Первым даром свободы, который Жюль Верн получил, сбросив с себя оковы тяготившей его службы, было исцеление от всех болезней. Было ли оно действительным или мнимым, но оно, во всяком случае, вернуло молодому писателю то, в чем он больше всего нуждался: работоспособность.

Четыре месяца он почти не выходил из дому. Проходил день, на бульваре вспыхивали гремящие газовые фонари и снова гасли, уступая место бледному рассвету, а он все сидел, словно прикованный к своему письменному столу. Единственными посетителями маленькой комнатки на верхнем этаже были Kappe и Иньяр, да и тех он допускал только потому, что они были его сотрудниками, а не гостями. Он одновременно заканчивал повесть «Зимовка во льдах» и работал вместе с друзьями над новой опереттой «Компаньоны Маржолены». Но, как и всегда, его воображение обгоняло перо, и он уже лелеял новые темы.

Удалась ли новая повесть? Жюль Верн очень хотел знать не приятную полуправду, столь принятую в кружке «одиннадцати холостяков», но «правду, всю правду, ничего, кроме правды». Нет слов, похвалы друзей были приятны, и он любезно их выслушивал. Но, с другой стороны, между «Путешествием на баллоне» и «Зимовкой во льдах» лежало три года. А был ли это такой уж большой шаг вперед? Ему мало было написать повесть, которую редакторы журналов охотно взяли бы печатать… А разве его друзья мечтали о чем-нибудь ином? Но Жюлю Верну мало было написать рассказ, повесть или даже роман, – он мечтал о большем, о своем собственном стиле, о новом жанре… И он лучше, чем кто-нибудь другой, знал, сколько труда еще ожидало его, сколько каменистых дорог нужно было пройти! Его победа еще не расправила своих светлых крыльев и не покинула свой кокон, где она, как куколка бабочки, ждала своего часа!

История брига «Жен Арди» была напечатана в «Семейном музее» в мартовском и апрельском выпусках за 1855 год. На эти же месяцы пришлись интенсивные репетиции новой оперетты трех друзей. Генеральная репетиция «Компаньонов Маржолены» состоялась в мае, а премьера в июне. Пьеса имела успех и выдержала двадцать представлений. Она принесла трем холостякам немного дешевой славы – они уже успели оценить ее по достоинству – и очень мало денег: достаточно для дружеской пирушки «одиннадцати холостяков», но слишком мало для того, чтобы расплатиться с настойчивыми домовладельцами.

Так, по крайней мере, было с Kappe и Иньяром, – ведь театр был для них единственным источником дохода. В кармане же Жюля Верна, кроме серебряных монет позвякивало и золото: новый редактор «Семейного музея», Шарль Валлю, занявший место скоропостижно скончавшегося Шевалье, расплатился с постоянным автором журнала по-царски. И Жюль Верн мог не только разделаться с долгами, которых всегда так много у истого парижанина, но и писать новый рассказ для журнала, не думая о деньгах, рассказ… Ну, а «роман о науке»? Неужели отмахнуться от этого навязчивого вопроса все той же поговоркой «о делах – завтра»?

Севастополь пал в сентябре 1855 года. Для наполеоновского Парижа это было сигналом для целой серии празднеств, карнавалов и иллюминаций. Снова открылись литературные салоны, где толпились молодые литераторы, ищущие карьеры и славы. Для многих друзей Жюля Верна наступившая зима превратилась в сплошной вихрь удовольствий – пусть эфемерных, но столь желанных в юности. Для самого же писателя она стала временем бесконечного одиночества и мучительной работы: он не хотел видеть императорской Франции, он жаждал видеть Интернационал – государство всего человечества.

Как мог беспечный и остроумный парижский бульвардье, всеобщий любимец, завсегдатай и председатель пирушек «одиннадцати холостяков», как мог он заставить поверить своих друзей, что его отечеством стала наука, а семьей – все человечество? Как мог тот же Шарль Валлю, хорошо знавший его скромные средства, понять постоянные отказы написать что-нибудь для «Семейного музея»? Им было трудно в это поверить, потому что Жюль Верн все же был настоящим бульвардье, истым сыном своего века!

Молодой Жюль Верн пытался подвести итог своему почти восьмилетнему пребыванию в Париже. Написано восемь пьес – комедий, трагедий, либретто оперетт. Половина из них несамостоятельна: одна написана совместно с Дюма-сыном, одна – вместе с Питром Шевалье, две – при участии Мишеля Kappe. Жюль Верн легко владел стихом, но это был стих эпигона – гладкий, холодный, лишенный индивидуальности. За эти же годы опубликовано четыре рассказа и повесть. В них он отдал дань своим увлечениям: Фенимору Куперу, Эдгару По, Эрнсту Теодору Гофману и Жаку Араго. Можно было, конечно, счесть эти произведения заявочными столбами у самого входа в никем не исследованную страну. Но мало было достичь границ этой страны: нужно было туда проникнуть, исследовать и колонизовать. А для этого нужно было знать так много, видеть так далеко и, главное, писать так, как никто не писал в те годы, – разве можем мы осудить колебания совсем еще молодого писателя, которые охватили его в самом начале этого каменистого, неторного пути?

Идея романа нового типа, «романа о науке», как сам Жюль Верн называл его в письмах к отцу, вынашивалась очень долго. Молодой писатель не раз рассказывал о своих мечтах Александру Дюма-отцу, который нашел замысел Жюля Верна «необъятным». Действительно, мечта была грандиозной: подобно тому, как сам Дюма взял материалом для своих романов почти всю историю Франции, так Жюль Верн намеревался взять в свое владение громадный материал науки – в ее – прошлом, настоящем и в предстоящих ей открытиях. Он хотел соединить воедино науку и искусство, технику и литературу, найти реальность в фантастике, одухотворить новый жанр небывалыми героями. Нет ничего удивительного в том, что такой обширный замысел вынашивался столько лет.

Но лишь только молодой писатель, лицом к лицу с обретенной им свободой, попытался воплотить на бумаге свой замысел, как тотчас же пережил полный крах: у него не хватило ни знаний, ни таланта, ни наблюдений. Ведь недостаточно было мечтать о новом герое, человеке будущего, – нужно было увидеть его наяву в окружающей жизни, ведь недостаточно было лишь захотеть, – нужно было еще уметь!

Да, теперь Жюль Верн, пройдя мучительный путь, наконец, понял, что, для того чтобы воплотить в жизнь свою мечту, мало одного желания. Тот, кто взялся бы за этот труд, должен был обладать глазом и умом ученого, воображением изобретателя, фантазией поэта и темпераментом пророка. Мог ли он, Жюль Верн, двадцати семи лет, обладающий почти схоластическим юридическим образованием, не имеющий и ста су месячного дохода, а следовательно и досуга, стать этим человеком?

Учиться, работать… Да, он знал, что умеет сосредоточиться, обладает нужным упорством, даже упрямством. На это уйдет пять, пусть десять лет… а может быть, и вся жизнь. Но «роман о науке» мог родиться только таким путем: из труда и вдохновения, пота и слез… Но это была цель, ради которой стоило жить!

Как Антей, оторвавшийся от земли, он жаждал теперь соприкоснуться не с императорской, но со своей, демократической Францией, чтобы вновь обрести силу и волю к жизни.

Но как найти мужество, для того чтобы заново начать жизнь? Как отыскать средства, которые позволили бы не только ждать своего часа, но и учиться, чтобы поторопить этот час, не только писать рассказы, которые охотно печатают издатели и редакторы маленьких парижских журнальчиков, но создавать роман, который будет закончен, быть может, только через десять лет, – пусть тогда этот роман переведут на пять, десять, даже двадцать языков, но жизнь самого автора этого гипотетического романа к тому времени уже перевалит за полдень и начнет клониться к упадку… И все это, вдобавок, случится лишь в том случае, если самые безумные мечты воплотятся в действительность!..

Припадки малодушия не раз посещали Жюля Верна в эти дни. Жалуясь в письмах домой на свое одиночество, он неоднократно возвращался к своему старому, полушутливому проекту женитьбы на какой-либо скромной нантской девушке. Но этот год был годом чужих свадеб: одна за другой его избранницы, подруги юности и сестры школьных друзей, отдавали свою руку землякам. И в то же время, как бы ему в отместку, парижские друзья также стали обзаводиться семьями. Казалось, какая-то брачная эпидемия охватила одновременно столицу и провинцию.

Весной 1856 года его университетский товарищ и друг Виктор Леларж, шурин профессора Гарсе, пригласил Жюля Верна принять участие еще в одной свадьбе. Для этого нужно было совершить небольшое путешествие в Амьен – тихий провинциальный городок в Пикардии, в нескольких часах езды от Парижа. Восьмого мая писатель, – впрочем, можно ли было так именовать человека, который уже год как ничего не писал, – выехал с Северного вокзала. На нем был его лучший костюм, на лице самая любезная улыбка, но невралгия разрывала его мозг и тоска терзала его сердце.

Нет, это не было похоже на поездки в родной Нант. На мгновение на вокзале он почувствовал себя чужестранцем, прибывшим откуда-то издалека. Даже провинциальный Нант был шумным по сравнению со старым сонным Амьеном, широко раскинувшимся в прекрасной долине Соммы. Широкие бульвары, проложенные на месте срытых средневековых укреплений, были покрыты зеленым весенним пухом. Его встретила милая провинциальная семья, гораздо менее чопорная, чем его собственная: любезная хозяйка дома, отставной кирасирский полковник де Виан, – он иногда в шутку любил подписываться Девиан, по орфографии времен Конвента, – Эме де Виан, невеста, и какая-то молодая, пожалуй, даже очень молодая женщина, которую представили парижскому гостю, как Онорину Анну Эбе Морель.

– Мадам Морель? Мадемуазель Морель?

– Мадам Морель, – ответил Леларж. – Сестра моей будущей жены.

Гордостью семьи был старший сын, финансист, брокер парижской биржи, но он отсутствовал: ничего не поделаешь, дела!.. Кроме того, были две очень маленькие девочки – Валентина и Сюзанна. Внешнее сходство позволяло безошибочно определить, что это дочери Онорины Морель.

Четыре дня, которые Жюль Верн хотел провести в Амьене, совершенно незаметно превратились в две недели. Провинциальная свадьба, с соблюдением всех старомодных церемоний, показалась парижскому гостю очаровательной. Запомнился инцидент, вызванный его собственной неловкостью, впрочем, другими почти незамеченный.

– Разве мсье Морель не будет присутствовать при церемонии? – спросил Жюль, когда усаживались в экипажи, чтобы ехать в церковь.

Лицо Леларжа выразило сильное замешательство. Потом он улыбнулся.

– Надеюсь, что нет, – пробормотал он вполголоса. – Бедняга умер несколько лет назад…

Мы не знаем, как протекал этот молниеносный роман. Но когда Жюль Верн вернулся в Париж, он твердо решил жениться на Онорине Морель. Правда, одного его решения и даже согласия Онорины было недостаточно. Прежде всего нужно было заняться математикой, – и не той математикой, что он искал в книгах Анри Гарсе, но простой практической арифметикой.

Кем был он? Человек без своего дома, без профессии, без постоянного заработка, без будущего (ведь нужно было смотреть трезвыми глазами, вернее, глазами тех, кого он хочет просить разделить с ним это будущее, единственное его достояние). Жениться – это значило обзавестись семьей, а семье нужно где-то жить, и как-то обеспечивать существование. Следовательно, прежде чем совершить этот важный шаг в жизни, нужно приобрести постоянный доход… Что он мог предпринять? Вернуться в театр? Поставлять в дешевые журналы очерки и рассказы? Но и этот эфемерный заработок не мог быть достаточным даже для одного. А адвокатура? Для этого нужно было вернуться в Нант, начать всю жизнь сначала и забыть свои мечты. Это означало полную капитуляцию.

Его мысль повернула в другую сторону. Всемирная выставка раскрыла перед ним иную сторону жизни – более живую, более действенную, более реальную. Техника, промышленность, коммерция, как ему казалось, не вступали в конфликт с ненавистным императорским строем, но и не приспосабливались к нему. Они существовали сами по себе, Что, если бы он мог соприкоснуться с ними вплотную, изучать хозяйственную жизнь Франции и в то же время сделать это источником существования? А время для литературы, для своей работы всегда можно найти, разве не писал он, находясь в плену у Севеста?

Брат Онорины был тем звеном, которое могло соединить его с биржей – средоточием коммерческой жизни Парижа и всей Франции.

Письма к матери и к отцу были написаны очень дипломатично. Почтительный сын сообщал, что ему «около тридцати», что ему не хватает «своего дома и близкого человека», что он «несчастлив в своем неверном существовании в Париже». Биржа – вот что может его обеспечить и далее дать комфорт. Правда, место на бирже стоит два миллиона франков, но можно вступить пайщиком в одну из уже существующих биржевых контор, а для этого достаточно «каких-нибудь» пятидесяти тысяч. Единственное, в чем он нуждается, – это заем в размере этой суммы, и здесь его единственная надежда – отец.

Родители обладают удивительной способностью читать между строк. Они сразу поняли, что мечта сына о женитьбе – реальный план, продуманный во всех подробностях. Старого адвоката это не пугало: в конце концов это должно было случиться рано или поздно, его огорчало лишь то, что Жюль хочет стать финансистом. Это было непостоянство – самый большой порок по его мнению. Сначала сын мечтал о море, потом избрал юриспруденцию, затем решил стать писателем, изменил литературе для театра, а теперь мечтает о бирже… Что же касается пятидесяти тысяч франков, то он, конечно, предпочел бы расходовать их по сто франков в месяц: тогда хватило бы на всю жизнь Жюля. Но он не скуп – он только расчетлив: ведь он заботится о счастье и о будущем своих детей.

Никто не знал размеров состояния Пьера Верна: мэтр Верн был скрытен и не любил говорить о своих делах. Но он – лучший адвокат города, недавно избранный главой адвокатской корпорации Нанта, – готов был на любые жертвы для своих детей, и он ответил согласием на просьбу сына.

Семьи Берн и де Виан обменялись церемонными письмами. Сам виновник этой переписки засыпал письмами обе стороны. Он был весел, шутлив, как, впрочем, и всегда (в письмах), но очень трезво смотрел на вещи, «у Онорины нет бриллиантов, но у нее есть красота и необходимые платья… и шали… одна длинная и одна квадратная…», «Онорина и я уведомляем, что свадьба будет произведена с наивозможно меньшим шумом. Ее движимость очень проста: диван, четыре кресла, четыре стула, полный гарнитур для камина – красное дерево, красный бархат и бронза. Но диван не бронзовый и маятник часов не из красного бархата…»

Тем временем, чтобы подготовиться к будущей работе, Жюль Верн – вечный ученик! – должен был пройти курс обучения, для чего он избрал контору Жиблона, видного промышленного дельца. А в начале декабря 1856 года Жюль Верн вошел как полноправный компаньон в дом № 72 по Прованской улице, где помещалась биржевая контора, принадлежащая Фернану Эггли, финансисту и брокеру парижской биржи.

10 января 1857 года в мэрии третьего округа был зарегистрирован брак Онорины Анны Эбе Морель, урожденной де Фрейн де Виан, 27 лет, и Жюля Габриеля Верна, 29 лет. В тот же день в церкви Сен-Эжень на бульваре Пуассоньер состоялась торжественная церемония венчания. Впрочем, торжественной ее можно было назвать лишь в официальном отчете: она была обставлена с предельной простотой, и присутствовало на ней всего двенадцать человек: родители и сестры Жюля, амьенская родня Онорины, а из посторонних – Анри Гарсе и Аристид Иньяр. Амьенским друзьям было сообщено, что свадьба состоится в Нанте, а нантским – что она будет отпразднована в Амьене. Парижские же друзья Жюля не были извещены и могли предполагать любой пункт: Нант, Амьен, прованскую деревню, Лондон даже, но, конечно, никому в голову не приходил Париж.

Все это выглядело, как вынужденное соблюдение приличий, едва-едва терпимое. Не было даже намека на традиционное свадебное путешествие: молодые должны были провести медовый месяц в Париже. Но Париж был для них пустыней: родственники разъехались на север и на юг, а друзей-холостяков Жюль не желал видеть. Он хотел как можно скорее начать – в который раз! – совершенно новую жизнь.

Вот фотография Жюля Верна и Онорины Верн после свадьбы. Онорина Анна Эбе кротко опирается на руку мужа. Эбе – французская форма имени Геба: так звали верную супругу Зевса, и оно как нельзя больше подходит к этой молодой женщине в кринолине последней моды того времени. А ее муж – широкоплечий, с пышной бородой и орлиным взглядом, – он действительно выглядит олимпийцем. Правда, фотография ему льстит: на ней не виден небольшой рост героя, но, с другой стороны, в ней слишком мало измерений, на ней нельзя рассмотреть его будущего.