Тайная встреча Михайлы Ломоносова с Максимом Нечаевым произошла так.

Василий Дорофеевич Ломоносов перевозил однажды хлебный груз, принадлежавший Василию Нечаеву, богатому крестьянину из деревни Гаврилиха Важского уезда Озерецкой волости. После Василия дела принял сын его Максим. Вот этот Максим Нечаев и остановился в Мишанинской, возвращаясь из Архангельска домой. Он хотел порядиться с Василием Дорофеевичем о перевозке хлеба. Договорились они быстро.

…Уже вечерело. Миновав деревенскую улицу, Михайло вышел за околицу и пошел по дороге, ведшей в соседнюю деревню. В том месте, где дорога, сделав изгиб, входит в заросль кустарника, из-за кустов вышел навстречу Михайле Максим Нечаев.

Михайло отшатнулся.

— Давно уж тебя поджидаю. Продрог даже. Морозец к вечеру приударил.

Что нужно этому человеку? Приходил к отцу, рядился, назвался Максимом Нечаевым, сыном Василия. А теперь вот тайком в поле его поджидает. Михайло стоял выжидающе.

— Не удивляйся. С нашими в Татурове говорил. О тебе все рассказали.

А, вот что! Старообрядец.

— Так вот, слушай. Времени у меня мало. Да и встретится вдруг кто невзначай. Не нужно, чтобы вместе нас видели. Потому прямо о деле. Я не только торгую хлебом. У нас, неподалеку от Гаврилихи, еще мой отец заложил скит. В нем вместе со старцем Исаакием Петровым, каргопольцем, в праведной вере я наставляю. Вот и хочу сказать тебе. Как наступит следующая зима, приходи к нам. Повидаешь. Говорили наши о тебе. Тут и весь мой разговор. Спешить надо. Опять говорю: как бы нас не увидели. Поглядишь у нас, как живем, чтобы жизнь будущую заслужить. Ну, и не только в этом дело. Знаю, о чем Андрей Денисов с тобой говорил. Был там я. Денег у меня немало. Всю пустынь своим хлебом кормлю. Ежели ты пойдешь куда, помогу. Понял?

Окончив разговор, Нечаев быстрым шагом пошел к Мишанинской. Там его ждали уже снаряженные в путь сани.

В лесу Раменье в пятнадцати верстах от деревни Гаврилиха, на отшибе, отделясь от сел и деревень, стал огородившийся частоколом скит — Никольская пустынь, где учили справедливости и наставляли старой вере умудренные в ней старец Исаакий Петров и Максим Нечаев.

В Никольской пустыни в хорошо срубленных и толково поставленных кельях в ту пору жило уже около восьмидесяти человек — мужчины, женщины, дети. Это был большей частью бедный люд. Здесь они были сыты, обуты, одеты. В эту пустынь и должен был зимой прийти Ломоносов.

Проходило лето. Подходил август 1726 года. Близился тот день, когда в Никольской пустыни произошли события, взволновавшие весь Север, вызвавшие переполох в Петербурге и Москве.

…Уже когда упали сумерки, в огороженный высоким частоколом двор Никольской пустыни с быстрого хода ворвался конный гонец. Сорвавшись с тяжело водившего боками взмыленного коня, гонец без промедления и доклада бросился прямо в келью к Исаакию. Выслушав прискакавшего из Гаврилихи, Исаакий поспешно отправился к Максиму Нечаеву.

Встревоженные скитники с беспокойством поглядывали на келью, в которой совещались Исаакий и Максим.

К Никольской пустыни подступал большой воинский отряд.

На раскольничий скит уже давно косился обретавшийся на воеводстве в Шенкурске майор Михаил Иванович Чернявский. И когда до него дошли вести, что из деревни Гаврилиха в Никольскую пустынь ушло еще несколько семей, он решил не откладывать больше дела.

Снарядив воинскую команду, Чернявский отправился в путь.

По путаным лесным тропам, взяв в Гаврилихе понятых, шенкурский воевода ранним утром подступал к тревожно насторожившейся пустыни.

Исаакий и Максим, посовещавшись между собой вчера, уже все решили. И потому безо всякого ответа отдали обратно посланцу Чернявского письмо, в котором воевода требовал сдачи всех раскольников.

Солдаты обложили пустынь.

Вновь Чернявский потребовал сдачи. Ему ответом было только молитвенное пение собравшихся в часовне пустынножителей.

Исаакий и Максим приступили к совершению страшного обряда. Раскольники стояли рядами, на коленях, в белых чистых рубахах. Оба учителя прошли между ними и наложили на каждого, не обойдя ни одного человека, ни взрослого, ни малолетнего, бумажные венцы, на которых чернилами был означен праведный осьмиконечный крест.

Проходя по рядам и благословляя ставших на свою последнюю молитву, Исаакий и Максим повторяли:

— Мы за старую веру в часовне сгорим все, и в сих венцах станем все пред Христа.

— Сгорим все до единого человека! — неслось под своды часовни.

Но — что это? Где-то в стороне раздалось рыдание. Когда подошли вероучители, один из стоявших на коленях задыхающимся голосом шептал:

— Огонь… Страшно…

— Не страшись, — тихо ответил Исаакий. — Как сожжемся мы, так нам на том свете не будет муки, а будет нам царство небесное. Что говорит учитель наш и страдалец Аввакум? Вот что говорит. — И Исакий стал пересказывать то место из Аввакумова письма к Симеону, где Аввакум пишет: «Боишися пещи той? Дерзай, плюнь на нея, небось! До пещи той страх-от, а егда в нея вошел, тогда и забыл вся. Егда же загорится, а ты и увидишь Христа и ангельския силы с ним: емлют души те от телес, да и приносят ко Христу, а он, надежа, благословляет и силу ей подает божественную… яко восперенна туды же со ангелы летает, равно яко птичка попорхивает. Рада, из темницы той вылетела! Темница горит в пещи, а душа, яко бисер и яко злато чисто, взимается со ангелы выспрь, в славу богу и отцу…»

Пересказав Аввакума, Исаакий добавил:

— Враги нам сами помогают.

Береста, сухая солома и черное горючее смолье были заранее подложены снизу под всю часовню. И как только Максим Нечаев, выйдя из двери наружу, бросил под часовню пылающий факел, сразу вспыхнуло пламя.

Поспешно вернувшись в часовню, Нечаев крепко изнутри закрыл ее замком: чтобы не было греха тем, кто вдруг усомнится в огненном крещении… Наружу были выставлены только четыре человека, которые должны были оборонять дверь от солдат, стреляя в них из ружей.

…Огонь бил через прогоревшую крышу, языки пламени свивались в жгуты и в гудящий круговорот летели вверх. Со свистом вырывались космы крупных искр и в обгон летели вверх. На высоте они рвались в мелкую огненную крошку, опадавшую на деревья, ссыпавшуюся, угасая, на землю.

Пытавшиеся выломать дверь солдаты толпились в стороне, обивая руками тлевшую одежду и протирая изъеденные дымом глаза.

Особенно надрывно кричала девочка. Ей было всего лет семь-восемь.

Она мало что еще понимала и любила слушать сказки, которые рассказывала ей мать. Вот голос девочки слабеет.

Сбоку у разбитого окна суетятся солдаты. Им удалось вытащить из огня какую-то старуху. Она кричит.

Уже и близко около часовни стоять невозможно. Цепь солдат раздастся.

Слышны еще стоны и крики. А вот кто-то громким задыхающимся голосом читает молитвы. Нечаев.

Больше не слышно ни стонов, ни криков, ни молитвенного чтения.

Крыша поползла в стороны, прогнулась; стропила, по которым струились огненные языки, расселись; раздался треск, и крыша, просев, провалилась внутрь часовни.

«Крещенные огнем», уже мертвые, старики, молодые, дети лежали недвижимые под ее обломками. В живых осталось только четверо: трое из оборонявших дверь от солдат, да старуха Анна Гаврилова, которую вытащили из разбитого окна.

Вернувшись осенью с моря, Михайло узнал о гари в Никольской пустыни. Идти уже, значит, было некуда. И незачем.

Гарей со времени раскола случилось немало. Впервые жглись еще в 1665 году. Но — может, только потому и жглись, что не хотели отдаться в руки врагов? Так говорили многие. А если своей волей — то не придумали ли эту страшную правду такие, как Василий Нечаев, Исаакий Петров? Изуверы, Аввакумова ли это прямая правда — крещение огнем своей волею?

Снова Михайло Ломоносов читает Аввакума.

Вот Аввакум пишет о крестьянине:

«Он, мой бедной, мается шесть-ту дней на трудах…» В чем же ему утешение? Самое высокое? В церковь «прибежит» в седьмой день, воскресный, «ано и послушать нечево — по-латыне поют». Так чем же утешиться? «Да еще бы в огонь християнин не шел! Сгорят-су все о Христе Исусе, а вас, собак, не послушают».

Вот ниже: «Да и надобно так правоверным всем: то наша и вечная похвала, что за Христа своего и святых отец предания сгореть, да и в будущем вечно живи будем…»

Еще. «В Казани никонианя тридесять человек сожгли, в Сибире столько же, в Володимере шестеро, в Боровске четыренадесять человек; а в Нижнем преславно бысть: овых еретики пожигают, а инии, распальшеся любовию и плакав о благоверии, не дождався еретического осуждения, сами во огнь дерзнувше, да цело и непорочно соблюдут правоверие. И сожегше своя телеса, душа же в руце божии предаша, ликовствуют со Христом во веки веков, самовольны мученики. Христовы рабы. Вечная им память во веки веков! Добро дело содеяли… надобно так».

Еще у Аввакума: «А иные ревнители закона суть, уразумевше лесть отступления, да не погибнут зле духом своим, собирающеся во дворы с женами и детьми, и сожигахуся огнем своею волею. Блажен извол сей о господе!»

О чем тут? Что говорит Аввакум? Иные ревнители древнего благочестия, поняв, как велик соблазн отступления, познав, что иногда ослабнет дух — и откажешься от учения, жгутся с женами и детьми своей волей. Так и надо…

Это самая высокая правда Аввакумова учения?

Вот Аввакумова «Повесть о страдавших в России за древлецерковная благочестная предания», при чтении которой так взволновался когда-то Павел Череда. Кончился страшный рассказ Аввакума об удавленных на виселице, сожженных, рассеченном на пятеро, положенных под меч. «Мы же, оставшии, еще дышуще»? Что делаем? Отвечает Аввакум: «Воспеваем, радующеся, Христа славяще». Чему же радоваться? «…Не тужите о здешнем том окаянном житии, но веселитеся и радуйтеся праведнии о господе, понеже прейдоша от злаго во благое и от темнаго в житие светлое. Мы же еще в море, плаваем пучиною, и не видим своего пристанища. Не вемы бо, доколе живот наш протянется, умилосердится владыка и даст ли нам та же чаша пить, ея же сам пил, и вас, рабов своих, напоил».

Ту же чашу пить? Это самое заветное…

Что же Выг, что другие пустыни, где в молитве трудятся пустынножители? И в меру возможного в земном преуспевают? Теперь Михайле вполне становится ясным то, что говорили о своих пустынях раскольники. Пустынь — лишь первая ступень. А вторая? Настоящее? «Блажен час сей, когда человек сам себя своею волею сожжет». Как же к земному, к жизни вполне обратиться, веруя в эту правду?

Михайло опять перечитывает беседу Аввакума о внешней мудрости. В ней-то как раз, в конце и говорится о том, что то «наша и вечная похвала» сгореть «да и в будущем вечно живи будем». И что же проклял, кроме всего, в этой беседе Аввакум? Кого? Тут сказано об этом. Выше. Платон, Пифагор, Аристотель, Диоген, Иппократ, Галин… Проклял Аввакум науку.

Уже в начале зимы Василий Дорофеевич как-то сказал сыну:

— Слушай, Михайло. Вчера приехал человек один из Пертоминского монастыря. Сказал, что не видел тебя там прошлой зимой. Ведь туда у меня отпрашивался.

— Я там не был.

— А где же?

Михайло рассказал отцу все.

Выслушав его, Василий Дорофеевич сказал:

— Умело таился. Так как же — не пойдешь в какую-нибудь пустынь? Никольской больше нет, можно в другую.

— Нет, не пойду. Незачем.

— Ну что же. Не только что прямым учением человек учится. Обожжешься — тоже учение.

В один из зимних дней Михайло Ломоносов собрал все бывшие у него раскольничьи книги и пошел в Татурово. Отдавая их, он сказал:

— Вот книги. Я по ним уже все узнал.