Миноносцы вернулись из плавания. На пристань высыпала жиденькая группа встречающих: плохая погода заставляла люде сидеть по домам или же по ресторанам. Ну в крайнем случае, по гостям. Было скучно, серо, холодно, одиноко. Англичане в таких случаях любили предаваться воспоминаниям, сидя у камина если это были лорды) или стараясь согреться изнутри глотком грога (если это были победней да повеселей). Колчаку, почему-то, тоже вспоминалось прошлое. Может, не зря его сравнивали с англичанином? Хотя…

Английская крови у Александра Васильевича если и была, то от силы две-три капельки. Ну может, три с половиной. Да и не английского происхождения не то что род, но и фамилия. Колчак. Боевая перчатка, рукавица. И вправду, внешностью и привычками Александр Васильевич иногда походил на кольчужную рукавицу: хмурый, серьезный, собранный, старавшийся быть сильным, при любых обстоятельствах, а свои страх и слабость не показывать окружающим. Волнение, надо сказать, иногда прорывалось наружу, и в эти моменты жизни Александр Васильевич становился черным как туча, нервным, выпускавшим пар не без потерь для окружающих. Мог и устроить разговор на повышенных тонах. Давали себя знать гены…

Побросав оружие, бунчуки, шатры и обоз, огромное воинство турок бежало, сверкая пятками, прочь с поля боя. Кто-то из магометан еще пытался сопротивляться, но они сражались считанные минуты. Радости победы не было предела: как же, пройти сквозь Польшу, изнывая от скуки вечных переходов, а потом наконец-то войти на земли Молдавии - и одержать такую замечательную победу! Рослого гренадера, усатого, чья некогда черная как смола в чертовом пекле шевелюра стала серебряной еще при "батюшке Петре", лихо подбрасывали в воздух целым взводом. Именно он, сломав ружье в штыковой, вырвал у гиганта-турка бунчук, а через какое-то мгновенье, показавшееся гренадеру веком, недруги уже стали показывать свои потные спины.

Тот же гренадер, Савва Митрич, стоял в почетном карауле, приставленном к Колчак-паше, отдавшем графу Миниху, русскому военачальнику, ключи от города и собственную, позолоченную, со вставленными в рукоять благородными опалами саблю. Крепость Хотин пала. В далеком Истанбуле "светоч веры" рвал и метал, грозясь трехбунчужного наместника Хотина окунать в чан с горящим маслом, пока он не покроется хрустящей корочкой. Колчак внял гласу разума (и предложения императрицы Анны Иоанновны) и отправился в Северную пальмиру. Правда, мучился простудами, тяготился холодом, слякотью, а потому вскоре направился на Правобережную Украину, к властвовавшему еще там польскому магнату. Их связывала давняя теплая дружба - и не менее удачное сотрудничество в торговле рабами и в занятии контрабандой. Однако рок словно преследовал Колчак-пашу - через некоторое время земли Правобережной Украины стали частью Российской империи, и потомки сдавшего Хотин стали подданными правителей холодного Петербурга, а их судьба навсегда оказалась связанной со слякотью, холодом и ветром. Вода, реки. Море - вот что манило Колчаков. Предок вряд ли бы это одобрил. Он вообще был умным, Колчак-паша, хитрым и расчетливым. Потомки совсем не в него пошли. Трехбунчужный явно устроил бы им нагоняй. А может, и не устроил. Кто знает…

А еще судьба Колчаков была тесно связана с казаками. В Бугском казачьем войске за одного из лучших джигитовщиков почитался Лукьян, за верную службу получивший землицу в Херсонской губернии. Его сыновья, Иван и Федор, пошли разными путями в жизни. Первый "числился по гражданской", второй стал военным, за заслуги получивший первого мая тысяча восемьсот сорок третьего года потомственное дворянство. Первое мая тоже ой как много значить будет для Александра Васильевича…

Иван Лукьянович, обосновавшийся в подгнившей изнутри жемчужине у моря Одессе, обзавелся тремя сыновьями, дочками. Один из сыновей, Василий, закончил гимназию имени Ришелье, который долго время был губернатором морских ворот Российской империи на юге, знал невероятно хорошо французский язык, грезил французским образом жизни, готовился пойти, как и отец, по гражданской. А потом грянула Крымская…

В большинстве своем в Севастополе обсуждали только новость о недавнем покушении на двух князей, Кирилла Владимировича Романова и Георгия Евгеньевича Львова.

Как сообщали газеты, во время прогулки по Таврическому саду князья были обстреляны неизвестным из револьвера, смитвессона. Оружие валялось неподалеку от места покушения. Строились самые различные догадки, от действий охранки до террористического акта эсдеков. Но больше всего "симпатий" газетчики отдавали "немецкому следу": вражеская разведка в очередной раз решила нанести удар по Родине, убрав члена правящего дома и лидера Земгора.

Все говорили о далеком Петрограде, о глупых политиках и их непонятной политике, а о матросах, защищавших Отечество, позабыли. Александр Васильевич Колчак, легко одевшись, не удосужившись даже утепленного мундира надеть перед встречей героев, тяжело вздыхал при подобных мыслях. Все-таки обыватели, по мнению вице-адмирала, совершенно не понимали роли простых солдат и матросов в Великой войне. Что там какие-то политиканы, которых не грех и припугнуть, по сравнению с проливающими свою кровь на благо Родине людьми? Это как сравнить серебро, уплаченное Иуде, и золото кольца Соломона. С одной стороны, разговоры, крики, постоянные призывы неизвестно к чему и непонятно зачем, а с другой - страдания, лишения и смерть. Нет, Александр Васильевич определенно не понимал обывателей. Ведь война! К чему разговоры о выстрелах в Таврическом саду?

О выстрелах, сделанных неизвестно кем. Это раньше эсеров-боевиков нельзя было представить без тяжелого, придающего уверенности в своем деле и своих идеях смитвессона. А еще с ним уголовники ходили на "дело", и иногда, выдавая себя за "идейных" - на "эксы". А потом все больше и больше револьверов марки "Смит и Вессон" стали использовать и простые обыватели. Смитвессоны оказались, так сказать, по обе стороны баррикад.

Так что нельзя было точно сказать, кто же все-таки решился стрелять в Романов и Львова. Однако не меньше шумихи наделал сам факт их встречи. Член правящего дома - и один из представителей оппозиции. Да, места некоторые газеты этому уделяли даже побольше, чем рассуждениям о личности несостоявшегося убийцы.

Колчак, правда, несколько разволновался, прочтя статьи, под заголовками вроде "Немцы вконец осатанели!" или "Германец бродит по столице!". Все-таки он прекрасно помнил, что за письмо и от кого пришло ему не так давно. И пока что все, что было в том письме, сбывалось. Например, вице-адмиралу все-таки позволили увеличить количество времени, которое солдаты будущего Босфорского десанта проводили со священниками. Колчак специально побывал на одной из бесед батюшки с защитниками Отечества.

Мужчина преклонных лет, с окладистой бородой, гулким басом и серыми глазами, так и лучившимися светом. Крепкие руки охотно осеняли крестным знамением слушателей проповедей и простых, обыденных речей. Отец Серафим, принявший постриг после русско-японской войны, участник Мукдена, более не хотел проливать человеческую кровь, хоть японскую, хоть немецкую. Он не уставал повторять, что это на лицо все разные люди, да говорят по-разному, а как глянешь в душу. "Душа-то национальности не имеет, Александр Васильевич" - говорил отец Серафим, вспоминая разрывы снарядов и пули, свистевшие над его головой. Те пули, что не миновали двоих его братьев на реке Шахэ. Это тоже сыграло свою роль в уходе от мира Петра Ивановича Сидорина, взявшего после пострига имя Серафима. Но память-то не так легко поменять, как имя или фамилию. Поэтому не было горячей и уверенней оратора, взывавшего к защите Родины среди солдат и матросов. Колчак видел, что они прислушивались к словам отца Серафима, открывали душу его речам, внимали сердцем. А потом возвращались в казармы, укрепившиеся в мысли о том, что надо жизнь положить, но вырвать победу у врага.

Александр Васильевич задумчиво и даже несколько меланхолично взирал на Севастополь с Малахова кургана. "Как странно стоять здесь и знать, сколько крови пролили наши герои за этот клочок земли. Здесь и отец…" - думал Колчак.

Кондуктор морской артиллерии, Василий Иванович Колчак конвоировал транспорт пороха в Севастополь из города Николаева, да на базе Черноморского флота и остался. Он сам потом говорил, что не знал, как остался жив, служа помощником командира батареи на Малахов кургане, в самом горячем круге ада. В который превратился Севастополь. Контуженный осколком бомбы, разорвавшейся на батарее, через месяц уже шел на невероятное "приключение": на виду у французов расположится с отрядом, который должен был спалить туры и фашины неподалеку от батареи. Несколько гранат - и вспыхнули вражеские приспособления, а потом занялись траншеи. Французы, обстреливаемые отрядом Колчака, мало что могли поделать с пожаром. В городе сперва подумали, что занялся Малахов курган, но быстро прибывший начальник штаба обороны Васильчиков, едва узнав, в чем дело, вызвал Василия Ивановича, и без лишних слов повесил ему на грудь знак Военного ордена (это потом его прозвали солдатским Георгием).

Потом отец будущего адмирала стал работать на Обуховском заводе, основанном промышленником Путиловым на берегах Невы. Выбрал Василий Иванович жену не из дворянок, а ведшую свой род от донских казаков. А четвертого ноября тысяча восемьсот семьдесят четвертого года, под знаком Скорпиона, всегда готового к бою и опасности, победи, - или смерти, родился сын Александр. Внешностью он был не похож на отца, черты которого выделялись своею "округлостью" и мягкостью, в отличие от резкого, словно высеченного из скал лика сына. Через одиннадцать лет Александра направили в гимназию, совершенно не пророча ему военной карьеры. Вместе с Колчаком учился застенчивый тихоня Вячеслав Менжинский, ставший потом известным в качестве главы ОГПУ. Судьба играла в игры, понятные лишь ей одной: через не такое большое время Колчак оказался уже в Морском училище. А еще - стал одним из первых учеников. Потом, в воспоминаниях некоторых выпускников. Александра Васильевича будут сравнивать с Савонаролой…

Едва какая-нибудь задачка не давалась, все никак не хотела решаться, то раздавались слова: "Это к Колчаку. Он у нас голова", и кто-нибудь шел "на поклон", как любили шутить. И мог видеть картину, не сухой гуашью, но насыщенными, жирными масляными красками.

В комнате, узкой и длинной, освещенной керосиновыми лампами, кадеты готовят задание на следующий день. Шелестение бумаги да скрип перьевых ручек и химических карандашей нарушает лишь тихий голос, необычайно уверенный и твердый голос худого кадета. Невысокий, загорелый, изредка шумно вдыхавший своим орлиным носом воздух, наполненный пылью, запахом керосина и ароматом знаний. И рядом - высоченный, плотный кадет, с плохо скрываемым обожанием и уважением в глазах. Так смотрят не на человека, а на ожившую книгу, в которой заключены все знания о мире и абсолютная истина.

Один из первых среди выпускников, получивший четверку только за минное дел, Колчак отправился в далекое плавание во Владивосток. Сделали остановку и в Порт-Артуре, только что занятом русской эскадрой. Когда поднимался ветер, Колчак, как он любил потом шутить, легко мог понять, с чего дону из гор рядом с городом назвали Золотой. Пыль. Тонны, тысячи тонн пыли, заполнявшие воздух, превращая его во что-то подобное рассыпчатому песочному тесту. Но более всего Колчака поразила Япония, в портах которой его корабль дела остановку…

Снаряды японских гаубиц, падавшие на Старый город, застроенный китайскими хибарами. И никто никогда точно не знал: останется снаряд неразорвавшимся или сотрет с лица земли десятки домов, собрав богатый кровавый урожай смерти. Колчак наблюдал за этим с борта миноносца. Рвались снаряды в городе, буравили окопы защитников Порта-Артура, нерусского города, ставшего родным для многих россиян. Многие из них обрели здесь свою могилу. А Александр Васильевич, сжимая кулаки от бездействия, более не мог смотреть на расцветавшие розами огни разрывов снаряд и бомб, и попросился на берег. Там он командовал батарей на горе Высокой…

А потом город сдали. Стессель, руководивший обороной, сдал его, несмотря на то, что еще очень долго можно было оборонять Порт-Артур, превратив китайский городок в тихоокеанский Севастополь. Но не получилось…

Как же она теперь напомнила ему Малахов курган.

"Не дай Бог Севастополю повторить в этой войне участь Порта-Артура" - кричало сердце вице-адмирала. К счастью, шла совсем не русско-японская война. К сожалению, это была совсем не русско-японская…

После прогулки по Малахову кургану и инспекции кораблей, стоявших на рейде, командующий Черноморским флотом засел в своем кабинете за план Босфорской операции. Сколько раз он уже читал его, участвовал в его разработке, готов был, посмей кто разбудить вице-адмирала ночью, рассказать его в мельчайших деталях. Как жаль, что приходилось полностью его перекраивать. Кирилл Владимирович был невероятно убедителен в своем письме. И еще более - уверен в том, что пишет. Это чувствовалось в каждом слове, в каждой точке, в каждой завитушке. К тому же он совершенно точно предсказал дату покушения на него и князя Львова. Вот тогда-то волосы дыбом встали на затылке Колчака, а в сердце разлетелись льдинки. Нет, конечно, сам Романов мог подстроить случай в Таврическом саду. Но факт оставался фактом: все прошло точно по описанию Кирилла. Даже заголовки статей. И от этого становилось страшно. И еще немножко - уверенней, как ни странно.

Поэтому на бумаге уже возникали детали нового плана. Приходилось рассчитывать только на три дивизии и полк, усиленный двумя пулеметными бригадами: по словам Романова, это было все, что можно было бы стянуть в Крым. Впрочем, и атаковать приходилось далеко не самые лучшие укрепления. Заброшенные окопы, редкие батареи, армия, почти полностью уничтоженная в боях на Кавказе и в Галлиполи - вот и все, чем могла похвастаться Турция, в чье сердце был направлен удар.

Сперва требовалось наладить связи с местным христианским населением. Несколько подлодок должны были всплыть неподалеку от фракийского и малоазийского берегов. Романов обещал прислать специалистов, которые бы справились с предварительной подготовкой антитурецкого восстания. Вместе с людьми Кирилла Владимировича на берегу оказываются запасы оружия и турецкие лиры. Затем периодически должны были выгружаться новые группы "специалистов" и всего необходимого для подрывной работы. А затем, в первых числах июля, в Крыму уже оказывались требуемые силы. Правда, все это жутко походило на смертельную и глупую авантюру. И тогда Кирилл в письме, признавая наметки плана "сумасшествием", парой строк развеял все сомнения Колчака. Романов просто вспомнил про поиски Земли Санникова и барона Толля…

"Заря". Корабль, навсегда запомнившийся участникам экспедиции. Выжившим участникам. Колчак, заросший бородой, бродил по каютам корабля. Повсюду были видны следы запустения. Скрипело дерево под ногами. И барон Толль, ушедший в никуда. И надо найти это никуда, надо найти человека, так и не нашедшего землю среди ледяных полей. Это было первым самостоятельным делом Александра Васильевича. И он бы очень долго улыбался, расценив как шутку слова о том, что когда-нибудь станет героем книги, матерым мореходом, рассуждающим, что никакой Земли Санникова нет. И ведь стал, только имени в той книге для него не нашлось. Как и места в стране, которую он любил больше жизни, больше семьи и больше Анны Васильевны…

Это было еще до русско-японской войны. Барон Толль решил открыть земли, которые лежали к северу от Новосибирских островов. Земли Санникова. Путешественник заболел ими, грезил только о том неизвестном клочке суши. Толль смог "заразить" этой горячкой открытия новых земель и других. Сам Николай II побывал на корабле "Заря", на котором отплывала экспедиция. После небывалых лишений, многочисленных открытий, среди которых был и остров, названый в честь Колчака, - вынужденная поездка на материк некоторых матросов. А потом - новая экспедиция по спасению Толля. Барона так и не нашли. Остались только его записи. И сны - сны, наполненные холодом, морозом, несгибаемой волей к победе, мечтой о путешествиях и странствиях. Мечтой, которая обернулась гибелью людей…А еще подарила тягу к странствиям у десятков и сотен людей. Но это будет потом…

Воспоминания на несколько минут захлестнули вице-адмирала, но он собрал свою волю в кулак, ради победы в войне. И смог вернуться к составлению плана. Все-таки не стоило бросаться очертя голову. Без всякого знания того, что надо будет делать в следующий момент. Конечно, эти бумаги станут бумажками. Едва дойдет до настоящего дела. Но на первое время они очень и очень помогут…

Так вот. В Крым стягивались дивизии, а Колчак должен был предоставить транспорты и охранение для них. Причем желательно не особо афишировать начало операции. Александр Васильевич качал головой, думая, что Романов ошибся в письме. "Руководство страны вряд ли одобрит Вашу операцию, и если Вы захотите запросить разрешение на начало операции, Вас могут лишить поста на флоте или перевести на Балтику" - как могут люди, объявляющие себя патриотами и радетелями за благо России, ставить крест на возможности спасти сотни тысяч жизней одним ударом? Ударом, который не потребует много сил, зато принесет множество выгод даже в случае поражения.

Да и служить на Балтике Колчаку было не привыкать. Он начал войну именно там. Не раз проявлял себя как превосходный специалист по минному делу, да такой, что через много лет город Петра, снова переименованный, будет защищен с моря и благодаря наработкам Александра Васильевича. Однажды даже шифр перехватили немецкого флота, да так, что германцы и не подозревали об этом. Но Ставка не нашла ничего лучше, чем отдать полученные благодаря одному лишь невероятному везению данные англичанам. Здесь же, в Балтийском флоте, Колчак познакомился с адмиралом Эссеном. Происхождением немец, душою - настоящий русский, он тяжело переживал за Россию. Он не мог спокойной жить и видеть, как с таким трудом и тщанием построенные корабли, каждый рубль на которые выбивался огромными усилиями, стоят на приколе или патрулируют совершенно безопасные воды. И опять - первое мая…Эссен почувствовал себя плохо именно в этот день, ставший потом красным днем календаря…Адмирал умирал четыре дня от сердечной недостаточности и воспаления легких. Умирал тяжело, беспокоясь за судьбу ставшего родным Балтийского флота…

Снег, падавший с неба. Ставшее сумасшедшим море, так и норовившее проглотить, не подавившись, корабли миноносной бригады Колчака. Ночь. Пурга. Только-только подняли с мели три корабля, едва не искорежившие себе днища. А потом- свет маяка, показавшийся заревом Судного дня: так его ждали. И к семи часа утра - в бой. Наших теснили немцы, грозясь прорвать фронт. Пушки миноносцев запели победный туш. Даже вражеские аэропланы и батареи, силившиеся уничтожить миноносцы, не помешали кораблям Колчака. И германец дрогнул, отошел. Потом командир наземных сил, Меликов, улыбаясь и смеясь, все твердил, что теперь порядок, что пора Колчаку уходить, лишь с утра напомнив о силе русского оружия, грянув парой залпов по немецким позициям…

После часовой бомбардировки позиций противника наши наконец-то пошли в наступление и заняли городок Кеммерн. Они, наверное. Даже не задумывались, что провели первую удачную наступательную операцию после Великого отступления…

А вечером, пока Колчак спал, товарищи нашили на его пальто ленточки Георгия. Государь, узнав о бое, наградил капитана первого ранга Александра Васильевича Колчака орденом Георгия четвертой степени. Будущий адмирал, проснувшись, долго думал, что кто-то оставил чужую одежду в его каюте…

Именно на Балтике Колчака ждет взлет, внимание со стороны "самых верхов", вызов в Ставку, свидание с императором, план Босфорской операции - и командование Черноморским флотом…

Девятнадцатого августа флот, взяв на борт десант, отправлялся к берегам Турции. При этом следовало прекратить всяческую связь с материком, "во избежание недоразумений и опасности для дела". Затем - высадка десанта на берегу Анатолии. Если бы все пошло как надо, там уже встречали бы русские дивизии поднявшееся на восстание нетурецкое население. Также из Кавказской армии должны были прибыть армянские бригады добровольцев. Колчак, памятуя о резне, развернутой султаном против одного из народов собственного государства, не завидовал врагу. Армяне не станут жалеть противника, не станут терзаться по поводу смерти убийц своих родичей. Они станут одними из самых стойких солдат в десанте.

Затем после высадки надо было прорываться к Стамбулу. В городе должны были начаться вооруженные выступления. Не без помощи "специалистов" Романова. По словам Кирилла, город вряд ли смогут долго оборонять, при ударе и изнутри, и извне. Царьград наконец-то откроет ворота русской армии, через столько лет…

А на следующий день Центральные державы содрогнутся. А еще больше - союзники. Они вряд ли будут ожидать, что в считанные дни можно будет завершить такую операцию. Да, если все пойдет четко по плану…Хотя никогда такого не будет: вряд ли операция закончится в назначенный срок. Но в неудачу десанта Александр Васильевич просто отказывался верить, потому что не верить было нельзя.

Колчак отодвинул в сторону листки бумаги. Потер виски. Взял с полки книгу. Раскрыл на обороте - там лежали письма Анны Тимиревой, конверты, перетянутые алой атласной ленточкой. Бумага, хранившая мысли любимой, ее образ…

Она навсегда запомнилась Александру Васильевичу именно такой: в невероятно шедшей ей русской одежде, с оборками, в ниспавшем на плечи платке, алеющем сарафане, внимавшей рассказу Колчака об элементалях. Хотя в тот день Тимирева была одета совершенно в другое. Это просто два самых прекрасных воспоминания сливались в одно, создавая образ любимой…

- И каждая стихия, то бишь вода, огонь, земля и воздух наделены своими хранителями, в которых выражается мощь природы, но более всего красота и неповторимость ее…

Александр Васильевич все говорил и говорил, устремив чуть вперед, мимо Анны Васильевны свой взгляд, и не замечал потому того особого внимания, которое было уделено рассказчику Тимиревой.

- Однако, я не слишком утомляю Вас своим рассказом? - слегка потупился Колчак, только тут поняв, что говорит слишком уж долго, совершенно не уделяя времени своей прекрасной слушательнице. - Знаете, я нередко так увлекаюсь…

- Что Вы, Александр Васильевич, - Анна улыбнулась, и в глазах ее заиграли искорки. - Я готова слушать Вас и дальше. Рассказывайте, не останавливайтесь, прошу, иначе я на Вас обижусь! Никто так легко не рассказывает о подобных высоких материях!

Дождь. Капли, барабанившие по крышам темного города, стучавшиеся в окна и желавшие забраться поглубже, в тепло, за воротник. Холодно и тоскливо. И вдруг из мрака, который не могли разогнать немногочисленные фонари своим синеватым светом - Колчак. Разговор, плохо запомнившийся, и внезапно пришедшая мысль. Всего девять слов, изменившие судьбу обоих: "А вот с этим я ничего бы не боялась"…

Вечер. Морское собрание. Бал. И дамы - в русских нарядах. Вспышки фотографических аппаратов. Колчак все-таки упросил подарить ему фотографию Анны Васильевны, сделанную в тот день…

- А я видел Ваш портрет у Колчака" - вдруг заводит разговор какой-то знакомый. Та мило улыбается, желая развеять какие-то сомнения. Возможно, свои собственные.

- Что же тут такого? Этот портрет не только у него одного.

- Да. Но в каюте Колчака был только Ваш портрет. И больше ничего.

Северные березы и клены. Лето. Вокруг лишь зелень, запах цветов да птичьи трели. И не скажешь, что где-то льется кровь, рубят в куски друг друга и желают истребить друг друга люди. А еще совсем неподалеку морские офицеры в собрании празднуют перевод Колчака на Черноморский флот командующим. Но самого виновника торжества там нет.

А по саду гуляет только двое людей, он и она, держась за руки, признаваясь друг другу в любви, которая останется с ними до конца их жизни, мечтая о будущем, наслаждаясь природой и возможностью, выпавшим шансом побыть вместе, вдвоем. Да, это был самый счастливый их день…

Колчак с каким-то особым, нежным и теплым взглядом, смотрел на строки, написанные рукою Анны Васильевны. Она рассказывала о своих делах, но они были не так важны, как возможность хотя бы так, хотя бы с помощью строк, выведенных рукою быть ближе к любимой…

А потом Александр Васильевич стал напевать строки романса, который когда-то посвятил Тимиревой. Он не знал, что предсказал в нем свою судьбу. Судьбу, которая с появлением в этом времени Сизова изменилась окончательно и бесповоротно.

Гори, гори, моя звезда,

Гори, звезда приветная!

Ты у меня одна заветная

Других не будет никогда.

Сойдет ли ночь на землю ясна

Звезд много блещет в небесах.

Но ты одна, моя прекрасная,

Горишь в отрадных мне лучах.

Звезда надежды благодатная,

Звезда любви волшебных дней,

Ты будешь вечно незакатная

В душе тоскующей моей!

Твоих лучей небесной силою

Вся жизнь моя озарена

Умру ли я - ты над могилою

Гори, гори, моя звезда!

Вице- адмиралу сейчас хотелось вырваться из Севастополя, на броненосце, прорваться через Проливы, взорвать ко всем чертям по пути все флоты Центральных держав, и выйти на рейд где-нибудь под Ревелем. Там сейчас должна была быть Анна Васильевна. И чтобы оркестр играл что-нибудь торжествующе-дерзкое, рвущее душу радостью от встречи, назло всему и всем. Как жаль, что это было невозможно…