Узкий мир, в котором вырос и воспитался молодой Берн, это не вся Франция и даже не весь Нант. Детство и юность бретонского подростка из большого портового города, рассказанные выше, это лишь мир, увиденный глазами самого писателя (в те годы, впрочем, всего лишь сына состоятельных родителей, не больше). Пусть этот маленький мир очарователен, но он был опасен для героя тем, что искаженные пропорции, принятые писателем за действительность, надолго связали его мировоззрение. Слишком мало зная о Франции и своем народе, Жюль Верн мир капли воды, положенной под стекло микроскопа, склонен был считать единственной реальной вселенной. Ведь для того чтобы стать подлинным патриотом всей Франции и ощутить себя братом всех угнетенных народов, нужно было сначала перерасти свой крохотный мирок. Тесный? Душный? Нам он, вероятно, показался бы таким, но сам молодой Берн не мог чувствовать этой тесноты и духоты, как растение, выросшее в парнике, не замечает окружающей его тепличной атмосферы… Тем хуже для растения, если оно окажется слишком слабым к моменту высадки в грунт!

Из чего слагается биография писателя? Из тел произведений, что сделали его имя бессмертным. Ведь именно они заставляют нас рыться в пыли архивов, перебирать связки полуистлевших писем перелистывать пачки пожелтевших газет, чтобы восстановить живой образ писателя и с его помощью раскрыть полнее и глубже ту бессмертную жизнь, что до сих пор – быть может, спустя несколько столетий – яростно бушует под непрочными переплетами его книг.

Из чего слагается биография писателя в тот период, когда он не написал еще ни одной книги?

Париж следующего года был для юноши большой и серьезной школой. Однако биографию писателя за этот период очень трудно восстановить. Биографы его, правда, тщательно собрали и сохранили все подробности его успехов в деле подготовки к экзамену (как будто это важно для жизнеописания человека, имевшего, правда, диплом юриста, но никогда не занимавшегося практикой), составили исчерпывающий список его литературных знакомств и связей, но ничего не рассказали нам о развитии мировоззрения молодого Жюля Верна. Сам писатель не оставил никаких автобиографических записей, раскрывающих историю формирования его идей. Но, к счастью, у нас в руках сто томов его произведений, в которых отразились и все великие события его века, поразившие воображение писателя, и все его мечты.

Вселенная писателя расширялась очень медленно. Прошло немало лет до тех пор, пока горизонт Жюля Верна охватил Париж, Францию, весь мир, прошлое и будущее. А в первые годы своего ученичества (ведь для того чтобы стать писателем, недостаточно одного таланта), в эти первые годы Жюль Верн был всего-навсего молодым провинциалом с жадно раскрытыми глазами, прибывшим, чтобы увидеть Париж своими глазами, узнать тот народ Парижа, чей голос, как сквозь сон, эхом доносился до сонного Нанта.

Мадам Шаррюель при первых же раскатах революционной грозы променяла Париж на солнечный Прованс, и Жюль уже не мог остановиться у тетки на улице Терезы. Еще в Нанте было решено, что он поселится у ее сестры, мадам Гарсе, вернее у ее сына, своего двоюродного брата Анри Гарсе, профессора лицея Генриха IV. Но Аристид Иньяр, который давно готовился к встрече, уже нанял своим нантским друзьям две смежные комнатки в доме № 24 по улице Ансьен Комеди. Впервые в жизни Жюль Верн имел собственный дом – и где же! – в республиканском Париже, на Левом берегу Сены, в квартале, до сих пор жившем памятью о Робеспьере и Марате.

Здесь, на Левом берегу, человека с воображением легко может охватить иллюзия, что он живет в большом приморском городе. Подозрительные шумные кофейни, угловые здания с острыми фасадами, похожими на носы кораблей, в вечерние часы – туман и людской сброд на улицах. Иногда ветер доносит пронзительный вой настоящей сирены и влажное дыхание Сены. Для молодого провинциала это был иной, не королевский Париж, образ которого воплотился для него в площади Вогезов в прошлом году, но город, живущий идеями великого Сорок восьмого года.

Обстановка его студенческой комнатки состояла из древней кровати, стола, двух стульев и комода, а из окна открывался вид на городские крыши и великое разнообразие печных труб. И Жюль Верн очень быстро почувствовал себя настоящим парижанином. Он не хотел думать об экзамене – ведь до него оставалось, по крайней мере, три месяца. А дальше? «О делах – завтра», – отвечал Жюль Верн своей любимой поговоркой.

Его первое письмо из Парижа домой было кратко, но шутливо выразительно: «У меня длинные зубы, хлеб дорог, пришлите денег». За этой шуткой скрывалась истина. Семидесяти пяти франков, которые он получал ежемесячно от отца, хватало только на квартиру, завтрак, но не всегда на обед, который частенько состоял из бутылки молока и двух маленьких хлебцев; но Жюлю было только двадцать лет!

Пьер Берн в своих пространных и холодных письмах, написанных каллиграфическим почерком, давал сыну всевозможные советы и подробные инструкции: чем завтракать, где обедать и как разумно развлекаться парижскому студенту. Он основывался на опыте своей молодости, на годах своего студенчества, окончившегося в 1824 году.

«Харчевни, тобой рекомендованные, давно исчезли, – отвечал Жюль. – Другие, уцелевшие, находятся на расстоянии двух лье…» Все это было бесспорной правдой. Но рядом с дневным расходом, который колебался от 2 франков 35 сантимов до 2 франков 4° сантимов, Бонами время от времени записывал: «Спектакль 5 фр.» Ведь настоящий парижанин, как бы он ни был беден, не может обойтись без театра, даже в ущерб обеду…

Далеко не все театры Парижа работали в этом сезоне. На Тампльском бульваре огромное здание Исторического театра, на постройку которого Александр Дюма, его основатель, затратил около миллиона, стояло темное и заколоченное. Не открылось ни одной художественной выставки. Литературные салоны бездействовали. На устах всех – писателей, художников, музыкантов, актеров – была политика, будущее Франции, Луи Бонапарт.

Несколько месяцев назад Жюль Верн вместе со всем Нантом потешался над помещенной в журнале «Шаривари» сатирической заметкой «Первая глава истории, как ее преподают теперь во Франции»:

«Кто основал Рим – Наполеон,

Кто был Лютер – Наполеон,

Кто создал мир – Наполеон»…

Тогда это казалось остроумной шуткой: осмеивая всеобщее увлечение эпохой Первой империи и личностыо великого полководца, журнал одновременно задевал Луи Бонапарта, «ничтожного племянника великого дяди», по выражению Гюго, поднимал на смех претензии принца на престол и даже украденное им прославленное имя Наполеон.

Но теперь Жюль Верн ясно видел, что шутка начинает оборачиваться очень мрачной действительностью. Императорский принц стал президентом и почти неограниченным диктатором Франции, и его стремление к императорской короне перестало казаться смешным. Свободное слово уже не звучало на улицах столицы, исчезло из печати, закрыты были все политические клубы, и только в салонах еще можно было обмениваться мыслями. Но вход в эти аристократические собрания был закрыт для бедного, никому не известного, плохо одетого студента, и даже верный Иньяр не мог здесь ничем помочь.

Что влекло Жюля Верна в эти салоны, открытые лишь для избранных? Интерес к политике? Любовь к литературе? Вернее всего, и то и другое.

Юноша с трезвым острым умом и горячим темпераментом не мог в это жаркое время, когда весь Париж кипел новыми идеями, жить вдали от своего века. В своих осторожных, обдуманных письмах домой Жюль почти не касался вопросов политики, но как можно истолковать такую фразу: «К дьяволу министров, президента, палату; еще остался во Франции поэт, заставляющий дрожать наши сердца!» Ведь Гюго в эти годы был не только поэтом. С самого начала революции он стал на сторону народа, сложил с себя звание пэра, был избран в депутаты Национального собрания и во время борьбы рабочих с буржуазией занял место на левых скамьях. Он ничего не писал, кроме статей в газете своих сыновей, где призывал к амнистии и боролся против смертной казни. Он был голосом народа, звучащим далеко за пределами Франции.

Весной Париж посетили оба дяди молодого студента: Прюдан Аллот и Франсиск де ля Селль де Шатобур. Оба они имели связи в свете, и вот перед Жюлем одна за другой открылись двери модных салонов: мадам Жомини, Мариани и Баррер.

Молодой Берн не стал завсегдатаем этих сборищ золотой молодежи, где бледные авгуры играли в карты и снисходительно критиковали политику президента. Для него эти салоны были эпизодом, поводом завязать знакомства. Именно в это время выхода в большой свет шестнадцать франков, ассигнованных первоначально на улучшение своего бедного гардероба, Жюль истратил на приобретение сочинений Шекспира, «хорошо переплетенных, в издании Шарпантье».

В салоне мадам Баррер Жюль познакомился с графом де Кораль, редактором газеты «Либерте» («Свобода»), Повидимому, молодой бретонец произвел на парижанина хорошее впечатление, потому что Жюль писал домой: «Этот Кораль – друг Гюго, он будет сопровождать меня к нему, если этот полубог согласится меня принять. Я увижу весь круг романтиков…»

Великий Гюго этой зимой жил в доме № 37 на улице де ля Тур д'Овернь, идущей вверх по высокому откосу, поднимающемуся над бульваром Бон Нувель. Когда в назначенный день Жюль, одетый в свои воскресные брюки, лучший сюртук Иньяра и вооруженный дядиной тростью с серебряным набалдашником, поднимался в гору, Кораль с восхищением, к которому была примешана некоторая доля иронии, рассказывал своему молодому другу о привычках и образе жизни «царя поэтов».

Гюго сам обставлял свой новый дом. Это была фантастическая смесь старого фарфора, ковров, резной слоновой кости, венецианского стекла и картин всех веков и всех народов. Но дом все же не походил на музей, где в беспорядке свалены вещи всех веков и стилей. Наоборот, каждая вещь носила на себе индивидуальность хозяина. Старинные сундуки и монастырские скамьи превращались в камины, Церковные пюпитры исполняли роль люстр, а алтарные навесы заменяли балдахины кроватей. Даже резная из дерева средневековая статуя Мадонны называлась в этом доме Свободой… В столовой на самом почетном месте стояло большое резное «кресло предков». Оно было заперто цепью, чтобы никто на него не садился, и это часто приводило в трепет суеверных посетителей. В столах, шкафчиках, шифоньерках Гюго устроил много потайных ящичков, в которых часто забывал свои рукописи. Бывали случаи, что иные стихотворения, которые сам поэт считал потерянными, находились в этих тайниках через много лет. Все стены этого старинного дома, камины, мебель были испещрены латинскими и французскими изречениями. Гюго любил рисовать, и многие предметы обстановки были сделаны по его рисункам.

Когда молодой Верн поднимался по лестнице, его сердце трепетало, он был испуган и счастлив. Дверь открылась. Он ожидал увидеть огромный салон, переполненный людьми, но перед ним была небольшая гостиная, отделанная в мавританском стиле, с широкими окнами, выходящими на Сену, у одного из окон стоял Виктор Гюго; позади него, за стеклом, далеко внизу лежал Париж, рядом с поэтом стояла мадам Гюго. Немного поодаль красовался в красном жилете поэт Теофиль Готье – знаменосец «священного батальона» французских романтиков.

Хозяин был величественно любезен: «Садитесь, поговорим о Париже». Только позже Жюль узнал, что эта фраза, которая ему особенно запомнилась, была лишь формулой, с которой Гюго обращался к посетителям, когда не знал, о чем с ними говорить. А знал ли молодой Верн, что сказать своему полубогу? Мог ли он, начинающий провинциальный поэт, нигде не печатавшийся, рассказать о своих мечтах, о литературных планах? Или прочитать свои стихи, которые даже друзья именовали «торжественной замазкой»?…

…Александр Дюма никогда не жил подолгу в Париже. После пышного путешествия в Алжир на собственном корабле он уединился в своем новом замке «Монте-Кристо», вблизи Сен-Жермена. уже свыше двадцати лет на Францию и весь читающий мир из лаборатории Дюма сыпался целый дождь романов, повестей, драм, комедий, путешествий, хроник: одних романов вышло до пятисот томов… Под руками этого литературного волшебника ливень его произведений превращался в золотой дождь, но он умел так же легко тратить деньги, как и наживать. Последней его причудой было создание Исторического театра, где должны были итти только его собственные пьесы, поставленные с чудовищной роскошью. Но революционные события заставили театр закрыться.

Теперь Дюма отдыхал, принимая в своем сказочном дворце тысячи самых странных посетителей.

Дюма был вторым человеком в Париже, которого Жюль Верн хотел видеть перед… перед чем? Возвращением в Нант к конторке нотариуса? Завоеванием литературного Парижа? Что мог знать о своем будущем молодой Жюль Верн, человек, который в зрелые годы сумел далеко заглянуть в будущее всего человечества?

В том же салоне мадам Баррер Жюль встретился с кавалером дАрпантиньи, хиромантом, прославленным во всем аристократическом Париже, любимцем Дюма. «Александр Великий», как восторженные поклонники называли автора «Трех мушкетеров», увлекался хиромантией, графологией, медиумами и верчением столов. И «кавалер» охотно согласился захватить с собой молодого студента, когда следующий раз поедет в Сен-Жермен.

Стройные готические башни, выступавшие из-за высоких вязов, окружавших замок, сразу заставили Жюля Верна настроиться романтически. Но действительность оказалась еще более фантастической, чем мог себе представить молодой парижанин. С каждым шагом взору посетителя открывались все новые постройки: птичник, конюшни, обезьянник, театр… И за каждой дверью стоял слуга-араб в чалме.

Волшебный сад окружал главное здание: шумели искусственные водопады; как слюда, блестели миниатюрные озера с карликовыми островами. И на одном из них, как дом Гулливера, возвышался восьмиугольный павильон из массивных камней – рабочая студия самого «Монте-Кристо», хозяина замка. На каждом камне этой постройки было высечено название одной из книг или пьес Дюма, а над аркой единственного входа этого здания, куда не допускался никто из посторонних, красовалась латинская надпись: «Cavea canem» – собачья пещера!

Вечный праздник царил в этом огромном доме из «Тысячи и одной ночи». Гости приезжали и уезжали, кто оставался на день, кто на неделю или на месяц. Хозяин был одинаково любезен со всеми, хотя часто не знал своих гостей даже в лицо, а не только по имени. Винные погреба Дюма казались бездонными. Обед незаметно переходил в ужин, с наступлением темноты в саду вспыхивали бенгальские огни, и дрожащие лучи фейерверка озаряли здание театра, где каждый вечер для гостей Дюма шли его пьесы.

У этого вечного карнавала была, однако, изнанка. Волшебный замок «Монте-Кристо» был для Дюма великолепной рекламой, создавал ему огромный кредит и гипнотизировал воображение издателей. Он давно уже работал не один, а со многими «помощниками», которым он давал лишь план произведения и проходился редакторским карандашом по готовому роману. Издатели, зная его манеру работать, не принимали от него рукописей, где видели руку переписчика, – ведь тогда не существовало машинисток, – и великолепный «Монте-Кристо» содержал в своем штате специального переписчика, почерк которого не отличался от почерка самого Дюма.

Но уже с весны 1848 года, когда революция и политика направили внимание парижан на более глубокие и злободневные произведения, заметно упал спрос на романы Дюма, хотя его «лаборатория» продолжала напряженно работать. За великолепным спокойствием хозяина никто не мог бы разглядеть, – и меньше всех наивный юноша Жюль Верн, – что всемирно известная «фирма» находится накануне банкротства, что Дюма судорожно мечется в поисках денег, изыскивает средства отсрочить свои миллионные долги.

На этот раз Жюль не испытал разочарования, как при встрече с Гюго, показавшимся ему слишком скромным и простым. Даже сама внешность Дюма как бы свидетельствовала о том, что он человек необыкновенный.

Перед молодым провинциалом стоял сказочный великан с курчавыми волосами негра – ведь его мать была мулаткой – и лицом бегемота, где человеческими были лишь маленькие глазки, светлые, хитрые и зоркие. Черты огромного лица слегка напоминали пятна на диске луны во время полнолуния. Хриплый голос звучал, казалось, откуда-то издалека, как рев обильного, но не бурного водопада. Жюль успел отметить, что речь «повелителя слов» не слишком остроумна и скорее добродушна, чем величественна. Но у этого чудовищного по обилию потока красноречия была одна особенность: о чем бы ни шла речь в разговоре, Дюма очень умело, но в то же время и очень безапелляционно всегда сводил его к самому себе.

«Молодой поэт из Нанта», как представил своего юного друга кавалер д'Арпантиньи, заинтересовал хозяина волшебного дворца. Быть может, это талантливый человек, но еще не успевший составить себе имя? Именно за такими охотился Дюма, вербуя из них многочисленный штат своей «лаборатории». Вдобавок его только что покинул Огюст Маке, самый талантливый из его сотрудников, которому молва приписывала авторство и «Монте-Кристо» и «Мушкетеров»… И со всей любезностью светского человека, каким он сам себе казался, Дюма усадил Жюля Верна по правую руку от себя, представил его всем гостям – знаменитым и неизвестным, завел с ним разговор о его литературных планах и – верх гостеприимства Дюма! – пригласил его в свою кухню.

Жюль сначала понял слово «кухня» фигурально, но это была самая обыкновенная, или, вернее, самая необыкновенная кухня, похожая на храм бога кулинарии. Перед гигантским дубовым столом, водруженным в центре огромного зала, красовался сам Александр Дюма в белом фартуке и колпаке шеф-повара.

Дюма, несмотря на гомерические излишества своих героев, был очень воздержанным человеком. Он не курил, не пил ни вина, ни кофе, и весь свой темперамент расходовал на литературную деятельность. Но он не так ценил свою писательскую репутацию, как славу великого кулинара. С видом жреца он изготовлял сложные блюда по собственным рецептам: пламенные яичницы, изысканные майонезы и странные восточные кушанья, вызывающие, по его собственным словам, «головокружение желудка».

Приехавший только с визитом, Жюль Верн с трудом вырвался от чрезмерно гостеприимного хозяина лишь через несколько дней. За эти дни он завязал много новых интересных знакомств и подружился с сыном писателя – молодым Александром Дюма.

17 февраля 1849 года Исторический театр Дюма снова открылся спектаклем «Юность мушкетеров». Александр Дюма пригласил Жюля Верна, который за эту зиму не раз побывал в фантастическом доме в Сен-Жермене, в свою ложу. Молодой человек был в восторге: рядом с ним сидели поэт Теофиль Готье, прославленный критик Жюль Жанен, модный журналист Жирарден. Молодой Александр Дюма указывал в партере знаменитостей: политических деятелей, писателей, критиков, актеров. Жюль чувствовал себя настоящим парижанином и писателем.

Через несколько дней Жюль Верн сдал, наконец, свой последний экзамен и получил ученую степень лиценциата. Его будущее было ясным и простым: избежав подчиненной роли в конторе какого-нибудь провинциального адвоката в незнакомом городе, – именно так начинал его отец, – он мог сразу стать компаньоном мэтра Верна в родном Нанте. Это была профессия его деда, его отца. Но для этого он должен был оставить Париж. А что другое мог он выбрать или даже себе представить!