Литературным потомком быть куда как легче, чем предком, зачинателем нового жанра. Жюль Верн с огромным трудом, платя за победы поражениями, все же проложил путь от своего времени к блистающему Завтра, которое стало нашим днем. Этим он завоевал себе бессмертие и право на любовь и уважение читателей.

Но история литературы, которая распределяет «места под солнцем», несправедливо обошлась со старым писателем. Она обрекла его на посмертную ссылку в детскую литературу и снисходительные похвалы, вместо того чтобы раскрыть перед читателями то главное, ради чего жил и работал Жюль Верн.

Впрочем, так же несправедливо отнеслась история литературы и к приключенческому жанру вообще, как к классическому, так и к тому, который создал Жюль Верн. Она совершила самое жестокое – отказала приключенческой литературе в праве на реализм.

Здесь не место разбирать все, или даже главнейшие, проблемы приключенческого жанра. Оставим литературоведам историю греческого романа, авантюрно-рыцарского романа средних веков, расцвет морского романа в эпоху великих открытий, влияние на этот жанр романтизма… Но нельзя не коснуться проблемы реализма в приключенческой литературе в связи с творчеством Жюля Верна!

Ни один писатель не может быть понят вне своей среды – вне общества, в котором он жил, вне литературы того времени, представителем которой, великим или малым, он является, ни вне жанра, в котором он работал.

Поэтому нельзя понять Жюля Верна до конца, не взглянув, хотя бы с птичьего полета, на литературу его века, на те бесчисленные приключенческие романы, рядом с которыми стоят на полке его тома.

Если для науки эпоха Жюля Верна была веком не только огромных успехов, но и торжества стихийного материализма в мировоззрении естествоиспытателей и инженеров, веком рождения материализма диалектического, то для литературы она стала веком реализма.

Сорок восьмой год был тем рубежом, который положил конец романтическому направлению и направил внимание писателей на поиски живой, неприкрашенной жизни, на поиски правды – и не только натуралистической, но и социальной, – которая стала для них более важной, чем красота, вернее сама стала новой красотой. Если еще недавно литература была привилегией избранных и вела своих талантливых представителей на университетские кафедры, в сенат и в совет министров, то теперь она становится делом народа, его лучших представителей. Если она раньше говорила на «ты» с императорами и королями, то это было всего лишь поэтической условностью (впрочем, Луи Филипп, мало понимавший в литературе, обиделся на Мюссе, который обратился к нему на «ты» в сонете). Теперь она приобрела небывалую силу и значение, так как стала существовать не милостью покровителей, но сочувствием читательских масс, не прислушиваясь к голосу политиков, но заставляя их самих подчиняться и льстить себе. Теперь, более чем когда-либо, французская литература становится мировой.

Но реализм торжествовал победу прежде самого сражения, и чем более полным, тем более кратким было его торжество, рожденная к жизни эпохой буржуазных революций, французская реалистическая литература невольно связала свою судьбу с породившим ее классом, французской буржуазии хватило на борьбу и на победу, но сладить с победой она не смогла. И великие реалисты, вызванные к жизни победой когда-то революционного класса, оказались ему ненужными. И чем ярче блистают их имена, тем трагичнее сложилась их личная судьба.

Историки литературы совершенно справедливо изучают литературу любой страны по ее лучшим представителям. Но для историка быта, нравов и общественных идей иногда важнее спуститься в нижние слои словесности (иногда этот вид творчества совестно назвать литературой), посмотреть на эпоху глазами современников. И если высшим судом являются История и Народ (оба с большой буквы), то первой судебной инстанцией для литературных произведений чаще всего является бульварная пресса, а присяжными заседателями – завсегдатаи дешевых кафе. Для этого литературного Парижа Стендаль был всего лишь беглым французским консулом, а Бальзак – неудачником, умершим в нищете. В этом Париже Флобер и братья Гонкур могли существовать лишь потому, что имели скромную ренту, независимую от их литературного заработка. Богом этого Парижа был Александр Дюма, ее голосом – Жюль Жанен.

Не нужно понимать этой характеристики как осуждения творчества обоих писателей. Талантливый Дюма, бесспорно, останется в истории литературы, но займет в ней место несравненно более скромное, чем отводили ему современники и чем рассчитывал он сам. Выходец из рядов романтизма, он выступил на литературную арену с известными идеалами, писал свои лучшие вещи со страстью, но по мере успеха стал интересоваться лишь результатом и приноравливаться к вкусам тех, кто платил ему деньги – издателей и читателей. Он первый положил начало промышленному направлению в словесности (вежливые французские литературоведы называют его школой индустриализма), превратил профессию писателя в доходное ремесло и наглядно доказал, что бульварный литератор должен обладать лишь литературной ловкостью и совсем не нуждается ни в собственных идеях, ни в свободном творчестве.

Жюль Жанен в продолжение сорока лет, с 1830 по 1870 год, был ведущим фельетонистом крупнейшей газеты «Журналь де Деба» и непререкаемым авторитетом в вопросах литературы и театра. Каждый понедельник «весь» Париж учился у него мыслить и составлять мнения. Человек умный, начитанный, очень талантливый, Жюль Жанен создал новый газетно-литературный жанр, фельетон и до него считался легким видом литературы, но все же авторы его высказывали в нем какие-то мысли, вкладывали определенное содержание. Жанен создал фельетон-болтовню, в котором писал решительно все, что приходило ему в голову, нисколько не стесняясь противоречиями или недомолвками. Он не имел ни взглядов, ни определенных идей, но это ничуть его не смущало и не вредило успеху его блестящих фельетонов, написанных с удивительной легкостью и изяществом. Напротив, это было даже его самой сильной стороной, так как давало возможность держаться той точки зрения, которая популярна в данную минуту. Жанен в своем лице отражал всю эволюцию французской литературы этого периода: начал крайним романтиком, постепенно склонился к так называемой школе здравого смысла, перешел в лагерь реализма, но под конец жизни, уже чувствуя веяние эпохи, стал жаловаться на крайности натурализма, который «убивает в человеке стремление к идеалу». Под конец жизни, страдая подагрой, он уже не ездил в театр, но посылал туда жену, что не мешало ему, все столь же блистательно, вести раздел театральной критики.

Жюль Жанен создавал и сокрушал репутации новых сборников стихов, романов, пьес и был кумиром окололитературной толпы. Еще бы! Журнальной работой он составил себе состояние, на его обедах собирался цвет литературы и искусства, а интеллектуальная Франция увенчала его высшей наградой: креслом в Академии и званием «бессмертного».

французская академия никогда не была верным зеркалом французской литературы. Но во времена романтиков ее, по крайней мере, украшали такие имена, как Гюго, Ламартин, Нодье, Виньи, Мюссе, Мериме. Кого же увенчали лаврами Вторая империя и Третья республика, кто, с официальной точки зрения, представлял высший цвет литературы, перед лицом Франции и всего мира в эпоху, когда жил и работал Жюль Верн?

Жюль Жанен уже был назван. Другие имена для советского читателя покажутся, вероятно, не менее странными.

Это драматург Эмиль Ожье, автор ряда пьес о добродетельных злодеях и высоконравственных куртизанках, и Жозеф Отран, посвятивший свою лирику исключительно древней Греции, отмеченный критикой за «ясность и чистоту стиля и благородство чувств». Оба они представляли школу «здравого смысла» в литературе.

Это знаменитый Эжень Скриб, пользовавшийся на поприще драматургии такой же славой, как Дюма в области романа, и тоже работавший с помощью сотрудников. Скриб поставил на сцене свыше трехсот пьес, сочинил либретто почти всех выдающихся опер, появившихся в его время, и нажил на этом несколько миллионов. Над своей роскошной виллой он сделал благодарственную надпись:

«Мерси, прохожий! Вам обязан я, быть может».

Это драматург Александр Дюма-сын, светский моралист и бытописатель, и прославленный автор водевилей и драм Викторьен Сарду, ставший знаменитостью лишь потому, что прославленная актриса Дежазе «провела» его пьесы на сцену и играла в них главные роли.

Это Франсуа Коппе, автор гладких стихов, и Жюль Кларети, автор гладких романов; только литературоведы помнят их имена…

Посмотрим же, кого в эти годы читала Франция, точнее – чьи книги расходились в наибольшем тираже?

С этой точки зрения в сороковые годы XIX века во Франции безраздельно господствовали два представителя «индустриальной школы» в литературе, ее создатели: все тот же Александр Дюма и его соперник Эжень Сю – автор обошедших весь мир романов «Парижские тайны», «Вечный жид» («Агасфер»), «Тайны народа», поверхностных, но затрагивающих глубокие и злободневные социальные проблемы.

Но для Второй империи даже эти писатели были чересчур серьезными, а их произведения – слишком утонченными. В эту эпоху на сцену выступил жанр уголовного и полицейского романа, завоевавшего миллионную аудиторию, покорившего всех тех, кто лишь недавно научился читать, но еще не привык мыслить. Новое литературное направление с предельной откровенностью выражало идеал империи, олицетворяя его в непойманном преступнике и полицейском сыщике. Творцами нового жанра были Понсон дю Терайль и Габорио.

Пьер Алексис виконт Понсон дю Терайль происходил из аристократической фамилии, служил во флоте, но предпочел сменить морской кортик на перо фельетонного романиста. При первом же его появлении на литературной сцене стареющий Дюма признал себя побежденным безусловно: за два года Понсон дю Терайль, работая без помощников, написал и издал 6о томов романов, которые он печатал параллельно в целом ряде газет. В его произведениях уже нет и намека на жизненную правду или искусство, но в этом не нуждался автор и не этого искали читатели.

Венцом его творчества был «великий» «рокамболь», появившийся на свет в 1864 году. Он завершил «творческие искания» автора, который в последующие годы, том за томом, выпускал продолжения ходкого романа. Понсон дю Терайль пережил империю всего лишь на один год: он умер, совершенно истощив свои силы, сорока двух лет.

Его соперник, Эмиль Габорио, был моложе его на шесть лет. Уроженец провинции, он мечтал о карьере приказчика или владельца мелкого магазина, а стал «властителем дум» парижан. Вершины славы он достиг своим полицейским романом «Мсье Лекок», вышедшим в свет в 1869 году. Последующие годы Франция была наводнена «Лекоком» во всех видах: новыми изданиями, продолжениями, подражаниями, переделками для сцены и просто подделками. Смерть самого Габорио в 1873 году ничуть не смутила издателей: разве не существовало безыменных и голодных литературных ремесленников, жаждавших за несколько франков продолжить приключения пресловутого сыщика?

И, наконец, существовала и французская приключенческая литература, представительница «классического» крыла этого жанра. Когда-то ее неплохо начал Луи Беллемар, писавший под псевдонимом Габриель Ферри, но вскоре она вошла в единое русло «индустриального направления», превратившись в механизированную скоропись. В годы империи ее представителем был Оливер Глу, еще ребенком попавший в Америку, объехавший Европу и Ближний Восток, писавший под псевдонимом «Густав Эмар» и окончивший свои дни в доме сумасшедших. Позже его место заняли Луи Жаколио, Луи Буссенар и их безыменные продолжатели. Они уже не имели ни биографии, ни литературной репутации. Как стая шакалов, они шли по следам пролагателей путей – Купера, Ферри, Майн Рида, позже Жюля Верна, подбирая крохи и на каждую новую тему или идею отвечая целым фейерверком романов. Мы найдем среди них и кругосветные путешествия, и экспедиции к полюсам, и приключения в Индии, и подвиги пиратов. Они писали и о победах науки и о чудесах техники. Помнит ли читатель хотя бы названия их книг, несомненно читанных им в детстве?…

Таковы были только некоторые струи гигантского водоворота, называемого Парижем. Следует помнить, что он бушевал не только в пространстве, но и во времени: как-то развивался, куда-то двигался. Это движение было незаметно для одних и достаточно явственно для других. Жюль Верн принадлежал к числу тех немногих, кто ощущал его очень отчетливо.

Немногих… Да, Жюль Верн не был человеком толпы, он принадлежал к ничтожнейшему меньшинству, но меньшинству, определяющему эпоху. Он и ему подобные заслоняют от нас и маленького Наполеона, и его империю, и академию «бессмертных», и литературную промышленность. Это о них мы говорим: вот девятнадцатый век, вот Франция!

Что же отличает Жюля Верна от его современников, представителей различных течений многообразного жанра приключенческой литературы? Что делает его в наших глазах не только создателем научно-фантастического романа, но и обновителем таких форм классической приключенческой литературы, как роман путешествий – географический и морской?

Сила Жюля Верна в тех элементах реализма, которыми пронизано его творчество, реализма, бесконечно поднимающего его над современниками, перечисленными выше, и сближающего его с великими реалистами – Стендалем, Бальзаком, Флобером, Золя.

Типические герои в типических обстоятельствах – так привыкли мы определять реализм. Для творчества Жюля Верна эта формула верна лишь наполовину. Несмотря на значительную долю схематичности, его герои наделены чертами, типическими для своей эпохи. Эти необыкновенные герои по сути своей очень обыкновенные люди, – этим они близки читателям: их можно любить, им можно подражать. Но действуют они в обстоятельствах необыкновенных – в ледяных просторах Арктики, на дне океана, в глубинах Земли, в межпланетном пространстве. Типические характеры в необыкновенных обстоятельствах – так можно охарактеризовать реалистическое по своим тенденциям творчество Жюля Верна и созданное им направление реалистической приключенческой литературы.

Но и эта необыкновенная обстановка романов Жюля Верна совсем не свободное творение его фантазии, но особый мир, синтетически созданный, сотканный из реальных подробностей, с огромной художественной, почти гипнотической убедительностью.

В самом деле, «гипнотическая реальность» подводных лесов, гигантских пещер, населенных давно вымершими животными, обитаемого алюминиевого ядра, летящего меж звезд, кажется нам действительно существующей, так как огромный материал, собранный Жюлем Верном и оживший под его пером, был действительно реальным для его времени, да и поныне остается художественно убедительным.

Пусть талант Жюля Верна бесконечно уступает таланту великих реалистов, его современников, но писатель стоит к ним ближе, чем ко всем авторам приключенческих романов XIX столетия. Даже односторонний, весьма условный реализм Жюля Верна возвышает его над приключенческой литературой его времени. Это крылья, поднявшие его к свету и солнцу.

Не нужно, конечно, представлять себе Жюля Верна каким-то сверхчеловеком, а его романы лишенными недостатков. Мы любим и ценим то лучшее в его творчестве, что живо и сейчас, и забываем то, что умерло.

Его сильные стороны и его слабости принадлежали его веку. В какой-то степени и он был человеком толпы, и он был немного заражен литературной скорописью, и не все его книги дожили до наших дней. Но вспомним, что таков был дух эпохи, что даже «сам» Ламартин, которому в то время уже шел седьмой десяток, за годы империи успел написать «Историю революции 1848 года», «Историю реставрации» в восьми томах, «Историю Турции» в шести томах, двухтомную «Историю России», несколько повестей, драму «Туссен Лувертюр», том «Признаний» и дополнительный том «Новых признаний». Вспомним, что даже Жорж Санд, в те годы укрывшаяся в деревенском уединении, считала необходимым в каждой комнате своего огромного дома держать наготове письменный стол со всеми принадлежностями, чтобы не потерять ни мгновения в тот момент, когда захочется писать. Сто девять томов собрания сочинений Жорж Санд достаточно беспристрастно свидетельствуют о продуктивности ее пера.

Литературоведы напрасно не отвели Жюлю Верну места под солнцем. Впрочем, он сам его сумел завоевать и сам нашел пути – через моря, материки, годы и десятилетия – к сердцам читателей, минуя «официальные каналы» критики и истории литературы. Но нужно было обладать огромной внутренней силой, чтобы этого добиться. И недаром в приключенческой литературе Жюль Верн так одинок.

Что это так, свидетельствует литературная судьба Паскаля Груссе. После побега с Новой Каледонии он обосновался в Лондоне и стал писателем-профессионалом. Он писал на разные темы и под многими псевдонимами – Филипп Дариль, Андре Лори, Тибюрс Морай, доктор Блазиус, Леопольд Вирей. Нелегко было бывшему коммунару печататься в республиканской Франции. После амнистии l88o года он вернулся на родину и, окончательно остановившись на псевдониме Андре Лори, избрал себе область приключенческой литературы.

Романы Андре Лори несправедливо забыты; они принадлежат к «классическому» типу, и многие не потеряли интереса до наших дней. Лори был близок к Жюлю Верну, часто шел по его следам, писал даже фантастические романы (например, о путешествии на Луну). Совместно с Жюлем Верном им написан роман «Обломки Цинтии», вошедший в издаваемую Этселем серию «Необыкновенные путешествия». И все же творчество Лори так же далеко от созданного Жюлем Верном направления, как и литературная деятельность Эмара, Жаколио или Буссенара.

Объясняется это не отсутствием у Андре Лори литературного таланта, но его идейной слабостью: за годы каторги и изгнания он порастерял свои идеалы, стал добропорядочным умеренным республиканцем и окончил свои дни членом парламента Третьей республики. Ему не хватало великой любви к человеку и великой веры в его силы, которые подняли Жюля Верна над веком.

Одинокий в литературе, Жюль Верн, однако, в общественном смысле совсем не был одинок. Живая связь его творчества с идеями народа говорит нам, что могло быть много писателей, могущих стать с ним рядом, но слишком трудно было подлинным представителям народа пробиться к солнцу сквозь жестокие путы буржуазного общества, перерастающего в стадию империализма.

Что это так, говорит нам пример Луизы Мишель. Достоверно известно, что она писала научно-фантастические романы, но они не увидели света или их унес леденящий ветер эпохи. «Сколько стихов развеяно по свету, – писала она, – затеряно по большим дорогам на колючих кустарниках, сколько забыто в школе, в учительском столике! А после! Спросите у моря, у бури, поищите за тюремной решеткой. А, пожалуй, всего больше нашли бы вы в мусорной корзине господина Бонапарта!..»