Губернский Могилёв, разросшийся за последние два года, провожал министров по-будничному деловито и тихо. Не играл полковой оркестр, дамы не бросали в воздух чепчики, не гремел пушечный салют. На перроне собралось от силы сорок, ну, пятьдесят человек публики. Чёрные и белые френчи и пиджаки терялись среди защитного цвета мундиров и золота погон. Ставка провожала "тыловых крыс-бюрократов" в добрый путь, а может, проверяла, в самом ли деле те поскорее уедут в Петроград. Никто не говорил громко. Наоборот, все перебрасывались лишь дежурными фразами, тихо, вполголоса, мыслями витая далеко-далеко от Могилёва: кто-то - на линии фронта и в Берлине, кто-то - в столице.

Стайка репортёров из губернской газеты, в которую затесалось двое-трое журналистов из "Слова" и "Новой жизни", облепила сиявшего довольством Родзянко. Вот уже год как премьер, тот ещё больше располнел, подобрел и повеселел. Михаил Владимирович теперь с полным правом мог звать себя "самым большим и толстым человеком в России", став при этом ещё и одним из самых влиятельных.

Премьер вещал нечто благообразное о скором преображении России, о её роли в Великой войне, о замечательных достижениях правительства общественного доверия, о собственной роли в нём, о единении в сей знаменательный час общественности и власти. Порой его тучное тело сотрясалось взрывами хохота: один из газетчиков хотел разузнать о мнении Родзянко касательно слишком долгого присутствия Совета министров в Ставке.

- Думаете, мы опогонились? - Михаил Владимирович засмеялся ещё сильнее, будучи доволен собственным остроумием. - Или обюрократились? Уверяю Вас и Ваших читателей: ничуть. Мы всё так же чутко прислушиваемся к словам народа и следим за всеми его пожеланиями. А на протяжении целого года нам удалось напрямую работать для блага русского народа. Я думаю, ради этого стоило перебраться из комфортного Петрограда в Ставку. Результаты Вы можете с лёгкостью заметить через считанные дни, когда начнётся мирная конференция. Не секрет, что мы приложили огромный труд для того, чтобы именно в нашей столице был подписан вечный мир. Мы кровью заплатили за это, вполне заслужив это право.

- Михаил Владимирович, а что Вы скажете о неопределённости судьбы Государственной Думы? - к Родзянко, всех расталкивая, прорвался щеголеватого вида журналист. - Правительство намерено исполнять Основные законы империи, в которых указано о необходимости указать день созыва новой Думы после роспуска старой? Или грядёт нечто вроде законов третьего июня?

Очки в дорогой серебряной оправе, английский пиджак, лайковые перчатки, химический карандаш и увесистый блокнот в руках. А из глаз так и сыпались искры: пахло сенсацией. Рот расплылся в самодовольной улыбке.

Родзянко, на счастье, был слишком уж доволен перспективой возвращения в Петроград, в самый центр политической жизни, чтобы обижаться на подобные провокационные вопросы.

- Она будет созвана в ближайшее время, после мирной конференции. Уверяю, что закон будет соблюдён как по форме, так и по смыслу. Я даю Вам слово Председателя Четвёртой Государственной Думы.

- Благодарю Вас, Михаил Владимирович, - щёголь отвесил поклон. - Благодарю. Вся Россия ждёт знаменательного дня открытия новой Думы.

Через считанные секунды ушлый газетчик оказался оттеснён своими менее церемонными коллегами по цеху. Родзянко вновь оказался погребён под целым валом вопросов. Доставалось и его товарищам по Совету министров. Например, от Гучкова требовали сведений то о скорой демобилизации, то о судьбе Проливов, то о возможных приращениях территории империи. Какой-то провинциал, говоривший с сильным польским акцентом, интересовался возможность дарования Польше самостоятельности, как то пообещали ещё в самом начале войны.

Ещё не полностью оправившийся от очередной болезни, Гучков неимоверно устал. Он даже пошатнулся, слушая вопрос поляка. Тут-то ему пришёл на выручку Милюков. Радовавшийся не меньше Родзянко тому, что оказался в центре внимания, привыкший в политике скорее к говорению, чем к деланию, министр иностранных дел взял слово.

- Думаю, что я лучше сумею ответить Вам. Как уже было мною не раз сказано…

Гучков благодарно кивнул Милюкову и направился прочь, в своё купе. Там он с удовольствием буквально свалился на диванчик, растянувшись на нём. Даже пиджак он не снял: был настолько утомлён. До марта прошлого года он никогда не думал, что простое говорение может быть весьма изматывающим. Однако же - ошибся: не просто изматывающей, прямо-таки потихоньку убивающей. Большинство дел он свалил на плечи давнего своего друга, генерала Поливанова, но и оставшиеся требовали чрезвычайного напряжения сил. Ему нелегко было в этом признаться (пусть даже самому себе), но порой Гучков думал: а не слишком ли много критики доставалось от него николаевскому правительству? Этакую-то махину поднять, заставить крутиться чёртовы шестерёнки!

Кашель сотряс всё тело Гучкова, заставив скорчиться.

- Проклятье…Проклятье…Как мне надоела эта проклятая служба…Как мне она надоела…

- Ваше Сиятельство, не изволите чего-нибудь?

Из приоткрытой дверцы купе на Гучкова уставился проводник вагона, в сверкавшей начищенной ливрее и со сверкавшей ещё более физиономией: тоже, видать, старался, чистил, драил с утра, чтоб "Их Сиятельства" довольны были.

"До чего же противно".

- Ступай, голубчик, ступай, ничего не требуется, - отмахнулся Гучков. принимая сидячее положение.

Он всмотрелся в своё отражение в зеркале, висевшем напротив. В бороде стало ещё больше седины, на лице - морщин, а в глазах почти не осталось былого огня.

- Эх ты, а ещё банковский делец называется, - обратился к своему отражению Гучков. - Великий политический деятель…Сподвижник и всё такое прочее…Ну, неужели не ты остался вместе с ранеными госпитале, когда наша армия отступала на Дальнем Востоке? Разве не ты поддерживал Столыпина, когда на него со всех сторон кричали и вопили? Разве не ты сверг Николая? Зря сверг…Прежде было хоть кого винить в неудачах и нарушении законности, теперь же ты сам за всё в ответе…Да уж…Горе-министр…А может, не побояться- и уйти? А? На пике славы? Сразу после окончания мирной конференции? Гучков сделал своё дело - Гучков может уходить. Фанфары, участие в новой Думе, снова на пике популярности. А? Ещё не всё так плохо?

"А как регент-то нас вокруг пальца обвёл, смотри-ка! Не зря я выступал против участия Великих князей в армии и политике, не зря! Это ж надо, использовал нас как револьверы. Нет, как ружьё, которое у Чехова всегда выстрелит в нужный момент. Пытается контролировать всё и всех. Это ему удавалось во время войны, но сейчас? Общественность потребует созыва Государственной Думы, Совет возьмёт своё, тогда-то и посмотрим, что да как. Тем более была хорошая идея о создании новой партии с Родзянко…Да, что он там говорил о Демократическо-парламентской партии или как-то так? В преддверии выборов это будет очень полезно. И надо будет восстановить связь с друзьями. Досмотр и перлюстрация, двойные-тройные кордоны вокруг Ставки - здесь не поработаешь. Согласительная камера, не иначе. С ударением на камеру и с периодическим забвением "согласительной".

- Но сейчас - отдых, только отдых…Так ведь? - отражение подмигнуло. - Отдых…

К сожалению для военного и морского министра, тому поспать совершенно не дали.

- Александр Иванович, милейший, я Вас не разбудил?

В купе горели электрические лампы: снаружи уже давным-давно наступила ночь. Милюков устроился на диванчике напротив. Неизменное пенсне Павел Николаевич протирал кусочком замшевой тряпочки, которую всегда и везде носил в кармашке пиджака - это была привычка, выработанная долгими лекциями перед студентами и товарищами по партии. Лицо его источало уверенность и бодрость. В глазах полыхали бесенята радости.

- Разбудили, - без обиняков ответил Гучков. - Павел Николаевич, я бы на Вашем месте выспался как следует.

- Вот и Николай так думал, пока мы работали, - тонко улыбнулся Милюков. - Однако же видите, как всё вышло? Старому деспоту устроили заграничное турне, а мы правим балом.

- Мне, кажется, послышалось, - тихо и мягко произнёс Гучков, - Вы сказали "Мы"? Однако же следует говорить "Он". Регент то бишь.

- Пусть думает так, если пожелает. Но при необходимости мы покажем ему, кто является рупором общественности и русского народа. Вы знаете, эта ситуация живо напомнила мне дела молодости моей. О чём я только не думал сперва в ссылке в Рязань, потом - при отъезде в Софию, а позже - при поездке по Европе. Со сколькими людьми довелось мне переговорить…И пусть большую часть времени я был стеснён стенами купе, намного менее импозантного и уютного, чем это, всё же мысль моя летала свободно! Многое из задуманного мною позже воплотилось в жизнь. А тогда я был начинающим политиком, повидавшим демократические государства. Вы же знаете, даже радикалы из левых, те же Ульянов-Бланк, Брешко-Брешковская, Чайковский, князь Кропоткин. Да, интереснейшие были люди! Жаль, то смотрели достаточно узко на будущее России! У них не хватило желания - или воли - подняться над классовыми интересами. Это их, без сомнения, и погубило как политиков.

- Павел Николаевич, Вы довольно-таки оптимистично смотрите на вещи, - подавив зевок, произнёс Гучков.

- Я имею полное на это право. Величайший приз войны - Проливы - вскоре будут в наших руках, Галиция, кое-какие земли в Германии, контрибуция, репарации. Новые выборы в Думу принесут нам ещё большую поддержку.

- Но они же дадут и реакционерам, правым, черносотенцам, кары в руки. Монархия победила в Великой войне, народ рукоплещет Алексею и регенту, не связанных никакими интригами с Распутиным, немцами или кем-либо ещё. Да и, не забывай, Павел.

Гучков обращался к Милюкова по имени только в самых редких случаях: когда произносил тосты в узком кругу и когда дела обстояли уж очень нерадостно.

- Не забывай, что если такая критика и начнётся - мы станем её объектом, мы, а не император или регент. Вот уже год мы - правительство Российской империи, и ответственность за всё, в ней происходящее, лежит на нас. Ты знаешь, я уже и не рад, что мы устроили ту кампанию…К чему всё было? Совсем, совсем не то, что я ожидал - быстрого и простого возрождения, по-настоящему лёгкой победы в войне мы не добились…

Гучкова сотряс новый приступ кашля.

Милюков, как ни в чём не бывало, продолжал протирать пенсне.

- Как ты можешь заметить, это назначение только подкосило мои силы. Проще, намного проще было критиковать со стороны, но когда решили возложить все эти обязательства на себя…Проклятье…

Александр Иванович напрягся, ожидая очередной приступ, однако же на этот раз тот миновал.

- Да…Вот так и живём…Военно-промышленные комитеты оказались не у дел. Что-то вокруг них собирается. Я чувствую: Кирилл намеревается выкинуть нечто этакое.

- Зачем они тебе сейчас, эти комитеты?

- На всякий случай. После мирной конференции вновь начнётся борьба за мандаты в Думе. Такие средства нам пригодятся.

- Ты знаешь, Саш… - вот уже и Милюков обратился к Гучкову запанибрата. - Я улучил вчера момент и сел за чтение "Истории Византийской империи" Успенского. Он подарил когда-то все тома, "Брокгауз и Ефрон", к сожалению, заставил подсократить кое-какие главы, поэтому некоторые важные моменты освещены не так подробно, как хотелось бы…

Милюков словил взгляд Гучкова и подсократил "рецензию":

- Так вот. Я перечитал главы о Кантакузинской революции…Той, что поставила остатки империи на колени. Магнаты, динаты и прочие состоятельные господа, по большей части, принялись гоняться за собственными интересами в пику интересам государственным. Византии больше нет на карте. Только-только над Софией вновь водрузят православные кресты. И мне показалось, что очень уж те события похожи на нынешние. А потом я задал себе вопрос: "Готов ли я взять на себя ответственность за гибель империи"? Не дай Бог, конечно, Россия, конечно же, выстоит, ей никакие катаклизмы не страшны…Однако же…

Милюков замялся: было видно, что обычная выдержка подвела лидера партии народной свободы.

- Однако же…Готов ли ты взять на себя ответственность за несчастия России, которые могут быть вызваны твоими поступками? Готов ли я взять такое же бремя на свои плечи?

Гучков ничего не ответил: он повернулся к окну, вглядываясь в ночь.

Так и просидели двое влиятельнейших людей России, боясь проронить хотя бы слово, и молчание пролегло меж ними.

Уже днём "Литеру Б" встречал Петроград. Первое, что бросилось в глаза давно не бывшим здесь министрам - дым бесчисленных заводов и фабрик. Сизые и чёрные клубы рвались вверх, дырявя небосвод, словно бы пытаясь заполнить собою весь мир. Потянулись дома, лавки и лабазы. Люди останавливались и глядели вслед "Высочайшему" поезду. Кто-то сплёвывал, кто-то крестился, но все не могли оторвать взора от "Литеры Б": уже почитай неделю назад по столице распространился слух о возвращении правительства. Петроград оправдывал прозвание Города Слухов, которое позже перешло к Москве двадцатых-тридцатых.

Гучков вобрал побольше воздуха в грудь:

- Признаться, отвык от здешнего воздуха, опровинциалился, что ли, - улыбался военный и морской министр, поправляя пиджак и галстук. - Как думаете, какой приём нам предстоит?

Милюков, лишь под утро ушедший в своё купе, вновь сидел напротив Гучкова.

- Я предполагаю, что нас ждёт невероятно горячий приём журналистов. Что касается народа - сказать не возьмусь. Возможно, нас захотят понести на руках, возможно, спросят, что же предстоит России дальше.

- Особенно репортёры "Речи" будут любопытны, - усмехнулся Александр Иванович.

Газета "Речь" был рупором кадетской партии, практически бессменным редактором и автором большинства передовиц которой являлся Милюков. Не раз и не два он поднимал бурю какой-либо заметкой, особенно удавалось это ему в дни первой Государственной Думы. Любое более или менее эффектное, пафосное слово депутата от кадетов на её заседаниях раздувалось до едва ли не грандиозной победы партии. Что уж там говорить о какой-нибудь придирке к правительству! Сколько раз кадеты, к услугам которых были лучшие умы русской юриспруденции, пытались разозлить Совет министров и царя, уязвить их, то делая грубые по форме и дерзкие по содержанию запросы или принимаясь за эффектные, но юридически неграмотные законодательные инициативы. На следующий день после очередной выходки "Речь" пестрела едва ли не одами великим борцам с загнивающим режимом.

- Вне всяких сомнений, вне всяких сомнений. Триумфальное возвращение лидера партии народной свободы в Петроград, возможность принять участие в заседаниях Центрального комитета - это ли не повод для любопытства?

- Вы же сами знаете, что сейчас у вас в комитете отнюдь не единство мнений…Кто знает, как Вас примут?

- Я, как и всегда, постараюсь играть умеряющую роль. Партия не развалится на фракции, как бы того ни хотели Долгоруков, Маклаков или Набоков. Только в единстве наша сила. Прогрессивный блок должен был научить Вас этому, Александр Иванович, - Милюков подмигнул. - Ваши октябристы смогли сохранить хотя бы видимость единства только благодаря участию в блоке. Земцы, левые октябристы…Все они собрались под знамёна борьбы за свободу и победу. И сейчас они сделают то же самое.

- Вы не преувеличиваете желание наших с Вами коллег собраться под знаменем борьбы с императором и регентом? Тем более…У нас больше нет этого знамени, мы добились, чего хотели. Зачем продолжать борьбу?

- Пока мы не сможем назвать Россию державой, стоящей наравне с просвещёнными государствами Европы, борьба не будет окончена, - коротко ответил Милюков.

- Как знать, Павел Николаевич, как знать… - пробубнил Гучков, выглянул в окно и тут же добавил: - Пора, Павел Николаевич, пора! Приехали!

И точно: "Литера Б" вот-вот должна была сравняться с перроном. А народу-то на нём было! Народу! Толпа пестрела дамскими шляпками и фуражками служащих, рабочими кепками и студенческими тужурками. Волна прошла по людскому морю, поднятая паровозным гудком: поезд наконец-то остановился! Вот-вот откроются двери, и министры явятся народу, министры правительства-победителя, народные избранники!

Последнее убеждение было, конечно же, шатким: народ не участвовал в создании правительства. Но "Речь", флагман либеральной печати, убедила в этом многих и многих. Газетам в ту пору удавалось убедить людей во многом: и в шпионаже человека, который никогда не был никак связан с вражеской разведкой, и в спасительности победы в борьбе за власть той или иной группировки, и в том, что чёрное может побелеть, а белое - уже давным-давно стало чёрным.

Не успели министры появиться на публике, как понеслось:

- Ура правительству! Ура Родзянко! Ура Милюкову! Ура Гучкову! Уррра!!!

Милюков чувствовал себя в родной стихии: вокруг было полным-полно людей, желавших верить в то, что он говорит. В общем-то, собравшиеся готовы были слушать что угодно, многие всё равно не услышали бы или точно не поняли, что же такое им говорят. Но едва из передних рядов донеслось бы "Ура!", как даже тугие на ухо и, наверное, глухие подхватили бы одобрительный клич. Но почему? Почему они готовы были кричать "Ура" или "Долой!"? Просто потому, что так кричат другие. Здесь и сейчас не надо было думать, не надо было напрягать извилины, не надо было отстаивать своё мнение и вслушиваться в слова ораторов. Просто кричи то же, что кричат другие, - и всё: ты - сила, ты - Толпа, а Толпа - это ты. Это же так просто, заманчиво и доступно! Просто подчинись, и получишь силу. Но кто-то ведь использует эту силу и заставит кричать Толпу на нужный лад?

Об этом и не только думал Гучков, выходя на крохотный, оцепленный жандармами пятачок перрона. Он скорее из привычки, чем от чистого сердца, махал встречающим рукой, порой даже находил в себе силы натянуто улыбнуться и посмотреть в сторону очередного фотоаппарата или кинематографической камеры. Лидер октябристов смотрел на толпу, вспоминая далёкие февральские дни. Может быть, там, на площадях, толпились те же люди, что и сейчас? Вдруг кто-то участвовал в манифестациях и погромах? Кто из стоявших здесь людей оказался связан с военно-промышленными комитетами, с рабочей группой? О своём детище Гучков вспоминать не очень любил: тогда он чуть не выпустил безумие на улицы Петрограда. Но порой, долгими ночами или на заседаниях Совета министров, он думал: а что было бы, не останови Кирилл сползание к хаосу? Смогли бы они насадить порядок? Смогли бы они довести войну до победного конца? Не нанесли бы удар по государству? Ведь Михаил отказался брать на себя власть, и если бы Николай не отрёкся в пользу Кирилла, то правительство само стало бы многоголовым властителем, точно как Директория во Франции…Что было бы? Что?

- Александр Иванович, - Милюков этак легонько потряс Гучкова за рукав. - И ещё журналисты не верят, что министры работают на благо народа! Даже в поезде Александр Иванович не имел ни секунды свободного времени: всё трудился, трудился, трудился над планом демобилизации. И он столь грандиозен, что надо собраться с мыслями, дабы о нём рассказать!

По толпе прошла новая, грандиозная волна: Милюков улыбался, довольный воздействием своих речей. На лицах людей с лёгкостью можно было прочесть восторг. Сам военный и морской министр не ожидал, что слова коллеги окажут такое воздействие на публику.

И, вполголоса, обращаясь к Гучкову, лидер кадетов добавил:

- Вам бы выспаться не мешало, Александр Иванович. Журналисты хотят знать, что там у нас с планами демобилизации…

- В самом скором времени мы… - к счастью или к несчастью, Гучкову договорить не дали.

- Мы вернём людей домой и, главное, дадим им работу, землю! Девять десятин земли, замечательной плодородной земли, в просторной, вольной Сибири! Для тех же, кто захочет получить профессию, которая сможет прокормить не хуже, чем земельный надел - откроются двери новых университетов, школ и училищ! Мы дадим бесплатное начальное образование каждому! Мы возвеличим Россию, сделав её богатейшей и величайшей державой!

- УРРРА!!! - Гучкову показалось, что сам небосвод задрожал от мощи этого крика.

"Господи, спасибо, что эти люди незнакомы с либерал-демократической и коммунистической партиями! Они ещё верят обещаниям власть имущих! Аминь!" - Кириллу приходилось очень громко думать: даже мыслей своих он не слышал средь криков "Ура!".

Жандармы, нёсшие канаты в руках в качестве ограждения, кое-как смогли проторить дорогу Великому князю. Тот, улыбчивый, радостный - и с потемневшими глазами - пожимал руки господам министрам.

- Замечательные слова, Кирилл Владимирович, замечательные слова! - орал даже громче толпы Родзянко. - Замечательные! Рад снова встретиться после короткого перерыва! Рад! А как доволен возвращением в Петроград!

- А я-то как, дорогой мой Михаил Владимирович! Безумно! - кивал регент, переходя к Гучкову и Милюкову.

Рядышком очутился и Шульгин, обращавший на себе внимание ещё более лихо закрученными усами. Министр юстиции ловил взгляды многих дам: на всю столицу он славился деликатным обхождением с прекрасным полом и неизменной тактичностью. Другие министры пока только спешить засвидетельствовать своё почтение Кириллу.

- А отчего же император не смог встретить нас? - Шульгин не выпускал руку Кирилла. - Что-то случилось? Болен? До меня доходили слухи…

- Всё хорошо, Его Императорское Величество чувствует себя отлично и шлёт приветствие Совету, верным своим слугам! - Великий князь произнёс это достаточно громко, чтобы публика услышала и разразилась очередным "Ура!".

"А всего год назад они же готовы были меня растерзать! Прав был Макиавелли: преходяща благодарность народа. Вот страх! Страх всегда держит крепче! Сколько ещё можно будет лавировать, вызывая любовь? На сколько нас хватит, когда наступит долгожданный кризис? Выдержим ли? Выдержит ли Россия? Мы должны суметь, должны!" - невесело думал регент.

- Господа, господа! Будьте любезны! - взмолился какой-то фотограф. - Господа! Прошу! Улыбайтесь, улыбочку, господа!

Смешной красный берет, точь-в-точь как у вольного, но бедного живописца, нос крючком, под правым глазом родимое пятно в форме щита…Да это же господин Гаврилов, тот самый фотограф! Ведь это он делал фотографию Кирилла вместе с заговорщиками в таком далёком феврале!

- Господин Гаврилов, надеюсь, в этот раз нам не придётся долго стоять на холоде, дабы Вы смогли настроить фокус? - рассмеялся Сизов-Романов.

- Вы меня узнали! Ваше Высокопревосходительство, польщён, признаться. Польщён! - сделал поклон Гаврилов. - Будьте покойны, всё будет в лучшем виде! И фокус я уже настроил! Улыбочку! Сейчас вылетит птичка!

Раскрасневшийся от гордости фотограф не соврал: мгновением позже блеснула вспышка.

- А фотокарточку я, если Вы не будете против, хотел бы оставить себе. На память, - смешно всплеснул руками этот художник чёрно-белого мира. - Однако Вы всегда можете увидеть её у меня дома! Вот моя визитная карточка!

Один из жандармов принял протянутую Гавриловым бумажку и передал Кириллу. Через мгновение толпа оттеснила фотографа, поглотив, вобрав в себя.

- Это дежа-вю, не правда ли, милостивые государи? - расхохотался Родзянко. - Натуральное дежа-вю! Без всяких сомнений!

- Не хватает только… - и вновь Гучкову не дали договорить…

"Бух-бух!" - раздался выстрел, за ним, практически без промедленья - второй. Человеческое море словно бы наткнулось на волнорез, распавшись не бесчисленные капли: люди хлынули в разные стороны, спасая жизнь и мешая жандармам восстановить порядок.

Первым среагировал Кирилл: он упал на землю, перекатился поближе к вагону, у самых путей остановился и выхватил револьвер, силясь найти стрелка. Родзянко рванул обратно в поезд: сработали полковая выучка. Гучков, чертыхнувшись, упал наземь, памятуя о снайперах англо-бурской войны. Милюков замер на месте, пытаясь сообразить, что происходит: подвели его инертность и основательность характера…

Надо отдать должное охране: быстро среагировали, встали между толпой и "объектами". Трое или четверо жандармов принялись ловить стрелка. Особого труда найти его им не составило.

- Вон он, вон! - крикнул Милюков, заметивший сжимавшего тяжёлый "Смитвессон" паренька.

Тужурка, поношенная студенческая форма, замершее, непроницаемое лицо, дрожавшая рука - этот облик был знаком каждому, кто сумел пережить покушения времён эсеровского террора. Неудавшийся убийца не пытался убежать: так и стоял, пока его не скрутили жандармы, едва не сломав ему руки.

- Есть кто ещё с тобой? Есть? - орал ротмистр прямо в ухо террористу, потерявшему всякую связь с реальностью. - Кто тут ещё из твоих?

- Успокойте людей! Успокойте людей! - воскликнул Родзянко, стоя в дверях вагона.

Гучков озирался по сторонам. Кровь стучала в висках, сердце прыгало, а ноги отказывались слушаться. Отвык он, видать, от опасности, отвык!

"Пора на отдых, пора, - думал Александр Иванович, не в силах оторвать взгляда от ещё дула "Смитвессона". - Нервишки-то уже не те…Не те…На думской трибуне оно спокойнее будет…Ха, и когда же я научился бояться всякого шороха и жалеть себя? Когда же я успел постареть?"

- В вагон, прошу Вас! - жандармский офицер, с непроницаемым лицом, подошёл к замершему Милюкову. - Сейчас мы наведём порядок, но опасность ещё не миновала! Прошу Вас! Вернитесь в поезд!

- Да, Павел Николаевич, Вам лучше вернуться в поезд, - Кирилл подошёл сзади, незаметно и бесшумно. - Благодарю за службу, молодцы!

Последние слова предназначались жандармам, и непонятно было: регент корит их за то, что не смогли выявить убийцу в толпе, или благодарит за быструю реакцию, а может, и то, и другое.

- Рады стараться! - дружно, но тихо и неуверенно ответила охрана.

- Надо будет принять кое-какие меры, - пробубнил себе под нос Кирилл. - Господа, нас ждёт много работы. Кто-то очень сильно не желает нашего возвращения в Петроград. Очень и очень сильно…

- Мы это уже заметили, - озвучил общую мысль Гучков, отряхивая брюки. - Зато был повод лишний раз заняться гимнастикой, не правда ли?

Военный и морской министр пытался держаться так, будто ничего и не произошло: Кирилл одобрительно кивнул.

Между тем жандармы смогли восстановить спокойствие на перроне, оттеснили толпу подальше и полукольцом встали перед "Высочайшим" вагоном. Ротмистр, погрозив кулаком террористу, скрученному по рукам и ногам, пошёл рапортовать Кириллу.

- Ваше Высокопревосходительство, сейчас подойдут автомобильные экипажи с защитными кожухами, соблаговолите подождать немного. Запросили подкрепление, так что безопасность Вашу и правительства мы обеспечим. Виновные в инциденте будут наказаны, я обещаю.

По лбу усатого ротмистра потекла струйка пота: жандарм предчувствовал немилость начальства.

- Ничего, люди старались как могли, - поспешил успокоить служаку Кирилл. - Вы сделали всё от вас зависящее, молодцы! Не раздевать же и обыскивать всех желающих посмотреть на правительство! А с этим…

Регент прищурил глаза, бросив короткий, испепеляющий взгляд на террориста.

- С этим мы ещё разберёмся. В сводках он не проходит, примет его не узнаёте?

- Никак нет, Ваше Высокопревосходительство, - мигом ответил ротмистр. - Не могу припомнить ни одного боевика из социал-революционеров или эсдеков, подходящего по приметам. В отделении всё узнаем. Разрешите выполнять?

- Выполняйте, - Кирилл кивнул. - Только…Дайте-ка взгляну в глаза этому герою.

- Извольте заметить… - начал было жандарм, но тут же замолчал, поймав на себя взгляд регента. - Есть. Ребята, а ну-ка подведите этого…

Террориста, окружённого едва ли не десятком человек, подвели к Великому князю. Студент (или раздобывший их форму) всё так же отстранённо взирал на происходящее. В глазах его застыла холодная уверенность. Поразительная выдержка, поразительная! Однако парень всё же поднял взгляд, посмотрев прямо в глаза Кириллу. Так продолжалось несколько мгновений, после чего студентик отвернулся, продолжая хранить гробовое молчание.

- Уведите. Пусть господин Зубатов лично с ним пообщается.

- Так точно! - откозырял ротмистр. - Ох и не сладко тебе придётся, парень…

Отец первых в России профсоюзов, искавших поддержки государства и боровшихся только за экономические и социальные преобразования жизни рабочих, он лично общался и с создателем Боевой организации эсеров Гершуни, и с Азефом (последний и был завербован лично Зубатовым). Вне всяких сомнений, террористу предстояло попасть в нужные и очень умелые руки.

К этому моменту все министры уже нашли в себе смелость выйти из поезд. Они столпились вокруг Кирилла, не в силах произнести ни слова: провожали взглядами несостоявшегося убийцу, уводимого прочь. Все думали: "Кому же был предназначен тот выстрел? Кому?". Люди обменивались многозначительными взглядами и ещё более выразительными жестами. На некоторое время воцарилось молчание, нарушить которое нашёл в себе смелость Кирилл.

- Что ж, господа! - повернулся он к членам Совета министров. - Добро пожаловать в Петроград!

Передовица "Нового времени"

УДАР НЕ В ЛИЦО, А В СПИНУ