пыль, из которой поднял. Они падали, тихо постукивая друг о друга, как будто были сделаны не из металла, а из картона.

Потом он прошел до подошвы перевала, увидел рыжие, взявшиеся корочкой пятна на его камнях, провел по ним ладонью. Кровь уже не пачкала руки, а только шелушилась, отслаивалась от камня чешуйками, которые легко отлипали от ладоней, стоило только на них подуть. Скоро дожди смоют эти пятна, и больше никто не увидит следов трагедии, что разыгралась здесь какую-нибудь неделю назад…

Расставшись с Кураганом, женщинами и мальчиком, Ыныбас поехал с Чейне к ее отцу, чтобы оставить там женщину до осени, не обращая внимания на ее слезы и протесты. Старик Кедуб принял дочь неохотно, ее новое одеяние с чужого плеча испугало его. «Где же твой новый чегедек? Откуда эта рвань на тебе, дочь?»

Той же ночью Ыныбас вернулся на старую тропу и взял круто на юг, к Ябоганскому перевалу, чтобы уже от него уйти верхней тропой, кружащей у самых белков, к Храму Идама. Ему надо было еще раз увидеть Белого Бурхана, чтобы сказать ему все в лицо. Чейне, узнав об этом, забилась в истерике:

— Он тебя не отпустит! Чочуш говорил, что из умных голов он делает какие-то чаши! Твоя голова обязательно ему подойдет!

— Пусть! Но он должен знать, что есть вещи, которые не прощаются даже богам! Я плюну ему в лицо и уйду.

— Ты не уйдешь! — закричала она. — Ты не сможешь уйти от него!

Через пять дней Ыныбас был на месте, но пещера оказалась наглухо закрытой, даже тропа, ведущая к ней, успела зарасти молодой травой. Прождав у входа до первых звезд, а потом и до утра, Ыныбас тронулся в обратный путь…

Ябоганский перевал круто уходил вверх. Можно по нему подняться, а потом и спуститься в долину, но надо ли? Хан Ойрот ушел со своей армией на север, бурханы исчезли, ярлыкчи погибли… В живых, возможно, остались только они с Чейне… Но они не понесут знамя бурханизма: новая религия умерла, не успев родиться!.. Да и могла ли религия Ак-Бурхана дать людям то, что они ждали? Увы, никто никому ничего не дает даром!

Ыныбас подошел к коню, потрепал его за ноздри, дав лизнуть руку. Поправил сбрую, не решаясь сразу сесть в седло и пойти по хорошо пробитой дороге прямо через урман на Бещезек, Барагаш и дальше. Он все еще чего-то ждал и на что-то надеялся: уж очень не хотелось верить, что все исчезло при первом же порыве свинцового ветра… Но перевал был молчалив и пустынен, а дорога, ведущая к нему, поблескивала золотыми полосками гильз — посевом смерти.

— Ты зачем позволил ему убить меня, Назар? — плача спрашивал Арсений и размазывал по лицу грязные слезы. — Разве ты не мог сказать ему, что вместе со мной подыхал от голода на Кандоме? Он тогда стоял рядом с тобой, он бы мог тебя услышать! Почему ты захотел, чтобы я умер от руки этого самого ужасного человека?

Ыныбас вскочил, ощупал подстилку лапника под собой, перевел взгляд на затухающий костер. Неужели оттуда, из огня, вышагнул уже давно мертвый Арсений? И почему он пришел к нему именно сегодня, когда силы Ыныбаса на исходе, еда кончилась, а до истоков Песчаной еще шагать и шагать!

Может, Арсений стал кермесом и теперь пришел за ним? Но ведь кермесы приходят только за теми, кто в них верит!

Сон отлетел, и не было смысла приглашать его снова. Ыныбас сложил лапник, служивший ему постелью, в костер, шагнул во мрак леса, свистом подозвал коня. Тот фыркнул где-то совсем рядом. Успокоившись, Ыныбас вернулся к костру, достал подвешенное за сук ружье, пересчитал оставшиеся патроны. Четыре в магазине, один в стволе. Пока хватит.

Арсений… Да, тот самый старатель со шрамом на левой щеке и раскосыми глазами, которого Техтиек застрелил прямо с перевала только потому, что он был счастливчиком, нашедшим крохотный самородок. Арсений прошел с Ыныбасом десятки трудных верст по левому берегу Кандомы и правому реки Лебедь, пока они не натолкнулись на большой прииск, охраняемый конной стражей. Спрятаться друзья не успели, а конному нагнать пешего просто. Особенно, если этот пеший еле-еле ноги передвигает от усталости и голода. Неделю их с Арсением держали в кутузке, а потом выгнали на работы — мыть песок. И если бы не бунт, то неизвестно, сколько бы лет продолжалась для них эта неожиданная каторга, ничем и никак незаслуженная. Тогда-то и получил Арсений свою мету на щеку…

Перед живым другом Ыныбас оправдался бы легко, но как оправдаться перед мертвым, чтобы он услышал и понял?

Тогда, с перевала, Ыныбас не узнал да и не мог узнать Арсения когда-то молодой и здоровый, парень за годы скитаний высох, сгорбился, обнищал и оголодал до последней крайности. Если что и осталось от него прежнего, так это — шрам, след нагайки… Да и кто бы в ту минуту остановил Техтиека, не поплатившись за дерзость собственной жизнью?

Медленно светало. В лесу это можно заметить позднее, чем на открытом месте: здесь ведь нет горящего небосвода, нет золотой зари и выпрыгивающего из-за края горизонта солнца. В лесу восход падает с зенита неба сначала фиолетовым, потом синим и, наконец, пепельно-зеленым светом…

Пора! Ыныбас забил костер сырой лапой, затоптал его, подгребя подошвами сапог большой бугор сырой земли для верности. Потом оседлал отдохнувшего за ночь коня, и, упав в седло, легонько опустил уздечку, тронув его только ногами.

Он удалялся все более и более от той поляны, где прошлой ночью стояла армия Техтиека, не подозревая даже, что навсегда отвернул от кривого пути хана Ойрота, чтобы выйти на свой единственно правильный путь.

На полуденном привале к Техтиеку подошли два пожилых алтайца в поношенных шубах и, сдернув с голов замусоленные и вытертые от долгой носки круглые шапки, нерешительно остановились. Потом дружно опустились на колени. Техтиек вопросительно взглянул на Чекурака, медленно встал с камня, шагнул им навстречу:

— Я слушаю вас, уважаемые.

Первый — подслеповатый, со слезящимися глазами и надорванной мочкой левого уха, забормотал; елозя по по одежде руками и не зная, что делать с шапкой, которую он привык носить на голове:

— Не сердись на нас, великий хан, но мы пришли к тебе не сами по себе, а посланы альтами. Они выбрали нас, самых старых и глупых, чтобы, срубив нам головы, ты, великий хан, не понес большого ущерба для своей армии, лишая жизни молодых и здоровых…

Чекурак поймал недоуменный взгляд Техтиека и осклабился. А тот, кто говорил размеренно и спокойно, неожиданно онемел, увидев усмешку этого желтого человека. Укоризненно покачав головой, заговорил второй — побитый оспой, с большими проплешинами на голове, оставленными стригущим лишаем, который не был редкостью среди пастухов:

— Люди хотят знать, великий хан, куда и зачем ты ведешь нас? Раньше мы думали своими глупыми головами, что идем к Чемалу, а теперь ты вывел нас на тропу к Таураку! Зачем? Там — земля русских! Что нам делать на земле русских, великий хан? Разве нам мало своей собственной земли?

Техтиек помрачнел:

— Ты забыл Заповеди Неба, в которых сказано: гоните русских с нашей земли, чтобы было где пасти скот алтайцам и ставить аилы не в сухих степях, а у родников и на тех яйлю, где всегда растет сахарная трава!

— Значит, ты хочешь бить русских, которые живут мирно и ничем нам не мешают?

— Мы должны выгнать всех русских из наших гор!

— Ты слишком долго шел к нам, великий хан. Пока ты шея, Алтай изменился. Выросли новые враги, и окрепли новые друзья. Может, бить и гнать надо не русских?

— Я тебя не понимаю, батыр!

— Нам нечего делать в русских землях и селах, великий хан!.. Пусть они живут там, где родились. Нам и без этих русских хватает врагов!

— Может, ты назовешь их? — резко спросил Техтиек, опуская ладонь на рукоять меча. — Ну! Я жду.

— Я их назову, великий хан, хоть ты и убьешь меня. Ты ведь привык убивать всех, кто тебе возражает, — в голосе плешивого послышалась насмешка, и Техтиек поспешно убрал руку с пояса. — Наши враги не только русские купцы, попы, стражники и полицейские, великий хан! Наши враги — баи, зайсаны, манапы, чуйские купцы. Это они мешают нам жить хорошо и счастливо, деля все поровну — траву, воду, землю! А их много в долине Куюма, а совсем не в Таураке! Тебя обманули, великий хан, те, кто лижет сейчас твои пятки, и указали тебе ложную тропу…

В Таураке мы разобьем наш лагерь, обуем и оденем тех, кто износился, за счет русских, живущих там, всех накормим и вооружим!.. Потом пойдем на Бийск и Кузнецк, где сидят в тюрьмах наши друзья. Лишь разбив и обессилив русских, мы можем взяться за наведение порядка в наших горах!

Судорожно икнул и горячо заговорил подслеповатый:

— Алыпы, пославшие нас, просили передать тебе, великий хан, что они не будут бить русских! Нам не надо идти в Бийск и Кузнецк! Не надо драться с русскими солдатами, которых очень много!.. Веди нас к Чемалу, к центру гор, где мы сами найдем пищу, одежду, оружие!..

— Вы-воины, а не праздные гуляки! — рассердился Техтиек. — Вы должны погибнуть, но очистить Алтай от скверны!

— Убей нас, великий хан, но мы не понесем эти слова алыпам!

— Скажи эти слова алыпам сам, великий хан! — потребовал второй.

Оба посла разом надели шапки и поднялись с коленей.

Техтиек понял, что это совсем не похоже на тот, первый, бунт, когда он только-только завел свою золотоносную рать в Чергинский урман. Этот бунт решал главный вопрос — будет у него армия, понимающая его и сознательно идущая с ним до конца, или же у него будет горстка сброда, сформированная его помощниками в очередную банду.

«Вот тебе, паршивый хан, и первый плевок в твою бандитскую рожу! — устало подумал Техтиек и опустился на камень. — Снова встать перед ними, срубив восемь голов из девяти?»

— Идите! — махнул он рукой. — Я сам все скажу вашим алыпам!

Они долго пятились от него, потом повернулись и пошли, втянув головы в воротники своих безобразных шуб. Они все еще не верили, что новый дракон не сожрал их, а отпустил живыми.

И снова какое-то чувство не то стыда, не то неловкости овладело им. Техтиек стиснул челюсти, искусственно нагнетая раздражение, которое у него легко перерастало в гнев. Но на этот раз у него ничего не получалось: вместо гнева нарастал стыд…

Какие-то крики заставили его поднять голову. В сотне шагов от камня, на котором он сидел, по траве и кустам катался клубок человеческих тел, над которым мелькали не только грязные кулаки, но и охотничьи ножи, которыми на привалах освежевывали павших и оставшихся бесхозными после казни всадников коней. Техтиек подскочил к дерущимся, начал пинать их ногами, а потом выхватил наган и разрядил его в воздух. Клубок дерущихся распался, оставив в пыли и грязи два неподвижных тела — Чекурака и одного из посланцев алыпов.

— Что случилось? Кто и зачем убил этих людей?

Рябой с проплешинами на голове шмыгнул разбитым в кровь носом, мотнув подбородком в сторону распластанного трупа, затянутого в золотой шелк:

— Я убил только одного, великий хан. Твоего цепного кобеля Чекурака. Это он подкрался сзади и пырнул ножом Тобоса, но не успел прикончить меня! Я знал, куда и к кому я иду!

— За что же Чекурак убил Тобоса?

— Он сказал, что мы были недостаточно вежливы с гобой, великий хан! Нам надо было молчать, а мы говорили.

— Дурак! — сказал Техтиек с сердцем и, плюнув на труп Чекурака, спросил у плешивого: — Как твое благородное имя, батыр?

— Я простой пастух, великий хан. У меня не может быть благородного имени манапа, зайсана или бая. А зовут меня в насмешку Эжербей. Так решил мой зайсан, который очень веселый человек…

— Будешь моим вестовым вместо Чекурака, которого ты убил! Мне нужны ловкие, смелые и честные люди, батыр Эжербей!

— Спасибо, великий хан. Но я вернусь к тем, кто меня послал! — заметив вспыхнувшее гневом лицо Техтиека и его руку, судорожно скользнувшую к поясу, усмехнулся: — Не торопись, великий хан! Убить меня совсем не трудно: я стар. Но как ты потом будешь смотреть в глаза своим алыпам, посланец неба? Не плюнут ли они, узнав о тебе все, в его синий купол?

Ыныбас больше не искал потерявшуюся армию Техтиека. Скорее всего, он распустил лишних людей и сколотил новую большую банду…

В Солонцах Ыныбас продал ненужное ему больше ружье, запасся продуктами на оставшиеся три-четыре дня пути, разжег костер на каменистой площадке, чтобы раскалить на огне нож и уничтожить тавро, а вместе с ним и затоптать в памяти очередную ложную тропу.

Он знал свою новую дорогу — она с теми золотоискателями на реке Лебедь, которые не побоялись поднять на вооруженных мучителей свои кирки и лопаты!

Небо слишком далеко от земли, чтобы надеяться на его помощь и милость. Справедливость лежит на земле, поверженная пулей Техтиека и подобных ему, но она не мертва, хотя, может быть, и истекает кровью. Ыныбас обязан теперь найти ее, поднять на ноги, посадить на коня и дать ей в руки не иллюзорное, а настоящее знамя!.. Может быть, то самое знамя, что взвили над головами золотоискатели реки Лебедь, разогнавшие стражников и полицейских. Их знамя было красным, и на нем были видны темные пятна крови — этим знаменем закрывали тела погибших в неравной схватке, прежде чем их предать земле!

Нож раскалился до багрового свечения. Ыныбас обнажил плечо и положил лезвие ножа плашмя на лиловый изломанный крест в круге. Задымилась кожа, резкая боль пронзила тело, но Ыныбас только крепче стиснул зубы.

Физическая боль — ерунда, она пройдет быстро. Куда страшнее боль душевная, разламывающая сердце днем и ночью, в радости и одиночестве, в тоске и на людях…

Ыныбас снял нож, прилепил на красную и пока сухую рану лист подорожника, оторвал лоскут от нижней рубахи и туго перевязал плечо. Нож, брошенный на песок, медленно остывал, покрываясь синью жженой стали. Ыныбас поднял его, счистил палочкой запеченную на лезвии кожу, вяло улыбнулся. Вот и все… От очередной ложной тропы остался только еще один шрам на теле и такой же шрам в душе.

Костер горел спокойно, огонь не спеша подъедал сухие ветки, все более отодвигаясь к краям, образуя кольцо, которое скоро распадется, не оставив следа. Камень не боится временного огня — он вечен! Вот и человеку надо быть таким же камнем, чтобы никакие кострища не оставляли на нем своей меты: копоть смоют дожди, а золу сдует ветер! Только и всего.

Ыныбас встал, спустился по тропинке вниз, где его конь не спеша стриг зубами траву. Поправив седловку, Ыныбас провел рукой по гриве, взглянул на брошенный им алтарь: над ним тонкой бледной струйкой подрагивал последний дым.

 

Глава пятая

СОЮЗ ТРОИХ

Мытарства с больным Дельмеком Пунцаг и Чочуш испытали немало. Храм Идама оказался закрыт сверху и снизу — Белый Бурхан ушел, как и планировал, обратно в Лхасу и, наверное, не один, а с Бабыем и Жамцем. Он оставил то, что создал, им, младшим бурханам, хану Ойроту, Чейне, ярлыкчи и народу… Конечно, они могли бы сдвинуть конями обломок скалы и открыть верхний лаз. Но затхлый воздух пещеры вряд ли будет целительным для Дельмека. А оба бурхана не были знатоками трав и не учились лекарскому мастерству. Потом все трое долго кружили по горам, ночуя в брошенных аилах и на пастбищах у пастухов, пока не вышли к Чарышу, где можно было остановиться хотя бы на несколько дней…

Да, все надо было начинать заново, чтобы над горами никогда не утихал призыв Белого Бурхана и его белый конь продолжал будоражить умы и сердца людей, устремляя их к всеобщей свободе и справедливости, братству и счастью! А для этого надо было много и честно работать, забыв себя и свое недавнее прошлое.

Жизнь слишком коротка, чтобы делать глупости! Пусть снова вспыхнет жертвенник на высокой скале, взметнутся жезлы с золотым крестом скрещенных молний, прозвучат слова заклинания: «Именем неба!»

Все трое сидели, тесно прижавшись друг к другу, и смотрели в белое сухое пламя, не в силах отвести от него глаза. Что-то все-таки есть колдовское в этой пляске жизни и смерти — огонь всегда напоминает самого человека, который так же мечется и бедствует, сжигая самого себя дотла, до праха!

— Я не очень удивился, когда нашел Храм Идама закрытым, — сказал Чочуш тихо, не напрягая голоса и еле двигая губами. — Так и должно было случиться… Сначала Техтиек уводит людей с нашим золотом, потом Белый Бурхан отзывает Хертека с перевала и заставляет его с воинами сопровождать высоких лам… Они всегда презирали нас с тобой и бросили здесь, в горах, когда в нас отпала нужда!

— Я тоже догадывался, что такое может случиться, — кивнул Пунцаг. — Мы — алтайцы, они-чужаки. Мы у себя на родине, а их родина — далеко… Но я даже рад, что они ушли!

Костер уже был не в силах держать на своих трепетных руках ночной мрак, все плотнее обволакивающий землю. Еще немного, и бледный лик луны, стоящей посреди темнеющего неба, разгорится во всю свою мощь, высветив тропы и ручьи, перевалы и долины, снежную шапку Будачихи, у подножия которой рассыпала свои домишки небольшая деревушка Елиновка, где Пунцаг и Чочуш, прикрыв белые одежды бурханов алтайскими шубами, покупали за мятые бумажные рубли, тройки и пятерки Дельмека хлеб, овощи, сыр, иногда мясо. Но теперь эти рубли кончились, а золотые монеты со знаком идама показывать было опасно — русская полиция уже дала распоряжение арестовывать всех, кто предъявит купцам необычные золотые монеты. Об этом им сказал один пастух, с которым они хотели расплатиться за ночлег золотой монетой.

— Пора ехать? — спросил Дельмек, поймав быстрый взгляд Пунцага.

— Да. Летняя ночь коротка, а дорога у нас длинная…

На рассвете расступились горы. Вправо уходил Бащелакский хребет, влево — Тигерецкий. Пунцаг задержал размеренный ход коня:

— Надо проститься с Алтаем. Теперь мы уже не скоро увидим его.

— Бухтарма, куда мы уходим, тоже — Алтай! — буркнул Дельмек.

Он ударил кресалом, рассыпав веер искр, прикурил от трута погасшую трубку и, сделав глубокую затяжку, окутал себя сизым табачным дымом, хорошо различимым даже в лунном полумраке.

— Обо надо бы сложить! — услышал его хрипловатый голос Пунцаг, не сводивший глаз с раскаленного солнцем неба, начинающего уже зажигать вершины гор кострами наступающего дня. — Ту-Эези будет к нам добрым и охотно пропустит обратно.

— Сложим, когда вернемся! Мы уходим из гор, а не входим в них!

Дельмек кивнул и, развернув коня, малой рысью стал догонять ушедшего вперед Чочуша. Пунцаг спешился, нащупал камень на тропе, поднял его и, поцеловав, положил за пазуху, ближе к сердцу. Лучше унести часть вновь обретенной родины с собой, чем зыбкую память о ней…

Бухтарма, к которой они теперь пробивали свою тропу, не звала их и не обещала ничего, кроме новых тревог и волнений. И хотя река Бухтарма — родная сестра Катуни и Чарыша, вытекала из тех же гор, что и они, она все-таки была чужой рекой, на которой хозяйничали тарбагатайцы.

Он догнал Чочуша и Дельмека на выходе из березняка. Они стояли на опушке жиденького леса и внимательно рассматривали лежащую перед ними степь — ровную, красновато-серую при восходящем солнце, раскинувшуюся широко и вольготно по всему круглому, почти выпуклому горизонту, которому, казалось, не было ни конца, ни края.

— Эйт! — прищелкнул Дельмек языком. — Что же мы тут делать будем, бурханы? Как жить, как спать? Чем огонь кормить? К кому в гости ходить? Где коней пасти, если все распахано и поднято дыбом!

Привыкший к разноцветным скальным громадам гор, его глаз ни за что не цеплялся, а звезды уже исчезли с посветлевшего неба и не могли подсказать верной дороги среди путаницы многочисленных рек, летящих с горных вершин, что остались там, за спиной, где вставало сейчас солнце. Кончилась и тропа, которой они спустились вниз, влившись в хорошо наезженный тракт, ведущий не то из Бащелака в Солонцы, не то из Сентелека в Чинету… Непривычная растерянность Дельмека отозвалась и в душе Чочуша, вообще отвыкшего уже от столь быстрой смены картин, встающих перед его глазами.

— Куда нам ехать-то теперь? — жалобно спросил он у Пунцага, разом отказав в доверии Дельмеку.

— Прямо! — буркнул тот, не уловив настроения Чочуша. — По пути, каким пойдет солнце!

Пунцаг, более Чочуша привыкший к степям и пустыням Монголии, решительно пересек наезженный тракт и углубился в кустарниковую поросль, отыскивая дорогу на Солонцы — ведь с гор в долину или в степь ведут сотни троп, а не только та единственная, по которой спустились они Скоро он остановился, подождал Чочуша и Дельмека. Когда те подъехали ближе, спросил:

— Как называть нам себя встречным людям и на каком языке с ними говорить? Запасными именами?

Дельмек выдернул снова погасшую трубку изо рта, расползся губами в снисходительной ухмылке:

— Если можно, бурханы, я сам буду говорить с людьми.

— Ты думаешь, что мы будем встречать только русских?

— Разные люди живут здесь, бурхан. Но все они — люди.

И худая и добрая слава имеют крылья. Не успели Пунцаг, Чочуш и Дельмек появиться в кочевом казахском ауле, как их догнали дурные вести из родных гор. Хозяин первой же юрты, возле которой спешились гости, долго не выпускавший из своих ладоней руку Дельмека, спросив о пути, которым прибыли путники, и о дороге, которой им еще предстояло пройти, услышав ответ, удивился:

— Барымта же у вас! Теленгиты режут русских, а те сейчас собираются вместе, чтобы идти в горы и резать вашу орду! Барымта никогда и никого не щадит…

Бурханы и Дельмек переглянулись. Увидев, что гости не поверили ему, хозяин обиделся:

— Узун-Кулак всегда все знает и никогда не врет! А я в своей жизни вообще не уронил изо рта ни одного пустого слова…

Скоро Базарбай, хозяин юрты, рассказал им и все подробности того, что произошло в верховьях Ануя два дня назад. И все трое без труда догадались, чьих это рук дело. И каждый из них подумал, что рано они поспешили в чужие земли искать неведомо чего, когда на их собственной земле к бессовестному грабежу и расправам русских властей добавился кровавый разбой Техтиека, прикрывшего свое черное прошлое светлым именем хана Ойрота.

Угостив их чаем, хозяин вышел, чтобы помочь им вставить ногу в стремя. Прощаясь, сказал:

— Не мое дело менять вашу дорогу, батыры. Но я бы не советовал вам искать курдюк у верблюда… Жол бол-сын!

Из-за поворота реки вывернула странная процессия. Впереди шел бородатый и босой русский мужик в грязной и изорванной рубахе навыпуск, с хомутом на шее, к которому узловатыми веревками была привязана колченогая тележка, доверху нагруженная домашним скарбом. За ним гуськом шла галдящая разнокалиберная и разнополая ребятня с какими-то узлами и корзинами в руках, замыкала шествие дородная баба в черном платке и с младенцем на руках, влепившимся ртом и носом в обнаженную материнскую желтоватую грудь.

— Капсим! — вдруг заорал Дельмек, бросаясь к мужику навстречу. — Кто это запрег-то тебя, как коня?

— Нужда проклятущая запрегла, — хмуро отозвался мужик, отворачивая лицо от всадников. Но в тот же миг узнал Дельмека, встряхнулся, разом сбросив хомут, шагнул с протянутой рукой ему навстречу. — Постой-постой! Да не ты ли это у доктора в Горбунках жил?

— Я самый, Капсим! — кивнул Дельмек, оставляя седло.

— Но ведь тебя-то, сказывали, ухлопали в горах, когда там у вас заваруха с бурханами была! Панфил Говорков похвалялся при всех наших, как он тебя вилами проткнул…

— Соврал, как всегда. Живой я пока!

— Вота и хорошо, что живой… Живому, брат, завсегда лучше, чем мертвому, хучь и паскудно до крайности!.. Здравствуй, тогда!

— Здравствуй.

Они обнялись.

 

Глава шестая

КОСТРЫ В НОЧИ

В разгар лета вернулся только один израненный и искалеченный Серапион, которому проломили голову, выбили глаз и покрушили ребра. Облаяв матерно отца, запил горькую, добирая бутылки в тех ящиках, которые не успел опорожнить покойный алтаец. Теперь вот, не крестя лоб, живет, ни постов, ни праздников не помня и всякое почтение к своим родителям и сестрам потеряв. Горше бы надо Игнату, да и так уж — через край льется…

Сегодня на бахчи, где Игнат все лето за сторожа, давно созревшие и сопревшие в девках дочери приехали — хлеб да молоко родителю привезли, стали со старыми разговорами приставать — о переезде в другое село, где за отцовские немалые деньги можно и женихов себе хороших охватить, да и напрочь сгнившего вконец лапердинского корня отвалиться…

Раньше кричал на них Игнат, ногами топал, понужал срамными словами, а тут призадумался: и взаправду, проклято ведь для них теперь село Береста, не грех бы и поменять его!.. Хоть на те же Горбунки, где пока и попа нет…

— Ладно, девки! Поднимем мать из хворости, оберем урожаишко, конишек и прочую скотинку сгоняем на ярманку и — тово…

Зашлись от радости, дуры! Целоваться-миловаться к отцу полезли, будто он им тех женихов писаных из-за пазухи сей же час вынет, ровно пряник! Как бы не так!.. Женихи-то — денег стоят… Вот, если бы не пришла смертная погибель для их братьев, подняли бы хозяйство, как раньше… Э, что теперь о том говорить!

Эта память для Игната всегда была жгучей и тяжелой, как старый задымленный кирпич, свалившийся нежданно-негаданно с печной трубы на голову. И чего их понесло по разным дорогам к одному месту? В каком-таком теперь почете могут быть его стариковские думы про них, бестолочей, если и пустого дела не могли осилить — калмыков, как зайчишек в лесу, ради забавы пострелять?

А ночью на бахчу пожаловал медведь и испакостил ее всю. Не столько жрал, погань, сколько потоптал… Как увидел все это Игнат, за голову схватился, взвыл на одной ноте:

— Да за что, господи, ты всю гору на меня рушишь? Али других греховодцев на земле уж совсем не осталось?!

Взвыла одна из собак за его спиной, Игнат вздрогнул, выпрямился. Постоял, смотря в глаза восходящему светилу, потом вернулся в балаган, взял кнут. Но собаки, увидев его, поползли прочь на животах, виляя хвостами и скуля так, что мороз по коже.

— Тьфу, чтоб вам! — Игнат бросил кнут и сел на землю. Сморгнул одну слезу, другую, медленно встал. — Что теперь мне тута?

Сызнова вернулся в балаган, сложил в мешок манатки, оседлав коня, приторочил их к кольцам на алтайский манер. Но теперь уже без посторонней помощи не мог сесть верхом, как ни приноравливался. Повозившись, оставил никчемную затею, бормотнув:

— Пешим дойду, не велик путь в пять верст… Оглядел напоследок место, где собрался летовать до зрелой осени, вздохнул, почувствовав неожиданное облегчение. Ему надоело одиночество, оторванность от односельчан и от своих собственных дел и даже по недобрым взглядам православного попа в свою сторону стал чувствовать скуку: поди, радостью исходит, не видя Игната?

— Пошли, каурый! — весело пригласил он коня, цепко забирая в ладонь и привычно наматывая на кулак сыромятный повод.

Подходя к дому, Игнат увидел траурный белый флаг, подоткнутый древком под стреху крыши. И сразу же сердце дало легкий перебой — кто-то опять умер в его доме… Он не бросил коня и балаганные пожитки, торопясь в дом. Прошел через калитку, отворил сам себе ворота, расседлал и поставил коня на место, прикрикнул на собак, кругом разлетевшихся по двору. И только потом, сдернув потный картуз и ударив им по коленке, толкнул тихонько скрипнувшую дверь, чуть задержавшись в сенях, чтобы осенить себя стоячим крестом… Странное дело, но без особых переживаний и тревог шагнул Игнат через порог, привычно обводя глазами прихожую…

Сразу же увидел приодетую покойницу, лежащую на широком обеденном столе, плачущих дочерей, сидящих рядком, как воробышки на ветке в дождливый день. Заметив, что глаза Ульяны уже прикрыты темными монетами, подумал с легкой тенью беспокойства: а закрывая глаза мертвым, кому из живых мы открываем их и для чего? Уж не сами ли себе, чтобы взглянуть в бездонный колодец собственной души?

Игнат постоял, потоптался, ушел в келью, тяжело упал перед и конами с погасшими лампадами. Хотел помолиться и не смог. Голова была светлой, свежей и пустой, как березовая роща, обронившая последний желтый лист…

Что у него осталось? Серапион — пропащий для дела человек, а дочери… Он презрительно скривил губы: дочери в отцовском доме всегда чужие жены! Да и товар по нынешним временам не шибко-то ходовой. Пока не перезрели и не высохли дочерна, надо бы по мужьям распихать. За деньги, конечно… А вота ежли — за так? Ежли не за капиталы отца, а только лишь за одну красоту-лепоту и телесность бабью? А? То-то и оно-то…

С утра он закрылся в конторе, вывалил содержимое железного ящика на стол и начал трясущимися пальцами сортировать свое богатство. Впервые его Игнат видел все вместе — солнечный блеск и лунное сияние, голубизну неба и сверканье льда, тревожный пожар и окаменевшие капли крови, шелковый шелест разноцветных бумажек и ласковый холодок радужных и белых полотенцев с орлами, государями и крупными толстыми цифрами с нулями. Золото, серебро, самоцветы, ассигнации!

К двери несколько раз подходили дочери, стучались, умоляли открыть им, даже всхлипывали и шмыгали носами по очереди, но Игнат только хмурился недовольно, мысленно посылая их всех в столь далекие и неведомые края, что даже собственная его скорая дорога к берегам неблизкого отсюда Енисея казалась небольшой прогулкой на ближайшую заимку… Не иначе, как что-то почуяли, захребетницы! Боятся, как бы он, старый дурак, не съел свои деньги на голодное брюхо…

— Дымом пущу, а на плотские сатанинские утехи не дам!

Игнат отшвырнул стул, подошел к окну и, цепко ухватившись за желтую штору с затейливой ручной вышивкой, с силой рванул ее.

Штора оторвалась вместе с гардиной, которая чуть было не хватила его по голове. Он расстелил ткань на полу, горстями перенес на нее все со стола, крепко-накрепко стянул в узел. Прислушался: за дверью снова скреблись, пытаясь ножом отодвинуть тяжелый засов.

Игнат распахнул оконные створки, сбросив рамные крюки, выбросил узел в палисадник. Постоял минуту и, стараясь не шуметь, перелез сам. Присел на завалинку, прислушался. На его обширном дворе, как и во всем селе, занятом сенокосом и праздником, стояла тишина, благостность которой нарушалась лишь редким собачьим брехом, мычанием коров да лошадиным ржанием. Потом заорал что-то нечленораздельное Серапион, отсыпавшийся в бане. Видно, девки, обеспокоенные молчанием и тишиной, потревожили пьяный покой обожаемого ими братца. Вряд ли они чего добьются от него: поминки по матери сын может растянуть до Юрьева дня!

Игнат торопливо встал, плотно затворил окно, перекрестился и, подхватив узел, зашагал к калитке палисадника, выводящей в глухой проулок с амбарами, омшаниками и овинами, тянущимися до самой реки. Но ему не надо на тот берег, густо и непролазно поросший лесом, переходящим в Коксуйский урман. Игнат еще не все, что задумал, сделал напоследок!

Праздник Иоанна Предтечи, переиначенный мирскими под Ивана Купалу, большое событие на Руси издавна, Да и как ему таковым не быть, ежели солнцеворотные дни лета завсегда все меняют — и людей, и землю, и нечистую силу. Не оборони себя от беды или напасти какой, глянь, а она уже и на пороге стоит! Без верховой защиты себя на вторую половину года оставить урон всему нанести непоправимый: и хозяйству, и скотине, и роду-племени своему. А там — что? Домовину загодя тесать?

Да и по-другому взглянуть ежли — ведь грехов на каждом, что блох на собаке! Какими молитвами и постами ни отбивайся от них — репьями липнут! Одного и боятся — огня. Потому и зажигаются в благословенную ночь огневые очистительные костры на полянах и берегах рек, разыгрываются пляски и хороводы с непременным скоком через пламя… А уж тут, в Бересте, и подавно! Все село на сплошном грехе стоит, а не только на берегах двух речек…

Дальним проулком, крадучись, разряженные в новые сарафаны, прошли девки, зыркая глазами по сторонам, неся в руках пышные охапки березовых веток. Не то отворожились уже, не то за деланье-вязанье ивановских парных веников решили приняться для сегодняшних ночных бань? С завистью и болью посмотрел им вслед Игнат — его-то толстозадые дуры и в лесок ближний сбегать времени с утра не нашли, отца с его капиталами полдня просторожили, ровно цепняки!

А кто и когда, скажи на милость, в закон ввел, что родители должны детей своих на житье-бытье сытостью определять? Не сосунки, от титьки давно отвалились! Божий закон суров и прям, двух и трех толкований не имеет: любой зверь до той поры помет свой блюдет, пока у того свои зубы да когти не отрастут. А там — скатертью дорога! Сам свою добычу рви, сам о своем голодном брюхе думай, ежли жить хочешь… А не привык — жалобиться некому: ложись и околевай, коли в уродстве духовном зарожден!

Вот и дом Винтяя. Высоченный забор, двухтесные ворота с железным накладом, калитка из досок, елкой сбитых, кованое кольцо запора… Повернуть его, что ли? С парада эайти, а не с хозяйского черного хода через огород! Какой бы там ни был Игнат Лапердин из зверей зверь для винтяевой вдовы, а уж свекром-то он ей доводится! А свекор для снохи завсегда впереди отца стоит!

Отворив тяжелую калитку, Игнат прошел по дорожке к крыльцу, ткнулся глазами в большой черный замок, не поверил — рукой подержался: может, для блезира оставлен на петлях? Хмыкнул — вота и эта корова на загорбок своих родителей сызнова уселась, поди… Эх вы, детки, разъязви вас совсем!

Потоптался, огорошенный, рукой бороду потискал, думая. А может, зазря срамотит вдову молодую? Может, потому и парад у нее на замке стоит, что сороковик еще не отревела? И живет, летуя, не во всех хороминах в пять окон, а на боковой летней кухне? Неспроста ведь ее стеклянная дверь нараспашку стоит!

Стукнула калитка у Игната за спиной. Он обернулся и обомлел — по дорожке, хозяйственно и размеренно, шел поп, осанисто неся хорошо налившееся брюхо. Увидев Игната, остановился, отвалил вниз веник бороды, спросил насмешливо:

— Ага! Засовестился, никак, грешник? Или престол господа замаячил, страх на душу нагоняя? — Поднявшись на крыльцо, поп Капитон отвернул полу коричневой рясы, достал из кармана ключ и сунул его в пасть замка. — Входи с миром, коли явился! Матушка моя в Чемал на лечение укатила, один я во всем доме.

— Почему хозяйничаешь-то, Капитошка? — строго спросил Игнат, уже догадавшись, что опоздал знакомиться со снохой. — Дом-то не твой, чужой!

— Теперь мой! В уплату отмоляемых ежедневно грехов мужа убиенного мне вдовой оного в дар принесен! И бумагой гербовой по закону о даре оформлен!

— Хозяин, выходит, ты дому Винтяя теперь?

— Полный и единоличный! Заходи, потолкуем…

— Погожу покед обмирщяться!

Иерей потянул дверь на себя, звякнув колокольчиком, шагнул через порог, захлопнул, будто пощечину влепил.

Налегке уходил в разгар веселой праздничной ночи Игнат Лапердин из родного села в скиты у дивных гор на Енисее, оставляя за спиной у себя два хороших костра, через которые и с молодыми длинными ногами не перескочишь…

А запалил он их от малой свечечки в честь Иоанна Предтечи и за упокой своей собственной души, отходящей на веки вечные в схиму. А свечечку ту-восковую, желтенькую — церковный ктитор Василий за семишник уступил, весьма удивившись и большой деньге за такую малость и самой покупке.

Осторожно нес ту драгоценную свечечку Игнат за угол божьего храма. Под сухую тесовую обшивку сруба приткнул, чуть не загасив, а большого огня и дыма так и не дождался. Пришлось в узел рукой сунуться, щепоть бумажек взять, что помельче, огоньку свечечки помочь. А потом — еще…

Сначала хорошо синенькие занялись — долго в руках их тискали, потом красненькие полыхнули трепетным и быстро гаснущим огоньком, ровно и спокойно загорелись беленькие, а уж радужные-то — большим и веселым сполохом пошли!

Наконец, и сам сруб — сухой и черный — хорошо запылал, как водой, облив огнем весь шестигранник церкви.

Дождавшись, когда люд берестовский к пылающей паперти прихлынул, свои дома и покосы побросав, дворами прокрался Игнат к бывшим хоромам своего покойного старшего сына, а ныне — поповскому дому, твердо зная, что поп на пожар молодым козлом ускакал, чтоб поливщиков сбить да парней с баграми где надо расставить.

Бумажных денег в узле у Игната было еще вдосталь — их вполне хватило, чтобы рассовать, скомкав, под крыльцо и стреху, а хотитовские спички в летней кухне дома сами по себе нашлись…

Дом Игнату пришлось поджигать более старательно, чем церковь, под ветром качающуюся от своей неказистости. Ему надо было не людей попугать, а начисто смести с земли всю постройку, ставшую не только бельмом на глазу, но и занозой в сердце. И не только все бумажные деньги пришлось на нужное дело пустить, но даже и штору под доски, которыми была обшита завалинка, палкой затолкать — тряпка завсегда долго и нудно тлеет, а загасить ее даже водой из ведра не так-то просто… Оставшееся добро в камнях и металле Игнат рассовал по карманам — его и набралось-то три-четыре горсти.

Сделав самое душевное в его жизни дело, Игнат отшатнулся от сотворенного им огня, кинулся огородом в проулок, по которому долго брел, натыкаясь на плетни и попеременно попадая ногами в ямы и колдобины: ослепшие от близкого пламени глаза ничего не видели в темноте. Наконец, он выбрался на поскотину, далеко, до самой согры, обнесенную жердяной оградой, оберегавшей огороды и дома берестянцев от бродячего скота и зверя.

Выйдя к перелазу, Игнат снял одну из жердей, шагнул через три оставшихся, обронил несколько монет из кармана. Поднимать их не стал — тыщи улетели дымом в небо, чего копейки-то считать?

Согра мягко пружинила под ногами — будто не по земле шел Игнат великим грешником, а по облакам небесным ангелом порхал! Но скоро она затвердела, заскрипел под сапогами песок, камни и обломки скал выставились на тропу, пугая длинными тенями.

Поднявшись на пригорок, Игнат сел на теплый еще от дневной жары камень, долго смотрел на далекие отсюда костры пожаров, беззвучно плакал…

Потом встал, отмахнулся на огни широким, медленным и плавным крестом, легко сошел вниз, к лесу, чтобы навсегда затеряться там, как для живых, так и для мертвых.

 

Глава седьмая

ЛЕД И ПЛАМЕНЬ

Прикативший в великой срочности из столицы архимандрит Поспелов по крупицам собирал все данные о смуте для доклада обер-прокурору Святейшего Синода, порой выхватывая бумаги из рук тех, кто нес их на подпись или просмотр главе православной миссии. Пухла папка, а ему все было мало, и он всяческими правдами и неправдами добирался до протоколов полиции, жандармерии, управления царским имением, входя в канцелярию Булаваса, как в свои покои. Такая напористость новоявленного синодального чиновника в смущение вводила даже отца Макария, который и сам ангельским характером не отличался:

— Церковные дела мирским властям неподвластны суть!

Но Поспелов только отмахивался:

— Сапогам наваксненным отдать все? Они-то уж себя крестами да медалями увешают! Нет уж, ваше преосвященство, излишек усердия Константином Петровичем не возбраняем, а восхваляем! Понял я его, вник… Когда ожидается приезд игумена?

— К светлому воскресению, не раньше.

— Через два дня? Что ж, героя можно и подождать!.. Ну, Никандр Попов! — покрутил архимандрит головой. — Шел-таки с одним крестом на бурханов, пуль не страшась! Упрям и зол!

— Не иначе как пьян был. — Заметил отец Макарий.

— Сие подвига не умаляет!

Вчера Поспелов присутствовал на допросе Чета Чалпана — живого святого бурханов, схваченного в долине Теренг. Архимандрит ожидал увидеть что-то необычное — гиганта мысли и духа. А ему показали обыкновенного неграмотного и не очень разговорчивого алтайца с тусклыми глазами и горькой складкой у рта. Он с трудом подбирал русские слова, отвечая на вопросы.

— Приехал хан Ойрот на белом коне, — уныло говорил он, не поднимая опущенной на грудь головы, — сказал дочке Чугул, что надо закопать оружие и сжечь шаманские бубны. Еще сказал, что не надо рубить сырой лес и портить землю, нельзя дружить и родниться с русскими, держать в аилах кошек… Потом пришли бурханы, прочитали народу новые законы, наказали виновных, собрали армию для хана Ойрота, отдав людям новые деньги и отменив русские… Вдруг началась стрельба, и люди стали уходить из долины через перевал. Многих убили, а меня привезли сюда…

Попробовал задавать свои вопросы и Поспелов, но на все получал один и тот же ответ: «Не знаю, абыз. Не видел, абыз, не помню… Все говорю, как было, абыз».

Отпустив пророка, полицмейстер долго молчал, смотря виновато и обескураженно. Потом выругался.

— Это не Чалпан, — покачал головой архимандрит, — вам подсунули кого-то другого!

— У меня тоже такая думка завелась, — вздохнул Богомолов. — Настоящего Чалпанова бурханы увезли, а моим дуракам впихнули в руки какого-то пастуха!.. Я уж и под арест посадил своих оболтусов… Долдонят одно и то же: он — и баста!

Поспелов пристально посмотрел на полицмейстера:

— Сделаем вот что… У вас сыщется толмач потолковее?

— Найдем, ваше преосвященство!

Обдумав все до мелочей, Поспелов начал готовиться к серьезной борьбе, решив одним ударом покончить со всеми сомненьями. Он заранее заготовил конспект вопросов, выстроив их так, чтобы каждый пятый, седьмой и девятый повторяли четыре первых, но с других позиций. Потом серия усложнялась, снова дублировалась — и так до конца допроса, рассчитанного на несколько часов, если пророк настоящий. Если же он подставное лицо, то все выяснится в самом начале, и его придется выпустить, установив негласную слежку…

По его настоянию, Чалпана перевели в одиночную камеру, сделав в ней предварительную дезинфекцию, никого к нему не пускали, включая дочь и жену. С ними планировался отдельный разговор, когда выявится главное: подлинность пророка…

Полицмейстер сразу же выразил свое неудовольствие архимандриту, сославшись на то, что тюрьма переполнена и создавать какие-то условия для одного из узников он не намерен:

— Если вы его, ваше преосвященство, готовите для церковного суда, то забирайте совсем! А для уголовного судопроизводства он хорош и со вшами!

— Это и выявит завтрашний допрос! — отрезал консисторский, а теперь уже и синодальный чиновник. — И прошу мне не указывать! Можно ведь и на вашего Плеве нажать из Синода.

Богомолов поспешил ретироваться, заверив, что сделает все возможное в его силах.

А утром следующего дня Чета Чалпана привели не в казенное и мрачное помещение тюремной канцелярии, а доставили в закрытом возке в светлую и уютную комнату духовной миссии. Сразу же на пороге с него сняли наручники, пригласили сесть и даже поставили пиалу с крепким китайским чаем, сдобренным шустовским коньяком.

Глава духовной миссии отец Макарий впервые видел легендарного мятежника так близко и теперь жадно всматривался в него, прислушивался не только к словам, но даже к шороху его одежд. Какой бы супротивной веры ни был этот человек, но он был настоящим живым святым, чуть ли не апостолом, который своими собственными глазами видел своего бога и своими собственными ушами внимал его речам!

«Мирское сейчас отлетело от него, как шелуха! — думал он с неодолимой завистью. — Он — житель неба, поддержка божественного трона! А мы уподобляемся тем судиям, что и Христа приговорили к лютой казни, и тем прокляты навеки… Господи! Не топчем ли мы в слепоте своей повторно того, кто уже был однажды распят на кресте? Что бы мы ни сделали с ним — он бессмертен в веках, как бессмертны и нетленны отныне его имя и все дела его!..»

А Поспелов был далек от умиления, он готовился к словесному бою, разложив бумаги и карандаши, давая последние строгие наставления толмачу, почти не глядя в сторону пророка.

— Переводи все дословно, Амыр! Даже ругань и оскорбления!

Толмач кивнул, не сводя глаз с лица Чета, о котором столько слышал от разных людей и которые умоляли его не причинить вреда пророку, не помогать русским убивать его!

Поспелов сел, поднял карандаш, многозначительно взглянул на толмача:

— Переводи! Чем ему понравился новый бог и почему он сразу же взял его сторону, хотя сути нового вероучения еще не знал? К нему кто-то приезжал заранее, чтобы предупредить о появлении бурханов? Если догадка моя верна, пусть назовет имя совратителя.

Вопрос сознательно распадался на два, но суть его сводилась к выяснению одного: не был ли пастух куплен кем-то? Да, как библейский Иуда, за тридцать сребреников!

Пророк внимательно выслушал толмача, переспросил у него что-то, потом перевел взгляд в глубь комнаты, где тихим голубем сидел отец Макарий. Неожиданно улыбнулся, облизнул губы, что-то быстро спросил. Толмач перевел:

— Тебя, поп, били плетями?

Поспелов удивился и посмотрел на толмача. Тот кивком подтвердил, что перевел точно.

— Плетями? Нет, не били. Да и кто посмел бы?

Выслушав ответ, Чет поднял голову, посмотрел с любопытством на фиолетовую камилавку абыза, снова улыбнулся:

— А налог с тебя за одно лето по пять раз брали?

Поспелов пожал плечами:

— Налог? Я не плачу никаких налогов!

— А дети твои умирали от голода, не научившись ходить?

— У меня нет детей!

«Что за чушь, — тупо подумал Поспелов, — и кто кого допрашивает? Я — его, или он — меня?»

Пророк погасил улыбку, по лицу его прошла гримаса. Он заговорил, едва успевая переводить дыхание, мешая толмачу и самому себе:

— Тебе так быстро надоели мои простые вопросы, поп? Но они не такие глупые, как твои! Я мог бы и еще задать тебе свои вопросы, чтобы ты кое о чем подумал своей гнилой башкой… Ты не жил в грязном и холодном аиле и не ел траву, как лошадь? Тебя не выгоняли кнутами русские мужики с хороших пастбищ в сухие степи, где не растет даже полынь? Ты никогда не плакал от бессильной ярости, и не хотел перерезать себе горло ножом, чтобы не видеть муки своего отца и своей матери, которых пожирают болезни, а у тебя нечем заплатить не только русскому доктору, но и лекарю-колдуну? Ты не получал пинка под зад, когда приходил в русские богатые дома за подаянием; на тебя не спускали собак и не били прикладами ружей лесные сторожа за охапку хвороста, собранного в лесу?.. Я знаю, что ты ответишь на все эти вопросы, поп! Ты скажешь, что это все — судьба, а сам подумаешь: он дикарь, он иначе и не сможет жить в своих горах… Врешь, поп! Самому себе врешь, даже в мыслях! Это нужда и несправедливость сделали меня дикарем; это мой презираемый тобой народ не может пробиться к свету и правде, огороженных попами, солдатами и чиновниками; это я и мои родственники должны надрывать пупы, чтобы ты и твои друзья носили шелковые одежды, в которых не заводятся вши, ели только то, что хотят и что называется пищей, а не отбросами!.. И ты — жирный, довольный, в хорошей одежде, надетой на чистое тело, знающий грамоту и умеющий только молоть языком и бездельничать, спрашиваешь меня с наглой улыбкой: почему ты, дикарь, посмел полюбить Белого Бурхана и что тебе могли обещать люди, посланные им, за эту любовь?.. Да, я не понял Ак-Бурхана до конца; да, я не во всем согласен с ханом Ойротом; да, я не уверен, что всех русских надо выгонять из Алтая! Но я верю, что Белый Бурхан и хан Ойрот хотят мне счастья, хотят, чтобы я жил лучше и богаче… Я не хочу больше говорить с тобой, поп, и отвечать на твои глупые вопросы! Отвези меня обратно в тюрьму и отдай Богомолу — тот солдат и знает, что мы все — скоты и нам надо бить морду!.. Ты разозлился, поп? Бей и ты! У меня шкура дубленая от русских плетей и плетей блюдолизов зайсана! Бей, не бойся.

Рука Поспелова, действительно, сжатая в кулак и сломавшая карандаш, готова была рвануться к лицу Чета, чтобы ударить. Но сейчас она бессильно слетела со стола, потащив за собой листы бумаги… Он с трудом погасил в себе слепую ярость.

Послышался смех, похожий на плач. Это мотал головой отец Макарий, размазывая слезы, задрав на лоб свои золотые очки.

Чет ошибался, что надоел сытому и холеному попу своими вопросами! Не надоел, а напугал его! Раньше архимандриту и в голову не приходило, что инородцы, на которых он натыкался постоянно, так ненавидят всех русских, пришедших самозванно на их древнюю родину и установивших свои порядки и законы, которые не только непонятны, но и противны всему существованию оных!.. Впрочем, он говорил не только о русских, он и своих собственных зайсанов — отцов племен — не пощадил, обличая столь яростно и гневно!

«А Богомолов дурак! — Поспелов потянулся за своим видавшим виды саквояжем. — Подсунули ему! Да если бы игумен Никандр не выдрал этого пророка с мясом и кровью из рук бурханов, то получил бы он его! — Архимандрит взял со стола толстенную папку документов, собранных с бора по сосенке, взвесил ее на руке. — Все тут расставлено и разложено! Пожелал бы к Плеве на прием, так тот бы этого дурака с кашей съел!..»

Он сунул папку в саквояж: там, в столице, будет сортировать все и осмысливать, сейчас на это ни сил, ни желания нет. А Чет Чалпанов все не выходил из головы:

«Каков, а? Бурханы знали, кого назвать своим пророком!»

«А отец Макарий — тоже хорош… Смеялся! Над бессилием его, синодального посла смеялся! Выходит, он и без допроса знал, как все кончится? Отчего же смолчал, почему не отсоветовал? Носом решил ткнуть? Сам-то годы здесь закопал, силы все свои втоптал в местную грязь!.. А может, не смеялся, а плакал? Плакал над бессилием и обреченностью миссии православной?»

Кто-то аккуратно поскребся в дверь. Архимандрит крупно шагнул, взял дверь на себя. Знакомый служка из миссии мялся у порога.

— Что-то случилось, сын мой?

— Преосвященный велел сообщить вам о скором прибытии игумена, которого вы имели желание видеть, ваше преосвященство…

— Не надо. Мне уже ничего не надо! Ступай.

Игумен торопился в Бийск совсем не ради поздравлений, как об этом с завистью думалось кое-кому из его свиты, а нес в растревоженном сердце новые дурные вести, гудящие набатом в горах. Бурханы ушли, как и пришли, на небо, оставив на земле хана Ойрота, который отныне и навсегда взял Алтай под свою державную руку. Кто другой, а настоятель Чулышманского монастыря не удивлялся такому повороту событий. Он знал, что алтайцы упрямы и всегда стоят на своем, если знают свою правоту и могут ее доказать…

Разгон молящихся и славящих нового бога в долине Теренг (а совсем не бурханов, как это пишет, наверное, сейчас в своих отчетах глава миссии отец Макарий!), не был и не мог быть поражением новой веры. В это могут поверить только самые наивные люди и самовлюбленные идиоты в виде Поспелова. Бурханы укрепили свой авторитет, усилили влияние веры, отметающей шаманизм и кровавые жертвоприношения, именно тем побоищем в долине, в котором, конечно же, теперь и не сыщется прямой вины самого православия! Да и чины полиции руками разведут: никого не били, разнимали дерущихся! Ну а что касается жертв, то один, много — два человека можно и назвать…

Ни победы православия, ни бурханистского поражения в долине Теренг не было! Чины полиции не смогли арестовать ни одной крупной или сколько-нибудь значительной фигуры, если не считать пророка с семьей, которых им передали тепленькими сами монахи. Бурханы же все вышли из долины и сейчас царят в горах и урманах, от которых рукой подать и до Белотаежной пустыни, что на севере, и до благословенных Богд, что на юге! В тех своих схоронах они могут теперь затеряться не только на дни или годы, но и на десятилетия. Да и не будут они хорониться от православия столь усердно! Их белого коня орда ждет, и он непременно еще не раз и не два мелькнет и на Дьял Менке, как они называют Семинский перевал, и на других горных вершинах! Нет, не умер Тобо-хан, что принес сюда буддизм много столетий назад, жив в душе народа и каган Бильге, строитель ламаистских храмов! Отчего же Белому Бурхану сгинуть, если он только-только народился? Жить ему в веках!

Отец Никандр вкатил в город в полдень, когда в хорошо пропеченном пыльном воздухе торжественно плыли звуки колоколов. Оставив свиту на постоялом дворе, игумен отправился к отцу Макарию, не отряхнув пыльных одежд своих и не сполоснув под рукомойником лица, хотя и раны, полученные им в недавней схватке, уже присохли… Пешка вышла в дамки, и теперь начальнику Алтайской духовной миссии ничего не остается более, как торжественно принимать ревнителя славы Христовой!

Да, никто другой, а именно он, Никандр Попов, изгнал из той долины срамного басурмана, покусившегося на святые символы православия, а не высокопоставленный отец Макарий оборонил их своей десницей, подняв над головой распятие!

На этот раз служка готов был пасть ниц, но игумен даже не взглянул в его сторону, а прошел прямо в покои отца Макария. Тот встретил его с радостью во взоре, героем и воителем веры православной назвал, по правую руку от себя усадил. Потом, отведя взор, выдавил с явной неохотой:

— Синодальный гонец про тебя спрашивал, дожидая с нетерпением великим, дабы свои вопросы самолично задать…

— С Елизаркой я говорить не буду.

— Надо! — развел руками отец Макарий. — Самим Победоносцевым к нам прислан! От его доклада все и вытечет потом: и хула, и хвала нам, пастырям…

— Вот пострел — и там поспел! — рассмеялся игумен. — Ловок! Да токмо с другой печалью я явился. Хан Ойрот… Сюда идет, на Бийск!

— Господи! — отец Макарий снял очки, потер вспотевшую переносицу. Будет ли конец этому?

— Ну, ежли сиднем сидеть будем… К кресту меч надобен! Тут Елизарка прав!.. Где же он, чего не идет?

Посланный вторично служка явился с сообщением, что архимандрит Поспелов срочно выехал своим экипажем в епархию.

В летней резиденции императора бывало многолюдно только по утрам в дни (всеподданнейших докладов. Но вчерашние все доклады отменены, а сегодня на календаре пятница, и потому мысли государя заняты только яхтой «Полярная звезда», готовой к отплытию в шхеры, на отдых… К последнему в это лето высочайшему приему были приглашены немногие, и потому министр двора не испытывал особой озабоченности: два-три человека не отвлекут самодержца надолго.

Но, к немалому его удивлению, к Нижнему Дворцу Петергофа подкатили еще две кареты — Плеве и Победоносцева. Придется встречать незваных гостей лично, тем более, что устный вердикт Николая Александровича был строг: министра внутренних дел и обер-прокурора Святейшего Синода принимать незамедлительно и в любое время, отказывая в аудиенции другим министрам и членам Государственного Совета.

И все-таки, пожимая руки высокопоставленных гостей, барон счел обязательным для себя намекнуть на предельную усталость монарха и острейшую необходимость полноценного отдыха для августейшего семейства.

— Да-да! — торопливо заверил его Плеве. — Я понимаю и постараюсь не обременять государя своей персоной… Кхм!

А Победоносцев только нахмурился и поджал тонкие губы, вогнав Фредерикса в оторопь.

— Что-то случилось, Константин Петрович? — невинно поинтересовался он, кося глазом в сторону Плеве — может, одно у них дело?

— Россия — большая страна, — проскрипел тот, — ив ней, барон, непременно что-нибудь случается!

Обменявшись коротким взглядом с Плеве, Фредерикс пожал плечами коли раздельно докладывать, пусть будет раздельно… Проводив министра двора полупрезрительным взглядом, Победоносцев вяло поинтересовался:

— Сдвинулось наше с вами дело по бурханам, Вячеслав Константинович? Вы ведь его будете докладывать государю.

— Более того! — улыбнулся Плеве. — Я бы почел его совершенно поконченным, если бы не одно «но»…

Закончить фразу министр не успел — Фредерике торжественно объявил, что государь не возражает выслушать фон Плеве. Победоносцев резко отвернулся к окну — такого еще не случалось, чтобы поперек духовного император проложил дорогу суетному! Может, этот старый лис решил доложить только о Плеве, умолчав о нем, Победоносцеве?

Барон даже не смотрел в сторону обер-прокурора, делая вид, что занят собственными ногтями. Напрасно, милейший! Пока солнце взойдет, роса глаза выест!

«А может, простить Никандра Попова? — злорадно подумал Победоносцев. Пока солдатня Плеве будет себе у государя медали выпрашивать, я своему человеку звезду на рясу прикручу!»

— Прелюбопытно! — улыбнулся Николай Александрович, терпеливо дослушав доклад Плеве до конца. — И что же вы намереваетесь делать дальше с этими бурханами, Вячеслав Константинович?

— Главный из них будет взят на китайской территории в Урумчи, куда он сбежал, хан Ойрот окружен и заперт в горах… Далее мы намерены отдать суду присяжных всех виновных, особенно строго надобно судить Чалпанова как колдуна и возмутителя умов тамошних калмыков!

Николай Александрович удивился:

— А что, разве в законах Российской Империи имеется подобная статья? И что же она гласит?

— Статья 938 «Уложения о наказаниях» предусматривает каторжные работы за колдовство или нечто ему подобное!

— Прелюбопытно.

Император был в своем любимом полковничьем мундире. И вообще он выглядел сегодня каким-то домашним, даже слегка неряшливым, не выспавшимся, что ли… Но Плеве знал, что это впечатление обманчиво и надо быть настороже. Император обладал способностью моментально вскипать гневом. Потому и надлежало говорить с ним утвердительно и убежденно, избегая по возможности междометий и сослагательного наклонения, не говоря уже о туманностях в рассуждениях, которые можно истолковать в каком угодно смысле.

— Я полагаю, Вячеслав Константинович, остальные виновники мятежа тоже будут вами словлены?

— Всенепременно! — вытянулся Плеве.

— Отчего же вы их не словили тотчас?

Вопрос показался Плеве опасным, тем более, что им с Лопухиным не был учтен. Очевидно, своим докладом они заинтересовали императора больше, чем сами того хотели.

— Горы, ваше императорское величество! Дикие места.

— Да, там горы, — кивнул Николай Александрович. — Я помню. Мне как-то писал об этом Булавас… А что по этому делу решает Константин Петрович? В таком бунте вы не могли не держаться у его руки… Впрочем, я у него про то сам как-нибудь спрошу.

Император прошел к столу, что-то написал на титуле, протянул бумаги Плеве:

— Как только словите всех бурханов, доложите мне об этом повторно, Вячеслав Константинович.

— Благодарю, ваше императорское величество! Непременно.

Плеве четко повернулся кругом и вышел, аккуратно, как величайшую драгоценность, прикрыв дверь императорского кабинета. Только здесь, в приемной, он позволил себе приоткрыть папку и взглянуть на высочайшую резолюцию. На титуле, поверх формулы предназначения, читалось одно-единственное слово, выписанное легко и свободно, хорошо читаемым почерком: «Прелюбопытно».

Поняв, что доклад министра внутренних дел может встревожить государя и явиться поводом, чтобы отложить каникулы, Победоносцев вернулся в карету, провожаемый недоуменным взглядом Фредерикса.

«И понесла меня нелегкая вчера в Андреевский собор! — мрачно думал Константин Петрович, ломая пальцы тонких рук, тронутых восковой старческой желтизной. — Уж лучше бы дома отлежался с грелкой на боку!.. Неспроста примета есть: послушаешь бесноватого Иоанна — три дня всякое дело из рук валиться будет. Так оно и есть…»

Рыкающий бас Иоанна Крондштадского до сих пор стоял в ушах Победоносцева, заставляя повторно испытывать то стыдливо-испуганное состояние души, что пришлось пережить там, под сводами уже два десятка лет знаменитого на весь Петербург собора:

— Вы, падшие в блевотину свою! Вы, мраком страстей и вожделений гнусных опутанные! Вы, тенями бродящие, а не скалою стоящие над мразью смертной! Снимите пелену с глаз своих бесовских и воззритесь, перестав быть слепцами, не вознесся Христос — на земле он! Зрит самолично и вершит суд свой на земле каждодневно, и казни его, готовящиеся исподволь, совершающиеся ныне в тайных казематах, и будущие казни, жаждущие греховных душ, страшнее огневых, серных и смрадных валов ада! Да вострепещет ваша душа, властолюбием и златолюбием испоганенная, ныне, присно и во веки веков!

Орал непотребно и все время тыкал длинным и твердым перстом своим в него, Победоносцева, будто проткнуть насквозь хотел! После проповеди не принял, передав через служку, что ежели господину обер-прокурору угодно душой оттаять, то пусть его на исповедь коленопреклоненным со всеми в общий ряд становится! Неслыханно и мерзко!.. А что сделаешь ему? В ударе, скажет, был — экстазом катарсисовым обуянный!.. Хорошо еще, если до государя сие не донесется… А ну как доложит кто, да еще и со смаком? Для того и ехал поутру, опередить хотел шептунов альковных… Боров Плеве поперек лег!

— Ничего, милейший… Будет и мой час!

Этот час наступил скоро — пять дней спустя, в среду 15 июня, государь принял Победоносцева, отказав всем. Догадка оказалась верной: наобещал Плеве переловить бурханов вскорости, а обманул! Пришлось государю все самому разъяснять.

Понял тот, головой покачал:

— Из мухи слона вздумал смастерить для меня? — и тут же нахмурился: Ну, я ему покажу, как со мной подобные шутки шутить! Обаталил все до геройства! Попугать меня захотел?

— Медали решил навешать своим костоломам, — вздохнул Победоносцев и сделал скорбное лицо. — А за что? Один игумен Попов и заслужил ту медаль…

Вот так и растер в пыль Плеве правдой одной, без красот, опираясь не на старческую немощь свою, а на мудрость живого ума и ангельское терпение… Одно и плохо в этой победе — все теперь на себя взять придется! А как? Поспелов в своем докладе пишет, что крещеным среди тех бурхановых помощников оказался один всего, и тот пока не словлен… А Святейшему Синоду достанет и строгого спроса с тех, кто, приняв православие или послух, в мыслях своих к тем бурханам перекинулся!.. Об этой заботе и депешу надлежит дать завтра Поспелову в Томск. Пусть его потрудится, пусть списки тех окаянных иудин готовит!

Служка распахнул дверь и уставился на хозяина вопросительно.

— Ты чего это, Алексей? — удивился тот. — Не признал, что ли?

— Министра Плеве убили бомбисты на Измайловском проспекте! Только что гонец был к вашей милости, просил поостеречься…

Константин Петрович вздохнул и перекрестился:

— Поспешила судьба. Поторопилась.

 

Глава восьмая

СОКРУШЕНЬЕ БОГОВ

Хан Ойрот выводил свою армию к урочищу Куяган, чтобы поставить там, на левом берегу реки, на ночевку. А с утра алыпов надо двинуть через горы на Сарасу, а оттуда — вниз, к югу, на Мыюту, на Семинский перевал. Главным сейчас было — уйти из Ануйских лесов, гор и долин, где его батыры и алыпы не только успели все по-скотски испоганить, но и поднять против себя окрестное население. А там, где стреляет каждый пень и камень, о ночлеге думать невозможно — любая из ночей может оказаться последней…

Недавняя грязная история с русскими хуторами уже мало беспокоила Техтиека: люди забывчивы, забудут и это. Казнив оставшихся друзей Чекурака, пощадив только жадину Чумара за то, что единственный знал тайники, в которых спрятано отобранное у алыпов золото, Техтиек решил, что сделал достаточно для вразумления остальных. Но он чувствовал: люди, склонные к разбою, среди его алыпов есть И они охотно откликнутся не на зов даже, на один только жест! Но были и люди, подобные Эжер-бею, умеющие постоять за свою честь и решительно встать на пути любому разбою.

Такие люди нужны хану Ойроту, но они смертельно опасны для Техтиека! Как поступить?

Подъехал Эжербей с группой своих единомышленников. Вежливо кашлянув в кулак, чтобы обратить внимание великого хана на свою скромную персону. Он никогда ничего не спрашивал первым и никогда, уезжая или уходя, не поворачивался к нему спиной, строго соблюдая древний алтайский этикет.

— Ну, я слушаю тебя!

— Мы нашли на тропе вот это, великий хан.

Эжербей протянул Техтиеку стрелу с медным наконечником, обернутую в красную тряпку. Смутная тревога закралась в душу:

— Знак войны?

— Да, великий хан. Но русские не знают этого обычая!

— Кто же тогда объявил мне войну?

— Разверните тряпку, великий хан. На ней нарисован знак неба!

Руки Техтиека дрогнули. Значит, он не ушел от бурханов, как думал еще в урочище Тоурак?

— Где вы нашли стрелу?

— На тропе, что ведет нас в Сарасу.

Значит, бурханы знают его маршрут? И если знают, то где-то на подходе к Семинскому перевалу будут его ждать.

Только к исходу третьего дня они добрались до крохотной речушки, летящей с высоких гор свирепо и стремительно, будто кто хлестал ее изо всех сил нагайкой, торопя неведомо куда.

— Хороша! — восхищенно покрутил Чочуш головой и предложил именно здесь остановиться на дневку, чтобы привести в порядок одежду, сбрую, оружие, обрезать разбитые на камнях копыта коней.

Дельмек и Пунцаг согласились. Начинались места, где они в любую минуту могли наткнуться на людей Техтиека. Надо было заранее подготовиться к встрече: ему теперь будет выгоднее просто убить их, чем раскрывать объятия, что-то объяснять или вступать с ними в переговоры… Но случилось непредвиденное: прятаться им пришлось не от самого Техтиека и его головорезов, а от их врагов и, значит, своих единомышленников!

Уже перейдя вброд буйную речушку и поднимаясь на верховую тропу, ведущую к ущелью Таурак, они лицом к лицу столкнулись с большой группой угрюмых кержаков-бородачей с берданками за плечами и с топорами в руках, чувствовавших себя в Ануйских и Чергинских горах едва ли не полновластными хозяевами. Сдернув ружья с плеч, оттянули курки, заорали, не жалея глоток:

— Стой тама! Жаканами ахнем, ежли что!

Дельмек поднял руку, выдвинулся конем:

— Почему вы останавливаете нас, мужики? Русская речь произвела впечатление — ружья опустились.

— Кто вы есть и куды путь содержите?

— Казахи из Коргона. На Чемал пробираемся.

— Другой пути не сыскали? Через Турату и Ильинку? Война тута!

— Война? — искренне удивился Дельмек. — Барымта?

— Али не слыхивали о бурханах каких-то? — переглянулись бородачи. — Летом друг дружку резали в Теренговой долине, теперич тут на разбой пошли! Техтиешки, видать, дела!

— Нет, — помотал головой Дельмек, — Узун-Кулак ничего не говорил!.. Ты скажи лучше, добрый человек, в какую сторону нам на Ильинку выезжать… Заплутали мы немного.

Просьба — лучший довод. Бородачи расступились, охотно начали объяснять, как выйти, по какую сторону будет одна река, по какую другая. Потом один из них заложил в рот кольцо, свернутое из большого и указательного пальцев, оглушительно свистнул. Ему отозвался свист откуда-то снизу. Когда они углубились в ущелье, Дельмек обернулся. Бородачи исчезли так же внезапно, как и появились.

— Укрыться надо где-то, — сказал Чочуш озабоченно. — Сейчас они вернутся! Уж очень неудачно ты им соврал про Коргон…

— Гнилая башка! — выругался Дельмек. — Как же этот Коргон у меня с языка сорвался? Они же все дороги и тропы не хуже нас знают!.. Уходим с тропы, быстро!..

Кержаки до самого вечера суетились в урочище и его окрестностях, непрерывно перекликались друг с другом голосами и свистом, но им и в голову не пришло подняться по одному из утесов по козьей тропе к небольшой площадке, где трое путников разожгли костер. Это укрытие разглядел Дельмек. Отсюда хорошо просматривались все тропы, выходящие из урманов к ущелью, сам разрыв в горах, выбитый в незапамятные времена истощившей себя речкой, ближайшие вершины обоих хребтов, протыкающие низко плывущие облака, — верные предвестники скорого перелома в погоде…

— Хорошо, что мы ушли от этих русских! — бормотнул Пунцаг, лишая жизни очередного комара, пристроившегося на его шее. — Наткнись на нас они сейчас, разговор мог быть другим…

— Самое простое, бурханы, — вздохнул Дельмек, — с русскими не надо ссориться! Они не драчливы, как монголы, и не хитрят ни с кем из соседей, как китайцы… Со всех сторон на Алтай приходило черное горе, бурханы, и только с севера — никогда.

— Уж не стал ли ты русским, Дельмек? — с улыбкой спросил Чочуш. Испортил тебя твой доктор, добрым сделал!

И тут же смутился, поняв, что сказал не то, что думал.

— Какой я добрый, вы, бурханы, в долине видели!.. Может, я еще буду таким же злым, когда придется воевать с русскими… Но горе на Алтай все-таки принесли сейчас не они, а ваш Белый Бурхан! Он ничего не дал алтайцам, кроме пустых обещаний, но разозлил русских… И они тоже стали недобрыми теперь! Они сейчас хватают всех подряд… И эти русские, что встретили нас внизу, тоже не стали бы разбирать и спрашивать, зачем мы идем по пятам Техтиека!

Пунцаг нахмурился. Ему не понравились слова Дельмека.

— Русские и раньше обижали алтайцев. При чем здесь Белый Бурхан?.. Я не вижу его вины, а вижу только его ошибку! Ханом Ойротом должен был стать Хертек, а не Техтиек!

Но Дельмек упрямо стоял на своем:

— И Хертек и Техтиек были против русских! И эту ненависть им вбил в головы Белый Бурхан!.. Не русские виноваты в том, что на Алтае одно горе сменяет другое… Когда я лежал у русского доктора больной, он часто читал мне газеты, всякие книжки и много рассказывал о большой России, где такое же горе, как и в наших горах! Но там, в России, люди уже поняли, кто их враг. А мы, алтайцы, все еще ищем своих врагов на стороне! А он — внутри нас самих.

Чочуш сдержанно рассмеялся:

— Правая рука против левой, что ли? Ох, Дельмек! Твои раны опять открылись… Только не на ногах и груди, а на голове!

— Не раны у меня открылись, бурхан, — помрачнел Дельмек, — а глаза! Я теперь вижу, кто настоящие враги Алтая! Есть среди них и русские, есть и алтайцы… Я говорю о баях, купцах, зайсанах! О тех волках, что режут овец! Шкура у волков не только серая, как и у овец, но волк — всегда волк!

Такой поворот мыслей был полной неожиданностью для Пунцага. Он сразу вспомнил людей в грязных лохмотьях на камнях Лхасы, стражников Храма Большого Будды с дубинами в руках, лам в шелковых и парчовых одеждах и стражников дацанов с плетями… Все они были детьми разных народов, но их разделяла пропасть: неравенство! На одной стороне этой пропасти были те, кто ползли, на другой — те, к кому ползли накорпы!

— Это очень опасная и очень крутая тропа, Дельмек! — покачал он головой. — Она ведет через моря крови!..

— Да, бурхан. Но она у нас, бедняков, единственная! Только она приведет к справедливости!

С рассветом козья тропа сорвалась с карниза, где они провели ночь, вниз, пугая крутизной и каменной осыпью, идущей чуть ли не до самого берега Семы, втыкающейся в левый бок Катуни, как стальное шило в сыромятный ремень. И там, где воды двух рек сливались вместе, стояла небольшая деревушка с корявой корой крыш на гранях зеленых заплат огородов. Отсюда, сверху, разноцветные воды двух рек, коричнево-серая осыпь, буро-зеленая шкура тайгии атласное синее небо казались невинной картинкой. Но ее портила серая и толстая змея, медленно ползущая к деревне, под ее крыши, на ее огороды, хвост которой терялся в урмане, а голова ложилась на белый накатанный тракт…

— Мы нашли его, бурханы! — сказал Дельмек тихо. Пунцаг и Чочуш не отозвались. Они думали о том, что рассчитали маршрут Техтиека точно и что красная стрела войны, подброшенная ими на этом маршруте, не остановила змею смерти.

— Надо, чтобы он не пошел в деревню, бурханы!

— Мы не успеем, Дельмек. Отсюда до тракта семь, а то и десять верст! Он разграбит ее раньше, чем мы спустимся по тропе… Надо обходить его по горам и встречать в другом месте.

— Теперь он от нас все равно не уйдет!

Дельмек усмехнулся. Бурханы не могут не выпустить Техтиека на колесную дорогу, по которой он будет лететь, как на крыльях, сметая на своем пути все!

Он круто развернул коня и пошел вниз другой тропой, что вела, сделав петлю, на Семинский хребет. Искать удобное место надо было только там!

Отказ от похода на Бийск был для Техтиека вынужденным: его армия совсем разложилась и шла за ним только до колесной дороги по берегу Катуни. Потом она разбежится. Но группа Эжербея, что все плотнее обтекала его, имела другую цель, и он уже догадывался о ней. А тут еще эта красная стрела бурханов!

Он был в кольце и почти физически ощущал, как это кольцо сжималось. Он пережил немало облав и погонь, но ни одна из них не была для него столь мучительной, как эта — вежливая, спокойная, выверенная до вершка… Белый Бурхан держит свое обещание!

Вернулся посланный им в хвост колонны Эжербей, кашлянул бурундуком за спиной.

— Ну? — спросил Техтиек, не оборачиваясь.

— Алыпы ропщут, великий хан! Они не хотят идти на Мыюту.

— Что?! — не сдержал гнева Техтиек. — Три дня назад они не хотели идти на Сычевку и Бийск, сегодня они отказываются идти на Мыюту, завтра им придет в голову разойтись по домам!

У Эжербея не дрогнул ни один мускул:

— Такой приказ они и ждут от тебя, хан Ойрот! Техтиек почувствовал, что к нему снова вернулся тот первый и самый трудный день. Тогда он сломал недовольство с помощью командиров. Потом был другой день, когда ему помогли батыры Чекурака. Что делать теперь, на кого опереться? У дракона слетели все головы… Осталась одна, его собственная! Но ее он не даст срубить!..

— Где моя армия, Эжербей? Почему я не слышу ее хода?

— Она выполнила твой приказ, который ты отдал только что, великий хан! А твой Чумар лежит с проломленной головой на дороге.

Техтиек вздыбил коня, поставил его свечой на задние ноги. Рука привычно легла на эфес меча:

— Я убью тебя! Я разнесу твою плешивую голову!

Эжербей послушно встал на колени и снял шапку. Сверкнул меч на солнце, описывая дугу. Но упасть вниз не успел, остановленный громким и твердым голосом:

— Именем Неба, остановись, хан Ойрот!

Техтиек взметнул голову вверх. На самом срезе высокой скалы стоял белый всадник, и в его руке ослепительно пылал золотой жезл с изломанным крестом в круге. Меч выскользнул из руки Техтиека, со звоном упал на камни, откатился к обрыву, исчез.

Эжербей вскочил, бросился к коню, чтобы подхватить заваливающуюся набок грузную фигуру хана Ойрота, но не успел…

По горам раскатывался, дробясь, удар грома, хотя небо было по-прежнему чистым и девственно-голубым.

Солнце медленно уходило вправо.

Оно было тусклым, подернутым розовой пеленой и казалось незрячим.

Такими же незрячими глазами, подернутыми влагой забытья, смотрел в черное око озера Мара-Нур и сидящий на его берегу человек, отшагавший не один десяток верст. И его дорога еще была не окончена, а эта задержка только необходимость…

Его, могущественного жреца Бонпо, остановила у этого мертвого озера еще неосознанная тревога. Почему таши-лама вызывал его в Урумчи? Разве мало в Тибете и во всем ламаистском мире монастырей, о которых знают немногие?

И эта тревога зародилась не вчера и даже не десять дней назад, когда на глаза попался тюк со знаками приказа. Она зародилась во время последнего моления Агни Йоге, огонь которого был непривычно тусклым и не перекрасился в другой цвет после магнетического пасса, а просто угас. Энергия рук жреца, на которых он сосредоточил свою волю, совпала по знаку с энергией пламени… Он знал это свойство однополюсных зарядов: небо, поняв мысль жреца, оттолкнуло ее… И это был страшный знак близкой беды! Похоже, что его антипод в одном из ашрамов махатм, помешал Куулару Сарыг-оолу, и теперь надо идти на его поиск.

У него за плечами уже 699 появлений Мае, сегодня к нему придет 700-я богиня времени и луны… Что попросить у нее? Чтобы назвала имя того, кто ему помешал на последней молитве? Но она может назвать и его собственное имя, чтобы он принял смерть в плотном теле, и потом возродился в тонком, а потом огненном… Не рано ли просить Мае об этом?

Ему стало нехорошо: слегка закружилась голова, дрогнули мышцы живота, больно кольнуло под левой лопаткой… Спазмы голода он легко подавлял силой воли, но это было что-то другое.

Он снова поднял глаза к солнцу, диск которого стал уже багровым, хотя до линии горизонта, куда он должен упасть, было еще далеко. Но уже сейчас солнце было негреющим: тепло, которое оно отдавало этой белой земле, сразу же возвращалось обратно вместе с тонкой пылью разрушенных кристаллов соли. Они-то и делали взгляд дневного светила все более и более зловещим. Но он силой воли, вскормленной духом противоречия, заложенным в каждом жреце Бонпо самой системой воспитания, заставил себя думать и размышлять о запретном и трудном для освоения мыслью. Куулару Сарыг-оолу вдруг мучительно захотелось вырваться из собственной божественной духовности, отойти в сторону и посмотреть со стороны на ее корчи! Могучие махатмы умеют это, но ведь его могущество никогда не уступало им!

Но и это было опасно. Вдруг увидишь, что ты уступаешь своим желаниям и они низвергают тебя с небес духовности в прах обыденности, как это случается со всеми, кто потерял веру в себя или только чуть-чуть в этой вере поколебался…

Мертво и недвижно озеро, равнодушна и спокойна его гладь. Нет таких ветров в природе, которые могли бы всколыхнуть его тяжелые каменные воды. Монголы и тувинцы верят, что их нельзя разбить даже брошенным сильной рукой камнем… И это озеро никогда не стоит на одном месте — оно кочует по белой пустыне, как одинокое облако по сухому небу! И, увидев его этим летом, можно не найти следующим и встретить здесь же через десять или сто лет…

Куулар Сарыг-оол начертил посохом Знак Идама, воткнул его в центр слившихся энергий и торжественно усмехнулся: там, где стихии переходят одна в другую, всегда рождаются монстры! Как это озеро, к примеру, как он сам бог, застрявший между землей и небом…

Хертек уходил через Цаган-Нур на Улыгэй, чтобы там, перевалив через горы, выйти на Черный Иртыш и через сыпучие пески Бурчуна — на Зайсан, откуда уже рукой подать до Бухтармы, где его заждалась Савык. Он бросил свой боевой меч в Катунь, как только понял, что борьба за чуждые ему идеи бессмысленна и ничего не даст, кроме новых несчастий и новых рек крови.

Оставив Алтай за спиной, старый воин переночевал на берегу неизвестной ему монгольской реки, полной рыбы. И хотя он никогда раньше не ловил ее и не употреблял в пищу, понял, что там, где есть сочная трава, а в водах разная живность, в достатке должно быть и зверя, и птицы. Так оно и оказалось: уже в нескольких шагах от своей стоянки Хертек подстрелил курана, а как только освежевал его, обогатился гостем, вышедшим из противоположного леса, как из собственного жилища, с готовой улыбкой на лице:

— Да будет благословенен горный дух, пославший тебе добычу!

— Садись к моему огню. Сейчас мы хорошо поужинаем. Если хочешь — назови свое имя. Меня зовут Хертек.

— А меня зовут Самдан. Ты монгол?

— Нет, я уйгур. К жене иду, в Бухтарму.

Гость кивнул и присел к огню, ничего не сообщив о себе. Но Хертек этого и не требовал — придет время, скажет. А не скажет, хватит и имени…

Оба проснулись рано и сразу же, оседлав коней, двинулись в глубину гор, которые и здесь, в чужой стране, мало чем отличались от родных для Хертека, а может, и для Самдана. Но чем дальше они уходили к юго-западу, тем круче и внушительнее становились горы, тем глуше и безлюднее места… К вечеру их тропа обошла пологим склоном одну из гор, опустилась ниже, уводя всадников в узкое ущелье, заставленное причудливыми скалами, сплошь изрисованными фигурами животных, людьми с луками и копьями, повозками на колесах, крылатыми львами, знаками огня и вселенной…

Уже в глубоких сумерках ущелье снова начало подниматься, выводя всадников на перевал, за которым их ждала соляная пустыня, на теле ее одиноким мертвым глазом светилось озеро.

На седловине путники остановили коней, чтобы в полумраке начинающейся ночи разглядеть спуск вниз, но увидели только зловещий багровый огонек, подрагивающий в сгущающейся темноте.

Хертек поднял глаза вверх и удивленно вскрикнул — выплывающую из-за дымного края пустыни луну медленно пожирало багрово-черной пастью какое-то чудовище пустыни, предвещая беду не только всадникам на перевале, но и всему живущему в этих заколдованных горах и долинах.

— Что это, Самдан? — спросил Хертек хрипло.

— Лунное затмение. На ночное светило надвинулась тень нашей земли, и значит, нас с тобой, Хертек.

— И что теперь? — насторожился воин.

— А ничего особенного, — сказал Самдан равнодушно, оставляя седло. — Как тень надвинулась, так и сдвинется… Давай лучше подумаем о ночлеге, Хертек.

Уже совсем стемнело и даже самые мелкие звезды высветились в фиолетово-синем небе… Пора! Сейчас богиня Мае должна явить свой тонкий божественный лик, поздравив своего старого поклонника с днем рождения и осветив своей робкой улыбкой весь его дальнейший страдный путь!..

Черный колдун медленно поднялся и с удивлением обнаружил, что у него подрагивают колени и какой-то раскаленный тесный обруч тяжело и упорно сдавливает грудь, мешая воздуху до отказа заполнять легкие, лишая его живительного кислорода. Снизу, откуда-то со стороны кишечника, двинулась ледяная волна, покрывая тело липким потом.

— Мае, скорее! — прошептал он сухими губами.

Оглушающе ударила боль, разламывая грудь.

— Скорее, Мае…

Боль нарастала, заволакивая кровавым туманом всегда зоркие глаза жреца Бонпо. Куулар Сарыг-оол с трудом разлепил окаменевшие губы, скорее простонал, чем выговорил:

— Мае…

И молодая богиня, будто и в самом деле услышала его призыв, показала тонкий рожок между дымным краем земли и чистым краем неба. Сияющий, голубой, окутанный нежной серебряной вуалью, все более и более всплывающий к звездам, как бы выталкиваемый по просьбе черного колдуна незримыми и нежными руками Сома — бога неба ночи.

По лицу Куулара Сарыг-оола скользнула просветленная улыбка.

Потом он покачнулся, судорожно рванул грязный засаленный воротник халата на груди и стал опускаться на белую от соли землю, ставшую вдруг багрово-черной, как подсыхающая кровь.

И тотчас из-за горизонта выползло коричневое чудовище и начало пожирать молодую богиню, заглатывая ее целиком, захлебываясь черной слюной вожделения и сытости…

Тревожным был их ночлег, хотя они и устали за последний отрезок пути в горах. Последний ли?

Проснулись они опять почти одновременно. Хертек торопливо посмотрел на небо: оно было блеклым и выцветшим. Он взял кожаную фляжку, чтобы спуститься к озеру, но Самдан остановил его:

— Там нет воды. То озеро мертвое, в нем только соленый кисель.

Позавтракав остатками мяса и затоптав огонь, всадники снова двинулись в путь, думая теперь уже не о той дороге, что ими пройдена, а тревожась о предстоящей.

Растаяли, слившись с небом горы.

Сероватой полоской заколебался в жарком мареве разгорающегося дня последний таежный лоскут, а под копыта коней все упрямее стлалась белая солончаковая пустыня — жаркая, сухая, тревожная, заставляющая слезиться глаза от едкой пыли, высушивающая рот и горло. Если так будет продолжаться до вечера, то путники могут и не доехать до настоящих гор Тарбагатая, свалившись в этот белый прах и распарывая ножами глотки коней, чтобы, захлебываясь, пить их горячую кровь, спасаясь от сухой смерти, ужаснее которой нет на земле!

Наконец, что-то блеснуло на горизонте, леревернув и раздвоив солнце. Все ближе и шире черное зеркало, воды которого не рябит легкий ветерок, завихряющий за хвостами их коней белую, не падающую наземь пыль.

Хлюпнула вода под копытами коня Хертека, и тотчас всадник отпрянул дыра, образовавшаяся в земле, клокотала, затягиваясь чем-то черным и густым медленно и лениво Захрапел испуганно конь, встал на дыбы.

— Назад! — закричал не своим голосом Самдан. — Мы пришли к Озеру Смерти! У него нет берегов!

Хертек побледнел, хотя этой бледности под белой маской из соли и не мог заметить его спутник. Про страшное, кочующее по пустыне озеро, ходило много легенд, хотя и не всем доводилось видеть его своими глазами, тем более, стать его пленником.

Самдан медленно и осторожно разворачивал своего коня, выводя его на чуть приметную тропу, идущую в обход озера к каменистому плато, за которым, возможно, и лежит начало их главной дороги: одному навстречу своему каравану, другому — навстречу родному очагу. Его примеру последовал Хертек, но тут же натянул поводья — в десяти шагах от тропы чернело тело человека, умирающего или уже умершего от жажды, обманутого озером, в котором нет воды.

Всадники спешились одновременно и приблизились к несчастному. Человек лежал лицом вниз на обломках своего собственного посоха, упираясь обнаженной головой в магический герб Шамбалы, выцарапанный на белом песке.

Самдан осторожно перевернул тело и отшатнулся, поспешно сдирая с головы кошемную шляпу:

— Куулар Сарыг-оол…

— Белый Бурхан?! — поразился Хертек и тотчас замолчал.

Но у Самдана уже изумленно взметнулись брови, вырвался какой-то клокочущий звук, но он прихлопнул рот ладонью и натуженно закашлялся, искусственно выдавливая слезьг на глаза.

Хертек обыскал труп, но в одежде мертвого не нашел ничего существенного, кроме револьвера, золотой крупной монеты и плоской мужской серьги с фиолетовым камнем и неясными письменами на ребре.

— Закопать бы надо беднягу! — подал голос Самдан, справившись с кашлем, но по-прежнему обескураженно мотая головой.

Хертек крутнул барабан нагана, пересчитывая патроны. Шесть. Седьмой в стволе. Значит, наган покойному богу так и не понадобился? Зачем же он выпросил его у стража бурханов?

— Закопать… Куда здесь закопаешь! Бросим в Мертвое Озеро. Он шел и пришел к нему. Значит, тут был конец его жизненного пути.

Самдан не возражал.

Самдан спешился первым, подвел коня к коновязи, бросил небрежно поводья на руки какому-то услужливо улыбающемуся китайцу, повернулся к своему спутнику:

— Здесь мы передохнем, Хертек. Я был твоим гостем у огня, теперь приглашаю тебя…

Хертек кивнул, хотя этот крючок на Урумчи удлинял его дорогу и на день, а то и на два отодвигал встречу с Савык.

Комната была большой и прохладной. Тот же китаец, что прислуживал им с Самданом у коновязи, внес небольшой столик, быстро накрыл его и, низко кланяясь, пошел спиной к дверям, сложив ладошки маленьких рук и выставив их вперед.

— Надо бы умыться, — вздохнул Хертек. — Я не привык есть грязными руками!

Самдан сдержанно рассмеялся, кивнул на большую фарфоровую чашку, наполненную розовой водой, стоящую посреди стола.

— Кто вам мешает, Хертек? — Он первым зачерпнул пригоршню воды, бросил ее в лицо. — Русских умывальников в караван-сарае востока не бывает… Только кувшин или чаша!

Потом он наполнил пиалу Хертека какой-то темной жидкостью, плеснул из того же сосуда с узким горлом и в свою чашку:

— Это нас освежит.

Самдан еще не решил, как ему поступить со своим попутчиком, который, несомненно, знал жреца Бонпо как Белого Бурхана и, возможно, участвовал в его авантюре на Алтае. Арестовать и отправить в Россию, чтобы хоть в малой степени оправдать свой невольный промах перед генералом Лопухиным? Но что конкретного он о нем знает? Одни догадки!..

И даст ли Хертек себя арестовать? Наган Куулара Сарыг-оола од взял себе, у него боевая винтовка приторочена к седлу, не исключено, что есть и другое оружие… Да и сам выглядит крепким и физически сильным человеком, который просто так не позволит защелкнуть на своих руках наручники!

Хороший в общем-то план захвата Белого Бурхана стал трещать по всем швам с самого начала: Амгалан наотрез отказался вести караван в Китай, и его пришлось упрятать в тюрьму, используя не только имеющиеся в распоряжении русской полиции документы о таинственных смертях мальчишек в школе тибетской медицины, но и жалобу отца того скверного мальчишки, наказанного в свое время Самданом за кражу микроскопа. Организация самого каравана непростительно затянулась, а его путь к Семипалатинску, а потом и к Зайсану был вообще до безобразия медлительным. Самдан вынужден был группой полицейских обогнать его, а потом, оставив отряд для захвата Белого Бурхана в Урумчи, самому добираться до караванной тропы и ставить необходимые знаки приказа. Вдобавок к этим мытарствам, Самдан при возвращении в Урумчи умудрился заблудиться и уйти далеко в сторону другой тропой…

Встреча с Хертеком была для него, по сути дела, счастливой случайностью, тогда как встреча с мертвым Кууларом Сарыг-оолом на берегу Мару-Нура, катастрофой.

— Ты был в Туве? — осторожно спросил Самдан, когда они насытились и служка-китаец унес столик с грязной посудой. — У тебя там родственники?

Но доверительный тон Хертек не принял.

— Нет, Самдан, — покачал он головой, — я обходил караванную тропу, где разгуливают бандитские шайки Техтиека…

Самдан коротко рассмеялся, пряча свою бестактность.

— Насколько мне известно, Техтиек действует на Алтае, а не в Урянхае!

— У меня были свои причины опасаться его и на границах Танны-Тувы! К тому же, Самдан, я ведь не спрашиваю, почему и вы отстали от своего каравана, который ушел в Урумчи, бросив вас на границе с пустыней…

Самдан нахмурился: а этот Хертек не так прост, как показался ему там, на перевале, где они вместе наблюдали лунное аатмение!

— Вы правы, Хертек. Мы с вами встретились случайно, как чужие люди, и так же случайно должны разойтись по своим дорогам! — Он хлопнул в ладоши, вызывая служку караван-сарая. И когда тот склонился на пороге в вопросительном поклоне, бросил небрежно: — Наш гость едет дальше, Лу! Скажи, чтобы ему дали еды на дорогу. Я заплачу за все. Иди.

 

Глава девятая

КАЛАГИЯ

Последние двадцать лет Панчен Ринпоче только и делал, что возвеличивал грядущего бога Майтрейю и проповедовал неизбежный приход Всемирной Шамбалы. И ему удалось многое, ему удалось почти все. Он наводнил изображениями грядущего Будды монастыри, установил статуи нового бога на неприступных скалах, приказал всем геше-ларивам писать танки с изображениями Майтрейи, у которого ноги попирают землю, что предвещало скорый приход Владыки Мира. На все празднества и мистерии, посвященные Майтрейе, он приезжал лично с пышной свитой… Никто не сделал столько походов по Тибету и сопредельном странам, сколько сделал за эти годы он! Никто и никогда не был столь исступленным пропагандистом новой лучезарной эры, которая грядет, как он!

Панчен Ринпоче поднял всю мудрость Востока из ее летаргического сна, собрал всех поэтов и художников в одной исполинской мастерской мысли и духа, заставив всех хубилганов и бодисатв, самых непокорных хамбо-лам и хутухт с уважением относиться к идее Шамбалы, все земное заставил почитать Шамбалу, воспевать Шамбалу, писать пророчества и петь гимны Шамбале, нести ее незримые знамена и священные знаки, в том числе непокорных жрецов Бонпо, в монастырях которых тоже появились изображения Майтрейи, поставленные рядом с черными святыми, имен которых никто не произносит, боясь нарушить запрет…

Майтрейя, Шамбала, Знак Идама! Эти три понятия новой святости Тибета, попранного оружием англичан, стали символами его жизни в добровольном изгнании из Лхасы, где он не был с лета печального и стыдного 1904 года года Дракона.

И все эти годы, заполненные борьбой с инакомыслящими и кровавой бедой войны, обрушившейся на Тибет, таши-лама ни разу не вспомнил о своей миссии, отправленной на северо-запад, на Алтай, потому, наверное, и пропустил коротенькое сообщение в газетах о явлении Белого Бурхана и хана Ойрота в долине Теренг, о разгроме нового религиозного движения христианством и о суде над единственным проповедником бурханизма, попавшем в руки русских властей. А вскоре заполыхали революции, гражданские войны, и все это как бы отодвинулось в сторону, хотя и цвет знамен новых мировых катаклизмов был близок к одному из культовых цветов ламаизма — красному. Этим он даже пытался воспользоваться, но революции, переполненные своими собственными идеями, совершенно не нуждались в идеях Шамбалы, пламенное свечение которой оказалось слабым светильником на фоне утренней зари начинающего новый день человечества.

О событиях на Алтае Панчен Ринпоче узнал случайно от лхрамбы Самдана, ставшего ширетуем школы тибетской медицины в столице России, который прибыл с очередным караваном за травами в Монголию и Китай. Изумление было велико, но и удовлетворение оказалось немалым.

Почти все в рассказе лхрамбы Самдана для Панчена Ринпоче было загадочным и неприятным. И странная смерть самого Куулара Сарыг-оола в соляной пустыне, и таинственные исчезновения высоких лам — Жамца и Бабыя в горах, и преображение Пунцага и Чочуша в национальных героев, и даже чудесное освобождение пророка Шамбалы Чета Чалпана от каторги, благодаря юридической защите на суде, организованной Клеменцем и Вознесенским.

— Русские защитили Шамбалу на суде? — изумился таши-лама.

— Нет, бодисатва! — Самдан усмехнулся загадочно и иронично. — Адвокату и эксперту удалось доказать, что никакого влияния Тибета на движение бурханистов не было, что оно возникло случайно и было закономерным развитием религиозных и этнографических особенностей одной из местных народностей!..

— Случайная закономерность? Неужели русские…

— Русские увязывали бурханизм с буддизмом, но не с тибетским, а с японским, поскольку тогда шла война. Да и в молениях ярлыкчи им послышались отголоски каких-то гимнов синтоизма.

Еще Самдан сказал, что он мог бы вмешаться в тот судебный процесс над Четом Чалпаном, но не захотел. Во-первых, другие заботы появились, а во-вторых, интерес высокопоставленных русских к алтайским событиям вскоре угас, особенно после убийства террористами министра Плеве, который мог бы дать иной ход этому процессу в Бийске. А вскоре и генерал Лопухин поплатился головой за свой либерализм…

Но Панчен Ринпоче был вполне удовлетворен. Какими бы ничтожными ни были результаты первой попытки практического осуществления идеи Шамбалы в масштабах целой страны, они все-таки были и даже сумели удержаться в сознании целого народа, вытеснив христианство, насаждаемое русскими десятками лет!

Лично для него эта встреча с лхрамбой была важна г потому, что придала Панчену Ринпоче уверенности в его затянувшемся споре с Тубданем Джямцо, далай-ламой Тибета, чей трон шатался уже второй десяток лет…

И не одни англичане были тому виной, тем более — китайцы или русские! Мрачные пророчества ползли со всех сторон. Первое из них появилось еще в год первого побега далай-ламы в Монголию и Китай. Оно предрекало гибель Тибету от его живых богов, вступивших в сговор с царем обезьян Хануманом и толкнувшим их на ложный путь.

Далай-лама Тринадцатый, как и далай-лама Пятый, трудно шел к своему трону, долго шел! Вначале никак не находился младенец с родинками на щеке в форме созвездия Большой Медведицы, а когда такой находился, то почему-то умирал, не достигнув совершеннолетия… Тубдань Джямцо вытянул счастливый жребий, но и по нему уже готовы ударить злые языки: недавно на границе Тибета был остановлен человек, идущий в Индию, с приметами далай-ламы! Гадай теперь, кто из них настоящий, а кто носит его личину…

Эти пророчества не обошли и его, таши-ламу. Последнее из них прямо говорит, что недалеко то время, когда действие и мысль разъединятся, новые беды и несчастья рухнут на священную землю и потрясенный таши-лама навсегда покинет Тибет…

Но страшны не сами пророчества и злые слухи, страшнее их сама действительность! На глазах у живых богов Тибета рушился сам ламаистский мир… Баньди, гэцулы и гэлуны сбрасывают с себя коричневые, желтые и красные халаты, надевают дэли простолюдинов и втыкают плуги в святую землю! А ламы Бурятии все охотнее меняют свои красные шапки сакъянской секты и петушиные гребни желтой гелукпы на суконные шлемы русских красноармейцев с распластанными во весь лоб пятиугольными звездами…

Таши-лама шеи к далай-ламе в последний раз… Не было зова необходимости, не было боли сострадания, не было уверенности и надежды, что им удастся договориться…

Распахнулись последние двери. Плотно закрылись, как только таши-лама вошел в зал. Теперь никто не имеет права входить сюда, пока два вдадыки страны вместе!

— Я ждал тебя, Панчен, — буркнул Тубдань Джямцо, поднимаясь с трона и делая шаг ему навстречу, протягивая обе руки одновременно, — но ты почему-то не торопился оставить Таши-Лумпо.

— Я был занят, Тубдань, — сухо обронил Панчен Ринпоче, осторожно пожимая ледяные руки далай-ламы. — К тому же, ты не звал меня. Во всяком случае, я не слышал твоего зова… Ты был нездоров?

— Да, кто-то съел рыбу в запретный день.

Таши-лама вяло улыбнулся: круги под глазами и ледяные руки могут быть не только признаками болезни, они могут быть и признаками различного рода греховных излишеств, слухи о которых в последнее время слишком упорны.

— Я пришел к тебе с миром, Тубдань, — таши-лама открыто и честно взглянул в глаза далай-ламы, но они снова ускользнули от него юрко и поспешно только левая изломанная бровь поднялась чуть выше, чем обычно. — Тибету плохо, вера хиреет, народ нищ, а мы с тобой занимаемся своими делами, не соединяя рук и мыслей…

— Ты много путешествуешь, у тебя есть развлечения… Я бы поменялся с тобой местами, Панчен. Ушел бы в Таши-Лумпо накорпой, а тебя оставил в Потале…

— С англичанами?

— Ты знаешь, эти англичане деловиты, но забавны, как дети! Ты с ними поладишь.

— Тебе не надо было пускать их в Лхасу, Тубдань! Поднять весь народ, закрыть все храмы, сделав их неприступными… А ты сам удалился в Ургу, бросив Поталу.

Далай-лама насторожился: его собеседник начал подъем на запретную гору, подкатив ему под ноги первый тяжелый камень. Он вздохнул и сразу же наполнил свой сосуд, теперь уже до краев:

— Тогда они были сильны, а мы слабы. Против их пушек не устояли бы стены храмов!.. Да и разве Тибету жилось лучше, когда мы не пускали в него никого? А тех, кто пробирался обманом, безжалостно убивали… Разве это хорошо, Панчен?

— Плохо, но святыни страны богов не были попраны! И оракул молчал. А сейчас он говорит и говорит слишком много всякого вздора, хотя люди хотят знать только правду из моих или твоих уст!..

В маленьких глазах далай-ламы сверкнул злой огонек:

— Правда для незрелых умов — тоже страшный яд! И ты это знаешь не хуже меня.

Вот он первый удар! Враги теократии Тибета все рассчитали точно. Откуда еще и могут исходить пророчества, как не из Таши-Лумпо? Ему, таши-ламе тоже не нравятся пророчества о гибели Тибета и о скорой власти Ханумана, хотя страна уже сокрушена, разорена и осквернена, перестав быть святой! Англичане, китайцы, опять англичане с китайцами…

— Пророчества не мои, Тубдань. Они мне и самому неприятны.

— Ты хочешь сказать, что их распространяют китайские ламы?

— Не знаю, не думал. Знаю только одно: миличасы должны уйти!

— Они мне не мешают и в мои дела не вмешиваются! — Далай-лама поставил ладонь ребром. — Больше того, они охраняют Тибет от врагов более опасных. Да и тебе они не мешают: твои махатмы и их ашрамы — недосягаемы для них!

Кого он считает более опасными врагами, чем англичане и китайцы? Монголов, русских? Им сейчас не до Тибета… Старая обида не улеглась? Тогда, почти двадцать лет назад, богдо-гэгэн не только не встретил далай-ламу в Урге, но и не дал ему убежища и тому пришлось прибегнуть к щиту китайского императора.

— Они унижают и разоряют наш народ! Вспомни позор Сиккима. Тубдань! Вспомни Ургу и Дарджилин, двенадцать с половиной миллионов лан контрибуции и отторжение долины Чумби, которая кормила всю страну…

Таши-лама не стал говорить, что в Ургу Тубдань Джямцо бежал от англичан, а в Дарджилин — от китайцев. И Поталу он получил обратно не из рук миличасов, а благодаря соглашению русских с англичанами и китайцами! Тех самых русских, другом которых он так не захотел стать…

— Мы с тобой — сердце и мозг страны, и каждый из нас занимается своим делом! Ты упрекаешь меня в плохой политике, но ведь я не упрекаю тебя, что ты портишь мне всю политику тем, что пытаешься внести знамя Шамбалы в другие страны, не брезгуя даже услугами черных колдунов!

Таши-лама встал. Разговор не получился, а ссориться с далай-ламой он не хочет и не может. Потала имеет много ушей и уже завтра весь Тибет будет знать, что между владыками страны нет согласия и мрачное пророчество сбывается до конца!

Панчен Ринпоче собирался в дальнюю дорогу и думал, что ему взять с собой. Золото? Его немного. Стихи и молитвы, прославляющие Шамбалу? Да, пожалуй. Изображение Майтрейи? Непременно.

Его вызвались сопровождать два верных человека — Луузан и Чойир. Третьим мог быть брат Геше Ринпоче, но он отказался.

Ламы ждут. У них все готово — еда, оружие, транспорт, охрана.

Сейчас он выйдет к ним, поклонится священному месту, бывшему для него колыбелью, а теперь становящемуся гробницей его прошлого, его планов и его надежд… Его никто не будет провожать из Таши-Лумпо и этот его приказ будет выполнен в точности: далай-лама должен узнать об уходе таши-ламы из Тибета, когда он станет недосягаем для Поталы!

Он вышел. Раньше его встречали и провожали по-другому: все ламы стояли в высоких пурпурных тиарах на крышах домов с гигантскими трубами в руках, сверху сыпался дождь из красных и желтых лепестков шиповника, красивая девушка шла навстречу и несла на золотом подносе красный сосуд со священным молоком яка. Только высокие ламы имели право пить это молоко, разбавив его наполовину водой от тающего ледника — молоком мифической львицы…

Теперь пусто на крышах, нет громового рева труб, не сыплется священный дождь и не подоена священная львица. Даже культовые цвета одежд лам-провожающих и лам-попутчиков прикрыты серыми плащами безымянности. Легкий снежок кружится в воздухе. Он только упреждает людей, что скоро, через месяц, наступит зима. Рано еще кружиться в воздухе этому робкому снежку! Но в горах и пустынях своя погода: среди зимы лето и среди лета зима…

Панчен Ринпоче сел в возок, кивнул. Один из лам легонько шевельнул вожжами. Хорошие кони легко и весело покатили возок Путь таши-ламы — на север, туда, откуда должна была прийти заря новой эры счастья и справедливости, но она так и не занялась во все небо, а только мелькнула легко погашенным огоньком… Майтрейя рано опустил ноги на землю на его танках, а Ригден-Джапо поторопился взять в руки карающий меч справедливости!..

Теперь уже другой таши-лама назначит срок и повторит пророчество о Шамбале и Майтрейе, перестроив его слова в нужном ему порядке, но основной смысл и текст останутся прежними:

«Из священного царства будет срок указан, когда расстелить ковер ожидания Знаками Семи Звезд откроются Священные Врата И Огнем будут явлены мною Посланные к вам…

Найдите ум и твердость встретить Назначенное, когда в названном мной году появятся Вестники воинов Шамбалы! Найдите ум и сердце встретить их и принять на себя новую славу Мои Знаки Молнии укажут вам Праведный Путь!»

Лошади шли хорошо, и постепенно укладывались мысли, как каменные скрижали древних текстов в их вечных кладовых — тяжело и плотно. Он сделал все, что мог, и совесть его чиста перед землей и небом!

Ом почувствовал погоню раньше, чем ламы, сопровождающие его в этой последней поездке, и ховраки, охраняющие его от тангутов и голаков, услышали цокот поспешных копыт и увидели головы всадников, вынырнувшие из-за изломанной холмами линии горизонта.

— Нас нагоняют стражники Поталы, — шепнул Луузан, — нам некуда будет спрятаться от них, таши-лама! Панчен Ринпоче кивнул:

— Они не посмеют приблизиться к нам!

Да, они не посмеют приблизиться. И, значит, не смогут нагнать — их кони устали и не могут тягаться по выносливости с конями таши-ламы, которых он не заставлял выбиваться из сил. И уже близка ночь, а ночью нельзя тревожить покой земли и неба лишними шумами и криками, тем более тревожить одного из живых богов!

Заметно холодало, и это тоже устраивало таши-ламу. Скоро будет безымянное озеро, на берегу которого можно стать на ночлег и возжечь костры для тепла и света. Стражники Поталы тоже остановят бег своих коней и осветят холодную ночь своими кострами. И так будет продолжаться много раз, если не вмешается чудо.

Блеснуло серебряным зеркалом озеро, разлившееся широко и вольготно. Два дерева, скорбно наклоненные к югу под напором северных ветров, недвижны. Значит, к ночи мороз усилится — тишина всегда коварна для одних стихий природы и благостна для других. Сегодня эти стихии благоволят, видимо, Панчену Ринпоче и коварно неблагосклонны к порыву Тубданя Джямцо…

Возок остановился, спешились ховраки охраны, зазвенели пилы и топоры. Не успело солнце упасть в щетку дальнего северо-западного леса, за которым лежал и ждал таши-ламу его дальнейший скорбный путь в неизвестность, как берег озера стал обжитым, разбуженным от тишины и лишенным многолетнего уединения.

— Ваши покои готовы, бодисатва! — доложил лама Чойир, склонившись в необязательном поклоне.

— Хорошо, Чой. Я хочу проводить солнце на покой. Дневное светило садилось, краснея все больше, окутываясь в дымку испарений, отторгаемых остывающей землей. Пустыня и горы были готовы принять в свое лоно ледяную ласку ночи.

Это и хотел увидеть Панчен Ринпоче, и он это увидел. И еще он увидел, что там, на границе неба и земли, взметнулись искры красного огня: стражники Поталы, прекратив погоню, разожгли свои костры. Но они для тех несчастных людей только источники тепла и света, для таши-ламы и его людей их огни сторожевые маяки! Не подходите близко, вам могут ответить пулями!

Готов не изысканный, но горячий и питательный ужин. Панчен Ринпоче неприхотлив, и его всегда мало беспокоило, как и чем будут кормить его. Он и ел-то больше по необходимости, чем с аппетитом, занятый своими мыслями больше, чем самим собой, мало или совсем не интересующийся бытом.

Воины-ховраки уже напоили коней, вернулись к кострам, и чуткое ухо таши-ламы уловило обрывки их разговора:

— Льдом вода тронулась. Пришлось ногой пробивать лужу для коней. К утру совсем замерзнет!

— К утру! Мои кони сами еле сломали лед копытом!

Таши-лама удовлетворенно усмехнулся и поднялся с ложа.

— Вы не хотите отдохнуть? — склонился к нему заботливый Луузан. — Завтра у нас трудный день, бодисатва. Придется ехать в обход озера, а хорошей дороги там нет — камни одни…

— Говорить о несвершенном — грех, Луузан. Я еще не помолился богам, чтобы попросить у них благополучного путешествия.

— Вас проводить?

— Нет, я должен помолиться один.

Серые сумерки вечера быстро сменялись ночным мраком. Скоро выставит рога стареющая Мае. Надо только немного подождать ее, а на его немые вопросы она ответит без лукавства… Таши-лама взял тяжелый посох, с которым никогда не расставался в своих странствиях, медленно двинулся к стынущему озеру. Остановился на берегу, потрогал посохом лед, сделал несколько шагов от каменистой кромки. Лед хорошо держал. Вымученная улыбка тронули его губы. Он ждал хорошего мороза ночью, и все приметы говорили о том, что его ожидание не будет напрасным. Пусть люди говорят потом, что он сам выпросил у богов чудо!

Потемневшее небо открывало глаза звезд. А вот и луна показала конец своего верхнего рога. Панчен Ринпоче взметнул левую руку, приложив ее к сердцу:

— Я ждал тебя, богиня ночи Парвати! Луна выползла из разлома горизонта, поплыла в зенит неба, осыпая на землю серебристую морозную пыль.

— Благодарю тебя!

Теперь можно было идти на покой: к утру будет готова более короткая дорога!

Таши-лама пробудился, как только-только задымилась и робко закачалась первая золотая полоска над восточной частью горизонта. Осторожно тронул за плечо Луузана. Тот открыл слепые, еще сонные глаза — наивные и глупые.

— Нам пора ехать, Луузан. Поднимай людей.

— А не рано ли, бодисатва? Темно еще, дороги не видно.

— Пора! Через час будет поздно.

Лама ушел будить ховраков и готовить возок в дорогу. Началась обычная утренняя возня: запылали костры, зашипел жир на сковородках, заклокотал чай в фигурном бронзовом сосуде. Но Панчен Ринпоче отказался от завтрака:

— Мы успеем это сделать на том берегу!

— Дорога длинная, бодисатва.

— Не думаю!

Ховраки, разочарованные и недовольные ранним подъемом, приготовились было разбирать постройки и тушить костры, но и этого им не разрешил таши-лама:

— Оставьте все как есть. Надо ехать!

И сел в возок. Лама-возница шевельнул вожжами, направляя бег коней в обход озера. Но Панчен Ринпоче сказал спокойно и уверенно:

— Прямо. По льду озера.

— Это опасно, бодисатва!

— Боги разрешили мне этот путь.

Возок скатился на лед, весело застучали по стеклянной глади копыта коней, уводя все дальше и дальше за спины людей костры на берегу, дымящиеся чашки и противни с подгорающей едой, еще хранящие тепло и запахи людей постройки временного дугана.

Выплыло, разом оторвавшись от тверди земли, солнце.

Его лик был сияющим и жарким…

Когда стражники Поталы, переждав нужный для приличия и высоты ламы, преследуемого ими, срок, подъехали к озеру, то не увидели здесь никого, кроме брошенного ночлега и грязных кусков льда, качающихся у каменистого берега.

Таши-лама успел проехать по льду озера на рассвете, когда мороз наиболее крепок, не дожидаясь жарких лучей дневного светила.

Старший стражник сполз с лошади, грузной походкой прошел к кромке воды, упал на колени, вытянув руки, будто умоляя о пощаде. Он был грозой простых смертных, но он был бессилен перед богами.

— Калагия! — простонал он. — Вернись в Шамбалу!