Питер

К первому поезду всегда собиралось много народу. Несчастные люди те, кому в такую рань нужно вставать и тащиться по холодным питерским улицам к метро, ждать, когда подойдет состав, сонно глядя на таких же заспанных, недобрых, молчаливых, сумрачных. В основной своей массе это бюджетники, которым и так несладко живется на казенные гроши, да еще и вставать приходится ни свет ни заря и плестись на дежурства, посты, утренние смены. Едут к себе на рынки уборщики и разнорабочие — тоже не слишком благополучный народ, который с вечера заливает свой тяжкий труд крепким алкоголем и поутру видит мир исключительно в черно-белых (преимущественно серых) тонах. Но, разумеется, попадаются и счастливчики — они провели бурные ночные часы на дискотеках и в жарких постелях, а теперь торопятся домой опустошенные, легкие и оптимистичные. Одним словом, в тот день, как и обычно, разный люд собрался на конечной станции Петербургского метро.

И почему Господь избрал именно их, вот этих двести одиннадцать человек? Как так сошлись их судьбы, что они оказались именно в это время в этом несчастном месте.

Если бы кто-нибудь вгляделся в тот момент в их глаза, может быть, нашел бы в них что-то общее, какую-то тоску, предчувствия, обреченность.

Но никто не знает будущего, поэтому, когда к платформе подкатил голубой состав, все до единого сели в вагоны, уставились на рекламные постеры или в свои газеты и книги и приготовились к короткому путешествию. Диктор объявил следующую станцию, двери с шипом захлопнулись, поезд тронулся и исчез в черном тоннеле.

Это было ровно в пять часов семнадцать минут утра. Через три минуты состав должен был прибыть на следующую станцию.

Но он не прибыл туда ни через три, ни через тридцать минут, ни через три дня.

Он успел проехать всего четыреста метров от конечной, когда его вдруг сильно тряхнуло. Раздался скрежет и грохот, свет в вагонах моментально погас, тормоза сорвало.

Люди кричали, как кричат разбуженные страшным сном — утробно и безумно, не столько от страха, сколько от неизвестности.

 

Москва

Ночью Гуровину приснилось, что он умер и сам же сидит и смотрит репортаж по телевизору о своих похоронах. Репортаж ему не нравился, а то, что его уже нет, почему-то утешало.

Проснувшись, Яков Иванович никак не мог понять, что ж это ему могло так не понравиться в репортаже? Собственная кончина его больше не интересовала, потому что фактом не являлась. Он посмотрел на спящую рядом жену и подумал, что сон о ее уходе в вечность посмотрел бы с большим удовольствием.

Гуровин был из тех, кого в народе называют тяжелым словом “телевизионщик”. Но не знаменитым ведущим ток-шоу, не телезвездой. Зритель никогда бы не узнал его на улице, но и известный ведущий, и самая яркая телезвезда узнавали его еще издали и торопились улыбнуться, поприветствовать, сказать несколько заискивающих слов. Гуровин был тем, кто делает популярными ведущих и звезд, кто делает само телевидение.

Дома сидеть было незачем, более того — опасно, можно снова нарваться на скандал с женой, поэтому Гуровин поехал на работу. Хотя от работы он тоже ничего хорошего не ждал. “Бардак”, “аврал” и “развал” — вот три слова, которые последние несколько месяцев определяли то, что происходило на канале. Все рушилось, все летело в пропасть.

Всю дорогу до студии Яков Иванович старался отогнать от себя грустные мысли, но ничего не получилось.

Денег нет. И не предвидится. Канал живет за счет медиахолдинга, но у того тоже начались такие серьезные неприятности, что попахивало уже и арестами, и судебными преследованиями. Не спасали положения ни реклама, ни заказные, оплаченные проекты.

У Якова Ивановича возникло смутное подозрение, что жить “Дайверу” в прежнем статусе осталось недолго. Скорее всего, судьба телеканала уже решена.

Первые приметы грядущего краха были налицо: уже сбежал на государственный канал Балашенко, который казался Гуровину нерушимым борцом за независимость прессы. Однако Яков Иванович всячески пресекал ходившие среди сотрудников разговоры о скорых переменах на “Дайвер-ТВ” и даже дважды собирал по этому поводу общее собрание коллектива. Для себя же он выработал следующую позицию: если канал и будет перепродан, то об этом до поры до времени нужно молчать. Ни Саша Казанцев, ни Леня Крахмальников об этом знать не должны.

Яков Иванович Гуровин прекрасно знал, что в России легче открыть канал, чем его закрыть. Сам он уже поработал и на Центральном телевидении (так когда-то назывался первый канал), стоял у истоков “Взгляда”, и на втором. Российском, где наладил информационную службу и даже получил от прежнего президента награду за стойкость во время путча ГКЧП. Потом что-то между ним и президентом разладилось — и Гуровин тихонько перекочевал к его противникам, оказавшись на “Дайвер-ТВ”. За свое будущее Яков Иванович был более или менее спокоен. Так уж повелось на Руси, что номенклатура здесь непотопляема. В крайнем случае уйдет в ИТАР-ТАСС или в РИА “Новости”, но с телевидением расставаться ох как неохота.

Имелся, правда, один выход, но лучше бы его вовсе не было.

Несколько дней назад к Гуровину пришел человек, которого рекомендовал принять сам пресс-секретарь спикера Думы. Посетитель оказался странным, если выражаться мягко. Это был настоящий бандит. С татуировками на руках. Гуровин решил было, что секретарша впустила к нему кого-то с улицы, но гость сослался на пресс-секретаря и вальяжно расположился в кресле. Не особенно скрывая своих мотивов, он предлагал превратить канал в отмывочный цех. Через бухгалтерию будут прокачиваться грязные деньги, кое-что перепадет каналу, но главная цель — “постирать бабки”.

Гуровин тогда не поверил своим ушам: как мог пресс-секретарь связаться с такими откровенными подонками? Жаль, не додумался поставить скрытую камеру и снять весь разговор, было бы о чем побеседовать и с пресс-секретарем, а если не проймет, то и с самим спикером.

Теперь Яков Иванович соображал, стоит ли выяснять у пресс-секретаря спикера причину его столь неординарного знакомства или же сразу обратиться к своим приятелям в ФСБ? А может, ввиду грядущих перемен на “Дайвере”, продать спикера президентской команде?

Словом, намечалась серьезная интрига и надо было все хорошенько взвесить.

Нет, он еще повоюет.

Гуровин включил внутренний монитор, чтобы посмотреть выпуски по спутнику на Дальневосточный регион. Заказал рейтинги за вчерашний вечер, когда они показывали новый сериал. Вызвал секретаршу с дайджестом статей о “Дайвер-ТВ”.

— Яков Иванович, питерский корпункт, соединить?

— Чего они там в такую рань? — недовольно пробурчал Гуровин, но трубку все-таки поднял.

 

Питер

Ровно в шесть раздалось настырное пиликанье. Валера протянул в темноте руку к электронному будильнику и неуверенными со сна пальцами придушил гада. Пиликанье продолжилось, и он понял, что это бесчинствует мобильник в кармане куртки, висящей на спинке стула у самого входа.

— Кому не спится в ночь глухую? — бормотал заспанный абонент “Би-лайна”, ступая босыми ногами по предметам дамского и мужского туалета, разбросанным по полу всего пару часов назад. — Никитин слушает, — прохрипел он в трубку.

— Здорово, Валера, — раздался знакомый голос милицейского капитана из ГУВД Санкт-Петербурга. — Бобо грохнули. Палаты горят по пятой категории. Давай по-быстрому. У тебя суперэксклюзив. Я тебе первому звоню.

— А почему именно вы работаете? Там же местные под боком.

— ”02” сразу на нас кинуло — ведь Бобо же! Торопись, четвертая власть, не то сейчас наши соседи подхватятся — и тебе ничего не обломится.

"Соседями” были фээсбэшники, размещавшиеся напротив — в Большом доме. Им просто обязана перезвонить служба “02”, если дело связано с таким персонажем, как Бобо. Тем более, пронеслось в голове Валеры, там наверняка был взрыв, раз горит особняк олигарха, названный в народе “Бобохины палаты” по аналогии с Кикиными палатами — архитектурным памятником, расположенным неподалеку от Смольного.

— Все, помчался — не могу опаздывать. Смотри не засвети меня — тебе же хуже! — закончил капитан.

В трубке раздался шум сливаемой в туалете воды, и связь прервалась.

Старый приятель Никитина — со времен, когда тот работал еще в “Шестистах секундах”, был прав. Иметь такого осведомителя в местных милицейских кругах для собственного корреспондента “Дайвер-ТВ” дорогого стоило. А потерять его было легко: достаточно хоть раз показать, что они знакомы, при людях.., в милицейских погонах. Потому-то капитан и звонил Валере по мобильнику из туалета мрачного здания УВД на Литейном.

Прав он был и в том, что Никитину привалил суперэксклюзив. Неизвестно, когда кто-то из таких же добровольных помощников местного ТВ дозвонится до своего клиента. А тот еще должен будет раскачать с утра инертную махину своего канала, найти дежурный транспорт, собрать всю бригаду и добраться до места происшествия. Корпункт в этом плане куда как мобильнее. Так что не исключено, что Родина узнает о гибели одного из своих достойнейших на сегодняшний день сыновей именно от московского “Дайвера”, а не от местных сонь…

— Э-э.., милая, просыпайся. — Никитин пощекотал торчащую из-под пледа голую пятку.

Та мгновенно исчезла, а на другом конце дивана возникла встрепанная головка со смазанной косметикой на лице.

— Я уже не сплю. Меня Леной зовут, а не “э-милая”. Забыл, что ли, Валера? — блеснула памятливостью вчерашняя случайная знакомая.

Никитин подцепил эту мордашку на тусовке в “Зимнем”, где брал интервью у местных звезд. Правда, снимал он не для “Дайвера”, брезгающего молодежной попкультурой, а на продажу “ТВ-6”.

— Ты уезжаешь? — спросила Лена. — Когда вернешься? Я досплю еще.

— Мы уезжаем, — поправил Валера. — Мы же не у меня дома.

— Но это же гостиница?

— Это, милая, арендованное помещение корпункта московского телеканала. Я и сам-то не имею права тут ночевать, не то что тебя поселять. И так горничная может настучать и у меня будут неприятности. В общем, собирайся. И поскорей.

Лена скорчила недовольную гримаску и в чем мать родила стала ползать по ковру, собирая вещи. Валеру это зрелище оставило равнодушным: он уже работал. А работа — это святое.

Первый звонок — оператору:

— Вить, прости, что бужу, но у нас эксклюзив. Встретимся у “Бобохиных палат”.

— А что случилось-то?

— Там узнаешь. Возьми двойной запас батарей — понадобится большой свет.

— А как сам-то поедешь? Ведь пил вчера.

— Он меня учит! Ничего, заглотну “антиполицая” да еще ложку крахмала по старинке.

Следующий звонок разбудил Чака, или Техасского рейнджера. Так они в группе называли технического ассистента Серегу Мелихова, большого поклонника Чака Норриса и его последователя в боевых искусствах.

— Серый, тебе сегодня придется поработать втемную и верхом. Встреча сейчас в Десятникове на пожаре — там увидишь.

— Понял, завожу, — откликнулся бодрым голосом Чак, видимо уже отмахавший утреннюю порцию блоков и ударов перед зеркалом и сидящий теперь в шпагате. — Под душ не иду — все равно потеть…

Вообще-то группка у них образовалась замечательная. Раньше Валерий Никитин работал в самых острых программах питерского телевидения, но, когда они превратились под давлением властей в тупые новости дня, прославляющие Хозяина, он не сбежал на кабельную студию и не перебрался в Москву, как некоторые, а нашел компромиссный вариант — прошел конкурс на собкора “Дайвер-ТВ” по Питеру и Ленинградской области. Таким образом, удалось сохранить все прежние связи, остаться в любимом городе, не бросить стареющую маму, а заодно и получить некоторую свободу от ее опеки, владея собственными служебными апартаментами в номере гостиницы “Ленинград”. Да и некоторая неприкосновенность как представителю столичного телевидения была ему гарантирована. Витьку Носова он сманил с агонизирующего “Ленфильма”, после чего репортажи Никитина сразу приобрели совершенно неповторимый стиль, что крайне редко на телевидении, где операторы “лупят с лафета”. А уж Серега Мелихов — Чак — и вовсе находка. Мало того что это водитель, достойный Формулы-1, знающий город как свои пять мозолистых, каратистских пальцев, так он еще оказался и техническим гением, при котором не было необходимости обращаться куда-нибудь с ремонтом аппаратуры или машин. А на колесах была вся группа, что очень ценилось прижимистым московским руководством…

Валера, как он выражался, “дегазировал и дезактивировал пасть” после вчерашнего и включил мотор своей “Нивы”.

— Лен, я тебя выкину на Финляндском. Ты уж не обижайся, но доберешься на метро. Тебе куда, кстати?

— Я в Политехе учусь. Живу в общаге на Лесном.

— Ну так нам по пути. Я тебя довезу…

Высаживая Лену, Никитин увидел зарево на севере.

«Ничего себе полыхает, — изумился он. — В городе отблеск пожара обычно не видно, если дом не горит по самую крышу. Хотя трехэтажный особняк, стоящий на пустыре, вполне может осветить всю округу…»

Вблизи же картина пожара ошеломила даже бывалого телевизионщика. Пламя взметнулось на пару десятков метров, так что можно было снимать без дополнительного освещения.

Валера с трудом нашел место, где припарковаться, — вдоль всего пустыря стояли машины зевак. Даже автобусы, идущие мимо, притормаживали, и розовые лица пассажиров блинами прилипали к стеклам. Взмокший гаишник тут же подлетал к водителю и просто стучал кулаком в краге по стеклу кабины, чтоб тот проезжал и не перегораживал дорогу все подъезжающим и подъезжающим пожарным машинам. Недалеко от горящего дома стояли два автомобиля с мигалками. Один из них привез опергруппу знакомого капитана, а второй, судя по номерам, принадлежал У ФСБ.

«Смотри-ка! Сумели меня обогнать, — подумал Валера. — Из-за Ленки, что ли? Так, идем на разведку. Черт, забор глухой, за ворота пускают только полжарки. С земли запечатлеешь только суету да огонь. Придется использовать Серегино изобретение. А Виктор где же?»

Носов уже бегал с “бетакамом” и снимал с плеча подъезжающих пожарных, мрачных милиционеров в неизменных кожанках, толпу зевак и пламя, с ревом взлетающее к низкому темному утреннему небу.

— Вэл, привет! — обернулся он к Никитину. — Похоже, ничего путного не выйдет. У меня уже два раза документы проверяли. За ворота не пускают ни в какую.

— Свидетелей не нашел?

— Нет их. Спали все свидетели. Охранника взяли в оборот менты и федералы, — кажется, это он тревогу поднял.

— Надо бы его потом подловить. А сейчас тащи Серегину треногу, — надеюсь, взял с собой?

— Всегда при мне, — успокоил Виктор. — Вот уж где она сработает на все сто! А чего самого-то Кулибина не видать?

— Он сегодня поработает втемную. Случай-то соответствующий. Скоро подъедет. Давай камеру и беги за стойкой, — поторопил Виктора Никитин и пошел к милиционеру, который топтался возле спецмашин.

Тот хмуро уставился на человека с телекамерой в руке и даже сплюнул в его сторону. Потом решил, что это выглядит уж больно демонстративно, хрюкнул носом и сплюнул еще раз куда-то вбок.

— Товарищ подполковник, я корреспондент “Дайвер-ТВ”, — протянул свое удостоверение Валера. — Разрешите нам поснимать? Может, вы скажете несколько слов о происшедшем?

— Скажу, но это будет сплошное пипиканье — или как там у вас мат заглушают? И как вы узнаете все раньше нас? — удивился подполковник. — Эти орлы еще рукава не размотали, а вы уже тут как тут! — кивнул он на пробегающего мимо щуплого пожарного в огромной каске. — Черт с вами, снимайте. Только под ногами не мотайтесь, с вопросами не лезьте и ребят из ФСБ не берите крупно — они этого не любят. Короче, — хитро улыбнулся милиционер, — располагайтесь через дорогу и работайте. У нас, чай, демократия… Вот питерских не видать, а вы, москвичи, уже тут!

— Рука Москвы — она длинная, — отшутился Никитин. — Да и кто рано встает, тому Бог дает…

Подполковник с досадой наблюдал, как телевизионщики ловко водрузили на крышу “Нивы” треногу с камерой, прикрепили ее к багажнику, и аппарат вдруг вознесся на телескопической стойке метров на пять вверх и стал, поблескивая отсветами огня в объективе, поворачиваться из стороны в сторону и наклоняться, повинуясь движениям длинного шеста с пультом в руке оператора, который управлял ею, глядя снизу в портативный монитор.

Никитинцы уже не однажды пользовались своим изобретениям на “горячих” съемках, к зависти толпы коллег, даже со стремянок ловящих в объективы вместо лиц героев репортажа лишь спины друг друга.

— Вить, панорамку дай, а потом — на дом, — негромко распоряжался Валера, пристально вглядываясь в экран мониторчика. — Смотри, от строения справа ничего не осталось. Задержи чуть, сейчас полыхнет, и будет видна глубина воронки. Е-мое, да там дна нет! — воскликнул он. — Там у Бобо, по слухам, вроде гараж был. Если его подорвали, то где же машина? Неужели в клочки разнесло?

— А может, дом взорвали? Смотри, и галереи полыхают, и сам дом, и сарай слева.

— Это не сарай, а конюшня. Он же был пятиборцем и, говорят, держал тут целый табун. Гарцевал иногда как лорд английский. Благо места полно — целый гектар.

— Неужели лошади там горят? — забеспокоился Носов, очень любивший животных. — Снимай, снимай — пожарные никак ворота не откроют. Во! Открыли!

— Держи, держи кадр! — заорал Никитин. — Это же фантастика!

По упавшим воротом проскакали три обезумевших полыхающих коня. К счастью, горели не сами лошади, а сено, упавшее на них с чердака конюшни. Живые факелы заметались по двору, постепенно угасая, по мере того как сено слетало с крупов. Пожарные тут же направили на несчастных животных струи воды, и от них клубами повалил розовый пар.

— Вот это кадры! — задохнулся от профессионального счастья Валерий.

— Не возьмут их у тебя в “Дайвере”, — охладил его пыл Носов. — Ваша Загребельная — активистка защиты животных и сочтет это негуманным.

— Ага, а отрезанные головы из Чечни — это верх гуманизма? Их же неделю крутили во всех новостях. А тела на Пушкинской? А тут всего лишь несгоревшие лошади.

— Что поделать, так уж мы устроены, — философски заметил Виктор. — Братья меньшие самые любимые… Но где же тачка Бобо?

— А это мы сейчас выясним, — пообещал Валерий, всматриваясь в экран и одновременно вытаскивая мобильник. — Это я, — сказал он в трубку. — Где машина?

Один из милиционеров на экране поднес руку с телефоном к уху, оглянулся и отошел в сторону от коллег.

— Слушай, тут такое дело… Ты видишь что-нибудь? — спросил капитан.

— Тебя — как на ладони.

— Лихо. Так вот, нас оттопыривают. ФСБ все берет в свои руки. Я тебе позже все расскажу.

— Какой позже! — закричал Никитин. — Мне же нужно все перегнать через час или вообще забыть об этом деле. Дай хоть что-нибудь.

— Спалишь ты меня, Валера, — вздохнул капитан. — Ладно, вот тебе минимум: машину точно подорвали, то ли дистанционно, то ли особой установкой на выключение движка — есть такая новая фишка, федералы сказали. Рвануло обычно — под сиденьем грамм на двести. Тела в кабине нет. Он, наверно, вышел залить бензин.

— Так где же тело и машина? Я их не вижу — провалились, что ли? — нетерпеливо спросил Никитин.

— ”Где”, “где”… За дом ее забросило. У этого жлоба под гаражом целая цистерна была врыта — он же раньше половину городских заправок “крышил”.

Обратный удар по шлангу, пары, взрыв. Но федералы с пожарными собираются гнать “неосторожное обращение”. Взрыв им не нужен. Усек? Так что любой ценой сними тачку, или она вовсе исчезнет. Все, на меня уже косятся.

Милиционер на экране убрал трубку и подошел на зов начальства, вертя пальцем у виска и выразительно изображая руками пышный бюст.

Вот хитрец, соврал, что жена звонила, догадался Валера.

— Да, сложное дельце, — произнес он. — Как бы машину снять, которая за дом улетела?

— Вертолета у нас пока нет, — мрачно ответил Виктор. — Может, Чак?

— Да, вся надежда на него. Что-то не видно нашего Рейнджера. Позвоню.

Он набрал другой номер и сообщил еще едущему Мелихову, что нужно делать.

Через минуту в ста метрах от участка Бобо остановился мотоциклист и исчез в кустарнике, растущем вдоль дороги. Вскоре его голова в черном шлеме возникла над тыльной стороной ограждения особняка и некоторое время плавно вертелась из стороны в сторону, поблескивая катафотом в отсветах пламени. Эти яркие вспышки заметил один из милиционеров, стоящий у остова автомобиля погибшего олигарха, и рванулся к забору. Голова исчезла. Спустя пять минут к съемочной “Ниве” подкатил тот же мотоциклист, но уже без шлема. Его длинные светлые волосы были забраны на затылке в пучок, схваченный шнурком.

— Ну что, успел? — спросил Никитин.

— Сделано в лучшем виде, — ответил Чак.

— Так, Серый, теперь мчи к “Зимнему” и пошустри. Похоже, что машину Бобо зарядили там во время концерта, да так, чтоб она рванула не в толпе, а дома. Гуманисты работали. Кассета-то есть еще?

— Обижаешь, начальник, — хмыкнул Сергей.

— Назад не торопись, материал понадобится лишь к вечеру, если, конечно, что-нибудь наскребешь. Звони, коли что.

"Хонда” взвыла на полных оборотах, и Чак, сделав “козла” на заднем колесе, умчался в сторону Северного.

Позвонил он неожиданно быстро.

— Валера, тут на “Северной” ЧП.

— Что случилось?

— Вся площадь забита. Народ не пускают в метро — говорят, неполадки какие-то с автоматикой. Люди ругаются, первый поезд ушел, и все, движение прекратилось. Во, мужики какие-то вышли в касках. В глине с головы до ног. Неужели авария?

— Разберись там, поснимай, послушай. “Зимний” пока отложи. А я лечу на Чапыгина — нужно наш материал перегнать в Москву, пока он жареный. Там ребята смонтируют. Действуй, а мы по дороге на “Десятниково” заскочим — может, что-то удастся узнать.

На станции “Десятниково” выяснилось, что поезда на “Северную” не идут “по техническим причинам”. Пришедшие из центра составы перегоняют через съезд и отправляют обратно. Пассажирам, едущим до конечной станции, диктор монотонно советовал добираться наземным транспортом. Валерий пытался хоть что-то выведать у дежурной по станции, но она ссылалась все на те же технические причины.

Вскоре стало известно, что это за причины: из тоннеля в сторону центра медленно выполз поезд в потеках воды и грязи. Двери с трудом открылись, из них вышли пассажиры, явно пострадавшие в результате какой-то аварии. Кто-то прихрамывал, кто-то потирал ушибленные места. Для кого-то пронесли носилки из каморки дежурной.

— Что случилось? — спросил Валерий у хмурого мужчины, уже жалея, что с ним рядом нет Чака в чудо-шлеме: камеру в метро без спецразрешения пронести невозможно.

— Да ехали как всегда, а потом он как тормознет! — злобно сказал мужик. — Этим лимитчикам только дрова возить. А теперь вот назад привезли! Я же на работу опоздал, а у нашего хозяина с этим строго. Пойду справку требовать у козлов.

— Как “назад”? Вы куда ехали-то?

— Да на “Северную” же! Похоже, путь туда закрыт. Автоматика подвела, что ли…

Никитин пробежал к бывшему первому вагону поезда, ставшему последним, и понял, кому несли носилки. Лобового стекла у кабины не было, рама окна была забрызгана кровью, а на “короне” — так называют верхние фары поезда метро — плотно сидел кусок сочащейся влагой глины, нашпигованный бетонными осколками.

— А оттуда поезда не шли? — спросил Никитин у бомжа, сидящего в тепле на лавочке.

— Я тут с открытия греюсь, — ответил тот, — так пока не было.

Валерий позвонил в Москву, самому Гуровину, — новость того стоила. Надо было получить добро на подробную разработку и карт-бланш на расходы, если не будет возражений.

"Еще бы он возражал, — подумал Никитин, слушая гудки в мобильнике. — Все, что плохо для Питера, плохо для Хозяина. Все, что плохо для Хозяина, совсем неплохо для его бывшего подчиненного, взлетевшего на самый верх. И, значит, вестнику потом наверняка зачтется. А нам что? Нам нужно рейтинг канала поднимать: он наш кормилец”.

— Да, — ответил мобильник голосом Гуровина.

 

Москва

Леониду Крахмальникову не нравились ни собственное имя, ни фамилия. Сейчас он ехал к логопеду, потому что ему не нравилось и собственное произношение. Он вообще слишком много внимания уделял внешнему. На ночь натягивал на голову вышедшую из моды еще в пятидесятых капроновую сеточку, чтобы волосы лежали ровнее, а прическа молодила, мазал лицо кремом, а по утрам так тщательно брился, что только разве кожу не снимал. Маленькая складочка на выглаженной рубашке могла стать поводом для утреннего громкого скандала, а пушинки на пиджаке он снимал так тщательно, что это уже превратилось в навязчивость. Впрочем, эти слабости были вполне объяснимы и даже необходимы Крахмальникову — он был телеведущим. И не просто одним из. А первым из.

Мало того что его знала в лицо вся страна и ближнее зарубежье, его очень хорошо знали во всем мире — не так, правда, как в России, но тем не менее он ловил на себе узнающие взгляды и в конгрессе США, и в парламенте Италии, и на саммитах в Бельгии или Швейцарии. А уж наши политики всех мастей — от губернских чинуш до воротил из Кремля — прилипали к экранам всякий раз, когда по “Дайверу” шла компьютерная заставка, где Крахмальников прохаживался по Красной площади или склонялся с золотым пером в руках над листом бумаги, сдергивал свои изящные очочки, чтобы пристально посмотреть в телекамеру, и снова задумывался на фоне титров своей передачи “Выводы”.

Он начинал журналистскую карьеру простым корреспондентом, мотался в тарахтящем “уазике” по пожарам, встречам ветеранов, открытиям столовых и праздникам города, но всегда отчетливо понимал, что занимается не своим делом. Нет, журналистику он любил, его не устраивало быть в хвосте событий. Когда он, закончив МГИМО, отправился в Афганистан штабным переводчиком, в обязанность которого входило также писать еженедельный доклад о состоянии политических настроений среди офицеров, сержантов и солдат; когда участвовал в переговорах между советскими военными и командирами афганских моджахедов; когда составлял речи для своих начальников и даже советовал им, какие следует предпринять действия военного или гуманитарного характера, потому что слыл в штабе знатоком восточных традиций, владеющим тайной загадочной мусульманской души; когда видел потом итоги своих консультаций — мирные или кровавые, — он понимал, что худо-бедно творит историю. Но война закончилась, ее все осудили, мараться участием в ней, к тому же в качестве сотрудника КГБ, было невыгодно, и Крахмальников быстро перекочевал в журналистику.

И словно сдулся воздушный шарик. Весь опыт военно-партийных интриг, бдительности и умения читать между строчками, слышать между словами вдруг оказался ненужным. Крахмальников тогда сильно затосковал. Он сидел ночами напролет и думал. Жена выходила тихонько на кухню, смотрела на мужа печальными глазами и говорила:

— Леня, у тебя хороший слог, пиши. Или займись переводами.

Но Крахмальникова эти советы раздражали. Его умная, слишком, пожалуй, умная жена, по существу, была права, но она не понимала простой вещи: Крахмальников и сам знал, что надо писать, надо что-то делать, но он не знал только — для чего. Эти люди, что сейчас валили гнилой колосс партии и всего государства, не думая об осторожности, перли напролом и не скрывали своих мыслей. Когда-то Крахмальников посмеивался над романтиками от политики, которые выходили на площади впятером, расклеивали листовки, печатали запрещенные книги и журналы, давали интервью западным корреспондентам и так далее. Он считал, что все это пузыри. История так не делается, она создается тайно и постепенно. А теперь вдруг увидел, что все фиги в карманах оказались позорно мелкими, все интриги, имеющие благородную конечную цель, все равно были просто интрижками, а историю творили именно эти романтики. Нет, Крахмальников не был циником, ему самому нравились эти люди, но он должен был себя изломать, вывернуть и расколотить на части, чтобы собрать совсем другого человека.

И ночами он себя собирал. И собрал либерального демократа. Не сразу, не мгновенно, но зато крепко и надолго. Собственно, он занимался тем, чем занималось большинство честных людей. Революция, перестройка, реформы — все это проходило через их сердца. Были, разумеется, такие, кто лег спать коммунистом, а наутро встал демократом, быстренько вспомнил, как его учила креститься бабушка, и принялся горланить с трибун: “Долой привилегии, частная собственность, свободный рынок”, потому что никогда и ни во что не верил. Крахмальников подозревал, что Гуровин как раз из таких. Сам он был из тех, кто верит и свою веру так просто не меняет.

Для Крахмальникова его ночные бдения были мукой, но чем дальше, тем более сладостной мукой. Потому что у него получалось, получалось выдавливать из себя холуя, раба, интригана, подлизу и лжеца.

После репортерской поденщины вдруг засветила еле заметная перспектива соорудить собственную передачу. Короткую, всего раз в неделю, но свою. Но Крахмальников отказался. Он уже был уверен, что настоящая удача придет, а это так, соблазн по пути, оазис, из-за которого можно не выбраться из пустыни.

И она пришла — настоящая удача. Создавался Российский канал. Гуровин, с которым Крахмальников работал на ЦТ, готовя материалы для “Взгляда”, позвал его с собой.

— Ты что хочешь делать? — спросил. “Политику”, — чуть не вырвалось сокровенное.

— Заниматься информацией, — сказал он скромнее.

И стал выпускать острые “Вести”.

Ах, как они тогда работали, как жили, как выходили в эфир! Он наконец вкусил радость освобождения, когда слова значили то, что они значили. И это были правдивые слова.

Скоро Крахмальников уже был ведущим самого престижного, вечернего выпуска. А потом вдруг все сломалось. Откуда-то, неизвестно из каких щелей, снова поползли людишки, которые поначалу только советовали, но очень скоро и требовать начали: это не говорить, это смягчить, это осветлить…

Гуровин крутился как мог. Но из администрации президента все чаще рычали в трубку, и Крахмальников видел, как его шеф стушевывается.

Надо было опять сидеть ночами и перекраивать себя на новый старый лад. А сил на это у Леонида уже не осталось. Но главное — не было желания.

— Уйди, — сказала ему жена.

— Куда?!

— На независимое телевидение.

— Кабельное, что ли? — иронично усмехнулся Крахмальников.

— На “Дайвер” уходи.

— Ты смеешься? Три часа в день?

— Да. Три. Но свободных.

А потом и Гуровин предложил:

— Давай, Леня, собирать манатки. Я ухожу из РТР. А ты? Ты со мной?

Крахмальников тогда думал, что падает, но оказалось, что взлетает. Вот теперь он один из руководителей “Дайвера”, шеф информационной службы, у него еженедельная аналитическая передача, его приглашают в Думу и в Кремль, он беседует с американским президентом, творит политику. Но он больше не может жить с Гуровиным. И после логопеда он придет к своему благодетелю и скажет:

— Давай, Яша, собирай манатки. Ты уходишь из “Дайвера”.

Крахмальников понял, что больше не может быть рабом.

 

Питер

Расчет Никитина был верным.

Пока машинисту оказывали первую помощь в медпункте станции, Чак успел домчаться до “Дясятникова” и замереть в засаде за углом. Машина “скорой” появилась где-то минут через двадцать: выезд на аварию в метро — это вам не вызов к какому-нибудь дряхлому гипертонику, пришлось поторопиться. Впрочем, ранения у машиниста оказались не очень серьезными, поэтому проследить обратный путь неспешно двигавшейся “Газели” не составило для мощной “хонды” особого труда, несмотря на наличие пассажира за спиной мотоциклиста. Бригада “скорой” затащила носилки с пострадавшим в продуваемый сквозняком приемный бокс хирургического отделения, фельдшер отдала его документы сестре, и та поплелась куда-то искать дежурного врача. Через минуту мимо полусонного охранника проковылял измазанный в грязи мотоциклист, бережно поддерживаемый сострадательным помощником.

— Начальник, где тут у вас с переломами принимают, — спросил сопровождающий у толстяка в камуфляже.

— Вообще-то мы с улицы не берем никого. Вас должны на “скорой” доставить.

— Ага, я сейчас потащу его назад — “скорую” вызывать. Возле ворот они не ловятся? — саркастически поинтересовался Валера. — Ничего себе порядки!

— Ладно, — смилостивился страж. — Отведи его в бокс. Там уже лежит один, ждет врача. Сегодня Смирнов дежурит — он хороший…

Никитин присел на стул возле топчана, на который положили одурманенного обезболиванием машиниста, а Чак, включив шлем-камеру, остался стоять возле входных дверей, отсекая внезапное появление охранника.

Этот необычный шлем был его гордостью, а для корпункта — палочкой-выручалочкой в случаях, когда была нужна съемка скрытой камерой. Этот прием далеко не редкость в современной тележурналистике, не очень-то обремененной этикой. Правда, обычно скрытая съемка осуществляется с помощью портфеля или спортивной сумки, где тщательно прячутся громоздкие камеры, поэтому и ракурсы в репортаже возникают нелепые, откуда-то от колен, а то и вовсе с пола. А уж если требуется подстройка в процессе съемки, тут наступает полный провал. В Серегином же изобретении все работало как часы. Компактный мощный объектив со светочувствительной матрицей от современнейшей японской “цифровухи” маскировался за прозрачным катафотом в мягкой прокладке шлема, под козырьком крепился микрофон, проводки от них тянулись через разъем и Чакову косичку в куртку, где размещался привод с кассетой, а в кармане — панель управления. Достаточно было просто смотреть на объект, чтоб он оказался в кадре, а уж “зум” — наезд — и все прочее приходилось добавлять “по вкусу”. Шлемом можно было работать и с рук, а при необходимости быстро сдернуть с головы, разъединив разъем, и предъявить для не очень тщательного осмотра.

— Ну что, друг, оклемался слегка? — участливо поинтересовался Никитин у машиниста, быстро взмахнув перед его полузакрытыми глазами красным корреспондентским удостоверением. — Давай рассказывай, как все было.

"Вот ухарь, — восхитился Чак. — И дело делает, и ухитряется не врать. Даже если этого бедолагу спросят, он не сможет сказать, что Вэл ментом назвался”.

— Да нечего особенно рассказывать. Шел я, как всегда, в режиме. Спуск начался — я штатно притормозил, а когда в стекло что-то ляпнулось да по крыше грохнуло, тут я автоматом экстренное врубил. А впереди — стена. Вот мы и врезались.

— Подожди, какая стена?

— “Какая”, “какая”! Завал там в тоннеле. Глухой! Хорошо хоть, не вся обделка рухнула, а так — глина вылезла. Иначе некого было бы вам допрашивать…

— Кто это тут пострадавшего без спроса допрашивает? — раздался вдруг голос входящего врача. — Дайте сначала мне с ним потолковать.

— Минутку, доктор, — попросил Валера. — Последний вопрос. А встречный поезд шел в это время?

— А как же! Мы с Евдокимовым, это дружок мой, всегда в этой низинке встречаемся, хоть и не видим друг друга. Я туда лечу, он — оттуда. Я-то на этот раз “вылетел”, а он остался.

— Это точно?

— Куда уж точнее!.. Поезд-то его не вышел из тоннеля. И люди там…

— А много их в это время едет?

— Человек двадцать на вагон… Выходит, душ сто пятьдесят, не меньше…

— Значит, поезд Евдокимова?..

— Не успел Колян.., не успел, — скривил губы машинист и сморгнул слезу.

— Так, все! Пошли, пошли, товарищи следователи! — зашумел врач. — Теперь только завтра и с письменным предписанием приходите.

Мимо удивленного охранника к выходу прошагали два совершенно здоровых человека.

— Ну! Я же говорил, что Смирнов отличный врач! — прокричал он им вслед.

 

Москва

Когда Алина просыпалась, то, еще не открывая глаз, первым делом как бы невзначай трогала постель справа. И каждый раз ее сердце судорожно сжималось от страха, что место рядом может оказаться пустым.

— Да, малыш, — сонно отвечал голос Казанцева на прикосновение.

И у Алины снова сжималось сердце, но теперь уже от счастья: Саша никуда не делся.

Поднималась Шишкина тяжело. Она специально ставила будильник на полчаса раньше, но, имея запас, дремала и эти полчаса, и еще минут пятнадцать — двадцать, и тогда уже приходилось не просто вставать, а вскакивать, угорело носиться по квартире, ставя чайник, заваривая овсянку, кипятя бигуди, ища колготы и тушь для ресниц.

Алина постоянно не высыпалась. Но заставить себя накануне лечь пораньше тоже не могла. Часов до трех сидели они с Сашей у телевизора и не столько смотрели, сколько профессионально перемывали косточки ведущим, дикторам, режиссерам, операторам и дизайнерам. Редко бывало, когда передача или фильм увлекали их настолько, чтобы тот или другой не восклицал:

— Это панорама?! За это надо руки выдергивать!

— Кто ей этот костюмчик посоветовал?! Враг.

— Это не тема для передачи! Это сплетня!

— Господи, ну сколько раз говорить — не “ругается на меня”, а “ругает меня!! Да, “велик и могуч русский языка!”…

Впрочем, такие вечера у телевизора случались редко, чаще Алина и Саша пропадали на работе, или на каких-то важных встречах, или на веселых тусовках и возвращались, бывало, даже утром. Но даже если они не сидели у телевизора, не работали и не развлекались на людях, то не могли уснуть по другой причине: они занимались любовью. Так что самая большая в жизни Алины мечта — выспаться — никак не воплощалась.

Сегодня Алина проснулась сразу. Снова тронула рукой Казанцева, снова услышала сонное бормотание:

— Что, малыш?

— Ты как? Готов?

Казанцев вздохнул так, словно и не спал всю ночь, а думал.

— Готов, — медленно произнес он.

Готов он не был. Совсем, абсолютно, на сто процентов не был готов.

Алина это поняла сразу. Она давно это поняла. Но надеялась, что к сегодняшнему решающему дню Саша соберется с духом.

— Саша, у нас нет другого выхода, — мягко сказала она.

— Да я готов! — слишком бодро уверил ее Казанцев.

— Тогда встаем.

И Алина легко выпорхнула из кровати. Поскольку времени у нее было достаточно, она не носилась по квартире, а спокойно совершила все свои женские приготовления, даже спустилась за газетой к почтовому ящику, налила в чашку кофе и понесла в спальню.

Кофе она подавала Саше в постель редко, но всегда это были знаковые случаи. А сегодня сам Бог велел. Сегодня Саша пойдет к президенту.

— Ну что? — спросила она. — Проснулся? Казанцев залпом выпил кофе, через силу улыбнулся:

— Малыш, давай еще раз все обсу…

— Нет. Нет, Саша, — строго прервала Алина. — Мы утонем в этих обсуждениях. Да нас просто прикончат, пока ты будешь сомневаться.

Это был самый сильный аргумент. Правда, от частого повторения он как-то обесценился. Но опасность совсем не ослабла, наоборот, усилилась. И Саша это понимал. Но есть ведь еще и русское авось. Авось не прикончат!

— Ладно. — Он вылез из-под одеяла, потоптался, надевая тапочки, накидывая халат. — Ты права. Только если б ты знала…

— А мне, думаешь, не жаль?! Мне, думаешь, это как два пальца об асфальт?! Ты что, Саша?! Ты что?!

О чем ты плачешь? Тебе страха мало, тебе жить надоело?! Пожалуйста, но я-то хочу жить и не бояться!

Алина не кричала, но ровное ее сопрано было страшнее визгливых криков.

Вообще-то Алина готовилась стать актрисой, а не диктором телевидения.

Она закончила Щукинское с красным дипломом. Это такая редкость для актерского факультета, что ее имя должны были бы высечь на мемориальной доске. Ее сразу пригласили семь театров. И не какие-нибудь там “На Красной Пресне”, а МХАТ, Вахтанговский, Моссовета, Маяковского, на Малой Бронной, даже ленинградский БДТ… Она, разумеется, выбрала МХАТ. И зря, потому что семь лет сидела вообще без ролей, на “кушать подано” и “седьмой стражник в пятом ряду”.

А из нее перла такая сила, что Алина почувствовала: еще год-два — и она просто тронется умом. Она стала пить, скандалить. Как-то пришла к Ефремову в кабинет и сказала:

— Олег Николаевич, может, мне с вами переспать надо, чтобы роль получить, так я готова. Прямо здесь и сейчас.

Беда в том, что в кабинете сидел еще и завлит театра. Бемц вышел знатный. Хотя из театра ее не поперли, но она и сама уже в нем не хотела существовать.

Рыпнулась туда-сюда, но без толку: ей нечего было показать. Она уже и сама не была уверена, что актриса. Чего уж о других говорить?

Некоторое время перебивалась халтурой на радио, дубляжами, озвучкой, какими-то эпизодиками в фильмах. Но это было редко.

И тут вдруг повернулось. Делали документальный фильм о МХАТе, мешали спектаклям и репетициям, актеры скрипели зубами, но главный сказал — пусть, и никто не мог перечить. Как-то подснимали перебивки и сняли Алину в курилке, где она взатяжку дымила папиросой. Она и не видела даже, что в кадре.

Потом документалисты исчезли. Полгода было спокойно в театре, и вот по телику показали этот фильм. Он, кажется, назывался “Главный театр страны”. Алина его не видела, но наутро проснулась знаменитой. Оказывается, ее лицо прошло, что называется, красной нитью через всю ленту. Получилось так, что она чуть ли не главная в главном театре.

На следующий день ее вызвал Ефремов, сказал, что будет репетировать “Чайку” и для нее там есть роль.

— Чайка? — язвительно спросила Алина, имея в виду убитую птицу.

— Да, — кивнул Ефремов. — Нина Заречная. А вечером позвонили с телевидения и предложили вести передачу “Дом и семья”.

— А это как, много времени занимает?

— Это занимает все время.

— Нет, что вы, я не могу, я в театре…

— Подумайте.

На читку “Чайки” Алина не пришла. Она отправилась на телевидение…

— Ну я готова. Идем? — окликнула она Казанцева.

— Идем, — вздохнул тот.

— Ты меня подбросишь?

— Аск.

— Впрочем, не надо, — спохватилась Алина, — я сама.

Она испугалась, что если Саша окажется на телевидении, то к президенту он сегодня не пойдет. И вообще никогда не пойдет.

— В десять я позвоню, не выключай мобильник, — предупредила она.

— Я сам позвоню.

— Не выключай, договорились? Саша снова шумно выдохнул:

— Договорились.

 

Питер

При входе в метро тяжелая стеклянная дверь-качалка больно ударила Дениса по ноге, и он понял, что сегодня “день уродов”. Есть такие дни в жизни каждого из нас, когда с самого утра все не так и все встречные кажутся, мягко говоря, некрасивыми.

Подтверждения этого печального открытия не заставили себя долго ждать. В очереди в кассу (дурак, поленился купить проездной вчера вечером без очереди!) перед Денисом оказался обладатель оттопыренных волосатых ушей и засаленной вязаной кепки. Мало того что от него попахивало смесью перегара и лука, так этот гаденыш ухитрился еще явственно испортить и без того отравленный миазмами воздух.

— Мужик, ты бы дышал через раз и не всеми дырками сразу, — саркастично сказал Денис.

Мужик даже не обернулся.

Ну вот! Теперь еще и у кассирши на лице обнаружилось созвездие каких-то бородавок. А ведь неделю назад, в “день симпатяг”, они показались ему оригинальными родинками, настоящими “изюминками”.

Денис ступил на ползущую вниз гусеницу эскалатора, готовясь к встрече с новыми проявлениями неудачного дня. Как убого одеты все в этот ранний час. Естественно! Ведь первыми поездами едут люди, не обремененные успехом, достатком и вкусом. Все эти “саут полы”, “гэпы” и “адидасы” на заспанных горожанах явно китайско-турецкого происхождения. Оттого-то одежда сидит мешковато и выглядит, словно “Волга” с мерседесовским значком на капоте.

Он попытался понять, что повергло его в пучину мизантропии.

Скорей всего, раннее вставание. Он не привык подниматься в такое время. Раньше Денис Хованский жил на Большом проспекте Васильевского острова и протирал штаны в неком “ящике” на Голодае, позволяя себе вставать за полчаса до начала рабочего дня и пешком успевая добраться до родной проходной к моменту появления в ней комиссии по опозданиям. Потом началась перестройка, “ящик”, работавший на казахские и украинские оборонные заводы, начал “рассыхаться”, и вскоре его тихо акционировали и превратили в оптовый склад тампаксов и памперсов. Денег от аренды хватало только руководству, и пришлось Денису выбирать новую стезю в жизни. Он немного покрутился в фирме, варившей двери и решетки, недолго почелночил в Польшу, все потерял, развелся с женой, разменял свою двухкомнатную на Васильевском и оказался в бетонной однокомнатной коробке на окраине нового микрорайона Северный.

И вот теперь Денис первым поездом ехал на новую работу — в отдел рукописных памятников в Пушкинском Доме, где он был реставратором книг и рукописей. Ему нужно отснять до прихода старшего реставратора несколько раритетных тисненых кожаных обложек, чтобы потом сделать с них копии для частной библиотеки одного “нового не очень русского”. Денис прощупал через мягкую стенку сумки пленки и фотоаппарат — не забыл ли?

Он успел вскочить в последний вагон. На сиденьях устроились около десятка пассажиров, сразу же удобно привалившихся головами к металлическим поручням около дверей, в надежде доспать. Но Денис не думал садиться. Он принципиально ездил в метро стоя, чтоб не испытывать затруднений при появлении пожилых дам — признать их возраст или обидеть невниманием всегда было для него мучительным выбором. Да и сидячий образ жизни требовал какого-то разнообразия хотя бы в дороге. У него было любимое положение в поездках — стоять, прислонившись к переходной двери спиной по ходу движения. Так можно было, не держась, читать книгу в “дни уродов” или время от времени поглядывать на попутчиков в “дни симпатяг”. Но сегодня его место оказалось занято — какая-то девица поставила к двери виолончель в футляре, придерживая его за ручку. Денис вздохнул и поплелся через весь вагон по скользкому после ночной уборки полу к противоположным дверям. В середине пути ему пришлось обойти безногого инвалида в голубом берете и камуфляжной куртке. Его везла на коляске, бесцеремонно наезжая на ноги пассажиров, одутловатая бабенка-прилипала, которая явно получала плату в конце дня исключительно натурой. Громкие призывы помочь воину-”афганцу” не встретили сочувствия — сострадание граждан дремало вместе с ними, — и попрошайки пристроились у дальнего выхода, чтоб перейти на остановке в следующий вагон.

"Ничего-то им и там не светит”, — подумал Денис.

Он отвернулся и стал смотреть сквозь процарапанную в краске дверного стекла дырочку на огни, убегающие в темноту тоннеля, словно его, Дениса, годы, и даже начал было считать их, когда они вдруг разом погасли, а сам он полетел спиной вперед сквозь темноту. Полет продолжился стремительным скольжением по влажному полу вагона и оборвался громким хрустом и каким-то звенящим стоном, после чего исчезло все…

 

Москва

Из упаковки снова пропала банка пива.

Володя досадливо пожал плечами. Ну надо, так надо, он вообще-то не против, хотя пиво это ему самому очень нравилось.

Давно, когда еще работал, он привез целую упаковку из Мексики. Двадцать пять литровых банок. Он просто влюбился в этот терпкий, горьковатый напиток именно там, в Мексике, хотя до этого пробовал и немецкое пиво, и чешское, и американское.

Вообще-то это раньше была его профессия — любить пиво: еще полгода назад Володя был пивным дилером. Это, наверное, про него ходил анекдот — встречаются два школьных приятеля, один бизнесмен, упакованный под завязку, другой научный сотрудник в рваных джинсиках. И вот ученый у бизнесмена спрашивает: “Вася, объясни, как это так — я в школе побеждал на всех математических олимпиадах, получил золотую медаль, меня в МГУ взяли без экзаменов, а ты был двоечник, а теперь ты богатый, а я — бедный. Как тебе удается?” “Понимаешь, братан, — отвечает бизнесмен, — все очень просто. Я еду в Германию, покупаю бочку пива за тысячу марок, а здесь продаю ее за три тысячи. Вот на это и живу”.

Володя именно так и начинал, но потом таких “математиков” стало в России пруд пруди, надо было суетиться, чтобы выжить в пивной конкуренции, и Володю забросило аж в Мексику, где он и нашел вот это замечательное пиво. Он тогда собирался раскручивать его на российском рынке, но потом с работой пришлось расстаться.

Теперь каждый день жена брала по банке и виновато говорила:

— Вов, можно? Моему шефу так это пивко глянулось.

С женой Володя жил давно и мирно. У них было двое детей — когда успели, загадка, потому что жена с утра до вечера пропадала на работе, а Володя все время мотался по миру, зарабатывая, чтобы жена и дети ни в чем не нуждались.

Володя умылся, оделся. Заботливо приготовленный женой завтрак стоял на столе — она уже давно уехала на работу. Вез жены он мог завтракать спокойно, но без газеты — никогда. Он спустился к почтовому ящику. Выбросив рекламные листовки в предусмотрительно поставленное мусорное ведро, увидел среди газет толстый бумажный пакет без марок и почтовых штемпелей.

Первым желанием было бежать. На всякий случай Володя сделал уже несколько шагов назад, но тут из лифта вышла соседка, поздоровалась, удивленно посмотрела на него, поэтому пришлось снова подойти к ящику. Он потрогал пальцем пакет — что-то твердое.

А, была не была! Володя взял пакет, на котором были написаны его имя и фамилия, осторожно раскрыл — внутри лежала видеокассета.

Наверное, перепутали, это, видимо, жене, с телевидения. Володя успокоился, вернулся в квартиру и сел завтракать. Но почему-то оставленная на видаке кассета его тревожила.

Нет, ерунда какая-то, на телевидении перепутать не могли. Значит, пакет все-таки предназначался ему.

Он так и не доел, оставил недопитым кофе.

Кассета как кассета. Володя внимательно изучил ее со всех сторон. На взрывное устройство не похожа и по весу легкая.

Он сунул ее в видак, но сразу включать не стал, из другой комнаты сенсором нажал “пуск”.

Наверное, если бы прогремел взрыв, Володя удивился бы меньше. Но взрыва не было. Было кое-что пострашнее.

На размытом любительском видео его жена, мать его детей, бесстыдно хихикала в компании пьяных мужиков. Среди них был и тот самый шеф, которому она таскала банки мексиканского пива.

 

Москва

В этот ранний час в коридорах телецентра было темно и тихо. Только из студии новостей “Дайвера” доносились голоса. Гуровин заглянул в дверь.

— Пожар в Питере ставим седьмым сюжетом, — говорила редактор новостного отдела Ирина Долгова. — Даем ему полторы минуты.

— Куда столько? — развел руками Игорь Червинский, которому Яков Иванович, несмотря на возражения Крахмальникова, доверил утренний выпуск новостного блока. — Тоже мне — дачка чья-то сгорела. Минуту максимум.

Яков Иванович взглянул на часы:

— Во сколько обычно Алина приезжает?

— Должна уже быть…

— Появится — пусть зайдет. Я у себя. Закрывшись в кабинете, Гуровин долго сидел недвижно, глядя на телефон. В такую рань аппарат обычно был нем, деловые звонки начнутся только после десяти. Наконец Яков Иванович шумно вздохнул и набрал номер. В трубке послышались длинные гудки, потом — голос автоответчика.

— Это Гуровин, — сладким голосом произнес Яков Иванович, поморщившись от резкого звука сигнала, разрешающего наговаривать сообщение. — Господин Дюков, мне очень нужно с вами поговорить. Если вы дома, снимите, пожалуйста, трубку… — На том конце провода сохранялось молчание. Яков Иванович занервничал. — Господин Дюков, у меня к вам очень важный разговор. Если сможете, перезвоните, пожалуйста, срочно…

Отключившись, Гуровин снова замер. Но тут же резко вскочил и начал расхаживать по кабинету. Выглянул в окно, перелистал бумаги на столе. Подошел к сейфу и вытащил початую бутылку коньяка. Сделал из горлышка глоток, и на душе потеплело.

Все, он перешел черту. Теперь назад нельзя. Он звонил главе администрации президента. Если теперь Дюков перезвонит, Гуровину нельзя будет сказать “извините, я ошибся номером” или “извините, я пошутил”.

В дверь постучали.

Яков Иванович сунул бутылку обратно в сейф, повернул ключ, резво подскочил к столу и склонился над каким-то графиком.

— Да-да, войдите, — важно произнес он.

В дверях кабинета появился растерянный Червинский.

— Яков Иванович, Алины нет, — запинаясь, сообщил он. — И дома тоже…

Гуровин взглянул на часы и побагровел:

— Она что, с ума сошла? Эфир через полчаса! Найти немедленно!

Он начал тыкать в кнопки мобильника.

— Ищите, ищите Алину! — закричал застывшему Червинскому.

— Да где искать-то? — Червинский чуть не плакал от отчаяния.

— Хоть в космосе! Уволю всех, к чертовой матери! Лысина Червинского блеснула в свете электрической лампочки и скрылась за дверью.

— Алло, Леня, это снова я. Ты скоро?

— Я же сказал, буду через час.

— Алина пропала!

— Ищите! — рявкнул Крахмальников.

— Да где искать-то? — словами Червинского проблеял Гуровин.

— Хоть в космосе! По мобильному звони! Загребельную вызывай!

Они уже давно работали вместе, поэтому даже любимые выражения друг друга знали наизусть. Только в последнее время Крахмальников стал все чаще пользоваться выражениями Гуровина. И сегодня Яков Иванович собирался это прекратить — он решил сказать Леониду: “Леня, пожалуй, пришло время нам с тобой расстаться”.

Телефон зазвонил так неожиданно, что Гуровин вздрогнул.

— Ой! — вскрикнул он тонко, по-женски. — Дюков.

Но это был не Дюков. Это опять звонили из Питера.

 

Екатеринбург

Гарик обманул Тиму — он умер.

Сначала, правда, Гарика долго били, на теле уже не осталось живого места. Но умер Гарик не от побоев, а от упрямства. Ну что ему стоило подмахнуть бумажку? Нет же, сучонок, уперся.

Тиму это очень разозлило.

Гарика он ненавидел давно, еще с тех пор, как они пацанами гоняли по дворам, терли сливовые косточки о бетонные ступени, чтобы получился свисток, наполняли оранжевые соски водой из-под крана, а потом окатывали прохожих. Детство у них было обыкновенное — родители пахали на заводах, а они добывали себе впечатления за высокими заборами воинских частей, в процарапанных на белой краске дырочках в окнах бани и из рассказов бывших зэков, умевших смачно сплевывать сквозь зубы.

Вот с этих плевков и началось — у Гарика как раз была щель между передними зубами, и он сразу же научился цвиркать слюной далеко и метко. А у Тимы ничего не получалось. И тогда они в первый раз подрались. Бились жестоко, как бьются старые приятели. Возненавидели друг друга люто.

Каждый создал свою шайку и стал развлекаться тем, что подстерегал зазевавшегося пацана из стана противника.

Потом их разбросало по Союзу. Оба сидели за спекуляцию.

А увиделись в туалете на Петровке, где торговали джинсами и батниками. Знаменитая была барахолка, милиционеры стеснялись входить в женскую половину сортира, а вольные торговцы как раз там и трудились. Тима и Гарик не сразу узнали друг друга, но, когда щербатый Гарик смачно сплюнул сквозь зубы, Тима вдруг словно прозрел. Даже обнялись от радости.

И снова друзья до гроба, как в детстве, когда сбегали из дому от родительской порки и прятались на дереве. Быстренько свернулись с джинсами и открыли в Мытищах подпольный цех, как тогда говорили, по производству товаров народного потребления. Профиль избрали самый широкий. Тут и сумки холщовые шили с портретами Джо Дассена, и фотокалендарики православные печатали, и точили из дерева шарики для бус, и чеканили из меди писающих мальчиков и девочек для обозначения мест общего пользования. И так хорошо у них пошло, что уже и квартиры в Москве прикупили, и по “Волге” взяли, и даже собирались открыть новый цех в Матвеевском, да прихватили их — нет, не милиция, не ОБХСС, а какая-то больно шустрая комсомольская дружина.

Ох и перетрухали они тогда. С милицией и ОБХСС было бы проще — там все было схвачено, кому нужно заплачено. А тут какие-то пацаны краснопузые. Когда дело касалось идеологии, все чиновные взяточники почему-то забывали о том, сколько им сунули в конвертах, и становились принципиальными.

— Надо ему дать, — предложил Гарик.

— Кому? — испугался Тима.

— Начальнику этой дружины гребаной.

— Да он нас еще и за это!

— Не уверен.

— Вот сам и давай!

Тима был на грани индийской истерики с заламыванием рук и раздиранием одежд.

А Гарик взял три тысячи и пошел к вожаку красных богатырей.

Вернулся он озадаченный.

— Знаешь, что он сказал? — спросил Гарик дрожащего Тиму. — Он сказал, что будет нас защищать Тогда еще не было понятия “крыша”. Но само явление уже существовало.

Вожак, которого звали Олег Булгаков, брал с цеховиков скромных двадцать пять процентов, что было не так уж много, а за это оформил в мытищинском цехе клуб активного отдыха, где люди далеко не комсомольского возраста продолжали клепать сумки, календари и чеканку.

Когда нагрянул наш “дикий капитализм” с его стыдливой гласностью и ИТД, Тима и Гарик, привыкшие всю жизнь скрываться, по первости растерялись. Вдруг выяснилось, что таких шустриков, как они, со своими цехами, по стране видимо-невидимо. Вся их кустарная работа оказалась никому не нужной, и они чуть не прогорели. Приуныли сильно. Хватались за “вареные” джинсы, за кооперативные кафе, даже за платные туалеты — все как-то валилось из рук.

Выручил тот самый дружинник Булгаков. Сначала помог организовать биржу, под гарантии горкома комсомола достал кредит, запустил рекламу по телевидению — и дело пошло. Он по-прежнему брал свои двадцать пять процентов, хотя мог бы уже претендовать и на все семьдесят пять. Но в бизнес Олег уходить не хотел, он занимался какими-то политическими делами, а все финансы крутили Гарик и Тима.

Скоро этих бирж развелось как грязи, но начальный, довольно крепкий капитал уже был сколочен. И тогда Олег подключил ребят к нефтяной трубе.

Дальше рассказывать неинтересно, потому что все все и так знают.

Тима и Гарик основали компанию “Дайвер”, которая уже покупала рестораны, дома, заводы, пароходы, нефтяные вышки, банки и целые армии чиновников, и теперь очень неохотно вспоминали свои мытарства в туалете на Петровке, потому что стали уважаемыми людьми, солидными бизнесменами.

Вот тогда и пришел к ним снова Олег и вполне резонно потребовал расплаты, а именно чтобы они со своим “Дайвером” сделали Булгакова сначала депутатом Думы, потом губернатором, а потом — президентом. Не зря комсомолец так скромничал все время.

— Нет, — сказал Тима.

— Да, — сказал Гарик.

— Это же знаешь сколько стоит?

— Это же знаешь сколько мы потом получим?

Гарик был умнее, он видел дальше. Это, кстати, тоже ужасно злило Тиму. Но он согласился. И “Дайвер” стал скупать газеты и журналы, образовался целый медиахолдинг, целью которого было создание собственного телеканала.

Вот им и стал “Дайвер-ТВ”.

До последнего времени Тима и Гарик были вместе, плечо к плечу, рука об руку. Пока Гарик не женился на американке. Это была какая-то сумасшедшая американка, она любила Россию больше, чем свою Америку. Тима всегда с подозрением относился к таким людям, потому что ничего лучше Америки ему и не снилось.

Свадьбу сыграли дважды — в Москве и в Нью-Йорке, где Гарик и остался.

А Тиме пришлось ехать в Екатеринбург, потому что в Москве за ним начали охотиться. Почему-то Тима решил, что это люди Гарика. И еще он решил, что с Гариком надо кончать. Нет, не убивать его, а просто разорвать с ним отношения. Всякие, и финансовые тоже. Вот только делиться Тима не хотел. Отдать Гарику половину своего — а он уже всю компанию “Дайвер” считал своей — ни за что!

Гарик из Нью-Йорка не наведывался, лишь звонил и отдавал распоряжения. Необходимо было выманить его в Екатеринбург. Тима наизнанку вывернулся, чтобы придумать повод, однако Гарик как чувствовал — приезжать не желал.

— Да ты, Тима, все там и без меня решишь. Но подоспел такой повод — не отвертишься. Олега Булгакова выбрали в Государственную думу. И по этому случаю сам Олег позвонил Гарику:

— Приезжай.

И тот прикатил вместе с женой Джейн.

Депутатство Булгакова отметили радостно, а на следующий день к Гарику пришли крепкие ребята и увезли его. Джейн этого не видела. Она прождала мужа три дня, после чего обратилась в милицию, а потом в посольство.

— Вам лучше уехать, — посоветовали ей земляки. — В поисках мужа вы все равно не поможете, но в дурную историю влипнуть — запросто. Россия непредсказуема.

Тима был совершенно уверен, что Гарик подпишет отступного, но Гарик не подписал, помер. И теперь вся его доля переходила к Джейн.

А Джейн в Америке. И уже ее выманить оттуда нечем.

Тима впал в мрачную депрессию. Нет, не потому, что его совесть замучила, а потому, что “Дайвер” по-прежнему был разделен ровно надвое, только совладельцем его была американка, а за ней стояли и ФБР, и полиция, и всякие разные частные сыщики. И главное — американский закон. Закона-то Тима больше всего и боялся.

Он уже совсем было решился нанять людей, которые поедут в Америку и просто прикончат эту поганую американку, но она вдруг появилась в Москве сама.

 

Питер

Николай Евдокимов курил, выдувая дым в приоткрытое окно кабины, искоса поглядывая на летящую навстречу в свете фар вафельную обшивку грохочущей трубы. Поезд шел на АРС — автоматической регулировке скорости, так что вполне можно было расслабиться. Систему эту установили не сразу, так как линия сдавалась год назад впопыхах к выборам мэра, поэтому месяца три машинисты управляли поездами вручную, не отпуская рычагов контроллеров. Многие жаловались потом на боли в локтях от постоянного напряжения. Зато ездить тогда было веселее. Тоннель сразу от станции “Северная” изгибался влево и вниз, так что можно было как следует разогнать поезд на хорошо спланированной кривой, а потом, слегка притормозив, вписаться в короткую, метров двести, горизонталь, после которой начинался подъем к следующей станции.

Теперь не полихачишь. Поезд, послушный сигналам от датчиков, стоящих вдоль всего пути, сам плавно разгонялся, тормозил и менял темп движения в зависимости от ситуации на всем направлении. С АРС не побалуешь…

Правда, полгода назад ее пришлось на время отключить.

Тогда Коля первым заметил, что где-то на середине горизонтального участка на лобовое стекло кабины упало несколько мутных капель воды, которые тут же сдуло набегающим потоком воздуха, но во время второй ходки к центру по стеклу побежали уже мутные густые струйки — пришлось даже включить “дворники”. Он тут же сообщил по линейной связи о случившемся. На третьей ходке он заметил двоих в робах, метнувшихся в свете фар в специальную стенную нишу. Значит, ремонтники уже проверяли стыки тюбингов, устанавливая место течи. К вечеру приехала какая-то комиссия, и закипела еженощная работа — бригада тоннельщиков из Метростроя подтягивала болты крепления тюбингов и зачеканивала стыки. А АРС отключили, потому что после прохождения злополучного перегона перед выездом на станции помощники выходили наружу и специальной шваброй стирали следы потеков на лобовых стеклах и передке кабин, чтоб не возбуждать ненужных разговоров среди пассажиров.

Капель так и не удалось устранить, хотя специальная бригада геодезистов прошлась по контрольным меткам-реперам и не обнаружила просадок. Тогда местный главный механик нашел “гениальный” выход, за что получил бесплатную путевку в Крым: на всем двухсотметровом “плачущем” отрезке устроили легкий водонепроницаемый фальшпотолок из листовой стали, и мутное известковое молоко аккуратно стекало с него, не попадая на поезда, прямо в водоотливные канавы, а оттуда через насосную станцию уходило в городскую канализацию. И снова включили АРС и убрали из кабин помощников, с которыми так весело было коротать подземные часы…

Евдокимов заплевал и выкинул в окно окурок, потянулся и уставился в сноп света, летящий перед поездом, ожидая появления козырька фальшпотолка — уж больно красиво сверкали в свете фар капли, падающие по его краям. Но вместо праздничной капели он увидел сплошную, словно стеклянную стену воды, надвигавшуюся на него и слепящую отраженным светом. Одна рука автоматически отключила АРС, а вторая резко рванула рукоятку тормоза. Нога же сама отдернулась от рычага “мертвого машиниста” — устройство, которое контролирует состояние человека, управляющего поездом, и моментально включает систему экстренного торможения, если тот теряет сознание или с ним происходит нечто похуже.

Поезд, пронзивший стену воды, еще только начал тормозить, когда на его пути одно за другим стали складываться кольца обделки и сквозь щели на рельсы поползла густая масса плывуна из песка и воды вперемешку с осколками бетона. Один из таких осколков пробил стекло и снес Евдокимову голову, поэтому Коля уже не увидел, как наступила тьма, и не услышал, как затрещали и зазвенели стеклами стенки вагонов, прессуемые обрушившейся по всей длине поезда кровлей.

 

Москва

— Из-под топота копыт пыль по полю летит, — быстро повторял за логопедом Крахмальников.

Сегодня эта поднадоевшая скороговорка ему почему-то особенно нравилась. Что-то было в ней резкое и разгульное, соответствующее нынешнему настроению. Ох, как он сегодня вдарит, аж пыль полетит из-под топота копыт.

— Лучше, Леонид Александрович, уже много лучше, — сказал логопед, что-то записывая в блокнот. — На “т” поменьше атаки. А то получается, как у пэтэушниц, “уцюг”, “лецит”.

— Ага, ага, — согласно кивал Крахмальников, глядя в строгие глаза логопеда.

Этого человека он почему-то боялся, хотя логопед относился к Леониду со всем должным пиететом. Его реплики вроде сегодняшнего сравнения с пэтэушницей возвращали Крахмальникова на грешную землю, где он был обыкновенным советским образованцем, плохо говорившим, мало читавшим, узколобым и недалеким. Крахмальникову это тоже ужасно в себе не нравилось. Ему хотелось задавать самые сложные вопросы легко и непринужденно, как Ларри Кинг, а он, бывало, застревал на каком-нибудь паразитическом слове и подолгу не мог выкарабкаться из сложноподчиненного предложения. Нет, всему учили Крахмальникова в МГИМО, этом уютном гнездышке КГБ, только не учили быть простым и изящным. Впрочем, может быть, это дается только природой, но Крахмальников тем не менее с этим смириться никак не мог.

Борясь с собой, Крахмальников начал писать книгу. На первых порах настрочил страниц сорок, но на этом дело застопорилось, потому что он к рукописи возвращался только затем, чтобы исправить уже написанное.

Зазвонил сотовый. Леонид, решив, что это опять Гуровин никак не может найти Алину, резко нажал кнопку, но это был не Яков Иванович.

— Леонид Александрович, это из администрации президента вас беспокоят. Здравствуйте. Не могли бы вы завтра часам к пяти подъехать в Кремль?

Крахмальников замер. Дюкова он считал личным врагом. Тот вел с компанией “Дайвер-ТВ” долгую и беспощадную войну и ухитрился уже почти что разорить медиахолдинг, которому принадлежал “Дайвер”. Он заставлял госканалы лить на “Дайвер” ушаты грязи, — впрочем, они делали это так неумело и топорно, что только прибавляли “Дайверу” популярности. А вот теперь — “вы не могли бы?”.

— Здравствуйте. А по какому поводу? — полудружелюбно ответил Крахмальников.

— Это не телефонный разговор.

— Государственная тайна? — чуть иронично сказал Леонид.

Крахмальников знал, что Дюков вовсе не тупой аппаратчик, что он человек с юмором, и поэтому не слишком рисковал. Он просто проверял, действительно ли дело серьезное. Если не очень, то Дюков сделает вид, что обиделся.

— Строжайший секрет, — откликнулся глава администрации.

Ага, значит, серьезное дело. Вот теперь пора узнать, насколько серьезное.

— Вы, надеюсь, помните, Виктор Витальевич, что я журналист.

— Но вы же не болтун. Опаньки! Даже так.

— Хорошо, я буду.

— Пропуск вам заказан.

— А к кому? К вам?

— Нет, к моему шефу. И телефон отключился.

— Продолжим? — спросил логопед, делавший вид, что не слышит разговора.

Крахмальников спрятал во внутренний карман трубку.

— Из-под топота копыт пыль по полю летит, — проговорил он твердо.

Сегодня будет тяжелый денек, подумал он весело.

Помимо беседы с Гуровиным он должен еще поговорить с женой. Дело в том, что Крахмальников решил разводиться.

Запиликал с повышением тона, как бы требуя немедленно ответить, мобильник. На этот раз это был в самом деле Гуровин.

— Леня, у нас ЧП, — сообщил он.

— Что, Алину не нашли? Или телебашня упала?

— Не по телефону. Сплошные секреты с утра.

— Через час буду, — коротко ответил Крахмальников.

 

Питер

Склейку закончили к сроку.

"Склейкой” телевизионщики по традиции называют авторский монтаж, который никак не связан с ножницами и клеем, как в старые добрые киношные времена. Сейчас все делается с помощью нескольких видеомагнитофонов или компьютеров.

Результатом получасовой возни с кассетами — приходилось сводить на мастер-магнитофон бетакамовский материал с большой камеры и Серегины дивикамы — явился ролик на десять минут. В Москве его должны еще обработать в АВМ — аппаратной видеомонтажа, насытить перебивками, подправить цвет и выдать в эфир. Валера знал тамошних монтажеров и заранее подготовил им кусочки на выброс, чтоб ребята не остались без работы, а итоговый трехминутный материал включил все: и панораму пожара, и суету оперативников, и его, Балерин, комментарий, и самое главное — горящих лошадей, его коронку. В расчете на профессионализм москвичей Никитин заложил в середине мастер-кассеты и “мину” — первичные наброски о метро.

Все дело было в том, что материал нужно было переправить в Москву без потерь и утечек, так как оба сюжета были суперэксклюзивом. Если бы питерский корпункт имел свою частоту и спутниковую тарелку, проблем бы не возникало. Но “Дайвер” был не настолько богат, чтобы позволить питерцам такую роскошь. Поэтому самые ценные материалы, если позволяло время, кто-то из группы вез в столицу лично. Менее ответственные, но срочные доверяли знакомым проводникам. Самое же срочное, как сегодня, приходилось перегонять через ретрансляторный канал. И тут нужно было держать ухо востро — иногда целые куски их репортажей вдруг без всяких ссылок и оплаты появлялись то на питерском телевидении, то у московских конкурентов, а то и у иностранцев.

Из сегодняшнего ролика самым ценным был именно материал о метро — по нему еще никто не работал, в группе Никитина знали это наверняка: такие вещи не афишируются и им просто повезло, что Чак проезжал мимо. И самим поднимать волну негоже, иначе уже через час на “Северную” слетится вся журналистская братия и метрошники займут круговую оборону. А так Валера рассчитывал сразу после перегонки материала и показа его в утренних новостях на “Дайвер-ТВ” снова первым оказаться в гуще событий.

На Чапыгина он первым делом забежал в отдел координации. Дежурила Галка, что уже было хорошо — когда-то у них был короткий роман, переросший в дружбу.

— Галчонок, какая аппаратная посвободней на перегонку? Горю! — Валера покосился на часы, показывавшие уже четверть десятого.

— С пожаром пленочку припер, потому и горишь? Беги в третью. Там Лева Ильин свои огненные кадры на РТР должен сливать. Если хорошо попросишь, может, он и подвинется — они же позже выйдут.

— Спасибо, — чмокнул Никитин припахивающую табаком щечку и помчался на второй этаж.

Хорошо попросить означало только одно — поделиться своим материалом. Нерасторопный Ильин из местных “Новостей” подрабатывал еще внештатно на РТР и славился своим умением подбирать крошки с чужого стола. Валерий был готов к такому варианту сотрудничества.

— А! Привет ныряльщикам! — блеснул Ильин знанием английского при виде Никитина.

— От такого слышу, — ответил Валерий, имея в виду, что “дайвер” означает не только “ныряльщик”, но и “карманник”. — Пожар гонишь? Сколько минут?

— На треху наскреб. Да и нечего там было снимать — одна милицейско-пожарная тусовка да пламя. А вы там со своим телескопом порядком наловили — я видел.

— Хочешь, панораму дома дам на шесть секунд? А ты меня пропустишь на перегонку.

Глаза у Левы загорелись. Поломавшись чуть-чуть, он снял свой материал, Никитин быстренько прозвонил переадресовку и запустил мастер-кассету. Ильин с завистью поцокивал языком при виде недоступных ему живых кадров. Когда на мониторе до появления кадров о происшествии в метро оставалось полминуты, Валера протянул ему другую кассету — с “отходами”:

— Чего время теряешь? Беги переписывай, пока я не передумал.

Благодарный Лева схватил кассету и помчался в соседнюю аппаратную, так что “закрытый” материал прошел без лишних глаз.

 

Москва

Казанцев ждал уже двадцать минут. Впрочем, его предупредили, что президент задерживается.

От скуки Саша в который раз перелистывал сегодняшние “Известия”. Смотрел в окно, старался ни о чем не думать. Он бы и насвистывал что-нибудь легкомысленное, если бы это была не резиденция главы государства.

— Через десять минут президент примет вас, — сказал секретарь.

Он мог еще встать и выйти. Да, он бы чувствовал себя трусом, идиотом, тряпкой, но не предателем.

«А кого я, собственно, предаю? — мысленно возмутился он. — Гуровина? Смешно. Леньку Крахмальникова? Ну он боец крепкий, выберется. Я никого не предаю! — внушил он себе. — А Джейн… Джейн уже нет в живых…»

Жена Гарика Джейн заявилась в Россию, никого не предупредив. Просто ранним утром Сашу Казанцева поднял с постели долгий и требовательный звонок в дверь, и когда он открыл, то обнаружил на пороге Джейн. За ее спиной маячил водитель такси с двумя огромными чемоданами в руках.

От неожиданности Саша растерялся.

— Ты что, приехала? — глупо поинтересовался он.

— Нет, — по-русски ответила Джейн, — я тебе просто снюсь.

Она рассмеялась, потрепала по щеке заспанного и совершенно обалдевшего от ее внезапного появления Сашу, по-хозяйски направилась прямо на кухню и принялась распаковывать чемоданы, которые втащил за ней таксист. Покрытый клетчатой клеенкой стол заполнили банки с кофе, какие-то бульоны, конфеты, яркие коробочки и скляночки.

— Зачем это? — спросил Саша. — У нас ведь все есть.

Джейн посмотрела на него как на маленького ребенка и терпеливо объяснила, что, несмотря на свои глубокие русские корни, русскую пищу есть не может — от нее просто тошнит. Она бросила чемоданы, схватила Сашу за руку и потащила за собой в комнату, в постель.

Саша и не ожидал от себя такой прыти в ранний час. Он думал, что секс получится сонный и тягостный, но вдруг что-то неведомое подбросило его, и он толкался в плоть визжащей то ли от удивления, то ли от страсти Джейн с какой-то дикой, неугомонной силой. Оргазмы следовали у Джейн один за другим, она уже просто обессиленно стонала, кричала ему похабности, чтобы распалить его и довести наконец до точки, но Саша ощущал только непрекращающееся наслаждение владеть этим холеным упругим телом, входить в него, разрывать, раздирать до сладкой боли, пока Джейн снова не забьется в судорогах, пока не распахнет обезумевшие глаза и не закричит:

— Я потаскуха! Мне так это нравится! Она так по тебе соскучилась! Ей все мало, трахай ее, трахай, черт тебя дери!

Когда через полтора часа Саша свалился, как сноп, извергая из себя любовный сок и рычание нежно и сладко убитого зверя, Джейн сказала:

— А ты не знал разве? В семь утра у мужчин пик сексуальной активности.

Может быть, и так, подумал Саша. Но скорее дело было в другом. В их первую встречу он страшно опозорился. Хотя, если рассудить здраво, не опозориться было почти невозможно.

Гарик привез жену в Россию два года назад, когда “Дайвер” стараниями Булгакова только-только перешел на полноценное вещание. Теперь у них был свой канал, который они уже ни с кем не делили.

Суета поначалу была страшная. Штаты то раздували, то резко сокращали, брали каких-то людей, чтобы вскоре уволить.

Гарик водил Джейн по студии, знакомил с Гуровиным, Крахмальниковым, Алиной, Загребельной, со всеми, кто попадался на пути. Он хотел выглядеть здесь хозяином, у него это неважно получалось, но не потому, что кто-то выказывал ему неуважение, просто из-за суеты даже в самых радушных приветствиях чувствовалась поспешность.

Джейн это надоело, она попросила Гарика оставить ее в павильоне, где как раз Казанцев снимал передачу “Телеследователь” — ток-шоу о самых скандальных уголовных делах. Она села в уголок и стала смотреть. Здесь было много интересных людей, а Саша как раз старался быть незаметным, он был режиссером на площадке, но Джейн обратила внимание именно на него.

Такие ток-шоу она видела и в Штатах. Но там обычно брали какую-нибудь высосанную из пальца, мелкую тему. А здесь речь шла о банде, убивавшей своих жертв из-за подержанных автомобилей. Предмет обсуждения был настолько страшный и животрепещущий, что собравшиеся перебивали друг друга, кричали, вскакивали с мест и, казалось, совсем забыли о телекамерах. Саша пытался держать все в своих руках, помогая не очень опытному ведущему, но передача все равно разваливалась на глазах.

В перерыве Джейн подошла к Саше и произнесла на ломаном русском:

— Я хотел с вами говорить секрет.

— Да, слушаю вас.

— Можно ходить туда? — спросила Джейн, показывая на заставленный декорацией угол.

— Мы можем пойти в мой кабинет.

— Нет, мало времени. Там, да?

Саша пожал плечами и двинулся за Джейн в дальний конец павильона.

Как только оба скрылись от глаз разбредшейся по помещению публики, Джейн схватила Сашу за мужское достоинство и сказала:

— У вас есть… Balls <Яйца — (англ.)>?

У Саши все поплыло перед глазами.

— Вы не мужчина? Да? Надо брать микрофон и делать это сам!

Джейн вовсе не имела в виду ничего неприличного, она просто видела, что передача с таким ведущим крошится. Она хотела помочь.

— Я не могу, так не делается, — мягко освободился Саша. — Это решено не мной.

— Я это решено. Я. Вы мужчина. Давай. Саша пожал плечами. Виновато улыбнулся.

— Ну ты можно? Ну? — настаивала Джейн. — Возьми и сделать. Ну!

— Я не знаю…

— Fuck you! — прошипела Джейн.

И дальше случилось то, о чем Саша старался не вспоминать.

Молниеносным движением она расстегнула его брюки, в следующую секунду вспрыгнула на него, зажав ногами Сашины бедра и сама насадила себя на позорно воспрянувший Сашин первичный половой признак.

— Ты мужчина! Ты мужчина!..

Оттого что рядом ходили люди, что Джейн — жена его хозяина, что она вовсе не пыталась сдерживать свой голос, а декорация предательски тряслась и гремела, Саша оказался не на высоте. Он, как подросток, испытал оргазм после всего нескольких толчков. Но Джейн тогда это не смутило.

— Go <Иди — (англ.)>! — скомандовала она. — Ты лидер! И Саша вышел, взял у ведущего микрофон и довел передачу до конца. С тех пор это шоу стало его.

Потом они встречались с Джейн всего один раз, когда Гарик пропал и она приходила на студию узнать, не видел ли его кто-нибудь. О той умопомрачительной сцене за декорациями она, конечно, и не вспоминала.

Гарик так и не нашелся, а Джейн вскоре уехала…

— Мы поженимся, — заявила Джейн, намазывая на хлеб конфитюр, — и станем жить в Москве. Правда?

По-русски она теперь говорила весьма сносно. Саша с глубоким сомнением покачал головой, что даже при большом желании трудно было расценить как утвердительный ответ. Он очень хорошо относился к Джейн, но и думать не мог о том, чтобы связать с ней свою судьбу. Джейн словно прочла его мысли:

— Ты что, не хочешь на мне жениться?

— Конечно, хочу, — не очень уверенно откликнулся Саша. — Но все так неожиданно…

— Ничего неожиданного нет, — пожала плечами Джейн. — Если мы любим друг друга, то должны жить вместе. Ведь у нас теперь общее дело.

— Какое? — опешил Саша.

— “Дайвер-ТВ”. Ты забыл — у меня же сорок девять процентов акций вашего канала!..

* * *

— Прошу.

Саша вскинул голову.

Секретарь открыл резную золоченую дверь:

— Президент ждет вас.

Бежать теперь было поздно.

 

Питер

Денис пришел в себя оттого, что кто-то больно тряс его за плечо.

— Вы живы? Вы живы? — спрашивал сквозь слезы женский голос.

— Жив, — нерешительно ответил он. — Не трясите, пожалуйста. Рука болит. Что случилось? Где мы?

— В метро. Нас засыпало! Я не хочу умирать! — закричала женщина, снова хватая Дениса за ушибленную руку.

Когда Денис понял, в каком положении он очутился, его чуть не захлестнула волна ужаса, горло сжалось, чтоб издать вопль тоски и отчаяния, но неожиданно сработал инстинкт, который Денис называл “мушкетерским”.

Он знал эту свою особенность: подобно героям Дюма, становиться ироничным и хладнокровным в самых сложных и опасных ситуациях, если рядом присутствовала дама. Вот и теперь на смену страху вдруг пришло осознание своего мужского долга — успокаивать и спасать.

— Ничего, ничего, доченька. Прорвемся. Только отпусти мою руку — болит. Тебя как зовут-то?

— Наташа, — всхлипнув, ответила девушка. — Какая я вам доченька? Вы же молодой, я видела.

— Ну вообще-то я ровно в два раза старше, и, если бы не осторожничал в свое время, вполне бы мог стать твоим отцом. Но вообще-то в нашем положении возраст не важен, так что давай будем на “ты”. Меня зовут Денис. А ты, насколько я понимаю, та виолончелистка.

— Так вы.., ты тоже обратил на меня внимание? — проснулось в ней женское начало. — По-моему, у меня глаз заплывает — я так приложилась к Маргоше!

— Какой Маргоше? — не понял Денис.

— Это виолончель моя, фирмы “Марготт”. Она француженка.., была. Если бы не она, мы бы не разговаривали сейчас с тобой. Когда поезд начал тормозить, я как раз наклонилась, чтоб придержать ее. А ты в это время полетел и заскользил, как шайба, по полу! — Смех Наташи прозвучал диковато в хлюпающей черной мгле. — А когда произошло столкновение… Это было столкновение, да? Неужели встречный поезд оказался?

— Нет, похоже, нас завалило, — обреченно вздохнул Хованский. — Так что дальше-то было?

— В общем, когда все это случилось, ты въехал в мою Маргошу и меня об нее стукнуло. Она нас спасла, а сама погибла. Ой, голова кружится, — наверно, у меня сотрясение.

— Сейчас, погоди! — завозился он на полу. — У меня же зажигалка есть! Надо посмотреть, что с твоей головой. И вообще…

В слабом отсвете желтоватого пламени Денис разглядел два огромных блестящих темных глаза, пробор в черных волосах, ярко белеющий даже в полумраке, и кровоточащую ссадину на нежном девичьем виске.

— Ничего, — сказал он, доставая свой, слава богу, свежий носовой платок и прикладывая его к ранке. — До свадьбы заживет.

— Ага, будет теперь у меня свадьба, как же, — скривилась она от боли, и глаза ее предательски заблестели еще больше.

Денис понял, что грань истерики близка, и решил разрядить обстановку одной из своих “авторских” мулек.

— А ты знаешь, что имеют в виду, когда говорят “до свадьбы заживет”?

— Ну пройдет, мол…

— Так раньше парни на деревне успокаивали девушек, склоняя их к добрачным отношениям.

Он еще раз щелкнул зажигалкой и увидел, что девушка улыбнулась.

— Эй, мужик, а закурить у тебя нету? — раздался откуда-то из глубины вагона хриплый голос.

— Подходи, найдется, — забыв, в каком положении они находятся, машинально ответил Денис. — Еще кто-то живой! — вдруг удивился он.

— Подойти я никак не смогу, браток. Я свое еще год назад отходил, — откликнулся голос. — Да и навалился на меня кто-то — тачку мою заклинило.

— Это ты, что ли, “афганец”? — спросил Хованский, щелкая зажигалкой и всматриваясь в темноту. — Сейчас попробую помочь тебе, если сам смогу двигаться.

Он осторожно встал на четвереньки, чувствуя, как в ладони впиваются хрупкие осколки виолончельного корпуса и пластика футляра, высвободил ногу из петли захлестнувшей ее струны и попытался выпрямиться. Голова уперлась в.., потолок вагона! А ведь он стоял на полусогнутых ногах.

— Ничего себе! — воскликнул Денис. — Нас придавило!

— А ты думал, — отозвался “афганец”. — Обделка сложилась, как вафля! У меня аж башку потолком прижало. А тот конец вагона, откуда ты летел, и вовсе сплющило. Села кровля, мать ее…

Денис начал было пробираться в сторону говорившего, но сначала наткнулся на чье-то тело на полу, потом поранил лицо о свисающий с потолка светильник и понял, что надо прежде оглядеться. Но как? Неверный свет зажигалки не был надежным помощником, да и расходовать запас газа не хотелось — мало ли сколько времени придется просидеть в темноте и холоде, прежде чем подоспеют спасатели. А в их приходе сомнений не возникало. Тогда Денис вспомнил о своей “мыльнице" — фотоаппарате со вспышкой, лежащем в сумке. Сумка, слава богу, осталась при нем и валялась в ногах у Наташи.

— Сейчас мы обследуем поле боя. Ты не пугайся, я буду светить вспышкой, — предупредил он девушку, чьи глаза стали ему почему-то дороги. — Хочешь фото на память?

Первую вспышку он и впрямь направил на нее, чтоб оценить обстановку в непосредственной близости. В мертвенно-белом свете Денис успел рассмотреть Наташу, скорчившуюся на пустой скамье справа. Второй блиц высветил парня, неподвижно уткнувшегося разбитой головой в подоконник левого торцевого окна вагона, и пожилого мужчину, застрявшего в изгибе поручня возле первой двери и навсегда застывшего в нелепой позе.

Потом он повернулся в сторону “афганца” и сделал еще один кадр. Именно кадр, потому что Денис понял, что каждый раз на пленку его камеры попадают фрагменты страшной трагедии, свидетелем и участником которой ему пришлось стать. На этот раз слева он увидел старуху, словно начавшую кувырок и замершую при столкновении с дверным поручнем. За ней ничком лежал мужчина, который в свете вспышки показался ископаемым динозавром — в его спине торчали три больших куска толстого оконного стекла. Картина справа была еще страшнее; какого-то тинейджера забросило в пространство между просевшим потолком и горизонтальным поручнем, и там он остался висеть, сложившись пополам, словно сохнущий комбинезон. А чуть дальше через дверной поручень перегнулась, словно собираясь встать на мостик, пьяница, сопровождавшая “афганца”. На ее запрокинутом лице блеснули выпученные мертвые глаза…

Вот такую акробатику смерти увидел Хованский, пробираясь к инвалиду на помощь.

Если бы это показали в какой-нибудь передаче вроде “Случайного свидетеля”, Денис ужаснулся бы. А теперь даже особой брезгливости не было. Была какая-то спокойная философичность. Наверное от шока.

"Афганец” сидел в своей коляске, придавленный телом здоровенного кавказца в черной кожаной куртке. Денис скинул труп, и инвалид наконец-то глубоко вздохнул.

— Закурить-то дай, земляк, — попросил он. — Всякое важное дело нужно начинать с перекура.

Денис обессиленно опустился на пол, опершись спиной о коляску, и они молча курили с минуту.

— О каком важном деле ты говоришь?

— Так выбираться нужно отсюда, пока не поздно. Плывун, он быстро набегает. Раз свод рухнул, значит, кровля будет теперь садиться рывками. Пока что ее расперло на стены, да и мы вместо крепи. А когда подтечет еще плывуна, так все и сплющит как пить дать. Слышишь, как хлюпает?

Кроме хлюпанья Денис неожиданно уловил еще и далекие голоса. Потом ему показалось, что где-то играет негромкая музыка. Чего не пригрезится в такой ситуации.

— Услыхал? — переспросил “афганец”. — Видать, не мы одни уцелели. Так что нужно пробиваться к людям. Глядишь, общими силами и выберемся. Рискнем?

— Я не против, — согласился Денис. Он удивлялся себе: вот оно пришло, смертельное испытание, а он спокоен, фотографирует, с девицей амурничает. Как возмущали его порой несгибаемые герои надоевших американских триллеров, которые не теряются ни в каких ситуациях и с пулей в груди колотят дюжину врагов, падают с крыши на асфальт, отряхиваются и целуют грудастую подругу, перед тем как под капельницей уехать на “скорой” слегка подлечиться. Может, эти часы, или минуты последние в жизни Дениса, но пока он почти спокоен. Не от этого ли обыденного “Эй, мужик, закурить не найдется?” его невозмутимость? Или от не исчезающей при любых обстоятельствах уверенности, свойственной каждому из нас, что все страшное происходит всегда с кем-то другим? Но ведь на самом деле это так и есть, потому что когда страшное происходит именно с тобой, уже некогда об этом подумать. А раз так, то еще не все потеряно и нужно выбираться из тоннеля смерти.

— Слушай, а как тебя звать? — спросил он “афганца”.

— Вячеслав, Слава, — протянул тот руку. — А ты, я слышал, Денис.

— Слав, а откуда ты так хорошо знаешь все метрошные дела? Наездился по этому маршруту?

— Строил я этот маршрут, будь он неладен. Я его породил, он меня и убил, — переиначил безногий слова Тараса Бульбы. — По частям. Ноги-то я тут потерял год назад.

— Ничего себе, а я думал, ты и впрямь воин-инвалид. “Афганцем” выгоднее представляться, что ли?

— Выгоднее. Но я никого не обманываю. Я ведь не простой метростроевец был, а военный строитель из специального горного отряда. И в Афгане командные пункты строил. Там ни царапины, а тут — сам видишь.

— И чего это вас на метро направили?

— А мы все время в параллель с гражданскими копаемся. А тут к ним на прорыв кинули. Вот я и доавралился до девятисот рэ в месяц и попрошайничества. Так, сними-ка меня на пол — я пошмонаю чуть-чуть.

— Кого? — не понял Денис.

— Жмуриков, кого же еще.

— Так это же.., мародерство! — громко сглотнул Денис.

— Ишь ты, “мародерство”! Мародерство — это когда для наживы. А я — чтоб мы выжили. Нам, браток, нужно еды-воды набрать, зажигалок еще, хорошо бы фонариком разжиться. А если у кого еще и бабки найдутся, то я не побрезгую — им-то они под землей все равно без надобности.

— Слушай, Слав, раз уж ты взялся за это, собери еще и документы.

— Зачем?

— Знаешь, как тяжело будет их родственникам чего-нибудь добиться от властей. Скажут, что они без вести пропали — и все.

— И то верно — соображаешь, — похвалил “афганец”. — А так твои фотки и их ксивы — чем не доказательство… О! Сразу удача! — воскликнул он, вытаскивая из карманов кавказца массивный “ронсон”, пачечку купюр, схваченных аптечной резинкой, и…

"Макарова”. — Вот какие граждане ездят рядом с нами.

— Ствол-то тебе зачем? — удивился Денис.

— От крыс отбиваться и сигналы подавать, — отшутился Слава.

— А тут есть крысы? — с испугом спросила незаметно подобравшаяся Наташа.

— Нашла, девушка, чего бояться, — усмехнулся “афганец”. — Там посмотрим, кто тут есть.

Минут через десять Слава и присоединившийся к нему Денис собрали по карманам и сумкам погибших (живых не обнаружили) неплохой запас самых необходимых вещей: несколько бутербродов, пяток “марсов” и “сникерсов”, пару бутылок пива, которыми хозяева уже никогда не опохмелятся, и даже шкалик водки, найденный в сумке человека-“динозавра”. Самая ценная находка обнаружилась у несчастного паренька, висевшего на поручне, — на его поясе был прикреплен замысловатый брелок, напоминающий пейджер, с вмонтированными электронными часами и довольно мощным фонариком, так необходимым спасшимся случайным попутчикам. Паспорта жертв Наташа завернула в пустой полиэтиленовый пакет и спрятала в карман куртки.

— Что ж, не так уж и плохо! — повеселел Слава, залпом выпив треть водки из чекушки.

— Может, не надо было? — сглотнул слюну Денис.

— На дорожку — сам Бог велел, не то пути не будет. На подкрепись — тебе же меня тащить. А идти придется далеко — до вентиляционной шахты метров сто, судя по маркировке на стене. Я как раз при ее сбойке ног лишился, так что запомнил то место до конца жизни.

— Ну сто метров не проблема.

— Не говори гоп. Мы еще не знаем, что там впереди. А с таким рюкзаком, как я, тяжеловато передвигаться. Пей!

"И то правда, — подумал Хованский, глотая обжигающую жидкость. — На тележке ему не проехать. Но ничего! В бедняге веса-то как в ребенке”.

Дверные рамы были сжаты жутким усилием настолько, что нераскрытые двери выпучились наружу, и выбить их ударом ноги не составило большого труда. Денис первым спрыгнул на служебную дорожку, проходящую уступом вдоль тоннеля, потом помог спуститься Наташе и наконец покорно подставил спину Славе. Тот и впрямь оказался удивительно легким. Хованский обернулся в конец вагона и сделал снимок, на котором запечатлелись гирлянды тюбингов, свисающих с прижатой ими крыши, окна, превратившиеся в сплошную узкую щель, номер вагона на залитой жижей стенке и глухая стена глины и обломков бетона, отсекающая его “уцелевшую” половину от тоннеля, далекой станции и всего мира. Потом он зажег фонарик и пошел вперед, к спасительной шахте, в сторону которой в луче слабого света улетал дым Славиной сигареты.

 

Москва

Алина пробегала глазами текст, а сама все время косилась на мобильник, словно гипнотизировала его взглядом — зазвони!

Ее опоздание на студию было, как всегда, бурно отмечено начальством, с пониманием — равными по должности коллегами и совершенно безразлично — обслуживающим персоналом.

Готовился к эфиру утренний блок новостей. Царили обычные сутолока и беготня, подносили свежие тексты, тут же их правили, машинистки кричали, что они не успевают, Ирина Долгова — любимица Крахмальникова — зычным голосом отдавала распоряжения.

"Он не пойдет, — монотонно вертелось в голове у Алины. — Струсит в последнюю минуту и не пойдет”.

— Алина, вот этот текстик глянь, — попросила Долгова.

Алина улыбнулась рассеянно, взяла бумагу, снова бросила взгляд на мобильник.

— Так… “Чрезвычайное происшествие в Санк-Петербурге”… “У известного предпринимателя”… “Пожар… “Вобохины палаты” .. “Станция метро “Северная”…

Алина оторвалась от бумажки:

— Ир, я не поняла.

— Что не поняла? — раздраженно обернулась Долгова, уже выясняющая отношения с Червинским.

— А метро тут при чем?

— Какое метро? — наклонилась к бумаге Долгова.

— Вот, — ткнула пальцем в текст Алина. Редакторша пробежала глазами сообщение и мотнула головой:

— Азээшники! Дайте мне питерский материал на монитор.

Через несколько секунд побежали кадры пожара, снятого в Питере. Алина вполголоса попыталась наложить на изображение текст. Про метро там ничего не было.

— Кто монтировал материал?

— Вторая, — ответил усиленный динамиком голос.

— Вторая монтажная! Червинский, вызови!

— Вторая монтажная! — закричал в микрофон режиссер.

— Да.

— Сколько минут перегнали из Питера?

— Десять.

— Сколько?!

— Сейчас… Шестьсот двадцать секунд.

— Кто монтировал?

— Я.

— Я не вижу ничего про метро.

— Какое метро?

— Текст видишь?

— Момент… Вижу. Сейчас… А! Так там ничего интересного. Какой-то мужик в больнице.

— Какой мужик?

— Машинист какой-то…

— Какой?

— Вот и я подумал — при чем тут машинист на пожаре?

То ли Ирине надоело выяснять отношения с невидимым собеседником, то ли терпение просто лопнуло, но она рванула дверь студии и помчалась в монтажную.

Алина подумала, что Саша должен был уже встретиться с президентом. А сразу после этого он обещал позвонить.

Ее так и подмывало самой набрать номер. Но она не стала — мало ли. Хотя почти уверена была, что Казанцев сидит дома или в кабаке и заливает свою трусость коньяком. Ладно, она позвонит ему после эфира.

С таким же шумом распахнулась и снова захлопнулась дверь в студию, и фурией влетела Долгова.

— Так, переверстка! — гаркнула она с порога. — Питерский материал ставим первым. Десять минут. Ищите, что можно выбросить.

— Что, пожар того стоит? — неумело съязвил Червинский.

— Там не пожар. Там поезд метро пропал.

— Как “пропал”?

— Пропал, — по слогам повторила Долгова.

И это было страшно.

В студию сбежались люди, поднялся совершенно невероятный гам. Побежали копаться к архивах, на скорую руку стряпать компьютерную графику, которая бы наглядно показала, как и где пропал поезд. Тут же на дикторском столе дописывали комментарий.

— Слушай, — тихо позвала Долгову Алина, — а у Гуровина спрашивали?

— В смысле?

— Питерское метро, если помнишь, — это же козырь тамошнего Хозяина. А он ставленник Самого. — Алина выразительно подняла глаза.

До эфира оставалось всего двадцать минут.

Телефон молчал.

И теперь Алина молила Бога, чтобы Казанцев оказался трусом.

 

Питер

Когда Лева Ильин вернулся и перегнал на РТР свою информацию, добавив в конце еще и никитинскую панораму, у них с Валерой осталось еще минут пятнадцать для разговора.

— Лев, — как можно индифферентней начал Валерий, — помнится, ты у нас в свое время делал серию репортажей о метро.

— Было дело, — согласился тот. — Чуть тогда воспаление легких не схлопотал.

— И на “Северной” бывал?

— А как же! Она же была темой дня. Правда, там не очень-то давали работать: мол, некогда отвлекаться на ерунду. Только с начальством пообщался да на открытии поснимал Хозяина и прочих шишек.

— А из строителей никого не знаешь?

— Тебе зачем? — удивился Ильин.

— Да так, — уклончиво ответил Валера. — Когда-то Москва и Ленинград соревновались. И в строительстве метро тоже. Наши хотят сравнительную ретроспективу дать, — на ходу импровизировал он. — Так есть кто-нибудь?

— Сейчас. — Ильин достал из портфеля записную книжку. — Вот записывай: Копылов Евгений Петрович, начальник управления. Он непосредственно руководил работами. Ушел за полгода до сдачи очереди. Сейчас возглавляет кафедру в бывшем ЛИИЖТе… Слюсаренко. Был замом начальника Метростроя. После сдачи ветки стал начальником… А вот и сам Ломов Василий Палыч. Ну его, как теперешнего вице-мэра, тебе представлять не надо. Помнишь мою нетленку в репортаже с открытия?

— А как же! — притворился восхищенным Валера, вообще не смотревший год назад “сериал”, посвященный благодеяниям переизбираемого мэра. — Это которую из них?

— Когда он и мэр перерезают красную ленточку и из ее кусочков делают себе красные банты. Говорят, что эти кадры прибавили Хозяину голосов левых. Он после этого взял Ломова к себе в замы по строительству.

— “После” не значит “поэтому”, — заметил Никитин.

— Да я не о репортаже, — смутился Лева. — Естественно, Василий Палыч попал в вице-мэры за ударный труд.

— Ладно, дай я спишу их телефоны. Это новые? Ого, у тебя и мобильники записаны! Даже адреса? Ну ты даешь…

Никитин едва успел занести в свой органайзер все эти сведения до начала передачи из Москвы.

Как он и ожидал, информация об аварии в Питерском метро прошла первой.

У сидящего рядом Левы отвисла челюсть.

— Что ж ты мне ничего не сказал, Валера? А я-то тебя вперед пропустил! И концы все дал…

— Ничего, Левушка. Ты же свое получил. Ну я побежал. Ребята ждут.

— И досматривать свой материал про Бобо не будешь? — удивился Ильин.

— А, — махнул рукой Валера. — Не до него сейчас…

Лева понял, что он только что вылил целый водопад на мельницу конкурента — а кто в телемире не конкурент? — и что чертов полумосквич Никитин снова на полкорпуса впереди всех. Но еще он понял, что катастрофа под землей даст пищу еще многим акулам пера и объектива и нужно постараться захватить место поближе к кормушке.

Когда съемочная группа Ильина собралась внизу в ожидании машины, никитинцы уже подъезжали к “Северной”. Валера ожидал, что после взрыва его информационной бомбы уже возле станции “Десятниково” будет заметно оживление, но там лишь стоял на всякий случай дополнительный наряд милиции.

— Эта станция работает. Значит, завал где-то возле “Северной”, — рассудил Валера. — Хотите, я предскажу, что мы увидим?

— Попробуй, — откликнулся Носов.

— Стало быть, так: мы сообщили об аварии, рейтинг наших утренних новостей по Питеру где-то около десяти процентов… В поезде, как сказал машинист, человек сто пятьдесят — двести. Делим на три — среднестатистическая семья, на которую приходится один телевизор, — получаем пятьдесят. Умножаем на одну десятую. Вот, ребятушки, получается, что едем мы почти впустую: на площади окажутся лишь пять — десять членов семей пострадавших да столько же зевак… Так, или примерно так, составляются отчеты по якобы проведенным соцопросам, — констатировал Никитин.

— Ничего, человек предполагает… — философски заметил Виктор. — Не думаю, что мы едем зря. И рейтинг наш, похоже, поднимется теперь процентов до тридцати. Нужно, чтоб Гуровин ввел поправочку в наши зарплаты.

Ажиотаж на площади у станции “Северная” превзошел все ожидания.

 

Москва

Володя досмотрел кассету до конца.

Несколько раз ему казалось, что сердце остановится. Он выкурил за эти два часа полпачки сигарет, он даже не слышал телефонных звонков, которые почти не прекращались. Обманутый муж стоял, схватившись руками за голову, и методично раскачивался, словно баюкая свое отчаяние.

Да, это было похуже бомбы.

Если бы жена сейчас была дома, Володя сразу бы ее убил. Просто задушил бы голыми руками, потом поехал на телевидение и перестрелял всех встречных-поперечных. У него были пистолет и винчестер — на все оружие имелось законно полученное разрешение. Патронов хватило бы человек на тридцать — сорок.

Но жены дома не было.

Володя с осторожностью, словно гремучую змею, вынул из магнитофона кассету, спрятал ее в своих бумагах, куда жена никогда не заглядывала. И только потом сел.

Конечно, пивом Володя занимался не всю жизнь. Он был обыкновенным советским инженером. Инженером-технолом на заводе полимеров. Работу свою люто ненавидел и мирился с ней только потому, что там у него были друзья. Собственно, любовь к пиву именно с завода и началась. К концу смены он напивался с коллегами этим странного вкуса и действия напитком так, что домой мог идти только пешком. Во-первых, пьяного не пускали в метро, а во-вторых, мочевой пузырь требовал постоянного опорожнения. Сколько смешных историй было связано с этим последним обстоятельством! С этих историй и начинали рабочий день — кто и как вчера орошал родной город.

Почему он сейчас вспомнил об этом?

Странно устроен человек. Володе бы найти хорошую, крепкую веревку, кусок мыла и повеситься или хоть постирать белье. Словом, найти какой-то выход, а он сидел и перебирал в памяти давние урологические истории и улыбался.

Почему-то жутко жаль было ушедшего времени, ненавистной работы, скромного достатка, теплого пива и вонючих закоулков.

Почему?

Да потому, что тогда не было у Володи видеомагнитофона. Только черно-белый телевизор. И еще потому, что у него были друзья. А теперь никого — только долги.

Володю вдруг словно в зад шилом кольнули. Да почему же были? Никуда они не подевались. Живы и здоровы наверняка. Вот он сейчас их соберет и они напьются пива от пуза — все мексиканское роскошество уничтожат, чтоб больше жена не опустошала ящик, не таскала своему начальнику…

При этой мысли Володя беспокойно заерзал. Что-то важное промелькнуло, не успев соединиться. Что-то жизненно-важное.

Да. Вот что — пиво, друзья и начальник. Если это соединить, получится гремучая смесь.

Теперь он был спокоен. Он был чертовски спокоен. Он знал, что делать.

Первым делом вызвонил старых друзей. Из десятка инженеров по давно записанным телефонам отозвались только двое. Но эти двое как раз и были теми, в ком Володя сейчас так нуждался, — они по-прежнему работали на заводе. Вернее, числились: завод простаивал.

Встречу назначили немедленно в пивном баре.

— Я приглашаю, — подчеркнул Володя, уловив, что друзья замялись при упоминании дорогого заведения. — Я ж теперь пивной король, — соврал он.

Потом он сел к столу и, напрягая все свои знания, набросал списочек.

Оделся, вышел на улицу и поехал на встречу.

Друзья уже топтались у входа. Они не сразу узнали его, смутились, чуть ли не на “вы” перешли. Но Володя их хлопнул по плечам:

— Ну?! Вольем, как на полимерке?! До уссыку?!

И смех разрядил неловкость.

Они сидели в отдельном номере, пили и закусывали, вспоминали прошлое, хохотали, но у друзей в глазах все время стоял вопрос: а с какой стати Володька вдруг решил их собрать? Неужели всерьез принял рекламные заклинания “Надо чаще встречаться”?

Но Володя не торопился выкладывать суть. Он вообще не был уверен, что скажет им, зачем позвал. От пива все как-то стерлось, потемнело, лежало себе в уголке души больным комочком — не трогай, не будет ранить.

— Вов, а как у тебя дела?

Если бы старый друг вот так и спросил: зачем, дескать, позвал? — Володя бы точно ответил: соскучился. И все.

Но друг поинтересовался делами, и комочек взорвался, обжег изнутри так, что сердце снова чуть не стало.

Володя уставился в бокал, прикусил губу, отдышался, уже спокойнее полез в карман и положил на стол свой списочек:

— Сможете достать?

Друзья склонились к бумажке, а потом одновременно подняли на Володю удивленные глаза:

— Это тебе зачем?

— Да так, крыс травить собираюсь. Развелось их до фига.

Инженеры с минуту молчали.

— Я заплачу, — засуетился Володя.

— Кого? — хрипло спросил друг.

— Ты не знаешь.

— Конкурент?

— Ты не знаешь.

— Это ж ненадежно…

— А что надежно? — не понял Володя.

— Из пистолета, — оглядевшись по сторонам, сказал инженер.

— Нет, я не буду. Не могу и не хочу. Не собираюсь руки марать…

— Я могу, — почти шепотом проговорил друг. И стал белее скатерти на столе.

Володя ужаснулся. До чего довела нищета этих ребят. Мирные советские инженеры, интеллигенты, добрейшие люди!

— Я и так заплачу, — сказал Володя поспешно.

— Сколько?

— По сотне. На каждого. Баксов.

— Когда надо?

— Завтра. Сможете?

— Сегодня сможем, — почти хором ответили старые друзья.

 

Питер

Никитину пришлось оставить свою “Ниву” метрах в ста от станции “Северная” — улица была перекрыта гаишниками, разворачивающими машины в объезд.

— Так, — заключил Валера, — явно ожидается начальство. Вон уже ставят ограждения.

В подтверждение его слов к ограждениям подъехали два автобуса местного УВД с милиционерами, одетыми в каски и бронежилеты. Служивые тут же вытянулись в цепочки, не пропуская никого на станцию. Следом подкатила машина с надписью “Служба спасения”, потом зачем-то пожарный “КрАЗ” с лестницей и “скорая”.

Чуть позже слетелись съемочные группы: питерского ТВ, местного второго канала и РТР в одном лице Левы Ильина, а также корпунктов ОРТ и Ren-TB.

— Молодцы коллеги, оперативно среагировали на наши новости, — не без сарказма похвалил их Носов. — Похоже, начальство и впрямь прибудет, судя по мерам безопасности и показухе.

— Точно, зашевелились после звонка сверху, — согласился Валера. — Значит, так, работаем с плеча в толпе, слушаем, что знает народ, кого обвиняют, были ли раньше сигналы об опасности, — распоряжался он, пока его бригада шла к станции. — Как только появится начальство, ты. Серый, забивай место на выделенной для брифинга площадке, а когда мы с Витей подбежим, выйдешь из круга и вставишь нас. Эти все — видишь, уже толпятся у начала коридора — хотят поймать приезд и выход небожителя. А мы в народ, в наро-од. Бабуля! — рванулся он к старушке, спешащей к ограждению. — Не скажете, что тут случилось?

— А вы с телевидения? И покажете меня? А сами, значит, не знаете? — хитровато взглянула она на Никитина.

— Так мы ведь только подъехали.

— И не слышали, что Москва передала? А мне соседка рассказала: олигарха нашего подожгли с евонными конями, а в метро два поезда столкнулись — тыща народу погибла. Мне-то что, я одинокая, а каково тем, у кого детки пропали?

— Так ваших там никого нет? А знакомых своих не укажете, у кого близкие утром на метро уехали? — решил освободиться от бесполезной собеседницы Валера.

— Вон они стоят. Сначала на станцию пошли, так их погнали оттуда, говорят — паникуете…

Никитин не дослушал и поспешил к кучке мужчин и женщин, в основном пожилых, которые сбились под козырьком станции. На их лицах застыло тревожное ожидание, выделявшее их из толпы зевак, имевших выражение равнодушное, а иногда и радостное от предвкушения событий в серой, однообразной жизни окраины.

— Здравствуйте, — обратился Валера к мужчине, стоящему с краю. — Мы работаем от московского канала “Дайвер-ТВ”. Я вижу, вы чем-то озабочены. Есть опасение, что кто-то из ваших знакомых или родственников оказался в поезде?

— “Дайвер”? Так это вы забили тревогу? Спасибо вам, ребята, что оперативно работаете. А опасение у меня точно есть. Утром жена поехала посидеть с внучкой в Колпино — в яслях карантин. Она как раз на первый поезд собиралась успеть. Дай бог, чтоб не успела. Я ведь чего боюсь: если попала на него, так беда! Но если опоздала, так почему домой не вернулась сразу, ведь движение-то сразу прекратилось.

— Будем надеяться, что она опоздала на роковой поезд метро и поехала позже наземным транспортом, — сказал Никитин в камеру. — А вы не можете позвонить в Колпино и узнать, добралась ли она?

— Э, дорогой, — махнул рукой мужчина, — там телефона еще лет пять не будет. Новостройка. А у меня сердце болит, — потянулся он в карман, очевидно за лекарством.

— А мой старик, наоборот, первым поездом приехать со смены должен был, — включилась в разговор худощавая женщина. — Вот стою жду с самого утра-а-а! — заплакала вдруг она.

— Что же вы ждете?

— Может, скажут чего. Я уже ходила к начальнику станции, а он говорит — ждите, и все!

— А фамилию его узнали?

— Сердюков, кажется…

— Так вот, я вам советую идти домой и ждать мужа там. Четыре часа назад я видел единственный поезд, что пришел из центра. Все пассажиры живы, лишь один машинист отправлен в больницу. А с Сердюковым этим, который все это знает, вы попозже разберетесь. Вместе с мужем.

— Ну я ему, сволочи, дам! — загорелись вдруг глаза женщины ненавистью. — Значит, он вылез на “Десятниково” и отправился к дружкам водку пьянствовать! Я же его, гада, с утра почему ждала — у них вечером перед сменой получку давали…

Возле самой стены молча стояла бедно одетая старуха с глазами боярыни Морозовой с картины Сурикова. Она не захотела общаться с телевизионщиками и даже отошла в сторону, когда Никитин стал уж больно настырничать, но при этом внимательно прислушивалась к словам других интервьюируемых. Когда же какая-то бабенка, явно не имеющая отношения к жертвам аварии, стала высказывать предположения о размерах выплат семьям пострадавших “в то время как” и так далее, старуха не выдержала и чуть не вырвала микрофон из рук Валерия:

— Какие выплаты! Какие выплаты! Разве на них купишь нового Славку, хоть он и калека? Мой сын на стройке этого проклятого метро ноги потерял — гнали они, видишь ли, по просьбе трудящихся. Знаем мы эти просьбы! Сын мне все рассказывал! Этому коротышке плешивому, мэру нашему, нужно было к выборам линию пустить, иначе не допустили бы его еще раз к кормушке. Настроил здесь гадюшников, выжил сотню тысяч людей из центра, а потом спохватился, что ездить им не на чем и не выберут они его во второй раз. А нам-то со Славкой квартиру на первом этаже дали, однокомнатную, только когда ему ноги оторвало и пришлось мне из деревни ехать сюда, чтоб он руки на себя не наложил! — Старуха кричала, но не плакала — ее черные глаза оставались все такими же горячечно-сухими, как у знаменитой боярыни.

Потом она чуть понизила голос и сказала прямо в микрофон:

— Вы, я знаю, из Москвы. Так передайте там нашему земляку, что метро это через коленку строили, если он сам не знает. Сын говорил мне: мам, мы с этим тоннелем как худые женихи — с третьего раза куда надо попасть не можем!

— А что он имел в виду? — спросил Никитин.

— А этого я не знаю — он не в обычном отряде работал, а в специальном. Надо оно мне, это метро? Только и пользы от него, что Славка там милостыню с самого утра в тепле собирал, а не на паперти… А теперь, чует мое сердце, отмучился он, — наконец тихо заплакала старуха. — А за ним и я уйду. Так и передайте нашему мэру: спасибо, мол, вам от калеки-метростроевца и его матери. Так и передайте.

Никитин не знал, чем утешить старуху, и молчал, стыдясь своей радости настоящему убойному материалу.

 

Москва

Разговор получился странным. Казанцев даже подумал, что все россказни о тайном оружии КГБ, дающем возможность прослушивать чужие мысли, не выдумка.

Президент знал все наперед. Саша увидел это сразу, как только вошел в кабинет, отделанный деревом.

Президент бойко, но косолапо двинулся ему навстречу, протягивая крепкую руку. Пожатие не доставило Казанцеву никакого удовольствия — кольцо впилось в палец и Саша чуть не вскрикнул от боли.

Предложение Казанцева президент принял спокойно, словно такое бывало каждый день. Спросил, как идут дела на “Дайвере”. Но из Сашиного ответа, казалось, нового ничего не узнал.

— Уезжать собрались? — вдруг задал он вопрос.

У Саши мурашки побежали по коже.

О том, чтобы уехать, они с Алиной договорились только неделю назад. Неужели их прослушивали — и квартиру и офис?

Но об отъезде они как раз беседовали с Алиной не дома и не в офисе. Именно потому, что боялись прослушки. Впрочем, не президентской. Они вышли к останкинскому пруду и стали прогуливаться вокруг, в радиусе метров трехсот не было ни одного человека.

Саша, конечно, знал о чудесах техники, но чтоб такое!

— А вы откуда… — растерянно начал он.

— Разве трудно догадаться? А можно спросить — почему?

Саша на минуту задумался — действительно, почему? Только ли из страха? И неожиданно для себя ответил:

— Надоело все.

— Все — это ничто.

Саша увидел вдруг внимательный взгляд — должно быть, такой взгляд у следователя.

— Вам конкретно?

— Да, пожалуйста.

— Знаете, я, кажется, не люблю Россию.

И это президент знал!

Он кивнул обыденно: мол, ясное дело.

— Или слишком ее люблю, — поправился Казанцев.

— Да, умом Россию не понять, — сказал президент.

Казанцев вскинул глаза. Нет, президент не шутил. Эту расхожую пошлость он повторил вполне серьезно. Казанцев внутренне напрягся. Неужели у человека нет вкуса? Впрочем, откуда у политика вкус? Наверное, только и есть, что вкус к власти.

— Вот вы сейчас думаете: банальностями сыплет президент… А я действительно считаю, что это великий народ. С тяжелой судьбой. Вот тоже расхожая мысль, — тут же отметил президент. — Что поделать — все важные мысли уже высказаны. И мы очень любим их повторять. Но вот вам более или менее свежая — чем ближе в Богу, тем больше искушение. — Он замолчал.

Казанцев ждал продолжения — непонятно было, какое отношение это имеет к их философскому разговору.

Но и президент ждал.

— Вы хотите сказать… — поторопил его Казанцев.

Президент кивнул.

— Вы хотите сказать, — догадался наконец и Саша, — что русский народ богоизбранный и все его мытарства от этого?

— Я хочу сказать, что мы с вами живем в великой стране. Наш народ прекрасен. Он терпелив и скромен, у него есть достоинство и честь. С нашим народом можно сдвинуть самое тяжкое дело…

— В сталинские годы, стало быть, он был ближе всего к Богу? — спросил Казанцев.

— Он всегда был близок к Богу. Знаете, как люди приходят к вере? Есть два пути: умом и сердцем. Умственная вера слаба и критична. А народ наш любит сердцем. Горячо и вечно. Чтобы жить в России — вот такой парадокс! — надо не умничать, надо любить…

Саша смотрел на президента и восхищался — тот говорил совершенно искренне. Нет, он не убеждал его, Казанцева, он просто приоткрывал свое, сокровенное, настоящее, глубокое. Саша впервые встречал такого президента. Да что там — он впервые встречал такого человека вообще.

— А что же ваша партия? — поинтересовался президент напоследок.

— Наверное, я не партийный человек, ничего у меня не получается.

— Ну и правильно. Не надо вам. Вообще партийным быть плохо — у каждого должна быть партия самого себя.

Казанцев вышел из кабинета растерянный и удрученный. Мысли о предательстве и трусости куда-то пропали. Он думал, что, наверное, что-то важное в этой жизни пропустил. И еще он думал, что не зря в России такой президент — наконец она дождалась. А потом снова вспомнилась Джейн.

* * *

Джейн тогда провела в России ровно неделю. Через три месяца приехала снова и тут же с головой окунулась в телевизионную кухню.

Нельзя сказать, что ее активность очень радовала руководство канала “Дайвер-ТВ”. Да и кому мог понравиться переход почти половины акций к сумасбродной девице.

Казанцев теперь пропадал на студии с утра до вечера. Они вчетвером — Гуровин, Крахмальников, Джейн и он — до одурения пили кофе, курили до горькой сухости во рту и говорили. Иногда орали друг на друга до хрипоты. Бывало, что хохотали, но чаще все-таки мрачно молчали, уставившись в пустоту. Это называлось разработкой политики канала. Конечно, Джейн все затеяла. Она посмотрела все передачи “Дайвера” и сказала, собрав начальство:

— Детский сад. У вас нет женщин и мужчин на телевидении. Вы все бесполые.

Саша вспомнил при этом свою проверку на половую принадлежность и слегка испугался — сейчас Джейн начнет хватать за причинные места Гуровина и Крахмальникова. Но вместо этого Джейн очень подробно и очень профессионально провела разбор дайверовских передач и вполне наглядно доказала всем, что их канал в лучшем случае любительское школьное телевидение. На нем нет ни настоящих сенсаций, ни настоящего анализа, он вообще работает без адреса, и самое приличное, что на нем есть, — реклама “магазина на диване”.

— Необходимо все менять. Ваш рейтинг — ноль целых четыре десятых на выпусках новостей. Знаете, что это значит? Это значит, что вас смотрят полтора пенсионера.

Гуровин с Крахмальниковым обиделись. Они считали себя профессионалами. Но в словах Джейн была трезвая правда. Канал не смотрели. Он не пользовался никаким весом. Действительно, районное телевидение. Впрочем, у них было оправдание — нет средств. Денег, которые вкладывали в канал Тимур с компанией, не хватало даже на эту убогость.

— Деньги будут, но не это главное, — сказала Джейн. — Вы сидите на двух стульях. Кто такой этот Булгаков?

— Видный политик, — ответил Гуровин.

— Он только вам видный. Это пройдоха и жулик. Вы его тащите вверх, а он вас тянет вниз. У него на роже написано: обману. К черту Булгакова. К черту политику вообще. Вам надо встать над схваткой. Вы должны ненавидеть всех этих придурков в галстуках, которые берутся править страной, не умея даже застегнуть собственную ширинку. Они все обосрались, а вы хотите измазаться в их дерьме.

Саша внутренне восхищался. Не тем, что говорила Джейн. Он сам подсказал ей многие аргументы. Он восхищался тем, как она владела русским. Ему бы так говорить по-английски.

— Все, больше мы никого не раскручиваем. Резко меняем сетку вещания. Информационный блок будет выходить семь раз в день. Замучайте своих корреспондентов, чтоб я больше не слышала — “к сожалению, никто не смог прокомментировать это происшествие”. Пусть ищут связи, пусть дают на лапу, лезут во все замочные скважины. У нас должен быть эксклюзив. Теперь еще — кто у вас дизайнер?

Гуровин с Крахмальниковым переглянулись. Своего дизайнера у студии не было. Кое-какие заставки и эскизы декораций делала Ирина Долгова: она когда-то закончила полиграфический.

— Долгова ваша — прекрасный новостной редактор, вот пусть и займется своим делом. Я пригласила дизайнера из Штатов. Он приезжает через два дня. К этому времени у нас должна быть готова концепция.

Гуровин открыл рот. Крахмальников закашлялся. Они считали, что разговором все и обойдется. Так резко брать быка за рога они не привыкли.

Двое суток до приезда дизайнера они просидели в кабинете Гуровина, ломая голову над тем, что Джейн называла концепцией. Пришлось поднапрячь все свои знания в живописи. Цветовую гамму имиджа канала рожали в муках. Оказалось, что со вкусом у всех большие проблемы. Впрочем, на одном сошлись сразу — красного не будет. Не будет черного и коричневого. А что будет — не знали.

Перед самым приездом дизайнера кое-как сошлись на фиолетовом и охре.

Когда дизайнеру (а им оказалась негритянка — толстушка, хохотунья и выпивоха) изложили идею, она состроила такую гримасу, словно ей предложили съесть живую лягушку. Тут же выдернула из своей необъятной сумки фломастеры и изобразила на листке нечто в фиолетовых и охристых тонах. Показала всем, а потом недвусмысленным жестом тщательно помяла листок и сделала вид, что подтерлась.

Еще дня два она ходила по студии, заглядывала во все закоулки, долго сидела и смотрела на дикторов, крутила кассеты с записями передач, а на третий день выдала:

— Green and blue.

— Зеленый и голубой? — переспросил, поморщившись, Крахмальников.

— М-да, — криво улыбнулся Гуровин. — Отличный вкус. Экологи и педики.

— Я себе не представляю, — сказал Крахмальников. — Посмотреть бы эскизы…

Он не договорил.

Негритянка раскрыла на столе ноутбук и ткнула пальцем в экран. Головы собравшихся склонились к цветному дисплею. Это был не просто эскиз — это была трехмерная декорация новостных передач с эмблемой студии, криминальных передач — тоже с заставкой, аналитической и детской программ, ток-шоу, даже заставки к кинопоказам там были.

— Когда она успела? — изумился Гуровин.

— Она работает, — коротко ответила Джейн.

Действительно стильное оформление канала было решено в голубых и зеленых тонах. А эмблема включала белую надпись с голубым оттенением и зеленый шарик, который придавал эмблеме устойчивость, задор и многозначительность.

Через месяц канал преобразился. Правда, негритянка взяла столько денег, что хватило бы на раскрутку трех новых проектов. Но работа того стоила.

Крахмальников разогнал половину своих корреспондентов, набрал новых, которые в самом деле рыли землю, но доставали настоящий эксклюзив. Крахмальников понял это тогда, когда на студию стали звонить с Би-би-си и Си-эн-эн, прося разрешения использовать материалы “Дайвера”.

Рейтинг канала плавно пополз вверх. Скоро уже у новостных передач он был 16. А у аналитической программы Леонида иногда доходил до 32.

Единственное, что не удалось сделать Джейн, — это избавиться от Булгакова. Гуровин уперся — и ни в какую. Возражая Джейн, он напоминал, что инвесторы и держатели акций поставили условие, что канал будет проталкивать Булгакова.

— Вы ведь владеете только сорока девятью процентами акций, — говорил он американке. — Большинство на их стороне.

— А ваш процент?

— Я вне политики.

— А ваш, Леня?

У Гуровина и Крахмальникова как раз было по одному проценту.

— Мой процент ничего не решит.

Но Джейн не думала сдаваться. Не получается выпихнуть Булгакова, что ж, никто не запретит каналу раскручивать другого кандидата. В противовес Булгакову.

— Ты станешь политиком, — заявила она Казанцеву. — Организуешь свою партию и начнешь предвыборную кампанию.

— Я?1 — Ты мужчина? — спросила Джейн свое излюбленное.

— Да.

— Я знаю. Поэтому — вперед.

Саша, который в политике был ни уха ни рыла, решил, что, увидев, с какими трудностями придется столкнуться, Джейн отступит. Но трудностей оказалось не так уж много: выяснилось, что в России кто встал, тот и капрал. Скоро была зарегистрирована партия “Союз справедливости”, сокращенно СОС, а Казанцев стал сразу бороться за губернаторское кресло, потому что думские выборы уже прошли.

Баталии на канале разыгрывались нешуточные. Каждую субботу Казанцев и Булгаков встречались в прямом эфире, и эти бои были захватывающими, как бокс. Студию как раз и оформили в виде ринга.

Потом Джейн взялась за кинопоказы и развлекательные программы. Закупила пакет фильмов прямо у Теда Тернера и несколько шоу в Англии, Штатах и Франции. Цифры опроса общественного мнения стали зашкаливать.

Джейн моталась из России в Америку, как в Переделкино. Тащила все новые идеи и новые передачи. Совершенно непричастные к каналу люди называли его самым профессиональным в стране. Вот тогда он и стал по-настоящему оппозиционным, отрадой интеллигентов…

Как-то раз Саша вернулся домой пораньше. В узком дворике перед входом в подъезд место, где он всегда ставил свою “ауди”, было занято белой “девяткой”. Сашу всегда раздражало, когда кто-то ставил тачку на его место. Приходилось ставить машину где-нибудь на улице, а потом, когда заезжее авто укатывало, выходить и перегонять ее.

Но на этот раз Саша не успел отъехать — из подъезда вышли двое и сели в “девятку”.

Казанцев поставил “ауди”, куда привык, и уже хотел выйти из машины, но почему-то оглянулся на удаляющуюся “девятку”. Почему, ну почему в тот момент ничто не заставило его запомнить номер машины? Было, конечно, темно, но номер-то он мог рассмотреть.

Дверь в квартиру оказалась открыта — не настежь, но и не заперта на замок. Впрочем, Сашу это не удивило — Джейн часто оставляла дверь открытой, даже когда уезжала на студию.

Его насторожил запах. Словно что-то сгорело на плите. Хотя и это случалось с Джейн. Готовить она не умела катастрофически.

— Ди! — позвал ее Саша. — Ты мне пожарила грибы или цыпленка? Скажи сейчас, а то я никогда не разберу, что за угли ем…

Джейн лежала посреди комнаты с простреленной головой…

Следователи долго его расспрашивали. Казанцев не мог говорить, его била дрожь. Он видел убийц. Он только не понимал, почему Джейн сама впустила их — следов взлома не было.

— Это друзья ее прежнего мужа, — только и сумел выдавить из себя Саша.

* * *

Мобильник запиликал в кармане. Черт! Он забыл позвонить Алине. И это точно была она.

— Да!

— Сашка! Что творится! Ты был?!

— Что творится?

— Не знаешь? В Питере поезд метро завалило сто или двести человек.

— Как?!

— Вот так. Ты где?

— В машине. На студию еду…

— Так ты был?

— Был.

— Ладно, потом поговорим…

 

Питер

У станции поднялся ажиотаж, вызванный появлением кортежа черных “Волг”. Раз “Волги”, — значит, приехал не Хозяин, позволявший себе шестую “ауди”, а его заместитель-патриот. Валера поспешил к полукругу журналистов, где Чак для него забронировал место. Но представителям прессы не повезло: Ломов лишь махнул рукой и прошел за работниками метрополитена внутрь. Журналистов вниз не пустили, и они продолжали терпеливо ждать под противным холодным питерским полудождем-полутуманом, согреваясь кто как мог.

Получасовое ожидание оказалось не напрасным. Василий Палыч изволили произнести несколько пустых слов о тяжелых временах, о росте числа техногенных катастроф, связанных с техническим прогрессом, о человеческом факторе и низкой дисциплине эксплуатационников, об утрачиваемых трудовых традициях славного питерского пролетариата. Обведя строгим взглядом объективы камер, вице-мэр посоветовал не спешить с выводами до результатов работы комиссии, уже созданной по распоряжению Хозяина.

— В подобных ситуациях принято начинать с соболезнования семьям, но вы заметили, что я не сделал этого, — сказал он под конец. — Рано, подчеркиваю, рано соболезновать! С пассажирами поезда, оказавшимися временно изолированными от внешнего мира, поддерживается связь, мы готовим площади для их приема после спасения, где будет обеспечено медицинское обслуживание и горячее питание. Не такие уж катастрофические последствия аварии для встречного поезда, оказавшегося в аналогичных условиях, позволяют нам надеяться на благополучный исход и для этого состава. Сейчас мобилизованы все силы на оказание помощи людям, попавшим в беду. А компетентные органы разберутся, кто и в чем виноват. И хочу на прощание пожурить наших местных журналистов: негоже, господа четвертая власть, узнавать о питерских событиях из Москвы. — Ломов несколько игриво погрозил пальцем.

И в этот момент к нему рванулась старуха с глазами боярыни Морозовой — мать Славки, калеки-метростроевца:

— Что ж ты брешешь нам, боров сытый! Какая там может быть связь, когда людей завалило? Ты же сам это метро чертово строил! Гнали как на пожар, а заполыхало только сейчас! Кто мне сына вернет?!

К ней тут же подбежали дюжие молодцы, один из них огромной ладонью зажал женщине рот, а двое других сомкнули перед ней свои могучие спины, так что ни одна из камер не смогла заснять, как ее тащат в сторону милицейского автобуса.

— Вот в чем проявляется напряженность ситуации, господа, — нашелся Ломов. — Я с пониманием отношусь к истерике этой несчастной женщины и даже с благодарностью. Она напомнила мне, что я не сказал об очень важной вещи. В стрессовой ситуации гражданам крайне необходима психологическая помощь. Мы организовали ее силами врачей районной поликлиники. Так что любой из вас без всякой предварительной записи может прийти и бесплатно получить консультацию или лечение у специалистов. И последнее. Честно признаюсь, что мне не советовали об этом говорить наши компетентные органы. Мне запретил, наконец, об этом упоминать наш уважаемый мэр, но я пойду на нарушение, чтоб исключить подобные безответственные выступления с обвинениями. Короче, есть мнение, товарищи, что в сегодняшнем ЧП прослеживается явный чеченский след.

— Господин вице-мэр, вы имеете в виду взрыв машины Бобошина или аварию в метро? — задал вопрос Никитин.

— Что касается пожара и взрыва в гараже господина Бобошина, то я не о нем. В этом должна еще разобраться милиция. Конечно же я имел в виду метро. Хотя и в первом случае не исключено участие криминальных структур из лиц кавказской национальности. Так что не вижу разницы.

— Разница есть, господин вице-мэр. За Бобошина на кавказцев обидятся лишь его братки, а за метро народ начнет их рвать.

— Не к лицу журналисту пользоваться подобным лексиконом, господин… — Ломов вгляделся в кубик на микрофоне, который держал Чак. — Господин “Дайвер”. Впрочем, я вижу по названию канала, что с русским языком вы не в лучших отношениях!

На полпути к машине Ломова перехватил угодливо улыбающийся Лева. Мужчины пожали друг другу руки и пару минут о чем-то беседовали, после чего вице-мэр уехал, распугивая толпу воем сирены и синей мигалкой.

— Ну что выяснил на правах старого знакомого? — ухватил Валерий за рукав пробегавшего мимо Ильина.

— Зря ты, старик, влез со своим вопросом. Василий Палыч — настоящий мужик. Про вас расспрашивал. Сказал, жалеет, что сорвался. Объяснил, что у него проблема с сыном — загулял парень, вместо того чтоб на юриста учиться.

— Зря, говоришь? Ну-ка нахмурься. А теперь повернись в профиль. Ну точно! Ты!

— Ты о чем, Валер?

— Фоторобот твоего лица кавказской национальности уже висит в милиции — мы заезжали туда, — не моргнув глазом загнул Никитин. — И брови те же, и глаза. А уж шнобель!..

— Вот видишь — шнобель! Какой же я кавказец?

— Так ментам все равно. Лишь бы черный да носатый был — схватят, вломят, потом уже разберутся. А на улице еще и пьяные блондины добавят. Вот почему я влез. Лева, — сказал на прощание Никитин.

— И чего ты высунулся? — проворчал Виктор, когда они сели в машину. — Теперь кислород нам перекроют.

— Ничего, ничего. Это я им немного дыхание сбил, как в боксе. Пусть чуть подергаются, — глядишь, и откроются слегка. Чую я, что эта авария неспроста. Старуха-то какая попалась! А насчет кислорода ты прав — нужно срочно лететь на Чапыгина. Там теперь не протолкнешься на перегонку в Москву, а нам кровь из носу нужно попасть в вечерний выпуск. На этот раз даже монтировать не будем — не до того.

— А на завтра что намечено? — поинтересовался Чак.

— Завтра с утра попробуем навестить Копылова. А сейчас — по коням!

 

Москва

Крахмальников приехал на студию через полчаса после эфира утренних новостей. В машине по дороге от логопеда, как мальчишка, повторял скороговорки и ужасно злился, если не удавалось.

Итак, сегодня два дела — Гуровин и жена. Ну о жене потом, а Гуровин — вот он, слышен из-за двери его кабинета железный голос Загребельной, — значит, кого-то вызвали на ковер. Сам Гуровин никогда и никого не отчитывал. В худшем случае он мог сорваться и накричать. Но чтоб методично, иезуитски выговаривать — никогда. Глаза начинал прятать, сбивался, махал рукой: дескать, идите, потом.

Эту грязную работу за него делала Галина Юрьевна Загребельная. Должность ее на студии была какой-то могучей тайной. Могучей потому, что никто даже не решался ее разгадать. Галина Юрьевна была, пожалуй, заместителем начальника по идеологической работе, замполитом, комиссаром — других функций она не исполняла.

Крахмальников толкнул ногой дверь и вошел в кабинет.

Огненные стрелы Загребельной были направлены на Ирину Долгову. Та стояла, гордо глядя в окно, Гуровин делал вид, что ищет что-то в столе, а Загребельная прохаживалась между ними, закругляя давно, очевидно, начатое предложение:

— ..Заслуженный с таким трудом нашим коллективом и теперь по вашей милости подвергшийся риску в один момент превратиться в ничто, в обидные словечки “утка”, “желтая пресса”, “журналюги”, “акулы пера и объектива”.

На входящего Крахмальникова обернулись все. И мизансцена тут же изменилась.

Долгова воззрилась прямо в лицо Гуровину, Загребельная села в уголок, а Яков Иванович махнул рукой:

— Ладно, Ирина, идите…

— Да нет уж, останьтесь, — сказал Крахмальников.

Долгова была его лучшим редактором. Он завтра же мог оставить на нее свой информационный отдел. Гуровин об этом прекрасно знал. Они давно договорились — есть на студии “священные коровы”, которых никто трогать не смеет. Если Ирина лажанется, с ней поговорит сам Крахмальников. А тут вон какая картинка — “Допрос партизана”. Ну что ж, тем лучше, это еще один повод выдать Гуровину все.

— Что случилось, Яша? Садись, Ирина, что это тебя, как девочку, поставили на ковер? — Крахмальников и сам опустился в кресло.

Долгова выразительно посмотрела на Загребельную и села рядом с Крахмальниковым.

— Лень, а я тебя так жду, — хлопнул пухлыми ладошками Гуровин. — Давай мы это потом обсудим. Сейчас есть дела поважнее.

— Давай, Яша, будем обсуждать по очереди. Ирина здесь. Вы, кажется, ее отчитывали? Я хочу знать, в чем провинился работник моего отдела, — нажал на слове “моего” Крахмальников.

— Ну ладно, — тяжело, вздохнул Гуровин и бросил взгляд на Галину Юрьевну. Загребельная приосанилась.

— Понимаете, Леонид Александрович, наш канал всегда славился тем, что давал только строго проверенную информацию. Мы еще не проиграли в суде ни одного дела по защите чести и достоинства. А в сегодняшних утренних новостях был подан сюжет о ленинградском пожаре. Почему-то его поставили первым, дали десять минут…

— Нет такого города, — поправил Крахмальников.

— Что? — не поняла Загребельная.

— Нет города Ленинграда.

— Ну да. Петербург. Так вот в этом сюжете…

— А что за пожар?

— “Бобохины палаты” сгорели, — пояснила Долгова.

— Сильно, — усмехнулся Крахмальников. — И что?

— И там еще глухо так, с непонятными намеками прозвучала информация о поезде метро.

— Что за поезд?

— Первый утренний поезд…

— Дескать, он пропал.

— Что? Поезд пропал? — завертел головой Крахмальников.

— Да в том-то и дело! — вскинул руки Гуровин. — Мне тут Никитин звонил, есть у него какие-то подозрения. Я ему сказал: пошустри, разузнай. А он прислал сюжет, где уже и прямым текстом.

— А Долгова этот сюжет выдала в эфир! — воскликнула Загребельная.

Крахмальников уже не слушал. Он посмотрел на часы, вскочил и забегал по кабинету, заглядывая под бумаги, книги, бесцеремонно отодвигая Загребельную.

— Ты что ищешь? — спросил Гуровин.

— Сенсор где? У тебя телевизор работает? Сейчас на РТР новости пойдут.

Гуровин вынул пульт из ящика стола и включил “Сони”.

Крахмальников в это время уже нажимал кнопки телефона.

«…Но сначала об основных событиях дня, — раздался голос дикторши РТР. — Чрезвычайное происшествие в Петербурге…»

— Алло, Валера? Это Крахмальников. “…Визит немецкого канцлера в Москву…"

— Да, Леонид Александрович.

— Что накопал?

— Много интересного. Я сейчас еду перегонять вам новый сюжет.

— Когда получим картинку?

— Двести человек там, Леонид Александрович. А картинка будет минут через десять.

«…Скандал в Северо-Атлантическом блоке…»

— Что случилось? Тебе люди нужны?

— Пока не знаю…

«…Сегодня в пять часов утра отправившийся со станции “Северная” поезд Петербургского метрополитена…»

— Я перезвоню, Валера.

Крахмальников бросил трубку и уставился в экран.

Тут же обернулся к Ирине:

— Закажи мне монтажную и приготовь никитинские сюжеты. Он сейчас перегонит свежак. Долгова побежала исполнять.

— Гуровин кивнул Загребельной: дескать, исчезни. Та тоже умчалась.

Когда сдержанная информация про катастрофу закончилась — на РТР она заняла всего полторы минуты, причем видеоряда не было никакого, — Крахмальников выключил телевизор и снова схватился за телефон.

— Погоди, Леня, — остановил его руку Гуровин. — Чего ты порешь горячку? Давай все обсудим. Сядь.

Крахмальников присел на краешек кресла.

— Я думаю, надо туда бригаду послать и дать им спутниковую тарелку.

— Леня, — внушительно произнес Гуровин, — ты ОХ…Л?

— Еще раз…

— Ты знаешь, под кого мы копаем?

— Под кого?

— Станция “Северная” — это была предвыборная акция питерского мэра.

— И что?

— А президент ему руку жал. Крахмальников застыл с разинутым ртом. Потом закрыл рот, взял трубку и набрал номер Никитина:

— Валера, это опять Крахмальников. Значит, так, высылаем тебе в помощь людей. С ними будет спутниковая тарелка. Готовься к прямым эфирам в семь и в десять. Понял? Копай, Валера, глубже копай!

Гуровин вскочил и ловко вырвал трубку из рук Крахмальникова.

— Леня, ты идиот! — зарычал он. — Ты нас погубишь! Ты знаешь, что мы на ладан дышим?! Ты знаешь, что Дюков спит и в гробу нас видит?! Что президент нас поминает недобрым словом на всех углах?! Мы завтра с тобой на улице будем!

— Яш-ша, — пытался забрать трубку Крахмальников, — я тебе не дам нас угробить. Подумай, что сейчас люди делают. Они наших новостей ждут, потому что никто им правды, кроме нас, не скажет…

— Дурак! Им на правду наорать! Им на нас насрать! Когда мы по миру пойдем, они и не поглядят в нашу сторону!

Борьба за телефон приобретала комический характер. У Крахмальникова в карманах лежало два мобильника, но дело, собственно, уже было не в телефоне.

— Они только и ждут, что мы лапки кверху! — шипел Крахмальников. — Нас на вшивость проверяют.

Гуровин выпустил аппарат и бессильно повалился в кресло:

— Делай что хочешь.

Крахмальников подержал ненужную теперь трубку и положил ее на место.

— Что с тобой, Яша? — спокойно сказал он.

— Я тебе все сказал.

— Знаешь, в чем наше спасение?

— На паперть идти.

— Не-а. Оставаться собой.

— Да слова это все, Леня, пустые, глупые слова! Ля-ля, тополя! Базар-вокзал! Ты что, романтик? Ты романтик, я тебя спрашиваю?

— Я не циник, — ответил Крахмальников.

— А я циник. Мне полтысячи человек кормить надо.

— Что-то еще случилось? — спросил после паузы Крахмальников. Гуровина он не узнавал. Никогда, никогда Яков Иванович не резал острые материалы. Он сам их острил, если недостаточно было. Может, и ему позвонил Дюков? Может, наобещал чего? — Ты с Дюковым разговаривал?

Гуровин вскинулся:

— Ты с ума сошел?!

— Так в чем дело? Я тебя не узнаю, Яша. Мы же “Дайвер”! Мы глубоко нырять должны. Гуровин опустошенно смотрел в стол.

— Устал я, Леня, нервы сдают, — наконец соврал он.

Вот тут бы Крахмальникову и сказать: уходи, раз устал.

Но он не сказал. Пожалел Гуровина.

Успеется. Потом как-нибудь. Через неделю. Ну дня через три. Завтра.

 

Питер

Даже первые шаги от дверей, из которых вышли Денис с “афганцем” на спине и виолончелистка, до следующих заняли не секунды, которые требуются в обычной жизни при переходе из вагона в вагон, а минут десять. Двигаться с живым грузом по скользкой жиже, залившей узкую бетонную дорожку, вдоль стены из рваного металла было почти цирковым номером. Пару раз Славе даже пришлось ухватиться рукой за кабели на обшивке тоннеля, иначе они оба слетели бы в узкую щель на рельсы.

— Слав, а там нет.., напряжения? — спросил, кряхтя от усилия, Денис.

— Откуда? Раз света нет, значит, автоматы все вырубили. И надо еще очень захотеть подлезть под контактный рельс. Так что не боись, ноль восемь киловольта нам не грозит.

Стоя напротив сцепки, Хованский посветил фонариком вперед вдоль следующего вагона, и увидел, что тот находится в неестественном положении, словно перед внезапной остановкой он решил улететь на волю и врезался в верхний свод тоннеля. Денис щелкнул вспышкой, и она высветила всю картину.

— Да-а… — протянул “афганец”. — Неслабо влетели. Видел, его с тележек сорвало и корпус на раме въехал на передний вагон. Поимел он его, как слон в зоопарке, — я видел однажды. Извиняюсь, девушка… Теперь спусти меня, здесь ползком надо.

Действительно, страшной силой вагон был сплющен так, что его стенки, словно крылья, растопырились по обшивке тоннеля, и под ними можно было только проползти. Естественно, рассчитывать на то, что кто-то жив внутри, было нелепо.

Денис полз, скидывая под вагон куски бетона и стекол. Он чувствовал, как промокает в жидкой грязи его одежда, и даже немного завидовал безногому Славе, который перемещался следом, упираясь ладонями в уже очищенную дорожку и перебрасывая вперед культи, упакованные в непромокаемый мешок, заменяющий ему штаны. А как же там Наташа в своей белой курточке и блестящих брючках?

После нескольких метров такого шахтерского передвижения им удалось встать и продолжить путь в вертикальном положении. Занял он минут двадцать. Денис все чаще поглядывал на часы-фонарик, потому что свойственное всем нам в обычных условиях чувство времени исчезает в темном подземелье, и кажется, что проходят часы, а не минуты. Еще минут через пять они добрались до начала третьего вагона, на который “взобрался” предыдущий.

Как ни странно, вагон был освещен неровным мерцающим светом. Его пятна пробивались сквозь щели и отверстия, оставшиеся в мешанине кусков искореженного металла и стекол. И оттуда, точнее со стороны почти уцелевшей второй половины вагона, доносилась негромкая музыка, голоса и.., смех, диковато звучащий в этом хлюпающем аду. Там, впереди, свет проникал через сложившиеся в ромбы оконные проемы и даже освещал стены тоннеля красноватыми пляшущими бликами. Явственно пахло дымом костра.

Денис засмотрелся на эти живые сполохи и заслушался звуками, обещавшими встречу с уцелевшими людьми, теплом и, может быть, спасением, и поэтому не заметил препятствия.

Он споткнулся от неожиданности и чуть не уронил со спины Славу, когда лицом уткнулся в голову человека, чье тело торчало из стенки вагона подобно скульптурному бюсту, только установленному по прихоти глумливого автора горизонтально. Хованский долго ощущал потом кожей лица холод чужой застывшей плоти и колючее прикосновение чего-то еще более холодного и твердого, явно металлического.

— Ты че, Денис? — вцепился в его шею “афганец”. — Угробить меня хочешь? Ну-ка посвети наверх! Посмотрим, с кем это ты поцеловался?

Это оказался юноша, которого силой инерции выбросило в окно, но не до конца — сложившийся проем сжал его в поясе подобно огромным щипцам. Дениса передернуло, а бедная Наташа вскрикнула от ужаса. За короткое время они уже повидали немало страшных картин, но вид молодого человека, торчащего из стены и.., улыбающегося, вызывал оторопь. Так угодно было судьбе, чтобы он, мгновенно погибая, не успел закрыть глаза и забыть о чем-то смешном или добром, что происходило с ним в последний момент его короткой жизни. Денис, словно выполняя данный кому-то обет, вынул из кармана его куртки студенческий билет первокурсника и сделал снимок. В мертвенном свете вспышки сверкнули цифры номера вагона, ярко-желтые волосы и серебряное колечко в брови парня, бывшего, вероятно, большим модником.

— Эй, народ, двигай сюда! — раздался вдруг из конца вагона веселый голос. — А я думаю, что это мигает — не менты ли едут? Ха-ха!

Этот странный, неуместный в их положении смех и вид кричащего человека, высунувшего из окна вагона увенчанную гребешком ирокеза голову, подсвеченную сполохами огня, заставили Дениса подумать о безумии или дьявольщине.

— Ну че встали? Идите, не бойтесь — у нас тепло и сухо, — продолжил “ирокез”. — Сколько вас там? Мы с Беном уж решили, что последними остались на этом свете. Во прикольно!

Денис и его спутники пробрались к концу вагона и увидели, чьими гостями им предстояло стать. Это были двое молодцов из той группы поклонников “Трупий Молля”, которых Хованский с раздражением обходил еще наверху, возле станции. К ней же, видимо, принадлежал и погибший студент с колечком в брови. Парни развели костер из каких-то щепок, бумаги и обшивки сидений и, судя по всему, неплохо коротали время — на полу вокруг костра валялось несколько банок из-под пива, а запах анаши перебивал даже вонь от горящего дерматина.

Когда гости показались в проеме окна, второй парень, лежавший на диване с дымящейся папиросой в руке, вскочил от радости.

— Во, народ подвалил на тусу! У вас глотнуть нет ничего? А то мы все усосали. И сладенького очень хочется. Курить будете? — протянул он в сторону окна папиросу. — Пяточка еще осталась! Ха-ха-ха! И герла с вами? Вот и сладенькое!

В последних, словах Денис ощутил первый сквознячок опасности. Но отступать было некуда. И потом, еще неизвестно, на сколько хватит наркотической бравады юнцов. Не исключено, что если им обрисовать ситуацию и увлечь возможностью вместе найти путь к спасению, то они забудут о Наташе как женщине и просто будут относиться к ней как к члену команды. Еще он надеялся, что парней охладит присутствие двух взрослых мужиков, хотя один из них и не может считаться достойным соперником.

Но надежда Хованского угасла почти сразу.

— Залезайте сюда, — пригласил “ирокез” и посторонился, чтобы гости могли пролезть внутрь. — Э, а где остальное? — воскликнул он, когда Денис повернулся спиной и Слава сполз на сиденье. — А у девочки-то все на месте?

— А тебе не по барабану, Джус? — подал голос Вен. — Пусть и у нее ножек нет, лишь бы лузы остались, а то ты уж меня трахать перед смертью собрался, натурально.

— Так, парни, либо вы затыкаетесь на этот счет, либо мы уходим, а вы тут между собой разбирайтесь! — прикрикнул Денис, радуясь, что еще не успел пропустить в вагон Наташу и у них оставалась, как ему казалось, возможность убежать от шпаны.

Хотя — куда? Он посмотрел на ребят и понял, что если даже ему и удастся на время вывести их из опасной игры, в чем он сильно сомневался, так как не был ни опытным бойцом, ни особенным богатырем, то все равно тут не та ситуация, когда можно удачно ударить и уйти или дождаться помощи. Парни начнут снова — и тогда победят молодость и злое желание обкуренных отморозков. И если Денис падет жертвой в благородной борьбе, Наташа так или иначе обречена.

«А почему обречена? — мелькнула предательская мыслишка. — Может, она до своих девятнадцати лет и не узнала радости секса? А если и узнала, чем плохо перед смертью получить последнее наслаждение?.. Господи, да что это я? — остановил себя Денис. — Боюсь. Я их боюсь — молодых, здоровых. Вон какой накачанный этот “ирокез”. Да и небось поднаторел в драках. Вся башка в шрамах. Стоп, стоп. Коли смерть рядом, так чего мне бояться? Все силы выложу. Свалят — зубами их ноги рвать буду, а девушку не отдам!»

Видимо, от этих мыслей в его глазах появилось нечто такое, что заставило стоящего рядом Джуса сменить тон.

— Да ладно, мужик. Уж и пошутить нельзя. Это мы от радости, что не одни остались. Да и ты извини, братан, — повернулся он к Славе. — В Чечне был, да?

Залезайте, девушка, погрейтесь. Мы хорошие, ха-ха. — Все-таки выплеснулась из него под конец коноплевая дурь.

Хованский понял, что обстановка разрядилась и можно попытаться отвлечь парней и позвать за собой, ведь с их помощью куда легче будет пробираться вперед, к спасению. Он подсадил Наташу в окно и влез сам.

— У вас пожрать есть что-нибудь? — спросил Денис нарочито грубо, что, по его мнению, должно было убедить юнцов в его силе и уверенности. — Что-то вы о сладком говорили, — заговорщицки подмигнул он.

— А, врубаешься? — радостно оскалился Бен. — Может, сам покумарить хочешь? У нас есть. А что у тебя?

— Нате вот, — протянул Денис шоколадку. — Только одну на двоих — нам еще понадобится.

— В кайф! — обрадовался Бен, хватая угощенье. — А то мы с самой тусы ни хрена не хавали. Там экстези трескали, потом по пивку — ив курежку вошли.

— И за наших оттянулись, — подхватил Джус. — Их там задавило, — кивнул он в другой конец вагона, — а дурь вся у нас осталась. Море дури! И отличной, афганки. Ты, братан, небось потягивал такую? — обратился он к Славе. — Хочешь?

— Давай, — внезапно согласился тот. — Полетаем маленько.

— Во! Наш человек! — Бен стал набивать новую папиросу. — А вам заделать? — повернулся он к Наташе и Денису.

Они отказались.

— Я пить хочу, — подала голос Наташа. — Дома только кофе глотнула. — Она тяжело вздохнула, вспомнив о доме, о родителях.

Как, они там? Если наверху уже известно о происшествии, то отец наверняка узнал о нем из “Новостей”, которые всегда слушает. А у него сердце…

Копаясь в сумке в поисках воды для девушки, Денис на мгновение вытащил бутылку с пивом. Ее тут же заметил Бен.

— О, старый, дай бирка глотнуть! В горле от дури сушняк.

— Вам достаточно, — отказал Денис, кивнув на банки на полу. — Наташа, оставь им попить.

— А ты?

— Потом. А вы, ребята, не рассиживайтесь, — обратился он к нанкам. — Мы уже согрелись, и надо двигаться.

— Куда это? — поинтересовался Джус.

— К выходу. Слава знает, где здесь вентиляционная шахта. Нужно пройти пару вагонов вперед.

— Вагоны? Ха-ха! Вагоны! — снова повело Джуса. — А ты их видел, эти вагоны? Мы с Беном тоже поначалу дернулись вперед бежать, как комсомольцы, а увидали их — решили здесь остаться, ждать, пока придут эти, ну типа спасатели.

— Ну да! — подхватил Бен. — Не хрен им кошек из канализации выуживать — пусть нас спасают! И за что им бабки платят?

— А ты думаешь они так сразу и придут? Знаешь, на какой мы глубине? На какой, кстати, Слава? — спросил Денис.

"Афганец” очнулся от легкой полудремы, вызванной анашой, чего и добивался Денис.

— Где-то двадцать пять метров. Это только буриться дня два. Но надо еще и попасть в штольню.

— Гляди, баклан, разбирается! — хлопнул Бен друга по кожаному плечу. — А если ты такой умный, Слава КПСС, то почему не врубишься, что они через твою вентиляцию к нам доберутся? — проявил он сообразительность и покосился на Наташу, оценила ли.

— Да это не вентканал в общем-то. Так, технологический переход в старую штольню. Там киоск успели поставить — вот туда и тянет, — расслабленно пробормотал Слава.

— Во дает Бэтмен! — воскликнул Джус. — Чешет, как инженер! А повело его крепко — о киосках затрендел. С водярой, что ли?

"Афганец”, отдыхавший откинувшись на мягкую спинку сиденья и упираясь в него руками, и впрямь напоминал летучую мышь. Он, видимо, тоже смотрел по телевизору все подряд от безделья, но, в отличие от этих дебилов, вынужденного, и, поняв намек гривастого, разозлился.

— Инженер не инженер, а метро это строил. А киоск — домик над вентиляционной шахтой. Усек, придурок?

— Ты че, оборзел? — взвился Джус. — За придурка ответишь, — угрожающе вскочил он, возвышаясь над сидящим инвалидом.

— Отвечу, отвечу, — выразительно похлопал тот себя по карману куртки.

«Не хватало только, чтоб он вытащил пистолет, — испугался Денис, вспомнив об опасном “наследстве” кавказца. — Эти уроды его тут же отберут и сделают с нами все что угодно!»

— Кончайте базар, мужики! — крикнул Хованский. — Не время для этого. А ты, Слава, раз сказал “а”, так доставай и “б”, — решил он шуткой разрядить обстановку. — Бутылку то есть.

Слава все мгновенно сообразил и достал из другого кармана шкалик:

— Ладно. За мир, ребята.

— Это другое дело, — остыл Джус. — Хоть и бычий, но кайф. А кайф — он и в Африке кайф! Вот ты и ответил. Нет базара.

Остатки водки мгновенно исчезли в двух тренированных глотках. Денис понимал, что рискует, подпаивая парней. Они могли расслабиться от алкоголя, легшего на наркотик, а могли и наоборот стать агрессивней. Но выхода другого не было — уж больно ситуация сложилась острая. Как язычок пламени свечи в пороховом погребе. Хованский решил отвлечь панков разговором:

— Так что там с вагонами?

— Нет, считай, вагонов! — ответил, сглотнув слюну, Бен. — Сдулись они, как презеры использованные. Ха-ха!

— Точно, перец! — подхватил скользкую тему Джус. — А в них — жмуры, как эти человечки, которые с хвостами. Ха-ха! Просекаешь, — повернулся он к Наташе, — которые бегают куда не надо!

Наташа опустила голову, а Дениса передернуло от отвращения к этим детям поп-культуры. Как напоминали они Бивеса и Бадхеда — персонажей, придуманных американцами для того, чтоб показать своим недоумкам, какими не надо быть, и которых наши приняли за образец для подражания! Малышня просто говорит на их языке, хоть и показывают этих уродов поздней ночью.

— Сильно пострадали вагоны? Пройти вдоль них можно? — стараясь говорить спокойно, спросил Денис.

— В лепешку! Там на них еще какие-то плиты могильные свалились, — выпучил глаза Бен. — Мы не рассмотрели как следует — газета погасла. Может, на нас кладбище провалилось? Врубаешься? Скоро скелеты посыпятся! Xa! — снова развеселился он.

— Хреново дело, — сказал Слава. — Значит, жесткое основание просело. Мы этот тоннель вели под гранитной прослойкой, а над ней — плывун. Пока что его держат вывалы плит, трение да и вагоны эти. А если дальше просядет — зальет нас как пить дать.

— Я пойду гляну, а вы начинайте собираться, — распорядился Денис, отсаживая Славу от окна, и вылез с фотоаппаратом наружу.

 

Екатеринбург

Для Тимы приезд Джейн был просто подарком. Не пришлось тратить бабки, особенно в “зелени”, достаточно звякнуть кому нужно в Москве — и с американкой поговорят.

Тима надеялся, что Джейн, лишенная защиты американского закона и правоохранительных органов, струсит в криминализированной страшной России и от своей доли акций откажется.

Но Тима ошибся. Джейн не испугалась ничуточки. Правда, сразу же согласилась отдать долю Гарика до последней бумажки, но не сейчас, потому что этих бумажек у нее пока что нет. Вот такая закавыка — по американским законам нужно еще ждать, чтобы Гарика признали мертвым. Нет тела — нет и смерти. Сколько ждать? Ну по-разному бывает. Год-полгода.

— А потом?

— А потом я все вам отдам.

Тиму уже подмывало стукнуть куда следует и сообщить, где зарыто тело бывшего напарника, чтобы процесс ускорить. Но он сдержался.

Он не знал, что все акции уже были у Джейн. Вдова Гарика наняла хороших адвокатов, и те быстро доказали американской Фемиде, что в России люди гибнут как мухи, поэтому дожидаться положенного срока нет никакой необходимости.

Сыщики Тимы докопались-таки, что Джейн бумаги получила, но и тут американка обставила их. Акции она передала американскому фонду “Свиминг”, которым, впрочем, сама же и управляла.

Но сути это не меняло. Забрать их из фонда Джейн не могла при всем желании. В уставе “Свиминга” было записано: только в случае ее смерти акции сможет получить другой человек. В завещании она указала имя этого человека — Александр Казанцев.

Юристы Тимы попытались отыскать хоть какие-то щелочки, но не нашли.

Джейн позвонила сама.

— Знаешь что, — сказала она грубовато, — я выложу большой кусок от своих денег, раскопаю все твои с Гариком делишки и засажу тебя до конца жизни. Поэтому давай так — ты мне отдашь свою часть акций…

— Что?!

— Да не всех. Только “Дайвер-ТВ”. Подумай.

Тима не оценил юмора. Он испугался. И приказал Джейн убить. Он уже и не мечтал вернуть свою часть. Его вело только мщение и злость.

Неожиданно оказалось, что месть и злость не такие уж плохие советчики. Акциями теперь владел Казанцев. А он гражданин России. С ним можно побеседовать “по душам”.

И неделю назад Тима ему позвонил.

 

Питер

После разговора с Крахмальниковым, когда до телецентра оставалось две минуты пути, Валера вдруг остановил машину:

— Чак, вылезай.

— Чего ради? — удивился Сережа. — Я хотел на студии кое с кем повидаться, пока ты перегонять будешь. И мы что, не отметим сегодня это дело?

— Какое?

— Ну репортаж-то классный получился!

— Ничего еще не получилось, парень. Не обижайся, но тебе на трамвайчик. Иди домой и приготовь скрытую камеру к завтрашнему визиту к Копылову. Шлем, сам понимаешь, будет неуместен. И вообще, есть у меня предчувствие… Они меня когда-нибудь обманывали, Витя? — обратился он к Носову.

— Пока нет. И что?

— Неспроста этот Лом, против которого нет приема, пальчиком грозил и на меня вызверился. Ждут нас неприятности, вплоть до самых неожиданных. Но мы не дадим застать себя врасплох. Так что начинаем работать врассыпную. Ты, Серый, у нас будешь тайным агентом. Личность ты в бригаде новая, не всем известная.

— Обижаешь, начальник, — насупился Чак.

— Нет, в профессиональных кругах ты звезда. А вот в тех, что могут сейчас включиться в игру, чтобы перекрыть нам кислород, тебя, надеюсь, не знают.

— Ты что, УФСБ имеешь в виду? — оживился Сергей.

— Его. Так что дуй отсюда. И завтра к Копылову двигай сам по себе. О времени я позвоню. Bce! Пошел, пошел! Вон оэртэвцы промчались — надо догонять.

Чак выскочил из машины, и “Нива” сорвалась с места.

— Кстати, свяжусь-ка я с Копыловым. — Денис достал мобильник и набрал номер. — Евгений Петрович? Не удивляйтесь, но вас беспокоит “Дайвер-ТВ”. Как вы себя чувствуете? Ну прекрасно. Не уделите нам завтра полчасика? Даже ждали? Да нет, какие приготовления — все будет по-рабочему. Хорошо. Ровно в десять. Заранее спасибо.

— Получилось? — спросил Виктор.

— Удивительно просто. Он даже не полюбопытствовал, зачем нам понадобился. Давно жду, говорит. Молодцом держится мужик — он же почти год болеет. Рак.

— Трудновато будет его снимать — они так выглядят, эти больные, — вздохнул Виктор. — Помнишь, мы туберкулезников в Крестах снимали. Я же замучился потом с цветом…

У самой улицы Чапыгина Никитин догнал “ниссан” ОРТ и вошел в поворот со второго ряда. Гаишник дунул в свисток, но Носов показал в окно камеру, и тот обреченно махнул зачесавшейся было левой, берущей, рукой.

Когда Валера, наступая на пятки конкурентам, подбежал к турникету в холле телецентра, вахтер нажал на стопор.

— Ты что, Михалыч, шутки шутишь? — воскликнул Валерий, налетевший животом на твердую железяку. — Опаздываю же!

— Предъявите пропуск, гражданин, — строго произнес усатый добряк, бывший кап-три из Кронштадта.

— А у них почему не спросил? — завелся Никитин, тыча в спины удаляющихся ребят с ОРТ.

— Пропуск покажите, пожалуйста, — глядя куда-то за горизонт, тверже повторил старый морской волк.

— Пожалуйста, — галантно поклонился Валерий, протягивая пластиковую карточку. — Хорошо, что я надел эту куртку — он у меня тут с той осени лежит.

— Валер, извини, но — приказ, — тихо сказал Михалыч, забирая пропуск и пряча его в тумбочку. — Тебя пускать не ведено.

— Какой, на хрен, “приказ”? — опешил Никитин. — У меня же перегонка горит!

— Вот, — протянул охранник листок. — Читай из моих рук — экземпляр пока единственный, даже размножить не успели.

— Лихо, — присвистнул Валерий, пробежав глазами десяток печатных строк, скрепленных подписью директора телецентра.

"За самовольное нарушение очередности пользования трактом, вызвавшее.., и в связи с задержкой арендной платы от “Дайвер-ТВ” за период.., собкору Никитину.., запрещен вход в телецентр вплоть до разрешения конфликта”.

— Вот суки, перекрыли-таки кислород, — выругался Никитин. — А телефоном-то можно воспользоваться? — спросил он Михалыча.

— Валяй. В приказе об этом не сказано. Валера не стал звонить в бухгалтерию, так как знал, что Москва всегда тянет с перечислением месяцдругой. Он не стал тревожить генерального: мол, пустите хоть сегодня. Он позвонил Гале:

— Галочка-выручалочка, спустись на минутку, я тебе горяченького передам.

— Кто это говорит? — вдруг строго спросил Галкин голос.

— Ты чего, старуха? Это же я, Никитин! У меня материал горит, а ваш шеф меня бортанул. Отнеси на перегонку, будь другом.

— А, это вы, Валерий Леонтьевич! О чем вы говорите? Как это я могу что-то перегонять? Вы меня просто ставите в неловкое положение. Советую вам поискать другую дебилку, — совершенно неожиданно закончила Галя. — Пусть она вам помогает. Только дебилка способна на такое!

После этого пассажа трубка грохнулась на рычаг.

Никитин не был бы старым телевизионщиком и давнишним другом дежурного координатора, если бы растерялся и не понял Галкиных намеков.

Значит, Ломов по дороге в Смольный позвонил директору, тот издал приказ, собрал летучку и распорядился снова, как когда-то, включить прослушку в центре. А может, ее и не выключали никогда? Вот что значило “неловкое положение”. А “дебилка”? Это была их хорошая приятельница Дэби, Дебора Гербер — руководительница корпункта Ти-эн-эн в Санкт-Петербурге.

Валера набрал на мобильнике номер апартаментов в “Астории”, где Дэби со всей своей кухней занимала часть мансарды. Журналистка, к счастью, оказалась на месте. После нескольких радостных восклицаний и дежурных фраз, совершенно обязательных у американцев даже в дружеских телефонных разговорах, Никитин изложил свою просьбу, сославшись на технические проблемы центра, и получил приглашение немедленно приехать.

— Ну что ты скажешь о моих предчувствиях? — спросил Валера, плюхаясь на сиденье.

— Да то же, что и всегда, — меланхолично ответил Носов. — Я уже и за ее любимой “Гжелкой” смотался.

— Кого “ее”? — опешил Валера.

— А разве мы не к Дэби? — хитро усмехнулся Витя.

— Вот правду же говорят, — стукнул ладонями по рулю Никитин, — с кем поведешься, от того и наберешься. Все-таки мой дар предвидения заразен! Стоп! Я же тебя не представлял Дэби. И не особенно распространялся о ее привычках. Откуда ты знаешь, что она предпочитает “Гжелку”?

— Понимаешь, — потупился обычно невозмутимый Виктор, — сейчас это уже дело прошлое, но полгода назад, когда вы с Галкой начали потихонечку остывать, она в эту жилетку, — оттянул он полочку своего операторского жилета со множеством кармашков, — много чего слила. В том числе и кое-какую информацию о привычках заокеанской разлучницы.

— Вот дура! — воскликнул Валерий. — Так она решила, что между нами стояла Дэби? Ха! Дэби… Да она же просто свой парень, вот и все. Впрочем, ты сам увидишь. А за “Гжелку” спасибо. Весьма кстати будет.

Они так обрадовались своему единомыслию и возможности спасти ценный материал, что не заметили серую “шестерку”, отъехавшую следом за ними и провисевшую на хвосте до самого отеля.

 

Москва

С женой Крахмальников спал раз в месяц. Это она установила такой график. Который сама же и нарушала. Но не в смысле учащения, а совсем наоборот. Как-то года три назад она усадила Леонида перед собой и раскрыла толстую книгу “Дао”.

— Читал?

— Вроде… Так, бегло.

— Не читал, — констатировала жена. — Так вот в этой мудрой книге написано, что мужчина после двадцати лет должен извергать семя не чаще одного раза в месяц. После сорока — раз в полгода. Даосисты называют сперму “соком жизни”. Теряя этот сок, мужчина сокращает свою жизнь.

И до этого сексуальная жизнь у них была нерегулярной, натужной, механической. А теперь вот станет еще и философски обоснованной, а значит, вовсе пресной.

— И что? — спросил он саркастически. — Ты предлагаешь мне воздерживаться от оргазмов?

— Я согласна, во время полового акта воздерживаться трудно, — сказала жена. — Поэтому мы сократим наши сексуальные отношения.

Крахмальйиков не стал отвечать. И еще он понял, что станет ей изменять. Нет, разводиться он не будет, а будет шкодливо “задерживаться на работе”, “уезжать в командировки” и “сидеть на совещаниях”.

Первое время никто в поле зрения Крахмальникова не попадал. А потом как просыпалось. Пошли любовницы одна за другой. И теперь уже сам Леонид пропускал ежемесячный сеанс с собственной женой. О чем она, впрочем, не сильно тосковала. Человек — это замкнутый круг. Вот такой сектор у него — работа, вот такой — развлечения, вот такой — семья, вот — секс. Если к какому-то сектору прибавляется, то в каком-то, соответственно, убывает. Валентине было достаточно работы — сектора семьи и секса у нее были микроскопическими.

До сих пор Крахмальникова устраивало такое положение вещей, но вот недавно он втрескался. Странно все получилось. С Аллой Макаровой он работал уже несколько лет и даже не смотрел в ее сторону: Крахмальников знал, что у Аллы муж и двое детей, что она не очень умна и еле тянет рекламный отдел. А полгода назад почему-то стал замечать. Нет, она не строила ему глазки, не трогала мягкой рукой за лацкан пиджака, обращалась деловито и чуть холодновато. Но когда она появлялась, он, как прыщавый сексуально озабоченный мальчишка, раздевал ее глазами и творил с ней такое — мысленно, разумеется, — что дыхание спирало в груди, а перед глазами плыли черно-красные круги.

Как-то Леонид засиделся в редакции за полночь. И вдруг услышал, как по коридору кто-то нетвердо шагает и поет.

Выглянул — Алла…

Что там его подростковые фантазии! Он и не знал, что такое бывает вообще. Они не сказали друг другу ни слова. Они смели со столов все бумаги, смяли все дорожки на полу, чуть не поразбивали телефоны. Все, что только возможно в сексе, Крахмальников тогда испробовал впервые. И почувствовал, что он мужчина.

И покатилось. Им не о чем было говорить, да и не нужно было. Крахмальников снял квартиру возле студии, и оба бежали туда, как только освобождались. Леонид пытался трезво обдумывать, что же такое с ним происходит, но только махал рукой — он был счастлив. И горизонта в этом счастье не видно.

— А давай поженимся, — сказал он как-то.

— Давай. Только у меня муж и дети.

— Муж не стенка. У меня тоже жена. И вот сегодня он и она все поставят на свои места.

Леонид поговорит с женой, Алла — с мужем.

Но это все потом. Сейчас он мчался в свой отдел — раскручивать питерскую катастрофу.

 

Питер

Картина была апокалиптической.

Вспышка камеры высветила два уходящих во тьму вагона, сдавленных остатками свода тоннеля, на которых лежали каменные плиты толщиной около метра. Денис прикинул их вес и поразился, как вагоны вовсе не сжались до толщины листа металла.

Снова им предстояло пробираться вдоль выпученных до самых стен рваных кромок стальной обшивки. И что там ждет впереди? Уцелел ли технологический переход, о котором говорил Слава? Хватит ли сил пройти по нему?

От невеселых мыслей его отвлек Наташин вскрик. Денис бросился назад, в вагон.

При его появлении панки, севшие рядом с девушкой, отпрянули от нее, а она судорожно застегнула куртку на груди.

— Что, руки чешутся, мальчики? — как можно внушительней спросил Хованский.

— Ага, и не только, — осклабился Джус. — А ты чем, старый, мигал там за окном? Фотик у тебя, да?

— Вот, — показал “мыльницу” Денис.

— И на хрена ты снимаешь всю эту бодягу? В газетку хочешь толкнуть за бабки? Ну так щелкни нас с Беном и телкой. Классный будет кадр: “Дети подземелья!” Мы же группу нашу хотели так назвать, помнишь, перец? — обратился он к приятелю. — Распалась группа — барабанщик обкумарился и решил с крыши до самолета дотянуться. Во пельмень, да?.. Мы тут решили не идти с вами, нам и здесь в кайф. И девушку не дадим мучить. Так что снимай, дядя, и будет у тебя фотка на память. На светлую память. Ха-ха!

— Ваше дело. Пошли, — протянул он руку виолончелистке, но Бен прижал ее к себе и заверещал:

— Люблю тебя!

Они были уже совсем безумными, эти парни.

Денис оглянулся на Славу, но тот сидел расслабленный и как будто дремал. Хованский подумал, что он один в поле воин — что с калеки возьмешь.

Гривастый Джус внаглую засунул руку Наташе за пазуху. Ну что ж, пора действовать!

— Ладно, уломали, сфотографирую вас напоследок. — Денис навел аппарат и нажал на спуск.

Вспышка ослепила юнцов, а Денис в тот же момент выбросил вперед правую ногу, целясь носком ботинка в лоб под стоящим дыбом гребешком волос. Попал! Голова Джуса откинулась, стукнувшись затылком о подоконник, и он завалился на бок на сиденье.

Но и сам Денис тут же рухнул спиной на пол, подсеченный ногой в тяжелом “гриндерсе”, и через мгновение Бен навалился на него сверху.

Хованский оказался в беспомощном положении: он все еще держал в руках камеру, и локти оказались прижатыми к бокам коленями искушенного в драке противника, а пальцы больно придавило к “мыльнице” обтянутой кожей штанов мускулистой задницей.

— Ты че, фраер? — хрипел Бен. — Крутой, да? Ногами махать вздумал? — Ухватив одной рукой поверженного врага за горло и сжимая его все сильней, другой он наносил удары по лицу Дениса. — Ну че ты вылупился, козел? Счас я твои зенки успокою!

Правая рука метнулась за спину и вновь возникла уже с выкидным ножом.

— Я тебе один глазик выколю, чтоб больно было, а вторым ты будешь смотреть, как мы твою девку трахать станем, — шипел Бен, медленно приближая лезвие к мотающейся из стороны в сторону голове Дениса.

В этот момент раздался выстрел, и на лицо Хованского вдруг с отвратительным шлепком упало что-то горячее. Он потерял сознание.

Во время драки Наташа сидела сжавшись в комок с зажмуренными от ужаса глазами. Но при звуке выстрела она открыла их и увидела в свете остатков костра, разметанного по полу вагона в ходе борьбы, как Слава сползает с сиденья, а очнувшийся Джус бьет его ногой по голове.

"Афганец” рухнул на пол подобно половинке тряпичной куклы, пистолет выпал из его руки, но “ирокез” не обратил на него внимания, видимо решив расправиться с убийцей друга по-другому. Он схватил инвалида за руки, легко оторвал от земли его туловище и стал колотить им, как живым копром, в пол.

От дикой боли Слава пришел в себя, но ничего не мог поделать, не имея опоры под несуществующими ногами. Он только натужно крякал при каждом ударе и пытался, все слабее подтягиваясь на руках, укусить сильные кисти противника.

Наташа, как во сне, нагнулась к упавшему к ее ногам пистолету, направила его в широкую, сгибающуюся в смертоносных наклонах спину и нажала на курок. Ноги Джуса подогнулись. Выпустив жертву, он сел на пол и, мыча, привалился пробитой спиной к сиденью, совсем рядом с Наташей.

— Я убила! Я его убила! — в ужасе закричала она и уткнулась лицом в колени.

Слава с трудом подполз к ней, вынул “Макаров” из ее бессильно повисшей до пола руки, приставил его к груди подонка и выстрелил. Тоннель ответил каким-то подобием стона.

— Никого ты не убивала, девочка, — спокойно сказал “афганец”. — А я и на войне убивал гадов, и тут не упустил возможности… Ох, больно мне. Порвал он мои культи, сука! Давай-ка Дениса в чувство приводить.

Он стал перемещаться по полу куда осторожнее, чем раньше, — видно, ему серьезно досталось в борьбе. Поэтому тело Бена пришлось оттаскивать ей одной. Когда останки его разлетевшейся от выстрела головы стукнулись о залитый кровью линолеум, Наташа не смогла сдержать тошноты.

Денис с трудом пришел в себя. Все лицо его было залеплено отвратительной желто-розовой массой, которую он стер носовым платком, а потом смыл остатки, пожертвовав своей порцией воды.

— Что с тобой? — спросил Денис Славу. — Что-то ты совсем бледный.

— Представляешь, этот маньяк колотил им об пол, — ответила за “афганца” Наташа. — У него, наверно, раны открылись. Нужно как-то перевязать — он же истечет кровью!

— Давай попробуем, — согласился Хованский. — Я порву свою рубашку, а ты помоги Славе раздеться. Ты ведь медсестра запаса, небось?

— Нет, слава богу. Этот идиотизм у нас отменили. Да и стесняюсь я.

— Нечего там стесняться, уж можешь мне поверить, — подал слабый голос Слава. — Да и не на что жгут накладывать. Будем надеяться, что дотяну до верху. Только ты уж меня на землю больше не опускай торцом, — попросил он Дениса. — На бок клади, если что. Спешить нам надо из этой братской могилы. По-моему, дебит вырос.

— Что? — не понял Денис.

— А! Как в родных стенах оказался, так и заговорил по-нашему, по-шахтерски. Вода прибывает, вот что. Пока мы тут палили, кровля садилась. Знаешь, как лавина в горах от крика трогается? Так и здесь. Плита над нами треснутая, а на нее плывун давит. Все было в хлипком равновесии: обломки, остатки обделки, вагоны — пока я стрелять не начал. Вопрос, отчего это вообще начало рушиться! Мы же все по чертежам строили, а не от фонаря… Ладно, пошли, пока плыть не пришлось — у меня штаны и так уже про-, мокли. Изнутри… Погоди-ка, нужная вещица — в хозяйстве пригодится, — сказал он, поднимая нож-выкидушку, задвинул в рукоятку лезвие, уперев его в пол, и спрятал оружие в карман куртки.

Денис на этот раз первой выпустил Наташу, потом передал ей Славу, которого она, несмотря на тщедушность и усталость, сумела удержать на руках, пока его носильщик не выбрался наружу.

Они продолжили свой нелегкий путь уже под струями воды, тонкими прозрачными завесами пробивающейся сквозь волосяные пока щели между гранитными плитами.

 

Москва

К телефону долго никто не подходил. Кто-нибудь другой решил бы, что абонент отсутствует. Но не Долгова. Она снова и снова набирала тот же номер, и через пятнадцать минут ее терпение было вознаграждено.

— Алло? — отозвался сонный мужской голос.

— Вставай, — потребовала Ирина. — Ты забыл, что должен быть у квинов…

— У кого? — недовольно переспросил мужчина.

— В фирме “КВИН”, — пояснила Долгова. — На Бауманской. А до этого заезжай сюда. Я тебе сценарии передам. Жду.

И повесила трубку.

Мухин приехал очень быстро, быстрее, чем ожидала Ирина. Правда, жили они совсем рядом со студией, тут же на Королева.

Игорь был моложавый мужик со спортивной фигурой, красивыми темными глазами и почти полным отсутствием подбородка, из чего хорошие физиономисты, даже не знакомясь с Мухиным, могли заключить, что человек он абсолютно безвольный. Но девушкам он нравился. Немногословен, но остроумен, хорошо воспитан, к тому же одевался со вкусом Девушки кружили вокруг него, как пчелы вокруг цветка. Иногда Мухин позволял себе какую-нибудь маленькую интрижку. Но не более. Он чертовски был осторожен и никому не разрешал садиться себе на шею.

Ирина познакомилась с ним у кого-то на дне рождения в ресторане. Она тогда немного перебрала, Игорь проводил ее домой — да так и остался. Никто не верит, что между ними ничего нет. Абсолютно ничего. И не было. Спят с самого начала в разных комнатах. Ирину это вполне устраивает: как ни крути, все-таки мужик в доме. А что касается любовных утех, так она вообще-то замужем. И мужа любит. И он ее тоже, — во всяком случае, так говорит по телефону из Канады, куда уехал еще пять лет назад, но до сих пор не может получить вид на жительство и перевезти жену к себе.

Так что Мухин был у Ирины вроде как квартирант, хотя денег она с него не брала. Да он и не предлагал. Но вообще-то польза от Игоря была. Долгова устроила его в рекламный отдел “Дайвер-ТВ”. Редактором. Впрочем, редактором — громко сказано. Так, мальчик на побегушках. Ирина, хотя была редактором новостного отдела, подрабатывала на рекламе. Договаривалась с клиентами, писала сценарии для роликов, а Игорь их отвозил. Гуровин знал, что многие сотрудники подхалтуривают на стороне, и поощрял подобную инициативу — получая дополнительный доход, люди не так часто говорят о повышении зарплаты…

Игорь плюхнулся на стул и попросил кофе.

— Перебьешься, — сухо сказала Ирина. — В буфете попьешь. На свои деньги. На, держи.

Она сунула Мухину в руки несколько исписанных листков бумаги.

— Вот адрес, — Долгова протянула чью-то визитку. — Скажешь, от меня. Пусть посмотрят и выберут то, что им может пригодиться. Остальное привезешь обратно, вдруг кому другому спихнем.

Игорь перелистнул пару страничек и неожиданно заявил обиженным тоном:

— Ты меня что, за курьера держишь? От такой наглости Долгова обалдела:

— А ты чего хотел?

— Я хотел бы исполнять свои функциональные обязанности.

— Исполняй. Кто тебе мешает?

— Ты. Я не могу заниматься своим делом — бегаю по твоим поручениям…

— И зарплату, кстати, получаешь, — напомнила Ирина.

— Семьдесят баксов? — усмехнулся Мухин. — Благодарствуйте. На паперти больше дают. Уверяю тебя, были бы у меня свои клиенты, я получал бы…

Ирина рассвирепела, выхватила у него из рук сценарии.

— Пошел отсюда! — громко сказала она. — К своим клиентам. И клиенткам. Альфонс несчастный! Я его кормлю, денег за квартиру не беру, на работу устроила, так он ни фига не делает, только претензии предъявляет. Хочешь работать самостоятельно — флаг в руки. Иди ищи клиентов, пляши перед ними чечетку, задницу лижи, сценарии строчи. Иди, что расселся? И из дома моего убирайся! Сегодня же, понял?

Игорь медленно поднялся со стула.

— И пойду, — спокойно ответил он. — Спасибо за все. Но если вдруг что не так — не обессудь.

В захлопнувшуюся за ним дверь полетел толстый телефонный справочник. Ирина хотела было бросить также и пепельницу, но одумалась, нервно закурила.

— Бывают же козлы на свете, — вслух проговорила она. — И никакой благодарности, гений сраный. Ничего, она и без него все сделает…

— Ирина? Крахмальников. Вы где?

— Иду, Леонид Александрович.

Как-то надо сегодня исхитриться и уйти со студии часа на три пораньше. Но она прекрасно понимала, что не получится: питерская катастрофа спутала все планы.

 

Питер

Никитин припарковал “Ниву” на площадке, специально выделенной для машин зарубежных телевизионщиков и отгороженной столбиками с натянутым шнуром от автомобилей постояльцев “Астории”. Внаглую въехав в эту святая святых, он было сделал морду кирпичом, готовясь к схватке с охранником в форменной куртке, но тот подошел лишь для того, чтоб поздороваться и сообщить, что их ждут в холле.

Дебора, чтоб не пугать администрацию гостиницы внезапным появлением незнакомцев с камерой, встретила их внизу.

Носов, видевший ее раньше лишь издали во время каких-то параллельных съемок, где она мелькала в своих неизменных джинсах и мешковатой куртке, по достоинству оценил наряд миниатюрной брюнетки, вставшей им навстречу из кресла в вестибюле. Пожимая протянутую для пожатия руку, Виктор мельком отметил “унисекс”, все еще модный в Америке, но какой! Да, джинсы от Версаче с застежкой на мужскую сторону с маленькой головкой Горгоны на часовом кармашке, но сидят на узких бедрах так, что становится понятно — они сшиты именно в Италии для таких вот маленьких женщин с узкими бедрами, а не в китайской деревне для кого ни попадя. Да, фланелевая футболка с застежкой опять же на мужскую сторону, но маленький зеленый крокодильчик “Ла коста” так удобно устроился на небольшой женской груди за счет идеального, именно для дам кроя — явно парижская вещица. Да, “уни”, но все-таки “секс”!

Элегантность профодежды Виктора тоже не укрылась от взгляда новой знакомой, равно как и его зеленоватые с немного ироничным прищуром глаза, разворот широких плеч, не перекосившихся под грузом увесистого “бетакама”, темные, мягко вьющиеся волосы, покрытые блестящими каплями питерской измороси.

— Где ж ты раньше прятал своего оператора, Вэл? Боялся, что я его переманю? — рассмеялась Дэби, и сразу стала похожа на любимую Носовым Джулию Роберте.

Виктор слегка смутился, а Валерий почувствовал легкий укол ревности — он вспомнил, что именно такой вопрос задала Дэби своей подружке Галке, когда та их знакомила.

— Ладно, мальчики, поехали наверх — скоро наш спутник выйдет из тени, и я вас переброшу в Москву.

— Это временные трудности, — оправдывался Валера, — завтра у меня будет своя тарелка.

— А здесь ты не в своей тарелке? — рассмеявшись, скаламбурила Дэби.

Каким же все было разным в одинаковых по назначению помещениях корпунктов!

Стандартный двухместный номер, арендованный “Дайвером”, удручал своей “приспособленностью” в худшем смысле этого слова. На сквозняке из плохо пригнанных окон, то пряча, то показывая на мгновение гордую “Аврору” внизу, колыхались шторы с модным когда-то абстрактным рисунком, которые за три года не забыли еще последних постояльцев, заливших их шампанским. Продавленное кресло со следами притушенных сигарет на полированных подлокотниках и расшатанные стулья тоже помнили зады многочисленных гостей северной столицы. Громоздкая аппаратура размещалась на прикроватных тумбочках и канцелярских столах, спасенных при списании в местной бухгалтерии. Видеокассеты штабелями лежали на подоконнике, обшивке батарей и на полу. И над всем этим царил дух холостяцкого неуюта и выкуренных до фильтра не очень качественных сигарет.

Корпункт Ти-эн-эн занимал два полулюкса в конце коридора мансарды “Астории”, переоборудованной финнами несколько лет назад. Для удобства их соединили дверью, и образовался настоящий офис, с автономным кондиционером, напичканной всяческой машинерией кухней и даже маленьким спортзальчиком для поддержания формы сотрудников, и без того бодрых и поджарых. И пахло здесь не табачным дымом, которому неоткуда было взяться на этом маленьком островке борющейся с курением Америки, а хорошими духами, дамскими и мужскими, освежителями воздуха из ванной и спортзала и… Макдоналдсом — четвертым символом Штатов после гимна, флага и герба.

В аппаратной небольшое окно пряталось за жалюзи, в просветах виднелось мрачноватое здание бывшего немецкого посольства напротив. Слева от окна стоял огромный, как домашний кинотеатр, монитор, на полиэкране которого в режиме нон-стоп шли сюжеты Ти-эн-эн и всех российских каналов. Компактное цифровое оборудование размещалось в никелированных рэк-стойках на колесиках, на колесиках были и рабочие кресла. В одном из них прямо от дверей к монтажному столу и укатила Дэби.

— Вы пока выпейте что-нибудь, а я дособеру свой материал, — сказала она, бегая пальцами по клавиатуре компьютера. — У вас много?

— Полчаса сырья, — ответил Валера.

— Почему “сырья”? У тебя есть минут пятнадцать — садись за второй стол и монтируй.

— Не-е. Мы так не работаем. Мы любим с чувством, с толком, с расстановкой.

— Ну как вы, русские, любите, я знаю. — Дэби почему-то оглянулась на Виктора, и Никитин снова ощутил укольчик ревности.

«Собака на сене, — обозвал он себя. — Сам не гам, и другому не дам? Ну, Носов, похоже ты сегодня изменишь Родине. Больше-то некому в данный период, как и мне впрочем. Вот чертова работа — даже изменить некому!»

— Кстати, звони на вашу студию, пусть посылают курьера в наше московское бюро. Я своих уже предупредила, — бросила американка и вернулась к работе.

Валера с Виктором успели пропустить лишь по маленькому стаканчику виски, когда Дэби закончила монтаж и стремительно подъехала к ним, словно участник параллельной Олимпиады.

— Давайте вашу кассету, алкаши. Я ее посмотрю, пока буду переводить в диджитал. Этично?

— Аск! — ответил Валера.

Материал, даже несмонтированный, вызвал у Дэби зависть.

— Вот что значит национальное родство. Ты безошибочно выбрал нужных людей в толпе. А вот эти голуби крупным планом, клюющие объедки, на фоне которых ваш вице-мэр говорит о горячем питании, — просто находка! Это же твоя заслуга, Вик?

— Это заслуга дворника, Дэби, — поскромничал Носов.

— Нет, но как ты вашего Ломова разозлил, Вэл! Это и есть “техническая причина”, нет?

— Угадала. А вы освещаете как-то трагедию в метро?

— Мы не можем освещать это как трагедию — нет официальных заявлений. А на репортаж мы опоздали. Я узнала обо всем из ваших новостей. Пока добрались, всю толпу уже разогнали. На обратном пути мы заехали на место, где сгорел дом вашего мафиозо. Бобошин, да? Представляешь, на наших глазах он начал рассыпаться и даже немного провалился. Каково? Мне тоже везет — не только тебе!

— Это очень интересно, — задумчиво сказал Валерий. — Дашь копию?

— Дашь на дашь, — рассмеялась Дэби. — А мне нужна ваша старуха, которая кричит. Я делаю авторскую программу про ваших женщин. На час. Такой персонаж мне бы не помешал.

— По рукам, — согласился Никитин.

— А твоих горящих лошадей я просто прошу в мою коллекцию, — повернулась она к Носову. — Кстати, в Штатах проводится конкурс на лучший сюжет года. Хочешь, я его заявлю от нас, как будто ты наш вне-штат-ный, — по слогам произнесла она трудное слово, — корреспондент. Поедешь со мной получать премию?

— Всегда готов! — отдал пионерский салют Виктор, чем ужасно испугал Дэби.

В это время раздался сигнал, оповещающий о выходе спутника Ти-эн-эн из тени Земли.

— О! Заболталась, — хлопнула себя по губам американка.

За считанные секунды плод получасового труда питерцев унесся из тарелки, установленной на крыше гостиницы, отразился от антенн спутника и влетел в такую же тарелку на крыше московского бюро, где уже нервничала, листая американские журналы, курьер “Дайвер-ТВ” Любочка.

Перегнав информацию, они прошли на кухню и устроили, как пошутила Дэби, “встречу на Эльбе”, закусывая ее любимую “Гжелку” гамбургерами. Остатки водки они допили после просмотра новостей, отметив аплодисментами продукт совместного творчества.

— Ребята, — положила руки на плечи обоим мужчинам Дэби, — давайте продолжим в баре?

— А не хватит? — спросил Валерий. — Нам же завтра работать.

— Работа не волк… Смешные вы, русские. Только у вас “работа” и “рабство” от одного корня. Зато вы крепкие парни. Так что идем в бар. Я пойду переоденусь.

— Неслабо она закладывает, — заметил Виктор, когда они остались одни. — Не потому ли ей так нравится Россия?

— Нет, старик. Тут особая статья… Помнишь четыре головы журналистов во время первой чеченской войны? Так вот, она приехала искать пятую. Ее жених работал от Ти-эн-эн в Грузии, а торчал, конечно, все время в Ичкерии. На той стороне. Из-за чего-то не поладил, видимо, с Хаттабом, и его убили. Так Дэби из ближневосточного отдела напросилась в Россию, искать его. Язык учила на ходу…

— Надо же? Чтоб мы его так знали!

— У нее, правда, бабка была из киевских евреев, но все равно способности потрясающие. Она вообще языков десять знает… Ну вот, а потом прикипела к России. Даже православие приняла, представляешь? И ведь что придумала! У них ротация в фирме, как у шеф-поваров во французских ресторанах, — не больше двух лет на одном месте, чтоб застоя не возникало, так после первых двух лет, когда ей нужно было сменить страну, она уехала, но на Украину. Опять смена — она в Питер. Не может оторваться от своих корней…

В полупустом баре компания завела спор о том, к какой сфере человеческой деятельности отнести журналистику. Дэби настаивала на политике, Виктор, как истинный художник, — на искусстве, а Валера неожиданно причислил журналистику к медицине.

— Ведь мы ничего не создаем, а только меняем то, что есть. Стараемся исправить что-то и при этом не навредить. Значит, мы врачи! — горячась после очередного двойного виски, доказывал он.

— Ну если и врачи, то психиатры, — согласилась Дэби. — Мы же должны связать больное сознание людей с действительностью.

— Ну насчет “не создаем”, это ты выдал желаемое за действительное. Мало, что ли, наших на выборах черное за белое выдают? Да и психиатрия эта больше психотропией отдает… — мрачно подытожил Носов.

Потом все трое горячо объяснялись друг другу в любви, причем целовались только Виктор и Дебора. Потом американка убедила Валеру, что ему нельзя садиться за руль и очень полезно прогуляться пешком до дома, а Виктора — что ему опасно ехать с бесценной камерой на такси и гораздо лучше переночевать в ее двухкомнатном номере. Никитин уже не испытывал никаких уколов ревности.

Он шел по ночной Исаакиевской площади, обдумывая, как завтра начать разговор с Евгением Петровичем Копыловым. Никто лучше его не знает историю строительства рокового тоннеля. Захочет ли он раскрыть секреты?

Переходя Синий, стометровой ширины, мост через Мойку, Валерий вспомнил, как однажды проплывал под ним на моторке, снимая виды Питера, и как страшно навалилась на его плечи после солнечного дня булькающая темнота. А каково там, в тоннеле, где сейчас, вот в этот самый момент, одна за другой угасают человеческие жизни? Что там с ними происходит, с этими двумя сотнями людей, заживо погребенных под землей? Умерли они сразу или лежат, истерзанные искореженным металлом, и молят о смерти? Или кто-то ползет, подобно дождевому червю, к воздуху и свету?

 

Москва

Когда Люба, секретарша Гуровина и по совместительству курьер, привезла материал из московского бюро Ти-эн-эн, Крахмальников уже набросал план освещения трагедии в Питере.

Работало сразу несколько бригад. Одна покатила в Питер, везя с собой спутниковую тарелку. Задача этой группы не крутиться под ногами у Никитина, а заняться самостоятельным расследованием. МЧС, МВД, ФСБ — вот их поле деятельности. В Москве бригады дежурили возле Госдумы, чтобы вылавливать видных депутатов и снимать их комментарии происходившего. Еще одна бригада шерстила архивы: надо было найти аналоги в истории России и зарубежья. А последняя моталась по московским специалистам-метростроевцам, выясняя возможные причины трагедии.

Конечно, в Питер надо бы послать еще людей, чтоб брали интервью у родственников. Но Гуровин и так со скрипом подписал одну командировку. Придется Никитину и москвичам покрутиться на два фронта.

С завтрашнего дня Крахмальников решил ввести сетку ежечасных экстренных выпусков.

Остальные каналы освещали трагедию очень сухо. Картинку почти не давали. А уж о подоплеках аварии и намека не было. Тут могло быть две причины — или плохо копают, или им сказали цыц. Скорее всего, второе. Слава богу, у “Даивера” никаких цыкалыциков не было.

— Так, ребята, брейн-сторм, — специально выговаривая английские слова с рязанским акцентом, сказал Крахмальников, после того как всем отделом просмотрели никитинский материал. — Есть свежие головы?

Мозговую атаку они устраивали не так часто. Только в экстраординарных случаях. А это был случай наивысшей категории.

— Мюзикл “Метро” надо взять, — выдала идею Долгова.

Это на первый взгляд абсурдное предложение понравилось всем.

— Отлично. Антон, займись.

— Я не понял, — виновато улыбнулся Антон Балашов. — При чем тут мюзикл?

— Снимешь самые лихие и веселые фрагменты. Может, там песенка какая-нибудь есть о метро.

— Зачем?

— Контраст, — шепнула Балашову Ирина.

— А-а…

— Дальше, — обвел взглядом своих сотрудников Леонид.

— Московских метростроевцев можно снять.

— Антон, сделаешь?

— Есть.

— А что с заставкой?

Для репортажей и материалов о питерской трагедии было решено сделать специальную заставку.

— Компьютерщики принесут с минуты на минуту, — ответила Долгова.

— Ирина, тебе надо готовить хороший комментарий. Ну ты это умеешь. Знаешь, минут на пять.

— Уже делаю. Завтра покажу.

— Еще предложения?

— Леонид Александрович, самое главное — их спасают? — напомнил Лобиков.

— Да, бригада пробивается. Оэртэшники обещали мне слить репортаж. Настригите из него самое важное.

— А я бы постоянный корпункт поставил у МЧС, — сказал Лобиков.

— И я бы поставил. Но нас туда не пускают. Костя и то через Шойгу договаривался.

— Эрнст?

— Да.

— А вы?

— А я не смог.

— Ну, блин, дела-а, — протянула Житкова. — Что-то там поганое-поганое.

— М-да… Мы еще нанюхаемся дерьма, — сказал Лобиков и поморщился.

— Не обязательно — зальют все парфюмерией, — возразила Житкова.

— Ребята, — Крахмальников закрыл папку, — я вас пугать не хочу…

— Уже испугали, — перебила Долгова.

— ..Но мы сейчас одной ногой наступили на мину. Если рванет — костей не соберем.

— Это вы нам говорите? — округлила глаза Житкова.

— Я должен был сказать.

— Не надо, Леонид Александрович, испугали бабу толстым х…м, — зло проговорила Долгова. — Это ваши там наверху заморочки, а наше дело маленькое — быть правдивыми.

— Вот за что я тебя люблю, так это за изящную словесность, — улыбнулся Крахмальников. — Ну тогда погнали, журналюги!

Сотрудники задвигали стульями, стали расходиться.

— Леонид Александрович, я так с этим мюзиклом и не понял, — подошел к Крахмальникову Антон Балашов.

— И вас, Антон, я люблю. За вечно свежую голову!

 

Питер

Вдоль одного вагона они еще с грехом пополам протиснулись, но следующий просто принял очертания тоннеля, и пути вперед не было. А вода все сильнее и сильнее устремлялась в новое для нее русло. Теперь струи с силой били в бетонное основание, и отлетающие от него брызги сверкали в луче фонарика, но, как показалось Денису, это сверкание становилось все менее ярким.

— Кажется, батарейки садятся, — сказал он.

— Не жги много, — посоветовал Слава. — А в фотике такие же?

— Вроде да.

— Ладно, придумаем что-нибудь… Знаешь, а нам придется нырять.

— Как это?

— Видишь, как вагон расперло? А штольня боковая — за ним. Как раз на переходе в следующий. Так что лезем под вагон. Рама-то черта выдержит, поэтому сточный желоб не накрыло. Вот только он уже полон воды, если его еще и песком не замыло. Так что полезай Денис первым.

— А ты как? Тебе же нельзя на ноги опираться!

— Ничего, приспособлюсь как-нибудь. Только бы не вырубиться мне. Похоже, и у меня батарейки садятся.

— Как же вы с открытой раной в воду полезете? — испугалась Наташа.

— А что, есть другие варианты? Не боись, девушка. Я ее уже пару раз, уж извините, продезинфицировал. Уринотерапия так сказать. А потом, говорят, от холодной воды сосуды сжимаются, — глядишь, и остановится моя кровушка. Кстати, у тебя еще есть кульки в сумке? Нужно упаковать аппарат и “пушку” — это все еще может пригодиться.

Желоб и вправду был залит водой, которая тугим ручьем текла как раз в ту сторону, куда предстояло ползти жертвам катастрофы, — в нижний излом тоннеля. Оттуда наискось вверх, как обещал Слава, отходила штольня, ведущая в старый тоннель и на волю, к воздуху и свету. Течение было настолько сильным, что даже по этому слабому уклону можно было перемещаться без особых стараний. Главное — стараться держать голову над водой, так чтоб не захлебнуться, и при этом не ударяться о различные металлические детали под брюхом вагона.

Денису было относительно легко. Он полз, упираясь в скользкое дно вытянутыми руками, и время от времени сжимал зубами фонарик, который держал во рту, чтобы осветить на мгновение дорогу впереди. Слава двигался спиной вперед, забрасывая руки на бортики желоба и подтягивая свое почти плывущее полутело. Маленькая Наташа, плача от холода, усилий и страха, умудрялась даже идти, согнувшись в три погибели, — ей казалось, что она так меньше вымокнет, да и руки — основная ценность любого музыканта — будут целее.

Денис вдруг услыхал ее короткий вскрик и остановился.

— У? — спросил он, не выпуская изо рта фонарик, и сразу все понял: “афганца” между ними не было.

Хованский отложил фонарь на полушпалу, возвышающуюся над потоком, и нырнул. Он скользнул руками по лицу с приоткрытым ртом, ухватил ворот камуфляжной куртки и рывком вытащил тело на поверхность. Слава не дышал, но пульс на его холодном мокром запястье прощупывался. Денис пытался, обхватив туловище, резкими движениями сжать грудную клетку, чтоб вытолкнуть воду из легких, но это ему не удавалось, потому что Слава при этом как бы сидел.

Тогда Хованский встал на четвереньки.

— Наташ, я сейчас поднырну, а ты положи его мне на спину лицом вниз. Справишься? Только быстрей, потому что мне тоже дышать нужно.

Девушка справилась. Денис рывком привстал, тело калеки, зажатое между спиной Хованского и днищем вагона, дернулось, и Слава, закашлявшись, исторг струю воды прямо на шею спасителя. Денис посадил его себе на колени и попытался привести в чувство, но тот только надсадно хрипел и мотал головой.

Хованский пожалел о водке, которую они уступили панкам, стараясь предотвратить конфликт, и вдруг вспомнил об аптечной склянке спирта, что вез на работу для отмачивания переплетной кожи. Он подтянул к себе сумку, нащупал склянку, вынул зубами пробку — рука удерживала Славино тело — и влил обжигающую жидкость в его открытый рот. “Афганец” глубоко сипло вздохнул и довольно внятно произнес:

— Бля! Спирт…

— Ну ты нас и напугал, ныряльщик, — сказал Денис. — Я уж думал, что мы с Наташей вдвоем остались.

— Рано хоронишь, я еще вам пригожусь, — ответил окончательно пришедший в себя Слава.

— Давай-ка цепляйся за мою шею.

— Согласен. Самому мне уже невмоготу что-то. Но уже через пару метров пути Слава громко застонал.

— Черт, не могу так! Культи как раз в твою поясницу тыкаются — боль адская!

— Так, — решил Денис. — Переворачивайся на спину, смотри не свались. Наташа, а ты возьми мой шарф и привяжи его под мышки ко мне. Только не стягивай сильно.

После нескольких попыток девушке удалось захлестнуть вокруг двух тел и завязать крепким узлом длинный “артистический” шарф Дениса, которым он так гордился и с которого сдувал пылинки там, наверху, и маленькая группа снова двинулась вперед.

Наконец они миновали вторую колесную тележку, для чего Денису пришлось поднырнуть с живой ношей на спине, и в свете фонаря засветился поток воды, падающий на сцепку. Под него им пришлось вылезать из-под поезда. За сцепкой желоб был заполнен темной массой из песка, глины и кусков бетона, уходящей за днище и стенки вагона, словно тело плотины, так что это было непреодолимым концом их пути.

— Посвети вправо, — попросил Слава совсем уже слабым голосом. — Что видишь?

— Углубление и что-то вроде ворот решетчатых.

— Вышли, значит. Теперь только бы открыть эти долбаные ворота — за ними подъем и выход.

Они выбрались на служебную дорожку и осмотрелись. Со стороны, куда они только что ползли, на тоннель наступала сплошная стена той же массы, что запечатала пространство под вагоном. Хованский сфотографировал вывал. При вспышке показалось, что стена эта дышит, напрягшись, словно огромный черный зверь перед прыжком. Потом Денис зажег фонарик, чтоб рассмотреть ее подробнее, и тут что-то ярко отразило луч и даже пустило зайчик света на стенку смятого вагона. Денис потянул это что-то, и в руке оказалось зеркало заднего вида с кронштейном из довольно толстого металлического прутка. Кронштейн был перекручен, словно проволока.

— Та-ак, стало быть, впереди полный амбец, — констатировал Слава, увидев это свидетельство катастрофы. — Поезд влетел в вывал и запрессовался в нем, как анкер в стенке. Никого там уже нет. Кого не убило сразу, тех этой пастой задушило. — Он указал рукой на “живую” стенку. — Ладно, царствие им небесное. Как двери-то откроем? Смотри, замчище какой.

— Дай я этой штукой попробую, — предложил Денис и попытался остатками кронштейна сломать замок, но ему не удалось.

— Нет, тут нужно по-другому, — сказал “афганец”, доставая пистолет. — Наталья, ты отойди подальше, а ты повернись, чтоб мне с руки было, — попросил он Дениса.

Освещая слабеющим на глазах фонариком дужку замка, Слава приставил к ней ствол пистолета и нажал на курок. Раздался грохот, и срикошетившая пуля звонко чмокнула стенку вагона. Замок остался невредимым.

— Черт, это только в кино менты с трех метров замки открывают, — разозлился Слава. — Попробую еще раз.

На этот раз он прицелился не в дужку, а сверху вниз в корпус замка, чтоб сдернуть его с толстой неподатливой железяки. Замок слетел только после третьего выстрела подряд. Звуки пальбы возвращались гулким эхом из черной пасти штольни за решеткой и сливались в один сплошной гром. Этого тоннель уже не выдержал: когда Денис, пропуская Наташу первой в спасительную темноту штольни, открыл решетчатую створку ворот, потревоженная стрельбой стена аморфной массы за его спиной вздохнула и прорвалась, как гигантский нарыв, смесью воды, песка и кусков искореженного бетона. Крюк арматуры, торчащий из одной из этих глыб, вцепился в куртку “афганца”, все еще крепко привязанного шарфом к спине Дениса, и поток увлек их обоих в просвет между вагонами, откуда они совсем недавно выбрались наверх.

Хованский судорожно ухватился за открытую им створку, чувствуя, как стали разжиматься слабеющие от холода и непомерного груза пальцы. Наташа бросилась было к ним, но Денис закричал;

— Уходи, уходи назад! Смоет.

Они висели в потоке омывающей их грязи и стонали. Денис — от неимоверного напряжения, а Слава — от боли в животе, пронзенном сквозь куртку стальным крюком, и собственного бессилия. Он нашарил в кармане нож-выкидушку.

— Прощай, браток. Найди наверху мать Славки-“афган…”, — раздалось позади Хованского, и он ощутил внезапное облегчение в пальцах.

Перерезанный шарф перестал давить на грудь и угрем соскользнул в поток густой жижи. Денис подтянулся и взобрался на решетку. Переступая по ее ячейкам и ежесекундно соскальзывая, он добрался до стены, спрыгнул на сухое пока еще дно штольни и, обессиленный, припал к Наташе, которая стояла с фонариком в руке и, немая от ужаса, наблюдала все происшедшее.

— Он меня… Асам… Он меня… Второй раз уже… Спас… А сам… — прерывисто дыша, пытался высказать Денис все, что думал о человеке, поведшем их к спасению и погибшем за них.

Они оба как подкошенные опустились на ледяное дно штольни, продуваемой выдавливаемым из тоннеля воздухом, и молча просидели несколько минут, а может часов, обнявшись и погасив фонарик — словно справляли поминки по своему спасителю.

Очнулся Денис оттого, что пальцев его безвольно опущенной руки коснулось что-то живое и мохнатое, и тут же вскрикнула Наташа:

— Ой, кто-то меня задел! Крыса! Сейчас укусит! Они вскочили, затопали ногами. Хованский зажег фонарик. По дну штольни действительно пробегали, поблескивая мокрыми спинками, крупные, размером с месячного котенка, грызуны. Их светлые хвосты волочились по полу, оставляя на нем темные дорожки.

Но Наташа напрасно боялась укуса — крысам было не до них. Они спасались точно так же, как люди, указывая им верное направление к спасению.

Денис коротко мигнул вспышкой вслед зверькам, чтобы осмотреть дорогу впереди. Штольня поднималась под небольшим углом. Посередине ее вогнутого пола была проложена узкая дорожка, сваренная из металлических прутков и напоминающая стремянку, упавшую на землю. По ней-то и предстояло подниматься наверх. И чем скорей, тем лучше, потому что их ног уже стали касаться всплески поднимающейся воды.

— Мы пойдем в темноте, — сказал Денис. — Нужно беречь батарейки. Дай мне конец твоей косынки и ступай за мной. Если я упаду или куда-нибудь провалюсь, ты успеешь остановиться.

— Нет, ты уж не падай больше, пожалуйста, — у меня сердце не выдержит.

— А ты тогда рванулась к нам, чтобы помочь? Думаешь, справилась бы?

— Нет. Я просто хотела прыгнуть сразу за вами. Чтоб не мучиться…

— Глупенькая. Всегда нужно биться до последнего, даже если ты осталась одна. Помнишь историю про двух мышей в банке со сметаной?

— Я буду помнить всю жизнь историю про двух людей в тоннеле с мышами, точнее, с крысами. Если мы выживем, конечно.

— Ну вот, говорят, надежда умирает последней. А по-моему, последним умирает чувство юмора. Значит, ты не безнадежна. И шагай уверенней — крысы бегут не по этой лесенке, а по гладкому полу. Так что тебе нечего бояться.

Подъем был не круче, чем у пандусов для инвалидов, которые стали появляться в некоторых питерских подземных переходах, но Наташа с Денисом быстро устали. Во-первых, потому, что идти пришлось в полной тьме, и они спотыкались буквально на каждом шагу о металлические прутки. Во-вторых, они вымотались от предыдущих испытаний, и единственное, о чем мечтал каждый из них, — это лечь и заснуть. В-третьих, оба были абсолютно мокрыми. Вода все еще стекала с их одежды, и обдуваемая потоками воздуха из тоннеля промокшая ткань постепенно превращалась в леденящие латы, сковывающие и без того дающиеся с трудом движения, обжигала холодом.

Денис понял, что долго им не продержаться. Словно в подтверждение его опасений, сзади раздался тяжелый вздох, и косынка в его руке свободно повисла.

Денис зажег фонарик. Наташа лежала на полу с открытыми глазами. Значит, она не потеряла сознание, а просто обессилела.

— Денис, — чуть слышно прошептала она, — давай сделаем так: я тут полежу немного, а ты пойдешь один, доберешься до людей, и вы придете за мной. А я только немного посплю. Ну совсем чуть-чуть.

— А крысы? — решил он напугать ее.

— Ты же сам сказал, что им не до нас.

— А если вода поднимется сюда?

— Тогда я встану и пойду за тобой.

— Нет, ты встанешь сейчас, и мы пойдем вместе. Порознь в таких ситуациях погибают, понимаешь? Пока мы вместе, каждый из нас идет ради другого. Врозь же человек отвечает лишь за себя и перестает бороться. Черт возьми, ведь не даром же Славка жизнь за нас отдал! Вставай, ну!

Последний аргумент заставил Наташу послушаться, и она снова побрела в темноте, но конец косынки в руке Дениса стал натягиваться все туже и туже. Вскоре он уже тащил девушку за руку, чтоб она не потеряла равновесия. Потом и это перестало помогать, и Наташа мягко упала на холодный бетон, даже не вскрикнув.

Еще одна бесценная вспышка фонарика осветила ее осунувшееся лицо с сомкнутыми веками и полуоткрытым ртом, из которого вылетали редкие, почти совсем прозрачные клубочки пара — заметно холодало. Все усилия Дениса привести ее в чувство не увенчались успехом. Тогда он в несколько приемов, как когда-то на студенческой халтуре — мешки с картошкой, взвалил тело девушки на плечо и тяжело зашагал вперед и вверх, изредка помигивая фонариком. Упасть с такой ношей, становящейся ему почему-то все дороже, он никак не мог.

 

Екатеринбург

— Хватит бухать, — рявкнул Тима, обводя товарищей тяжелым взглядом. — Не для того собрались.

У Вани Болгарина дрогнула рука, и он послушно поставил на стол стопку с недопитой водкой. Алик и Бык торопливо опустошили свои стаканы.

— Итак, что мы имеем на сегодня? — вопросил Тима. — Мы имеем один отсос. Неделю назад на меня вышел Гуровин. Плачет и просит денег.

— Хрен ему, — перебил его Миша Бык. — На хер нам этот канал?

— Не перебивай, когда старшие говорят, — не глядя на Быка, сказал Тима. — Канал мне по фигу. Мне нужны бабки.

Он замолчал. Над столом нависла долгая пауза. В зале народу было немного: мода на посконно русские рестораны среди состоятельных людей постепенно проходила. Здесь, правда, по-прежнему праздновали пышные свадьбы и юбилеи, но в будние дни посетителей становилось все меньше и меньше. Бизнесменам надоели расстегайчики с грибами и суточные щи, они теперь питались по науке — берегли здоровье, которого на их короткую жизнь и так хватало с лихвой.

Сегодня у ресторанной обслуги праздник. После длительного перерыва в “Коромысло” заявилась компания Тимура Пинчевского.

Заказ был широким: водка, икра, расстегаи с грибами, рисом и яйцом с гречневой кашей, фаршированная щука, потрошки, квашеные овощи, мясо по-купечески, пирог с вишней.

Славный белокурый мальчик запел: “Созрели вишни в саду у дяди Вани. У дяди Вани в саду созрели вишни…"

— А дядя Ваня тетю Груню моет в бане, а мы под вечер погулять как будто вышли… — подхватил Алик Учитель, еще в школьные годы получивший прозвище Тичер.

Тимур поморщился. Несмотря на то что половину своей жизни он провел в кабаках и еще треть — на нарах, он не любил ни блатного жаргона, ни уличного фольклора, ни дешевой ресторанной музыки. Честно говоря, это была заслуга Гарика — тот все-таки был человек со вкусом.

И Тичер, и Ваня Болгарин, и Миша-Бык — все они относились к Тиме с почтением и страхом. И только Гарик позволял себе не просто иметь собственное мнение по всем вопросам, но еще и перечить Тимуру. Впрочем, Гарика среди них уже не было.

Белокурого мальчика на эстраде сменили танцовщицы в суперминисарафанах а-ля рюс. Они синхронно и высоко задирали ноги, отплясывая нечто среднее между барыней и канканом. Их не правдоподобно большие кокошники пускали в зал солнечных зайчиков.

— Пора подбирать концы, вообще кончать со всеми этими делами, — продолжил Тима. Все согласно закивали.

— Политика — все это фигня. Свои люди в Думе — выдумка Гарика. Нам не нужны там свои люди. Мы должны выкачать сколько можно и лечь на дно. Мне ни к чему друзья губернаторы и президенты.

— Я тогда еще говорил Гарику, что отмыть бабки можно и без всякого телевидения… — с готовностью подхватил Алик Учитель.

— Я еще не закончил, — опять-таки не глядя на него, перебил Тима. — Мы закроем “Дайвер-ТВ”, это ежу понятно. Но не в этом дело. Я хочу получить с Казанцева свои акции.

Ваня Болгарин заерзал на стуле.

— Слушай, Тима, — робко сказал он. — Ну его к хренам собачьим. Опять мочилово?

— Нет человека — нет, проблемы, — отрезал Тима. — Казанцева надо наказать.

Официант принес дичь. Пока он менял блюда, все молчали. Но не только потому, что посторонним не стоило слушать их разговоры. Всем стало страшновато от слов Тимы. Все знали, что это значит.

Тима уже не чаял получить назад свои деньги — он искренне считал долю Гарика своей. Но если он спустит Казанцеву, то его авторитет станет равен минусовой величине. “Шестерки”, которые теперь мрачно сидели за столом, просто перестанут его уважать.

— Казанцева надо наказать, — упрямо повторил Тима после ухода официанта. — Но есть одна загвоздка.

— Какая? — спросил Миша Бык.

— Он исчез.

 

Питер

Все-таки Денису везло сегодня. Он же мог зажечь в очередной раз фонарик всего лишь на пару шагов позже — и тогда не заметил бы черного провала в правой стенке штольни. Денис направил туда неяркий лучик и осветил нишу шириной, глубиной и высотой метра два. У ее задней стенки стоял фанерный двустворчатый шкаф, а перед ним — небольшой стол и пара стульев на металлических трубчатых ножках. Очевидно, это помещение было подземной комнатой отдыха, где работающие в штольне люди могли присесть ненадолго перекусить и перекурить.

Хованскому показалось, что самый сладкий в его жизни момент наступит тогда, когда он посадит на один из стульев девушку, сам сядет напротив, положит голову на стол и заснет часов на десять, а там будь что будет.

Наташа все еще не приходила в себя, поэтому усадить ее стоило больших трудов. Наконец он нашел выход, поставив стул в узкое пространство между стенкой и шкафом — голова девушки привалилась к его фанерному боку, а расслабленное тело прижалось к бетону и перестало сползать вниз. Теперь можно было как следует осмотреться и постараться создать более комфортные условия для отдыха, который был уже жизненно необходим им обоим. Для начала Денис открыл шкаф. На верхней полке стопкой стояли немытые тарелки, пустой бидон, бесполезная в теперешних условиях электроплитка и стакан с темным от засохшего кофе дном. Рядом лежал бумажный кулек с половинкой черного хлеба, каменного на ощупь, но незаплесневевшего, — видимо, из-за сухости, которая царила в этом подземелье до затопления.

«Хлебушек нам пригодится, — подумал Денис. — Ведь в сумке у Наташи всего одна шоколадка и две бутылки воды. Но воду в крайнем случае можно будет набрать внизу. Отстоять и вскипятить. Ха! На чем? Хотя можно выломать эту полку и развести костерок… Эх, спички бы найти. В моей зажигалке газа чуть-чуть. Жалко, что “ронсон” грузина утонул вместе со Славой… Господи, о чем я? “Ронсон” — и человек. Что делают с нами экстремальные условия! Я же больше пожалел о зажигалке… Ну-ка а что здесь внизу?»

Внизу, на гвозде, вбитом в заднюю стенку шкафа, висела огромных размеров брезентовая куртка и такие же штаны, потертые и местами рваные, — вероятно, поэтому их здесь и бросили, сворачивая строительство. У Дениса сразу же возникло острое желание натянуть их на себя, чтобы хоть немного согреться — у него уже зуб на зуб не попадал. А каково бедной девушке? Правда, в бессознательном состоянии люди не ощущают холода… О! В кармане штанов нашелся коробок спичек, почти полный и сухой. Такими же сухими, но не утратившими удушающего аромата, оказались две пятнистые от грязи портянки, намотанные на голенища огромных валенок на дне шкафа. Вот и все наследство, оставленное им неизвестными героями Метростроя…

Денис подошел к Наташе и прислушался — девушка дышала неровно, иногда всхлипывая и шепча что-то едва слышно. И тут он понял, что она не потеряла сознание, а просто заснула от непомерной усталости. Хованский потрогал ее лоб — он был не холодный, как у него, а почти горячий. Этого еще не хватало!

— Наташа! Проснись, милая, тебе надо срочно переодеться! — попытался Денис ее разбудить, но она не шевельнулась.

Он несильно ударил ее по лицу — реакция та же. Что же делать?

Поразмыслив немного, Денис нашел неплохой, как ему показалось, выход.

Действуя в полной темноте с удивившей его самого быстротой и ловкостью, Хованский передвинул к стене свободный стул и ненужный стол. Переставил на него посуду с полки и на ощупь перевесил робу и портянки на спинку стула. Потом привалил спящую девушку к стене, развернул легкий фанерный шкаф и положил на пол дверцами вверх. Распахнув дверцы, он резким движением ноги выбил верхнюю полку (пойдет на костер и мешаться не будет), вытащил из стенки гвозди и постелил на дно шершавую спецодежду. В результате получилось укрытие от крыс и сквозняка, залетавшего в нишу, а заодно и отличное спальное место для двоих. Если прикрыть дверцы, то вскоре они нагреют тесное пространство своим дыханием. Но это только в том случае, если переоденутся во что-то сухое. А сухого лишь одна роба на двоих. Нет, он, конечно, может, отжав одежду, побегать по штольне вверх вниз и согреться, а то и просушить рубашку и брюки, но сил на это уже не осталось.

Ладно, решил Денис, начну с Наташи, а там видно будет.

Он подошел к спящей девушке и начал аккуратно раздевать ее, внутренне готовясь, что девушка испугается и даст ему отпор, если вдруг проснется. Но Наташа никак не реагировала на неловкие движения его рук, а под конец даже несколько помогла ему, слегка вытянув ноги, когда он стаскивал с нее брючки.

— Ну мама… — сонно пробормотала она. Денис слегка замялся, но потом все-таки снял с нее остатки одежды — оставлять на теле хоть что-то мокрое было нельзя. Стягивая в полном мраке трусики с прохладных, скользких от влаги бедер, Денис пожалел, что не видит прекрасное на ощупь молодое девичье тело (даже в этих условиях взыграло его мужское начало!), но тут же одернул себя за неуместность подобных мыслей.

Он положил ее на сухую робу на дне шкафа и, посомневавшись секунду, вытер тело девушки насухо одной из фланелевых портянок, потом принялся с силой растирать другой. И тут она проснулась.

— Ой, кто это? Что вы со мной делаете? — испугалась она спросонья, не видя ничего в темноте.

— Не бойся, это я — Денис. Вспомнила?

— О господи! Да я же голая! Отвернись! Не трогай меня! Ты что, как те сволочи, да?!

— Молчи, дура. Ты меня видишь? И я тебя нет. Я же спасаю тебя от воспаления легких.

— Ой, больно! Не три так сильно! И что это за вонь такая?

— Ничего, терпи. Считай, что это такая пахучая мазь. Ну что, согрелась немного? — спросил он, чувствуя, как вместо мурашек на коже проступает едва заметная теплая влага.

— Спасибо. И… Прости. А ты-то как — ты же мерзнешь!

От этой заботы ему, уже и так разогревшемуся от энергичных движений, стало еще теплей.

— Ничего, я потом сам разотрусь. А теперь потерпи — кожа у тебя немного раздражена, а я ее сейчас спиртом протру для тепла и дезинфекции. Может щипать.

Он нащупал в сумке склянку с остатками спирта, плеснул немного на ладонь и стал растирать спину и грудь девушки. Дыхание ее участилось.

— Спасибо, хватит, — дрогнувшим голосом остановила она его и перехватила руку, лежащую на небольшой упругой груди с внезапно затвердевшим соском. — Оставь спирт для себя.

— Ладно. А теперь быстро влезай в штаны и куртку — они под тобой.

— Зажги свет и отвернись — я не могу разобраться, что здесь к чему, — попросила она, садясь в шкафу и пытаясь надеть грубую, почти негнущуюся спецовку.

— Хм! Во-первых, жалко фонарик. А во-вторых, если ты увидишь, что это за Версаче, — еще, чего доброго, передумаешь одеваться. А одеваться надо, и побыстрей, чтоб не растерять тепло… Ну получилось? Вот и славно. Дай я застегну пуговицы, а то ты пальчики поломаешь свои музыкальные. Все. Вот тебе подушечка, — сказал Денис, подсовывая ей под голову валенок. — Спи дальше.

— Ой, как тепло! — обрадовалась Наташа. — Только в ноги дует немного.

Денис горько усмехнулся, вспомнив ощущения из почти уже забытой наземной жизни, так часто ругаемой нами за свою неустроенность и неудобства и такой на самом деле доброй к нам, особенно если оценивать ее из двадцатиметровой глубины холодного и смертельно опасного подземелья. Ему пришли на ум хорошо всем известные ночные муки, когда чертово одеяло, сбившись в проклятом пододеяльнике, никак не хочет лечь как следует и маленькая щелочка под ним где-то в ногах превращается в спусковой крючок бессонницы…

— Сейчас решим проблему, — пообещал он, подгибая длиннющие штанины под маленькие ножки. — Все, спокойной ночи.

— А сейчас ночь? — сонным голосом спросила она. “Действительно, а что там сейчас, наверху? День? Ночь?"

Денис только сейчас вспомнил, что ни разу не посмотрел на часы, пока они боролись за жизнь в тоннеле. Он нажал на кнопочку брелка, и на дисплее высветились цифры.

— Ты не поверишь, — сказал он Наташе. — Но уже почти час ночи!

Девушка не удивилась — она спала.

Хованский решил заняться собой. Для начала, чтоб разогреться, он изо всех сил отжал Наташину одежду и развесил ее на спинках стульев. Потом снял свою и проделал с ней то же самое, накинув ее на ножки перевернутого стола — авось до утра, если здесь таковое существует, немного подсохнет. Он тут же почувствовал, как холод охватывает все тело, и стал интенсивно растираться уже влажными после Наташи портянками. Помогло! Через несколько минут Денис почувствовал, что кожа начала гореть, и, спасая возникшее ощущение, юркнул в шкаф, прикрыл дверцы, прижался, лежа на боку, к грубой ткани робы, через которую просачивалось едва уловимое тепло девичьего тела, и.., провалился во тьму.

 

Москва

Когда Володя вернулся домой, жена уже спала. Дети тоже.

Он тихонько разделся, стараясь не шуметь, достал с антресолей чемодан и стал укладывать свои вещи.

Друзья не подвели и за один день не только достали ему нужные химикаты, но и сами смешали их в нужных пропорциях.

Теперь плоды его со старыми друзьями стараний матово поблескивали на столе. Володя не побоялся принести их домой: для него наступила пора глухого отупения, когда на все наплевать. Впрочем, ни дети, ни он пить пиво не будут.

Он вообще здесь оставаться не собирался. Сейчас сложит самое необходимое и уйдет. Он не хочет выяснений, не хочет драк — а до драки точно бы дошло, начни он с женой разговаривать, — он все продумал, план его сработает обязательно.

Упаковав вещи, Володя поставил банки мексиканского пива в ящик, вынул из кармана ключи от квартиры. Присел на дорожку. Он точно знал, что сюда больше не вернется. Сегодня он переночует у своего дружка, того самого, что предложил “из пистолета”, а завтра…

Завтра будет видно.

Жена шевельнулась во сне.

Володя быстро встал, вышел и тихо прикрыл за собой дверь.

Все, теперь он переступил черту. Теперь он не сможет вернуться и что-то изменить. Ключей у него не было.

Он решился.

Он убьет их всех…

 

Питер

Спасатели начали с самого простого — прошли по тоннелю со станции “Северная”, пока не уперлись в просевшую породу, вывалившиеся тюбинги и сочащуюся изо всех щелей воду. Сделали замеры, сверились с отметками диспетчера, прослеживающего движение поезда, и ахнули. Выходило, что от начала завала до места, где сработала аварийка, то есть приблизительного места аварии, — около ста метров. Со станции “Десятниково” получалась примерно та же картина.

На то, чтобы пробить сто метров в плывуне, месяцы уходят, а здесь счет шел на часы.

— Не может быть, — говорили начальнику спасательного отряда метростроевцы, — двести метров обвала — такого не бывает. Вы начинайте, за этой стеной пустота.

Нагнали солдат, еще строителей, натащили техники и начали.

К обеду прошли десять метров, породы вывезли на все двадцать: очищенное место тут же заполнялось ползшей, как зубная паста, жижей. А всей техники было — лопата и тележка. Подогнали было щит, прокладчик тоннелей, но он был бессилен, то и дело упирался в сложенные кольца тюбингов. Пришлось его убрать и снова махать киркой и лопатой.

К шести вечера, когда преодолели еще десять метров, течь плывуна прекратилась, порода стала устойчивее, дело пошло веселее.

Вскоре стена грязи и бетона осыпалась, и за ней открылся почти чистый путь. Пустили в узкую щель сенбернаров с медикаментами и спиртным, но собаки быстро вернулись.

Через полчаса, когда выкопали достаточный лаз для того, чтобы мог пройти человек, в образовавшуюся пустоту на страховочном тросе отправились четверо спасателей.

Трос травили недолго. Всего метров пять шел отряд.

— Что там? — спросил по рации у старшего руководитель работ.

— Ничего, — сказал тот. — Тут опять завал.

— Ну-ка копните, может, он неширокий.

— Копнем, — ответил старший.

Это были его последние слова. Земля под ногами сильно дрогнула, и в следующее мгновение из лаза вылетел плотный столб грязи.

От селевого потока нельзя убежать, от плывуна — тем более. Казавшаяся еще недавно такой тяжелой стена породы стронулась с места и легко покатилась по тоннелю, давя под собой и лопаты, и тележки, и людей. За полторы минуты вся проделанная за день работа была уничтожена. Погибли четверо спасателей, которые спустились в лаз, и еще семеро, не успевшие уйти от потока.

Когда плывун остановился, когда собрали тех, кого можно было собрать, — живых и мертвых, оказалось, что плывун отвоевал у людей еще десять метров. Теперь до поезда стало больше ста метров. И еще это значило, что живых в составе уже не найдут, даже если когда-нибудь до него доберутся.

Раненых развезли по госпиталям и поставили возле палат милицейские посты, чтобы ни одна живая душа их не видела. Остальных не выпускали из метро. Здесь они и ели и спали.

Журналист ОРТ, который вел из здания станции прямые репортажи, о чем-то догадался, но его строго предупредили — об этой трагедии ни слова. И он по-прежнему брал интервью у пресс-секретаря Метро-строя, который бодро докладывал, что спасательные работы успешно продолжаются, что с людьми в поезде установлена звуковая связь путем перестукивания, что к завтрашнему утру, ну в крайнем случае к полудню, поезд будет освобожден из завала.

Единственное, чем мог сотрудник общероссийского канала дать понять, что словам пресс-секретаря верить не стоит, — это говорить мрачно и смотреть все время в землю.

Ночью он напился до чертиков и кричал своему оператору, что завтра в эфир они не выйдут, что ему стыдно, что он совесть свою никому не продаст.

Оператор серьезно кивал. Он знал, что утром они, само собой, выйдут в эфир как миленькие.

 

Москва

С Аллой повидаться так и не получилось. Крахмальников несколько раз набирал ее рабочий номер, и всякий раз ему говорили, что Макарова выскочила на минутку и скоро вернется, что ее вызвал Гуровин и, наконец, что она уже ушла.

Впрочем, он даже был этому рад. Дел сейчас по горло, выпадать он никак не мог.

Леонид посмотрел вечерний обзор событий по всем программам. На их канале выпуск был посвящен исключительно питерской катастрофе. Интересную вещь он услышал на “Ren-TB”. У них впервые прозвучала мысль о том, что если наши спасатели не могут справиться, то надо попросить помощи у французов и англичан. Во время строительства канала под Ла-Маншем тамошние инженеры разработали уникальные агрегаты, которые автономно проходят через плывуны. Агрегатом таким управлял один человек, но в случае необходимости на его борт можно взять еще четверых.

Крахмальников сделал пометку в блокноте — завтра дать задание парижскому и лондонскому корреспондентам хорошенько провентилировать этот вопрос.

Больше, собственно, на студии делать было нечего, и он поехал домой.

Предстояло еще одно важное дело — разговор с женой. Раз уж решил — надо доводить до конца.

Крахмальников снова прокрутил в голове все аргументы, все заранее приготовленные фразы, раньше времени разволновался, поэтому, когда подъехал к дому, уже был весь на нервах.

Через десять минут он сидел в ванной и, пустив воду, хохотал. Это был, наверное, истерический смех. А может, он вовремя вспомнил анекдот. Идет злой-злой мужик, видит на берегу речки рыбака и думает: сейчас спрошу его — рыба ловится? Если ответит — нет, скажу, что только козлы тут рыбу ловят, если ответит — да, скажу, козлам везет. Подошел и спрашивает: “Ну как, рыба ловится?” А мужик и отвечает:

"Иди на хер, козел”.

Ни одна из заготовленных фраз Крахмальникову не понадобилась: жена спала.

 

Далеко от Москвы

Молоденький пограничник, который только что старался придать своему веснушчатому лицу выражение серьезности и значительности, расплылся в улыбке:

— А я вас по телевизору видел! Вы Шишкина. Алина улыбнулась в ответ:

— Очень приятно!

Пограничник вертел в руках ее паспорт, не зная, что еще сказать, и не сводя восхищенных глаз с красивого лица телезвезды.

Казанцев ревниво заметил:

— Вы еще у меня документы не проверили. Паренек спохватился, снова сделался строгим и от корки до корки прочел все записи в Сашином паспорте, а потом еще долго сверял его лицо с фотографией.

— Кажется, я вас тоже по телевизору видел. — Он протянул Саше документ, откозырял и вышел из купе. Но тут же появился снова:

— Алина Васильевна, дайте, пожалуйста, автограф.

— С удовольствием! — откликнулась Алина, лукаво поглядывая на Сашу. — Такому милому молодому человеку… Только на чем расписаться?

Пограничник в растерянности покрутил головой, взял со столика салфетку:

— Вот… Может, на ней?

Саша молча достал из внутреннего кармана пиджака блокнот, выдернул листок мелованной бумаги, протянул Алине:

— Лучше здесь!

Алина склонилась над листком и написала: “Бравому воину…"

— Вас как зовут?

Парень виновато шмыгнул носом и сообщил:

— Лука.

— Как? — переспросила Алина. Саша ухмыльнулся.

— Лука, — потупившись, повторил пограничник. — В честь деда…

Сдержав улыбку, Алина черкнула еще несколько слов, расписалась, подала бумажку пограничнику. Тот, бормоча слова благодарности, ретировался, не сводя глаз со знаменитости.

— Теперь еще таможенники придут… — не обращаясь к Алине, произнес Саша. — А потом украинские… Все-таки лучше было самолетом… По крайней мере быстрее.

— Саш, ты же прекрасно знаешь, не могу я летать. — В голосе Алины звучала досада. — Ну не нужно, а! И так муторно.

Она легла и укрылась с головой.

— Я еще посплю чуть-чуть, — послышалось из-под одеяла.

В дверь купе снова постучали.

— Войдите, — сказал Казанцев. Заглянула проводница, очень похожая на Аллу Пугачеву, но еще полнее.

— Доброе утро, — поздоровалась она. — Как спали?

— Спасибо, хорошо, — отозвался Саша, проспавший в эту ночь ровно час.

Алина высунула нос из-под одеяла.

— Ой! — воскликнула проводница. — Как ваша жена на одну дикторшу по телевизору похожа! Это случайно не она?

— Случайно нет. Просто похожа. — Саше меньше всего хотелось, чтобы их узнавали в дороге.

— Надо же, — подивилась проводница.

— Вы вот тоже на Аллу Пугачеву похожи. Женщина провела рукой по роскошным длинным волосам.

— Да. Только у меня комплекция другая. Не спутаешь…

— К тому же вы не поете, — поддел Саша.

— Не-а, — простодушно согласилась проводница. — Какие там песни… Вам чай или кофе?

— Мне — кофе, — ответил Саша.

— И мне, — донеслось из-под Алининого одеяла. Они сидели друг против друга, пили кофе и ели жареные куриные ножки и крутые яйца, предусмотрительно захваченные Алиной. За окном накрапывал дождь. Поезд проплывал мимо маленького полустанка…

Неделю назад Казанцеву позвонили, и человек, голос которого показался Саше знакомым, сказал:

— Александр, вы хотите еще пожить на этом прекрасном свете и иметь хорошую жизнь?

— Я не понял, — отозвался Казанцев, хотя уже начинал понимать.

— От наших трудов вам перепал крепкий куш. Согласитесь, это нехорошо. Надо куш вернуть.

— Какой куш?

— Акции. Все, что вам передала Джейн.

— Вернуть? Вам? Да кто вы такой?

— Правильный вопрос. Я тот, кто делает людям неприятно, если меня не слушают.

— Вы мне угрожаете?

— Нет, поздравляю с Новым годом, веком и тысячелетием! — хохотнул собеседник. — Именно угрожаю! Если я в течение недели не получу обратно свои деньги, вы умрете.

Дальше человек рассказал, каким образом Казанцеву следует вернуть все, что он получил в наследство от Джейн.

Саша сначала запаниковал. Боялся даже возвращаться в собственную квартиру. Он не сомневался, что звонивший не блефовал, что он действительно убьет его. Проклятые акции, проклятые деньги! Эти сволочи из-за них убили Джейн, хотя она была гражданкой другого государства. А его убьют легко и просто, хоть он и стал уже видным политиком. И, значит, оставалось два пути: отдать акции или бежать.

Саша долго советовался с Алиной, и та предложила выбрать сразу оба варианта.

Казанцев понял: да, двойная гарантия безопасности. Только так. Поэтому он вчера встретился с президентом и передал ему акции. А вечером они бежали из Москвы.

Побег осуществили по сценарию Алины. Конечно, лучше было бы убраться куда-нибудь в дальнее зарубежье, благо средства позволяют. Но у Алины нет ни заграничного паспорта, ни визы. С эмиграцией придется немножко подождать. Да и расписаться сначала. Поэтому Алина придумала до самой осени пробыть на Черном море. Начать с Одессы, тем более что она оттуда родом, а потом по морю в Турцию, а дальше…

— О чем ты думаешь? — спросила Алина. Саша чмокнул ее в нос и назидательно сказал:

— Никогда не задавай мужчине подобных вопросов.

— Хорошо, — кивнула она, — не буду. Но в последний раз ты можешь ответить?

. — Конечно, о тебе. О том, как мы познакомились. Они познакомились, когда еще была жива Джейн. Однажды американка настояла на том, чтобы Саша в качестве оппонента принял участие в передаче “Дебаты”, где будет зачитывать свою предвыборную платформу Олег Булгаков.

— Но это неловко, на своем же канале.

— А Булгакову ловко. Он трубит о себе направо и налево. Светится везде, где только можно. Это же аксиома: если хоть раз в неделю показывать по телевизору задницу лошади, то она станет безумно популярна.

— Спасибо за сравнение. Но я не задница.

— Тем более.

В конце концов Саша согласился. Если уж решил ввязываться в политику, то надо когда-то начинать.

— Ну, Сашка, держись, — предупредил Крахмальников, — я тебя выверну наизнанку.

Когда до съемок оставалось минут пятнадцать, Саша вдруг заробел. Одно дело выступать в качестве ведущего, задавать вопросы, выслушивать ответы, сталкивать лбами противников, а другое дело — самому быть на их месте. Казанцев чувствовал себя так неловко, что даже двигаться начал как-то иначе, словно деревянный солдатик. Как ни странно, эту перемену заметила не Джейн, а Алина. Она заговорщически подмигнула Саше и потащила в свой кабинет, где налила ему половину граненого стакана коньяка и заставила выпить.

Саша сухо поблагодарил.

В студии Казанцев был великолепен. Он разделал Булгакова в пух и прах, приводил против его программы весомые аргументы, блестяще отражал его бестактные нападки, был легок, остроумен, быстр. Когда съемка закончилась, все сидящие в студии аплодировали Саше. Булгаков стоял как оплеванный, хотя силился улыбнуться, после передачи он тут же исчез.

К Саше опять подошла Алина:

— Ну как, помогло?

— Знаешь, да, помогло.

Тогда Казанцев впервые посмотрел на нее внимательно.

А потом, когда убили Джейн, Алина почему-то сразу же оказалась рядом. Саша был в трансе, поэтому Алина взяла на себя отправку гроба в Штаты, ограждала Сашу от докучливых журналистов (когда-то Казанцев понять не мог, чего это люди так раздражаются от вида камеры и микрофона, теперь возненавидел свою профессию, правда, это быстро прошло), потом помогла справить скромные поминки, а после, поминок осталась…

Поезд остановился. В окошко постучала старушка:

— Горячая картошка! — крикнула она. — Вареники с картошкой и луком! Хлеб! Сигареты! Саша открыл окно:

— Я мигом! — сказал Саша и выскочил из вагона за картошкой.

Впрочем, он не хотел есть. Он просто не мог сейчас сидеть рядом с Алиной. Он ее ненавидел.

 

Питер

Чак, согласно полученным накануне инструкциям, приехал на место, к дому Копылова на Марата, своим ходом и за полчаса до назначенного времени. Он немного послонялся по улице, забегая иногда в небольшие магазинчики, якобы выбирая что-то, а на самом деле чтоб погреться. Потом махнул рукой на конспирацию и направился прямо по адресу, рассчитывая пересидеть в теплом подъезде этажом выше.

Когда он шел через двор, двое типично питерских пацанов со шмыгающими носами, гонявшие по асфальту пустую банку из-под “джин-тоника”, замерли, и за его спиной явственно прозвучало восхищенное:

"Норрис!” Сразу стало заметно теплее, по крайней мере на душе.

Сергей Мелихов действительно очень напоминал своего кумира — те же “казаки”, джинсы, “вестерн” на широких плечах и фетровая шляпа шерифа с кокардой, поблескивающей голубоватым камешком в середине. На самом деле камешек был линзой объектива — Чак, как всегда, был готов к специальной миссии оператора скрытой камеры, перемонтировав ее из шлема в “стетсон”, наличие которого на голове куда проще можно объяснить хозяину в его доме.

Никитинская “Нива” въехала во двор ровно в десять. Чак видел в окно, как Валера и Виктор вылезли из машины с камерой и треногой и вошли в подъезд. По лестнице загрохотали их тяжелые шаги.

— Что такие вареные? — спросил Мелихов, увидев слегка помятые физиономии напарников. — Переработали вчера?

— Ага, литра два переработали, — буркнул Виктор. — Ну, делаем “чи-из”, — сказал он, нажимая кнопку звонка.

Дверь открыл странно одетый мужчина. На нем был добротный пиджак, украшенный двумя медалями и значком почетного железнодорожника, рубашка, галстук, но вместо брюк болтались полы шелкового халата, а ниже — голые ноги в домашних тапочках.

— Простите за неподобающий вид, но это безобразие в кадр не попадет, — тронул он рукой халат. Друзья удивленно переглянулись.

— Видите ли, я болен…

— Как?

— Короче, завелась у меня кое-какая гадость в нижнем этаже, так сказать. Пооблучали меня, — потер он лысую голову, — химию провели дважды и остановили заразу. Но части кишечника я лишился… Сюда, сюда вешайте свои куртки. А шляпу можете на тумбочку положить, молодой человек, — обратился он к Чаку.

— Это наш ассистент, Сергей Мелихов, — представил Никитин. — У него такой стиль — не снимать шляпу. Если позволите.

— Ну что ж, раз уж я тоже не по форме одет. Так вот, брюки я теперь носить не могу — у меня там некое устройство подшито… Вы меня извините за беспорядок — жена, знаете ли, ушла.

— Она скоро вернется?

— Не беспокойтесь. Она совсем ушла — не выдержала. Так что нам никто не помешает.

Жил Копылов в однокомнатной квартире, поэтому спальня, гостиная и кабинет были, как сейчас говорят, “в одном флаконе”. Тем удивительней, что этому больному, немощному человеку удалось в одиночку организовать почти идеальное съемочное пространство. Диван, шкаф и прочая мебель оказались сдвинутыми в угол комнаты, а на освободившемся пространстве расположился обеденный стол, задрапированный темным покрывалом, за ним кресло, окруженное штативами с развешанными на них какими-то чертежами и схемами.

— Вот видите? — снова заговорил Копылов. — Я смогу там сидеть и, не вставая, указкой все показывать. Вы пока ставьте камеру, а я сидя поведаю вам вкратце о сути изобретения.

Друзья снова переглянулись, на этот раз уже совсем ничего не понимая.

Виктор установил камеру на штатив, а Чак занял позицию возле шкафа, чтобы все происходящее было в кадре его “стетсона”.

— Так вот, чтоб вы знали, какие вопросы мне задавать, слушайте. КУРСК — это Кессон для Утилизации Реакторов Системы Копылова. История вопроса: я всю жизнь проработал в Метрострое. Строил тоннели, шахты для ракет, занимался и подводными работами. Но меня все время тянуло к творчеству, знаете ли. Вон видите на стене свидетельства? Это мои. Раньше было просто оформлять изобретения — все делалось бесплатно. А теперь, когда я обратился в патентное бюро, мне заломили такую сумму! Поэтому я и позвонил на телевидение, чтоб мое детище не пропало в неизвестности. Однако долго вы собирались. Дела, да?

— Да, — уклончиво ответил Никитин, все еще не решаясь опускать изобретателя на землю.

— Короче, дальше. Вы знаете, сколько списанных атомных подлодок стоит по всему миру с загашенными реакторами? Сотни! Это же потенциальные Чернобыли. А утилизировать их так и не научились! Разобрать — нельзя, хранить — опасно. И ведь что делают, мерзавцы! Втихую буксируют лодки в океан, вырезают отсеки и сбрасывают реакторы на дно. И наши так делают, и американцы. А если кто-то из экологов шум поднимет, их еще и в шпионаже обвиняют — ну да не мне вам говорить.

Копылов немного запыхался от волнения, но Валерий не воспользовался паузой, чтоб прервать его. Он уже заинтересовался вероятной темой своего будущего репортажа.

— А я придумал вот что. Лодка подлатывается, реактор запускается, и она выходит в свое последнее плавание в качестве плавучей буровой — энергии-то немерено! Там-то и подключается мой кессон, в котором почти полностью автоматизированный щит для проходки шахты. Когда шахта готова, щит извлекается, реактор вырезается и погружается в шахту, снова надевается кессон, из шахты откачивается агрессивная морская вода и все пломбируется бетоном. Лодка буксируется на металлолом. Все! — тяжело вздохнул Копылов.

— Что ж, замечательно, — оценил Никитин. — Мы обязательно снимем обширный сюжет о вашем изобретении, причем в ближайшее время, Евгений Петрович.

— Как.., в ближайшее время? — удивился хозяин. — Я же готовился! Мне же трудно, в конце концов, — признался он от расстройства в своей слабости. — И вообще, зачем вы тогда приехали?

— Видите ли, мы не от местного телевидения. Мы — московский канал “Дайвер”.

— Вот и хорошо! Москва же на весь мир вещает!

— А вы вообще-то смотрите телевизор?

— Честно говоря, в последние полгода не включал — не до того было, — ответил Копылов. — Я и радио-то не слушаю — все мое утекающее время посвящено вот этому, — кивнул, он на чертежи.

— Значит, вы ничего не знаете, У вас есть видеомагнитофон?

— Нет, его забрала жена.

— Тогда не сочтите за труд посмотреть в этот монитор, — указал Валера на окуляр камеры. — Витя, заряди на просмотр наш материал и поставь камеру на стол, чтоб Леониду Петровичу было удобней смотреть.

— Простите, молодые люди, но у меня нет времени смотреть в какую-то дырочку…

— Вот именно, времени нет, поэтому я и прошу вас поглядеть наш материал. Может, вы сможете чем-то помочь людям, — сказал Никитин.

— Людям? А что случилось-то?

— Витя, включи.

Копылов прильнул к монитору, надев наушники. Его лицо напряглось, еще недавний задор в глазах угас, и уже к концу кассеты перед телевизионщиками сидел старый, смертельно больной человек, которому на самом деле совсем недавно исполнилось всего лишь пятьдесят лет.

— Доигрались, сволочи! — мрачно констатировал он, снимая наушники.

Никитин молчал. Сейчас не нужно было задавать вопросов, Копылов скажет все сам.

— Дайте собраться с мыслями… Вы хотите интервью на эту тему? Хорошо, я согласен. Уберите эти схемы, если вам не трудно.

Виктор и Чак быстро унесли в угол штативы.

— Готовы?

— Да.

— Включайте.

Виктор включил камеру.

— Вы представляете, как строится метро? Нет? Вы садитесь в вагон и едете, не задумываясь о том, что ваша поездка не менее опасна, чем полет в самолете. Даже более! Там бах — и все. А здесь люди погибают, погребенные заживо.

— Вы считаете, что они обречены?

— Да, если никто не вышел на поверхность за сутки. Если техника бессильна в течение суток, значит, она бессильна вообще, что бы там ни говорил ваш гребаный Лом про перестукивание и прочее… Это вы потом вырежете… Все эти комиссии людям не помогут. Помогают им только ребята в касках с лопатами в руках. А раз до сих пор не помогли, ничто их уже не спасет. Там плывун! — Копылов поднял палец к потолку, чтоб подчеркнуть силу грозного явления.

Об истории строительства злополучной линии Евгений Петрович знал почти все.

Во-первых, микрорайона Северный вообще не должно было существовать в природе, в том смысле, что его не было в генеральном плане строительства города. Но помощники будущего мэра точно рассчитали, что расселение коммуналок в центре даст их лидеру количество голосов, необходимое ему для прихода к власти.

Кандидат, поняв, что задуманное позволит ему убить сразу двух зайцев — стать мэром и благодетелем, — включил возведение нового жилого массива в свою программу, а потом и в программу строительства на ближайшие годы.

Естественно, впопыхах выстроенный микрорайон, не обеспеченный транспортом, оказался отрезанным от города. Благодарности иссякли, зато возникло недовольство, выразившееся даже несколькими митингами протеста. Под угрозу встало избрание мэра на второй срок.

Тогда возникла идея строительства линии метро до Северного. Под ее строительство срочно были проведены инженерно-геологические изыскания. Но “срочно” — почти всегда неточно. Короче, набурили разведскважин по правой стороне Северного проспекта через каждые двести метров и успокоились тем, что анализы показали однородный состав пород — сплошная, мол, глина средней крепости и сухости. А требовалось почаще дырок навертеть — земля под Питером непростая, встречаются и каменные прослойки.

Получил Метропроект от геологов заключение, спроектировал трассу и передал документы в Метро-строй. И все быстро-быстро! Ударными темпами навстречу пожеланиям трудящихся. Заказали четыре быстроходных щита для встречной проходки, построили неподалеку небольшой заводик для штамповки бетонных тюбингов, чтоб не возить их через весь город, приняли обязательства — и вперед. Возглавил строительство Копылов, а подгонял его непосредственный начальник Ломов, которому Хозяин обещал место вице-мэра в случае победы.

В общем, цели были ясны и задачи определены. Неясно было только, как преодолеть гранитный пласт, оказавшийся на полпути к месту встречи щитов — сбойке.

— То есть прошли мы четверть пути и уперлись в камень, — вздохнул Копылов. — Щиты наши по камню не годятся. Хозяин заказал в Швеции особенные ножи для фрез, но они только загубили механизмы.

— А как обычно проходят граниты? — поинтересовался Валерий.

— Как? Бурят шурфы, закладывают взрывчатку, взрывают и ручками все отгребают.

— А вы так не могли? Это долго?

— А сейчас я попрошу вас выключить камеру, — вдруг сказал Копылов.

— Почему? — удивился Виктор, но просьбу выполнил.

— Потому что я покажу вам нечто с грифом “секретно”. И тут вступает в силу система мер ответственности. То, что я в свое время снял копию с этих чертежей, было должностным преступлением. То, что я их сохранил, — это тоже тюрьмой еще не пахнет. Если я их вам покажу — это будет нашей маленькой уголовной тайной. Но когда вы их в азарте покажете по телевидению — это станет нашим с вами уголовным преступлением. Мне, в силу понятных вам медицинских обстоятельств, зона не страшна, а вот вы, молодые и слишком интеллигентные, окажетесь там лакомым кусочком. Уж поверьте мне — я пару шахт с зэками строил… Вот смотрите, — расстелил он чертежи на столе. — Это наша трасса. Этот язык, очерченный пунктиром, — гранитный пласт. А вот этот серенький прямоугольничек — подземное хранилище не чего-нибудь, а радиоактивных отходов с нескольких наших “ящиков”.

— Что, прямо в городе? — удивился Чак. Придерживая шляпу, он склонился над планом.

— Это сейчас “в городе”. А в шестидесятых это было полным загородом. Так вот пласт оказался слоистым, да еще и “стреляющим”. При подрыве из-за внутреннего напряжения он ведет себя непредсказуемо. Короче, взрывать там было категорически нельзя — трещины в хранилище отходов, подземные воды и.., сами понимаете. Теперь включайте вашу камеру… Пробурили мы контрольные скважины чуть левее, почти на самом проспекте, как раз напротив “Бобохиных палат” пласт на нет сходит. На противоположной стороне еще тоньше. Надо бы еще одну полевее проделать — так мафиози этот запретил участок портить. Решили вести под ним целых сто метров без разведки. Пришлось начинать сначала. Вы обратили внимание, что от станции поезд, как самолет, в вираж уходит? Там-то мы и завели щиты по новой. А старые штольни потом засыпали.

— И все-таки успели в срок, — подсказал Никитин.

— Успели, но какой ценой! Я тогда потребовал, чтоб новую трассу отбурили по полной программе — через каждые пятьдесят метров — вдруг опять нарвемся на что-нибудь. Все оказалось в порядке, щиты пошли. Но участок Бобошина опять оказался неразведанным, а это целых сто метров. Я уж к Хозяину ходил: мол, повлияйте на друга — в ваших же интересах, чтоб все в порядке было. Не могу, говорит, частная собственность. Тут я и понял, кто в городе истинный хозяин. Решил схитрить: вышел через знакомых на архитектора, который “Бобохины палаты” оформлял, и тот убедил олигарха, что иметь колодец на вилле очень модно и для лошадей полезно. Стали бурить, и мои разведчики обнаружили: прямо под участком пузырь плывуна метров на двадцать в глубину. И покоится он на тоненькой “пленочке” гранита. А мы в этот пузырь прямиком и двигаем. Знаете, что такое вести тоннель в плывуне? Это значит или протыкать его замораживающими колонками и вести проходку по ледяной трубе, или работать специальным щитом под давлением, когда люди глохнут. Но другого пути уже не было. Законного пути. А сроки-то поджимают! Вот мой лихой начальничек и придумал поднырнуть под этот пузырь плывуна, под ту самую гранитную “пленочку” и даже расписался на чертежах, где эта криминальная трасса красным прочерчена. Потому-то я их потом и скопировал. Я отказался работать против всяких правил — ведь если стронуть породу под этой “пленочкой”, вся нагрузка от “пузыря” на нее ляжет. Тогда Помов меня в отпуск отправил, а рабочих, чтоб не разболтали о нарушениях, заменил на спецотряд тоннельщиков, которые на военных работают, — те всегда язык за зубами держат по подписке, — да еще ввел двойные расценки за аккордную работу. Они и погнали как сумасшедшие, потому и беда случилась: одного парня убило, а второму ноги отрезало при вывале. Короче, вернулся я из отпуска, а передо мной выбор: уйти на кафедру и помалкивать или сесть в тюрьму и орать там сколько хочешь.

— Хорошо, ну поднырнули проходчики под слой гранита — что из этого? Метро же почти полгода функционировало нормально, — заметил Валерий.

— Э, молодой человек, — вздохнул уже заметно уставший Евгений Петрович. — Помните чеховское ружье? Так и тут. Именно вчера ружье и выстрелило. Для этого было три причины: во-первых, неверная трассировка; во-вторых. Ломов приказал не ставить чугунные тюбинги, которые обязательны в подобных условиях, а демонтировать бетонные тюбинги из заброшенного тоннеля и перепасовать их на новый. А денежки-то списали на изготовление новых. Знаете, какие денежки? Вам и не снилось!

— А есть доказательства?

— Конечно, ведь тюбинги маркируют на заводе. Но теперь и новый и старый тоннели засыпаны и залиты. Так что концы в воду, как говорится.

— Вы забыли третье обстоятельство, Евгений Петрович, — напомнил Никитин.

— А третье добавилось вчера. Судя по вашим кадрам, взрыв в гараже Бобошина был сильнейший. Удар пробил почву, как кумулятивный заряд, превратился в плывуне в гидравлический удар, а тот прорвал гранитную “пленку”.

Копылов замолчал, тяжело дыша и вытирая пот с голого черепа.

— Вот что я знаю и думаю на этот счет. А остальное, как говорят, вскрытие покажет. Если оно будет, это вскрытие.

— Значит, вы утверждаете, — подготовил финальную фразу репортажа Никитин, — что волею одного или двух человек, во имя их интересов, решена была судьба сотен погибших в тоннеле.

— А чему вы удивляетесь? — иронично посмотрел в камеру Копылов. — Точно так же волею одного-двух-трех человек была решена десять лет назад судьба двухсот миллионов. Он же достоин Книги рекордов Гиннесса, этот беловежский поход в баню, вам не кажется?

— Спасибо вам за интервью, Евгений Петрович. По-моему, ваше последнее замечание проливает свет на глубинные причины произошедшей вчера трагедии, — подвел итог Никитин. — Стоп, Витя. Действительно, спасибо вам, Евгений Петрович. Скажите, а нельзя ли как-то попасть в старый тоннель? Почему через него никто не идет на помощь пострадавшим?

— Видите ли, он формально не существует, чтоб не было лишних разговоров. Но засыпан он не полностью. В месте, где случилась катастрофа, есть штольня, по которой перебрасывали те самые тюбинги. Поезда, как поршни, выталкивают и затягивают воздух при движении, поэтому там наверняка сохранился вентиляционный киоск. Вот здесь, — показал он точку на чертеже. — Конечно же хотите проникнуть?

— А как же!

— Тогда возьмите телефон Миши Вадимова. Это мой бывший студент и лидер наших питерских хоулеров — шахтеров, значит. Вроде ваших московских диггеров.

 

Москва

Не открывая глаз, Загребельная нащупала телефонную трубку.

— Алло? — сонным голосом откликнулась она. — Что? Как это “не вышла”? Не может быть! Высылайте машину. Сейчас буду. А вы… Вот что: немедленно поезжайте за Маркарян. Должны успеть. Диктую адрес… Да, позвоните сначала, поднимите ее…

Галина Юрьевна наскоро ополоснулась под душем и принялась одеваться.

Черт бы ее побрал, эту Шишкину! Никогда она не нравилась Галине Юрьевне. Это все Крахмальников — “она хороший диктор, профессионал, звезда, лицо канала, такую другие с руками оторвут”. Вот и оторвали б, меньше мороки было бы.

Галина Юрьевна метнулась на кухню — хоть кофе выпить. Но на полдороге остановилась: а вдруг Шишкина в машине разбилась? Пусть обзвонят милицию, больницы и морги…

Так и не вспомнив, зачем шла на кухню, Галина Юрьевна махнула рукой и ринулась прочь из дома.

По большому счету, к авральным ситуациям ей было не привыкать. Потому что телевидение — это сплошной аврал. Более того, если не было никаких происшествий, заместительнице Гуровина становилось даже как-то не по себе.

Из машины Загребельная связалась со студией. До эфира оставалось двадцать минут. Шишкина так и не объявилась. К счастью, провести утренний блок согласилась Наташа Маркарян, которая сидела сейчас в декретном отпуске. Конечно, молодую мамашу можно было бы оставить в покое, вызвать на работу кого-то другого. Но у канала был принцип: стиль — это постоянство. Диктор, читающий утренние новости, не может “засветиться” в вечернем эфире и наоборот. А Наташа до декрета появлялась в студии исключительно по утрам, у нее был высокий рейтинг, и зрители будут довольны, увидев на экране свою любимицу.

Проезжая мимо останкинского рынка, Галина Юрьевна увидела такое, что даже высунулась в окно: возле ларька стояла Алла Макарова из рекламного отдела и пила из горлышка водку!

— Тормози! — закричала Загребельная так, что водитель чуть не врезался в дерево.

— Идите сюда! — гаркнула в окно Загребельная. Алла воровато оглянулась, заметила начальницу, поставила уже пустую чекушку на прилавок и подошла к машине.

— Что это вы делаете, дорогуша? — пошевелила побелевшими губами Загребельная.

— Пью, — спокойно сказала Макарова.

— Но что вы пьете?!

— Воду.

— Лжете, это водка!

— Правда? А я и не заметила, — с усмешкой ответила Алла.

— Сейчас же садитесь в машину!

— Спасибо!

— Только не дышите в мою сторону! Вы что это себе позволяете? Как вам не стыдно?!

— А что?

— Вы пьете в общественных местах! Вдруг об этом узнают на других каналах?!

— А вы не говорите, никто и не узнает.

— Вы… Вы хамка! Вы позорите честь нашей студии! Вы же работаете на телевидении!

— Да пошли вы знаете куда со своим телевидением! Всю жизнь мне испохабили, подонки! Эй, Толя, тормози! — стукнула Алла в спину водителя.

— Не смейте! — приказала Галина Юрьевна.

— Я выхожу!

— Никуда вы не выходите!

— Именно что выхожу!

— Вы уволены!

— Вот и замечательно! Останови машину!.. Алла Макарова тихо плакала в рекламном отделе, когда ее нашла Долгова.

— Алунчик, ты что? — бросилась она успокаивать подругу. — Случилось что?

Вместо ответа Макарова разрыдалась в голос.

— Он… — бессвязно выкрикивала Алла. — Сволочь!.. Без копейки!.. Как жить-то теперь?!

Она забилась в истерике и успокоилась только тогда, когда Ирина со всего маху дала ей пощечину.

Алла сразу утихла.

— Хватит, — резко сказала Ирина, — Чего орешь? Слава богу, все живы-здоровы, а остальное ерунда. Что там у тебя стряслось-то, рассказывай.

У Аллы вновь задрожал подбородок, из глаз потекли слезы.

— Ой, — всхлипнула она, обхватив голову руками. — Теперь они без отца… Мальчики мои…

— Как “без отца”? — обалдела Долгова. — Где он?

— Уехал! — завыла Алла. — Бросил нас, уехал! Не хочет он с нами-и-и!

 

Питер

Копылов с грустью расставался с новыми знакомыми. Видимо, не был он избалован вниманием. Уже на лестнице Никитин спросил Виктора:

— Все снял?

— Кроме его фантазий, конечно! — ответил Виктор.

— Каких фантазий?

— Ну про этот КУРСК.

— Все-таки я иногда тебе удивляюсь, Носов. Во-первых, я не давал команды не снимать, а во-вторых, нельзя ж быть таким циником.

— Ты же сам пообещал, что потом еще приедем, а у меня пленка не резиновая…

— Не беда, у меня все схвачено. — Чак вытащил свою кассету и протянул Никитину.

— Погоди, не стоит класть все яйца в одну корзину, — отвел его руку Валерий. — И посиди, пожалуй, этажом выше, пока мы не уедем.

— Это еще зачем? — спросил Сергей.

— По той же причине. Есть у меня предчувствие, а оно…

— Далее известно, — перебил Носов. — Поехали скорей.

Когда Валера с Виктором уже были далеко внизу, Чак услышал, как внизу хлопнула входная дверь и зазвучали несколько возбужденных голосов, два из которых явно были голосами его друзей. Чак как можно быстрее, но при этом стараясь не шуметь, двинулся вниз по лестнице.

— Мужики, ну что вы ломаетесь? Вам же хуже будет, — услышал он, подбираясь к первому этажу. — Отдайте камеру по-хорошему и будете жить. Неужели вам хочется получить перо в бок из-за какой-то тысячи баксов?

Мелихов понял, что от него требуются неожиданность и скорость. Только так сейчас можно помочь. Беззаботно насвистывая, он спустился на нижний пролет и увидел, что Никитин и Носов стоят, прижатые к стене, а перед ними маячат в угрожающих позах два бугая с бритыми затылками.

— Ребята, вы чего тут не поделили? — спокойно поинтересовался Чак. — Вот не везет нашему подъезду!

— Шагай, шагай, ковбой хренов, не то тебе не повезет! — буркнул один из бандитов.

— Мы что? Мы ничего, просто мимо идем, — примиряюще сказал Техасский рейнджер и тут же взлетел в воздух.

Его прямая левая нога попала в висок ближнего из бритоголовых, отчего тот охнул и осел на ступеньки. От удара выпрямленной правой второй отлетел и гулко ударился о входную дверь. Нож со звоном упал на каменный пол.

— Ноги, мужики, ноги! — закричал Чак. — Заводи и подъезжай к двери, а я их тут подержу маленько.

Валерий опомнился первым и выскочил, переступив через лежащего. Виктор последовал за ним, на ходу как следует пнув обидчика.

Во дворе раздался шум включенного двигателя, и возле дверей скрипнули тормоза. Чак, переводя взгляд с одного бандита на другого, медленно отступал к дверям. Опыт бойца подсказывал, что нельзя делать резких движений и нужно все время держать равновесие. Но парень возле дверей ухитрился-таки сделать Сереге подсечку. Падая, Чак выставил вперед острый локоть и рухнул всем своим весом на бандита, угодив тому локтем точно в горло. Чак вылетел за дверь и упал на специально оставленное свободным сиденье “Нивы”.

— Уф! Надо же, на тренировках никак не могу разбить вторую доску, а тут все в лучшем виде получилось. Испугались?

— А ты? — не ответил Валера, выруливая на Невский.

— Я да, — усмехнулся Чак. — За шляпу. Крутой Уокер всегда без шляпы рубится — падает же!

— А я за камеру, — подал голос с заднего сиденья Носов. — Когда ее трогают, мне кажется, что насилуют мою девушку.

— Смотри Деборе не проговорись, — посоветовал Никитин. — А то она тебя заподозрит в камерофилии… Спасибо, Чак. Ты настоящий рейнджер. А теперь вылезай.

— Ну почему мне все время выходить, а вам ехать? Вы, яйца в одной корзине!

— Все еще потому, понял? — серьезно сказал Никитин. — И пленку забирай с собой. Двигай своим ходом в “Асторию” — там встретимся… Нет, но как тебе моя интуиция? — спросил Валера, когда Чак вышел.

— Ты думаешь, это неспроста?

— Нет, два отморозка случайно зашли в подъезд за камерой! Пленки им наши нужны, а не твоя возлюбленная. И чую я, это только начало. Похоже, что нас пасут.

Предчувствия Валеры сбылись довольно скоро. Когда они стояли на светофоре при повороте с Невского на Малую Морскую, возле “Аэрофлота”, Виктор неожиданно признался:

— Знаешь, старик, вот всегда ровно через пятнадцать минут после того, когда меня подержат на ноже, мне хочется писать.

— Мне, признаться, тоже, — рассмеялся Никитин. — Зайдем в “Аэрофлот” — там премиленький халявный тубзик. Неловко будет выстраиваться в очередь у Дэби.

Выйдя из машины, Валера включил сигнализацию, а Виктор, чтоб никого больше не соблазнять, предусмотрительно накрыл камеру курткой. Когда они снова появились на улице, оказалось, что сзади “Ниву” подперла серая “шестерка”, а перед ней какая-то красавица в “шкоде” доканывала стартер.

— Вам помочь? — галантно предложил Виктор.

— Ой, мальчики, толкните, если можно. Вечно с ней так!

Мужчины уперлись в лакированный задок машины и метров десять разгоняли ее, пока не поняли, что это бесполезное занятие.

— Ничего не получится, девушка. Вы уж извините. У вас практически нет аккумулятора, — сказал Виктор.

— Может быть, вы меня подвезете?

— К сожалению, нам только до угла — в “Асторию”, — искренне огорчился Никитин.

— Ладно. Все равно, спасибо, — улыбнулась девица. — Да и вы дорогу себе освободили, — добавила она и зачем-то нажала на сигнал, который рявкнул подозрительно мощно при разряженном аккумуляторе.

Мужчины вернулись к машине.

— О черт, мелочь из куртки высыпалась, — посетовал Виктор. — Провалилась в сиденье… О! А это что за лекарствие? — показал он Валере какой-то пакетик, напоминающий аптечный фунтик с порошком.

Они как раз стояли у светофора на Гороховой.

— Быстро сбрось в окно, — приказал Никитин. — Только прямо вниз, под колесо. Это наркотик — вон они, гады, ждут впереди!

Действительно, на углу Вознесенского, напротив “Англетера”, маячили две милицейские машины. Поворачивать после перекрестка было некуда, и “Нива” покорно поехала вперед. Белый фунтик с порошком прилип к колесу “шкоды”, поехавшей к Адмиралтейству, но девушка за рулем этого не заметила.

— Ваши документы! Руки на капот, ноги врозь. Понятые, подойдите…

Тут же подскочили “понятые”, две хорошенькие девушки, и уставились на заднее сиденье, где шарили шустрые руки “гаишника”.

— А в чем дело, командир? — спросил Никитин.

— Да так, ориентировка есть на похожую “Ниву”. Езжайте, — сплюнул мент в сердцах, так ничего и не найдя…

Дэби сидела на своем обычном месте в аппаратной с каким-то горестно-удивленным видом. Не обрадовало ее даже появление Виктора.

— Здравствуй, дорогая! Мы к тебе опять с просьбой. Вот это, — Носов открыл на ощупь кассетоприемник и привычным движением запустил в него пальцы, — надо.., было передать, — закончил он растерянно. — Фак! Они таки нас сделали! Суки! И девки эти их смазливые — суки! Проститутки!

Дебора в изумлении смотрела то на него, то на Валеру.

— Не удивляйся, Дэби, — странно спокойно сказал Никитин. — У нас увели материал. ФСБ — лучшие барсеточники города на Неве. А мы-то мчались к тебе, жизнью рисковали.

— Зря мчались, мальчики. Наша антенна на крыше ночью упала от ветра — я уже заплатила штраф. А на передвижке сожжен передатчик. Тоже ночью. Мы в простое. Уже звонили из Вашингтона — меня грозятся уволить…

— Но ничего, есть еще пленка у Чака, — думая о своем, проговорил Валера. — Нужно позвонить проверить, как он. Если материал не пойдет в дневных новостях, то тогда в вечерних — нам же тарелку везут. Но сегодня дадим обязательно. Иначе завтра нас вообще из города вывезут и зароют. Дэби, дай, пожалуйста, твой “сименс” и не горюй!

Никитин набрал на мобильнике американки номер Сереги.

— Чак, ты в порядке? Хорошо. Ты теперь монополист, как Чубайс, — на всякий случай перешел на эзопов язык Валера. — Встречай посланников вождя. У них есть сигнальный барабан. И передай вождю, что секрет свят, а мечты я посылаю Белому Брату в подарок от его связанной сестренки, иначе он обидится и сожжет ее на костре. Я отвечаю! Ты все понял? Давай.

Дебора смотрела на него как на сумасшедшего.

— Перевожу, — ухмыльнулся Валера. — Наши кассеты выкрали, но есть копия у Сереги. Он встретит ребят с тарелкой на вокзале и перекинет материал в Москву. Крахмальников должен убрать кадры с секретным чертежом — не подводить же Копылова — и одобрить передачу нашего сюжета про очень нужное изобретение твоему начальнику в московском бюро от твоего имени. Может быть, тебе это поможет. А я отвечаю за все. Дэби, ты не дашь чего-нибудь выпить, а?

Они еще не успели допить свой первый скотч, а к Московскому вокзалу уже подлетела черная “хонда” с согнувшимся за обтекателем седоком в большом черном шлеме.

 

Москва

Утром жена убежала раньше Леонида, поэтому поговорить так и не удалось. Ну ничего, можно и до вечера потерпеть.

Пока брился и одевался, включил телевизор. В утренних новостях по всем каналам первыми стояли репортажи из Питера. Но почти все перепевали на свой лад дайверовскую информацию. Крахмальников в одиночестве погордился собой и своими ребятами. По дороге на студию позвонил Алле с мобильника:

— Ну что у тебя? Со своим благоверным выяснила отношения?

— Еще как, — сказала Алла почему-то сиплым, безжизненным голосом.

— Что случилось?

— Он сам ушел.

— Ну и отлично.

— Не знаю, Леня, мне что-то не по себе.

— Алка, все уладится.

— А ты?

— Еще нет. Но я обязательно…

— Знаю. Только, может, не стоит?..

Крахмальников появился в телецентре в десять часов. Сразу хотел найти Аллу — ему не понравился ни ее голос, ни ее осторожность, которой еще позавчера и в помине не было. Но он решил: сначала дела. В первую очередь разговор с Гуровиным.

Леонид готовился к нему давно. Все проколы Гуровина он заносил в такую мысленную папочку. И их набралось предостаточно. Причем многие просчеты повторялись дважды и трижды, что было уж вовсе не простительно. Если человек не может учиться на чужих ошибках, то должен учиться хотя бы на своих. А вчерашний вызов на ковер Долговой — это уже перебор переборов.

Жаль, что он не успел переговорить с Казанцевым. Вдвоем они бы быстро разделались с Гуровиным. Леонид вчера вечером и сегодня с утра звонил Александру, но у того был отключен мобильник, а домашний телефон не отвечал. Это было странно, потому что сегодня у Казанцева как раз должны состояться очередные дебаты с Булгаковым.

— Привет всем. — Широко улыбаясь, Крахмальников вошел в свой отдел.

Обычно, когда появлялся начальник, вокруг него заверчивался этакий милый водоворот — не подобострастный, но уважительный. Сегодня в качестве приветствия Леонид ожидал от сотрудников сообщений по Питеру. Но все сидели за своими компьютерами, деловито работали, были немногословны и невеселы.

— Та-ак… — протянул Крахмальников. — Попробую угадать. Останкинская башня опять столкнулась с американской башней — и нас вырубили из эфира.

Ну чего такой мрак?

— Обидно просто, Леонид Александрович, — отозвался Лобиков.

— И что обидного, Макс?

— Мы вам добываем информацию самую секретную, а вы…

— Не мне, Макс, зрителям, каналу. А что — я? Житкова молча положила перед Крахмальниковым на стол страничку. На ней было напечатано: “Собрание трудового коллектива “Дайвер-ТВ” состоится завтра в 19 часов. Повестка: штатное расписание, кадровые вопросы, разное”.

Крахмальников свернул листок, сунул в карман.

— А-а… — поняла корреспондентка, — и вы не знали.

Ну вот, теперь Крахмальников в свою папочку положил главный аргумент. И не мысленно. Этой бумажкой он Гуровина утрет.

— Я все выясню.

— Да-да, пожалуйста, Леонид Александрович. И скажите нам, может, стоит уже искать другую работу? Вон РТР нас зовет, — царапнула по больному Житкова.

— Никто из вас, никто — слышите? — не будет искать другую работу, — тихо проговорил Крахмальников.

— Господи, Леонид Александрович, как надоело это все — американские цветы на расейском навозе! — вплеснула руками Житкова. — Вы почему-то выхватываете из их культуры самое пошлое и самое дурное — вот это битье себя в грудь, этот надрыв… Ну кто вас спросит, увольнять нас или нет? Вы что, еще ничего не поняли?

— Я все понял, и очень давно. А ты почему не в Швеции? У нас Скандинавия голая, а там скоро саммиты пойдут.

— Потому что в бухгалтерии нет денег. Нас прикрывают, Леонид Александрович! Канал пускают с молотка. И нам завтра об этом объявят в разделе “разное”. Это вся студия знает. Для кого вы делаете удивленное лицо?!

— Прости, я с таким лицом живу всю жизнь, — слабо улыбнулся Крахмальников.

С Житковой он спал полгода назад. Правда, у них все быстро закончилось, но теперь она считает, что может себе позволить вот так с ним говорить. Правильно сказано: на работе не спи.

Житкова махнула рукой.

Крахмальников еще помялся на пороге — все, тянуть больше нечего, надо идти.

— Где Балашов? — спросил он.

— Я здесь, Леонид Александрович.

— Мюзикл сняли?

— Так точно.

— Вольно, Антон. Не в армии, слава богу. Ты сейчас свободен?

— Да.

— Поедешь сегодня в музей Метростроя. Я договорился. В два часа тебя там ждут.

Настроение у Антона Балашова резко ухудшилось. Только что ему звонили. Незнакомец на другом конце провода представился сотрудником ФСБ и предложил встретиться. Сообщил, что у него имеются уникальные видеоматериалы, касающиеся разоблачения махинаций губернатора одной из российских провинций. Губернатор был ставленником коммунистов.

— Звучит заманчиво, — сказал Балашов после некоторого раздумья. — Но почему вы обратились именно ко мне?

Конечно, Балашов давно мечтал о таком материале, который позволил бы ему утереть нос другим журналистам: в информационной службе он был мальчиком на побегушках, затычкой в любую прореху, пожарным по вызову. С другой стороны, Антон не спешил сразу соглашаться на встречу, так как небезосновательно опасался подвоха. Он вообще боялся неожиданных удач. Удач у него в жизни не было никогда.

— Так почему? — повторил он свой вопрос. Невидимый собеседник усмехнулся:

— Вы же не поверите, если я вам скажу, что считаю вас одним из самых способных тележурналистов и смотрю ваши репортажи с большим удовольствием, — ответил он. — Но это и в самом деле так. К тому же ваш канал ориентирован на демократическую публику, и этот материал для вас находка. Впрочем, не хотите — не надо. Извините, что побеспокоил.

— Постойте! — воскликнул Антон. — Я, конечно, не против, но, прежде чем согласиться на встречу, должен получить гарантии своей безопасности.

Мужчина расхохотался.

— Жаль, что я в вас ошибся, — сказал он. — Вы что, президент компании? Обладатель секретов? Бизнесмен? Или в своем журналистском творчестве задели чьи-то интересы? Никаких гарантий я вам давать не собираюсь. Обратился к вам, повторяю, только потому, что у вас неплохие репортажи, да и ваше лицо на экране мне импонирует…

Антон мельком взглянул в висевшее на стене зеркало. Ему многие говорили, что на экране он смотрится даже лучше, чем в жизни, обаятельней.

— Хорошо. Где и когда?

— Это другой разговор, — обрадовался мужчина. — Если вас устроит, в час дня. На “Новослободской”. У входа.

— А как я вас узнаю? — спросил Антон.

— Я вас узнаю. Жду. И повесил трубку.

"Новослободская”. Как раз к двум он успеет в музей.

А если не успеет? Отказаться? Нет, должен успеть. Это ж недолго: только взять материал — и свободен.

 

Питер

Денису показалось, что его разбудил удар тока. Когда-то в детстве он лез на даче в соседский сад и повис на проводе, к которому хозяин подвел сто двадцать семь вольт. Вот и сейчас он проснулся от похожего ощущения нестерпимой, крутящей мышцы тряски. Но на этот раз его трясло от холода.

Денис начал растирать окоченевшие руки и ноги, стукаясь при этом о гулкие стенки и дверцы шкафа.

"Вот так, наверно, чувствуют себя заживо похороненные, — подумал он. — Бедный Гоголь! Говорят, его тоже живым закопали”.

— Ты что, замерз? — спросила разбуженная его возней Наташа.

— С-с-мерр-тельно! — выбил зубами чечетку Денис.

— А мне тепло. Я придумала — давай поменяемся.

— Нельзя, т-ты же пр-р-ростужена.

— Тогда иди ко мне. Этот костюм такой огромный, что мы вдвоем поместимся, как в спальнике. Только я вылезу ненадолго, а ты облачайся.

— Зачем вылезешь? — не понял Денис.

— Все-то тебе объяснять надо, — смутилась девушка. — Я пока еще живая…

Денис зарылся в сохранившую ее тепло робу и сразу почувствовал, как стихает дрожь. Он блаженно растянулся, лежа на спине, и даже задремал ненадолго. Очнулся от прикосновения ее ног, просовываемых в расстегнутые брюки.

— Это еще что такое? — закричала Наташа. — Сними сейчас же свои ледяные трусы — я и так замерзла!

Он поколебался лишь мгновение, и через минуту они лежали на боку, крепко прижавшись друг к Другу. Двум парам ног было даже просторно в огромных штанинах, куртку Денис застегнул за спиной девушки, после чего ее руки оказались внутри, в тепле, а его — в почти негнущихся рукавах. Так он мог поправить подушку-валенок под головами и упереться в пол, чтоб изменить позу.

Постепенно тепло превратилось в жар, который стекал все ниже и ниже по его телу, ощущающему упругость девичьей груди, и собрался, наконец, в огненный столп там, в самом низу…

Все происходило в тишине. Лишь два раза она вскрикнула — в самом начале и в самом конце, когда последняя сладкая судорога чуть не оторвала пуговицы от сковавшей их грубой одежды.

— Я сделал тебе больно? — спросил он.

— Ничего. Сам говорил — до свадьбы заживет… Все было прекрасно. И совсем не так, как рассказывали девчонки.

С ума сойти! Так она была…

— Ты что, еще ни разу?

— Нет. А ты не понял?

— Да как-то знаешь…

— Вот видишь, выходит, зря хранила… Ты даже не почувствовал.

— Это не потому… — начал неловко оправдываться Денис. — Просто понимаешь… Я никогда не занимался этим в шкафу на двадцатиметровой глубине.

Они поболтали немного, Хованский развел в углу костерок, и они съели размоченный в “пепси-коле” хлеб. Потом снова залезли в свой “скафандр”, снова разговаривали и наконец заснули.

Денису приснилось, будто его голые пятки попали в костер, как когда-то в турпоходе. Он рефлекторно попытался было поджать ноги, но их придавила горячая тяжесть тела Наташи. Денис вернулся в реальность и понял, что ступни лизал не огонь, а ледяная вода.

Значит, она уже поднялась до их убежища.

— Наташа! Проснись! Нас залило! — встряхнул он девушку и начал лихорадочно расстегивать пуговицы у нее за спиной: нужно было спасать одежду.

Наташины вещи уже высохли, а его куртка до сих пор сочилась влагой. Денис решил остаться в робе.

Он высветил время на часах.

— Ого! Уже почти два часа.

— Ночи? — удивилась девушка.

— Дня. Так, если вода поднялась до середины штольни за двенадцать часов, то у нас почти столько же впереди. Хотя — нет! Раньше она заполняла весь тоннель, а теперь только эту узкую трубу. Надо бежать наверх, и скорее!

Хованский оказался прав; буквально на глазах черная масса подползала к догорающему на наклонном полу костерку, а шкаф, их недавнее брачное ложе, тихонько выплыл в тоннель.

Они быстро похватали все необходимое, закинули за спину сумки и, перепрыгнув через жадный язык подступающей смерти, устремились наверх, к возможному спасению. Денис уже не жалел фонарика — в их положении было важно двигаться как можно быстрее и не упасть.

Наконец они добежали до финиша. Он был неутешительным: выход из штольни перекрывали точно такие же, как внизу, ворота, запертые на массивный замок, только спасительного пистолета у беглецов от смерти уже не было.

Денис попытался расширить квадратные ячейки решетки, пробовал ударом ноги разорвать хоть какой-нибудь сварной шовчик, но ему не удалось — ворота были сварены надежно. Он оглянулся и посветил вниз вдоль штольни совсем уже умирающим лучом фонарика — черная кромка воды с плавающим на поверхности шкафом и щепочками от угасшего костра неумолимо приближалась. Тогда они обнялись и, обессиленные подступающим ужасом, молча опустились на холодный бетонный пол тоннеля.

Неожиданно в наступившей тишине до их слуха долетел неясный шум, какой-то волнами наплывающий и стихающий гул, который несколько раз прервался явственно прозвучавшими сигналами автомобиля. Значит, Слава говорил правду! Там, за решеткой, находился кусок старого заброшенного тоннеля, откуда уходила вверх шахта с вентиляционным киоском, торчащим над землей. Где-то в десяти метрах над ними кипела жизнь, ехали машины, шли пешеходы.

— Дай зеркальце, — попросил Денис. — У тебя же наверняка есть в сумке зеркальце! Скорей!

— Что ты кричишь на меня, — обиделась девушка. — Не я же навесила этот проклятый замок! На, — нащупала она его руку и вложила холодный стеклянный диск.

Хованский как можно дальше вытянул руку сквозь прутья решетки и направил зеркало так, чтоб в нем отразилось то, что находилось прямо над ними.

— Свет! Я вижу свет! То ярче, то гаснет — смотри! Это наверно от проезжающих машин.

— Нужно кричать, как можно громче кричать! — возбужденно сказала Наташа. — Кто-то должен нас услышать. У таких домиков часто греются бомжи. Давай орать хором “помогите”! Раз, два, три…

 

Москва

Утром Володя встал пораньше и, не будя друга-инженера, ушел из дому.

Всю ночь он ворочался, пытаясь уснуть, — никак. Только закроет глаза — видит экран телевизора, на котором его наивную девочку с тонкой художественной натурой, его верную супругу лапал какой-то слюнявый мужик, и ей это явно нравилось.

Теперь он будет весь день ходить по городу. Будет пить и думать.

И ждать.

Все равно некуда идти.

 

Москва

Яков Иванович чувствовал себя нехорошо. В последнее время это стало уже привычным. Если что-то начинало болеть, то теперь надежды, что само рассосется, не было. Теперь все болячки, придя, оставались навечно.

Разболелась спина. Словно чувствовала подвешенное состояние своего хозяина. С одной стороны, Гуровин находился между небом и землей, потому что не знал, выживет ли телеканал, а с другой — между молотом и наковальней, потому что влез в такую опасную игру, что выйти из нее можно и ногами вперед.

Ну с Крахмальниковым он справится — сегодня же покажет ему рейтинги, где передача “Выводы” имеет четыре процента при доле зрителей тридцать два. Рейтинг этот был высчитан верной службой “Vox populi”, которую Гуровин подкармливал, за что она и выдавала ему нужные цифры.

Но вот с Кремлем… Дюков так и не отзвонился. Неужели уже поставил на Гуровине крест? Нет, в тираж его еще рано списывать.

Яков Иванович сел за стол и попытался сосредоточиться на бумагах. Телефон он отключил, потому что из-за питерских событий тот звонил постоянно. “Дайвер” сегодня был самым популярным каналом. Это Гуровин знал и без опросов. Вчерашнюю безобразную сцену с Крахмальниковым он вспоминал со стыдом. Уже по всем каналам трубили об аварии, и питерского Хозяина таскали по всем кочкам, так что ответственность, если что, можно будет и разделить…

В голову почему-то лезли совершенно посторонние вещи. Вдруг вспомнился древнегреческий миф о том, как однажды богиня Гера довела своего всесильного супруга Зевса до бешенства, и он наказал ревнивицу, велев приковать ей руки к земле, а ноги — к небесам. Так она, бедняжка, несколько веков и провисела. А потом Зевсу стало ее жалко, он приказал Геру освободить. Дня три-четыре она была паинькой, потом взялась за прежнее — ссоры, скандалы, битье амфор. Конечно, от такой жены пойдешь по бабам, вон сколько было их у громовержца.

Яков Иванович с большим удовольствием последовал бы примеру Зевса. Не в смысле посторонних представительниц прекрасного пола — тут он может, пожалуй, дать фору древнегреческому богу, — а в отношении жены. Будь его воля, подвесил бы ее навечно, а чтобы не скучала, приковал бы поблизости лучшую подружку — Галю Загребельную. Гуровину вовсе не нужен соглядатай, который следит за каждым его шагом. Он давным-давно избавился бы от заместительницы, но не мог по двум причинам. Во-первых, она действительно знала о нем слишком много. У Якова Ивановича даже было подозрение, что она держит у себя дома целое досье на него. Во-вторых, за многие годы совместной работы он все-таки к ней привык. И теперь Галина Юрьевна для него как чемодан без ручки, который и нести неудобно и бросить жалко.

— Яша, у меня разговор, — сказал по селектору Крахмальников.

Греческо-игривые мысли мигом улетучились. Ну что ж, на ловца и зверь.

— Да, Леня, зайди, — сладко отозвался Гуровин. Он выложил на стол распечатку “Vox populi” и попросил секретаршу сварить кофе.

— Хорошо, Яков Иванович, — ответила Люба. — К вам Харламов.

Господи, ну как же он забыл!

Аркадий Харламов был известный всей России театральный режиссер, постановщик эпатажных спектаклей, в которых были заняты не только профессиональные актеры, но и школьники. Ходили слухи, что он увлекается мальчиками, но Яков Иванович на эти слухи никак не реагировал, потому что жил по принципу: “Пусть увлекается кем угодно, лишь бы не мной”.

— Приглашай, Люба, приглашай, — засуетился Гуровин. — И кофе обязательно.

Яков Иванович горячо пожал руку театральной знаменитости, отметив про себя, что рука у Харламова вялая, прохладная и гладкая, как сосиска. Посетитель пришел не один: с ним был юноша лет семнадцати.

— Володя. Мой самый способный ученик, — представил его режиссер.

Володя протянул руку, словно для поцелуя. Гуровин сделал вид, что не заметил руку мальчика.

Харламов уселся в кресло, закинув ногу на ногу. Володя робко опустился на краешек стула.

— А я к вам, собственно, по делу, — пропел Харламов с мягким украинским акцентом. — Надеюсь, вас не шокирует то, что я вам предложу… — И замолчал, склонив голову набок.

Яков Иванович вспомнил, что представители богемы называли его в кулуарах Попугаем — за блестящие выпуклые глаза, похожий на клюв нос и привычку по-птичьи склонять голову к плечу. Действительно, похож!

Выдержав паузу, Харламов спросил:

— Как вы относитесь к сексуальным меньшинствам?

Гуровин был готов ко всему, но не к такому вопросу в лоб.

— Я к ним не отношусь, — выдавил из себя Яков Иванович где-то услышанную шутку.

Режиссер тонко улыбнулся и переглянулся со своим учеником.

— Я несколько в другом ключе… Гуровин пожал плечами:

— Меня в первую очередь интересуют человеческие качества, интеллект и профессионализм.

— Так я и думал! — обрадованно воскликнул мэтр, двумя пальчиками взяв со стола кофейную чашку. — А как вы посмотрите на то, чтобы сделать передачу…

— И какую же? — поинтересовался Гуровин.

— О сексуальных меньшинствах. Я задумал передачу, ориентированную на определенную категорию зрителей. Там будут подниматься узко специальные вопросы, касающиеся интересов именно этой аудитории. То есть представители сексуальных меньшинств будут делиться тем, что их волнует… — Видя, что Яков Иванович несколько озадачен, Харламов с жаром продолжил:

— Аудитория у подобной передачи будет гораздо больше, чем вы можете предположить. Ее обязательно будут смотреть и традиционалы. Сначала — из любопытства, потом — уверяю вас — из сочувствия. Ведь этот проект несет в себе, так сказать, гуманную идею: нужно учить народ терпимо относиться к тем, кто не похож на большинство… Володя, где наш проект?

Володя порылся в сумке и вытащил красивую розовую папку.

— Вот, — сказал режиссер, доставая несколько листков бумаги. — Здесь расписано все, вплоть до тарифных ставок. Я хотел бы вам кое-что прочесть… — Он принялся перекладывать страницы. — Где же это? А, вот…

Харламов нацепил на нос очки и, отодвинув от себя руку с листками подальше, торжественно продекламировал;

— Примерная тематика передач из цикла “Голубая площадь”. — Тут он снял очки и пояснил:

— Это, конечно, рабочее название. Решать вам, но я бы пригласил в качестве ведущего Моисеева. — Снова надел очки и прочел:

— Передача, посвященная проблемам отношения общества к гомосексуалистам. Далее… Передача, посвященная взаимоотношениям между геями: “Если он полюбил другого”. О лесбиянках:

"Традиции острова Лесбос”. Юмористическая — “Моя мама — папа”… Ну как? Гуровин задумчиво спросил:

— А кто платит?

Харламов снова по-птичьи склонил голову и хитро прищурился:

— А вы возьметесь за производство? Яков Иванович пожал плечами:

— Я в первую очередь деньги считаю…

— А если я вам скажу, что есть договоренность с Международной организацией по защите прав сексуальных меньшинств?

— Уважаемый Аркадий.., э-э-э.., простите?

— Аркадьевич, — подсказал мэтр, явно шокированный тем, что руководитель телеканала не знает его по отчеству.

— Уважаемый Аркадий Аркадьевич, — повторил Яков Иванович, остановившись перед креслом, где сидел режиссер. — К сожалению, я.., мы не верим во всякие там договоренности, потому что не однажды попадали в ситуации, когда устные обещания нас здорово подводили. С некоторых пор мы взяли себе за правило не рассматривать проекты, пока у нас не будет твердой гарантии того, что он будет оплачен. То, что вы предлагаете, очень любопытно, но нам нужны гарантии…

— Значит, в принципе вы заинтересовались? — уточнил Харламов.

— В принципе — да, — соврал Гуровин.

— В таком случае, — обрадовался Аркадий Аркадьевич, — у меня для вас сюрприз! Конечно, Международная организация по защите прав сексуальных меньшинств выделит кое-какие деньги. Но знаете ли вы, кто станет нашим генеральным спонсором? Ни за что не догадаетесь! Давайте так: вы задаете мне вопросы, я отвечаю на них только “да” или “нет”.

Яков Иванович был слишком опытным дипломатом, он неискренне улыбнулся и включился в игру:

— Большой бизнес?

Аркадий Аркадьич задумался.

— Бизнес, — шепотом подсказал ему Володя.

— Ну.., и большой бизнес тоже, — уклончиво произнес мэтр.

— Нет, ну это сложно, Аркадий Аркадьевич, — сказал Гуровин. — Из сферы высокой политики?

— И из этой сферы, — кивнул Харламов.

— Мужчина? — деловито спросил Крахмальников.

— Да.

— Член правительства? Харламов покосился на дверь:

— Только это между нами.

— Добрый день, — вошел в кабинет Крахмальников, но, увидев Харламова, замер на пороге. — Извините, не помешаю?

— Что вы, что вы! Мы уже все обговорили и уже уходим — на репетицию опаздываем. Подумайте, Яков Иванович, и сообщите мне о своем решении. Или я вам перезвоню, скажем, через недельку…

Раскланиваясь и расшаркиваясь, Гуровин проводил гостей до лифта и вернулся в кабинет.

— Маникюр при гангрене, — сказал он брезгливо, кивнув на дверь, за которой только что скрылся Харламов. И чуть не споткнулся.

Крахмальников сидел в его кресле.

 

Москва

— Хочешь пива? — спросила Алла, залезая в сумку и доставая пивную банку.

Долгова отказалась:

— Нет, у меня сегодня встреча, не могу. Алла поставила банку на стол:

— Тогда давай кофе.

Она поставила чайник, вынула растворимый “Нескафе”, сахар, чашки-ложки.

— Да, дела фиговые, — сказала Ирина. — Уйти, что ли, к чертовой матери?

— И не раздумывай. “Дайвер” все равно закроют, вот увидишь. А не закроют, в чем я сильно сомневаюсь, так всех порядочных повыгоняют, говно какое-нибудь наберут.

— А ты остаешься?

— Я? — изумилась Алла. — Ты что? Я б и сегодня не вышла, если б меня эта стерва Загребельная не углядела.

— Так почему вы с ней сцепились-то?

— А потому и сцепились. Я шмотки свои подружке везла. У нее на рынке палатка… Мне деньги нужны, чтоб уехать.

— Да что ты голову морочишь? Куда уехать? Из-за мужа?

Алла глубоко вздохнула:

— Нет, Ир, не из-за мужа…

Долгова поставила на стол пустую чашку:

— А из-за кого?

Алла внимательно посмотрела на подругу. Рассказать ей про Крахмальникова? Про то, как однажды вечером они заперлись в его кабинете и сошли с ума? Как потом она поняла, что проваливается в страшную пропасть постоянной лжи. Ложь всюду и везде. Она разрывает ее изнутри, словно лиса, которую спрятал за пазуху мальчик-спартанец и которая выела ему кишки, а он не мог подать виду, потому что все на него смотрели. И вот сегодня, когда муж пропал, когда Крахмальников решил уйти от жены, когда все складывается к ее, Аллы, пользе, она поняла, что ничего не выйдет. Слишком все завязалось в тугой узел. И не где-то вовне, а в ней самой.

— Это я, — помотала головой Алла. — Я сама во всем виновата.

* * *

До недавнего времени Володька, муж Аллы Макаровой, работал заместителем директора в представительстве крупной немецкой фирмы и очень хорошо зарабатывал. Но после известных событий с обвалом рубля немцы, не желая нести убытки, свернули бизнес и укатили в Германию. Вовка потерял работу. Некоторое время он скрывал это обстоятельство от домашних. Каждое утро одетый с иголочки, благоухающий французским парфюмом, он выходил из дому, садился в машину и уезжал. Катался по городу. Периодически звонил жене по мобильному, докладывал, что все в порядке, и сообщал, что на работе его в ближайшие три-четыре часа не будет: деловая встреча. Алла ничего не подозревала. Так прошел почти весь сентябрь. Деньги у Володьки кончались. Работы он не находил. Семью кормить нужно. И однажды он придумал поправить свое финансовое состояние в казино.

Володька и сам не подозревал, что он такой азартный. Он выигрывал крупные суммы и тут же спускал еще больше. Как-то, продувшись в пух и прах, занял у приятеля на несколько дней восемь с половиной тысяч долларов (занял бы и больше, да у того не было) и решил отыграться, отдать ссуду и завязать: Но не отыгрался…

Через две недели приятель потребовал вернуть долг, оказывается, деньги эти были не его, а какого-то крутого дружка. Володька попросил отсрочки на три дня. Через три дня приятель позвонил снова. Вовка договорился с ним встретиться через неделю. Короче, он скрывался от кредитора чуть ли не до Нового года, потом нос к носу столкнулся у подъезда с ним и тем самым бандитского вида типом, которому принадлежали проигранные восемь с половиной штук. Дружок “включил счетчик”.

В тот день муж вернулся домой запуганный, несчастный, как побитая собака. Алла его прижала к стенке, и он все ей рассказал.

Конечно, она и скандалила, и плакала, мало того что Вовка остался без работы, так еще и проиграл столько! Ее зарплаты хватало только на прокорм, а у них, между прочим, двое детей! Но плачь не плачь, а что-то нужно делать. И Алла придумала.

Ей не раз говорили, что умные люди на телевидении как сыр в масле катаются. Пользуются камерой вне графика, снимают рекламные ролики, получают бабки и делят их между своими, а Гуровину говорят, что клиенты принесли готовый ролик и оплатили только экранное время. А что мешает Алле? Свои клиенты у нее есть. Сценарии она пишет сама. С режиссером договориться можно: у него маленький ребенок, деньги нужны позарез, оператору тоже. Актеры… Какое их дело, что это за заказ — левый или правый. Короче, Алла решилась и с энтузиазмом взялась за дело.

Скоро половина Володькиного долга вместе с процентами была выплачена. В ближайшем времени Алла рассчитывала вообще избавиться от долгов и даже строила планы купить новую машину. И купила бы вожделенную “девятку”, но как-то раз ее вызвал на ковер Гуровин и подробно перечислил, какие суммы, когда и на ком Алла заработала.

— Знаешь, что за это бывает? — спросил Яков Иванович, сверля Макарову своими маленькими черными глазками.

Алла молчала.

— Мы, конечно, не бандиты, но наказать можем очень жестоко. Впрочем, — тут он поднялся, обошел стол и приблизился к Алле, — я думаю, что тебя на это что-то толкнуло. Так?

— Да, — тихо ответила она и опустила голову. Яков Иванович взял стул, сел рядом, тронул Аллу за руку:

— Расскажи мне, что случилось. Может, я смогу тебе чем-нибудь помочь?

И Алла рассказала ему все. Про “счетчик”, про ночные звонки, про то, как боится выпускать на улицу детей.

Гуровин слушал, не перебивая. В глазах его светилось сочувствие. Когда Макарова закончила свое грустное повествование, он немного помолчал, а потом сказал:

— Хорошо. Я тебе помогу. Но, наверное, не стоит объяснять, что и мне придется тебя кое о чем попросить…

— О чем угодно! — воскликнула тогда Алла.

— Ладно, Ал, не кручинься. — Ирина встала. Она не умела утешать. Ей бы со своими проблемами разобраться. Мухин этот несчастный… — Пойду я.

— Возьми пиво — вкусное, мексиканское. И Алла протянула Долговой банку.

 

Екатеринбург

Алик Тичер улетел еще вчера. Значит, сегодня он уже сделает все дела. Ну в крайнем случае — завтра. Впрочем, там уже до него нужные люди подсуетились, ему надо будет лишь пенки снять.

Все, Тима решился, больше он ни с какими газетами, журналами, а тем более телевидением дела иметь не будет. Куда проще с торгашами, политиками, без всяких там выкрутасов-прибамбасов. Спрос-предложение. А тут сам черт ногу сломит.

Ему вообще надо сейчас затаиться лет на пяток. Вчера в ресторане, обговаривая дела со своими “шестерками”, он понял это окончательно.

Он видел, что “шестерки” его уже нос воротят от мокрухи. Ну как же! Они детей в иностранные колледжи послали, в дома прислугу наняли, женам шиншилловые манто купили. А вдруг как все накроется?

Нет, не сразу, постепенно Тима и от них избавится. А пока на дно, на дно.

Он посмотрел на часы: Гуровин уже давно на студии, наверное. Ну что, пора ему звонить.

Тима сплюнул сквозь зубы, как это делал Гарик.

Опять не получилось.

 

Москва

— Извини. — Крахмальников поднялся из кресла Гуровина, видя, что тот навис над ним.

— Ничего-ничего, сиди, — улыбнулся Гуровин, опускаясь на стул. — Я тут. Кофе будешь?

— Кофе… — задумчиво произнес Крахмальников, беря со стола распечатку “Vox populi”. — Когда пришла?

— Сегодня.

— Да? — Леонид пробежал глазами рядок цифр, равнодушно отложил листок в сторону. — Яша… Не знаю, с чего начать.

— Начни с начала.

— С начала?.. Нет, это слишком долго получится. Я прямо с конца. Нам с тобой надо что-то делать, Яша… А где Казанцев? — вдруг перебил он сам себя. — Ты его сегодня видел?

— Нет.

— Ну ладно. Яш.., мы с тобой сколько знакомы?

— А, ты все-таки с начала?

— Лет двенадцать, да?

— Где-то так.

— Мы друзья, Яша?

— Надеюсь.

— Так вот, я пришел к тебе как к другу. Лучше я тебе это скажу.

— Успокойся, Леня, я слушаю. Что у тебя за проблемы?

— У меня? — удивился Крахмальников. — Это у тебя проблемы, Яша.

— Ну хорошо, что у нас за проблемы? Вернее, какие еще проблемы?

— Да проблема одна, Яша, — ты.

— В смысле?

— Тебе надо уйти, — еле слышно произнес Крахмальников.

Гуровин некоторое время смотрел на Леонида, словно перед ним вдруг явился из ничего Дэвид Копперфильд.

— Я не расслышал, — сказал он наконец.

— Ты расслышал, — ответил Крахмальников. — Канал подыхает. И подыхает из-за тебя. Тебе надо просто уйти.

Гуровин встал.

— Только не напоминай мне, что ты меня вывел в люди, — вскинул руки Крахмальников, — не взывай к моей благодарности, совести и гуманности.

— Да что ты! — улыбнулся Гуровин. — Откуда гуманность…

— Обидеть хочешь?

— Я? Тебя? Ты приходишь в мой кабинет и предлагаешь мне уйти…

— Яша, у тебя ничего не получается. С тобой канал никому не нужен. Яша, ты извозился в дерьме так, что тебе надо уйти. Пожалей людей, пожалей “Дайвер”, да и себя пожалей.

— А ты, значит, станешь у руля? — перебил Гуровин.

— Не я — Казанцев.

— Это он так сказал?

— Он согласится, — не смог соврать Крахмальников.

Гуровин налил себе кофе, положил сахар, размешал, отхлебнул и выплюнул прямо на ковер.

— Холодный. Гадость. — Поставил чашку на стол. — Значит, всему виной я? А ты читал распечатку рейтингов?

Крахмальников взял со стола листок и повторил так понравившийся ему когда-то жест американской дизайнерши — тщательно помял листок и подтер им зад.

Гуровин криво улыбнулся.

— Скажи, Леня, ты вправду мнишь себя главным героем этого романа?

— Какого романа?

— Вот этого самого. Ты считаешь, что ты, Леонид Крахмальников, — положительный герой, который борется с ретроградом и сволочью Гуровиным? Что за тобой стройные ряды сторонников свободы слова, честности и справедливости? Нет, конечно, ты себя не считаешь ангелом с крылышками. Ты человек разносторонний. С внутренними мучениями, комплексами, слабостями. Сидишь по ночам на кухне и выдавливаешь из себя раба, обретаешь внутреннюю свободу. Уважаешь свою жену. Но она кажется тебе несколько пресноватой, слишком умной, что ли. А потому ты трахаешься на стороне с замужней женщиной, но, конечно, испытываешь при этом угрызения совести. Ты ведешь честную передачу, говоришь то, что думаешь, но в глубине души мучаешься тем, что говоришь это только теперь, когда всем можно, а раньше молчал, двурушничал, подличал. Ты раскручиваешь питерский скандал, но понимаешь, что тебя совсем не волнуют погибшие люди, для тебя главное — укусить позлее власть. Чтобы, когда тебя турнут, ходить в обиженных. Ты даже сейчас пришел к своему учителю и заявляешь: изыди, сатана. Но не веришь в то, что сатана уйдет. Ты жертвенно ждешь, что у сатаны в кармане приготовлены убийственные аргументы, из-за которых уйти придется тебе. И уже примеряешь на себя венок мученика, гонимого за правду. Леня, я так хорошо тебя знаю, что даже скучно.

Крахмальников сидел, вытаращив глаза. Его шокировало даже не то, что Гуровин знает откуда-то о его связи с Аллой, об отношениях с женой. Это не так уж странно. Тут Гуровин мог догадаться или стукнул кто-нибудь. Но откуда он знал о его ночных мучениях? О потаенных мыслях? Невозможно так понимать человека, так разгадать его. Не-воз-мож-но!

Но самое страшное — Леонид действительно не верил, что Гуровин уйдет. И ждал скандала и собственного ухода. Он готов был на какую угодно длительную дискуссию, спор, даже ссору, но не думал, что весь разговор станет таким коротким и убийственным. Крахмальников потерялся так, как никогда в жизни не терялся.

— Я никуда не уйду, — сказал Гуровин. — Но дело даже не в этом. Ты тоже никуда не уйдешь. Я тебя не отпущу. И этот воз говна мы будем с тобой вытаскивать вместе. А вот когда вытащим, тогда и поговорим. Иди.

Крахмальников послушно встал.

— Завтра в семь собрание, не забыл?

— А что за собрание? — вяло спросил Крахмальников.

— Нам надо разгрести сетку. В рейтинге, который ты так эффектно использовал, не все вранье — половину передач придется закрыть. И, я уверен, ты будешь на моей стороне.

— Какие?

— Вот это уже другой разговор. Садись, обсудим. Только не в мое кресло садись, еще рано…

 

Питер

Они кричали сначала непрерывно, потом по очереди, потом с передышками, чтоб не сорвать голоса, потом уже сипло — все тише и тише. Спустя пару часов Денис подхватил подплывший уже совсем близко стул и стал колотить его металлическими ножками по решетке. Ничто не помогало.

Прибывающая вода заставила их подняться с пола на горизонтальные прутья решетки, и они постепенно поднимались по ним, отступая от смерти, словно два гигантских паука, пока не оказались почти под самым сводом штольни. Наконец обжигающий холодом жадный язык дотянулся до их ног.

Денис посмотрел на часы — было уже десять. Значит, уже как минимум три часа они мучились, распятые на решетке. А сколько еще впереди? И никакой надежды на помощь. Может быть, пока еще остались силы, прервать эту муку? Ведь есть же у него в сумке японский бритвенно-острый выдвижной резак для переплетных работ. Два коротких движения сначала по Наташиному, а потом по своему горлу — и наступит то самое неизвестно что, чего так бежит все живое на земле, страх перед чем и бросил их в объятия друг другу несколько часов назад.

— У меня отнимаются руки, — еле слышно прошептала Наташа, и волна такой любви и жалости захлестнула Дениса, что отступил леденящий холод в ногах и мигом улетучились черные мысли.

Денис осторожно, чтоб девушка не упала в воду, снял с ее плеч тянущий книзу рюкзачок и пристегнул его ремнями слабеющее Наташино тело к решетке.

— Так легче? — спросил Хованский, когда она разжала руки и благодарно коснулась его лица. — Засни, если можешь.

Сам он также пристегнулся ремнем своей сумки, давая отдых застывшим пальцам. После того как руки освободились, ему в голову пришла еще одна, последняя спасительная мысль. Если их никто не слышит, то, может быть, в наступившей наверху темноте кто-нибудь увидит вспышки света в прорезях жалюзи, закрывающих окна вентиляционного киоска.

Денис надел на кисть руки ремешок “мыльницы”, затянув его посильнее, чтоб не выронить камеру даже если потеряет сознание, просунул руку как можно дальше сквозь решетку и нажал на спуск. Яркая вспышка осветила уходящую вверх трубу раз, потом еще раз… Никто не заметил его призывов о помощи, и он, бессильно повиснув на решетке, провалился в полусон-полубред, почти не чувствуя, как вода сантиметр за сантиметром заглатывает его тело.

 

Москва

Антон Балашов приехал на “Новослободскую” минута в минуту, и к нему тут же подошел средних лет мужчина в приличном костюме и с военной выправкой.

Представился:

— Комаров Василий Васильевич, сотрудник Федеральной службы безопасности.

Было в его манере держаться нечто такое, что располагало к нему людей. Во всяком случае, Антон сразу почувствовал к этому человеку симпатию. И даже когда Василий Васильевич предложил поехать в свой офис, где, по его словам, он хранил в сейфе обещанные видеоматериалы, Балашов тут же согласился.

Ехали долго и оказались в Марьине.

Балашов вылез из машины и следом за Комаровым вошел в дверь в торце здания, над которой красовалась табличка “Стоматологический кабинет”.

— Не бойтесь, — улыбнулся фээсбэшник, увидев недоумение на лице Антона. — Мы не к стоматологу. Просто у нас с ним вход один.

И действительно, пройдя мимо страдальцев, ожидающих своей очереди к протезисту, они спустились в полуподвал и оказались около массивной железной двери с деревянной обивкой. Комаров позвонил, охранник выглянул в глазок и загремел ключами.

— Ничего не поделаешь, — развел руками Василий Васильевич. — В наше время приходится быть бдительным.

Он завел Антона в одно из помещений, усадил на стул и велел подождать.

— Вообще-то у меня в два часа съемки в музее Метростроя.

— А… Это про Питер? Ничего, я недолго, — успокоил Комаров и вышел.

Балашов огляделся. В комнате, как и во всем офисе, был сделан евроремонт. Упакованные в стеклопакеты окна забраны массивными решетками. Под потолком тихо гудел кондиционер. Видимо, ремонт закончили совсем недавно, потому что всей мебели в помещении был только стул — тот самый, на котором сидел Антон.

Вскоре дверь бесшумно отворилась — ив комнате возникли двое мужчин. Один из них был типичным братаном: бритый затылок, спортивный костюм, массивный перстень на пальце. Зато второй отличался элегантностью и вкусом. Он был в очень дорогом костюме, безукоризненно на нем сидевшем, модном галстуке, стильных туфлях. Черная борода аккуратно подстрижена, волосы тщательно уложены. На курносом носу поблескивали небольшие круглые очки в золотой оправе.

— Здравствуйте. Так вы и есть знаменитый Балашов?

— Ну не такой уж и знаменитый, — заскромничал Антон, поднимаясь и протягивая мужчине руку, которую тот, однако, вроде как и не заметил. Журналист, оказавшийся в неловкой ситуации, сделал широкий жест:

— Очень у вас симпатично.

— Я не сомневался, что вам у нас понравится, — сказал элегантный мужчина. — Поэтому и вызвал вас сюда побеседовать.

Балашов вылупил глаза.

— Но… — растерянно проговорил он. — Василий Васильевич обещал мне.., уникальные материалы…

Его собеседник улыбнулся. Братан расхохотался в голос.

— Василий Васильич такой проказник! — заметил Элегантный (так окрестил его про себя Антон). — Вечно что-нибудь придумает!

У Антона от страха похолодели руки. Черт бы побрал это его любопытство и честолюбие! Куда он ввязался? Кто такой Комаров? Кто эти люди? Какого черта он здесь делает?

— Ну-ну, не надо нас бояться, — насмешливо произнес Элегантный, словно прочитал его мысли. — Мы мирные жители российской столицы. Зрители передач “Дайвер-ТВ” и почитатели вашего таланта. Что там, кстати, с этим поездом, есть что-нибудь новенькое?

— Что вы от меня хотите? — хриплым от волнения голосом спросил Балашов.

— Ровным счетом ничего, — сказал Элегантный, усаживаясь на стул и закидывая ногу на ногу. — ” Кроме… — Он достал из кармана пачку “Мальборо”, закурил, пустил дым в сторону стоящего в центре комнаты Балашова. — Кроме разве что ответа на один маленький вопрос. А вопрос этот касается вашего приятеля Александра Казанцева.

— У вас ошибочные данные, — Антон старался держать себя уверенно, но это плохо получалось. — Мы не приятели.

— Как? — удивился Элегантный. — Разве мне не правильно доложили? Какая жалость. Но уж то, что вы его доверенное лицо, — правда?

— Правда, — кивнул Балашов. — Но только… Элегантный перебил его:

— И то, что вчера вечером, например, встречались с ним в кафе на Манежной площади?..

— Вы следите за мной! — возмущенно воскликнул Балашов.

Бритоголовый опять расхохотался. На лице Элегантного не дрогнул ни один мускул.

— Много чести, — презрительно фыркнул он. — Нам нужен Казанцев. Где он?

— Не знаю, — честно признался Балашов, и тут же получил от братана такой мощный удар в челюсть, что свалился на пол.

Элегантный подождал, пока Антон поднимется на ноги и сотрет кровь с разбитой губы.

— Вы заставляете прибегать к несвойственным нам методам, — посетовал он, глядя на посеревшее лицо Антона. — Зря вы так. Мы могли бы договориться по-хорошему. Итак, где Казанцев?

— Правда не знаю, — чуть не заплакал Антон. Последовал новый удар. Балашов почувствовал, что у него выбиты передние зубы. Выплюнул их на руку вместе с кровью.

— Мы ведь не шутим, — вздохнул Элегантный. — Вчера вечером вы виделись с Казанцевым в кафе на Манежной площади, а потом он исчез. О чем вы беседовали?

— 0-а-ы, — промычал Балашов, мучаясь от боли.

— Пожалуйста, поразборчивее…

— Он… Аша…

— Саша? — догадался Элегантный. — Что же сказал Саша?

— Хоел.., уеха…

— Хотел уехать, так? Куда? Антон пожал плечами и испуганно покосился на своего мучителя, готового снова взяться за работу.

— Подумайте хорошенько, — посоветовал Элегантный, перехватив его взгляд.

— И… Мокы…

— Из Москвы, это понятно. Но в какую сторону?

— Не аю-ю…

На этот раз удар был таким сильным, что Антон не смог подняться с пола. Элегантный встал со стула, подошел, брезгливо дотронулся до хрипящего на полу Балашова носком стильной туфли и обернулся к напарнику:

— Пусть полежит здесь, оклемается. Попозже поговорим.

— А почему здесь? — недовольно произнес тот. — Весь пол в кровище будет, не отмыть потом. А если к обоям прислонится?

— Заставим переклеивать. — Элегантный перекачивался с пятки на носок, засунув руки в карманы безукоризненно отглаженных брюк. — Про сырые подвалы забудьте. Человек должен привыкать к человеческим условиям.

И оба вышли вон.

Балашов лежал на окровавленном и заблеванном полу, покрытом дорогой итальянской плиткой, и бессильно плакал. Слезы стекали на пол и смешивались с кровью. Болела голова, вывихнутая челюсть, то место, где еще сегодня утром были красивые ровные белые зубы, которыми он так гордился, болело все тело. Но к физическим страданиям примешивались страдания духовные — Антон чувствовал себя униженным, растоптанным и совершенно беспомощным.

И, черт побери, чуяло ведь его сердце, зря, ох и зря он связался с Казанцевым! Акции эти проклятые никому счастья не принесли. Ни Джейн, которую Балашов никогда, не видел, ни Сашке, ни ему, Антону. Порча лежит на этих паршивых бумагах, проклятье.

 

Москва

Раньше, когда совесть Крахмальникова не была отягощена сомнениями, он бы и мысли не допустил вот так прямо прийти к начальнику и заявить: уходи. Он сделал бы все чужими руками, долгой и запутанной интригой, терпеливой осадой. Но если бы ничего не получилось, он бы утерся, сказал себе: “Пока ты слабее” — и стал бы жить дальше легко и просто.

Теперь Крахмальников был раздавлен. Ему нечего было сказать коллегам. Он не мог войти в редакцию с видом победителя, потому что, переделывая себя на кухне на новый лад, разучился врать, но и не мог войти раздавленным, потому что был горд.

Он посмотрел смонтированный питерский репортаж с интервью Копылова и вызвал Долгову, похвалил ее комментарий. Потом набрал мобильный Аллы:

— Ты свободна?

— Да.

— Давай встретимся.

— Ой, Леня, сейчас не время.

— Я не о том… Надо поговорить.

— Хорошо.

Он вышел со студии, так и не заглянув в отдел, где его, наверное, ждали и Житкова, и Лобиков, и все-все. Не сейчас, потом. Потом он с ними поговорит. Они ему верят, они его поймут.

Можно было пройти пешком — квартиру он снимал на улице Кондратюка, совсем рядом с телецентром, — но Крахмальников, как все автомобилисты, уже и представить себе не мог, как пройти пешком дальше туалета в собственном доме. Он и за хлебом — в соседний магазин — ездил на своем “мерседесе”.

Впрочем, если бы он пошел пешком, это бы заметили все и посчитали, что это странно.

А в самом деле, так хотелось пройтись.

Центром композиции квартиры и ее главной мебелью был огромный пружинный матрас на ножках. Раньше Крахмальников не замечал скудости обстановки, более того, считал, что большего человеку и не нужно. Он обожал это их гнездышко, полигон для любовных игр, дом стыда и сладости. Сегодня квартирка в хрущевке показалась Леониду страшно убогой. Он, как был в костюме, свалился на матрас и уставился в потолок.

Ну что, он не совсем потерял лицо. Кое-что сумел отстоять. Скажем, свои “Выводы”, “Персону дня”, “Мнение народа”, новостные блоки остались нетронутыми. Он даже выбил еще одну спутниковую тарелку для корпункта в Скандинавии. Собственно, его редакция потерь не понесла, даже наоборот. Было обидно расставаться с половиной передач отдела науки, но ничего не поделаешь — рынок, рейтинг, рекламодатели… Жаль и театральной странички, но она действительно делалась непрофессионально. Надо будет найти хорошего ведущего. Тут еще не все потеряно…

Вот! Он забыл о главной своей заслуге. Он не позволил устроить на канале молодежный музыкальный блок. Нет, ни за что! Этих дрыгунчиков было по всем каналам как грязи в России. Не дай бог, пустить их на “Дайвер”. Тогда с имиджем интеллектуального канала можно распрощаться. К сожалению, ему не удалось сократить спортивные передачи, всякий там футбол, теннис. Но это святое, от этих глупых взрослых игр никуда не денешься. Зато отстоял интеллектуальную игру “Светлый ум”. Нет-нет, кое-что сделано, не так уж он и проиграл.

"Да я еще и не играл вовсе”, — утешил себя напоследок Крахмальников.

Сейчас в отделе готовят к вечернему эфиру такую бомбу, вспомнил про Копылова Крахмальников, — мало не покажется! Нет, его никто не заставил поднять лапки кверху.

Думать о “Дайвере” больше не хотелось. Леониду надоело думать о неприятном. Ведь он чувствовал в себе вовсе не журналиста, а художника. Его стало мучить, как передать на бумаге вот, скажем, неувиденное лицо. Это случилось с ним на днях, он ехал на машине, а на обочине, отвернувшись, стояла черноволосая девочка. Крахмальников краем сознания решил, что, миновав ее, он с другой точки увидит лицо девочки, но она, словно угадав его мысли, все отворачивалась и отворачивалась. И эта загадка ее лица осталась в Крахмальникове как ноющая боль…

В двери повернулся ключ.

Леонид не шевельнулся.

— Ты уже здесь? — удивилась Алла.

— Да.

— Что-то случилось? — спросила она, не столько памятуя недавний разговор по телефону, сколько видя индифферентность Крахмальникова. Раньше он кидался на нее сразу, торопливо срывал одежду и овладевал ею чуть ли не в прихожей.

— Садись. Случилось. Но сначала ты расскажи. Твой муж ушел? Ты ему сказала?

— Не успела я ему ничего сказать. Просто ушел, и все. Записки не оставил. Пацаны плачут.

— Так, может, не ушел?

— Нет, ключи оставил, документы забрал, костюмы — свои, рубашки, обувь…

— Когда?

— Ночью.

— Ночью? Ты что, так крепко спала?

Алла на секунду замялась, впрочем, Евгений этого не заметил.

— Я поздно вернулась.

— Расстроилась? Ты расстроилась?

— Почему?

— Я тебе позвонил, а ты говоришь: “Может, не стоит”.

— А-а… Это… Наверное, расстроилась.

— Но почему, почему? Мы же все обсудили. Алла внимательно посмотрела на Леонида:

— Знаешь, как бывает, вот готовишься сказать кому-то: уйди, видеть тебя не могу, а он вдруг ровно на секунду раньше… И почему-то обидно. Это, наверное, потому что бросать легче, чем быть брошенной.

Крахмальников подумал, что Алла права, ему надо поторопиться — как бы жена тоже его не опередила. На сегодня хватит ему унижений.

— У меня был сейчас разговор с Гуровиным, — тяжело произнес Крахмальников.

— О чем?

— О том, что канал может накрыться медным тазом, что инвесторы пропали, что денег нет…

— А-а… И что?

Леонид пожал плечами, сейчас его победа-унижение казалась такой неважной. Сейчас вообще все казалось неважным.

— Ал, так мне говорить с женой?

— Как хочешь…

— А ты как хочешь?

— Я?.. — Алла достала сигарету, долго прикуривала, искала, куда бросить спичку. Крахмальников не курил, поэтому только рассеянно следил за ней глазами.

— Ты не ответила, — наконец не выдержал он.

— Леня, не надо ни о чем говорить с женой. Ты же и сам не хочешь.

— Я?! Не хочу?!

— Хотел — не стал бы спрашивать. А так получается, что я тебя заставляю, что ли…

— Нет, просто ты засомневалась, вот я и спросил… Вообще какой-то дурацкий разговор получается, — вдруг обиделся Крахмальников.

— Потому что говорить не о чем. Тебе со мной вообще не о чем говорить. Я вообще никакая собеседница. А вот любовница…

— Мне кажется, ты все время о чем-то умалчиваешь.

— Да. — Алла решительно загасила сигарету. — Ты прав. И моли Бога, чтоб ты ничего не узнал.

С этими словами она встала, подхватила сумку и вышла из квартиры.

Крахмальников снова уставился в потолок.

Куда пропал Казанцев? Он не показывался весь день. И Алина тоже. Надо будет обязательно позвонить им домой. Мало ли что могло случиться.

Леонид посмотрел на часы — до встречи с президентом оставалось полтора часа…

Лицо девочки. Ах, как жаль, что он его так и не увидел. И как это неувиденное лицо описать?

 

Питер

Они сидели в осаде без дела уже не первый час. В осаде, потому что Никитин понимал; после того как их средь бела дня в самом центре города пытались задержать за хранение наркотиков, лучше не покидать убежища хоть с относительной, но все-таки неприкосновенностью. Вряд ли для задержания интересующих ее лиц спецслужба ворвется в офис иностранной фирмы, да еще напичканной съемочной техникой. Комок грязи мигом улетит в космос и, отразившись от антенн спутника, разлетится по всему миру. А грязи эта служба при всей ее внешней небрезгливости все же не любит.

Хотя как это все “улетит”? Тарелки же выведены из строя! Техники Ти-эн-эн сбиваются с ног, бегая по офисам коллег в поисках запасных блоков. А московским дайверовцам сейчас не до них, у самих забот полон рот. Потому-то и сидят друзья без дела.

Валерий с Виктором пересказали Дэби все, что услышали от Копылова, даже нарисовали по памяти схемы.

— У нас мэр уходит в отставку, если примет подарок стоимостью больше разрешенной, — возмущалась американка, — а ваш после гибели по его вине стольких человек даже не выступил с соболезнованиями! Даже не приехал к их родственникам, чтоб поддержать!

— Их гибель еще нужно доказать, — отозвался Валерий. — Это же не самолет и не поезд, где есть списки пассажиров или именные билеты. Знаешь, что сейчас происходит в Северном УВД? Там стоят в очереди люди, возможно даже, по нашей русской традиции, пишут на руках номера шариковой ручкой. Думаешь — зачем? Чтоб объявить в розыск своих родных и близких, в надежде, что те загуляли, нахулига-”или, в больнице лежат или пусть даже похищены — лишь бы не задохнулись там, под землей. А менты им отказывают, чтоб не навешивать на себя лишние хлопоты. И окажется на земле, точнее под землей, еще двести без вести пропавших, за которых не дадут ни компенсации, ни пенсии, но будут брать за них плату за газ, квартиру и прочее, согласно нашему институту Прописки. А когда их выкопают, то их тела еще года три пролежат в каком-нибудь холодильнике до генетической экспертизы, которую все еще не могут произвести для погибших в Чечне, — это же не царская семья! Поэтому мэр и молчит в тряпочку. Тут должны работать специалисты.

— Да, — согласилась Дэби. — Но пока единственными специалистами оказались вы, а вам не дают работать.

— И тебе заодно, — подвел итог Никитин. — Стоп! У нас же есть возможность заняться делом. Нужно найти этого хоулера Мишу Вадимова и попытаться проникнуть в шахту. Только там можно добыть хоть какие-то факты. Пока мы имеем лишь догадки о том, что случилось. Так, где его телефончик? — Валера раскрыл органайзер.

— Ты хочешь засветить его? — спросил Виктор. — Ясно, что Дэби и раньше вовсю прослушивали, а тут еще твой голос прозвучит. Понятно, что те типы появились в подъезде Копылова не случайно — нас просто вели!

— Да, с Вадимовым связываться напрямую опасно… Я знаю, кто нам поможет. Галка. Надо вызвать ее сюда.

— Замечательно, — обрадовалась Дэби. — Я давно ее не видела.

— Но и ее тут же засекут, — гнул свое Носов. — И проводят досюда. До дверей, а дальше не пустят.

— Пусть засекут. Перехватить-то не успеют. Семь бед — один ответ.

Никитин набрал номер отдела координации телецентра.

— Галчонок? Это я. Мы сегодня не увидимся. Моя дебилка сидит безвылазно, и меня никуда не пускает. Придумай что-нибудь срочно, — скороговоркой протараторил он в трубку и отключился.

Он представил, как слухач списывает с дисплея номер телефона, заводит его в компьютер, узнает, куда звонили, потом связывается со старшим, тот — с отделом, курирующим телецентр, куратор разыскивает своего агента на Чапыгина (а где их нет?) и приказывает проследить, что предпримет Галя. Короче, за это время Галка на дежурной машине — все шоферы ее друзья — уже будет на полпути к “Астории”.

Из задумчивости Никитина вывел строгий голос Дэби:

— Позвольте узнать, молодой человек, что это за “дебилка” такая?

Объяснение прерывалось несильными, но все-таки тумаками…

 

Москва

Люба заглянула в дверь, сделала страшные глаза и шепотом произнесла:

— Яков Иванович, Екатеринбург. Гуровин метнулся к телефону.

— Закройте дверь, — крикнул он секретарше. — Слушаю вас…

За окном начал накрапывать дождь. Капли барабанили по молодой листве сначала редко, потом все сильнее, сильнее. Раздался мощный удар грома, и водяная пелена укрыла от глаз окна домов, стоящих на противоположной стороне улицы.

— Гуровин? Это Пинчевский. Я тут подумал и решил, что прекращаю деятельность телеканала “Дайвер-ТВ”…

Несмотря на то что все к тому и шло, услышав слова Тимура, Яков Иванович схватился за сердце и бессильно опустился на стул.

— Позвольте высказать свое мнение, — сладким, как патока, голосом произнес он. — Если, конечно, оно вас интересует. Видите ли, наш телеканал, несмотря на короткий срок работы, достиг определенных успехов. Наши передачи имеют высокий рейтинг среди зрителей и критиков. К тому же мы, как и было договорено с вами лично, проводим агитационную кампанию за лидера партии трудового народа “Муравей” господина Булгакова. В эту кампанию вложены огромные деньги…

— Можете об этом не рассказывать, — перебил его Тимур. — Сколько вложено в эту кампанию, мне известно… И Булгакова я прикрываю.

— Позвольте, — опешил Яков Иванович, — как?..

На улице уже хлестал ливень. Прохожие прятались под карнизами домов, забегали в магазины, укрывались под стеклянными крышами остановок городского транспорта. По тротуарам текли ручьи. Громыхнул гром.

Никогда еще Яков Иванович Гуровин не унижался так, как сегодня. Он приводил такие весомые доводы в защиту “Дайвер-ТВ”, что любой другой на месте Тимура если бы и не согласился с ними, то, во всяком случае, повременил бы с принятием решения о закрытии телеканала.

Яков Иванович втайне ненавидел и презирал своего хозяина, недоучку и вора, инвестирующего в канал те самые деньги, которые в свое время украл. Это хорошо, что “Дайвер-холдинг” поприжали, но за что же канал-то прикрывать?

Новые владельцы контрольного пакета, если Тимур соберется продать акции “Дайвера”, обязательно устроят чистку рядов и вышвырнут Якова Ивановича как котенка. Возраст его давно уже перевалил за пенсионный, и хотя он до сих пор в отличной форме, бодр и полон сил, в моде теперь молодые руководители. Прав, прав был Крахмальников: надо уходить. Даже если он больше не найдет работу, с голоду ни он сам, ни его дети, внуки и правнуки не пропадут. Хватит и на хлеб, и на масло. Но обидно — столько сил приложить, чтобы всю эту махину поднять и вдруг потерять.

Трубка в его руке тихо издавала короткие гудки.

 

Москва

Крахмальников был в Кремле, разумеется, не в первый раз. Не тыкался слепым кутенком, не спрашивал, как пройти в приемную, не робел и не восхищался. Он бывал здесь так часто, что привык уже к дворцовому великолепию, аккуратной и изысканной позолоте, которая, впрочем, ему не нравилась. Этакий купеческий стиль почему-то считается русской традицией. А русская традиция — деревянные срубы, белые скромные церковки по Золотому кольцу. Правда, их стараниями попов с не очень развитым вкусом тоже покрывали самоварным золотом, и в обильном сальном блеске окладов из латуни терялись лики, может быть написанные великими иконописцами. Этих ликов одних хватило бы для тихой торжественности и парада души.

Маленький худой человек со шкиперской бородкой, похожий на кардинала; встретил Крахмальникова в своем кабинете.

— Здравствуйте, Леонид Александрович, — поднялся он навстречу, выставив руку для дружеского пожатия.

Рука у Дюкова оказалась сильной и какой-то въедливой, что ли. Он облепил ею ладонь Крахмальникова и долго тряс, глядя Леониду в глаза. Леонид страшно не любил смотреть людям в глаза. Он понимал, что это некрасиво, что человек, прячущий глаза, не вызывает симпатии и доверия, но ничего с собой сделать не мог и жутко из-за этого комплексовал. Но однажды привели к нему на передачу мальчика-беспризорного. Крахмальников просто влюбился в этого пацана. Тот смотрел на всех широко открытыми голубыми глаза-, ми, взгляда не отводил, отвечал честно и искренне. Крахмальников поговорил с парнишкой, показал редакторше большой палец: дескать, классный пацан — и пошел побеседовать с другими участниками передачи. Через двадцать минут прибежала та же редакторша, вся в слезах. Мальчик из ее кабинета бесследно пропал, прихватив с собой все ее деньги, кожаный плащ и даже туфли, оставленные в шкафу. Потом оказалось, что ребенок, не отводящий честного взгляда, почистил основательно всю редакцию. И Леонид сделал вывод: глаза не отводит только тот, у которого совести нет вообще. Совестливый всегда считает себя в чем-то виноватым.

— Мы сразу к президенту? — спросил Крахмальников.

— Нет.

Крахмальников намеревался уже сесть, но Дюков стремительно пошел к двери:

— Прошу за мной, Леонид Александрович. Виктор Витальевич привел гостя в уютную затемненную комнату с мягкими креслами, перед которыми стоял телекинотеатр — плоскоэкранный “сони”.

— Кино посмотрим, Леонид Александрович. Дюков сел в задний ряд, предоставив Крахмальникову самому выбрать место. Не успел Леонид опуститься в первый ряд, как свет погас и на экране возник Гуровин, разговаривающий в своем кабинете с каким-то человеком, по виду явным бандитом. Посетитель предлагал устроить из канала отмывочный цех. Гуровин долго слушал речь о прокачивании через “Дайвер” грязных денег и на прощание сказал, что подумает.

— Подумай. Лучше думать, чем не думать вообще, — с явной угрозой произнес человек и удалился. Свет зажегся.

— Вот такие дела, Леонид Александрович, — подал голос Дюков. — Совсем у вас на “Дайвере” плохи дела.

— Да уж, — пробормотал Крахмальников, пытаясь угадать дальнейший ход встречи. То, что Гуровин встречается с темными людьми, Крахмальников, конечно, знал. Но в каком контексте сейчас Дюков преподносит ему этот факт? Предлагает ли Крахмальникову поддержку в борьбе с Гуровиным или, наоборот, хочет и Леонида пришить к Гуровину намертво?

. — У нас есть и более сочные кадрики, но… — Дюков как-то загадочно улыбнулся, — но не будем шокировать вашу мораль.

Ага, значит, все-таки его от Гуровина отделяют. Что это сулит?

— Интересные кадры, — заметил Крахмальников. — Только это, как говорят журналисты, вчерашние новости. Можно подумать, вы не знаете, кто является акционерами “Дайвера”. Они будут пострашнее этого карикатурного бандита.

— Вы имеете в виду уральских инвесторов? — спросил Дюков. — Вот здесь не могу с вами согласиться.

Крахмальников внутренне ахнул.

— Конечно, это не ангелы, но вполне достойные люди, — веско сказал Дюков. — А разве вы встречали ангелов среди богатых людей?

Крахмальников помотал головой. Он не встречал. Он среди богатых не встречал даже достойных, не говоря уж о порядочных. Леонид ничего не понимал. Все-таки Дюков на стороне Гуровина или нет?

— Я не понимаю, — честно признался он.

— Все вы понимаете, Леонид Александрович. Ваш канал должен стать действительным рупором демократии.

— И кто атому мешает? Гуровин?

— Вы, Леонид Александрович. У вас ложное понятие о свободе слова. Я не собираюсь сейчас вести с вами философские беседы. Но как вы можете считать себя независимым журналистом, если ваш канал мечется от одних крайностей к другим? То вы поддерживали Булгакова, то Казанцева. То вам не нравится война в Чечне, то вы требуете покончить с терроризмом, словно правительство этого не хочет. А теперь питерская история. Ну это вообще за гранью. Вы же, как мародеры, на беде славу делаете.

— Мы даем людям информацию, — вовсе не обиделся Крахмальников. Эти обвинения он уже слышал и даже в тех же самых выражениях.

— Это не информация, это пропаганда! Крахмальников пожал плечами. И это он слышал.

— Ладно, Леонид Александрович, — махнул рукой Дюков. — Мы ваш талант ценим, но считаем, что он…

— Направлен не туда? — язвительно спросил Крахмальников.

— Не так резко. Он просто размыт, распылен. Вот, например…

— Доренко, — снова перебил Крахмальников.

— Хотя бы, — согласился Дюков. — Да, он несколько зашоренный журналист, но бьет-то в одну точку.

— Если вы пригласили меня, чтобы организовать мой талант…

— Нет, мы пригласили вас, чтобы предложить вам войти в команду президента.

— Мне?

— Вам. Мы бы хотели, чтобы вы возглавили “Дайвер”.

— Два соображения, — поднял палец Крахмальников. — Во-первых, я, как вы выразились, ложно понимаю свободу слова, а вы, надо думать, понимаете ее верно. Второе — с этим не согласятся держатели контрольного пакета акций.

— Кто конкретно?

— Вся уральская братия, медиахолдинг.

— Забудьте о них.

— Почему?

— Просто забудьте. Крахмальников пожал плечами:

— Тогда Казанцев. Он не захочет, чтобы канал стал государственным.

— И об этом забудьте.

— Пожалуйста, не надо говорить загадками. Я ведь должен хоть что-то понимать. Тем более что вы предлагаете мне стать…

— Держателем контрольного пакета акций является государство, — не дал ему закончить Дюков.

— С каких это пор? — усмехнулся Крахмальников.

— С сегодняшнего дня.

— И сколько у вас процентов?

— Девяносто восемь.

— Этого не может быть…

— Читайте. — Дюков вынул из внутреннего кармана и подал Крахмальникову две бумаги. Одна из них была договором с Казанцевым о передаче всего его пакета в управление государству. Другая — факсом из Екатеринбурга. Пинчевский предлагал государству выкупить у медиахолдинга акции “Дайвер-ТВ” за вполне приемлемую сумму.

— Казанцев отдал вам акции? — спросил Крахмальников охрипшим голосом.

— Да, — легко кивнул Дюков. — В управление.

— Этого не может быть, — совсем тихо проговорил Крахмальников.

— К сожалению, у него самого вы спросить сможете только через пару дней, — ответил Дюков. — Казанцев сейчас едет на юг.

— На какой юг?

— В Украину. На Черное море.

— Зачем? — задал глупый вопрос Крахмальников.

— Отдохнуть от трудов праведных. Я так его понимаю. Сам бы бросил все и…

Крахмальников поднялся.

Сомнамбулически пошел к двери.

— Куда же вы, Леонид Александрович? — поднялся Дюков. — У вас еще встреча с президентом…

 

Питер

Галка расцеловалась со всеми присутствующими, подозрительно глянув при этом на Виктора, сидевшего при ее появлении в обнимку с хозяйкой, — то ли снова решила ревновать вроде бы уже нелюбимого Валерия и посчитала это инсценировкой для отвода глаз, то ли , приревновала теперь и Виктора. Кто их разберет, этих женщин.

После короткого введения в курс дела она с радостью, хоть и не без опаски, согласилась помочь найти хоулера и организовать с ним встречу, если повезет.

Для начала Галина позвонила по своему мобильнику ему домой. Ей объяснили, как отыскать Мишу в институте, и она умчалась. Уже через минут сорок вернулась и сообщила, что тот готов помочь, но только после часа ночи, когда количество милиционеров на улицах резко сократится. Встречу он назначил на Северном проспекте у рекламного щита “Спецодежды” с изображением Мордюковой, поедающей вишни из каски, — оказывается рядом с ним и скрывались остатки вентиляционного киоска, заложенные бетонными плитами. Пересказав все это. Галка убежала на работу, почти не сомневаясь в том, что это был ее последний рабочий день в телецентре.

А друзья остались в корпункте коротать время до выхода ночных новостей, гадая, как им добраться до места ночных съемок, не попав в лапы своих преследователей.

— Представляешь, если они после первых невинных репортажей так за нас взялись, что будет после сегодняшнего слива информации! — сказал Никитин Дэби.

— Да, боюсь, что мы тут увидим маски-шоу, — вздохнула она. — Особенно, если они отследят по Ти-эн-эн “мой” подарок “Белому Брату”.

— Ну почему у журналистов нет иммунитета? У депутатов, на которых пробу негде ставить, — есть. У дипломатов, за которых государства горой встанут если что, — есть. А у нашего брата, вечно лезущего в пекло, нету! — посетовал Носов. — Несправедливо! Просто СПИД какой-то! Сплошной иммунодефицит!

— Обещаете, что возьмете меня с собой? — вдруг спросила американка.

— Почтем за счастье! — пообещал Валерий, чувствуя, что она что-то придумала.

— И за прикрытие, — хмыкнув, добавил Виктор.

— Тогда я схожу созвонюсь кое с кем, а после вашего выпуска мы решим проблему, — сказала Дэби, вставая. — Только с этого момента у нас сухой закон. Категорически!

— Принято! — хором ответили Валера с Виктором, допивая свои скотчи.

 

Москва

Володя потолкался среди зевак на Арбате, прогулялся по переулкам, поглазел на продукты в гастрономе “Смоленский”. Делать ему было абсолютно нечего.

Потащился пешком в ЦУМ. Зашел в отдел музыкальных инструментов, потрогал клавиши “ямахи”: когда-то он неплохо играл, был клавишником в школьном ансамбле, ВИА “Школяры”. Зашел в отдел теле— и радиотехники. Мерцали экраны телевизоров. В каждом своя программа. И почти по всем — о катастрофе в Петербурге. Что-то там, видно, случилось.

Но вот по ТВ-6 показали криминальные новости. Сердце его бешено заколотилось. Пожары.., убийства.., склад наркотиков.., автокатастрофа… И все.

Гадство! Ничего о телецентре! Впрочем, если бы что-то случилось на “Дайвере”, об этом кричали бы уже по всем каналам.

Но почему? Почему? Он же все так тщательно продумал. Ладно, он подождет, он терпеливый. Единственное, что у него теперь осталось, — терпение.

 

Екатеринбург

Тима растянулся на диване, щелкнул пультом управления-. Пробежался по каналам — ничего интересного, везде про Питерское метро. Хоть бы боевик какой закрутили.

Почему-то на боку не лежалось. Тима повернулся на спину — не лежалось и на спине.

Что-то его тревожило, а что — он понять не мог. И это бесило страшно. Тима прокрутил в памяти вчерашний день, беседу в ресторане, сегодняшний разговор с Гуровиным…

Нет, не то. Еще назади Вчера.

Ай-ай-ай… Неужели он промахнулся, послав Алика? Неужели…

Ну точно, с какого бодуна Алик вдруг согласился, если Ваня Болгарин и тот заартачился? Уж кто-кто, а Алик должен был согласиться в последнюю очередь.

Как же это он, Тима, своими руками отдал Алику все концы, все адреса, телефоны, всех своих московских “шестерок”! Что там теперь делает Алик? Готовится вернуться и сделать с Тимой то, что он должен сделать с Казанцевым и с…

У Тимы похолодело внутри. Он вскочил, заметался по квартире, натыкаясь на столы, кресла, шкафы, которых здесь было так много — целый музей. Это была его совковая привычка — мебели побольше.

Но что делать? Алика надо остановить! Самому ехать в Москву? Да ни за что! Он, Тимур Пинчевский, может все, только не убивать. Он приказать может, заплатить, но сам…

Стоп! Спокойно, есть выход.

Тима бросился к телефону, но заставил себя сначала собраться с мыслями, успокоиться и только потом набрал номер и ленивым голосом сказал:

— Мы тут посоветовались, господин Гуровин, и пришли к следующему выводу…

 

Москва

За несколько минут на лице Якова Ивановича сменилась целая гамма чувств. От страха до удивления, от скорби до радости.

Только что ему снова позвонил Пинчевский и сообщил, на каких условиях Гуровин может все-таки получить акции. Ну не бесплатно, конечно, а выкупить, но по минимальной цене.

Дело не терпело отлагательств.

Яков Иванович носовым платком вытер со лба пот, снял трубку и набрал номер корреспондентской.

— Пусть ко мне зайдет Балашов, — распорядился он. — А где он? А Захаров есть? Немедленно ко мне.

Казалось, что ливень за окном прошел еще в прошлом году, хотя по стеклу еще скатывались капли воды.

Только что Гуровин считал себя полным банкротом, а сейчас он сорвал джек-пот.

 

Питер

В ожидании вечерних новостей они поглядывали на огромный полиэкран телевизора и лениво перемывали кости коллегам, допустившим явный брак.

Косяком шли юмористические передачи, поражающие однообразием тупого юмора, особенно неуместного в дни трагедии всероссийского масштаба — и ни траура вам, ни достойной реакции верхушки, ничего! Потом, как сговорившись, все каналы начали пугать обывателя рассказами о ходе расследования громких бандитских разборок, стараясь отбить друг у друга зрителей для поднятия своего рейтинга, а значит, и увеличения количества рекламодателей, приносящих деньги. Особенно нелепо смотрелись смешные карапузы в безотказных памперсах, возникающие в перебивку кадров, полных живых и мертвых тел в крови. Затем вся эта кровь потоком синхронно перетекла в голливудскую второсортную лабуду подешевле, где честные американские парни побеждали плохих азиатов и латиносов, травящих янки наркотиками, пачками расстреливали террористов, расправлялись с целыми бандами наемников.

Наконец на “Дайвере” появилась заставка новостей.

Весь материал, переправленный в Москву, с легкими поправками вошел в выпуск. Ломов и его команда получили ощутимейший удар.

— Поздравляю, мальчики! — расцеловала друзей Дэби. — Бинго!

— Да, неплохо получилось, — признал Никитин. — Ну теперь спустят всех собак. Эх, нам бы еще фактиков погорячее — тогда нас голыми руками не возьмешь.

Фактики не заставили себя долго ждать. И были они горячее не придумаешь.

Виктор как раз переключился на местный канал и попал на середину блока криминальной хроники по Санкт-Петербургу.

— На улице Марата житель одного из домов пытался покончить жизнь самоубийством в собственной квартире. Облившись бензином, он грозился себя поджечь.

На экране в оконном проеме появилась фигура Копылова. Тот был в своем парадном пиджаке и халате, что в контексте репортажа казалось особенно выразительным. Вид у Евгения Петровича был какой-то отсутствующий. Он стоял на подоконнике, действительно держа в руках какую-то бутылку.

— Соседи по лестничной клетке, — продолжал диктор, — вызвали милицию. Сотрудникам Центрального УВД с трудом удалось уговорить самоубийцу отказаться от своих намерений. Соседи говорят, человек этот вел замкнутый образ жизни, будучи тяжело больным. Правоохранительные органы не исключают сумасшествия.

— Какое сумасшествие? — закричал Виктор. — Мужик в полном рассудке — настоящий боец! Да и радость у него была — изобретение обнародовал. А я, подлец, камеру вырубил!

— Да, что-то поспешили они его сумасшедшим объявить, — сказал Валерий. — Знаешь, не дают мне покоя эти два типа в подъезде. Боюсь, после нас они должны были заняться Евгением Петровичем. А может, и одновременно всеми сразу. Интересно, попали они в кадр Серегиной камеры? Только бы при монтаже их не отбросили как брак!

Никто ему не ответил, потому что в это время подоспел второй горячий фактик.

— В управлении Метростроя произошел пожар. В результате возгорания, возникшего из-за неисправной проводки, сгорело хранилище технической документации. Площадь пожара составила сто квадратных метров. Ведется расследование.

— Так, похоже бьют по всем фронтам. Прячут концы в воду.., из пожарных шлангов, — хлопнул себя по бедрам Никитин. — Ладно, это завтра. А сейчас надо спешить. Через час нас ждет хоулер. Пойдем на прорыв, пока не оказалось, что на месте киоска за вечер высотку выстроили, — с нашего мэра станется.

— Минутку. — Дэби достала какую-то необычную трубку и, выхода из комнаты, начала с кем-то разговор на английском. — О'кей! Сейчас за нами приедут.

Виктор усмехнулся:

— От нас-то ты утаила разговор, а от них, — показал он на потолок, — нет.

— Не беспокойтесь. Это специальный канал. Он идет с шифровкой. Сейчас приедет наш консул — ему очень понравился ваш сюжет. В благодарность он отвезет нас и прикроет. И не только сегодня. А за КУРСК вообще собирается пригласить вас на обед — это высший знак внимания.

— Так, дожили, — мрачно констатировал Никитин. — Нас прикрывает ЦРУ. От наших специалистов. Шпионаж в пользу иностранной разведки, статья…

— Не бойтесь, мальчики. Мы не ЦРУ. Джон просто мой хороший друг. И кстати, он еще и сопредседатель экологического общества.

 

Москва

Антон потерял чувство реальности. Ему уже столько раз казалось, что в коридоре раздаются чьи-то шаги и кто-то подходит к закрытой комнате, что когда дверь наконец отворилась и рядом с Антоном остановились ноги в элегантных, безукоризненно отутюженных брюках, а рядом еще одни, в спортивных штанах и кроссовках, он решил, будто это галлюцинация.

— Оклемался? — раздался голос Элегантного. — Подумал?

Антон с трудом поднял голову и кивнул.

— И что надумал?

Говорить было больно: вокруг губ запеклась кровь, ныли челюсти, язык ворочался с трудом.

— Хочешь пить? — догадался Элегантный. Балашов снова кивнул. Братан поднес к его рту стакан с водой.

— Помоги ему встать, — распорядился Элегантный.

Братан подхватил Антона под мышки, усадил на стул.

— Ну? — Элегантный, засунув руки в карманы брюк, перекатывался с пятки на носок.

Антон, косноязычно, делая большие паузы между словами, рассказал ему все. И про Казанцева — как стал его доверенным лицом, как мотался с ним в предвыборную кампанию по нищим селам и грязным городским кварталам; и про Олега Булгакова — как вместо повестки в суд за оскорбление в эфире чести и достоинства лидера партии трудового народа он, Антон, получил приглашение в штаб-квартиру его партии и как тот банально перекупил Балашова за штуку баксов. После этого Антон организовал в прессе и на других каналах телевидения кампанию в защиту несправедливо оболганного главного “муравья”, а потом, когда Булгаков сунул взятку Гуровину, начал петь Олегу осанну и на “Дайвере”. Казанцев растерялся. Он пригласил своего бывшего приятеля в кафе “Аполлон” на Манежной поговорить. Саша не стыдил Антона. Он просто пытался понять почему. И во время того разговора случайно обмолвился о запланированной поездке в Одессу.

— Значит, в Одессу, — задумчиво произнес Элегантный. — А что он там потерял? Он может позволить себе и Ниццу, и Париж, и Красное море… Так почему Одесса?

— Не знаю…

— Хорошо, предположим, я тебе поверю. — Элегантный взглянул на Братана. — Поверим ему, Коля?

Тот почесал в затылке, наморщил узенький лобик:

— Ну…

— А на чем он уехал?

— Не знаю… — повторил Антон.

— Проверь, во сколько сегодня вылетали самолеты на Одессу, — обернулся Элегантный к братану.

Тот вытащил из кармана мобильник, обзвонил аэропорты Внуково, Шереметьево, Домодедово.

Элегантный терпеливо ждал.

— Ниоткуда не вылетали, — сообщил наконец бритоголовый. — Одесса не принимает. Туман. В Шереметьеве сказали, может, в двадцать ноль-ноль вылетит…

— Они не полетели, — с трудом проговорил Балашов.

— Кто “они”? — нахмурился Элегантный.

— Он… Саша.., и Алина.., его.., сожительница…

— Кто такая?

— Диктор.., коллега.., моя…

— Ты же базарил, козел, что не знаешь, улетели они или не улетели, — вдруг подозрительно прищурился братан.

— Она.., самолетом.., не может.., аэрофобия…

— Что? — насторожился братан.

— Аэрофобия, боязнь высоты, — пояснил Элегантный. — Значит, они поехали на авто.

— Саша.., его укачивает…

— Ха-ха-ха! — развеселился вдруг братан. — Хороша парочка! Психи! Та самолетов боится, этот машин!

Элегантный недоуменно посмотрел на напарника. Видимо, не ожидал от него такого длинного и логичного монолога.

Братан вдруг перестал смеяться.

— Что, на поезде?

— Не знаю…

Элегантный разминал пальцами кончик носа.

— Значит, так, — медленно произнес он. — Мы дадим телеграмму…

— Какую телеграмму? — изумился братан. Но Элегантный его уже не слышал. Он быстро шагал по длинному коридору. Братан бросился за ним, не забыв прикрыть за собой дверь.

Антон снова остался один.

 

Москва

Крахмальников уже бывал в этом кабинете, когда брал у президента интервью. Тогда это интервью долго согласовывали с тем же Дюковым, Дюков раз двадцать правил вопросы Крахмальникова. Но, к удивлению Леонида, не сглаживал их, а заострял. Правда, то было предвыборное время, президент на самые острые вопросы отвечал охотно и четко. Он и слушать умел. Или, во всяком случае, старался слушать и понимать чужую точку зрения. Крахмальникову тогда показалось, что они с президентом похожи. Президент тоже не мог смотреть прямо в глаза, и он сомневался. Это стало для Крахмальникова откровением.

— Здравствуйте, Леонид Александрович, — чуть вразвалочку, с молодцеватостью борца, президент двинулся навстречу журналисту, сухой ладонью пожал руку, пригласил к столу, сам сел напротив, а не в свое кресло. Крахмальников это отметил, но не знал, как интерпретировать.

— Вас уже ввели в курс наших предложений?

— Да, — кивнул Леонид.

— Тогда очень коротко — о главном. Нам нужен профессиональный крепкий канал информации.

— A OPT,PTP?

— Это “Правда” и “Известия”. Вы понимаете, о чем я? Нам нужна “Литературка”.

Теперь Крахмальников понял. Ему предлагали возглавить мягкий оппозиционный канал. Так в свое время Сталин открыл “Литературную газету”. Той позволялось между строк критиковать режим. Она не печатала дуболомные передовицы, не хвалила на каждой странице партию и социализм, она могла критиковать уровень повыше сантехника. Доверие к газете было непревзойденным. Тем сильнее воздействовали ее редкие статьи с критикой диссидентов. Мудро.

— “Литературка” уже не та, — сказал Крахмальников, чтобы хоть что-то сказать.

— Мы все уже не те. Мир не тот, верно?

— Вот и я об этом.

— Мир не так прост, как нам казалось из кагэбэшных кабинетов, — кивнул президент. — Но он и не так сложен, как вам представляется сейчас. В конечном счете все равно есть два мира.

— Мы и Америка? — улыбнулся Крахмальников.

— Нет, это примитивно. Я имею в виду добро и зло. Мы с Америкой чаще в одном мире. Но не в этом суть. Знаете, каждому из нас надо ответить себе на один вопрос — я с Россией или против нее?

— Я с Россией.

— Вот и договорились. Значит, вы за сильную державу, за богатую жизнь, за покой в доме… Впрочем, это риторика — кто же против? Вы меня спросите — а как я себе это представляю?..

— Да, спрошу.

— Знаете, почему не проходит закон о земле? — вдруг поменял тему президент.

— Коммунисты уперлись, — пожал плечами Крахмальников.

— Я серьезно, — укоризненно посмотрел на него президент.

— Менталитет? — спросил Леонид с чуть заметной улыбкой.

— А это вовсе не смешно, — качнул головой президент. — Вы ведь знаете историю. Тысячелетнее рабство. Это уже в крови. Людям не нужна земля. Они не хотят быть хозяевами. Да трезво посмотрите на Россию, Леонид Александрович, — это “страна господ, страна рабов”. Раб не хочет работать. Он не верит в работу, не верит в перспективу честного труда. Ему надо сейчас и много. Он идет в разбойники.

Крахмальников скривил губы.

Президент заметил его гримасу.

— Вы завтра выйдете к этому народу и скажете: вас за рабов считают. С пафосом, с возмущением скажете. И все тоже возмутятся — ужас, как так, это стыдно! А стыдно врать народу и самому себе. Вон ваши романтики демократы до чего довели страну! Нам надо веками вести людей к свободе. Веками, понимаете?! Ведь они свободы не понимают — они понимают волю, вольницу! И подло кричать им: вы свободны.

— Я могу с вами поспорить, — сказал Крахмальников.

— Конечно, конечно, можете. Но мы делаем дело, а вы спорите. Я не стану с вами спорить, Леонид Александрович. Я просто зову вас с собой — не на баррикады, а к делу, к долгому, муторному, тяжелому и неблагодарному труду.

— Я давно снял погоны, — заметил Крахмальников. — А вы?

— Погоны в России еще никому не помешали.

— Раб боится силы?

— Раб ее уважает. Заметьте, я честен с вами. Впрочем, это моя обязанность. Но если вы меня правильно поймете, то не станете пользоваться моей честностью. Потому что я России желаю добра. Знаете, Леонид Александрович, мир действительно двухполюсный — так вы сейчас на стороне зла.

— Тут все еще проще, — возразил Крахмальников. — Есть два человека — Булгаков и Казанцев. Мне придется выбирать между ними.

— Нет, Булгаков и коммунист Стрекалин. Казанцев отказался от выборов. Из двух зол выбирают меньшее.

— Значит, Булгаков? Значит, не добро и зло, а из двух зол?

— Вот видите, мир куда сложнее, — усмехнулся президент.

Дюков, который за время всего разговора не проронил ни слова, поднялся со стула.

— Да-да, я знаю, время, — кивнул президент. — Так вы подумайте, Леонид Александрович. Вы нам очень нужны. Я бы хотел, чтобы вы вошли в нашу команду. Только — не говорите мне, что ваша команда — телезрители. Это пустота, аморфность и отсутствие собственного мнения.

— А вы уверены?

— В чем?

— Просто — уверены? У вас нет сомнений?

— Это опять нечестно, Леонид Александрович. Впрочем, в одном я уверен: я хочу быть честным до конца не только с вами, но и с собой, и со страной.

— Я подумаю, можно?

— Нужно. Потому что никаких сладостей я вам не предлагаю. Надо из сортиров дерьмо выгребать. Вот что надо делать, Леонид Александрович. Кстати, что за чертовщина там в Питере творится?

— Вам лучше знать.

— Нехороший намек. Я вас похвалить хотел. Мне ваши репортажи больше других нравятся. Кстати, это еще одна причина, почему я вас в команду зову.

— Долго думать не советую, — сказал Дюков, когда Крахмальников забирал в его кабинете свой плащ. — Нам тянуть кота за хвост ни к чему. Да и вам. Кстати, завтра у вас на канале собрание. Я обязательно приеду. Постарайтесь там и поставить точки над “и”.

Леонид шел по кремлевскому уже темному плацу совершенно растерянный. Но одна мысль была отрадной. Он подумал, что России наконец повезло с президентом.

 

Москва

— Яков Иванович, вызывали? — просунулась в дверь бородатая физиономия Захарова.

— Вызывал, — кивнул Гуровин. — Садись, Альберт, у меня к тебе конфиденциальный разговор.

Альберт сел и уставился на босса. Гуровин предупредил, что о его просьбе никто не должен знать, да и самому Альберту нужно забыть о ней как можно скорее. Он получит задание, но отнюдь не творческого характера.

Гуровин сообщил, что осведомлен о том, что в настоящее время в Москве находится человек по фамилии Учитель. Он компаньон “Дайвер-холдинга”, и друзья, обеспокоенные его долгим отсутствием, хотят разыскать его в столице. Конечно же они могли бы обратиться в милицию, но не желают этого делать, подозревая, что если господин Учитель скрывается, значит, у него есть на это веские причины. Не исключено, что он попал в лапы криминальных элементов. Такое, к сожалению, случается. Поэтому акционеры попросили Якова Ивановича разыскать господина Учителя.

— Ты уже много лет ведешь на телевидении криминальную тематику, — сказал Яков Иванович. — Наверняка наработал связи в органах. Так?

Альберт кивнул.

— Ты не мог бы обратиться к своим приятелям с просьбой без лишнего шума узнать, где в Москве остановился этот Учитель, все ли у него в порядке и вообще, жив ли он?

Альберт задумался.

Это нужно сделать срочно, — напомнил Гуровин.

— У меня есть один человек. Очень надежный. Но… — замялся Альберт.

— О чем речь! — понял Гуровин и выложил на стол несколько зеленых сотенных купюр. — Этого хватит?

— Не знаю, — начал набивать цену Альберт.

— Жаль. — Молниеносным движением Гуровин убрал деньги со стола. — Больше я дать не могу. Придется подумать о ком-нибудь другом.

Альберт поправил круглые очки на носу:

— Думаю, за эту цену я сумею договориться…

— Отлично. — Доллары снова появились на полированной поверхности. — Здесь пятьсот. Единственное условие — не поднимать волны и все узнать быстро.

— Сутки даете? — деловито поинтересовался Альберт.

Яков Иванович с сомнением посмотрел на своего подопечного:

— Успеешь?

— Что за вопрос? Я хотел бы только уточнить, когда приехал этот человек?

— Вчера.

Гуровин продиктовал Альберту все адреса и телефоны, которые дал ему Пинчевский, и предупредил:

— Только умоляю — это очень важно. Если не сможете найти Учителя живым, то хотя бы мертвым.

 

Далеко от Москвы

За окном проплыла деревушка с редкими огоньками. Увидев ползущую по рельсам железную махину, возмущенные гуси, важно расхаживающие возле насыпи, подняли гогот. Но их сердитые голоса потонули в перестуке вагонных колес.

Они тряслись в поезде почти сутки. Равномерный стук колес, сменяющие друг друга картины за окном почти что совсем успокоили Алину. Ей казалось, что Москва, неприятности, вчерашний побег остались где-то в другой жизни. Хотя до Одессы время еще оставалось, Алина начала потихоньку собираться.

Все уже позади. Они рассудили так: сначала Одесса (Алинина прихоть, на родину захотелось), немного солнца, моря и бычков с Привоза. Потом поедут в Штаты, где благодаря Джейн у Саши недвижимость и счет в банке. Но это не значит, что Алина собирается сидеть там без работы. По специальности, конечно, вряд ли устроится. Но она человек общительный, в деньгах не нуждается, можно заняться волонтерством в какой-нибудь русскоязычной общине. Короче, со скуки не пропадет. Саша тоже. В конце концов, у них есть журналистский опыт. Бог даст, устроятся на какую-нибудь студию. А нет — и не надо. Выживут.

Новая жизнь! Алина рассмеялась, вспомнив, как именно начиналась новая жизнь.

— Все, — сказал тогда Казанцев, — бросаю все к черту, уезжаю в Бердичев.

— Саш, отличная идея! — обрадовалась Алина. — Как в анекдоте. Но на самом деле никто не пробовал бросить все к черту и махнуть в Бердичев. А мы возьмем и поедем, а?

Правда, потом она все-таки решила отправиться не в Бердичев, с которым ее ничто не связывало, а в Одессу, тем более что это от Бердичева близко.

Они бы покинули Москву сразу, еще днем, как только Казанцев вернулся от президента. Но Саша решил-таки перед отъездом поговорить с Антоном, старинным своим другом.

Что-то у них в последнее время не заладилось, и Казанцев намеревался выяснить отношения. Алина терпеть не могла этого типа за жлобство и самоуверенность и отговаривала Казанцева. Но Саша уперся, сказал, что, во-первых, они с Антоном давние друзья, Балашов умный, честный человек и хороший профессионал и Саша просто обязан понять, что произошло. Сколько Алина ни объясняла ему, что Балашов элементарно продался, Саша не верил и пошел на встречу с Антоном в бар “Аполлон”.

В назначенное время Казанцев вышел на минуточку в туалет. Но толкнул не ту дверь, где красовался джентльмен в шляпе и с трубкой в зубах, а ту, на которой был нарисован милый женский профиль. В дамской комнате его ждала Алина с комплектом женской одежды в стиле “унисекс”. Саша переоделся, засунул свои шмотки от Версаче в унитазный бачок (туфли жалко, хорошие были туфли), накрасился, напялил парик и в обнимку с Алиной, нежно воркуя, вышел из туалета. На них никто не обратил внимания. Кого теперь удивляют лесбиянки?

На метро они доехали до Киевского вокзала, где уже стоял готовый к отправлению состав. Проводница дико посмотрела на женщину, протянувшую ей мужской паспорт и для убедительности снявшую парик.

— Ну, блин, эти голубые, — сказала она напарнице, — оборзели вконец. По городу так ходят, представляешь?

— Москва…

* * *

Поезд замедлил ход.

— Это какая станция? — спросил Казанцев.

— Раздельная, — ответила Алина. — Теперь скоро;

Мимо окна поплыли станционные постройки. Вагонное депо, локомотивное депо, горка… Показались вокзальные здания. По платформе забегали пассажиры, встречающие-провожающие, торговки с горячей картошкой в банках, буханками хлеба, сигаретами и пивом. Размахивали газетами и брошюрами с кроссвордами мальчишки. Поезд дернулся и остановился.

— Саш, переодевайся, — напомнила Алина. — Постели еще надо сдать.

— Сейчас тронемся, и все сделаю.

Дверь в купе без стука отворилась. На пороге стоял человек в форме таможенника, из-за его плеча виднелось испуганное лицо проводницы.

— Господин Казанцев?

— Да.

— Приехали, выходите…

 

Питер

В офис Ти-эн-эн поднялся представительный господин в сопровождении телохранителя и пригласил всех в машину. Вниз они спустились живописной группой: консул шел, говоря что-то на ходу по-английски, Виктор и Дэби снимали его двумя камерами, а Валерий держал удочку с микрофоном и софит.

Дюжие парни внизу только открыли рты при виде своих подопечных, садящихся в черный “линкольн” с американским флажком на крыле…

Вся честная компания вышла из лимузина возле щита с Мордюковой, где их уже ждал Миша Вадимов.

— Я не буду спускаться вниз, с вашего позволения: подземелье не включено в разрешенные мне маршруты передвижения, но на атасе постою, — с легким акцентом пообещал консул.

— Хоулер повел репортеров в сторону груды бетонных плит, оставляемых строителями где попало, которые во множестве украшают пейзажи наших городов. У местных властей обычно не хватает средств — материальных и технических — на их вывоз. Так они и зарастают бурьяном на газонах, вязнут в грязи пустырей, рассыпаются от дождя и снега и вскоре становятся просто частью ландшафта. Здесь же плиты были не просто свалены, но еще и прихвачены сваркой за выступающую из них арматуру.

— Надо еще посмотреть, — сказал Миша, обводя спутников вокруг луж на газоне, — не заварили ли наш лаз. Мы его неделю по ночам делали. Вообще-то эта дыра, так мы называем подобные объекты, не очень интересна: ну спустились, ну посмотрели сквозь решетку, как поезда бегают. Одно время мы там новичков в свои ряды принимали. Видели, как москвичи это делают? Мечом машут, гимны поют. У нас все проще. Там есть нишка одна в наклонной штольне, так мы туда новенького приводили и оставляли одного. Верхнюю решетку при этом тоже запирали… Фу, Не забыл ключ, слава богу! — похлопал он себя по карманам. — Она сейчас тоже заперта — вдруг бомжи залезут. Спасу от них нет. Так вот, а через часок новичка выпускали и спрашивали, сколько он там пробыл. Если угадывал — принимали. Нет — что ж, не судьба. Естественный отбор… Вот, пришли.

Лаз оказался незаваренным.

— Помогите, пожалуйста, — обратился хоулер к Виктору. — Тяжелая, зараза, — прокряхтел он, отваливая на гнущейся арматуре, как на петлях, чуть не четверть плиты.

За ней действительно оказался лаз между двумя панелями, через который едва можно было протиснуться. Он привел к торчащему над землей кольцевому бетонному фундаменту, напоминающему ограждение обычного дачного колодца, только очень широкого. Это было все, что осталось от стоявшего здесь раньше вентиляционного киоска.

— Осторожно, не наклоняйтесь сильно! — предупредил Миша. — До дна десять метров. — Он заглянул в колодец и посветил вниз фонариком. — Похоже, нам не повезло. Там вода.

Виктор и Дэби направили камеры вниз, снимая уходящую в глубь шахту и блики света софитов на поверхности воды.

— Черт, обидно, — сказал Виктор, выпрямляясь. — Зря ехали и ВИПа этого тащили на ночь глядя.

— Хуже другое, — мрачно заметил Валера. — Раз вода уже здесь, — значит, больше нет надежды, что хоть кто-то жив. Тоннель проложен на глубине тридцать метров — помнишь чертеж у Копылова? А до воды… — Он нагнулся за кирпичом под ногами. — Сейчас определим по звуку… — И бросил кирпич в темноту.

Раздался не очень далекий всплеск.

— Ну вот, метров семь всего, — определил Миша. — Стало быть, вход в штольню почти залит. Дохлый номер.

И вдруг в глубине шахты, словно споря с его последними словами, на мгновение вспыхнул яркий голубоватый свет, потом еще раз и еще.

 

Москва

Выйдя от Гуровина, Альберт Захаров из своего кабинета позвонил по мобильному давнему приятелю, служившему в МУРе, и описал ситуацию. Приятель, услыхав о деньгах, даже не вспомнил, что у самого на работе завал.

— Сделаю, до утра терпит?

— Только до утра.

— В семь позвонив По дороге домой Альберту пришла в голову одна странная мысль: а чего это, собственно, Гуровин так суетится? И почему это акционеры обратились именно к нему? У них что, нет других каналов, кроме этого старика? И из-за чего такая срочность?

Эх, жаль, Балашова нет, они бы вместе поразмышляли. Альберт взглянул на часы: по идее, Антон должен был давно уже появиться.

Наверное, сразу домой поехал.

Мысли Захарова снова вернулись к странной просьбе Гуровина. Что же связано с этим Учителем?

Может, скандал с акциями? Очень похоже, что этого парня собираются убрать…

Приятель справился с заданием еще до семи. В три часа Захарова разбудил звонок.

— Слушаешь? Кажется, нашли твоего Преподавателя.

— Что? — спросонья не понял Альберт. — Учителя?

— Ну да. Наши ребята давно один адресок пасут в Марьине. Там сегодня какие-то люди появились, один, похоже, твой Учитель.

— Ты ас, — только и выговорил Альберт.

— Завтра мы эту хату брать будем.

— Понял. Когда?

— К двум часам давай к нам.

— Буду! — окончательно проснулся Захаров. И тут ему в голову пришла гениальная идея. По ночам такое случается.

 

Питер

У Дениса не было сил даже протянуть руку и проверить, бьется ли пульс у Наташи. Он не слышал ее дыхания, потому что звон в ушах не позволял этого — так реагировало безвольно повисшее на решетке тело на охватывающий его смертный холод — вода медленно подбиралась уже к бедрам.

Вдруг наверху мелькнул и исчез свет, потом раздались какие-то голоса и что-то тяжелое плюхнулось в воду перед лицом, обдав его ледяными брызгами. Денис попытался крикнуть, но горло издало только слабое сипение. Тогда он мысленно согнал все оставшиеся силы в пальцы правой руки, с трудом сжимавшей еще недавно почти невесомую “мыльницу”, и заставил ее нажать на кнопку…

… — Мужики, держите конец — будете меня тащить, — коротко скомандовал Миша, сбрасывая куртку и обвязываясь вынутой из рюкзака веревкой. — А вы, девушка, — обратился он к Дэби, — подгоните машину поближе — дорога каждая секунда. И пусть печку раскочегарят на максимум! — крикнул он уже откуда-то с середины ржавой лестницы, спускающейся вертикально вдоль цилиндрической стенки шахты.

Пока Дэби отсутствовала, Валерий один держал веревку, страхуя хоулера. Виктор в это время снимал, одновременно освещал софитом, шахту.

Миша, коротко ухнув, погрузился по пояс в воду, зажал в зубах ключ и прямо с лестницы нырнул в сторону решетки. Он не показывался с минуту, потом вдруг вынырнул, ухватившись за ее створку, и закричал:

— Тяните!

Никитин потянул за веревку, и створка показалась в луче света. С внутренней стороны на ней висели два на первый взгляд неживых тела. Миша ловким движением освободился от петли, надел ее через ноги на пояс меньшего из тел, потом коротким взмахом ножа перерезал удерживающие его на решетке ремни сумки.

— Теперь — вдвоем!

Дэби, к счастью, уже вернулась назад, и подъем обеих жертв катастрофы оказался заснятым на ее камеру.

Шофер-телохранитель консула подхватил не подающую признаков жизни девушку, которую вытащили первой, аккуратно протиснулся через лаз и побежал к распахнутой дверце “линкольна”. Там ее принял консул и тут же начал приводить в чувство.

Когда через борт колодца перевалили тело мужчины, его губы в луче софита слабо шевельнулись.

— Тише! — шикнул Валера и приложил к ним ухо. — Сумки, говорит. Миша, захвати сумки — там что-то важное…

 

Москва

С женой Крахмальников и сегодня не поговорил. Просто он домой не поехал. Готовился к завтрашнему ток-шоу “Дебаты”. Они набросали с Ириной план, составили список приглашенных, наметили видеоролики. Консультанты натащили такое количество литературы о метростроительстве, что и за год не прочитать.

— Ты мне самое главное, — попросил он Долгову.

— Самое главное: метро построили с нарушением всего, что только можно. Торопились очень.

— Ясно. Да, англичане будут? Ну которые с этим агрегатом.

— Будут.

— Хорошо. Только вот Булгаков… На хрена он нам вообще нужен?

— Ну как? Поспорят с Казанцевым, — пожала плечами Долгова.

— Не поспорят. Казанцев уехал.

— Куда?

— Вообще — уехал… А что Никитин?

— Пока молчит. У него там мрак. За ним охотятся, представляете?

— Да ты что!.. Странно.

Крахмальников вспомнил слова президента о питерской катастрофе. Значит, самодеятельность тамошнего мэра. Ну ничего, мэр с Булгаковым в одной лодке, вот и будет интрига. Булгаков же наверняка бросится защищать питерского Хозяина.

И вдруг Крахмальникова как обухом по голове.

Булгакова теперь топить нельзя! Потому что коммунист Стрекалин — худшее из двух зол.

— Ирина, смонтируй-ка мне к передаче ролик про Булгакова.

— Какой ролик?

— Очень положительный, — с нажимом сказал Крахмальников. — Очень.

— Что-то случилось? — не сразу спросила Долгова.

— Да, случилось. Будем снова прятать дулю в кармане…

 

Питер

Блестящий черный “линкольн” мчался по ночным питерским улицам. В его просторном, жарко натопленном салоне сменились запахи известковой подземной воды от лежащей на полу мокрой одежды и отличного виски, которым десять рук растирали два обнаженных закоченевших тела.

— Надо в ближайшую больницу, — сказал Миша.

— Не стоит, — ответил слегка запыхавшийся от усилий дипломат. — Там их примет дежурный фельдшер, а у нас в консульстве — бывший судовой врач флагмана нашего Шестого флота, он многих в свое время вывел из подобного состояния. Потом, в больнице вряд ли найдется программируемая джакузи — лучшее, что может быть при переохлаждении, а у меня она есть. К утру эти люди встанут на ноги. Да и вам всем там будет спокойнее переночевать.

В этом старый дипломат ошибся — спокойно выспался лишь один Миша, приняв изрядную дозу такого же виски, каким он растерся в машине.

Пока бывший морской врач хлопотал над пострадавшими, а Дэби проявляла пленку и печатала фотографии в кодаковской, мини-лаборатории, обязательной в каждом консульстве США, мужчины сидели у камина и обсуждали перспективы дела об аварии в метро. В том, что оно будет возбуждено, никто из них не сомневался. Весь вопрос в том, кто по нему будет проходить и прозвучит ли имя мэра.

В кармане Никитина запиликал давно молчавший мобильник.

— Это Валерий Леонтьевич? Добрый вечер, точнее ночь, — раздался в трубке голос только что упомянутого Хозяина. — Надеюсь мне нет необходимости представляться.

— Да.

— Валерий Леонтьевич, прежде всего предупреждаю: если вы попытаетесь даже приблизиться к какому-нибудь записывающему устройству, мои ребята засекут это и разговор не состоится. А он очень важен для вас. Вы поняли?

— Да.

— Вот и хорошо. Я к вам с просьбой: кончайте мутить воду! Вы же коренной ленинградец. Вы, надеюсь, патриот нашего города?

— Да.

— Так зачем вы раздуваете этот скандал с метро? Зачем пачкаете грязью свой город? Ведь это позор для нас всех.

— Да.

— Конечно же были допущены ошибки. За них будем наказывать, но потом, когда разберемся как следует, а не сгоряча. Вы согласны?

— Да.

— Имейте в виду: мы закрываем ваш корпункт. Для этого есть достаточно оснований. Да и “Дайвер-ТВ" — сейчас не в лучшем положении, ну да вы в курсе…

— Да.

— Вы останетесь в Питере без работы, на Москву вам не поменяться — это почти нереально сейчас, а у вас старушка мама. Представляете перспективу? — с нажимом в голосе спросил мэр.

— Да.

— Тогда примите мой совет. Завтра в десять я собираю пресс-конференцию по катастрофе. Правда, сам я улетаю через два часа в Стокгольм, но ее проведет мой зам — Ломов. Вы уже с ним встречались.

— Да.

— Так вот, если вы внимательно выслушаете его и все подтвердите, я вам гарантирую место на питерском телевидении — информационная редакция и еще ток-шоу. Ведь неплохо, а? Вы о таком и мечтать не можете в своем “Дайвере”.

— Да.

— Да что вы все дакаете? Кто-то рядом мешает?

— Да.

— В таком случае скажите, вы согласны? Вы сделали правильный вывод?

— Да.

— Тогда всего хорошего. Не подведите.

— Очень содержательная беседа, — заметил Виктор. — Кто это был, мама?

Валерий пересказал содержание разговора.

— Та-ак, — протянул Виктор. — Значит, я безработный. А ты молодец! С помощью одних только “да” решил свою судьбу. Теперь в начальники пойдешь?

— Чего ради? Мы еще свернем им шеи.

— Но ты же сказал, что согласен.

— Мое “да” относилось к “правильному выводу”, дурень. Меня мама с детства научила не врать…

Консул, сидевший во время обоих разговоров молча, наконец подал голос:

— Что ж, придется позвонить Томсону. Надеюсь, он не в Мэдиссон-опера.

— А кто это? — спросил Валерий.

— Мой хозяин, — ответила вошедшая с пачкой снимков Дэби.

 

Москва

Лидер партии трудового народа “Муравей” Олег Булгаков стремительно шел по заводскому цеху в окружении телохранителей и руководителей предприятия. Он остановился возле одного из неработающих станков, улыбнулся, оживленно заговорил о чем-то, размахивая руками. Внезапно из толпы выдвинулся на первый план худощавый человек средних лет. Один из телохранителей тут же оттеснил его подальше от шефа.

Ирина Долгова посмотрела на цифры, мелькающие внизу экрана, сделала какую-то пометку в блокноте.

— Скелет уберем, — сказала она, обращаясь к монтажеру. — Оставим тридцать три секунды — один. Тридцать пять, два. Ноль восемь.

— Угу, — монтажер нажал на кнопку, начал прокручивать запись сначала. Но худощавого человека и телохранителя Булгакова на первом плане уже не было.

Пошел следующий сюжет. По экрану поплыли покрытые зеленью поля.

— Здесь что-нибудь очень лирическое, — повернулась Ирина к сидевшему за ее спиной композитору.

— Поищем, — пообещал тот.

— Минуты на полторы. — Ирина снова уткнулась в экран.

Монтаж шел полным ходом, когда Долгову вызвали к Загребельной. Ирина была раздосадована: она не любила прерывать начатое дело на середине.

Когда подошла к кабинету замдиректора, оттуда как раз выходила Савкова, редактор киноотдела, бездарь и склочница. Вид у нее был довольный.

— Что, вызвала? — поинтересовалась она у Ирины.

— Да, — сухо ответила та.

— Меня тоже, — сообщила Савкова. — Я думала, опять будет придираться, а она ничего… Ну иди, иди… Ни пуха ни пера…

— Иди к черту, — раздраженно отозвалась Ирина. И потянула на себя тяжелую дверь.

Уже по виду Галины Юрьевны было ясно, что разговор ожидается неприятный. Ирина села за приставной столик, приготовилась слушать.

— Ирина Васильевна, — по-деловому начала Загребельная. — Мы с вами люди взрослые, обойдемся уж без экивоков.

Долгова ощутила, как у нее противно засосало под ложечкой.

— Дело в том, Ирина Васильевна, — замдиректора словно нарочно растягивала слова, будто, хотела подольше помучить свою жертву. — Дело в том… Над чем вы сейчас работаете? — неожиданно спросила она.

Ирина растерялась:

— Как “над чем”? Над роликом по заказу Булгакова. Вы же сами распорядились…

— Да-да, — кивнула Загребельная. — Помню. В какой стадии материал?

— Идет монтаж.

— Ага. — Галина Юрьевна задумчиво повертела в руках “паркер”. — Я так и думала…

— — А в чем дело-то? — не выдержала Долгова. — В сроки мы укладываемся.

— Конечно. — Галину Юрьевну занимали, казалось, совершенно другие мысли. — Вообще-то я не совсем по этому поводу вас пригласила.

— Тогда по какому?

Загребельная подняла голову и холодно посмотрела в глаза Ирины.

— Ирина Васильевна, руководство телеканала “Дайвер-ТВ” не устраивает качество вашей работы. Поэтому, сокращая единицу редактора отдела, мы решили распрощаться именно с вами. К сожалению. Надеюсь, вы не останетесь в обиде, трезво оцените ситуацию — и мы расстанемся друзьями.

Ирина оторопела. Она ожидала чего угодно, только не этого.

— Но позвольте, — произнесла она, чувствуя, как предательски дрожит голос. — Позвольте… Ведь мы вчера все вопросы…

— Это было вчера, а теперь сегодня, — жестко отрезала Галина Юрьевна.

— Какие конкретно у вас ко мне претензии?

— В прошлом месяце вы допустили ошибку при подготовке утреннего обзора прессы, из-за чего возникла напряженная ситуация с редакцией “Новых известий”…

— Но ведь с ней разобрались, — напомнила Долгова. — И никаких претензий у редакции к нашей студии нет…

— Это только так говорится, — парировала Загребельная. — На самом деле известинцы только и ждут случая, чтобы с нами поквитаться. Но это далеко не все.

— Что еще?

— Почему вы монтируете без режиссера? "Вы что, покрываете Червинского? Роман с ним крутите? Ирина пошла красными пятнами:

— Ну знаете ли… Это распоряжение Крахмальникова…

— А что вы так вскинулись? — презрительно спросила Загребельная. — Взрослый человек… Ирина постаралась взять себя в руки.

— Послушайте, — сказала она. — Вы прекрасно знаете, что ничего из того, на что вы намекаете, нет. Но даже если бы и было, я не позволила бы вам лезть в мою личную жизнь…

" — В личную — нет, — подхватила замдиректора. — Но речь идет о работе. Почему вы делаете монтаж вместо режиссера?

— Повторяю, это распоряжение Крахмальникова…

— Милочка моя, — язвительно растянула губы в улыбке Галина Юрьевна, — кого вы пытаетесь обмануть? Мне же прекрасно известно, что Червинский использует в личных целях служебную аппаратуру и транспорт.

Ирина вспыхнула:

— В таком случае и разбирайтесь с ним, а не со мной.

— Естественно, разберемся, — пообещала Загребельная. — После того как распрощаемся с вами. Расчет можете получить в бухгалтерии. Прямо сейчас. А за передачу не беспокойтесь: другие сотрудники справятся с ней не хуже вас. Теперь извините, у меня дела. Всего вам доброго.

Ирина хлопнула дверью.

Загребельная подвинула к себе список и зачеркнула ее фамилию.

На самом деле Крахмальников был не в курсе. Но Загребельная слышала вчерашний разговор Леонида с Гуровиным — она просто включила у секретарши селектор и, выгнав Любу, прослушала внимательно все. Галина Юрьевна была уверена, что Крахмальников теперь ни в чем перечить Якову Ивановичу не будет. А с Гуровиным увольнение Долговой было согласовано давно.

Когда Ирина заглянула в монтажную, на ее месте уже сидела Елена Савкова.

А Крахмальников, как на зло, пропал. Его никто не видел, похоже, на студии он еще не появлялся.

Как и всякое взвинченное сознание, Ирино подсказало ей не правильно: Крахмальников действительно согласен с ее увольнением, а чтобы не выяснять отношения, скрылся. Скандала не хочет.

Она разозлилась еще больше. Нагрубила Житковой, послала режиссера, прибежавшего с материалами очередного выпуска новостей:

— Пусть Загребельная правит! Я тут больше не работаю.

И пошла в буфет.

— Что это с вами, Ирина Васильевна? — участливо спросила буфетчица, когда Долгова заказала у нее сто граммов водки. — Случилось что?

— Случилось, — ответила Ирина. — Мне дали под зад коленом.

— Кто?

— Да все! Загребельная, Крахмальников, Гуровин.

— Не может быть! Вас, Ирина Васильевна!

— Меня.

Буфетчица сокрушенно покачала головой:

— Что за времена пошли? Хорошему человеку нигде жизни нет.

Ирина вздохнула, выпила сразу полрюмки, поморщилась, закурила.

— Ладно, черт с ними!

— Нет, — все никак не унималась буфетчица, — даже подумать нельзя, чтобы вас… И что же вы теперь делать будете?

— Работу искать. Пойду вон, как ты, торговать. Буфетчица рассмеялась.

— Чему ты смеешься? — удивилась Долгова. — Думаешь, я не смогу?

— Не, Ирина Васильевна. Вы для такой работы слишком культурная. А здесь не культура нужна, а ум.

— По-твоему, у меня ума нет?

— У вас есть ум, но тут другой нужен. Хитрый. — Буфетчица вдруг склонилась через стойку и понизила голос:

— Ирина Васильевна, вы должны в суд подать.

— Да пошли они. Не хочу связываться.

— Ну и зря. За себя надо бороться.

— За что? — усмехнулась Долгова. — За эту студию вшивую? Еще чего! Я не пропаду. А они, — Ирина неопределенно махнула куда-то в сторону, — пусть горят синим пламенем.

— Точно! — согласилась буфетчица. — Пусть горят!

Все, решила Долгова, больше я сюда никогда не приду. Даже за расчетом. Даже если позовут обратно.

Она оглядела свой кабинет, вытащила из стола и засунула в сумку кипу бумаг, отнесла фирменную пепельницу в отдел, сняла с полки несколько тяжеленных словарей и подарила Лобикову, в пакет запихнула сменные туфли. Выкурила напоследок сигарету с расстроенными коллегами, расцеловалась с ними и ушла.

На улице сообразила, что с таким багажом замучается в метро: ей нужно было сначала в фирму “КВИН”, потом домой, в другой конец города. Пришлось взять такси. И только в машине она вспомнила: забыла на столе банку пива.

А так хотелось попробовать.

 

Москва

Уже под утро Крахмальников добрался до квартирки на Кондратюка и свалился замертво. Надо было выспаться. День предстоял трудный.

Проснулся в одиннадцать и не сразу сообразил, где он. В первый раз он спал здесь один. Теперь, в утреннем мутном свете, стены выглядели еще неуютнее, холоднее. И кто додумался наклеить голубые обои?

Да, не место красит человека, а человек место. Было здесь когда-то и тепло и уютно, и обои казались веселыми.

Крахмальников залез под душ, пятками чувствуя шероховатость старой, потертой ванны. Брезгливо поджал пальцы.

В комнате зазвонил мобильник.

Как был голый, Леонид бросился к телефону:

— Алло.

— Лень, это я. Ты где? Жена.

— Я на работе, ты же знаешь, у нас сейчас аврал.

— Знаю, у нас тоже. Я напомнить — сегодня мы в восемь должны быть в Доме оперы у Ростроповича.

— Да.

— Пока.

— Ой нет, Валя, у нас сегодня собрание.

— Отмени. Ростропович важнее.

— Я перезвоню.

Господи, как он мог забыть! Сегодня Ростропович и Вишневская открывают на Остоженке Дом оперы.

Леонида с женой пригласили еще за месяц. Он не может не пойти. Там и оба президента будут. Это же событие.

Крахмальников тщательно выбрил щетину на скулах, поохал, опрыскиваясь “Эгоистом”, надел чистую рубашку — здесь у него был запас. Костюм для передачи у него на студии. А для работы и этот сойдет.

Но на работу почему-то идти не хотелось.

Он знал, что там его ждут, уже прошли несколько новостных блоков, уже, наверное, поступили новые сведения от Никитина. Надо провести тракт вечернего ток-шоу. Да полно еще дел!

Крахмальников сидел на широком матрасе и смотрел завороженно за окно.

Останкинской башни не было. Пропала, исчезла, испарилась.

Это было удивительно. Они с Аллой по поводу этого бетонного шприца как только не острили. Он у них был и указующим перстом, и вечно готовым мужским достоинством, и дамокловым мечом, и пупом земли, и восклицательным знаком, и, конечно, постоянным напоминанием, что это их работа.

А сейчас башня пропала.

Крахмальников даже не пытался понять почему. Ну, наверное, туман скрыл ее, а может, и в самом деле упала.

Ему даже нравилась эта жутковатая мистика. Нет башни, нет его работы, нет телевидения вообще. Он никому не нужен. О нем все забыли. Люди по вечерам не пялятся в ящик, а ездят в гости, общаются с женами, воспитывают детей и гуляют по улицам. Станет только лучше. Гораздо лучше.

Он просидел так минут двадцать. Ни о чем не думая. Думая обо всем.

Потом подул ветер, и шпиль проявился.

Крахмальников встал и пошел на студию.

 

Далеко от Москвы

В небольшой комнате таможни сидела невероятных размеров женщина с воинственными черными усами. Наверное, на ее форму ушло в два раза больше материи, чем требовалось для самого крупного мужика.

— Дэ ты их найшов? — густым басом поинтересовалась она у таможенника.

— У ватони, — ответил тот.

— Сопротывлялыся?

— Ни, — отрицательно замотал головой парень.

— Почему нас задержали? — возмущенно спросила Алина у, толстухи.

Та смерила ее взглядом с головы до ног:

— Зараз перевирымо и скажемо чому… Покажьте багаж.

Саша молча раскрыл чемодан, отступил ч л шаг: смотрите.

Толстуха, сопя и отдуваясь, прилагая героические усилия, встала со стула, потыкала пальцем в вещи, затем начала по одной доставать и рассматривать. Все воротники Сашиных рубашек она просмотрела на свет, каждый миллиметр шва ощупала пальцами. В два счета оторвала подметки у новых, еще ни разу не надеванных Сашиных туфель, только вчера купленных Алиной в итальянском бутике.

— А вещи-то портить зачем? — не выдержал Казанцев.

Толстуха обернулась, обожгла его взглядом черных глаз и снова принялась за дело.

Она очень обстоятельно осмотрела Алинины наряды, одно платье даже приложила к себе: увы, туда вряд ли поместилась бы даже одна необъятная нога усатой таможенницы. Видимо из мести за мелкие Алинины размеры отодрала каблуки и у ее вечерних туфель. Алина промолчала. Великанша достала ее нижнее белье: вероятно, оно показалось ей очень смешным, потому что женщина вдруг улыбнулась, и ее лицо совершенно преобразилось, показалось даже миловидным. Но улыбка сияла недолго: лифчик вместе с вытащенными косточками полетел на груду уже проверенных вещей.

Закончив осмотр, толстуха внимательно осмотрела пустой чемодан, заглянула во все карманы и кармашки, прощупала его весь и передала таможеннику. Тот достал из стола нож и привычным жестом резанул наружную матерчатую обивку — нет ли чего между нею и подкладкой?

Таможенница тем временем вытряхнула полиэтиленовый пакет, куда бережливая Алина сложила остатки еды и прессу. Понюхала каждый кусок колбасы и разломила пополам каждый кусочек хлеба. Потом взялась за Алинину сумку и буквально ее распотрошила.

Покончив с чемоданом, таможенник велел Саше выложить все из карманов. Вывалил на стол содержимое бумажника, пересчитал наличность. Негусто: двести тридцать два российских рубля и какая-то бумажка в пластике.

— Шо це? — спросил таможенник.

— Кредитная карточка.

Любознательный парень повертел карточку в руках, понюхал:

— А для чего?

— Вместо денег, — популярно объяснил Казанцев, которого ситуация уже начала забавлять.

Парень аккуратно, двумя пальцами вложил ее в бумажник, потом небрежно запихнул туда смятые ассигнации.

— Пройдемте для личного досмотру. — Он направился к двери в соседнее помещение, поманив Сашу пальцем.

— То есть как! — вспыхнул Казанцев. — Да вы что тут все, с ума посходили?! Вы права на это не имеете!

— Права, гражданин, будете качать в своей стране, — жестко ответил таможенник. — Идемте, пока вас не скрутили. Чуетэ, ни?

— Чую, — сказал Казанцев.

 

Москва

Коммерческий директор фирмы “КВИН” сняла очки и улыбнулась Долговой.

— Что ж, Ирина Васильевна, вы, как всегда, на высоте.

Ирина про себя звала директрису Королевой. Это была красивая женщина без возраста. Огромной конторой, где работали в основном мужчины, она управляла легко и с достоинством.

— А вы обедали? — спохватилась вдруг хозяйка кабинета.

— Нет, — призналась Ирина.

— И я нет. — Королева взглянула на часы. — Ого! Таня! — позвала она секретаршу.

В дверях мгновенно выросла девушка с васильковыми глазами.

— Танечка, скажи на кухне, пусть нам накроют в банкетном на троих. — Она обернулась к Ирине. — Вы ведь не против, если с нами пообедает генеральный?

— Нет, конечно.

— Ну и ладненько. Что вы пьете? Долгова вдруг застеснялась:

— Я не пью.

— Не разочаровывайте меня, Ирина Васильевна. Водку? Коньяк? Виски? Джин? Вино?

— Коньяк, пожалуй, — ответила Ирина, почесав нос.

— И у меня нос чешется, — весело сказала Королева. — И я коньяк. Таня, а для Пал Палыча — водку.

Секретарша исчезла так же бесшумно, как и появилась.

— Хорошо у вас, — заметила Долгова, оглядывая кабинет.

— А то! — польщенно отозвалась хозяйка. — У нас вообще фирма хорошая. А ведь у нас к вам предложение, Ирина Васильевна.

— Какое?

— Выпьем, скажу, — пообещала Королева. — Мы торгаши, у нас все вопросы за столом решаются.

Пал Палыч оказался таким же веселым и шумным, как его компаньонка. Он был буквально напичкан грузинскими тостами и прибаутками на все случаи жизни.

— Ну, за женщин. — Повернулся к Ирине:

— За женщин, мадам, я всегда пью стоя.

И выпил.

Потом стал сыпать анекдотами, над которыми сам же и смеялся.

— Пал Палыч, погоди, — остановила его Королева, заметив, что Долгова смеется из вежливости и совсем не пьет. — Ирина Васильевна знаешь почему не может расслабиться? Потому что…

— О! Про Наташу Ростову! — внезапно вспомнил Пал Палыч. — Последний расскажу, и все. Знаете?..

— Да знаем, знаем, — с досадой в голосе прервала ей” директриса. — Давай сперва о деле. То, о чем мы с тобой вчера говорили, я хочу предложить Ирине Васильевне.

— — А что! — обрадовался Пал Палыч. — Это самый лучший вариант. Вы согласны, Ирина Васильевна?

— С чем?

— Ирина Васильевна еще не знает.

— Так расскажи, — велел Пал Палыч и, отложив в сторону вилку, тоже приготовился слушать.

— Видите ли, Ирина Васильевна, — издалека начала Королева, — вы, конечно, в курсе, что фирма у те многопрофильная. Но вам, вероятно, неизвестно, что у нас есть лицензия на производство видеопродукции. Вообще-то сначала мы хотели заниматься видеокассетами. Но тут проблемы, пришлось отложить этот проект на потом, это перспектива, а сейчас мы надумали выпускать рекламные ролики.

— Хорошая идея.

— Как вы считаете, это реально?

— Почему нет?

— Студию и оборудование мы обеспечим, а вот по поводу специалистов решили обратиться к вам.

— Короче, — перебил Пал Палыч. — Ирина Васильевна, если мы вам дадим, скажем, семьсот — восемьсот баксов в месяц плюс положенный процент от производства, пойдете к нам работать?

— Подожди, Пал Палыч, — вмешалась Королева. — Может быть, вас не устраивает зарплата? Так это в первые месяцы, пока на ноги не станем… — Она заметила, что Ирина хочет что-то сказать, и торопливо продолжила:

— Я понимаю, у вас престижное место работы, должность, но…

— Я согласна, — наконец смогла вставить слово Ирина.

Королева осеклась и недоверчиво посмотрела на Долгову.

— Я согласна, — повторила та, стараясь, чтобы охватившая ее радость не прорвалась наружу. — Я как раз сегодня решила подать заявление об уходе: надоело текучкой заниматься.

— 01 — обрадовался Пал Палыч. — Видите, как хорошо все получилось! Выпьем!

— Погоди, — вновь осадила его Королева. — Ирина Васильевна, если б вы знали, какая вы молодец. Если хотите, прямо сегодня мы вас зачислим в штат…

— Сейчас?

"Да! Да! Да!” — готово было вырваться у Долговой, но она сказала:

— Не получится… Мне надо еще уволиться. Но это недолго. Я очень благодарна, через пару дней я ваша. Ну максимум через неделю…

Почему она так говорила, она и сама не знала в этот момент.

 

Москва

Гениальная идея Альберта заключалась в том, чтобы взять с собой оператора. Вот будет здорово, если удастся снять захват бандитов.

К счастью, на месте был Иван Афанасьевич, один из самых опытных операторов. Старая закалка, добрая школа, профессиональная честь и все такое.

— Иван Афанасьевич, у вас есть работа? — поинтересовался Захаров.

— Пока нет. Домой еду.

— Успеете. — Альберт взял его под локоток, отвел в сторону и в общих чертах посвятил в курс дела.

— Я бы и сам снял, только, боюсь, не сумею. Поедем, а?

— А камера?

Альберт укоризненно посмотрел на него:

— Иван Афанасьевич, обижаете…

На складе телевизионной аппаратуры они сообщила механику, что едут на оперативную съемку в МУР, подучили под расписку “бетакам” и два сменных аккумулятора, а через час уже сидели в видавшей виды “семерке”, принадлежащей Альберту, и ждали его приятеля.

Ждать пришлось долго. Муровец несколько раз появлялся и разводил руками:

— Откладывается.

— А в чем дело?

— Пропал твой Учитель куда-то. Наши его упустили.

— Так, может, мы поедем?

— Нет, по всему видно — вернется.

Только в четыре приятель скомандовал:

— Поехали. Вон за той “Волгой” держись.

А еще через час они были в Марьине.

 

Питер

Пресс-конференция началась с опозданием на полчаса — машины журналистов не могли пробиться через толпу людей с фотографиями своих близких, ушедших два дня назад из дома и не вернувшихся до сих пор.

Ломов почти дословно повторил свою речь на “Северной”, лишь заменив призыв не спешить с выводами на страстный монолог о долге каждого давать отпор грязным инсинуациям, инспирированным отдельными органами средств массовой информации, состоящими на службе у недоброжелателей руководства славного города на Неве, которые явно заинтересованы в дестабилизации ситуации в северной столице, доказательством чему служит митинг за окном. И снова прозвучали слова “ответственность”, “комиссия”, “помощь”…

Потом начались вопросы.

— Как вы расцениваете пожар, случившийся в архиве Метростроя?

— А как можно расценить пожар? Только в рублях. Только по нанесенному ущербу. Слава богу, никто не пострадал. А вообще я должен признать, что в этой организации давно пора усилить руководство.

— Во вчерашнем интервью с инженером Копыловым были озвучены факты, связывающие ваше имя с нарушениями при строительстве линии. Если можно, прокомментируйте это, пожалуйста.

— Да что тут комментировать? — усмехнулся Ломов. — Вы же видели — человек не в себе. Но я отвечу. Евгений Петрович неоднозначная личность. И ему, как и всем нам, свойственно ошибаться. Позвольте предположить, что его попытка добровольного ухода из жизни после аварии неслучайна. Не исключено, конечно, что тяжелая продолжительная болезнь могла стать причиной его неадекватного поведения. Тем более грешно было этим воспользоваться. Все это, господа, брак вашей работы, если хотите. Мне вполне понятна ваша нацеленность на сенсацию — это ваш , хлеб, ваш воздух. Но нельзя ради нее идти против истины! А насчет Копылова может подтвердить ваш коллега — бывший корреспондент корпункта пресловутого “Дайвер-ТВ”, закрытого нами за ряд нарушений: Мы лишили эту компанию аккредитации в том числе и за то, что руководство канала нацеливало своего подчиненного на предвзятое освещение наших печальных событий. Это и послужило причиной его добровольного ухода с канала. Прошу, Валерий Леонтьевич.

Никитин встал и оглядел забитый журналистами и аппаратурой зал. На него были нацелены не менее сотни объективов, тянулись микрофоны и диктофоны.

— Это какая-то ошибка, — проговорил он спокойно и даже как-то весело. — Я ничего не могу подтвердить из сказанного вами, господин вице-мэр.

Ломов вскочил:

— А разве не вы сами говорили…

— Я могу доказать вашу причастность к изменению трассы линии, — продолжал Никитин. — Я могу доказать полную адекватность тяжело больного физически, но не умственно инженера Копылова. Кроме того, я знаю, кто мог присутствовать при так называемой попытке самоубийства Копылова. Все материалы у нас имеются. И получены они, переиначивая ваши слова, в результате нашей нацеленности на поиск истины. А уж в том, что они станут сенсацией, сомнений нет.

— Прошу вас выйти из зала, — потребовал ведущий конференции. — Вы лишены аккредитации.

— Простите, — поднялась Дэби, — никто не лишал аккредитации канал Ти-эн-эн, а господа Носов и Никитин теперь его сотрудники. Вот факс из Вашингтона. А на “Дайвер” они будут продолжать работать вне штата. Так что прошу любить и жаловать, как у вас говорят. А к вам, господин Ломов, у меня есть вопрос. Позволите?

— Задавайте, — хмуро согласился вице-мэр.

— Вы сейчас выйдете к этим людям на площади? Если да, то что вы им скажете?

— Ну что я могу им сказать? — Ломов начал тянуть время, соображая, как ухитриться сгладить впечатление от своего фиаско. — Попрошу прощения за то, что мы не уберегли их близких. Расскажу, как идут спасательные работы — а они идут днем и ночью! Призову надеяться и ждать. Никто не знает точно, что там, под землей, произошло. Никому не известно, кто погиб, сколько погибших. Нет у нас свидетелей — ни живых, ни мертвых. А пока не найдены тела, надо надеяться. Вот у меня сын Антон, шалопай этакий, — улыбнулся Ломов, желая на прощанье разрядить обстановку, — третий день где-то с друзьями шляется, но я не впадаю в панику. Придет — поговорим. Так и этим людям нужно настраиваться. Рано еще кого-то оплакивать.

— А что вы можете сказать по поводу гибели спасателей?

— Все, господа, спасибо за внимание…

— Почему не пригласили зарубежных специалистов? Приедет ли президент? — загалдели журналисты.

— ..Пресс-конференция закончена.

— Вы говорите — нет свидетелей? — поднял руку Никитин.

— Нет, нет свидетелей, — уже сходя с подиума, бросил Ломов.

— Вы ошибаетесь! Свидетели есть. Гам смолк в ту же секунду.

Валерий взмахом руки пригласил Дениса и Наташу из последнего ряда.

Они двигались по проходу в полной тишине и раздавали журналистам фотографии, которые сразу пошли по рукам. Последнюю пачку они молча положили перед Ломовым — он так и не сошел с подиума.

Вице-мэр взял снимки, стал перебирать и вдруг застыл над одним из них.

— Это… Это откуда? Это что? — залепетал он растерянно.

— Из тоннеля, — хрипло ответил Денис. Ломов посмотрел на него невидящими глазами.

— Антон, это мой Антон… Вы его видели? Это правда? Антон… — повторял вице-мэр, вглядываясь в жуткое изображение торчащего из стены вагона торса желтоволосого парня с проколотой бровью.

Денис опустил голову, словно был виноват перед этим человеком на трибуне.

Ломов наконец оторвал взгляд от фотографии и посмотрел в зал.

— Что я скажу людям? — произнес он. — Я знаю, что им сказать! Я скажу все!..

 

Москва

В приемную Гуровина в сопровождении двух охранников и секретаря вошел видный российский политик, лидер партии трудового народа “Муравей” Олег Булгаков.

— Здравствуйте, девушки, — поздоровался он с секретаршами и одарил их широкой улыбкой. На лицах его свиты не проступило никаких эмоций.

При всем обаянии Булгакова было в его лице что-то неприятное, отталкивающее. То ли холодные глаза за толстыми стеклами очков, то ли чересчур узкие и жесткие губы.

— А что, Яков Иванович очень занят? — поинтересовался он.

— У него Галина Юрьевна, — с готовностью откликнулась Люба. — Я доложу…

— Да уж, будьте так любезны, — попросил Булгаков, откровенно разглядывая стройные Любины ножки.

Девушка одернула юбку, отворила дверь в кабинет.

— Какого черта! — рявкнул оттуда раздраженный голос Загребельной.

— Из-з-звините. — От волнения Люба стала заикаться. — Т-там г-господин Булгаков приехал…

Галина Юрьевна вскочила со стула, поправляя прическу. Выражение ее лица сделалось сладеньким. К удивлению Любы, Гуровин остался сидеть.

— Олег Витальевич! — пропела Загребельная, выплывая в приемную. — Вы так неожиданно…

Булгаков галантно приложился к ее пухлой ручке.

Галина Юрьевна взяла его под локоток и подтолкнула к раскрытой двери кабинета. За Булгаковым прошествовал его секретарь с папочкой в руке. Охранники сели на стулья по обеим сторонам входа в приемную.

Булгаков сразу отметил, что Яков Иванович встретил его не так радушно, как обычно. Нет, руководитель “Дайвер-ТВ” был по-прежнему гостеприимен, мил и любезен, но в поведении его появилось нечто, что давало повод для размышлений. Например, он даже не встал из-за стола, чтобы поздороваться с Олегом, — просто протянул руку поверх своих бумаг. Булгакова неприятно поразил и тот факт, что Гуровин пригласил его сесть за приставной столик, а не расположился вместе с ним на мягком диване у окна. То есть, сделал вывод гость, Яков сегодня соблюдает дистанцию. Это о чем-то говорит.

— Не ожидал вас сегодня увидеть, — сказал Яков Иванович, доставая с полки бутылку коньяка.

— Странно, — пожал плечами Булгаков. — У меня сегодня прямой эфир. Встреча с Казанцевым. Брови Гуровина удивленно поднялись.

— Вот как? — Он взял со стола рабочий график, просмотрел его, близоруко щурясь. — Действительно. — Разлил коньяк.

Галина Юрьевна жеманно, двумя пальчиками, взялась за короткую хрустальную ножку:

— За встречу, — произнесла она. Гуровин лишь чуть пригубил из своего бокала, взглянул на секретаря политика:

— Вадим, угощайтесь.

— На работе не пью.

— Нуте-с, как ваши дела? — поинтересовался Яков Иванович у Булгакова.

— Какие могут быть дела, Яков Иванович, когда правительство жирует, а народ умирает от голода. Езжу, встречаюсь с избирателями… Теперь вот с вашей помощью изложу программу ” интервью. Кстати, нужно подготовить и разместить в эфире рекламный ролик.

— Естественно, — с готовностью отозвалась Галина Юрьевна.

А Яков Иванович сделал такое лицо, будто собирался вот-вот заплакать.

— Мы конечно же все для вас сделаем, — сказал он страдальческим голосом. — Только, к сожалению, Олег Витальевич, вынужден сообщить вам, что расценки на производство поднялись.

Загребельная чуть не выронила бокал с остатками коньяка. Она бросила на Гуровина выразительный взгляд, но Яков Иванович, увы, его не поймал.

"Вот оно в чем дело”, — подумал Булгаков, а вслух произнес:

— На сколько?

— На много, — грустно поведал Гуровин. — Вдвое.

— Что? — Булгаков такого не ожидал. — Даже для меня?

— Даже для вас, — подтвердил Яков Иванович. — К величайшему нашему сожалению, мы вынуждены отменить для вас льготные тарифы.

У Булгакова внутри все кипело, но внешне он оставался спокойным. Ай да Яшка, ай да старая лиса! Ему что, мало перепадает?

— Вам что, не хватает? — прямо спросил он. Яков Иванович даже покраснел от обиды:

— Как вы можете так говорить, Олег Витальевич! Я ведь не о своем животе, о канале пекусь!

— А разве я мало сделал для студии? — сузил глаза Булгаков. — Разве не я отстегивал перед каждым праздником премии для сотрудников — по вашим, Яков Иванович, слезным просьбам? Разве не я помог приобрести часть аппаратуры по смешным ценам? А бензин за копейки?

— Вы, — преданно заглядывая Булгакову в рот, выдохнула Загребельная.

— Вы, Олег Витальевич, — вынужден был согласиться Гуровин. — Мы вам благодарны. Но ведь, если мне память не изменяет, мы тоже в долгу не остались?

— Прекратим этот разговор, он мне неприятен, — отрезал Булгаков. — Сколько я должен за сегодняшнее выступление?

— Сегодня, в виде исключения, как обычно, — сделал широкий жест Гуровин.

— По перечислению, — пакостью на пакость ответил Булгаков.

— Олег Витальевич, — вмешалась Галина Юрьевна, — по перечислению не получится. У нас счета арестованы. Вы, уж пожалуйста, наличными. У нас такие проблемы, такие проблемы…

— У меня тоже проблемы, — жестко сказал Олег Витальевич. — А Казанцев тоже платит наличными?

— Да, — соврал Гуровин.

— Выпишите счет.

Он поднялся, следом вскочил и секретарь.

— До свидания, Яков Иванович. До свидания, Галина Юрьевна. Рад был повидаться.

— До свидания, Олег Витальевич, — со слезой в голосе отозвалась Загребельная.

— Всего доброго, — расплылся в улыбке Гуровин, не трогаясь с места. — Да, кстати, вы слышали новость? — спросил он, когда гость был уже в дверях.

Булгаков обернулся.

— У канала скоро будут другие хозяева.

— Что?

— Вы не ослышались, владельцы продают акции “Дайвер-ТВ”, — с наслаждением повторил Гуровин. — Они отказываются от канала.

— Вот как… — задумчиво протянул Булгаков.

Он чувствовал себя сейчас последним кретином. Как же он сразу не догадался? Давно пора было понять, что Тима без Гарика свои планы изменит круто. И никому уже не нужно, чтобы он стал губернатором. У Тимы теперь другие интересы. А он-то дурак! Как можно надеяться на эту шваль, этих подзаборных недоносков, которые хоть и стали миллионерами с его, Булгакова, помощью, но в душе остались карманниками.

Ну ничего, Тиму тоже ждут сюрпризы.

Наконец Булгаков взял себя в руки.

— Ого! Извините, господа, — взглянув на часы, воскликнул он. — Мне нужно в студию.

— Я провожу, — спохватилась Загребельная, бросаясь следом.

 

Далеко от Москвы

Минут через десять Казанцев с таможенником вернулись. За все это время усатая гора не произнесла ни слова. Алина тоже молчала. Когда толстуха поднялась, Алина так же молча последовала за ней.

Пока Алина раздевалась, женщина не спускала с нее глаз. Затем начала неторопливо и обстоятельно проверять каждый шов на ее одежде и белье. Алина не выдержала:

— Да что вы все ищете?

— Ага. Зараз скажу. Руки вверх!

— Что?

— Руки вверх!

— Вы что, думаете, я под мышками контрабанду провожу? — злобно усмехнулась Алина, но руки все-таки подняла.

Таможенница отступила на шаг и прищурилась, словно художник, раздумывающий, как положить очередной штрих.

— Повернитесь.

Алина повернулась с поднятыми руками.

— Руки опустите. Алина послушалась.

— Нагнитесь. Раздвиньте ягодицы.

— Что?

— Ягодицы, говорю, раздвиньте.

Такого унижения Алина никогда не испытывала.

— Можете выпрямиться.

— Одеться можно?

Вместо ответа таможенница широко распахнула дверь в соседнее помещение, зычно крикнула:

— Грицько, дэ Федора?

— Зараз прийдэ, — послышался голос таможенника.

Через минуту-другую, которые показались Алине вечностью, в комнате появилась женщина-врач, размерами не уступающая таможеннице, только без усов. Наверное, на работе им было запрещено разговаривать, потому что Федора, не сказав ни слова усатой толстухе, сразу обратилась к Алине:

— Ну-ка ляг-ка, я тебя погляжу.

— Зачем?

— Лягай сюда, тебе говорят! — И она похлопала рукой по узкой медицинской кушетке, застланной ветхой рыжей клеенкой.

Алина брезгливо сморщилась, расстелила на кушетке свои вещи.

— Кулаки под зад, ноги в коленках согнуть. Что, непонятно?

— Нет, — ответила Алина. — Зачем?

— Медосмотр, — сказала усатая. — Девушка, не выделывайся.

Алина покрылась красными пятнами. Но пришлось подчиниться.

Врачиха вытащила из кармана резиновые перчатки и начала гинекологический осмотр. Усатая склонилась к Алине вместе с ней.

— Ничего, — как-то даже разочарованно констатировала она.

— Т-т-т, — поцокала языком врачиха. — Как это “ничего”? У тебя, дорогая, загиб. Не рожала?

— Нет, — злобно отрезала Алина, начиная одеваться.

— Ну не беда, — успокоила врачиха, — родишь еще.

— Я могу идти?

— Нет еще, милая, — ласково проговорила врачиха. — Еще вот таблеточки примешь — и на горшок.

— Да вы что, издеваетесь?! — У Алины от унижений даже слезы выступили на глазах.

— Думаешь, мне интересно глядеть, как ты здесь сидеть будешь на горшке? — искренне удивилась врачиха. — У мэнэ шо, делов своих нема? Я, чи шо, наркотики перевожу?

— Да вы с ума сошли! — Голос Алины срывался на крик. — Какие наркотики? Вы что?

— Все так говорят. — Усатая толстуха плюхнулась на кушетку. — А потом — на тоби. Или помирают. Я по телевизору видала, как один героин перевозил и вмер. Он героин в презерватив запихал и проглотил. А той — лопнул! Героин — у кровь. Спасти не успели. Негр был. Да что вы стоите? — спохватилась она. — Таблетки глотайте — и на горшок. Вот, — она пошарила рукой под кушеткой и извлекла оттуда эмалированную ночную вазу. — Садитесь.

— Не стесняйся, милая, садись, — пригласила врачиха. — Мы не смотрим.

 

Москва — Питер

Площадка, где снимают политический ринг для прямого эфира, была оформлена в стиле модерн. Стекло и металл. Ничего лишнего. Уже прошла световая репетиция. Подготовились операторы.

— Леня, ты готов? — спросил сидящий за пультом Червинский.

— Готов. А где Долгова?

— Не знаю, — опешил режиссер.

— У нее же все материалы, — раздраженно сказал Крахмальников. — Куда она пропала?! Где помреж?

Бросились искать Долгову, не нашли, принесли только Крахмальникову заготовки. Они лежали у Ирины на столе.

— Без тракта? — спросил режиссер.

Крахмальников отмахнулся.

Обычно любое интервью перед прямым эфиром полностью прогоняли, имитируя и звонки телезрителей. Но при работе с Булгаковым в этом не было необходимости: у Олега Витальевича был прекрасно подвешен язык, и держался он перед камерой свободно и непринужденно. “Прирожденный актер!” — восхищался им Крахмальников. И даже слегка завидовал.

Сам он научился не бояться камеры не сразу, помог случай, о котором на студии ходили легенды и анекдоты. В самом начале телевизионной карьеры, когда Крахмальников бегал, подбирая хвосты событий, то есть был обыкновенным репортером, он ни за что не соглашался давать комментарий в кадре, комплексовал, как мальчишка. И чем дольше длилось его нежелание влезать в кадр, тем больше он боялся.

Как-то поехали снимать демонстрацию то ли коммунистов, то ли демократов. Примчались на место, когда колонна уже двигалась по Тверской.

— Держи листок, — подал оператор чистый лист бумаги Крахмальникову. — Надо камеру выставить.

Это было какое-то священнодейство оператора, по белому листку он выставлял параметры камеры. Евгений, привычно держа листок двумя руками, отошел на положенное расстояние.

Оператор поднял камеру на плечо.

И в это время к Крахмальникову сзади подошел мужичок. Сказать про него пьяный, это ничего не сказать. Он лыка не вязал. Шапка съехала на лицо, его пошатывало.

— Товарищ, я хочу сказать, — обратился он к Крахмальникову.

— Хорошо, хорошо, — отмахнулся Леонид. — Сейчас.

— Я вам всю правду скажу.

— Ладно, ладно… Вить, готово?

— Погоди.

— Товарищ, я тебе русским языком говорю, вы меня слушаете?

— Отойдите гражданин, не мешайте. Витя, готово?

— Я дам знать.

— А как же гласность?

— Гражданин, я позову милицию, не трогайте бумагу.

— Я хочу сказать!

— Пошел на х…! — не выдержал Крахмальников. Мужик опешил. Он не ожидал, что Крахмальников знает русский язык. И ретировался.

Демонстрацию сняли, приехали в студию на монтаж. Пока перегоняли материал на рабочую кассету, Леонид куда-то отлучился. А вернувшись, застал полную аппаратную народу. На него смотрели с нескрываемым восторгом.

— Ну, Ленька, ты дал!

— Что? Что такое?

— Классно ты в кадре смотришься.

И Крахмальникову прокрутили начало пленки, где он обложил пьяного мужичка.

Крахмальников был в шоке. Нет, не потому, что видел себя в кадре. Не потому что матюкнулся. Он узнал мужичка, которого так неосмотрительно послал. Это был известнейший депутат, тот самый, что выступил с обличительной речью против академика Сахарова.

— Лень, это надо давать в эфир, — сказал редактор. — Это сенсация.

— Вы что? Это же… Это рабочий материал, это вообще…

— Это телевидение! Это живой репортаж! И ты там очень выразительный, — засмеялся редактор.

Материал пошел в эфир, с купюрой правда. И Крахмальников, когда смотрел его, понял, почему боялся камеры. Простая, в общем, вещь — он был занят собой, старался выглядеть лучше, умнее. А надо было заниматься делом. С тех пор он камеры не боялся. А новым репортерам, у которых тоже были с этим проблемы, советовал: “Ты пошли кого-нибудь в кадре на три буквы. И все получится”.

Булгаков зашел в студию за пятнадцать минут до эфира в сопровождении своей свиты и Загребельной. Охранники встали по обе стороны двери. Секретарь скромно присел в уголке, рядом с одной из стационарных камер. Галина Юрьевна пригласила Булгакова зайти после эфира на рюмочку кофе и, повиливая мощными бедрами, удалилась.

— А где Саша? — спросил Булгаков.

— Сегодня его не будет, — развел руками Крахмальников. — Заболел.

Леонид сразу заметил, что Олег Витальевич чем-то раздражен.

— Тогда, может быть, отменим? — предложил Булгаков.

— Нет. Просто вы будете отвечать на мои вопросы.

— Что тут у вас сегодня происходит? — раздраженно воскликнул Булгаков.

— Что и всегда — жизнь происходит, Олег Витальевич.

Помощник режиссера принесла гостям по рюмке коньяку. Булгаков одним махом опрокинул свою.

— Ну и денек сегодня, быстрее бы все кончилось… — поморщился он.

Позже Крахмальников еще не раз вспомнит эти слова. Сейчас же он на них почти не обратил внимания. Он думал о том, что сегодня и впрямь что-то происходило вокруг странное, за что ему никак не удавалось зацепиться логикой. И страшнее всего было то, что эти сегодняшние странности как-то незыблемо вырастали из вчера, позавчера, из прошлого. Они никого, кроме Крахмальникова, не удивляли. Значит, все видели, как растет сегодняшний день. А он не видел. Как он ухитрился его проспать?

Режиссер дал сигнал: начинаем!

По мониторам поползла заставка программы, пошла музыка.

— Эфир, — послышался в наушнике Леонида голос Червинского.

Леонид изобразил на лице улыбку:

— Добрый вечер! Сегодня у нас будет необычный политический ринг. В прямом эфире лидер партии трудового народа Олег Витальевич Булгаков. А его оппонентами будут не конкуренты по предвыборной борьбе, а вы; наши зрители. Вопросы вы можете задавать по телефонам…

— Пошла отбивка, — скомандовала ассистент режиссера в аппаратную записи.

На мониторах засветились номера прямых телефонов студии.

— Наезд слева, — распорядился оператор-постановщик.

Одна из камер сдвинулась в сторону, приблизилась к Булгакову.

— Здравствуйте, — приветствовал Булгаков миллионы телезрителей.

Леонид смотрел на лицо Булгакова, такое открытое и радушное сейчас, и почему-то вспоминал девочку — ту черную девочку на дороге, лица которой он так и не увидел.

— Сначала самый главный сегодня вопрос — о трагедии в метро Санкт-Петербурга.

Лицо Булгакова тут же органично превратилось в проникновенно-сочувственное.

— Пока рано делать выводы, там должны поработать специалисты. Еще остается надежда, что люди живы. Возможно, не все. Но если спасут хоть кого-то…

— Простите, Олег Витальевич, — перебил Крахмальников. — Вы, наверное, не в курсе — это последняя информация. У нас на связи Петербург. Валерий!

На большом экране возникло лицо Никитина.

— Леонид!

— Каковы последние сведения?

— Они трагичны. Из всего поезда спаслось только двое.

Пошло интервью с Денисом и Наташей. Потом интервью с Копыловым, которого благополучно отпустили домой. После этого началось обсуждение.

Про Булгакова все забыли.

Он сидел красный и растерянный. Ему казалось, что Крахмальников специально не давал ему слова. Впрочем, что он мог сказать? Сволочи, помощники, не сообщили ему вовремя! Когда же это все закончится?!

И тут, словно вспомнив о Булгакове, Крахмальников предложил посмотреть предвыборный ролик кандидата.

Такого позора Олег Витальевич еще не переживал. Студия откровенно хохотала над слащавыми кадрами и комментариями ролика.

И только один человек был в полном недоумении, отчего людям так смешно, — Савкова. Ведь ролик смонтировала она.

Задумка Крахмальникова сработала в полной мере.

За звуконепроницаемой перегородкой сидят операторы связи. Три телефона трезвонят, не умолкая. Но ни одного вопроса Булгакову. Все — о питерской катастрофе.

Наконец звонкий голос спрашивает:

— Я хотела бы знать, будет ли Олег Витальевич по-прежнему искать поддержки у партии власти, в которой состоит и мэр Санкт-Петербурга?

— Вопрос к Булгакову, — слышится в наушнике Крахмальникова голос ассистента режиссера.

— Тут у нас есть телефонный звонок Олегу Витальевичу, — сообщает Евгений.

— Повторите вопрос, — говорит оператор связи в трубку. Но там слышны лишь короткие гудки.

— Мы вас слушаем. Вы в эфире, — повторяет Крахмальников. И переводит взгляд на Булгакова:

— Что-то у нас со связью сегодня. А вот у меня есть вопрос: как вы относитесь к программе Стрекалина?

— А при чем тут Стрекалин? — удивляется Булгаков.

— Значит, для вас и это новость? — мягко улыбается Крахмальников. — Стрекалин ваш противник на выборах.

— Казанцев…

— Казанцев снял свою кандидатуру.

— Вот это для меня действительно новость…

— Ни хрена себе, — ахает в аппаратной Игорь Червинский. — А я думаю, чего он пропал… Булгаков не успевает ответить на вопрос. На связи Питер, снова Никитин. Он передает прямой репортаж с митинга у здания мэрии. На нем выступает Ломов.

Телефоны раскаляются.

Но время эфира вышло.

— Заставка, титры, — командует в микрофон ассистент режиссера.

Заиграла музыка, по темно-синему фону экрана поползли титры.

На съемочной площадке погасили прожекторы. Помощник режиссера помогла Булгакову снять микрофон.

Крахмальников промокнул платком виски.

— За что ж вы меня так, Леонид Александрович?

— В смысле?

— Это ведь мной оплаченное эфирное время. А вы про какую-то аварию.

— Олег Витальевич, там сотни людей погибли, — тихо сказал Крахмальников.

Булгаков резко переменил тему:

— А где ваш Балашов?

— Черт его знает, сами ищем, — с наслаждением потянулся на стуле Крахмальников.

— Вас не затруднит, если он появится — пусть выйдет на меня. — Булгаков поднялся, протянул Крахмальникову руку. — Спасибо. До свиданья.

Леонид тоже встал:

— Вы к Якову Ивановичу зайдете?

— Нет, я уже уезжаю.

— Тогда я вас провожу. Есть разговор. Втроем, вместе с секретарем, они вышли из студии. Охранники щитом сомкнули за ними свои широкие спины.

 

Москва

Володя снова бродил под окнами студии с самого утра.

Сегодня он уже был настроен не так решительно. На студии все были живы-здоровы. Может, они с друзьями-инженерами что-то сделали не так, нарушили какие-то пропорции и отрава в пивных банках способна вызвать самое большее понос?

А может, это и к лучшему? Ну ее к черту, эту бабу! И всех ее мужиков.

Да и пацанов жалко. Останутся сиротами.

 

Москва

Когда дверь в комнату отворилась, Антон с надеждой поднял глаза. Может, его все-таки выпустят отсюда? Он ведь все уже сказав и…

Додумать он не успел. Братан в два прыжка оказался возле его стула, стал за сгорбленной балашовской спиной и крепко прикрыл узнику рот рукой. Следом за бритоголовым в помещение прошмыгнул Элегантный, запер дверь, прислонился к стене и достал пистолет.

В коридоре зазвучали шаги множества ног, приглушенные голоса. Наконец кто-то остановился перед дверью. Ручка задергалась.

— Алексей Учитель, — раздался незнакомый Антону мужской голос. — Мы знаем, вы здесь. Выходите, сопротивление бесполезно.

Элегантный посмотрел на братана, приложил палец к губам.

Приободренный Балашов дернулся на своем стуле, пытаясь освободиться от зажимающей рот волосатой лапы, и тут же получил удар под дых. Перед глазами поплыли черные круги.

Элегантный покосился на Антона, пригрозил ему кулаком.

— Ломайте дверь, — донеслось снаружи. Элегантный, держа пистолет на изготовку, еще больше вжался в стену.

— Ну, сука, имей в виду, если мы откроем, хуже будет!

Элегантный не шелохнулся. Загрохотали мощные удары, дверь затрещала.

— Осторожно, он вооружен! — крикнули из коридора.

И, словно в подтверждение этих слов, Алик, у которого не выдержали нервы, бабахнул из пистолета в закрытую еще дверь.

— Ой-е-е! — взвыл за ней кто-то. Алик выстрелил еще и еще. Послышался стук падающих тел. И все стихло.

 

Москва

— Ты с ума сошел! — От сдерживаемой ярости лицо Галины Юрьевны напоминало вареную свеклу. — Что ты себе позволяешь?

Яков Иванович, напротив, внешне был совершенно спокоен.

— Галя, — почти ласково сказал он, дождавшись кратковременной паузы в гневном монологе заместительницы. — Я получил возможность не прогибаться перед каждым дерьмом, и я ее с удовольствием использую.

— Какую возможность? Какую возможность?! — схватилась за голову Галина Юрьевна. — Яков, ты еще ничего не получил! Где они, твои акции, покажи мне их! Где мой пакет, который ты мне пообещал? Где? Я хочу подержать его в руках!

— Скоро подержишь…

— Яша, Яша, ты же знаешь Тимура и всю эту публику. Сегодня у них одно, завтра — другое. А ты так разговариваешь с Олегом Витальевичем! Ты сук рубишь, на котором сидишь.

— Успокойся, все будет хорошо.

— Ничего не будет! — истерически выкрикнула Загребельная, и ее мощный подбородок задрожал. — Ты вас убиваешь собственными руками, — сказала она срывающимся голосом. — Только-только начали налаживать с Булгаковым отношения после истории с этой американкой, только-только все стало входить в привычную колею — и вот… Я вчера так порадовалась, что ты поставил на место этого Крахмальникова, ну, думаю, наконец порядок наступит… Нет! Ему вздумалось погрызться с самым нашим надежным спонсором!

— Знаешь, что говорят англичане? Не клади все яйца в одну корзину. Ты.., как бы это помягче, Галя, ты провинциальна, что ли…

— Я?! Теперь я уже и провинциальна?!

— Да. Что ты зациклилась на этом Булгакове? Найдутся другие спонсоры. Мы еще не до конца Газпром раскрутили, израильские партнеры просят разрешения открыть спутниковый канал на нашей базе…

— Они просят? Это ты их просишь!

— И что? Они соглашаются.

— Яков, ты нас в гроб загонишь!

Она отвернулась к окну и всхлипнула. Гуровин глядел на ее круглые вздрагивающие плечи, и у него не было ни малейшего желания подойти и утешить свою верную подругу.

Галина Юрьевна утерла глаза, подкрасила помадой губы, поправила на груди блузку и повернулась к Якову Ивановичу. Вид у нее был трагический.

— Что ж, — произнесла она. — Я тебя предупредила. Случится беда, на мою поддержку не рассчитывай.

И гордо зашагала к двери.

— Вернись, — тихо сказал Гуровин. — Что ты тут понакалякала? А? Что это? — Он взмахнул листком со списком на сокращение.

Загребельная вернулась.

Яков Иванович жирно красным карандашом вычеркнул из “черного списка” вторую секретаршу, режиссера Игоря Червинского, занес было руку над фамилией редактора отдела рекламы и маркетинга Макаровой, но подумал и оставил как есть. Загребельная заглянула в список:

— Я категорически настаиваю на том, чтобы сократить одну единицу секретаря. И от Червинского проку никакого.

— Я же сказал — нет! — громыхнул Гуровин и стукнул ладонью по столу. — И закроем эту тему.

— В таком случае, — сказала Галина Юрьевна, гневно раздувая ноздри, — если здесь действует авторитарный стиль руководства, если с моим мнением не считаются, я пишу заявление об уходе. — Она выдержала паузу, ожидая реакции Гуровина.

— Как будет угодно, — сухо откликнулся Яков Иванович. — Люба! — позвал он, когда дверь за Загребельной с грохотом закрылась.

На пороге выросла хорошенькая секретарша.

— Булгаков здесь еще?

— Сейчас узнаю.

Она исчезла в приемной, связалась со студией, снова заглянула в кабинет:

— Нет. Только что ушел.

— Очень хорошо, — потер руки Гуровин. — Принеси-ка мне чаю…

Люба отправилась выполнять просьбу шефа. В приемную, как-то потерянно озираясь, вошел Крахмальников, взялся за телефонную трубку.

— Как у нас милиция? — спросил он.

— Милиция? 02, — ответила Люба. — А что случилось, Леонид Александрович?

— Там.., это… — Крахмальников неловко показал на дверь. — Убили.., э-э…

— Кого? — выронила чашку с горячим чаем Люба.

От этого звука Крахмальников словно очнулся. — Всех! Всех!!! — задыхаясь, прокричал он. Всех поубивали! Всех четверых!

 

Москва

За дверью по-прежнему было тихо.

Алик дунул на дуло пистолета. Братан оторвался наконец от Антона и на цыпочках приблизился к Тичеру. Некоторое время они стояли молча, прислушиваясь к тому, что творится снаружи. Потом бритоголовый тихонько потянул на себя дверную ручку.

Все дальнейшее Антон видел урывками.

Не успела отвориться дверь, как ребята в масках, лежащие на полу в коридоре, открыли такой шквальный огонь, что Алика и братана изрешетило, как сито.

Антон зажмурился, прощаясь с жизнью, потому что пули так и свистели по комнате, а когда открыл глаза, увидел родное лицо Захарова и завизжал от восторга. Прямо на него была направлена камера оператора Ивана Афанасьевича.

На полу хрипел Элегантный — Алексей Учитель.

Тима ошибся, Алик не собирался его обманывать. Он нашел Казанцева и организовал покушение на Булгакова.

Но теперь это было уже неважно. Тичера увезли, оставив только обведенный мелом контур его тела на полу.

— Да, блин, история, — почесал в затылке Альберт. — А мне нужно было этого самого Алика разыскать…

— Так ты что, не за мной приехал? — разочаровался Антон.

— Откуда я знал, что ты здесь? Счастливое совпадение. Кстати, чего он от тебя хотел?

— Потом скажу. — Балашов красноречиво покосился на спецназовца.

А можно мне позвонить? — встрепенулся Захаров.

— Звони, — пожал плечами человек в маске. Альберт набрал прямой номер Гуровина.

— Ну наконец-то, — донесся издалека сердитый голос руководителя канала. — Раньше нельзя было? Ты же обещал! Ну?! Нашел?

— Нашел, Яков Иванович, и уже потерял.

— То есть как?

— Так. Он умер.

— Не морочь голову, — разозлился Гуровин. — Не до шуток. Тут у нас такое произошло!

— Яков Иванович, он действительно умер. Вернее, его убили.

— Когда?

— Да вот только. Приеду — расскажу. Скоро буду. — И отключил телефон.

Иван Афанасьевич вздохнул.

— Не все получится, темновато…

 

Москва

Прямо на ступеньках у входа лежал Олег Булгаков. Ярко-синие глаза его были открыты. На переносице, между бровями, темнела небольшая дырочка — след от пули.

Чуть ниже на лестнице — трупы телохранителей. У одного в руке был зажат пистолет, из которого выстрелить он не успел — пуля прошила висок. Другому пуля пробила грудь: на белой рубашке, с левой стороны, расплывалось ярко-красное пятно.

Погиб и бессловесный секретарь. Вероятно, он хотел убежать, поэтому его тело оказалось уже не на ступеньках, а на тротуаре. Вокруг головы растекалась лужа крови, “дипломат” в его руке раскрылся от удара, и ветер играл белыми листками бумаги и зелеными прямоугольничками долларов, высыпавшихся оттуда.

Любочка схватилась за голову и закричала. Потрясенный Гуровин не мог вымолвить ни слова. А из здания студии, с улицы, из соседних домов уже сбегался народ.

— Что же делается, что делается? — бессмысленно повторяла Галина Юрьевна. — Яша, ты видишь, что творится… — Она схватила Гуровина под руку и крепко прижалась щекой к его плечу.

Охранник с вахты толкался в толпе, пытаясь объяснить всем и каждому, что он вообще ничего не видел и не слышал.

Червинский говорил неизвестно кому, что с самого утра догадывался — сегодня произойдет нечто из ряда вон выходящее: ему приснился вещий сон, как покойный Булгаков расхаживал по студии голым.

Из телецентра выскочили операторы криминальной редакции. Начали снимать. Толпу, распростертые тела, раскрытый “дипломат” с долларами…

— Что ж вы все пялитесь, окаянные?! — закричала старушка из толпы уличных зевак. — Лица-то убитым прикройте!

Кто-то приволок куски драпировочной ткани. Самый смелый, охранник с вахты, стараясь не смотреть, прикрыл трупы.

— А в милицию-то позвонили? — спохватилась Загребельная.

Яков Иванович посмотрел на Любу.

— Кажется, Крахмальников позвонил… — неуверенно ответила она.

— Кажется? — взвизгнула Галина Юрьевна. — Надо знать точно! Милицию, срочно. Люба! И “скорую”!

— А “скорую" — то зачем? — послышался голос из тойпы.

Народу становилось все больше.

…Крахмальников сидел в приемной, посекундно пил воду и рассказывал Любе, у которой и так глаза были с блюдца:

— Мы вышли все вместе. Охрана, секретарь, потом мы с… Я еще пропустил его вперед и вдруг он бах — и падает, прямо мне на ноги. Я хотел его поднять, смотрю — дырка. А тут вдруг слышу, женщина какая-то кричит: "Ой, убивают!” Я обратно в здание. А женщина кричит и кричит. А потом вижу — все валяются. — Он потрогал свое лицо и проговорил с виноватой улыбкой:

— А ведь и меня могли.., да?..

— Ой! — ахнула Люба.

— Он еще сказал: “Ну и денек, быстрее бы все это кончилось”…

— Кто?

— Булгаков. Так и сказал…

 

Далеко от Москвы

Приехавший с узловой станции начальник таможни схватился за голову, узнав в задержанной популярного диктора телеканала “Дайвер-ТВ” Алину Шишкину. А когда выяснилось, что ни у нее, ни у ее спутника ничего не обнаружили, готов был броситься перед ней на колени, чтобы вымолить прощение.

— Алина Васильевна! — Он прижал руки к груди и умоляюще посмотрел на телезвезду. — Простите нас, а? Служба такая — быть начеку. Получили сигнал, обязаны проверить…

— Что за сигнал вы получили? — вмешался Казанцев. — Людей унижать?

Начальник метнул грозный взгляд в сторону скромно сидевших толстухи и парня, обыскивавшего Сашу.

— К сожалению, других методов еще не придумано, — оправдывался он. — Был сигнал из Москвы: дескать, в поезде номер такой-то находится наркокурьер, который едет под именем Александр Казанцев. Вот и пришлось вас… Простите, Христа ради. Алина Васильевна, если б я знал, что это вы, разве ж я бы позволил? Тем более вы наша землячка…

Алина и Саша стояли перед ним босиком: рьяные досмотрщики испортили им всю обувь.

— Алина Васильевна, скажите, что я могу для вас сделать? — не успокаивался таможенник.

— Как отсюда уехать?

— Завтра будет поезд…

— Я хочу уехать прямо сейчас.

— Так… — задумался таможенник. — Можете на нашей машине!

— Нет, — наотрез отказалась Алина. — С вами и вашими коллегами я не поеду.

— Жаль, — огорчился таможенник, но не стал ее уговаривать. — Может, на попутке?

— А где шоссе?

— А вот прямо за путями.

— Спасибо, — ответила Алина и вышла вон. Через час они уже ехали в кабине грузовика, и водитель, чтоб не уснуть, рассказывал им одесские анекдоты и сам же над ними хохотал.

— А эту историю знаете? — спрашивал он каждый раз.

— Нет, не знаем, — с тем же постоянством отзывался Казанцев.

— Так слушайте, ума набирайтесь!

Когда приехали в Одессу и пришло время расплачиваться, Казанцев похлопал себя по карманам и сказал водителю:

— А вот история, знаешь?

— Не.

— Так слушай — ума набирайся. У меня денег нет. Бумажник в поезде оставил, под обшивку спрятал, а там десять тысяч долларов.

Водитель даже не улыбнулся.

 

Москва

— Молодой человек, а что там произошло? — Старушка показала сумкой в сторону здания телестудии.

Володя прокашлялся:

— Говорят, отравили кого-то…

— Не может быть! — воскликнула старушка и засеменила поближе к месту происшествия.

Пробираясь сквозь толпу, она хватала за руку то одного, то другого, спрашивала:

— А что, много народу погибло? Газом травили или чем?

— Каким газом? — отвечали ей. — Стреляли. Пробившись наконец к милицейскому ограждению, женщина внимательно осмотрела тела на асфальте и лестнице и сказала:

— А как же так рвануло, что я ничего не слышала?

— Еще и рвануло? Где рвануло?

— Да здесь же, — объяснила она, кивая на студию.

— Когда?

Старушка пожала плечами:

— Ну.., когда.., сейчас…

— Здесь ничего не взрывалось.

— Ну как же, говорят, террористы газовую бомбу подложили, отравили всех…

— Какую бомбу, женщина, — вмешался милиционер. — Здесь стреляли… Еще только бомбы нам не хватало, — проворчал он и отвернулся.

Старушка была разочарована. Она выбралась из толпы и пошла прочь.

* * *

Врачи “скорой помощи” констатировали смерть Булгакова, его секретаря и одного из охранников. Когда убирали драпировочную ткань с лица второго телохранителя, то оказалось, что он дышит. Проверили пульс. Есть! Слабый, но есть!

А милицейские машины все прибывали и прибывали. Уже стали припарковываться не только патрульные “жигули”, но и черные “ауди” и “мерседесы”. Столичная милиция была поднята на ноги.

Следователей и криминалистов понаехало так много, что они уже едва ли не превосходили численностью толпу, собравшуюся у телецентра.

В ходе опроса свидетелей выяснилось, что две женщины, торгующие с лотков, видели убийц. Их было двое. У тротуара, напротив здания, стояли несколько такси. Когда из студии вышли люди, из одного такси начали стрелять. Самих выстрелов не было слышно. Когда упал один охранник, второй вытащил пистолет, начал целиться, но не успел и тоже упал. Затем был убит секретарь, который пустился было бежать по тротуару, и самым последним — Булгаков. На вопрос:

"Вы рассмотрели стрелявших? Могли бы их описать?” — свидетельницы в один голос ответили, что лиц они не видели, потому что убийцы были в масках, а о том, что их двое, знают потому, что одновременно открылись два окна — в передней и задней дверцах — и наружу высунулись два черных ствола.

В приемной другой следователь по очереди допрашивал Гуровина, Загребельную, обеих секретарей и Крахмальникова. Но никто, кроме Леонида, ничего не видел.

Следователь предупредил всех сотрудников “Дайвер-ТВ”, что, возможно, они еще понадобятся, переписал домашние адреса и телефоны. Крахмальникову, как главному свидетелю, предложили проехать в отделение.

— Да-да, — согласился Леонид. — А это надолго?

— Ну на часок-другой…

— Яша, — тронул Крахмальников Гуровина за рукав, — собрание без меня не начинайте.

— Какое собрание? — вытаращил глаза Яков Иванович. — Ты что, никакого собрания не будет.

— Нет, Яша, давай сегодня, чтоб уж разом — и все, — сказал Крахмальников.

Лобиков ловил с микрофоном людей из следственной бригады, задавал им вопросы по поводу этого жуткого преступления. Ему отвечали весьма уклончиво, а один из следователей грубо обматерил корреспондента.

После отъезда следственной бригады студия гудела как разбуженный улей. Из штаб-квартиры “Муравья” примчались соратники покойного Булгакова. Все рвались в монтажную — поглядеть на кадры, снятые по горячим следам.

Телефоны в отделах разрывались. Звонили с других каналов, из информационных телекомпаний, где уже знали о ЧП, разыгравшемся на “Дайвере”.

Несмотря на пережитое, Яков Иванович в каком-то смысле чувствовал себя на коне. Опять их канал даст эксклюзивную информацию об из ряда вон выходящем событии, а все остальные вынуждены будут кормиться объедками с его, Гуровина, барского стола.

Он вызвал секретаршу:

— Люба, Червинского и Долгову ко мне — надо срочно запустить экстренный выпуск новостей.

Бросились искать Долгову, и тут Загребельная, как нашкодившая кошка, сообщила, что уволила ее.

— Дура! — взбеленился Гуровин. — Господи, какая же ты дура!

Стали звонить Ирине домой — трубку никто не брал.

Савкова кое-как составила текст — долго, мучительно долго. А время шло, другие каналы ведь тоже не спали.

Когда принесли вымороченный Савковой текст, оказалось, что в этот час на студии не было ни одного диктора.

— Безобразие! — возмутилась Галина Юрьевна. — Составляли же график дежурства! Всех поувольнять, к чертовой матери!

Гуровин промолчал. Он решил, что завтра же этой бабы здесь не будет.

— Алла Макарова? — предложил кто-то.

— Нет, только не Макарова! — взвизгнула Загребельная.

— Да, Алла, — отрубил Гуровин.

Прервали показ “Правосудия по-техасски”. Алла заняла место за столом ведущего новостей. Червинский сел за режиссерский пульт, ассистент режиссера сообщила в аппаратную записи:

— Пошла заставка.

 

Москва

— Мне необходимо позвонить, — сказал Крахмальников.

— Ничего, успеется, Леонид Александрович, — виновато улыбнулся следователь. — Я понимаю, у вас дела не в пример нашим. У нас — делишки.

— Да мне не по делу, — объяснил Крахмальников. — Жене надо сообщить. Зачем у меня забрали мобильный?

— Не положено, — пожал плечами следователь.

— А я что, обвиняемый?

— Обвиняемый в суде. У нас подозреваемый.

— Я подозреваемый?

— Пока нет. Все от вас зависит.

— Подождите, что от меня зависит? Я не понимаю..

— Это потом, Леонид Александрович, ладно? Вы мне еще раз расскажите, как вы вышли, что было.

— Да я уже рассказывал…

— А вы еще раз.

— У меня с Булгаковым был прямой эфир. После передачи я вызвался его проводить, мне надо было поговорить с ним.

— О чем?

— О выборах, о будущих передачах… Ну есть.., были у нас с ним дела…

— Какие дела?

— Общие.., телевизионные дела.

— Какие?

— Он одно время активно спонсировал наш канал. Входил даже в общественный совет.

— Рекламу вам давал, да?

— Да, политическую, как и на другие каналы.

— Еще что?

— А потом как-то наши дороги разошлись.

— Почему?

— Мы стали поддерживать другого кандидата.

— Кого?

— Казанцева. Александра Казанцева.

— А, да-да… Ну и?

— Что, простите?

— Курите? — спросил следователь.

— Нет.

— Хорошо. Так что у вас с ним были за дела?

— Мы решили снова поддерживать его кандидатуру. Вот об этом я ему хотел сообщить, договориться о встрече.

— На улице договориться?

— По дороге.

— А в кабинете нельзя было?

— Почему? Можно. Только мой кабинет на третьем этаже, а Булгаков торопился.

— Он торопился?

— Да.

— Почему вы так решили?

— Потому что он мне так сказал.

— Так вы, значит, вместе вышли на улицу?

— Да.

— И как вы шли? Ну кто первый, кто потом?

— Он первый, за ним секретарь, кажется. Потом — я.

— А охранники?

— Охранники позади нас.

— Ага! Охранники сзади. Вот так? — Следователь двинул по столешнице бумажку к Крахмальникову.

Леонид посмотрел. Пять кружочков, возле каждого буква.

— Да, вроде так.

— Леонид Александрович, — сказал следователь, забирая бумажку, — у меня магнитофон работает. Я вам говорил?

— Да.

— Он все записывает.

— И что?

— Можно все сказать, он все запишет. А можно его выключить.

— И тогда он записывать не будет.

— Да. Выключить?

Крахмальников внимательно посмотрел на следователя. Что-то до него стало доходить. Что-то следователь ему хотел все время сказать.

— Простите, не знаю, как вас…

— Андрей.

— По батюшке? , — Обойдусь.

— Андрей, у меня что-то не так?

— Ну безвыходных положений не бывает.

— Вот как? А у меня близко к тому?

— Я ж говорю.

— Объясните.

Следователь почесал затылок, помял лицо, посмотрел в окно. Выключил магнитофон. Потом уставился на Крахмальникова и выдвинул из-под стола три пальца.

— Три чего? — спросил Крахмальников. — Сотни? Штуки?

— Мгм.

— Рублей, долларов?

— Мгм.

— Завтра, — сказал Крахмальников. — У меня с собой нет.

— Не. Завтра — нет. Надо как-то сейчас.

— Как?

— Придумайте что-нибудь. Позвоните жене. Или на работу. Не, лучше жене. Она у вас кто?

— Журналистка.

— Не. Друзья есть?

— Есть… Но не в Москве.

— Надо что-то придумать.

Крахмальников полез в карман — у него с собой было пятьсот рублей и сто пятьдесят долларов.

— Это все.

— Не. Нужно достать.

— Я не знаю как.

— Хорошо, — сказал следователь.

Встал и вышел из кабинета.

 

Москва

— Подготовьте площадку к вечерним новостям, — распорядился Червинский. — И, слышишь, Мить, дай прожектор не тысячный, а двухтысячный. А фоном пустим не вечерний город, а что-нибудь такое.., кровавое…

— Может, толпу? — предположил компьютерщик Лева. — У меня есть хорошая толпа.

— Слишком пестро получится, — засомневался Игорь.

— Почему пестро? — бесцеремонно вмешалась Савкова. — Наоборот, толпа — это напряжение.

— Лен, — повернулся к ней Игорь, — я в твою работу вмешиваюсь? И ты в мою не вмешивайся. Тексты готовь.

— Ты мне не указывай, что делать, — разозлилась редактриса. — Я тебе по-хорошему советую…

— И я по-хорошему. Не мешай, пожалуйста.

— Значит, Долгова тебе не мешала, а я мешаю!

— У Ирины Васильевны был вкус, — бестактно встрял осветитель.

— А у меня, значит, нет? Хорошо, я тебе это припомню.

Оскорбленная Савкова хлопнула дверью.

— Нет, так работать невозможно, — психанул Червинский. — Каждая вошь из себя великую тварь строит. Она ж все жилы вытянет, будет теперь за каждым шагом следить, вынюхивать… И кто здесь теперь остался? — продолжал возмущаться Червинский. — Долгову уволили, Алка уходит… С кем общаться? С этой змеюкой подколодной? Представляешь, она меня сегодня Загребельной заложила. А я и выпил-то всего ничего.

И от этого воспоминания мысль косо пришла к выводу, что надо бы выпить.

Червинский отправился в буфет, но не успел покинуть студию, как его позвали к телефону. Звонила Долгова.

— Игорь, — закричала она, — как здорово, что я тебя застала! Слушай, тут мне предложили такое дело! Короче, хочешь работать на производстве рекламы? Оплата хорошая, условия тоже.

— Ирина Васильевна, только что вас вспоминал! — обрадовался Червинский. — И думал, куда податься из этого гадюшника. А что за реклама?

— Обычная реклама, ролики. Ты человек с клиповым мышлением, у тебя получится. Это фирма “КВИН” — они рекламировались у нас — хочет открыть рекламное агентство. Лицензия на производство видеопродукции есть. Аппаратуру купят. Студию оборудуют. Меня пригласили возглавить отдел. Нужна команда. Идешь?

— Ну не знаю, — засомневался Игорь.

— Он еще думает! — воскликнула Долгова. — Я уже говорила с руководством о твоем фильме, возможно, они спонсируют производство, нужно только познакомиться V, проектом…

— Ирина Васильевна, — расцвел Червинский, — даже не знаю, как мне вас…

— Потом, все потом, — прервала его Долгова. — И еще оператор нужен. Подумай, а?.. Погоди-ка… — Игорь услышал, как она переговаривается с кем-то, кто находится рядом. — Бери сейчас такси и дуй сюда. Можешь?

— Не могу, Ирина Васильевна, вечерние новости, — взвыл от досады Червинский.

— Черт, ладно, я сейчас сама приеду… Я этот “Дайвер” ополовиню!

 

Москва

Крахмальникову было даже интересно. Вот так, оказывается, просто. Неужели этот парнишка считает, что все ему сойдет с рук? Веселый пацан.

Вошел милиционер, порылся у следователя в столе.

— А где Андрей? — спросил.

— Вышел, — пожал плечами Крахмальников.

— Встань-ка, — попросил милиционер. — В шкаф надо…

Крахмальников отодвинулся вместе со стулом. Милиционер распахнул створки, нашел на полке увесистый справочник. Положил его на стол. Рядом положил фуражку.

Крахмальников с еле заметной ухмылкой наблюдал, как тот, слюнявя пальцы, внимательно листает справочник.

— Что-то ищете? — спросил Крахмальников.

— Че ты сказал?

— Я спросил — ищете что-то?

Милиционер без размаха, но очень сильно двинул Леонида справочником по лицу. Крахмальников упал со стула.

Сначала ему показалось, что произошла какая-то дикая случайность, несуразица.

Он все еще с ухмылкой поднял голову. Милиционер наклонился и еще раз, теперь уже с замахом, ударил Крахмальникова справочником по затылку.

— Че ты мне сказал? А? Ты думаешь, что ты тут говоришь? — строго спросил милиционер. И снова замахнулся справочником.

Крахмальников закрыл голову руками. Этого милиционеру и было надо. Он саданул ботинком в живот Леониду. Тот задохнулся, стал хватать ртом воздух.

— Ты думай, что говоришь вообще. Че ты тут? Сильно крутой, да? Оскорблять он меня будет. Милиционер присел на корточки.

— Че там у тебя? — спросил он, отнимая руки Леонида от живота. — Ну ладно, все, покажи.

Крахмальников опустил руки. Милиционер снизу коротко ткнул кулаком в солнечное сплетение.

— Тихо-тихо-тихо, — почти ласково проговорил он. — Че ты пыхтишь? Успокойся. Пыхтеть тут не надо. Это тебе не бордель. Это милиция, понял? Давай, все, вставай. И больше так не груби, понял?

Милиционер положил справочник в шкаф, надел фуражку и вышел.

У Крахмальникова задрожали губы. Подлые, слабые, позорные слезы покатились из глаз. Не от боли, конечно. Изворотливый ум его метался в догадках — кто? Кто его заказал? Не могли же эти поганые менты на собственный страх и риск… Не посмели бы. Кто? Дюков, Гуровин, может, Булгаков…

Ах да, Булгаков убит.

Ну и что?! Он мог заказать раньше.

Крахмальников сел за стол, тяжело облокотился, голова гудела.

— Заждались? — вернулся следователь. — Извините, начальство. Так на чем мы остановились?

— У меня нет с собой денег, — сказал Крахмальников.

— Какие деньги? Вы что, Леонид Александрович? Я вас про деньги разве спрашивал? — Он смотрел Леониду прямо в глаза Чистым и честным взглядом.

— Слушай, Андрей, — тихо произнес Крахмальников. — Не знаю, кто тебе меня заказал, но неужели ты серьезно думаешь, что все это так тебе сойдет с рук? Тебя же попрут из милиции.

Он вдруг сам понял смехотворность этой угрозы. Кого сейчас в милицию заманишь?

— Тебя посадят, — добавил он.

— Вот тут распишитесь. — Следователь положил перед Крахмальниковым протокол.

— Я ничего не буду подписывать.

— Тогда напишите, пожалуйста, что с протоколом не согласны.

— Я напишу, что меня избили в милиции.

— Да-да, пишите.

Крахмальников склонился над бумагой. Перед глазами все плыло. Взгляд никак не мог сфокусироваться. Текста он не видел и наклонился еще ниже.

Стол вдруг стремительно взлетел к его лицу. На протокол капнула кровь из носа.

— Ты оборзел, журналюга?! — вскочил следователь. — Ты что мне протокол измазал? Нажрался, так и скажи! Валяется хрен знает где, а потом протоколы пачкает!

Он с какой-то неимоверной проворностью вскинул ногу над столом и ударил каблуком Крахмальникова прямо в зубы.

Вскинув руки, Леонид с грохотом завалился на спину, ударился затылком и на секунду потерял сознание. Или на час..

 

Москва

Узнав о смерти Алика, Яков Иванович растерялся. Что он теперь скажет Тимуру? Остается ли в силе то условие — вы нам Алика, мы вам акции? А если Тимур передумает — что тогда? На пенсию?

В кабинет неслышно вошла Галина Юрьевна, села перед Гуровиным за стол.

— Яша, — устало проговорила она, — поезжай домой. Ты неважно выглядишь.

Яков Иванович подошел к висящему на стене зеркалу. Откуда-то из Зазеркалья на него глянуло постаревшее и посеревшее лицо с горькими морщинами у рта и мешками под глазами. Только глаза-маслинки оставались такими же, как много лет назад, даже белки не пожелтели от времени.

За этим пожилым человеком с живыми глазами маячила в зеркале фигура немолодой, погрузневшей женщины, которая когда-то много лет назад уложила его к себе в постель и с тех пор держала при себе на коротком поводке. А может, он ее держал — кто теперь разберет?

— Галя, — сказал вдруг Яков Иванович, — я все тебя хотел спросить: ты меня любила когда-нибудь? Галина Юрьевна удивленно вскинула брови:

— Бог с тобой, что за глупый вопрос? Мы столько лет вместе… И потом, я даже замуж не вышла.

— Неужели из-за меня?

— Конечно, — убежденно ответила Галина Юрьевна.

Она и в самом деле нисколько в этом не сомневалась, потому что в принципе не знала, что такое любовь. Она любила цитировать кого-то из классиков, кажется Бальзака: “Любовь — это когда двое смотрят не друг на друга, а вместе в одну сторону”. Как “Рабочий и колхозница” скульптора Мухиной. Как Владимир Ильич Ленин и Инесса Арманд. Как она сама, Галина Юрьевна Загребельная, и Яков Иванович Гуровин. Она не забивала голову синтезом и анализом человеческих взаимоотношений. Вместе работают и вместе спят, — значит, любят. Вместе спят, но вместе не работают, — значит, паскудно развратничают. Категория жен стоит особняком. Это домработницы, которым платят натурой. Что еще может быть общего у супругов, Галина Юрьевна по причине своего устойчиво холостяцкого положения не представляла.

— Галь, а если бы я вдруг потерял работу и здоровье, ты бросила бы меня? — продолжал допытываться Гуровин.

— Что-то ты сентиментальничаешь, Яков, — педагогическим тоном заметила Галина Юрьевна.

— А все-таки?

Загребельная пожала плечами:

— Нет, конечно.

Яков Иванович задумчиво поглядел на нее. Он вдруг почувствовал острую жалость к этой нелепой бабе с ее совковыми замашками и монастырскими убеждениями. С ее верой в собственную непогрешимость. С ее одинокой девической кроваткой и безупречно убранной квартирой.

— Иди сюда, — поманил он ее к себе. Галина Юрьевна покорно обошла стол, прижала голову своего старого и единственного любовника к животу. Наверное, и у нее в душе что-то дрогнуло, но она не умела это выразить словами. Она сказала:

— Я слышала, Дюков звонил.

— Да, приедет на собрание, — не сразу ответил расчувствовавшийся Гуровин.

— Ты готов?

— К чему?

— К собранию, к чему же.

— А ты?

— Всегда готова.

 

Москва

— Еще? Дать ему еще? — спросил кто-то неизвестный.

— Дай, дай, — ответил знакомый, но совершенно невозможный здесь голос.

Крахмальников открыл глаза, инстинктивно закрываясь руками.

Но бить собирались не его. Здоровые мужики с квадратными челюстями метелили следователя Андрея. Тот молча принимал удары и заискивающе улыбался.

Крахмальников потряс головой. Бред. Он, видно, еще не пришел в себя.

— Еще? — спросил квадратный у кого-то, кто стоял у Крахмальникова за спиной.

Леонид повернул голову и окончательно пришел к выводу, что бредит. Сложив руки на груди, на экзекуцию внимательно смотрел… Дюков.

В нос Крахмальникову ощутимо ударил запах нашатыря. Он дернул головой и только сейчас заметил руку, которая подносила к его носу ватку. Рядом с ним на корточках сидела медсестра.

— Ну как? Голова не кружится? — спросила она.

— Кружится… — пробормотал Крахмальников.

— Леонид Александрович! Ну слава богу, — обрадовался Дюков. — Хватит, — махнул он рукой квадратным. Те прекратили бить следователя. — Иди отсюда! — приказал Дюков.

Следователь исчез за дверью, сказав напоследок:

— До свидания.

— Встать можете? — спросил Дюков.

— Попробую.

— А ему можно?

Медсестра посмотрела Крахмальникову в глаза:

— Можно. Ничего страшного.

Квадратные помогли Крахмальникову подняться.

Подвели к стулу, но у Крахмальникова, похоже, лицо стало таким испуганным, что Дюков скомандовал:

— Ведите его в машину.

Леонида уложили на заднее сиденье “мерседеса”. Дюков еще задержался в отделении. Когда появился на пороге, за ним вышли чуть ли не все милиционеры, включая начальников и постовых.

— Я тебе покажу, если еще раз… — Дюков погрозил пальцем начальнику.

— Виноват.

— А своих архаровцев накажи. Я проверю.

— Не сомневайтесь, сделаем в лучшем виде, — пообещал начальник:

Дюков сел в машину, подал Крахмальникову отнятый милиционерами мобильник.

— Позвонить хотите?

— Нет, — помотал головой Леонид.

— Тогда я позвоню. Как у Гуровина?

С трудом вспомнив, Крахмальников назвал номер.

— Яков Иванович? Дюков беспокоит… Нет, я по другому делу. У вас ведь сегодня собрание коллектива студии?.. Вот и хорошо, не надо отменять. Я хочу поприсутствовать. Да, сейчас будем.

Он отключил телефон:

— Ну, Леонид Александрович, как, сможете?

— Что? — не понял Крахмальников.

— Мы же договорились сегодня. Сейчас будем снимать Гуровина. Вы как?

— Это он меня заказал?

— Да никто вас не заказывал — самодеятельность МВД.

— Их посадят?

— А вы бы хотели?

— Да!

Дюков пожал плечами:

— Вы правда этого хотели бы? Следствие, суд?

— Да! Я бы этого хотел, — поднялся на локте Крахмальников.

— И у вас есть доказательства?

— Можем заехать в больницу. Там зарегистрируют побои.

— Вот что наши менты научились делать, так это бить без следов, — сказал Дюков. — Не советую, Леонид Александрович. Их и так накажут. Подобное подобным. Только бить их будут куда сильнее, чем вас — Вот такое, значит, правовое государство? — еле выговорил Крахмальников.

— Мы его только строим, — улыбнулся Дюков. — Вот построим, “посадим сад и еще в этом саду поживем”… Может быть.

Машина с сиреной неслась к Останкину.

— Ладно, — сказал Крахмальников. — Ладно. Я и сам хотел сегодня все закончить.

— Это вы по поводу собрания?

— По поводу.

— Да уж чего тянуть, — кивнул Дюков. — Президент беспокоится.

На полдороге Дюков остановил машину.

— Придется вам начинать без меня. Я часам к девяти подъеду.

— Да мы раньше и не начнем.

— Вот и отлично. Пересаживайтесь в джип, вас довезут в лучшем виде.

Ну и хорошо, подумал Крахмальников. Ну и отлично. Будет время хоть с мыслями собраться.

Он вошел на студию с продуманным планом, но почему-то пошел не в свой кабинет, не к своим соратникам в информационный отдел, чтобы рассказать самым доверенным людям о том, что готовится, а свернул к гуровинскому кабинету.

Загребельная, которая стояла, прижав голову Якова Ивановича к своему животу, моментально отпрянула, покраснела.

— Ты что, Леня? — спросил Гуровин. — Дюков где?

— Он приедет к девяти.

— Ага, хорошо. — Яков Иванович нажал кнопку на селекторе. — Люба, сообщи всем, что собрание переносится… — Вскинул глаза на Крахмальникова. — На сколько?

— Начнем в восемь, — предложила Загребельная. — Нам надо еще решить кадровые вопросы. Зачем Дюкову наши склоки?

— Люба, в восемь начнем.

— Яша, — сел к столу Крахмальников, — разговор есть.

— Мне выйти? — спросила Загребельная.

— Какая разница, — махнул рукой Крахмальников.

— Выйди, — велел Гуровин. — Слушай из приемной.

Загребельная возмущенно удалилась.

— Да, Лень. Слушаю тебя. Что сказал Дюков?

— Яша, пиши заявление. Ты уходишь из “Дайвера”.

Гуровин наклонился поближе, словно не расслышал.

— Опять? — спросил он.

— Это уже не я решил.

— Я-ясно… — протянул Гуровин. — А почему?

— Ну не нравишься ты им.

— А ты?

— Я поменьше.

— Я-ясно… — повторил Яков Иванович. — Ясненько.

Тихо — Крахмальников даже не заметил — вошла Загребельная.

— Садись, Галь. Давай сочинять заявление вместе. Тебя Леня тоже не оставит здесь, я так понимаю?

— Да, — кивнул Крахмальников.

— Н-нет! — дернула головой Загребельная. — Мы никуда не уйдем! Это вы уйдете, Леонид Александрович. Может быть, те, кто отдал вам эту команду, не в курсе дела, но Яков Иванович Гуровин — владелец контрольного пакета акций студии “Дайвер-ТВ”.

Крахмальников повернулся к Загребельной. У нее был страшный вид. На белом лице одни глаза.

— Владельцем девяноста восьми процентов акций “Дайвера”, — проговорил Крахмальников медленно, — является государство.

— Ха! Ха! — выкрикнула Загребельная. — А почему не двухсот? Что за бред, Леонид Александрович?! Яша, скажи ему! Что ты молчишь?!

— Леня, она права. Уралец отдал акции мне.

— Когда? — улыбнулся Крахмальников.

— Три часа назад. — Гуровин лукавил, но только чуть-чуть. Да, он так и не дозвонился до Тимура. Но ведь тот твердо обещал.

Крахмальников спросил как раз об этом:

— И у тебя есть документы?

— Какие документы? Они в Екатеринбурге. Мы созванивались…

— А у Дюкова есть.

Загребельная ошалело переводила взгляд с Крахмальникова на Гуровина:

— Какие документы? Какие документы?

— Факс. Пришел еще утром. Пинчевский продает свои акции государству.

— Ага) — обрадовалась Загребельная. — “Продает”! Значит, еще не продал! А нам… Якову Ивановичу обещали три часа…

— Погоди, Леня, ты сказал — девяносто восемь. А Казанцев?

— Вот с Казанцевым точно уже все решено. Он отдал акции в управление.

— Яша, срочно звони Пинчевскому. Срочно, — схватила трубку и стала совать ее в руки Гуровина Загребельная.

Тот послушно набрал номер.

— Алле, — ответил сонный голос.

— Тимур? — спросил Гуровин хрипло.

— Да. Это кто?

— Гуровин беспокоит. Я хочу вам сообщить, что… — он покосился на Крахмальникова, — наша договоренность выполнена. С нашей стороны.

— Что? Вы нашли Алика?

— Да! Да, нашли!

— И где он?

— Он… — Гуровин снова посмотрел на Леонида. — Он убит.

В трубке долго молчали.

— Кто убит? — спросил Крахмальников. — Булгаков?

Гуровин кивнул.

— Это правда? Это вы сделали? — спросил Тимур.

— Можно и так сказать, — соврал Гуровин.

— Вы лично?

— Это не телефонный разговор.

— Я проверю.

— Конечно-конечно. Но теперь очередь за вами.

— Что вы имеете в виду?

— Мы говорили об акциях.

— Ах, это… Получите вы свои акции, что вы волнуетесь. Тимур сказал — сделал.

— Извините. Мне очень неловко, но я все-таки спрошу. До меня дошли слухи, что якобы вы вчера отправили факс в администрацию президента…

— Вот суки, — неизвестно кого обругал Тимур. — Это липа.

— Это липа! — озвучил Гуровин, прикрыв мембрану рукой.

— Акции будут ваши.

— Это слова, понимаете? А от этого много зависит.

— Что зависит?

— У нас сейчас будет собрание. Из администрации президента поступил приказ — меня уволить. Если акции у них, то они в полном праве.

— А как же демократия? — хохотнул Тимур. — Что, коллектив проголосует против тебя?

— Я не знаю.

Опять на том конце провода повисла пауза. Гуровин поспешно полез в карман, зачем-то достал ручку, снова спрятал ее.

— Так сделаем. Мы тут на Урале демократы. Если тебя народ не захочет, акции продадим президенту. Если оставит — пакет твой.

И гудки.

Гуровин положил трубку.

— Ну что? — спросила Загребельная.

— Нет, это невозможно, — развел руками Гуровин. — Ведь он твердо обещал, а теперь снова какие-то условия.

— Какие, какие условия?

Гуровин даже не взглянул в ее сторону:

— Леня, ты будешь голосовать против меня?

— Да.

— И ты забыл, что я тебя вывел в люди, что я тебя… — Яков Иванович осекся. — Тогда все. Пинчевский сказал: если против меня будет коллектив, то они отдадут акции государству.

Загребельная тяжело оперлась на стол.

Крахмальников встал.

— Яша, уйди сам, — посоветовал он.

 

Москва

Едва вернувшись, Альберт Захаров и Антон Балашов уселись писать репортаж для ночного эфира. Антон выглядел совсем неважно: разбитая губа, выбитые зубы, синяк под глазом, распухшее ухо. К тому же дикая головная боль.

— У тебя сотрясение, — диагностировал Червинский, выслушав рассказ об избиении. — Ты зря мотаешься. Тебе лежать надо.

— Завтра ляжет, — ответил за Антона Захаров. — Сегодня выдаст сенсационный номер, а завтра — на больничный.

Заглянул Крахмальников. Он искал Аллу, ему сказали, что она где-то на студии.

— Леонид Александрович! — окликнул его Лобиков. — Ас вами что?

Крахмальников потрогал разбитую губу. Совсем об этом забыл.

— Упал.

— Вы же не видели! — вскочил Антон. — Посмотрите!

— А ты где пропадал? Из музея звонили.

— Он герой сегодня, Леонид Александрович, — вступился Альберт. — Самого Учителя брал.

— А Альберт мне помогал.

— Ну! Блок-бастер прямо! — захохотал Альберт. — Мне Гуровин велел разыскать Учителя, вот и…

— Какого учителя?

Крахмальникову прокрутили снятый Иваном Афанасьевичем материал.

— Да уж, денек сегодня. Сплошные сенсации.

— Так это ж классно! — воскликнул Захаров. — Вот это и есть телевидение. А то в новостях идет одно и то же: приехал-уехал, депутаты проголосовали… А такого материала, как мы привезли, ни у кого нет и не будет.

— Это точно, — кивнул Крахмальников.

— Мы сперва хотели его загнать кому-нибудь, а потом подумали: пусть лучше у нас пойдет в спецвыпуске, правильно?

Крахмальников усмехнулся:

— Правильно. Значит, так, к ночному выпуску давайте репортаж, а потом сделаете передачу.

Он понял, о ком на самом деле спрашивал Гуровина Тимур.

Ах, Яша, Яша…

…Аллу Крахмальников нашел в буфете. Та была пьяна и как-то излишне весела.

— Пойдем, — позвал ее Крахмальников. — Мы не договорили.

— Нет, Леня, мы договорили. Мы все договорили, а что не договорили.., тс-с, — приложила она палец к губам.

— Леонид Александрович, вы покушать? — выскочила из подсобки буфетчица.

— Нет-нет, мы уходим.

— Да ничего, сидите.

— Катюша, — пьяно улыбнулась Макарова, — кормилица наша! Дай-ка пивка. — Она повернулась к Крахмальникову. — Угости меня пивом. Ой нет, у меня же там в сумке мексиканского пива полно. Ты пил мексиканское?

— Может, хватит? — сказал Крахмальников.

— Не волнуйся, меня проводят.

— Кто?

— Не твое дело. Возьми еще коньяка.

— Ты и так уже… Пойдем. — Пойдем, у меня девять банок…

В буфет влетела запыхавшаяся Савкова:

— Леонид Александрович, здравствуйте. Забыла совсем, — затараторила она, косясь на Аллу. — Гости же придут. Катя, что там у тебя есть?

— Пицца, пирожки, сосиски, — привычно перечислила буфетчица.

— Заверни две пиццы и дай чего-нибудь поесть. На месте.

Катя вытащила из холодильника пиццу, положила на прилавок:

— А поесть уже поздно. Закрываемся.

— Интересно, — скривилась Савкова. — А начальству можно?

— И они уходят.

— Хм, значит, выпить ты наливаешь, а поесть человек у тебя не может.

— Пойдем, — тихо попросил Крахмальников Аллу. Но та не сдвинулась с места.

Леониду надо было встать и уйти. Но он почему-то остался.

— Возьмите пирожки, — предложила Катя Савковой. — С собой.

— А я хочу посидеть здесь, — заартачилась та.

— Слушай, ты, — вскочила вдруг Алла. — Сказали же тебе русским языком, рабочий день кончился.

Савкова с головы до ног смерила ее презрительным взглядом:

— Катя, почему у тебя посторонние? Эта женщина здесь больше не работает. И вы, Леонид Александрович, потакаете…

Крахмальников удивленно посмотрел на Аллу.

— Это кто тут не работает? — пьяно обиделась Макарова. — Это я не работаю? Да я сделала для этой богадельни в миллион раз больше, чем ты, бездарь!

— Что?

— Вот то!

Савкова уперла руки в бока, повысила голос:

— Ты думай, что говоришь!

— Я думаю, а вот у тебя вместо башки — задница. И еще сейчас Крахмальникову не поздно было уйти, утащить Аллу. Но он просто опустил голову.

— Да? Так? И вы молчите, Леонид Александрович? Тогда я тоже скажу: сама под каждого стелешься, думаешь, все такие? Думаешь, я ничего не знаю? Да на тебе клейма негде ставить!

Алла протрезвела, сузила глаза.

— Что щуришься? — заметила перемену в ее лице Савкова. — Тайное стало явным? Так, милая моя, все уже видели, как ты на даче…

Она не успела договорить, потому что Макарова вцепилась ей в волосы. Савкова заверещала.

Крахмальников вскочил. Стал разнимать дерущихся.

Буфетчица Катя выбежала из-за стойки.

— Прекратите! — отшвырнул Савкову Крахмальников.

Но Алла вынырнула из-за его спины и влепила Савковой пощечину.

— Ах ты дрянь! Ну это тебе даром не пройдет. Сейчас ты увидишь! — Савкова выскочила из буфета, забыв, зачем приходила.

Алла отпихнула Крахмальникова и побежала следом.

* * *

В кабинет Гуровина, оттолкнув секретаршу, ворвалась всклокоченная и задыхающаяся от ярости Савкова.

— Вызовите милицию! — закричала она с порога. — По территории ходят посторонние и угрожают сотрудникам.

— Какие посторонние? — всполошилась Галина Юрьевна. — Кому угрожают? Яков, немедленно вызывай наряд…

— Это я посторонняя? — За спиной Савковой выросла Алла Макарова и так толкнула редактрису в спину, что та пролетела полкабинета и только чудом не шмякнулась лицом в пол.

— Макарова! — металлическим голосом окликнула Аллу Загребельная. — Вон отсюда!

— Пошла ты! Я больше не ваш сотрудник. И вообще, я не к тебе, а к господину Гуровину, — нагло заявила Алла.

Яков Иванович громко сглотнул.

Тут в кабинет влетел Крахмальников.

Гуровин метался глазками-маслинами от Аллы к Леониду. Алла не сводила с него насмешливого взгляда.

— Макарова, выйдите, — попросил Крахмальников.

Та отмахнулась.

— Вы по какому вопросу? — наконец не выдержал Гуровин.

— По личному.

Яков Иванович сцепил пальцы в замок:

— Слушаю вас.

— Нет, это я вас слушаю.

— Не понял. Вы о чем?

— Она пьяная, — вставил Крахмальников.

— Да, я пьяная. Слушай, Леня. Что у трезвого на уме — у пьяного на языке. Ты сам хотел.

Крахмальников с ужасом увидел, что Алла, возможно, не так уж и пьяна.

— Что вы хотели? — спросил Гуровин. — Я так и не понял.

— Ах, он не понял! — хохотнула Алла. — Да, действительно, это трудно понять: руководитель телекомпании дает сотруднице крупную сумму денег с условием отработать их у него на даче, обхаживая влиятельных старперов. Слушай, Крахмальников, слушай! А за это старперы окажут руководителю услуги. Как то: закроют глаза на то, что он не платит налоги со своих прибылей, что он ворует, что его жена…

— Прекратите! — истерически закричала Галина Юрьевна. — Немедленно прекратите! Яков, что ты молчишь?

— А он потому и молчит, что все это правда, так ведь, Яша? — И Алла фамильярно погладила шефа по руке.

Гуровин не шевельнулся.

— Правда, — продолжала Алла, обводя глазами присутствующих. — Вот только одного я в толк не возьму… Да что ж ты так сник-то? Не стесняйся, Яшенька, здесь все свои. С Галиной Юрьевной мы в некотором роде родственницы, через тебя, милый. А госпожа Савкова, наверное, твоя близкая подружка, раз она знает о нас все. Зачем же ты ей все рассказал, Яшенька?

Лицо Якова Ивановича покраснело, затем побелело.

— Я.., я никому… Выйдите все!

Никто не тронулся с места.

— А тогда как к ней, — Макарова кивнула на Савкову, — попала кассета? А? — Она перегнулась через стол к самому гуровинскому лицу.

— К…к…какая?

— Которую твой охранник снимал для того, чтобы у тебя на старперов компромат был! — выкрикнула Алла. — Как она попала к этой твари?

— К-как попала? — Гуровин схватился за сердце.

— Это ты у нее спроси. А заодно поинтересуйся, зачем она отправила ее моему мужу? Нравственность мою блюдет?

Лицо Гуровина посерело.

— Что ж ты испугался так, мальчик мой? — злобно спросила Алла. — Скажи спасибо, что не твоей жене, а то бы от студии ничего не осталось. Мой муж — человек безобидный, взял и ушел, бросил меня с двумя детьми…

Загребельная брезгливо отодвинулась от Савковой:

— Лена, как вы могли?

— Я не виновата, Галина Юрьевна, — затараторила та. — Но морально это очень тяжело вынести: она звонит мужу по телефону, дает ему задания — убери, приготовь, у старшего проверь алгебру, у младшего — литературу… А сама шасть в машину к Якову Ивановичу — и на дачу…

— Слушай, Леня, слушай, — повторила Алла. — Ты хотел выяснить все до конца.

— Откуда вы знаете, что на дачу? — Гуровин морщился от боли в сердце.

— Да от охранника твоего. Он тебя продал, Яшенька, продал. — А эта тварь еще сотне человек продаст. Мне-то уже ничего не страшно. А вот тебе — супруга, Галочка…

— Как вы смеете? — шепотом воскликнула Загребельная.

— А ты меня поучи… А потом я тебя поучу. Дележка опытом Знаете, как Яков Иванович ее называет? Шавка. В смысле, собака лает — ветер носит…

— Яша, — вдруг бросилась к Гуровину Загребельная, — Яша, что с тобой?

Яков Иванович с безжизненным, серым лицом, сидел в какой-то неестественной позе, согнувшись набок, левая рука болталась плетью. Он был без сознания.

— Приступ! — крикнула Галина Юрьевна Алле. — Что смотрите?! Леонид Александрович, “скорую” вызывайте! Кардиологическую. Савкова! Идите сюда! Помогите его положить! Люба! Где Люба?

Поднялся переполох. Люба побежала за водой. Галина Юрьевна принялась обмахивать лицо Якова Ивановича носовым платочком. Савкова бесполезно металась по кабинету. Крахмальников вызывал “скорую”. И в этот момент у него зазвонил мобильник.

— Да, — мрачно рявкнул Крахмальников.

— Ленечка, это Ростропович.

— Господи, здравствуйте, я.., простите, тут у нас…

— Ленечка, я чего звоню, наше торжество в Доме оперы отменяется.

— Да?

— Ну что вы, такая трагедия, столько людей, как можно? Вы, пожалуйста, Валечке сообщите…

 

Москва

Володя нервно жевал “Орбит”. Эти неимоверно долгие дни, растянувшиеся на целую жизнь, никак не хотели подходить к логическому завершению.

В окнах студии горели огни: телевидение работает круглосуточно. За окнами сновали люди. Возможно, среди них Алка. А может, и нет.

Но Володе было уже все равно: сработает его план или нет. Как-то сразу, в одночасье, пропало желание отомстить. Может, потому что слишком долго ждал и надеялся? В конце концов, он и так потешил свое уязвленное самолюбие. Сумел достать материалы. Организовал расплату. Ну не случилось, — значит, не судьба. Пошли все они к черту. Уезжать надо из этого города, мотать из паршивой страны. И начать новую жизнь.

 

Москва

Дюков вошел в кабинет Гуровина, когда того уже увезли.

Загребельная уже успела отойти от слез и даже припудрилась.

Она вскочила навстречу высокому гостю, крепко пожала ему руку.

— Еще не начинали? — спросил Дюков.

— И не начнем сегодня, — ответил Крахмальников. — У нас тут беда — Яков Иванович… С сердцем плохо.

— А что такое? — спросил Дюков, впрочем догадываясь, что было причиной приступа.

Крахмальников его разубеждать не стал:

— Да так, плохие новости. И погода. Так что придется…

— Ничего, — заявила вдруг Загребельная. — Не будем откладывать, Леонид Александрович. Нам мнение Гуровина известно. Мы можем высказать и свое. И потом, что это мы гостя прямо с порога выпроваживаем? Нехорошо. Наши проблемы не государственные, правда?

— Нет, ну если Гуровин… — замялся Дюков.

— Ничего-ничего. Люди уже настроились. И чтобы больше не возвращаться к теме, Загребельная нажала кнопку селектора:

— Люба, мы идем, еще раз сообщите всем.

— Все уже собрались, — сказала Люба.

Крахмальников был потрясен. С глаз долой — из сердца вон.

— Надеюсь, это не вы его так расстроили? — спросил Дюков, когда выходили из кабинета.

— Нет, — покачал головой Крахмальников.

— Ну, может, так и лучше, — заметил Дюков. — Зачем старика позорить на людях. Потом известим.

Крахмальников промолчал. Предстоящее собрание было ему неинтересно. Сегодня так много произошло, что больше он ничему не удивится. Проголосуют за Гуровина — и черт с ними. За него — то же самое.

Крахмальникову было сейчас на все наплевать. Он так и не позвонил жене. Валентина уже, конечно, обо всем слышала, волнуется, наверное.

Еще утром, еще днем он думал о жене почти что в прошедшем времени, а сейчас поймал себя на том, что снова откатывается в заведенный семейный порядок. Быстро-быстро откатывается. Слава богу, не успел наделать глупостей. А ведь как мог влипнуть.

В конференц-зале стоял на сцене стол, покрытый скатертью. Скатерть, правда, была голубой, но зато графин, стакан и трибуна, как полагается, наличествовали.

— Дайте мне потом слово, — попросил Дюков и направился не к сцене, а в зал.

Охранники потеснили людей, усадили своего начальника, сами сели по бокам.

— Придется штатное расписание при нем, что ли, обсуждать? — шепотом спросила Загребельная.

— А что?

— Свара начнется. Может, на завтра отложим?

— Давайте уж все сегодня, — сказал Крахмальников.

— Нет-нет, вы в президиум, — запротестовала Загребельная, заметив, что Леонид сделал было шаг в зал.

Крахмальников ее не послушал. Тоже пошел к рядам и увидел в дверях Ирину Долгову, которая высматривала кого-то в зале.

— Ирина Васильевна, вы что не заходите?

— Я? Да я… Я захожу, — замялась Долгова, но все-таки вошла, пристроилась с краю.

Крахмальников покрутил головой. Собрались все, кроме, естественно, команды, готовящей ночной выпуск. Ну и Гуровина не было.

Про Казанцева с Алиной он даже не вспомнил.

— Товарищи! — постучала стаканом по графину Загребельная.

Телевизионщики лениво засмеялись.

— Не надо, я не оговорилась. Мы тут не официальщину устраиваем, мы коллеги и будем говорить как товарищи.

— Гусь свинье не товарищ, — сказал за спиной Леонида Лобиков.

Крахмальников, не оборачиваясь, погрозил ему пальцем.

— Вы повестку собрания знаете? — продолжала Галина Юрьевна.

— Знаем, — ответил нестройный хор голосов.

— Так вот, забудьте ее. Мы сегодня обсудим совсем другие проблемы.

Крахмальников, приготовившийся к длительной и нудной преамбуле, с которой обычно Загребельная начинала все встречи с коллективом, насторожился.

— У нас высокий гость, — показала Загребельная на Дюкова, — но мы не станем играть в пай-мальчиков и пай-девочек. Мы живые люди, творческие, амбициозные, талантливые… Я не о себе, конечно, я сухой администратор, — улыбнулась она, — я о вас. Поэтому, что называется, не взирая на лица. Начнем с сетки. Нам, господа-товарищи, опять ее необходимо перекраивать.

В зале тут же поднялся шум.

— Опять спорт урежут!

— И нас тоже! — крикнули из редакции развлекательных программ.

— Когда мы о детях вспомним?

— Ну все, все, — успокоила рукой зал Загребельная. — А теперь слушай сюда.

Нет, Крахмальников ее положительно не узнавал. Дальше Галина Юрьевна выложила то, что Крахмальников уже знал. Впрочем, сейчас он подумал, что зря тогда согласился с Гуровиным, спорт надо урезать еще. А вот детскую передачу оставить.

— Вот такие пироги, — закончила Загребельная. — Предлагаю сейчас это не обсуждать. Тут никакого диктата, только соображения руководства. Вы в редакциях и отделах все обдумаете, потом подробнее поговорим. Ладно?

Зал нестройно согласился.

— Ну а теперь тема еще более болезненная, — развела руками Загребельная. — Штаты.

— Соединенные?

— Если бы, — тут же откликнулась Загребельная — Наши родные штаты. И страшное к ним слово — сокращение. Говорить долго не буду. Сами знаете, денег нет. Жировать не с чего. Могу только повториться, что все вы талантливые, творческие, незаменимые…

— Огласите весь список, пожалуйста! — раздался чей-то выкрик.

Но никто не засмеялся.

— Да список-то небольшой. И тоже не истина в последней инстанции. Давайте так. Я зачитываю фамилии — это наши соображения, а потом голосуем. Если появятся отводы или дополнения — отлично.

Зал напряженно молчал.

— Ну трое из аппаратной записи, это техперсонал…

— Кто?

— Тылов, Самарская, Титов. Люди непрофессиональные, лажа на лаже. Впрочем, можем проголосовать. Кто “за”?

Поднялся лес рук. Азэшники действительно всех достали.

— Из спортивного отдела — Чекасов. Он уже у нас давно не работает. А зарплату получает. Из отдела искусств Субботину и Меньшикову.

Здесь рук было поменьше, но все равно — большинство.

Крахмальников посмотрел на Долгову. Та сидела напряженная, старалась на сцену не смотреть.

— Отдел информации. Редакция у них очень большая, — покачала головой Загребельная. — Но и работы много. И делают они ее на ять. Как там у вас слоган, Леонид Александрович? “Новости — наша профессия”?

Крахмальников кивнул.

— Но и у информационщиков есть совершенно ненужные каналу люди. Долгова встала.

— Если вы обо мне, Галина Юрьевна, то я уже… — громко начала она.

Крахмальников удивился, чего это Ирина вскочила?

— Вовсе не о вас, — перебила Ирину Загребельная. — Я имею в виду Савкову.

Долгова так и осталась стоять с открытым ртом.

За увольнение Савковой проголосовали единодушно.

С ума сойти, подумала Долгова. Что случилось? Почему ее не уволили? Господи, как хорошо, что она не дала согласие “КВИНу”. Какие там деньги, какая реклама. Она бы сдохла без этой нервотрепки, беготни, суеты, вечных споров и скандалов — без телевидения.

Савкова рыдала в последнем ряду. На нее старались не смотреть.

— Ну и все, пожалуй, — сказала Загребельная. — Есть еще предложения?

— Есть, — встал Крахмальников. — Две кандидатуры.

— Хорошо, Леонид Александрович, — кивнула Загребельная. — Пишу.

— Во-первых, — Крахмальников набрал полные легкие воздуха и постарался без шума выдохнуть, — Алла Макарова.

В зале воцарилась тишина.

— Так, — не смогла скрыть улыбки Загребельная.

— А вторая — вы, Галина Юрьевна. — Эти слова дались Крахмальникову легче.

Загребельная мало изменилась в лице. Только опустила голову.

— Ну что ж, — проговорила она. — Давайте голосовать.

— А Макарову за что? — крикнул кто-то из зала. На него тут же зашикали. Это был, пожалуй, единственный из присутствовавших, кто не знал о сегодняшнем скандале.

Алла демонстративно вышла из зала.

— Кто за то, чтобы… — Загребельная не успела договорить. Руки подняли все.

Она напрасно искала в зале пробелы. Попыталась еще сохранить улыбку. Но не получилось. Сошла со сцены, сказав:

— Ведите кто-нибудь собрание.

Дюков обернулся к Крахмальникову, кивнул: дескать, идите вы.

По дороге на сцену Леонид столкнулся с Загребельной.

— Я в больницу поеду, — произнесла она. — Узнаю, как там Яков Иванович.

Крахмальников подошел к столу. Налил воды, выпил и спросил:

— Ну что, хорошее начало? Зал облегченно засмеялся.

— Дальше интереснее будет. Вы знаете, что к нам приехал руководитель администрации президента. Редкий гость. И, как я понимаю, не просто гость. Пожалуйста, — жестом пригласил он Дюкова.

Виктор Витальевич, пощипывая свою шкиперскую бородку, быстро взбежал по ступенькам, охранники стали по бокам.

— Ладно, ребята, не светитесь, — махнул им Дюков. — Тут террористов нет.

Зал" осторожно выразил одобрение. Охранники, впрочем, с места не сдвинулись.

— Вы все, конечно, помните, — начал Дюков, — как вашей студии достался бесплатно телевизионный канал. Канал с рейтингом ноль. Вы сделали из него высокопрофессиональное телевидение. К вам стали уходить — не за длинным рублем, за делом — хорошие журналисты. Вот я Житкову вижу с РТР, Балашов у вас с ОРТ… Ну что, вы крепко стояли на ногах до самого последнего времени. Четко держались бойцовской стойки смелой и конструктивной оппозиции Кремлю. — Дюков сделал паузу и оглядел зал с улыбкой. — Сейчас начнет нас склонять к сожительству — так вы подумали? Верно?

Зал на этот раз отозвался дружелюбнее.

— И не угадали. Ваш канал — общенациональное достояние. Он сам кого угодно куда угодно может склонить. И я пришел сюда не бороться с вами, не переубеждать, даже не спорить. Я пришел предложить вам помощь. Правительство решило выделить деньги, чтобы покрыть ваши долги.

Зал ахнул, а потом разразился бурными аплодисментами.

Дюков поднял руку. Зал неохотно затих.

— Вы опять подумали: “И что он от нас за это попросит?” Но на этот раз угадали. Мы просим вас: если можно, станьте еще лучше. И все!

Зал опять зааплодировал.

— И все! — повторил Дюков. — У вас сейчас уникальная возможность. Все, что мешало вам, все, кто вам мешал, — теперь не помеха. Никаких обязательств ни перед кем. Только перед вашей журналистской, профессиональной совестью и долгом, как вы его понимаете.

И Дюков вдруг быстро сошел в зал.

Никто и опомниться не успел. И только когда он сел, снова захлопали.

Крахмальников хрустнул пальцами. Дюков все сделал как нужно. Ему теперь только надо встать и назвать фамилию Гуровина. Зал проголосует единодушно.

Но Леонид продолжал сидеть.

Он ждал.

Встала Долгова.

— Если все, что мы только что услышали, правда, то это сказка. Вы ничего не утаили? — повернулась она к Дюкову. — Вы же понимаете, мы, журналисты, въедливые, каждое ваше слово не только записали на пленки видео и аудио, мы их запомнили на всю жизнь.

Дюков поднял руки. Сдаюсь!

— Ну тогда, — счастливо улыбнулась Долгова, — я думаю, мы действительно можем стать лучше. Можем всю грязь, которая на нас налипла, смыть.

Она уже знала, что Гуровин в больнице, ей было жаль его, но по-другому было нельзя.

— Я не могу не сказать, пусть даже это будет жестоко по отношению к больному человеку. Я предлагаю уволить Гуровина. И избрать генеральным директором “Дайвер-ТВ” Крахмальникова, — выкрикнула она, потому что последние ее слова потонули в нарастающем шуме.

Это был словно морской накатывающийся вал. Как громогласное “ура” в штыковой атаке. Люди вскакивали и что-то кричали. Руки взметнулись вверх.

Вот тогда Крахмальников встал.

— Я против. — Он произнес это вовсе не повышая голоса, но его услышали все.

Оживление умерло в ту же секунду. Долгова растерянно глядела на Крахмальникова.

— Я против, — повторил Леонид. — И прошу тех, кто верит мне…

Зал вновь заволновался.

— Я прошу тех, кто верит мне, проголосовать тоже против.

— Почему, Леонид Александрович?!

— В чем дело?!

— Да Гуровин его купил!

— Заткнись!

— Ты что, Леня? Ты с ума сошел?!

— Леонид Александрович, если вы не хотите, другого выберем!

Крахмальников старался не смотреть на Дюкова. Это было нетрудно. Он вообще мало что сейчас видел Он знал про Гуровина куда больше плохого, чем все здесь сидящие, вместе взятые. Знал, что “Дайвер” с Гуровиным не выкарабкается Знал, что Дюков, президент не станут сильно давить на него, Крахмальникова. Он будет говорить девяносто процентов правды. Быть честным на девяносто процентов — да это же мечта!

Но если сейчас победит Гуровин, канал начнут трясти, разгорится настоящая война. А Крахмальников войну не любил — никакую. Он был уже не боец. Водсяком случае, он так думал до последней минуты.

И все-таки Леонид сказал то, что сказал. Потому что он готов не замечать гуровинских гадостей, но врать больше не будет — даже на десять процентов, даже на один, даже на ноль целых и хрен десятых процента. Он не будет больше врать никогда и никому! И даже такой ценой! Потому что все! Он теперь, вот только теперь выдавил из себя последнюю каплю прежнего рабства.

Казалось, зал в напряженной тишине читал его мысли. И, похоже, коллеги его поняли.

— Прошу голосовать, кто за то, чтобы сместить с поста генерального директора “Дайвер-ТВ” Якова Ивановича Гуровина, прошу поднять руки.

Леонид закрыл глаза.

Потом заставил себя посмотреть в зал. Руки поднялись, но не все.

— Надо считать, — заметил кто-то.

Тут же вскочила секретарша Люба и стала быстро пересчитывать поднятые руки.

Дюков пощипывал бородку, губы его шевелились, он тоже считал.

— Семьдесят два, — сказала Люба.

— Прошу опустить. Кто против?

Снова поднялись руки. И Крахмальников подумал, что их было куда меньше.

Люба снова принялась считать. И это длилось бесконечно долго.

— Семьдесят два, — повторила Люба растерянно.

— Я не голосовал, — произнес Крахмальников. — Я против.

И поднял руку.

Дюков встал и вышел из зала.

 

Москва

Команда, готовившая выпуск новостей, который выходит в эфир в полночь, на собрании не присутствовала и не подозревала, какие страсти там кипели.

Балашов и Захаров составили план-ураган, включающий в себя дикторский текст, кусок интервью с приятелем Альберта из МУРа, бой в стоматологическом кабинете, коротенькие комментарии. Все тексты написали сами, не доверяя Савковой. Специально вызванный гример, прославившийся тем, что может неузнаваемо обезобразить самое красивое лицо, “привел в порядок” Антона: подчернил синяк под глазом, пустил пару шрамов по щеке. Лицо журналиста приняло оттенок мужественности. Он стал похож на человека, единолично вступившего в схватку с бандитами. В принципе почти так оно и было, если, конечно, не считать некоторых нюансов.

Червинский решил воплотить свою давнюю задумку — снять весь выпуск ручной, движущейся камерой. Ведущие должны переходить от монитора к интервьюируемым, к ним будут подбегать редакторы, подносить тексты — все в динамике.

Игорь совершенно замучил осветителей, заставляя их снова и снова включать и выключать приборы. Загонял компьютерщиков, каждый раз отвергая предложенный шрифт для титров. Иван Афанасьевич как оператор-постановщик распорядился принести не две, как обычно, а четыре камеры. Для острастки дали полный разгон азээшникам — чтобы не напутали с записью, как это уже не раз случалось.

В одиннадцать ровно Червинский решил провести Тракт — полный прогон. Пожалуй, сегодня впервые в жизни Игорь подошел к делу так, как положено.

— Может, это моя лебединая песня. Уйду вот завтра от вас, будете вспоминать.

Он нервничал. Его жутко злил Балашов, обычно уверенный в себе и даже развязный, а сейчас, перед камерой, скованный и напряженный. Будто вчера только на телевидение пришел. Конечно, ему больно говорить, все-таки вывихнутая челюсть и выбитые зубы не шутка, но коль уж напросился в эфир, то и веди себя соответственно. Делает какие-то несуразные движения руками, поеживается, почесывается. Мрак. Читает с суфлера. Хоть бы шуточку какую запустил.

— A3, сюжет номер один, — сказал Червинский ассистенту.

— A3, сюжет первый, — передал тот в аппаратную записи.

На мониторе под диким ракурсом появилась комната. На переднем плане крупно мелькнуло лицо элегантного господина. Алик. На заднем — испуганное лицо Антона, рот которого закрыт волосатой рукой стоящего за его спиной бритоголового качка.

— A3, заставка, — распорядился Червинский. Пошли позывные и заставка вечерних новостей.

— A3, сюжет номер два, — скомандовал режиссер.

Перед камерой появился Захаров. Червинскому он тоже не понравился — раздражающе развязен. И говорит не по тексту, несет отсебятину.

— Стоп. Тракт закончен. Приготовились к эфиру. В студию вошел Крахмальников.

— Игорь, — остановил он режиссера, — погодите. У вас питерские репортажи где стоят? — — Питерских вообще нет, — пожал плечами Червинский. — Мы свежак гоним.

— Булгакова и этого, как его, Учителя?

— Ну да…

— Нет, первыми ставим репортажи из Питера. А эти все криминалы — в конце, по полминуты.

— Как? — опешил Игорь. Балашов и Захаров остолбенели.

— Почему, Леонид Александрович?

— Потому что там люди погибли, — сказал он. — Потому что трагедия — там. А здесь суета.

 

Москва

Услышав в коридоре шаги, Любочка выглянула из двери. Мимо приемной проходил Лобиков, а с ним — какой-то незнакомый мужчина.

— Добрый вечер, — вежливо поздоровалась Люба.

— Привет. Что ты так поздно сидишь? — поинтересовался журналист.

— Протоколы собрания нужно подготовить. А вы чего задержались?

— Тоже дела. — Отправив девушке воздушный поцелуй. Лобиков пошел дальше, а мужчина спросил, где можно найти Аллу Макарову.

Люба подозрительно посмотрела на незнакомца. После того что сегодня узнала о Макаровой, она совершенно перестала ее уважать.

— Не знаю, — пожала она плечами. — Ушла уже, наверное. Посмотрите в информационной редакции. Может, они до сих пор отношения выясняют.

И Люба захлопнула дверь перед самым носом мужчины.

В редакции никого не было, свет не горел. Не зажигая электричества, Володя обессиленно опустился на стул и уперся локтями в столешницу. Все, он больше отсюда никуда не пойдет. Хоть всю ночь тут просидит. Вообще-то Алла работала в рекламном отделе, — значит, ждать ее здесь бесполезно, что ей тут делать? Ну и пусть. Он все равно сейчас на нее даже смотреть не смог бы.

Он поудобнее улегся на стол и закрыл глаза.

Рука уперлась в банку пива.

Володя повертел ее в руках, дернул колечко на крышке и припал губами…

Его труп нашли только утром. Вскрытие показало — отравился.

Алла так и не узнала, что перед смертью муж простил ее.

 

Москва

В реанимационной палате кардиоцентра кривая на кардиомониторе возле больного Гуровина Я. И, резко подскочила вверх, потом рванула вниз, и ритм ее движения упорядочился.

Врач вошел в реанимационную палату, склонился над Яковом Ивановичем.

— Ну? — профессионально ободряюще спросил он. — Полегчало?

Гуровин тяжело дышал, но был уже в сознании.

— Доктор… — Каждое слово давалось ему с трудом. — Я.., умру?

— Все мы смертны, — усмехнулся врач. — Но вам до ста лет, пожалуй, это не грозит.

 

Одесса

Алина тронула босой ногой холодную морскую волну.

— Хорошо, — сказала она.

Саша бросил плоский камешек, но “блинчиков” не получилось, море было неспокойное.

— Гляди, какая красота! — Алина махнула рукой на выплывающее из моря огромное бордовое солнце. — Давно ты любовался рассветом, да еще на море?

— Никогда.

— Так смотри.

— Я и смотрю, — ответил Казанцев.

Он не отводил взгляда от пламенеющего солнца, пока из глаз не покатились слезы.

 

Москва

Через полгода по дороге на студию Крахмальников увидел бредущую по тротуару девочку-девушку с огромным китайским баулом — в таких торговки носят на рынок свой товар. Чем-то ему фигурка девушки показалась удивительно знакомой. Он тут же вспомнил свою литературную муку — так и не увиденное лицо черной девочки — и почему-то точно понял: это она.

Он свернул к тротуару с отчетливым сумасшедшим желанием остановить девушку, посмотреть ей в лицо. Но — повернул обратно. Он его знал прекрасно. Это была Алла.

Господи, грустно подумал Крахмальников, неужели все так просто и мрачно — загадок нет, а есть бывшая любовница, которая теперь торгует на рынке. Неужели так у всех, неужели мы не можем жить крайностями и все валится в серединку, в серость, в обыденность?

Он подумал о полугодовой давности питерской катастрофе — кто о ней сейчас вспоминает? Никто.

Никто уже не помнит об убийстве Тимура Пинчевского, а ведь какое громкое было убийство.

Все, что казалось таким важным, теперь было еще одной мелочью жизни.

Страшно.

 

Москва

Валентина перевернула последнюю страницу. Прикусила нижнюю губу, устремив глаза в потолок.

Крахмальников не выдержал, сказал, стараясь, чтобы звучало полегче:

— Ну как?

Жена с минуту посидела неподвижно, потом двинула рукопись по столу:

— Мне не понравилось.

— Почему? — слишком спокойно спросил Крахмальников.

— Это долгий разговор…

— Я не тороплюсь.

— Я понимаю, тебе сейчас важно… Нет, вообще-то и стиль, и диалоги, и сюжет… Понимаешь, Леня, о том, что слишком хорошо знаешь, наверное, нельзя писать.

— Почему? — удивился Крахмальников.

— Получается сплошная специфика. Слишком много частностей. Все дробится, разваливается.

— Жизнь бешеная. Беспрерывный калейдоскоп…

— Какая-то загадка профессии пропадает, мне этого не хватало, — перебила Валентина. — Но даже не это главное.

— А что?

— Как раньше говорили — вредная книга.

— Почему?

Жена тяжело вздохнула:

— И так обыватель считает, что все журналисты, артисты, кинематографисты только и знают, что пьют, трахаются, сплетничают, совесть продают…

— А это не правда?

— Это не вся правда. Далеко не вся правда.

— Там об этом тоже есть.

— Есть. Но у людей-то осядет как раз только грязь. И это плохо.

— Нет. Знаешь, я вот тоже об этом думал все время. Но у меня был один девиз — показать людей.., вопреки. Понимаешь, с большой буквы — Вопреки. На телевидении все так же, как везде. Но они делают свое дело — вопреки.

— Не знаю, может быть, — качнула головой Валентина. — А главный герой, разумеется, ты?

— Собирательный образ, — скромно потупился Крахмальников.

— А кто такая Алла Макарова? — прищурилась жена.

— Валя, ну это смешно…

— Ты это выдумал? — спросила Валентина, глядя мужу прямо в глаза.

Он взгляда не отвел:

— От начала до конца.

— Ну, положим, мне-то в самом деле ты нечасто звонишь… А что Долгова?

— Уехала к мужу в Канаду. Что, задело, да?

— Я сказала — вредная книга. И про президента…

* * *

Крахмальников долго не мог уснуть. Ему тоже казалось, что в книге чего-то не хватает.

Да, вспомнил. Ведь он так и не смог описать лицо девочки, которого не увидел…