Старательно смазывая ружье, воздавая должное и ружью и смазке, считая шаги, когда идешь по Регистану, отдавая честь своему сержанту, отдавая должное и сержанту, и своей чести, ты взращиваешь в себе озарение!

Передвигая шахматные фигуры, принимая всерьез правила шахматной игры, краснея от гнева, если противник их нарушает, ты взращиваешь в себе восторг победителя.

В кровь стирая ноги, проклиная жажду и ветер песков, спотыкаясь, дрожа от холода, изнывая от зноя, ты, — если только пребывал верным необходимости каждой минуты, а не восторженному предвкушению отдыха — этой лживой поэзии сентиментального червя, — ты можешь рассчитывать на озарение паломника, который вдруг, по внезапному биению сердца, поймет: предыдущий шаг его был шагом к чуду.

Как бы ты ни воспевал радость, не в моей власти открыть скрытые в тебе запасы счастья. Но я могу быть тебе в помощь на ступеньке вечности. Я расскажу тебе, как находить колодцы, как лечить на ладонях водяные мозоли, о геометрии ниточек трассеров среди звезд и как подтянуть ремни, если РД твой съехал набок.

Видел, как кровоточили ноги верблюдов, как, потеряв самих себя, кочевники закапывались в песок от пуль и осколков под знойным солнцем Регистана, как выплевывая песок, они бранили пленивших их кафиров? Браня командира, страшась сгустившейся тишины песков, где тонули один за другим наши шаги, мы, уходя, мечтали вернуться. Уйти всегда легче, чем вернуться. Прийти первым и уйти последним. Победитель — тот, кто уходит таким, каким пришел. Победа не меняет победителя…

Бригада не дала мне ничего, кроме скудной пищи, покалашниковастоянной жажды, укусов солнца и мозолей — питала камнями, поила колючками. А затем, показав мне отблеск моего дембеля, наполнила меня благодарностью и любовью ко всему, что я так ненавидел все годы службы…

…Дары судьбы невесомы. Я, вернувшись с войны, стою у родительского дома, на двух протезах. Передо мной казахская степь, вскопанная под будущий газон. Рядом со мной стоит отец. Ему достаточно раскрыть ладонь, чтобы двинулась в путь зеленая армия травы, которая оденет голую выжженную степь за моим домом. Мне достаточно одного семечка с отцовской натруженной ладони, для будущей жизни без ног!..

…Если тебе подарят состояние, будто нежданное наследство от дядюшки, чем это тебя облагородит? Если подарят тебе боевой орден, миновав боль, грязь и пот войны, чем это тебя облагородит? Облагораживает тебя только то, что преображает, ибо ты — семя. Нет для тебя подарков. И поэтому я хочу утешить тебя — тебя, что так горюет из-за потерянных возможностей. Нет потерянных возможностей.

Резчик режет кость, вытачивая лицо богини или царевны, и оно западет тебе в душу. Ювелир работает с чистым золотом, и, возможно, его украшения меньше говорят человеческому сердцу. Но ни золотой браслет, ни статуэтка из кости не достались им как подарок. И ювелир, и резчик — только путь, кладь, повозка. И тебе даются только камни для будущей часовни, которую ты должен построить. И камней всегда хватает, как всегда хватает земли посаженному мной в степи зеленому травяному ковру. Вот земле может не хватать травы, и она может остаться каменистой пустошью. Так и моей войне, вот уже двадцать лет, не хватает мира, так мир стал для меня лишь формой моей войны.

На что тебе жаловаться? Нет потерянных возможностей, ибо дело твое быть семенем. Если у тебя нет золота — режь кость. Если нет кости — режь дерево. Нет дерева — собирай камни. Нет мира — воюй, за мир!

Для дородного фраера с пухлыми веками, которого отсекли от его народа, не нашлось ни единой возможности ни в его поместьях, ни в тачках с золотом, ни в погребах, набитых алмазами. Но для того, кто шел и споткнулся о камень, приоткрылась необыкновенная возможность. А ты? Горюя, ты просишь подарков, а не возможностей.

Тот, кто жалуется, что люди его обделили, сам отстранился от людей.

Тот, кто жалуется, что ему недодали любви, ошибается в понимании любви — любовь никогда не была подарком, который получают.

Никто и никогда не лишал тебя возможности любить.

Ты в любой миг можешь стать солдатом страны. И стране совсем не обязательно знать о тебе для того, чтобы ты был счастлив…

…Мой пулеметчик был влюблен в звезды. Светящуюся нить вражеских трассеров он ощупывал разумом и превращал в закон своего ПК. Он был путем, кладью, повозкой. Пчелой войны, муравьем засад. Он добывал свой мед. Я видел: он умирал счастливым, благодарный тем нескольким строчкам очередей своего пулемета и телам врагов, на которые обменял свою жизнь. Звездам может не хватать моего пулеметчика. Но тебе не может не хватить звезд. Не говори мне, что ты нищ…

…И вот что я понял, глядя на отдыхающих в засаде моих соратников. Они с аппетитом ужинают. Шутят, подначивают друг друга. Сейчас они противники нескончаемого хождения по Регистану, враги долгих часов бдения. Они рады, что избавились от ярма своего БК. БК их недруг. И это так естественно. Недруг — и в то же время неизбежный, необходимый, насущный для них удел — носить с собой свой боекомплект. И война такой же удел, и любовь. Разве умирающий среди песков пулеметчик был закован в броню бесчувствия? Он молил своих земляков: «Позаботьтесь о моей сестре или позаботьтесь о моем доме, родителях…». И поэтому мне драгоценна его жертвенность…

Я наблюдал за беженцами-белуджами, они не шутили, не подтрунивали друг над другом. Не подумай, что я веду речь о противодействии, об облегчении, что наступит неизбежно, если удалить больной зуб. Противодействия, контраста хватает ненадолго. Да, если вода станет безвкусной, запретив ее пить, можно вернуть ей вкус. Она станет вкуснее.

Вкуснее рту, горлу, желудку, и ничему больше. Так вкусен ужин для моих соратников после тяжкой и неприятной работы. Разыгравшийся аппетит — причина их удовольствия. Можно, конечно, оживить жизнь и для белуджей, кормя их только по праздникам…

…Но бойца в засаде взращивают часы бдения. Хотя и в засаде тоже едят. Однако совместный ужин группы в засаде нечто иное, нежели воловье стремление к кормушке и обожествление желудка. Ужин их — причащение хлебом, собравшим на ужин соратников. Пусть они не догадываются об этом. Однако с их помощью хлебное зерно становится бдением и взглядом, обнимающим родной дом, и может случиться так, что бдение и обнимающий дом взгляд благодаря им возвеличат хлеб.

Хлеб, он ведь тоже разный, есть один хлеб — офицерский, белый и мягкий и есть другой — солдатский, серый и «сопливый», зараженный картофельной палочкой.

Если ты хочешь проникнуть в тайну затаившихся в засаде бойцов, о которой они не подозревают, посмотри, как обольщает кто-то из них в госпитале женщин, рассказывая им: «Лежу я как-то в засаде, и вдруг у меня прямо над головой одна за другой три пули, я и ухом не повел, не шевельнулся…». И с гордостью откусывает большой кусок белого свежеиспеченного хлеба из офицерской столовой…

А ты, глупец, услышав эти слова, счел стыдливость любви похвальбой бахвала? Знай: солдат, рассказывая байки о своем лежании в засаде озабочен не возвеличиванием себя — ему хочется согреться тем чувством, в каком он не признается и сам себе. Он никогда не признается, что любит. Он умрет ради своего божества, но оставит его безымянным. Он служит ему, но не хочет сознаваться в этом. И того же молчания требует и от тебя. Патетика его унижает. Не умея назвать свое божество, он инстинктивно защищает его от твоих насмешек. И своих собственных тоже. Вот и разыгрывают гвардейцы бригады бахвалов и фанфаронов, без натуги вводя в заблуждение ради того, чтобы где-то, в глубинах самих себя, прикоснуться к затаившемуся там роднику любви…

И если красотка-медсестра скажет: «Вот незадача, мало вас уцелеет после войны на гражданке!» — ты услышишь, как охотно они с ней согласятся. Согласятся, изрыгая ругательства и проклятья. Но втайне слова сестрички мелосердия им приятны, словно признание. Ибо умрут они ради своей любви. Но попробуй скажи им, что они любят, они расхохочутся тебе в лицо! За дураков ты их, что ли, принимаешь, собираясь расплатиться цветистыми фразами за их кровь?! Хотя храбрости им не занимать, ясное дело! Так тщеславятся они. Из любовной стыдливости разыгрывают бахвалов. И правы, потому что иной раз правительство обманывает их. Пользуясь их любовью к их родине, отправляет спасать свои закрома. Презирая тебя, они постараются тебя уверить, что идут на смерть из фанфаронства. Сам-то ты не любишь. Они чувствуют в тебе сытого. Но с любовью, без лишних слов, спасут страну и с наглой усмешкой, будто кость собаке, бросят правительству его спасенные бюджеты, потому что и они часть своей страны… — страны которой уже нет, которая их уже не помнит!

Двадцать один год назад, в мае 1988 года, начался вывод войск из Афганистана.