#img_3.jpeg
1
Главной достопримечательностью нашего города в двадцатые годы считалась трамвайная линия — по ней с ужасающим грохотом катились веселые желтые вагончики бельгийского производства. Открытие линии этой было названо в свое время местной газетой «выдающимся культурным событием» и отмечалось фейерверком в городском парке.
«Российской империи вернейший Бедекер» — путеводитель — в качестве городских достопримечательностей называл также две православные церкви, костел, три синагоги, а потом уже гимназию, прогимназию и реальное городское училище.
В праздники православные спешили к соборам, торопились пробиться к клиросу; у костела привязывали лошадей поляки из окрестных сел; в день йом-кипура молча толпились у синагог бородатые люди в сальных лапсердаках, с пейсами, в непременных ермолках и темных широкополых шляпах.
Жители нашего города гордились чистотой улиц и площадей. На огненно-рыжем жеребце разъезжал начальник городской милиции, останавливался у дома, возле которого замечал мусор, и грозно вопрошал хозяев:
— Номер дома… Как фамилия?
Что ж, Сережка Антонов, личность критически мыслящая, не считал это насилием, и он свои единственные штаны из чертовой кожи каждую ночь прятал под матрац, чтобы выглядели не мятыми.
* * *
…Ох, как хочется в мальчишестве казаться взрослым! И если уж не выпало рубать белых, форсировать Сиваш, карабкаться на Волочаевскую сопку, стоять на часах у красного штаба — то по крайней мере мечтали мы носить набекрень шапку со звездой, так же как взрослые; перепоясаться пулеметными лентами, небрежно затянуться самосадом, лихо опрокинуть рюмку первача и, крякнув, отереть губы рукавом…
А тут за свадебный стол и то не пускают — спать гонят. А выходила замуж Сережкина тетка: в пузатых четвертях и высоких штофах — самогон. Сережа улучил момент, когда в комнате еще никого не было, и плеснул себе в стакан из бутылки, стоящей на подоконнике. Лихо опрокинул и чуть не взвился к потолку — дыхание перехватило, все внутри обожгло: на беду, оказался в стакане не первач, а керосин.
Мать с трудом отпоила его густым теплым домашним молоком. И вот именно в те дни, когда лежал он, еле живой, мы помогали нашему вожаку тем, что приносили ему книги из библиотеки.
Тогда-то Сергей и пристрастился к чтению по-настоящему.
Электростанция в те годы работала с перебоями; Сергей смастерил коптилку: обрезал ниткой бутылку, приспособил старый фитиль и, вдыхая страшный отныне и на всю жизнь запах керосина, зажег спичку…
…Уже затих ровный мерный стук шагов сторожа: прогудели на путях последние ночные паровозы; из-за реки медленно поднималось неяркое белорусское солнце, а он при тусклом свете коптилки все еще читал — никак не мог оторваться от очередной книжицы в мягком переплете — серия похождений Ната Пинкертона, или доморощенного российского сыщика Ивана Путилина и его знаменитой сыскной собаки — овчарки Треф.
Так и заснул Сергей однажды над раскрытой книгой, забыв погасить фитиль, за что был дран матерью за уши по справедливости.
* * *
…В праздники надо было обязательно посещать церковь. Мать Сергея низко, в пояс, кланялась Николе-чудотворцу, шептала, причитала что-то свое, ей одной понятное и близкое.
Грубо нарисованный каким-то местным убогим богомазом — один глаз прищурен, другой удивленно, широко раскрыт, — чудотворец заговорщически подмигивал Сережке: «Что, пришел все же ко мне?!»
Под всякими предлогами, любыми правдами и неправдами мы стремились увильнуть от посещения церкви. Матери, конечно, сердились на нас (как же в ту пору могло быть иначе?).
Но в дни больших праздников Сережку и меня одолевало неслыханное благочестие. Матери наши недоумевали, с чего это их красногалстучные сыновья стали такими тихими да послушными.
Больше других праздников мы любили пасху. Высокий красавец протодьякон (про него шел слух, что был он солистом оперы, с самим Шаляпиным голосом спорил) стоял рядом со священником, который причащал страждущих, поил из чайной ложечки сладким церковным вином и вручал освященную просвирку…
Сережка встал в очередь причащающихся уже в третий раз. Все бы сошло благополучно, да не выдержал он, когда подошел поближе, — засмеялся.
— Ох, нечестивец! — пророкотал протодьякон и вывел Серегу из очереди, больно ухватив толстыми в перстнях пальцами покрасневшее его ухо.
Воинствующие безбожники-атеисты нашего города в ту пору не ограничивались докладами, лекциями и диспутами. На Успенской горке, в самом центре города, ночью взорвали красавец собор, построенный в XVIII веке. Утром на Успенке громоздились развалины. Много лет напоминали они о времени грозном, непримиримом и сложном.
В одной из синагог попытались было устроить клуб с танцами. Но что-то не ладилось у клубных работников. Стояла пустая заколоченная синагога, вызывая лишь недовольство верующих, а честно сказать, и не только верующих…
Помню, как значительно позже Сергей, комсомолец уже, сказал фразу, которую перегибщики могли — по тем временам — счесть крамольной: «Зачем же стариков обижать? Пусть они со своим богом живут, бабушек разве переделаешь?»
…Мы росли в одном городе, на одной улице, ходили в одну школу. Вместе впервые надели мы красные галстуки, вместе вступали в комсомол. Мы были патриотами своей улицы, города, своей республики, нашей страны. Звали нас по-разному — Иван и Казимеж, Андрей и Петр, Исаак и Василий. Мы выросли в русских, белорусских, польских, еврейских семьях, но не был знаком нам ни великорусский шовинизм, ни национализм, ни антисемитизм. Этому обязаны мы были своим родителям — простым трудовым людям, пионерскому отряду, комсомольской ячейке, партии большевиков.
Тогда, в двадцатые годы, Сергей Антонов и мы, товарищи его, начали проходить высокую, благородную школу подлинного пролетарского интернационализма — и остались верны ей на всю жизнь.
2
Главные силы противника — Ромка Маркевич, Сенька Шутов и Юрка по прозвищу «Тычок» — выдвигались к запасным путям, к водокачке. Ромка, вооруженный длиннющей затесанной хворостиной, казавшейся ему настоящей трехлинейкой образца 1891 года, шагал впереди, поминутно оглядываясь и озираясь. Тычок подпрыгивал на одной ноге и что-то напевал. Только вот разведчик — Сенька — шел мрачный, насупившийся.
— Как свистну, — шепотом приказал наш «командарм», а им, конечно же, был Серега, — налетай на беляков!..
Я поправил застиранный картуз.
— А коли они нам накладут? Нас-то мало, а их — силища.
— Эх ты, красный боец! — покосился на меня «командарм». — Иди-ка ты лучше в «дочки-матери» с девчонками играть…
…Вот уже авангард противника поравнялся с водокачкой. Сейчас «красный командарм» Сергей гикнет, и наша буденновская ватага даст «белякам» последний и решительный бой… Все будет по-честному, по-правильному — вчера мы с Серегой играли за белых и, несмотря на победу, сдались: ведь нельзя, никак нельзя даже в игре одолеть революционную Красную Армию.
— Чего-то они не так идут, — сказал я, присматриваясь к понурому виду «беляков».
— Эй, Серега, — сложив руки рупором, прокричал Ромка, — выходи из заса-а-ады!..
Сергей выпрыгнул из-за палисадника.
— Сдаетесь? — спросил он хмуро.
— Да нет. У Сеньки до вас дело.
Сенька вышел вперед, взглянул на Сергея и вдруг всхлипнул:
— Серега, мать просила… Венька у нас захворал, а фельдшер в район уехал… Мамка сказала: беги к Сергею Антонову, пусть его пионеры какую другую медицину покличут.
— Отбой, братва, — негромко, но твердо скомандовал Сергей.
Он бросил шашку в кусты, словно простился с игрой и забавой, подошел к плачущему Сеньке, положил ему руку на плечо:
— Ну, ладно реветь. Придумаем чего-нибудь… Найдем медицину…
Через три минуты все наличные силы «красных и белых», включая «обоз» в лице Петьки и «лазарет» — Верки, получили приказ: бежать в депо, рассредоточиться и любыми способами разыскать фельдшера и срочно доставить на Заречную улицу, в дом Шутовых, — можно под конвоем.
* * *
…Мишка был старше Сергея и меня на два года — главный забияка и драчун. Подбежит, бывало, стукнет исподтишка — а потом, поди его догони, длинноногого.
(Через двадцать пять лет он пришлет Сергею и мне весточку, вспомнит двор, улицу, родной город, а о себе напишет скупо — профессор, в полковничьем звании.)
…Марка звали Музыкант. Его, большеглазого, худенького, слабенького, чистенького мальчика из зажиточной семьи, вовсе не принимали в расчет, если надо было постоять за свою улицу в драке. Зато никто лучше Марка не мог сыграть на аккордеоне или на черном полированном рояле, попавшем в клуб из какого-то нэпманского особняка.
Пройдет сорок лет. На юбилейном концерте в столице, в Колонном зале, будут звучать песни, полюбившиеся всей стране. Выйдет на эстраду знаменитая актриса, объездившая с песнями этими полсвета — только до Антарктиды, кажется, не добралась, начнет песню про Родину, про величавую Волгу, которая течет издалека долго, про комсомольцев-добровольцев, а потом выйдет на эстраду юбиляр-композитор, наш Марк, и скажет:
— Был и остаюсь комсомольцем…
И нам, сидящим в партере, в третьем ряду, будет особенно понятен смысл этих слов — ведь известный композитор-песенник и есть худенький мальчик из нашего города, с нашей улицы…
Сережка, Верка, Севка, Петька, Борька… Так привыкли они тогда называть друг друга. И прозвища мальчишеские не забывались — Конструктор, Музыкант.
Конструктор на все руки мастер, соорудивший почти настоящую ветряную мельницу, пропадет без вести в сорок первом.
Петька — обладатель удивительного голоса — настоящий серебряный колокольчик — сложит голову под Берлином.
А Верка, отчаянная, стриженная под мальчишку, сорвиголова, закончит медицинский и погибнет под бомбами на Калининском фронте…
Борька уйдет в ополчение, будет сражаться в блокадном Ленинграде и не вернется из боя.
Все это еще впереди, а пока они, русские, белорусские, украинские, польские, еврейские мальчишки и девчонки, идут по родному городу и поют на всю улицу:
А ведет всех нас Сергей Антонов, гроза обывательского хулиганья, нэпманских сынков и базарных спекулянтов: он, оставаясь с ними один на один, белел, и лицо его замирало — страшно было, — но не отступал, ибо страх знаком каждому, важно уметь его преодолеть — это и есть смелость.
* * *
Как тяжело было на первых порах молодой Республике Советов! Из всех щелей выползала самая различная нечисть, соперничавшая между собой разве только в лютой ненависти к революции, власти рабочих и крестьян. В гражданской войне резко определились позиции каждого, фронт нередко проходил через семьи.
Все вынесли, все преодолели — и вооруженную интервенцию зарубежных «доброжелателей», мундиры которых были обильно политы кровью лучших сынов и дочерей нашего народа, и внутреннюю контрреволюцию.
Поистине неисчислимы испытания того времени, которые преодолел наш народ под руководством ленинской партии — походы белогвардейских полчищ, подбиравшихся к самому сердцу нашей Родины — Москве, мятежи кулаков, натиск вооруженных банд, засушливый 1921 год, тиф, оспа. Более чем четырехлетняя война «за царя и отечество» отбросила экономику дореволюционной России на много лет назад. Ущерб народного хозяйства составил около 50 миллиардов золотых рублей. Голод и лишения привели к гибели пяти миллионов человек — да, такое могли вынести только люди несгибаемой воли.
Конечно, осознать все это мы, малолетние, тогда достаточно серьезно не могли. Знали только, что в стране плохо, а когда бухали пушки, нас загоняли в подвалы — на отсидку. Помнится, мы несли по шоссе в город на руках наш сбитый аэроплан, думая, что в такую громаду ребят «немец не ударит». Однако он еще раз ударил из пулемета, вынырнув из облаков. Мы бросились врассыпную — кто куда, но и при этом нескольких девчонок и мальчишек не досчитались. А вот с подбитым летчиком, тяжело раненным, решили более разумно: раздобыли лошадь, перекинули его через спину и напрямик в медпункт. Или хорошо его лечили, или парень был живучим, но несмотря на пять полученных ран остался жить и снова продолжал летать.
Много, очень много лет прошло с тех пор, но в памяти людской огненные годы революции будут жить вечно. Ведь Октябрьская социалистическая революция — это судьба и каждого из нас.
…Отцы наши с Сергеем были железнодорожниками, жили мы не только на одной улице, но и в одном дворе. Случилось так, что отцы наши вместе ушли в Красную гвардию и вместе сложили головы в девятьсот девятнадцатом, отбиваясь от наступающих немецких войск. Было нам тогда — мальцам — по семь лет.
Советская власть даже в те, самые трудные годы помогала пенсиями семьям красногвардейцев, но пенсий этих хватало лишь на то, чтобы кое-как, впроголодь, прожить на ржаном хлебе и селедке — от силы дней десять.
Пару лет мы перебивались тем, что матери распродавали то, что осталось от отцов: жалкий скарб, накопленный годами труда. Мне, правда, было чуть легче — нам помогали время от времени многочисленные родственники.
А дружку моему Сергею было совсем худо. На руках его больной матери осталась еще трехлетняя сестренка. Наша семья делилась с Сергеем чем могла.
Хотя мы были одногодки, но ростом Сергей был на голову выше меня, физически — несмотря на голодуху — значительно сильнее, и когда, бывало, не поладив, мы начинали драку, то я очень быстро оказывался на земле, как правило, с расквашенным носом. Да что я, в нашем дворе и на улице жили ребята куда старше Сергея, но тем не менее всеми верховодил именно он.
Из-за непосильного труда на приработках — надо было как-то помогать матери — Сергей частенько засыпал на уроках, но тем не менее учился отлично, чем приводил в изумление нашу добрейшую учительницу Александру Афанасьевну Еремееву, которая — всем нам на зависть — очень его любила.
В жизни очень часто, да и в этой повести тоже, я вспоминаю Александру Афанасьевну. Детское восприятие — особого рода; оно очень четко фиксирует множество граней человеческих характеров, встречающихся на нашем пути, но особенно впечатляет детскую душу, вызывает доверие, любовь и уважение, добро — особенно доброта первого учителя. Убежден, что открытая доброта Александры Афанасьевны наложила серьезнейший отпечаток на формирование Сергея как гражданина. Я убежден, что доброта лежит в первооснове подвига в труде и бою, ибо доброта — это желание сделать лучше товарищам и друзьям. Разве не это привело к подвигу Александра Матросова, Зою Космодемьянскую, Николая Гастелло?
Важным событием в нашей жизни было создание у нас на железной дороге первого пионерского отряда. Секретарем комсомольской ячейки был в ту пору помощник машиниста Николай Крустинсон. Зная организаторские способности Сергея и то уважение, которое мы все к нему питали, комсомольское бюро назначило моего друга вожатым нашего пионерского отряда. Этим выбором были довольны и мы, сорванцы, и комсомольцы.
Чем в ту пору только не занимался наш пионерский отряд! В летнее время мы разбивались на звенья и помогали бедным семьям обрабатывать огороды, наводили санитарный порядок не только на улицах, но часто — непрошеными — проникали через заборы и во дворы горожан. Были случаи, когда куркули-хозяева спускали с цепей псов, и мы, покусанные, с порванными портками, убегали стремглав, проклиная нашего вожака за эту «санитарную борьбу с эпидемиями». Ходили мы за десять-двадцать километров по окрестным деревням организовывать первые пионерские отряды. Где-то нам это удавалось, но подчас нас принимали враждебно и предлагали покинуть деревню, «пока по шеям не накостыляли».
3
…Помню стылую зиму 1924 года. Протяжно загудели паровозные гудки — умер Владимир Ильич Ленин. Плакали в нашем городе все — отцы, матери, деды и мы, ребята. Ушел из жизни самый дорогой Человек, которому мир наш обязан Свободой, Братством и Равенством…
Мы, мальчишки, ощутили всю горечь утраты Владимира Ильича для страны через невыразимую скорбь взрослых, но и сами мы, двенадцатилетние, тогда уже понимали, что только единение всех может сохранить то, самое дорогое, пришедшее в мир с рождением Владимира Ильича, — ЛЕНИНИЗМ.
Из разговоров старших мы узнали о Ленинском призыве — лучшие из лучших влились в ряды партии большевиков. Как всегда, коммунисты первыми приняли на себя все трудности, с которыми нашей молодой Родине приходилось сталкиваться.
…Ситуация тогда была сложной, подчас — опасной. Хочу привести ряд выдержек из городской газеты тех лет, думаю, нынешнему поколению это будет небезынтересно:
Защитите стенгазету.
Многие хулиганы на предприятиях срывают стенгазету, когда там есть заметки, их порочащие.
Необходимо, кому следует, сказать по этому поводу авторитетное слово, чтобы хулиганы об этом были предупреждены.
Нападение на часового.
Пятеро вооруженных громил в ночь на 7-е мая совершили нападение на часового. Вооруженные наганами и обрезами, громилы открыли стрельбу, во время которой часовой был ранен в левую ногу.
На базаре к гр-ну Рак Сергею подошло двое неизвестных, оказавшихся впоследствии ворами-рецидивистами Левандовским и Жериковым. Один из громил схватил гр-на Рак за руку. В это время второй выхватил из кармана гр-на Рак бумажник с 30-ю рублями. Оба грабителя задержаны.
Настроение Васи Садовского.
Шел гр-н Садовский, Василий Николаевич, 25-ти лет, по Вокзальной улице. Был он немного выпивши. Видит, около дороги стоит телега, а на телеге большая железная бочка, а в бочке медный кран блестит. «Зачем такому крану быть?» — думает Садовский. Повернул направо — течет, повернул налево — тоже течет. Течет керосин, а Вася стоит и смеется. Пока пришел подводчик, почти вся бочка и вытекла. Теперь Васю привлекают к ответственности за уничтожение чужого имущества.
Биржей труда послано на работу всего 6 человек. Из них один милиционер, две домашние работницы, одна машинистка и два маляра. Всего зарегистрировано 147 безработных. С временных работ возвратилось 17 человек.
Главари приговорены к расстрелу.
Воры-взломщики Яков Блитштейн, Кашников Василий, Хейсин Исаак и Казанский Илья известны уголовному миру по своим грабежам в 1920—1922 годах. По отбытии наказания они снова организовали шайку и взялись за старое ремесло.
Последние три налета были совершены ими в феврале и марте нынешнего года. Сначала была ограблена лавка ЦРК № 9, на сумму свыше 3000 руб. Затем был совершен налет на нефтесклад. Грабители, вооруженные наганами и браунингами, ворвались в контору нефтесклада. Заведующий складом, после окрика «руки вверх!», бросился к телефону. Но тут же раздалось несколько выстрелов, и завскладом упал, обливаясь кровью. Связав находившихся в складе рабочих, налетчики забрали около 6000 рублей и скрылись.
5-е марта оказалось для грабителей роковым. При попытке ограбить ЦРК, налетчики натолкнулись на засаду. Находившиеся в соседних комнатах милиционеры вошли в помещение и с возгласом «ни с места!» направили оружие на налетчиков. Хейсин раскрыл окно, выпрыгнул со второго этажа и скрылся. Блитштейн и Кашников, под прикрытием стола, начали упорно отстреливаться, ранили при этом милиционера Рываева, умершего через пять дней. Затем Блитштейн, раненный в левую руку и обе ноги, вместе с Кашниковым, оставшимся невредимым, также выпрыгнули из окна на улицу.
Казанский, стоявший на карауле, услыхав стрельбу, бросился бежать. Вскоре к нему присоединился бежавший Хейсин, и оба вместе ушли в деревню Малое Погирщино, где и были задержаны. Выпрыгнувшие же после перестрелки из окна Блитштейн и Кашников были тут же подобраны.
Дело это на днях разбиралось выездной сессией окружного суда под председательством тов. Касперовича. Блитштейн, Хейсин, Казанский и Кашников приговорены к высшей мере социальной защиты — расстрелу.
Не забудьте детей улиц!
На светлом фоне дня 1 Мая есть одно печальное пятно — это беспризорные дети.
Несмотря на непрерывную борьбу государства и общественных организаций с беспризорностью, она до сих пор не ликвидирована и вряд ли так скоро будет ликвидирована.
Красная Москва, как всегда, первая откликнулась на призыв борьбы. Свыше 100 000 руб. собрано там. Нет ни одного рабочего и служащего, нет ячейки и коллектива, которые не откликнулись бы.
— Все на борьбу с беспризорностью! — бросила клич Москва и проводит его в жизнь.
По БССР проводится сейчас двухмесячник помощи беспризорным. В это время не должно быть ни одного, кто бы не помог посильно в борьбе с беспризорностью.
В день праздника труда дать свой пятачок на то, чтобы из армии беспризорных сделать солдат армии труда — долг каждого трудящегося.
Все на борьбу с беспризорностью!
В светлый день 1 Мая не забудем об этом!
Трудящиеся — на помощь английским рабочим!
Президиум окружного совета профессиональных союзов на своем заседании 6 мая постановил поднять кампанию за оказание денежной помощи бастующим рабочим Англии.
Помощь трудящихся должна выразиться в отчислениях, в размерах от 1/4 до однодневного заработка, в зависимости от решения общего собрания рабочих каждого предприятия.
Собранные деньги в срочном порядке будут направлены через ОСПС в ЦСПСБ.
4
Сергея Антонова приняли в ряды Ленинского комсомола. Он был первым из нас, кто удостоился такой великой чести и ответственности. Почти всю ночь мы ходили с ним по темным улочкам, молчали, изредка только встречались наши взгляды. О чем, собственно, говорить, когда счастье переполняет твое сердце?!
А спустя несколько дней мы встретились с Серегой в садике.
Он растянулся на зеленой, еще не выгоревшей июньской траве. Я сел рядом, — не сводя глаз с «командарма».
— Слушай, Петруха, дай слово, что никому…
— Что — никому?
— Ну, пока никому не разболтаешь. Тайна…
— Честное пионерское.
Сергей приподнялся на локте и оглянулся:
— Поклянись!
— Да ты что? Я уже дал честное…
— Смотри мне… Я письмо вчера написал. Наркому.
Он сказал это таким тоном, будто переписка с наркомами была его обычным занятием.
Я разинул рот от удивления. Если бы он сейчас сказал, что отправляется в Германию на помощь бастующим рабочим, я бы и этому поверил — уж слишком спокойно сообщил он о своем письме.
— Какому наркому? — неожиданно в рифму, заикнувшись немного, переспросил я.
— Наркому пути, — торжественно ответил Сергей.
Я молчал.
— Так и написал, — вдруг с вызовом произнес Сергей. — Дорогой товарищ нарком. Пишет незнакомый Вам Антонов Сергей Николаевич, член ЛКСМ Белоруссии, вожатый базового пионерского отряда. Имею к Вам просьбу коллективного характера. Москва — столица революции, мы бы очень хотели ее увидеть, а денег на дорогу нет.
Я придвинулся к Сергею, завороженно слушая текст письма.
— …Всего нас 115 пионеров, — продолжал он, — отберем самых передовых и активных. С коммунистическим приветом…
— Беги на почту! — сказал я, усмехнувшись.
— Куда? — не поняв, спросил Сергей.
— На почту. Заказное письмо от наркома получать. Беги, а то не успеешь.
Сергей словно не понял насмешки.
— Не веришь? Никто не верит. А я верю.
— Да ты что?! Да он и читать не будет. Ну, представь себе, сколько детей железнодорожников по всей стране? И всем, что ли, бесплатный литер для поездки в Москву вот так за здорово живешь присылать?..
— Всем — не всем, — рассудительно сказал Сергей, — а тем, кто заслужил — надо бы и послать.
— А мы заслужили?
— Не знаю, — ответил Сергей. — В чем-то — да: пионерии служим, комсомолу помогаем, учимся на «хорошо» и «отлично».
— С чего ты решился-то, Серега?
А он не мог тогда объяснить, что толкнуло его, тайком от всех нас, сочинить столь важное письмо, переписать два раза без помарок каллиграфическим почерком, заклеить конверт и вывести адрес наркома. Может быть, слово «Москва» — таинственное и манящее — на табличках скорого варшавского, пробегавшего мимо нашего города… Может быть, уже звучавшие в ту пору из черных чудо-радиотарелок прекрасные слова: «Внимание! Говорит Москва!»
— А ты, — спросил я, — с кем-нибудь посоветовался? Разрешения спросил?
— В том-то и дело, что нет, — вздохнул Сергей. — Спросишь — никто и не разрешит наркому писать.
— И Николаю не сказал? — тихо спросил я.
— Нет.
Я со страхом поглядел на друга. Это уж было вовсе ни с чем несообразно — такое совершить, написать в Москву, не посоветовавшись с Николаем — самим Колей Крустинсоном, вожаком нашей комсомольской ячейки, — явный анархо-синдикалистский уклон.
— Ну и нагорит же тебе, Серега! — сказал я.
— Нагорит, — согласился Сергей, — только если что и берет города — так это храбрость, Петруха.
…Через две недели Николай Крустинсон за руку притащил Сергея к Матвею Афанасьевичу Анищенко, секретарю партбюро депо.
— Подожди здесь, — сказал Крустинсон и протиснулся в дверь крохотной дежурки, увешанной плакатами. Сергей из-за плеча Крустинсона заглянул в комнату.
За большим столом — на нем красовались четыре буквы: НКПС, — положив на стол огромные руки, поросшие черной шерстью, с навсегда въевшимися следами угольной пыли, мазута и металлической стружки, сидел человек в путейской тужурке.
Ворот замасленной тужурки был распахнут. Разлетавшийся пшеничный чуб то и дело сползал на лоб, и тогда человек, сидевший за столом, взматывал головой, словно норовистый конь, водружая чуб на место.
Каким ветром занесло в гражданскую войну донского красного казака из Первой Конной Матвея Анищенко в белорусский городок, в депо, где после недавней разрухи вдруг загудели, застучали могучими поршнями железные кони — паровозы…
— Привел? — не поднимаясь из-за стола, спросил Анищенко.
— В коридоре дожидается.
— Давай сюда писателя.
Сергей вошел в комнатку и неожиданно — то ли по выражению глаз Анищенко, то ли еще по чему-то — понял, что случилось нечто необыкновенное.
— Надо бы тебя, писателя, выдрать, — сурово начал Анищенко и вдруг не удержался: — Ну, учудил…
Крустинсон смотрел в окно и кусал губы, стараясь сохранить серьезность.
— Ладно. Стружку мы с тебя снимем, — пообещал Анищенко и подошел к металлическому ящику. Он повернул два раза ручку, дверца ящика мягко подалась, и Анищенко достал из сейфа пакет с сургучовыми печатями, печатным штампом и какой-то ярко-красной бумагой, пришпиленной к конверту.
— На, держи. Тебе — лично от наркома.
Сергей не выдержал — всхлипнул.
— Ты с какого года? — вдруг спросил Анищенко.
— Девятьсот двенадцатого.
— А на вид взрослый мужик, — покачал головой секретарь партбюро. — Что ж ты, дорогой товарищ, партизанщиной занимаешься?..
— Я не партизанщиной. Я инициативой.
— В общем, так, — пробасил Анищенко. — За то, что поперек батьки лезешь в пекло, выдрать бы надо. А за инициативу Хвалю…
…И вот в июле 1926 года под руководством нашего четырнадцатилетнего вожатого Сергея Антонова, с котомками за плечами, в которых хранились харчи, собранные родителями, в вагоне, специально вымытом и обильно опрысканном карболкой, мы вечером отправились, провожаемые взрослыми и детьми, в далекую и неизвестную Москву по бесплатному литеру от наркома.
Прибыли мы на Белорусский вокзал. Никем, конечно, не встреченные, растерянно топтались на шумящем, бурливом перроне, оглушенные громадным городом.
Чтобы как-то исправить положение, Сергей (все мы понимали, что он должен был предупредить Москву о нашем приезде) громовым голосом закричал: «Делегация пионеров Белоруссии, по два в ряд становись!» И как-то тише стало на перроне; люди, расступаясь, дали нам место, и мы под бой барабана, подняв высоко знамя, врученное накануне нашим парторгом Анищенко, направились на площадь.
В то время налево от вокзала стояла триумфальная арка в честь победы над Наполеоном (ныне она восстановлена на Кутузовском проспекте). На площади, гомонливо переругиваясь, толпились легковые и грузовые извозчики, пронзительно звонил переполненный трамвай, и посреди всего этого оглушающего гама и шума стоял милиционер-регулировщик, который, увидев, что прямо к нему направляется колонна пионеров, остановил движение, что наполнило наши сердца гордостью и сознанием собственной значимости.
Сергей, отдав пионерский салют, поздоровался с милиционером и спросил тоном, не терпящим возражения:
— Объясните, пожалуйста, где здесь у вас располагается Московский комсомол?
Милиционер, улыбнувшись, ответил:
— Краснопресненский райком направо, рядом с Большой Грузинской.
Сергей на ходу решил исправить свою ошибку и срочно искать спасения и помощи у московских комсомольцев. (Эта быстрая его смышленость никогда не имела в первооснове желания получить личное благо. Думаю, окажись он один в столице, не чувствуя ответственности за нас, своих сверстников-пионеров, — растерялся бы, как любой мальчишка на его месте. Но д о л г дал ему силу и мужество. Это тоже было чертой его характера, и он пронес ее сквозь все жизненные испытания.)
Через несколько минут мы были у здания райкома комсомола.
Выстроив свою «полсотню» перед окнами, Сергей приказал сначала бить посильнее в барабан, а потом запеть громче нашу любимую: «Ах, картошка, объеденье, пионеров идеал», а сам тем временем скрылся за дверями.
Никто из нас не знал, с кем и о чем говорил Сергей, но когда мы уже осипли, продолжая петь минут двадцать, он появился в сопровождении двух комсомольцев — райком прикомандировал их к нам на все время нашего гостевания в Москве. Один из них работал в райкоме, а второй, веснушчатый паренек с неизменной улыбкой, был комсомольцем-активистом из соседнего железнодорожного депо, случайно оказавшимся в это время в райкоме. (Живы ли эти товарищи? Может, вспомнят, отзовутся?)
На наше счастье, уже наступили каникулы, и по звонку из райкома нас разместили в школе неподалеку.
Девочкам-пионеркам предоставили класс с полным комплектом парт, которые девочки кое-как приспособили под «кровати»; нам, мальчишкам, в другом углу коридора — такое же помещение, только без парт.
Расположившись на полу, мы начали устраиваться на ночлег. Подушками служили наши котомки, а вместо простыней Сергей приволок груду старых газет.
Скоро появилась тетя Глаша, которая представилась нам за «главную здесь» (потом выяснилось, что она была сторожихой школы). Узнав, что мы из Белоруссии, аж всплеснула руками.
— Деточки мои родненькие, да вы же мои земляки!
Оказалось, что лет двадцать тому назад какая-то помещица привезла ее в Москву в качестве домашней прислуги, здесь после Октября она вышла замуж за мастерового и с тех пор проживает в Москве. Все это она поведала залпом и тут же начала расспрашивать, «а как там у нас, в Белоруссии», и хотя мы были совсем из другой области, обстоятельно отвечали на все ее вопросы.
Сергей посмеивался, слушая наши ответы, и обсуждал с комсомольцами, что можно посмотреть в Москве за неделю — по расчетам наших родителей, на это время должно было хватить у нас продуктов.
Программа нашего пребывания в Москве по настоянию Сергея была составлена «оптимально». В день мы посещали по нескольку музеев, встречались с московскими пионерами, побывали на крупном в те времена заводе АМО.
Прежние полукустарные автомобильные мастерские, основанные до революции миллионерами Рябушинскими, менее чем за девять лет, прошедших после Великого Октября, превратились в современное, по тогдашним, естественно, условиям, предприятие. С конвейера завода сходили первые советские грузовые автомобили АМО-Ф15. И хотя на этой «полуторке», как ее потом любовно называли в народе, стоял двигатель всего в 36 лошадиных сил (сейчас «Запорожец» имеет больше), грузовики АМО очень во многом помогли тогда нашему народному хозяйству. Они ведь, по существу, положили начало широкой автомобилизации необъятной страны.
1926 год был отмечен особой датой в истории завода АМО. Его директором стал бывший слесарь-путиловец коммунист Иван Алексеевич Лихачев — человек большой инициативы, кипучей энергии, волевой руководитель большевистской закалки. Лихачев навсегда вошел в историю прежнего завода. АМО — ныне завод имени Лихачева, ЗИЛ. (Многие, видимо, смотрели фильм «Директор». Так вот прототипом его главного героя был Иван Алексеевич.)
В Краснопресненском райкоме ВКП(б) мы встретились с ветеранами революции. К концу нашего пребывания, однажды утром, выйдя из школы, мы увидели, что по всей Москве вывешены траурные флаги: умер Феликс Эдмундович Дзержинский.
По нашей просьбе к нам в школу пришел старый большевик — участник Октябрьской революции Иван Петрович Сидоров. Помнится, он рассказал нам следующее: 20 июля на объединенном Пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) с взволнованной и страстной речью, направленной против троцкистско-зиновьевского блока, выступил Ф. Э. Дзержинский. А через несколько часов у себя на квартире в Кремле он скоропостижно скончался от паралича сердца. После смерти Владимира Ильича и М. В. Фрунзе это была еще одна тяжелейшая утрата для нашей партии и государства. А умер он сорока девяти лет от роду. Тридцать лет он вел героическую борьбу за наше общее дело — за социализм. Из них одиннадцать лет Ф. Э. Дзержинский провел в тюрьмах, ссылках и на царской каторге.
Был поздний вечер, и шел дождь, но мы его не замечали. Простояв много часов в огромной очереди на Большой Дмитровке, мы попали в Колонный зал Дома союзов, где в полумраке, среди пальм, стоял на высоком постаменте простой красный гроб с телом Ф. Э. Дзержинского. Вокруг была масса венков и густым потоком молча шли люди. А стоявшие у гроба часовые тихо просили: «Пожалуйста, побыстрей», потому что все улицы кругом были запружены москвичами, стоявшими многие часы в очереди, чтобы отдать последний долг «железному Феликсу». В почетном карауле мы видели и московских пионеров.
Тут мы случайно встретились с делегацией белорусских коммунистов, которые возложили три огромных венка из колосьев ржи, белой ромашки и полевых цветов.
На следующий день мы покидали Москву. Домой возвращались голодные, но возбужденные тем, что нам удалось повидать в Москве.
На вокзале нашего Сергея благодарили встретившие нас родители и мы, «путешественники», а потом, подхватив, стали подбрасывать его в воздух, «качать». У бедняги началась рвота. Как оказалось, он два дня вообще ничего не ел, отказываясь от своей крохотной пайки хлеба в пользу девочек, а нам всем говорил, что, мол, сыт, в райкоме угостили…
5
…В ту зиму, помню, Сережка совсем отощал — смотрел волчонком, глаза провалились, скулы обострились. Мать как-то под вечер глянула на него, заплакала, перекрестилась:
— Господи, как бы тебе, сынку, подкормиться?
Километрах в сорока от города, в маленькой деревне, жили дальние родственники Сережки — Рудаковы. К ним-то с оказией — со знакомыми мужиками, приехавшими в город, — и отправили Сергея вместе со мной — «на откорм». Там, в деревне, определили нас пасти лошадей и присматривать за коровами.
…Ночное, ночное… Черное, высокое небо, разорванное миллиардами голубых звезд, таинственный крик неведомых птиц, тишина безмолвия окрест… Не тогда ли, на дальних заречных лугах, пахнущих мятой и медуницей, у костров с кулешом и похлебкой из щавеля, пришла к нам и навек захватила неизбывная любовь к родному краю?..
Спутанные лошади фыркали неподалеку; чем-то удивительно вкусным несло из котелка, а мы, городские — Серега и я, — на зависть и удивление деревенских своих сверстников рассказывали у костра долгие-долгие, захватывающие истории про таинственного графа Монте-Кристо или всеведущего сыщика Ната Пинкертона.
Но и деревенские пацаны в долгу не оставались — сколько узнали мы леденящих душу историй про упырей, прячущихся на старых погостах, про заколдованных панских дочек и про нечистую силу, которая — это всем известно, тут и спору нет — поселилась в деревне под видом кузнеца Ивана…
Но и в истории у костра, в приключения и сказки, в ребячьи легенды уже вторгалась сложная жизнь белорусской деревни. И не только о сыщиках и дракулах говорили босоногие пастушки — об отцах и старших братьях, побывавших и в Красной гвардии, и в Красной Армии…
Свежий воздух и вольная пища — добрая тетя Соня Рудакова хлеба не жалела, а раз в неделю и мясным угощала — сделали свое дело: щеки у нас округлились, за лето раздались мы в плечах; штаны, сшитые из добротной «чертовой» кожи, стали нам коротки да узки.
…Шло время. Однажды Сережа вернулся домой довольный и веселый. Чуть не с порога крикнул:
— Мама! Снедать дашь?
И осекся — мать сидела над письмом, заплаканная, тихая…
Из путаного рассказа ее понял Серега, что с доброй тетей Соней Рудаковой стряслась — после нашего отъезда — большая беда. Рудаковых раскулачили. Бойкий инструктор волисполкома объяснил на крестьянском сходе:
— За эксплуатацию малолетних.
То есть за эксплуатацию нас с Сергеем, «пастушков за похлебку».
Многого тогда не понимали мы… Не знали мы мудреных и сложных слов: «классовая дифференциация», «кулачество как класс».
Потом уж, спустя много лет, Сергей определил: были Рудаковы самые что ни на есть середняки. В большой их семье в засушливый год хлеба и до зимы порой не хватало…
Многого тогда Сергей не знал: сложная обстановка была в деревне. Среди волостных работников оказались горячие головы, которые требовали мер немедленных и крутых, только одно Сергей знал твердо: не виноваты Рудаковы. А если есть на свете несправедливость, то как же он, Сергей Антонов, пионервожатый и комсомолец, может с нею мириться?
Матери он ничего не сказал. Бросил только:
— Скоро вернусь…
В нахлобученном картузе он побежал ко мне. Рассказал обо всем, что случилось.
— Что делать будем? — спросил я.
— Писать надо!
— Куда писать-то?
— В Советскую власть, — уверенно сказал Сергей.
Советская власть — это была понятная, своя, народная власть. И Сергей взял вставочку-ручку и крупными буквами вывел: «Москва. ВЦИК, Калинину…»
…Так никогда Сергей и не узнал, дошло ли его письмо до Всесоюзного старосты. Только когда Рудаковых вернули из ссылки, мы с Сергеем поняли, что это словно о них говорилось в статье «Головокружение от успехов», которую тогда перечитывали в каждом доме, в каждой семье. На правдинской странице под ней стояла подпись: И. Сталин.
* * *
Сергей исчез с нашей улицы таинственно, и долго мы гадали, в чем дело: то ли с «секретным заданием», то ли не терпелось стать взрослым. Какими-то сложными путями, через биржу труда, он устроился в соседнем городе на электростанцию. Он был учеником электромонтера и занимался в вечернем техникуме. (Это юношеское рыцарство нелегко далось Сергею: он сразу повзрослел, первая морщинка залегла в углу рта.)
…Директором электростанции был тогда бывший военнопленный из чехословацкого корпуса Станислав Троян. Сергей ему полюбился, и Троян стал с радостью отдавать моему другу все свои знания и богатый опыт. За какие-то, уж не помню сейчас, крупные рационализаторские предложения Сергея даже премировали велосипедом марки «Дуглас». Это, по нынешним временам, вполне можно приравнять к автомобилю.
Своей машиной Сергей неимоверно гордился, берег ее, постоянно драил, подтягивал гайки, подкачивал шины, проверял ниппеля, но, когда просили товарищи: «Дай прокатиться», он сразу же давал, не спрашивая даже: «А умеешь?» Его доброту объясняли «взрослостью», не ведая, что Сергей, поступая на электростанцию, прибавил себе тройку лет в комиссии по определению возраста «по наружности» — и такие комиссии в ту пору существовали.
Сергей не забыл меня, прислал письмо:
«Приезжай ко мне — будем вместе готовить себя к будущей борьбе — читал небось, какие дела происходят на Днепре, Магнитке, на Севере. Освоим технику — двинем вместе покорять Арктику».
Я переехал в тот город, где жил Сергей, и поступил на ту же электростанцию, где он работал уже электромехаником. Естественно и безропотно я стал его подмастерьем. Этот удивительно трудолюбивый парень мог без устали работать не только сам, но и увлекать окружающих, и, бывало, часто, особенно в аварийные дни, наша бригада по нескольку суток не покидала электростанцию.
Помню, когда однажды ночью дежурила наша бригада на электростанции, где-то на линии произошла авария. Сергей бросился искать повреждение на главном щите, и надо же было так случиться, что бывший в то время директором старый коммунист и добрейший человек, но по профессии кепочник, не разбиравшийся в технических вопросах, именно в это время пришел проверять ночную смену.
Видя потное, красное от напряжения лицо Сергея, он спросил, что случилось.
— А случилось то, — не задумываясь, ответил Сергей, — что ампер за ролик залез, вот мы его и ищем.
— Может, вам на помощь главного инженера вызвать? — участливо спросил директор, не поняв толком слова Сергея.
— Ничего, сами справимся.
И действительно, повреждение через несколько минут было устранено. На этом бы все и закончилось, если б довольный директор не стал расхваливать Сергея в проходной. А там были не только постовые и пожарники, но — на беду — и электрики.
— Смотрите, какой способный у нас парень, этот Антонов. Такой молодой, а сам без помощи инженера нашел ампер, который спрятался за ролик.
На следующий день вся станция гудела от восторга — как здорово Антонов подшутил над нашим директором. А еще через день директора, как технически неграмотного, сняли с работы, а Сергею влепили в горкоме выговор по комсомольской линии за «трюкачество и необъективную информацию руководства».
Вечером в тот же день по своему почину мы ходили на квартиру к нашему бывшему директору, тихие и пристыженные, хором извиняться «за то, что так все случилось», и написали в горком партии коллективное письмо с просьбой не обижать его. Может, вняли нашей просьбе, а может, по какой другой причине его вскоре назначили председателем то ли меховой, то ли кепочной артели.