#img_5.jpeg

 

1

Раздумывая сейчас о нашем столь раннем взрослении, я вспоминаю международную обстановку тех лет: молодая Республика Советов была окружена врагами со всех сторон — в Польше правили пилсудчики, в Венгрии и Румынии у власти стояли профашистские режимы; в Литве, Латвии и Эстонии вовсю действовала белогвардейская агентура, перекупленная на корню разведками западных стран, в Финляндии открыто бряцал оружием пресловутый Маннергейм… И за всем этим виделась с каждым годом все явственнее и явственнее угроза гитлеризма — фюрер нацистов сел в рейхсканцелярию, подчинив себе безвольного старика, маршала Гинденбурга, который оказался президентом де-юре, когда де-факто Германией правил Гитлер. Если кое-кто на Западе маскировал антисоветизм разного рода лозунгами, то нацисты открыто провозгласили свою цель — «Дранг нах Остен», борьба с коммунизмом не на жизнь, а на смерть. Лучшие сыны немецкого народа во главе с Эрнстом Тельманом были брошены в гестаповские застенки, над Германией опустилась зловещая «коричневая» ночь…

На восточных рубежах нашей Родины положение было не менее угрожающим: военно-фашистская машина Японии не скрывала своих агрессивных устремлений против советского Дальнего Востока, китайские великодержавные шовинисты от провокаций на границах перешли к открытой борьбе против прогрессивных сил как внутри страны, так и вовне: чанкайшисты изменили заветам Сунь Ят-сена, став агентурой мирового империализма.

Чтобы противостоять этой объединенной силе врагов, надо было в кратчайший срок превратить нашу страну из аграрной, отсталой в промышленном отношении в державу самой современной техники.

Вдумайся только, молодой читатель, трактор для нас казался диковиной; только-только появились первые радиоприемники и фотоаппараты, которые сейчас представлены в таком громадном разнообразии, были неведомы нам холодильники, телевизоры, магнитофоны, стиральные машины — то есть все то, что стало сейчас привычным бытом…

А ведь начинали мы на пустом практически месте!

Несколько лет назад мне пришлось побывать в громадном, благоустроенном, красивейшем городе Магнитогорске в то время, когда там находилась партийно-правительственная делегация Германской Демократической Республики. Товарищ Эрих Хонеккер ходил по городу изумленный, с гордой и доброй улыбкой.

— Кажется, на месте этого Дворца культуры, — говорил он, — стоял тот барак, где мы жили в начале тридцатых… А здесь, где разбит парк, находилась «столовка» — жидкие щи и каша, вот и вся пища наша, — вспоминал он. — И все-таки какое огромное счастье работать на первой в мире родине социализма.

Товарищ Хонеккер был отправлен ЦК Компартии Германии в Советский Союз нелегально вместе с группой руководителей немецкого комсомола в партийную школу. А когда начался почин молодежи — отдать все силы первой пятилетке, помочь Родине ударным трудом — немецкие комсомольцы, как и комсомольцы из других стран мира, вместе с десятками тысяч русских, украинцев, белорусов, грузин, казахов, армян, азербайджанцев, туркмен, узбеков, таджиков — словом, со всеми представителями братских республик отправились на стройки пятилетки.

В Магнитогорске я спросил товарища Хонеккера после того, как ему было торжественно присвоено звание почетного гражданина города:

— А что вы делали на стройке, на каком участке работали?

— Копал, — ответил он, — возил тачку, валил лес. И был счастлив тем, что вношу свой посильный вклад в великое дело строительства социализма…

Хочу привести документы, относящиеся к трудовому подвигу нашей молодежи в те теперь уже далекие, но по-прежнему дорогие моему сердцу времена…

«Если бы молодого забойщика Стаханова, имя которого известно сейчас всему Союзу, — писала «Комсомольская правда», — спросили, как он готовился к Международному юношескому дню, он мог бы молча указать на горы выданного им из забоя угля. В канун праздника он вышел из шахты, установив новый всесоюзный рекорд. За шесть часов он вырубил 102 тонны…»

…Прошло всего десять дней, как на шахте «Центральная — Ирмино» был поставлен первый рекорд — 102 тонны. Через два дня рекорд был перекрыт. Мы знали уже теперь не только Стаханова, но и Позднякова, Савченко, Терехина, Концедалова, Оладко, Исаченко и многих, многих других — движение стахановцев ширилось по всей стране.

На нашей электростанции вопрос производительности труда был вопросом актуальнейшим: энергия, поглощавшаяся новостройками нашего города, позволяла Сергею и его товарищам чувствовать ритм нового, ритм наступления трудом.

Поэтому литые формулировки нашей комсомольской газеты были для каждого из нас словно бы ежедневной производственной летучкой.

На XI пленуме ЦК ВЛКСМ товарищ Косарев говорил, что комсомол по-прежнему остается школой государственной деятельности, а коммунистическое воспитание молодежи не затрудняет, а облегчает решение задач производственной работы комсомола.

…А как мы радовались каждому новому эпизоду всенародного трудового героизма! Мы равнялись на тех, кто шел впереди!

Ореолом героизма и романтики было окружено имя другого замечательного шахтера из Донбасса. Всю нашу комсомолию мгновенно облетела весть о мировом рекорде Никиты Изотова. Он работал на пласте «Десятка» шахты «Кочегарка», мощностью в полтора метра при средней крепости угля. Несмотря на то что из-за неполадок половину времени Никита Изотов работал обушком, он вырубил за 6 часов 240 тонн угля.

«Комсомолка» ввела тогда боевую рубрику — «От соревнования одиночек — к соревнованию масс!»

Вот некоторые «молнии», публиковавшиеся на страницах газеты:

Рекордсмены-одиночки

Секретарь комсомольского комитета шахты им. Кирова

— Наша шахта гордится несколькими комсомольцами — рекордсменами угледобычи. Бурильщик Маска заменяет сейчас четырех бурильщиков. Вровень с ним работает и бурильщик Рябцов. Их достижения мы хорошо популяризировали в шахте: везде висят их портреты, сообщены цифры их выработки и заработка. Но массового производственного подъема комсомольцев и молодежи мы еще не достигли. Эти наши рекордсмены — пока одиночки.

Позаботились о стахановцах

— Почти на каждой шахте нашего района имеются молодые стахановцы. Мы позаботились о них, достав для Концедалова, Позднякова, Маски и Салько хорошие меблированные квартиры. К Концедалову и Позднякову прикреплены специальные лошади.

(При теперешней нашей технике молодым шахтерам, видимо, нелегко понять, как много значил тогда, в пору нашей юности, этот «конский» вопрос. Работали вручную; тех гигантских углеотвалочных комбайнов не было и в помине!)

…Однако на примере отдельных героев-рекордсменов угледобычи нам еще не удалось воспитать всю остальную массу молодежи. Кроме митингов и массовок по шахтам, а кое-где вечеров молодежи, мы еще ничего не успели сделать. Естественно, что из 12 комсомольских участков и 15 комсомольских бригад в районе нет ни одной стахановской, ибо, правду сказать, мы пока держим курс лишь на рекордсменов.

Заведующий угольным отделом Кадиевского горкома ЛКСМУ

ОТ РЕДАКЦИИ.

Сообщения наших корреспондентов и заявления секретарей комсомольских комитетов кадиевских шахт, публикуемые выше, свидетельствуют о том, что даже на родине стахановского движения — в Кадиевке — еще продолжается однобокая погоня за рекордами вместо энергичного развертывания массового соревнования.

Держа курс на рекордсменов-одиночек, некоторые шахтные организации лишь «коллекционируют» цифры рекордов и фамилии рекордсменов, ничего не делая для того, чтобы их замечательный опыт широко двинуть в массы.

Наша комсомольская газета задавала тон в борьбе за новый, свободный труд советской молодежи.

…Мне кажется, что тогда мы до конца еще не осознали  в с е м и р н о-и с т о р и ч е с к о е  значение свершавшегося. Еще не прошло и двух десятилетий после разрушительных, прошедших ураганом по стране, империалистической и гражданской войн; в наследство от царской России мы получили допотопные, отсталые станки; техники на шахтах — той, к которой мы  п р и в ы к л и  ныне, — и в помине не было. Что же подвигло Алексея Стаханова и его друзей на поразительный трудовой подвиг?

Во-первых, освобожденный труд. Человек работал не на барина, не на чужих, а на себя, на своих друзей и братьев по классу. Во-вторых, свободный труд и человеческая раскрепощенность породили  ж а ж д у  деятельности — открылся простор для рабочей смекалки, ибо человек, стоящий у станка, выходивший в поле, рубивший уголь, ощутил себя  х о з я и н о м. Алексей Стаханов не только затрачивал максимум мускульной энергии — он затрачивал также максимум энергии мыслительной, говоря попросту, рабочей смекалки. Он был провозвестником тех миллионов рационализаторов, которые ныне украшают Доски почета во всех наших заводах, шахтах, депо, совхозах, научно-исследовательских институтах.

А когда кто-то мешал трудовому подвигу, мы включались в «драку» — и не в шутку, а всерьез.

Помню, как по заданию Сергея Антонова мы ездили по колхозам и на сходках читали и обсуждали статью, напечатанную в «Комсомолке» под грозным заголовком:

Кто мешает Паше Ангелиной?

Тракторная бригада лучшего бригадира Донбасса, члена Совета при народном комиссаре земледелия СССР, Паши Ангелиной обслуживает колхоз им. Политотдела Старобешевской МТС. Условия, в которые руководители МТС и колхоза поставили бригаду, лишают ее возможности работать в полную силу.

Действительно, долгое время бригаду трактористок поили засоренной и нездоровой речной водой, отчего девушки постоянно страдали желудком. Полтора месяца Ангелина добивалась от руководства колхоза и дирекции МТС, чтобы бригаде доставляли чистую воду. Наконец, после вмешательства обкома партии Старобешевский райпартком снял с работы председателя колхоза им. Политотдела и… перебросил его парторгом в соседний колхоз «Донбасс».

Такое «наказание», постигшее председателя, поощрило руководство МТС и колхоза к дальнейшим издевательствам над лучшей бригадой трактористок. Очень часто тракторы бригады Ангелиной вынуждены были начинать косить хлеб не в 5 часов утра, а в 9—10, так как колхоз своевременно не давал скидальщиков. Часто ночью тракторы стояли, а могли бы производить лущевку. Стояли потому, что колхоз не присылал прицепщиков.

Бригаде Ангелиной выделяли худшие в колхозе косилки. Ей не давали нужного количества вил и другого инвентаря. Напрасно Ангелина обращалась за помощью к директору МТС и секретарю райпарткома.

Ущемление бригады Ангелиной дошло до того, что у нее забрали бригадного учетчика. Кормили трактористок плохо. В течение полумесяца изо дня в день им давали соленую брынзу и прокисшее молоко. Мясо попадало в бригадный котел лишь изредка. Каша (пшенная и перловая) изготовлялась до того безвкусно, что трактористки предпочитали кормиться всухомятку. О картофеле и овощах только мечтали.

Несмотря на все это, — писала «Комсомолка», — бригада Ангелиной работает по-прежнему великолепно. В первые 3 дня уборочной она, имея по 3 косарки за трактором, скосила тремя тракторами 170 га хлеба при плане в 107 га. И эти успехи достигнуты бригадой исключительно за счет огромной энергии, воли, энтузиазма трактористок-девушек.

Виновные в безобразном отношении к лучшей в Донбассе бригаде трактористок-девушек должны быть сурово наказаны.

…Видимо, с тех пор в характере людей моего поколения выработалась «постоянная боевая готовность», решительность, атакующий, так сказать, стиль, подчас очень резкий.

Однако жизнь вносила свои коррективы. Помню, как однажды Сергей поднялся за столом президиума, крытым красным кумачом:

— Объявляю комсомольское собрание открытым.

Сергей уже не раз руководил нашими собраниями. Ему нравилась эта миссия: жестом руки утихомирить зал, оглядеть товарищей и неторопливо, подражая взрослым, произносить привычные, гладкие формулы:

— Предлагается избрать…

— В президиум поступило предложение…

— Прошу голосовать…

В первом ряду, на лавке, сидел «виновник» — совсем молоденький парнишка из железнодорожных мастерских, обвиненный в «мягкотелом либерализме». Сергей переждал, пока уляжется шум, и начал речь. Он говорил громко, отчетливо, помогая своей речи, резко и строго рубил воздух взмахом руки. В конце потребовал:

— Исключить из рядов комсомола…

Раздались редкие аплодисменты. Довольный Сергей опустился на табурет. Никто не решался выступить после него. Тогда, поднявшись, Сергей сурово сказал:

— Ставлю вопрос на голосование…

Вдруг из задних рядов донеслось:

— Позвольте сказать?

Сергей не понял вначале, кто просит слова. Но вот уже встал со своего места в последнем ряду и спокойно пошел к сцене пожилой рабочий в путейской тужурке. Его в городе знал каждый — старый большевик, член партии с 1917 года, машинист Харитонов.

Харитонов остановился на краю сцены, выждал минуту, пока стихнет шум.

— Гляжу я на вас, братцы, — начал он, — на молодых наших товарищей, и прямо скажу, не радуюсь — уж больно суровый вы народ. А секретарь ваш, — тут Харитонов резко повернулся к Сергею, — ну, прямо международный прокурор…

В зале засмеялись. Серега покраснел.

— А подумали ли вы, товарищи судьи и прокуроры, — продолжал машинист, — что́ учиняете вы, исключая из комсомола своего товарища…

Харитонов укоризненно поглядел на Сергея.

— Определенного рода политический расстрел. А заслужил ли этого ваш товарищ, сказав что-то и где-то не так, как надо бы?

Харитонов посмотрел на злосчастного паренька и вдруг широко, добро улыбнулся. В зале тоже заулыбались, зашумели. Сергей по привычке хотел было зазвонить, одернуть, но Харитонов поднял руку:

— А может, он просто недотепа, оголец этот? За то, в чем провинился, — и «на вид», глядишь, многовато…

Харитонов еще шел обратно на свое место, а уже загудела, зашумела враз переменившая свое мнение комсомолия:

— Верно! На вид поставить! Поработать с ним! Пусть умнее будет! Не понял момента!

Сергей настойчиво, перекрывая шум и крики, твердил:

— Имеются два предложения, товарищи!

За первое — поставить на вид — проголосовали все, кроме Сергея. За второе, на котором настаивал Антонов — исключить из рядов комсомола, — поднял руку он один.

Поднял — и сразу же пунцовый от стыда сел на председательский табурет.

Вечером, возвращаясь с собрания, он долго молчал, а потом сказал мне:

— Завтра самоотвод попрошу.

— Сдрейфил?

— Чего? — удивился он.

— Правды сдрейфил, — пояснил я.

Он оглядел меня, остановившись, и удивленно как-то сказал:

— А ты прав, Петь…

Самоотвода он не просил, да мы бы не дали, но урок он принял мужественно — и запомнил на всю жизнь.

 

2

Я убедился в правильности моего суждения о неизбывной душевной мягкости Сергея, скрытой временами за напускной суровостью и резкостью, когда вся наша страна, в недалеком прошлом (в таком недалеком тогда!) «лапотная», неграмотная, забитая, бесправная «тюрьма народов», некий придаток империализма — следила за научно-техническим прогрессом, начатым сынами тех красногвардейцев, которые едва-едва окончили церковноприходские училища.

Рождался Днепрогэс и Кузбасс, Магнитка и Сталинградский тракторный; дерзкие умы ученых — плоть от плоти, кровь от крови рабочих и крестьян — устремлялись в будущее, в то, которое спустя четверть века (разве это срок для истории?!) стало явью, наша страна стала родиной первого в мире искусственного спутника Земли.

Дерзкое устремление в неведомое всегда соседствует с риском, с возможностью жертв.

Я видел, как Сергей Антонов плакал, слушая Обращение ЦК ВЛКСМ к советской молодежи, когда погиб один из лучших сынов комсомола, герой, участник полета в стратосферу Илья Усыскин. Молодой талантливый ученый, аспирант Ленинградского физико-технического института Илюша Усыскин в 23 года имел уже научные труды: он сконструировал камеру, предназначенную для изучения космических лучей в стратосфере; он выполнил две крупные научно-исследовательские работы по дифракции быстрых электронов.

Истый сын своего класса, воспитанник комсомола, он упорно овладевал крепостью науки, и своими успехами показал, какие таланты выдвигает молодое поколение революции, борющееся под руководством ленинской партии.

Одновременно с аспирантурой комсомолец Усыскин читал лекции по диалектическому материализму на 4-м курсе физико-механического института. Он великолепно знал современную литературу. Илюша Усыскин был активным комсомольцем, членом бюро комсомольской ячейки.

Сын старого революционера-коммуниста, Илюша Усыскин вырос в пионерском отряде, воспитывался в комсомоле. Он шел к сияющим вершинам науки и вместе с Федосеенко и Васенко самоотверженно поднялся в выси стратосферы, чтобы и ее подчинить воле большевиков, поставить на службу стране социализма.

«Комсомолец Усыскин был образцом молодого, пытливого, талантливого сына революции, каких готовит в своих рядах Ленинский комсомол, — говорилось в Обращении ЦК ВЛКСМ. — Имя его будет жить в комсомоле. Десятки и сотни тысяч, миллионы молодых рабочих и колхозников, вузовцев и научных работников в рядах многомиллионного комсомола еще теснее сплотят свои ряды вокруг партии, чтобы возместить потерю Усыскина сотнями, тысячами таких же талантливых героев науки и техники».

…Через несколько дней мы собрались еще на один траурный митинг — путь к познанию шел через смерть героев: погиб челюскинец комсомолец Борис Могилевич. Поход «Челюскина» имел целью установить подходящий тип грузового парохода, зафиксировать все особенности Северного морского пути для будущих регулярных рейсов по Ледовитому океану.

Ледовая ситуация 1933—1934 гг. в Чукотском море оказалась исключительно тяжелой.

«Челюскин», несмотря на все ледяные преграды, все же пробился в Берингов пролив.

Испытанный начальник экспедиции О. Ю. Шмидт, опытнейший капитан В. И. Воронин и команда, почти наполовину состоявшая из краснознаменцев-сибиряковцев, повторили рейс ледокола «Сибиряков» на транспортном пароходе.

«Челюскину» оставалось всего 5 миль до выхода в Тихий океан, но внезапно подувшие японские тайфуны нагнали воду в узкий Берингов пролив. Стремительный поток стал быстро уносить на север ледяные поля, в которых находился пароход «Челюскин». Начался беспрерывный дрейф. «Челюскин», окруженный льдами, постепенно удалился от границ чистой воды. Наступили заморозки и полярная ночь. «Челюскин» не раз подвергался опасности быть сжатым дрейфующими льдами. Готовая ко всем опасностям экспедиция бодро и настойчиво боролась со стихией. Полярники всегда находились начеку и по первому сигналу командования выходили на аврал обкалывать лед у корпуса парохода.

Опыт и неиссякаемая энергия руководства экспедиции, самое точное распределение обязанностей между всеми участниками, тщательная подготовка позволили быстро и безопасно сойти на лед и выгрузить все необходимое оборудование. В составе экспедиции «Челюскина» находилось 103 человека, и все без исключения оказались снабженными продовольствием, теплой одеждой, палатками, спальными мешками и т. д.

В последнюю секунду, когда все уже были на льду и с полузатопленной палубы сходили Шмидт и Воронин, погиб завхоз экспедиции комсомолец Борис Григорьевич Могилевич. С именем этого товарища связаны самые лучшие воспоминания участников экспедиции на «Челюскине». Особо памятно, как Борис Могилевич снаряжал «челюскинцев» в тяжелый, опасный путь по льдам от острова Колючина к мысу Дежнева. С какой любовью он заботился о каждой мелочи, которая могла бы быть необходимой в пути. В момент гибели «Челюскина» последним оставшимся на палубе был Борис Могилевич, который беспокоился о том, чтобы все перенести на лед и ничего не оставлять на тонувшем корабле.

Славный комсомолец Борис Могилевич погиб на посту в высоких широтах Арктики на 68°16′ северной широты и 172°47′ восточной долготы.

Наши рабочие, выступая на траурном митинге, говорили:

— Проходящие по Ледовитому океану советские ледоколы будут гудками оглашать побежденные ледяные просторы, отдавая салют комсомольцу-полярнику Борису Могилевичу…

Минутой молчания мы почтили память героя, а потом, не сговариваясь, по какому-то единому, внутреннему порыву запели «Интернационал».

…Правы ли мы были, начав атаку неизведанного так рано, едва-едва залечив раны, нанесенные Родине интервенцией, гражданской войной, контрреволюционерами всех мастей и оттенков? Да. Мы были правы. «Кремлевский мечтатель», как сказал о Владимире Ильиче английский писатель Герберт Уэллс, в самые грозные годы мечтал об электрификации разрушенной и израненной страны. И его великие мечты сбылись, они были неким ускорителем века. Я хочу привести статью мечтателя из Калуги К. Э. Циолковского, статью, которая подтверждала нашу высокую и гордую правоту в том труде и научном поиске, которое проводило наше поколение…

«Ко мне обращались примерно еще 10 лет тому назад с желанием инсценировать на экране мой рассказ «Вне Земли». Но дело это было настолько сложным, что предприятие было отложено. И вот только теперь «Мосфильм», в лице талантливого В. Н. Журавлева, твердо решил создать картину «Космический рейс».

О возможности путешествий вне нашей планеты мечтать я начал еще с 17 лет. В 1895 году мною написана книга «Грезы о Земле и небе»…

В первые годы революции я серьезно занялся этой темой. Отражением этих работ была фантастическая повесть «Вне Земли» (1918 г.).

Математически разработанная теория реактивного прибора появилась уже в 1903 г. сначала в малораспространенном философском журнале Филиппова «Научное обозрение», а через несколько лет в «Вестнике воздухоплавания» (1911—1913 гг.). Затем появилось несколько печатных работ в отдельных изданиях и в журналах. С 1914 г. мои работы стали известны и за границей.

Ничто меня так не занимает, как задача одоления земной тяжести и космические полеты. Кажется, половину своего времени, половину своих сил я отдаю разработке этого вопроса. Мне вот уже 78 лет, а я все продолжаю вычислять и изобретать касающееся реактивной машины. Сколь я передумал, какие только мысли прошли через мой мозг! Это уже были не фантазии, а точное знание, основанное на законах природы; готовятся новые открытия и новые сочинения. Но фантазия также меня привлекала. Много раз я брался за сочинения на тему «Космические путешествия», но кончал тем, что увлекался точными соображениями и переходил на серьезную работу.

Фантастические рассказы на темы межпланетных рейсов несут новую мысль в массы. Кто этим занимается, тот делает полезное дело: вызывает интерес, побуждает к деятельности мозг, рождает сочувствующих и будущих работников великих намерений.

Что может быть возвышеннее — овладеть полной энергией Солнца, которая в 2 миллиона раз более той, что падает на Землю! Что может быть прекраснее — найти выход из узкого уголка нашей планеты, приобщиться к мировому простору и дать людям выход от земной тесноты и уз тяжести?!

Шире литературы влияние кинофильмов. Они нагляднее и ближе к природе, чем описание. Это высшая ступень художественности, в особенности когда кино овладело звуком. Мне кажется со стороны «Мосфильма» и тов. Журавлева большим геройством то, что они взялись осуществить фильм «Космический рейс». И нельзя не высказывать большого удовлетворения этой работой.

Как я сам гляжу на космические путешествия; верю ли я в них? Будут ли они когда-нибудь достоянием человека?

Чем больше я работал, тем больше находил разные трудности и препятствия. До последнего времени я предполагал, что нужны сотни лет для осуществления полетов с астрономической скоростью (8—17 км в секунду). Это подтверждалось теми слабыми результатами, которые получены у нас и за границей. Но непрерывная работа в последнее время поколебала эти мои пессимистические взгляды: найдены приемы, которые дадут изумительные результаты уже через десятки лет.

Внимание, которое уделяет наше Советское правительство развитию индустрии в СССР и всякого рода научным исследованиям, надеюсь, оправдает и утвердит эти мои надежды».

…Через двадцать шесть лет после опубликования этой статьи коммунист Юрий Гагарин, воспитанник Ленинского комсомола, станет первым человеком в мире, осуществившим мечту Циолковского, мечту, которая иным скептикам казалась утопией, сказкой.

 

3

…Сергей вышел из здания горкома комсомола, нахлобучив шапку, подняв воротник пальто, — непогодило, ветер был промозглым.

Только что заворг горкома, невысокий вихрастый паренек в гимнастерке, со шрамом через все лицо, дал ему довольно необычное поручение.

— Значит, так, Антонов, — сказал заворг, — зайдешь к старику Пэну. Хлопцев себе в помощники отбери побойчее. Очень нужный нашему городу старик: искусство, понимаешь ли, надо двигать в массы. Комса не поможет — кто поможет? Мы крепко на тебя надеемся. Считай это поручение социальным заказом. Понял?

— Все сделаем, — ответил Сергей как можно увереннее, но, говоря по правде, сейчас, шагая по зимним улицам, он все же до конца не понимал, в чем суть поручения.

Он прошел по центральному проспекту, затем свернул в переулок и остановился около большого покосившегося деревянного здания. Дом этот был известен в городе каждому — целый этаж в нем занимал старый художник Пэн.

Сергей однажды видел его на улице — художник шел семенящей стариковской походкой, в старомодном пальто, в пестром, как-то по-особому повязанном шарфе, но с непокрытой головой. Седые кудри его были похожи на языки пламени: так непокорно вздымались они над головой, огромной, словно по ошибке прилепленной к тщедушному телу.

Художник Пэн был «городской достопримечательностью». Про него рассказывали разное — и то, как удивил он строгих экзаменаторов в Петербурге, и те открыли перед ним двери императорской Академии художеств — редкая, невероятная удача для еврейского мальчика из заштатного белорусского города! И как, окончив академию, он отказался от самых блестящих и выгодных предложений, скатал в трубку свои холсты и вернулся на родину, в Белоруссию, и как преподавал в художественном училище, учил ребятишек — за гроши, а то и вовсе бесплатно великому таинству живописи…

Вот к этому человеку и направил Сергея горком комсомола.

Антонов остановился у двери, обитой потрескавшимся дерматином. Над дверью свешивалась груша старомодного звонка. Такие обычно бывают в квартирах частных врачей и адвокатов. Сергей тихонько потянул веревку, но звонка не услышал.

Он намотал конец веревки на руку, дернул решительнее. Звонок молчал — тишина царила в ателье живописца.

Все почему-то отказывалось служить людям в ту лютую, со снежными заносами зиму — замерзала вода в трубах, не звонили звонки, неслыханно долго шли телеграммы, опаздывали поезда.

Сергей, поняв, что так он простоит здесь до ночи, постучал. Послышалось старческое шарканье, покряхтыванье, и простуженный голос спросил из-за двери:

— Что вам угодно?..

— Мне бы товарища Пэна.

— Кому понадобился товарищ Пэн?

— Горкому комсомола.

Дверь со скрипом приоткрылась:

— Прошу вас, молодой человек…

Сергей вошел в холодный темный тамбур. Старик поспешно, чтобы не задуло свечу, захлопнул дверь, накинул засов. Затем протиснулся мимо Сергея и, освещая путь, пригласил следовать за собой.

В просторной комнате, куда они вошли, было так же холодно и неуютно, как и в прихожей. Сергей осмотрелся: на закопченных стенах висели картины — большие и маленькие холсты в неструганых деревянных рамах, а то и вовсе без рам. Картины наступали на посетителя со всех сторон; множество холстов, словно древнеегипетские папирусы, свернутые в тугие свитки, стояли в углах.

В центре комнаты грубо сколоченный некрашеный стол был уставлен пыльными пузырьками, банками, коробками с красками. В треснувшем стакане, словно диковинный букет, стояли кисти. Возле стола, похожего больше на плотничий верстак, громоздились два грубых кособоких табурета. К стене привалился узкий деревянный топчан, застланный пестрым, сшитым из разноцветных лоскутов одеялом.

Сергей с интересом осматривал комнату — ему еще никогда не приходилось бывать в мастерских художников.

— Ну-с, молодой человек, что привело вас ко мне? — спросил старик.

Сергей заметил на столе странное сооружение — самодельную спиртовку, на которой подогревался в стеклянной колбе жидкий кофе.

— А дрова-то у вас есть? — спросил Сергей.

— Дрова мне выделены. Только я хвораю, вот и приходится мерзнуть. Топлю бумагой, сиречь книгами и журналами, молодой человек.

— Я сейчас, — сказал Сергей, — подождите немного, я вернусь.

Сергей отыскал во дворе соседнего дома несколько сероватых поленьев, притащил их в мастерскую, разжег огонь в «буржуйке», труба которой выходила прямо в окно ателье. Через несколько минут раздался глухой, теплый, потрескивающий гуд пламени. В комнате стало дымно и тепло.

— Вы спрашивали, что меня к вам привело? — спросил Сергей. — К вам привело одно желание, товарищ художник: сделать так, чтобы вам стало теплее жить на этой земле.

— Значит, кому-то еще нужен старый чудак Пэн! — тихо сказал живописец. — Значит, его еще помнят в городе! Значит, он еще может принести пользу кому-то в этом мире!

…В следующий раз Сергей пришел не один — привел с собой всех нас. В горсовете мы получили по ордеру дрова, привезли их, аккуратно сложили поленницу в темном коридоре. Девчата натаскали воды, вымели сор, помыли полы. Расстарались — ввернули сорокасвечовую лампочку под потолком, и мастерская Пэна стала светлой, уютной, просторной.

Художник рассказывал нам о себе, о картинах, но с Сергеем он любил беседовать особо. И только спустя много лет я понял, что манило старого Пэна к моему одногодку: умение заинтересованно, в б и р а ю щ е  слушать. Качество это особого рода — чаще ведь человек старается больше говорить, чем слушать других.

Признаться, Сергей поначалу не очень-то много понимал в рассуждениях Пэна о предмете живописи — слишком уж далеки ему были седые благообразные библейские старцы, теплое синее италийское море и красоты диковинных средиземноморских портов.

А на неоконченную, прикрепленную к подрамнику картину Сергей просто не мог взглянуть — особенно, если вместе с нами приходили к Пэну девчата. С холста пленительно улыбалась нагая черноволосая девушка. Сергей старался не глядеть на нее, но картина точно притягивала его; украдкой он вновь и вновь любовался распущенными волосами, грациозно поднятой рукой…

Вот так они и подружились — комсомолец и старый мастер. Пэн даже пытался научить Сергея рисунку, долго бился, но — увы! — художника из Сергея не получалось. Тогда после бесполезных живописных страданий они заваривали кипяток. Сергей «строил» чай, а старик — кофе. И долго-долго рассказывал Пэн о том, как это прекрасно — живопись, рисунок, поэзия, музыка.

Как же он говорил тогда — вдохновенно, с жаром и пафосом — старый художник! В те долгие зимние вечера и родилась у Сергея потребность встречи с прекрасным — с картиной и книгой стихов, с музыкой, с театром и кинематографом.

— И все-таки я, старый чудак, дожил до новой жизни, — любил повторять профессор Пэн. — Кто бы мог поверить в это, кто?

Он и вправду многим казался совершенным чудаком: в мастерскую к нему приезжали гости из Москвы, Ленинграда, бойкие барышни из ВОКСа по-хозяйски показывали его работы иностранцам, но на все, даже самые выгодные предложения он отвечал неизменным отказом. Пэн почти никогда не продавал свои картины — только в случае крайней нужды, когда не на что было купить холст и краски.

Однажды утром город облетела страшная весть — старика Пэна, гордость нашего города, зверски убили в его мастерской.

Это было чудовищное преступление. Отряд милиции оцепил дом Пэна, в ателье старого живописца никого не пускали. Городской фотограф, приглашенный угрозыском, делал снимки — восемнадцать ножевых ран насчитали тогда на худеньком теле художника.

Хоронил Пэна почти весь город. Тысячи людей, никогда, наверное, и не видевших работ его, шли за простым сосновым гробом.

А к вечеру город облетело новое известие — преступников нашли. Ими оказались родственники профессора: сестра и два племянника. Кто-то внушил им, что старик несметно богат, что, мол, в закоулках мастерской прячет он золото и драгоценности. И они потребовали у Пэна показать, где лежат сокровища. Им не пришло в голову, что все свои заработки старик тратил на холст и краски, на книги по искусству, да еще на любимый свой кофе.

…Сергея назначили общественным обвинителем на суде. Всю ночь перед началом процесса он писал гневную речь. Утром срывающимся от волнения голосом, глаза — после бессонной ночи и слез — красные, припухшие, Сергей потребовал высшей меры наказания для всех троих участников преступления…

А после объявления приговора комсомольцы решили создать в опустевшей мастерской музей, показать горожанам работы художника, знаменитого их земляка. Когда же в горкоме обсуждали, кто будет директором музея, выбор пал на Сергея.

Так Сергей Антонов по совместительству стал директором художественного музея…

В этом музее хранилось более двухсот произведений профессора Пэна. Они размещались на трех этажах просторного здания. Война не пощадила искусство — музей Пэна сожгли фашисты, множество произведений бесследно пропало. Но все же в городах Белоруссии в картинных галереях и музеях сохранилось несколько десятков картин Пэна…

— Вы знали Пэна?! Неужели?! Расскажите, пожалуйста, о нем подробней.

Мой собеседник, известный всему миру художник, вдруг потерял всякий интерес к окружающим, отмахнулся от осаждавших его поклонников и, крепко ухватив меня за руку, увел в кабинет, усадил в старинное кожаное кресло и начал жадно расспрашивать о профессоре Пэне.

Разговор этот происходил через несколько десятилетий после гибели Пэна, в Париже, на весеннем вернисаже.

Художника, так настойчиво расспрашивавшего меня о Пэне, звали Марк Шагал.

Когда-то Шагал был учеником Пэна, затем решил, что учиться ему уже нечему, а потом и вовсе уехал из России, обосновавшись во Франции. И вспомнилось мне, как, бывало, старик Пэн ворчливо говорил Сергею и мне:

— Шагал талантливый, очень даже талантливый, но как бы он там не сбился с пути в этой Франции, как бы не начал писать на потребу толстосумам всяких там наших козочек в их облаках… Я ведь учил его реализму, я так любил его, я верю в него, до сегодняшнего дня верю — он так одарен от природы, этот мой мальчик, Марк…

…Марк Шагал. Салфетка, на которой он — в шутку или всерьез — оставляет свой автограф, мордочку козы, несколько штрихов городского пейзажа, шутливый рисунок деревни, оценивается на «рынке маршалов» в кругленькую сумму. После Пикассо он сегодня, наверное, самый известный и самый дорогой художник на Западе.

Над обеденным столом Шагала висит картина, изображающая знакомые мне с детства горбатые улицы нашего города, а над подслеповатым домишком — синяя вывеска: «ЛАФКА».

— Почему же через «эф», Марк Захарович? — спросил я его удивленно.

— Молодой человек, пожалуйста, не учите меня, какие были тогда вывески, — по-стариковски ворчливо, с некоторым даже вызовом ответил Шагал, а в глазах его стояли слезы…

Слезы неизбывной ностальгии — тоски по далекой, брошенной в трудные годы Родине.

Во время поездок на Запад такие слезы мне приходилось видеть не раз при случайных и неслучайных встречах с людьми, в разные годы и по разным причинам покинувшими Россию…

Помню, как довелось мне увидеться с артистом «его императорского величества» театров Андреевым. Волею судеб, когда многих людей разметало по миру лихими ветрами горькой эмиграции, оказался бывший актер бывших русских императорских театров во Франции.

Когда я встретился с Андреевым, было ему за восемьдесят, но, несмотря на преклонные годы, оставался он подтянутым, бодрым, ясноглазым; голова у старика светлая — никаких провалов памяти; реакция на слова собеседника — моментальная, юношеская, сказал бы; голос — актерский, великолепно поставленный, с хорошим тембром.

В далекие, трагические для Андреева годы, после унизительных скитаний по «заграницам», женился он на француженке: пошли дети — полурусские, полуфранцузы, потом «внучки-четвертушки». Но сердце-то у него русское было, тянулся, видно, он к Родине, страдал внутренне.

Деталь — одновременно и смешная и горькая: когда мы встретились, он, стараясь, чтобы я не заметил, оторвал две пуговицы с моего пиджака — память о настоящем русском, то есть советском. И рассказывал, все время рассказывал, страшась, видно, что не сможет сказать всего, что накопилось в сердце за долгие годы эмиграции — то есть оторванности от того понятия, которое мы определяем двумя всевбирающими словами — Родина-мать. Главное, что запомнилось мне из его исповеди: ох как плохо живется русским людям на чужбине, так горько, что горше и быть не может.

— Я стар, — говорил он мне, — и нет у меня ничего такого, чтобы мог я завещать после смерти Родине. Однако я не зря попросился к вам. Есть у меня стародавний друг, мосье Леонидов, бывший администратор МХАТа. Так вот у него, у мосье Леонидофф, — на французский манер сказал старик, — сохранилась уникальнейшая библиотека по истории русского театра. Он хотел бы эту свою редкостную коллекцию книг передать в дар Харькову — он там родился.

— Спасибо, — ответил я, — передайте господину Леонидову нашу благодарность.

— Но он хочет всенепременно увидеться с вами. Он желал бы изложить вам нечто, по его словам, крайне важное.

Назавтра я встретился с Леонидовым.

Как же разительно отличался он от восьмидесятилетнего Андреева! Значительно моложе «бывшего артиста», Леонидов еле двигался, глаза его были слезящимися, тусклыми, руки мелко тряслись.

Открыв потрепанный черный портфель, он достал большой лист мелованной бумаги, с круглыми красными печатями и протянул мне:

— Это завещание. Мое завещание. Я передаю всю мою библиотеку. Согласно описям, — он достал несколько страниц машинописного текста, также заверенные печатями, — коллекция уникальных книг составляет четыре тысячи томов. После моей смерти я хочу, чтобы все фолианты по истории русского театра стали достоянием харьковской библиотеки, которая имеет честь находиться на Дворянской улице.

— Такой улицы в Харькове нет, — ответил я. — С 1917 года не существует.

Пошамкав белесыми губами, утерев слезу, Леонидов после долгого и тяжелого молчания глухо ответил:

— Названия-то нет, но ведь улица осталась…

Ушел он согбенный, шаркая ногами, и в сердце моем шевельнулась жалость к этому человеку.

— Жалеть его вообще-то не следует, — сказал мне во время следующей встречи Андреев. — Он ведь не только сам остался в Париже, когда повез за границу МХТ на гастроли, но и многих актеров уговорил. Сколько им, ныне широко известным в Москве, пришлось помыкаться, прежде чем смогли вернуться на Родину… Так что — вину свою он хочет загладить… По-человечески я его понимаю, — вздохнул Андреев, — очень хорошо понимаю…

Однако слова «по-граждански» старик так и не произнес.

Именно Андреев впоследствии сказал мне, что неподалеку от Парижа в городе Нейи на маленьком кладбище захоронен великий русский композитор Глазунов, автор бессмертной «Раймонды», в которой так блистательно выступали величайшие балерины нашего времени — Анна Павлова, Галина Уланова, Майя Плисецкая.

Я поехал на это кладбище и среди безвестных могил французских граждан нашел небольшой мраморный крест и плиту — «Александр Глазунов». Ни венков, ни цветов — запустение; непонятное русское имя среди тысяч французских; а ведь Глазунов лежит, великий композитор, один из корифеев русской музыки, гордость наша и слава.

Сердце мое сжалось, вспомнились поруганные гитлеровскими вандалами могилы Чайковского, Толстого, Пушкина, вспомнилось, с каким трудом, ценою каких огромных усилий восстанавливали мы эти святыни, вспомнилось, каким почетом окружено искусство у нас на Родине, как торжественно отмечаются Пушкинские дни в Михайловском, как празднуется на Смоленщине рождение Глинки, когда десятки тысяч людей заполняют улицы и площади города, восставшего из пепла, и звучат вдохновенные мелодии великого сына великого народа…

— Кто из родственников Глазунова живет в Париже? — спросил я Андреева.

— Право, не знаю, — ответил он. — Кажется, после смерти его вдовы единственная наследница, дочь композитора, перебралась в Германию.

— Это все, что вы знаете?

— Увы, все.

Задача оказалась сугубо трудной: во-первых, ныне существуют две Германии — ГДР и ФРГ; во-вторых, человек в стране подобен иголке в стоге сена.

Андреев, впрочем, вскоре позвонил ко мне и добавил:

— Кажется, дочь Глазунова вышла замуж за какого-то немецкого писателя, но и это неточно — так мне сказали знакомые, на память которых я не могу полагаться совершенно определенно.

Это тем не менее была хоть какая-то зацепка. Вернувшись в Москву, я связался с моими друзьями, работавшими в ГДР и ФРГ; братство по фронту, по партизанской борьбе — великое братство; тот, кто знает запах пороховой гари, ужас бомбежек и минометных, свистящих обстрелов, скорее всех и всегда поможет другу, если только (редко это, но, увы, бывает) не зачерствел человек, не забурел, забыл фронтовое, всеобщее, объединяющее родство.

Друзья, работавшие в ГДР, ответили быстро — помогли немецкие товарищи, сразу же откликнулись, на нашу просьбу, и это понятно — братская социалистическая страна, общность идеалов, классовая солидарность. Ответ товарищей из ГДР был неутешительным: опросили членов Союза писателей, связались со всеми литераторами, не состоящими еще членами Союза, но никто не был женат на дочери Александра Глазунова, никто ничего не слыхал ни о ней, ни о ее муже.

Из ФРГ ответ пришел значительно позже, но радости моей конца не было: в Мюнхене живет писатель, искусствовед, выпустивший несколько книг по истории французских импрессионистов, ныне работающий над монографией о Глазунове. Жену его зовут Елена Александровна, она русская, единственная на всем белом свете наследница нашего великого композитора.

Через несколько дней в Мюнхен вылетел наш товарищ Володин, занимавшийся вопросами культуры. Я с нетерпением ждал его возвращения — мы условились, что в тот же день, сразу после беседы с Еленой Александровной, он вернется, чтобы рассказать о том, как прошла встреча. Однако ни в тот день, ни утром следующего дня Володин не вернулся. Лишь только поздним вечером он пришел ко мне — усталый, но счастливый.

— Ну, как? — спросил я.

Ни говоря ни слова, Володин достал из кармана конверт и протянул его мне.

Елена Александровна Глазунова писала, что она благодарна советским людям за память об ее отце, и выражала согласие на перенос праха композитора на его Родину, в Ленинград. Имея согласие единственной наследницы, я во время моей очередной поездки на берега Сены договорился о встрече с Перетти, председателем Национального собрания Франции, который одновременно являлся мэром города, где был похоронен Глазунов. Приехав к господину Перетти, я сказал:

— В Нейи покоится прах композитора Глазунова, автора «Раймонды».

— О, это великий балет! — воскликнул Перетти. — Кто бы мог подумать, что этот замечательный русский спит вечным сном у нас!

— Вы должны понять меня: Глазунов рожден в России, он заявил себя выдающимся композитором в России, первые его произведения прозвучали в России, оттуда, из России, он пришел в мир. Следовательно, и возвратиться он должен туда, где начал.

Председатель Национального собрания задумался.

— Видите ли, я, конечно, понимаю вас и не могу оспаривать ваши доводы, но по законам моей страны перезахоронение возможно лишь в том случае, если на это есть согласие наследников усопшего.

Я достал из кармана письмо Елены Александровны Глазуновой и протянул его — вместе с приложенным переводом — господину Перетти.

Внимательно прочитав письмо дочери Глазунова, председатель Национального собрания вернул его мне, сказав:

— У меня одно непременное условие.

Я подумал: «Ну вот, началось».

— Слушаю, господин председатель.

— Все расходы, связанные с транспортировкой праха господина Глазунова по территории Франции, вплоть до аэродрома, принимает на себя наша мэрия.

Я вернулся от председателя Национального собрания в дом, где жил тогда в Париже, счастливым. То и дело я ловил себя на том, что снова и снова вспоминаю Сергея; его уроки — трепетное отношение к искусству, к творчеству, ко всему тому, что помогает формированию внутреннего мира гражданина, а что, как не книга, музыка, живопись, оказываются неким «фундаментом» интеллигентности?! Недаром ведь Владимир Ильич так часто цитировал великих русских писателей, недаром он так любил поэзию, музыку, живопись!

(Уже через много лет, после того как кончилась война, Сергей, находясь на военной службе, да и после демобилизации, продолжал отдавать весь пламень своего сердца работе по охране памятников старины, помогал — чем мог — тем друзьям из мира искусства, с которыми его сводила жизнь и в горькую годину войны и в дни мира; не по приказу помогал, не по указанию, а по велению сердца, ибо так уж он был воспитан. Партия его научила этому, Советская власть. О некоторых эпизодах его деятельности в области культуры и истории нашей страны я позже расскажу. Читатель поймет, что моя эпопея с Глазуновым началась благодаря Сергею — таков уж этот человек, обладавший даром «заражать» идеями.)

…Вечером, после того как я договорился с ленинградскими товарищами о времени и месте захоронения праха Глазунова, раздался телефонный звонок.

— Здесь Мюнхен.

— Слушаю.

— Добрый вечер, — слышу молодой голос.

— Добрый вечер.

— Это говорит Елена Александровна Глазунова.

— Здравствуйте, Елена Александровна. Я только-только сел писать благодарственное письмо — спасибо большое за то, что вы остались патриотом Родины.

— Я всегда была и буду патриотом Родины, — ответила женщина — по голосу ее чувствовалось, как она волновалась. — Мой отец умер гражданином СССР, он с советским паспортом умер, отказался его поменять, говорил: «Кто не хочет меня впускать дирижировать в ту или в другую страну — пусть не впускает, а я был, есть и останусь русским»… Так вот, у меня есть одно условие, которое я не высказала вашему коллеге, оставшемуся у меня переночевать, — он ведь поэтому на день задержался.

— Слушаю вас, — ответил я, но без того волнения, которое испытал, разговаривая с председателем Национального собрания Франции, потому что сразу же услышал и почувствовал в голосе этой женщины из Мюнхена что-то наше, родное. — Условие мое состоит в том, чтобы при перезахоронении праха отца могли присутствовать я и мой муж — не только, естественно, в Париже, но и на Родине.

…Через несколько дней улицы Ленинграда были заполнены тысячами людей, почитателями таланта великого композитора. Через репродукторы, установленные по пути следования кортежа, передавали музыку Александра Глазунова. Могила его в Ленинграде стала громадным холмом из цветов — так много венков принесли граждане города-героя своему композитору.

…Спустя несколько лет я встретился с Еленой Александровной Глазуновой и ее мужем.

— Мы недавно еще раз побывали в Ленинграде, — сказала она, — и были поражены, как много цветов приносят на могилу отца советские люди; только на Родине умеют так хранить благодарную память о тех, кто вдохновенно творил для народа.

 

4

Сергей умел моментально откликаться на все важнейшие дела в жизни страны — страсть организатора, казалось, была в нем заложена с самого пионерского детства. Помню, как он забежал ко мне в общежитие и сказал:

— Немедленно собери в цеху митинг!

— Тема?

Сергей посмотрел на меня изумленно:

— Принятие Конституции! Не понятно разве?! Накидай тезисы. Звучать они должны примерно так:

С радостью и гордостью встречает народ своих избранников, возвращающихся с Чрезвычайного VIII съезда Советов. С жадностью вслушиваются трудящиеся в каждое слово делегатов о съезде, о Конституции.

И хотя уже получили широкую известность в народе речи руководителей партии и правительства, каждому хочется услышать рассказ о съезде из уст своих избранников — делегатов съезда. Каждому хочется услышать тех, кому выпало большое счастье присутствовать на съезде лично, обсуждать, дополнять и утверждать окончательный текст Конституции — Основного Закона страны социализма. В числе участников съезда было немало молодых делегатов, их имена составляют честь и гордость советской молодежи. Они спешат в родные места, в свои цехи, бригады, первичные комсомольские организации, чтобы поделиться с товарищами чувствами, заполнившими их молодые сердца…

Комсомол обязан с предельной четкостью разъяснить молодежи, что права, которыми она широко пользуется — право на труд, право на отдых, право на образование, — завоеваны годами суровой борьбы, ценою крови и лишений лучших представителей пролетариата.

Большую помощь окажут комсомольским организациям в этой пропагандистской работе молодые делегаты съезда. О чем они расскажут молодежи?

Они расскажут о Большом Кремлевском дворце, где проходили заседания съезда. Они расскажут о грандиозной демонстрации трудящихся Москвы, которые прошли через Красную площадь миллионноликой колонной, горящей одним чувством, одной волей.

Пусть позовет молодежь на свои собрания, — продолжал Сергей, — посвященные обсуждению отчетов молодых делегатов, старых рабочих, старых колхозников, участников гражданской войны. Старые рабочие расскажут молодежи о каторжном труде на капиталистической фабрике; старые колхозники поведают правду о подневольном труде на кулака и помещика; участники гражданской войны вспомнят о боевых днях, когда с оружием в руках боролись за то, что записано сейчас как добытое и завоеванное в новой Советской Конституции.

Эти рассказы помогут молодежи лучше осознать все величие наших побед, еще крепче полюбить свою социалистическую Родину. Эти рассказы зажгут молодые сердца ненавистью против всех тех, кто пытается поднять руку на наше счастье.

Собрания, посвященные отчетам делегатов съезда, должны сопровождаться повышением политической активности всех граждан Советского Союза.

Рабочие завода им. Менжинского, — особо отметил Сергей, — на своем митинге по отчету делегата съезда, Героя Советского Союза, воспитанника комсомола летчика Каманина приняли резолюцию:

«Мы призываем молодежь Советского Союза на самолет. Надо добиться, чтобы в кратчайший срок в стране было 150 000 летчиков. Это будет достойным ответом нашей молодежи на великую хартию народов, нашу Конституцию».

Я помню, с каким вниманием мы следили за судьбой отважных папанинцев — успеют ли снять их с искореженной льдины, спасут ли, вернут ли их на родную землю. И вот сообщение, которого ждала вся страна, сообщение, которым разбудил меня счастливый Серега.

— Слушай, Петь! — крикнул он с порога. — Слушай! Победа! Наши сняли папанинцев!

И с выражением, как актер-декламатор, он начал читать сообщение о том, что ледоколы «Мурман» и «Таймыр», штурмуя тяжелые многолетние паковые льды, вплотную подошли к району дрейфующей станции Папанина и сняли героическую четверку с льдины. Папанин, Кренкель, Ширшов и Федоров находятся уже на борту «Мурмана» и «Таймыра», на твердой и надежной почве плавучей территории СССР. Не знающая примера в истории научная дрейфующая станция «Северный полюс», за которой следил весь мир, закончила свою работу.

21 мая 1937 года большевики завоевали полюс. Могучие крылья советских машин появились над заветной точкой, к которой столько веков устремлялась человеческая мысль. Район полюса превратился в аэродром, принявший самолеты Героев Советского Союза. Северный полюс стал на время обжитым советским селением. Весь мир, затаив дыхание, с восторгом следил за великим подвигом сынов социалистической Родины, ошеломляющим своей дерзновенной смелостью и своей спокойной, уверенной, рассчитанной силой.

Поразительная эта штука — жизнь. Мог ли Сергей или я представить себе тогда, в далекие наши комсомольские годы, что по прошествии немногих совсем лет мы не просто повстречаем Ивана Дмитриевича Папанина, но и подружимся с ним?!

Как всегда, «первооткрывателем» легендарного героя оказался Сергей.

— Знаешь, — восхищенно рассказывал он мне уже после Победы, — я с ним случайно в Наркомате обороны встретился: небольшого роста, кругленький, с лучистыми глазами, искристым юмором, он меня сразу «братком» назвал — так обращается, будь человек моложе его или старше. Я, представь, сразу с ним себя спокойно почувствовал, без всякого «начальственного трепета», поэтому и разговор получился интересный.

Сергей впоследствии представил меня Ивану Дмитриевичу Папанину. История этого человека — живая легенда. Моряк, он сразу же примкнул к революции, был активным участником гражданской войны; а когда ему не исполнилось еще и тридцати, стал председателем Крымской губЧК.

После того как были вышвырнуты белогвардейцы и интервенты, после того как отгрохотали залпы девятилетней, кровавой войны — сначала империалистической, а после — гражданской, квалифицированных кадров в стране практически не было. Десятки тысяч рабфаковцев, будущих «красных профессоров», сели за парты — победившей революции были нужны ученые.

Бытовал тогда термин — «бросить». «Его бросили» на сельское хозяйство, «ее бросили» на обувную промышленность — и все сразу было ясно, никаких комментариев не требовалось. Так вот Ивана Дмитриевича «бросили» на науку. Он стал сподвижником и ближайшим помощником выдающегося советского ученого, академика Отто Юльевича Шмидта. Он не «комиссарил» — был в те годы и такой термин, когда большевика направляли контролировать работу буржуазного специалиста; О. Ю. Шмидт был ученым-коммунистом, беззаветно преданным революции. Иван Дмитриевич днем трудился, ночью пополнял багаж знаний; стал впоследствии ученым, одним из выдающихся полярников — его имя по справедливости произносят вместе с именами Георгия Седова, Роберта Пири, Фритьофа Нансена, Руальда Амундсена.

Он был начальником «первопроходческого» Главного управления Северного морского пути. В годы Великой Отечественной войны контр-адмирал, дважды Герой Советского Союза, Папанин был назначен уполномоченным Государственного Комитета Обороны на север страны. Именно он, вместе со своими помощниками, обеспечивал прием и отправку на фронт всего того, что поступало в Мурманск и Архангельск по ленд-лизу от наших англо-американских союзников по антигитлеровской коалиции.

По сей день Иван Дмитриевич Папанин, доктор географических наук, руководит целой отраслью в системе Академии наук Советского Союза, готовит экспедиции ученых — по морям и океанам, на Северный и Южный полюсы.

Скромный, обаятельный, добрый, но в то же время требовательный, Папанин за большие заслуги перед Советским государством награжден восемью орденами Ленина. К этому следует прибавить орден Октябрьской Революции, два ордена Красного Знамени, орден Нахимова 1-й степени, орден Трудового Красного Знамени, орден Красной Звезды и множество медалей.

Встречая его после войны, мы с Сергеем только диву давались, с какой воистину юношеской энергией Иван Дмитриевич на голом месте, практически из ничего, создавал по поручению партии советский научно-исследовательский флот. В белоснежных красавцах «Витязе», «Академике Курчатове», во многих других научных кораблях навсегда останется сердце, ум и вдохновенный труд Папанина.

Научно-исследовательские корабли строились и на советских заводах, и за рубежом нашей Родины. Иван Дмитриевич дневал и ночевал на верфях, у него всегда находилось острое словцо для рабочих, веселая шутка, ободряющее напутствие. Он был своим человеком и в кабинете начальника верфи, и на причале, где собиралось «тело» будущего покорителя морских просторов. Поэтому-то корабли, оснащенные новейшим оборудованием, сходили со стапелей раньше срока и самого высокого качества…

…Сейчас у меня дома, на книжном шкафу как постоянная память о дорогом моему сердцу человеке стоят чучела двух пингвинов — подарок Ивана Дмитриевича.

Человек, подаривший их мне, начинал покорение Северного полюса в палатке, с огромным риском для жизни, связанный с Родиной за все время дрейфа лишь сердцем да морзянками радиста Эрнста Кренкеля. Ныне ученики и воспитанники Ивана Дмитриевича чувствуют себя и на Северном и на Южном полюсах почти как дома: обеспечены постоянной радиосвязью, принимают гостей — летчиков полярной авиации, моряков, плавающих на огромной «Оби» — город на воде, а не корабль!

Такой рывок науки и техники за сорок лет?! Разве сорок лет — срок для истории? Для человека — это жизнь, для истории — быстролетное мгновение.

* * *

…А война, развязанная фашистами, уже полыхала в Европе. Фашистские стервятники из легиона «Кондор», отправленные Герингом на помощь фалангистам генерала Франко, бомбили города и мирные деревушки Испании. В пепел была превращена Герника, ставшая символом вандализма и кровавой жестокости гитлеровцев. Это была предтеча тех планомерных зверств, с которыми коричневые палачи расстреливали Ленинград, Ковентри, Хатынь, Лидице, Новгород, Клин…

…Пройдет много лет, и я встречусь в Париже с Пабло Пикассо, написавшим гневную картину «Герника». Испанец по крови, Пабло Пикассо сказал:

— Я не вернусь на родину до тех пор, пока там правят фашисты. Я никогда не прощу им Герники.

Вспоминая сейчас то далекое прошлое, я то и дело думаю о трагедии Чили, где к власти пришла кровавая хунта фашиста Пиночета. Вспоминаю я и Пабло Неруду, сражавшегося против фашистов в Испании и Чили, вспоминаю нашу с ним встречу в Париже. После победы правительства Народного единства, когда президентом Чили народ избрал Сальвадора Альенде, великий поэт нашего времени, коммунист и антифашист Неруда стал послом страны Народного единства во Франции.

Когда я спросил Пабло, отчего он ушел на дипломатическое поприще, Неруда ответил:

— Так нужно моему народу, так, увы, нужно и мне.

И он показал на свои больные ноги.

— Организм, видно, здорово подызносился, физически я чувствую себя неважно, говоря откровенно. Здесь есть те врачи, которые, надеюсь, помогут мне подремонтироваться. От работы отходить не могу — вот и совмещаю труд с лечением. Давайте встретимся у меня дома, — предложил Неруда. — Вы приедете не к послу, а просто к человеку, который очень любит вашу родину.

Через несколько дней я приехал к Неруде. Жена поэта провела меня в кабинет. Пабло полулежал на диване.

— Извините, что не смог выйти к вам, — вздохнул он, — мне сегодня что-то особенно нездоровится.

Неруда расспрашивал меня о Москве, где он часто бывал, о наших писателях: Симонове, Полевом, Рождественском, Ахмадулиной, с которыми он встречался. Я в свою очередь спросил о новой его деятельности — дипломатической.

— Здесь, в Париже, именно сейчас, — задумчиво ответил он, — я больше всего могу помочь моему другу, президенту Альенде. Ведь Чили блокируют империалисты везде, где только можно. Им нужно вызвать внутренний разлад в стране, помочь реакции, всей правой сволочи, которая в свое время аплодировала Гитлеру, Муссолини, Франко. Вот и приходится мне бороться здесь с теми, кто наложил арест на прибывшую в европейские порты чилийскую медь, а ведь это почти единственный наш источник получения валюты.

Кабинет Неруды был небольшой, кабинет поэта, художника — всюду книги: в шкафах, на столе, на подоконниках. Рядом с диваном, на маленьком столике лежала стопка бумаги, частью исписанной. Неруда заметил мой взгляд.

— Новая поэма, — сказал он. — Тороплюсь закончить… Поэма будет воспевать кубинскую революцию. Условно я ее назвал «Песни о подвиге»… Но это все еще в работе, поэзия — это очень трудно, потому что совмещает в себе красоту и честность.

Он попросил жену, которая любовно укрывала пледом его ноги, достать с полки книгу.

— А вот эту книгу я подарю вам: «Песни любви Сталинграду».

Он подписывал мне свой том, и я видел, как лицо его медленно бледнело от боли. Я поднялся. Поблагодарил Пабло.

— До встречи в Москве, — тихо, с грустью сказал Неруда.

Но встрече этой не суждено было состояться.

Перечитывая сборник стихов Неруды, я остановился на пророческих строках:

Мертвый Неруда, как и мертвый Гарсиа Лорка, был опасен чилийским фашистам: скромные похороны поэта прошли в окружении карабинеров, а муниципальное кладбище в Сантьяго было оцеплено полицией. Дом, в котором жил и творил поэт-революционер, фашисты разграбили, надругавшись над памятью того, кто вступил в схватку с фашизмом в Испании и оставался верен идеалам социализма до последнего своего часа — как его верный и старый друг Пабло Пикассо.

Тогда в каждом доме у нас на Родине была карта Испании. Каждое утро мы переставляли красные и черные флажки, с затаенным дыханием наблюдая за боями республиканцев против фашистов.

Сергей достал где-то огромную карту — чуть не во всю стену его крохотной комнатенки, — и мы подолгу стояли возле нее, вчитываясь в строки кольцовских репортажей, гадая, когда же красные победят, когда сбросят в море ненавистных нам фашистов…

Мы знали, что наши летчики и танкисты добровольцами уехали за Пиренеи — помогать замечательному народу Испании сражаться за свою свободу. Как в Китае, где советские военные специалисты были плечом к плечу с замечательным китайским народом, который сдерживал натиск японских агрессоров, так и в Испании мы были верны своему долгу — великому долгу пролетарского интернационализма и антифашистской борьбы.

Сергей заставил нас чуть ли не наизусть выучить статью воспитанника белорусского комсомола дважды Героя Советского Союза Я. Смушкевича, участника боев под Мадридом и Уэской, опубликованную в Москве. Думаю, что статья эта заслуживает того, чтобы привести ее почти целиком:

«Часто летчики Красной Армии задают себе вопросы: в чем суть, природа советского героизма? Чем будет отличаться советский летчик в условиях будущих войн от летчиков враждебных нам империалистических армий?

Наш летчик — возьмите биографию любого советского пилота, известного и неизвестного, — сын своего народа, выходец из него. Советские летчики в прошлом — рабочие заводов, фабрик, колхозники.

Молодой гражданин СССР, приходя в Красную Армию, подготовлен жизнью к несению этой ответственной и почетной службы. Весь строй советской жизни подготовил его к героизму. Значительная часть юношей Советского Союза в 18—20 лет знает, что такое героизм, не по прочитанным книгам, не по рассказам своих отцов и старших братьев. Они сами уже успели проявить героизм на производстве, добиваясь трудовых рекордов, и в колхозах, где борьба за высокий урожай — это тоже проявление доблести и героизма. Пласты героизма, если можно так сказать, залегают у нас в самом народе.

Вот в чем, мне кажется, наше основное отличие от тех, с кем нам придется драться. Героизм у нас вошел в быт, он уже передается второму поколению отцами и старшими братьями — участниками боев за победу социализма.

За рубежами нашей Родины иначе понимают и по-иному проявляют героизм. Диктатор Италии начертил череп на борту самолетов эскадрильи, которой командовал его зять, бомбя беззащитное население Абиссинии. Дуче послал в Испанию с воздушной армией сановных сынков, улетевших драться за сейфы своих отцов. Сын Муссолини — летчик одной из итальянских эскадрилий в Испании — выбирал мишени, а его свита бомбила. Орава искателей наживы, лишней звездочки на эполет заполнила черными стаями небо Испании. В печати приводились протокольные записи показаний фашистских летчиков — немцев и итальянцев, взятых в плен республиканцами. Даже эти именитые фашисты, очутившись на прозаической земле, часто признавались в том, что в Испанию их привела прежде всего обещанная «длинная марка и лира».

Нам в будущем предстоит защитить нашу Родину от черной стаи фашистских эскадрилий. В самой нашей тактике не может быть одиночек. Идя в бой — это особенно будет относиться к истребителям, — наши летчики всегда будут чувствовать поддержку своих товарищей…

…Мы горды любовью народа и принимаем ее, зная, что оправдаем надежду страны. Нашу силу и героизм питает могучий народ.

Такой связи с народом, как у нас, нет ни у одного летчика капиталистической страны, высоко или низко он летает, истребитель он или бомбардир. И в этой связи, а не только в нашей совершенной, передовой и могучей технике, — природа советского героизма».

 

5

Жизнь каждого человека подходит к некоему водоразделу, за которым пережитое, сформировав человека, подвигает его к новому. Детство сменяется отрочеством, отрочество — юностью, а это — с моей точки зрения — особенно важная грань в становлении человеческого характера, ибо юноша уже властен над жизнью, а не подвластен ей, как младенец или отрок.

Сергей переступил грань юности рано — да, собственно, в те годы время убыстрилось, темпы сделались иными, и трудности, которые нам приходилось испытывать, лишали нас того инфантилизма, который был свойствен поколениям предыдущим. Изнеженная барственность власть имущего меньшинства, темнота и бесправие голодного большинства, лишенного права на общественную деятельность, — все это кануло в Лету после победы революции, когда шестнадцатилетний Аркадий Гайдар был командиром полка, двадцатипятилетний Тухачевский — командиром армии, тридцатилетний Блюхер — министром обороны Дальневосточной республики.

…Огромную роль в нашем раннем возмужании сыграла не только работа в цехах электростанций и заводов (а мы ведь познали труд рано, лет с четырнадцати), но и школа. На смену старой, косной и чванливой гимназии пришли в народное образование, руководимое Анатолием Васильевичем Луначарским и Надеждой Константиновной Крупской, н о в ы е  принципы. Мораль социализма, базирующаяся на принципах равенства, свободы, дружбы, породила новые взаимоотношения между педагогами и учениками.

На всю жизнь мы с Сергеем Антоновым запомнили и полюбили Александру Афанасьевну Еремееву, еще молодую, но уже со стажем учительницу, которая вела нас до пятого класса. Любили мы ее за знания бездонные, которыми, казалось нам, она располагала, за то, как она умело передавала эти знания нам, терпеливо и добро переносила наши шалости, влияла на нас лаской, а не окриком. Сколько я помню, Александра Афанасьевна всегда выделяла среди нас Сергея. Видимо, ей нравилось, как Сергей на лету схватывал сказанное на уроке, как исступленно любил он книги, как не по-детски серьезно относился к занятиям в школе. Только благодаря недюжинным способностям моего друга и тому, сколько внимания уделяла ему наша учительница, Сергей за один год смог окончить два класса. Нам, его сверстникам — чего греха таить, — конечно, было завидно, но авторитет Сергея после этого «рывка» неизмеримо вырос. Помню, как после окончания третьего класса за «успеваемость и примерное поведение» Александра Афанасьевна на последнем уроке торжественно вручила Сергею книгу, большую книгу о жизни животных. На приобретение этой книги, как мы узнали позже, Александра Афанасьевна потратила свое двухнедельное жалованье, а жилось тогда трудно, ох как трудно.

Бывало, неделями, а то и месяцами в школе было холодно — не хватало дров, — но никто не ныл, в классы все являлись аккуратно, кроме тех, кто лежал дома с температурой. Когда заболевала «техничка» тетя Настя, мы сами убирали классы, мыли полы; девчонки возились с тряпками, а мальчишки таскали воду с соседней колонки.

Когда было особенно холодно и голодно, Александра Афанасьевна взяла на свое иждивение совершенно изголодавшегося Сергея и поселила его у себя в комнатушке при школе; учительница сама недоедала, но талантливого мальчишку, который жил в трудных условиях, поддерживала, как могла.

Учебников у нас не хватало, не было и тетрадей. Поэтому уроки мы готовили по пять человек вместе, а писать приходилось на всем, что попадало под руку, вплоть до старых газет, а писать нам, говоря откровенно, очень хотелось, и это объяснимо: дети неграмотных родителей, мы очень гордились тем, что Стране Советов нужны кадры ученых, интеллигентов, строителей, обладающих  з н а н и е м.

Но помимо знаний, — повзрослев, мы чувствовали это особенно остро, — Родине были нужны кадры военных (впрочем, без серьезного объема знаний в ту эпоху, не говоря уж об эпохе нынешней, военному человеку грош цена). Поэтому все свободное от работы и учебы время мы отдавали Осоавиахиму — «отцу» нынешнего ДОСААФа, — надо было готовиться к схватке с фашизмом не на словах, а на деле.

С восторгом мы прочли обращение к советской молодежи комсомольцев одного из заводов. Их призыв об изучении танкового дела встретил горячий отклик во всей стране.

Из Орла и Саратова, из Киева, Харькова и Симферополя, из Ленинграда и Куйбышева в Москву шли письма и телеграммы о том, что молодежь стремится в танковые кружки. Сергей, следивший за «Правдой» особенно тщательно, собрал, помню, нас и рассказал, что по всей стране идет уже конкретная работа. Куйбышевцы сообщают о первых десятках подготовленных ими танкистов и шоферов, говорил Сергей. Сейчас приступили к организации учебы танкистов не только в Куйбышеве, но и в Перми, Ульяновске, Пензе, Сызрани и в ряде МТС и совхозов области.

Таким образом, началось массовое движение среди комсомольцев и молодежи за изучение танкового дела. Нужно ли разъяснять, насколько ценно и важно было это молодое, только начинающееся движение для обороны нашей страны?

Но именно потому, что оно молодое, только начинающееся движение, надо было с самого начала оградить его от болтунов и очковтирателей, от любителей велеречивых деклараций и пышных рапортов.

Дело подготовки танкистов — большое и важное дело. Декларации, шум, трескотня здесь, как и во всяком деле, могут только навредить. Надо было вдумчиво, деловито, настойчиво развертывать танкистскую учебу молодежи.

Изучить мотор, научиться водить машину — это первое, за что брались кружки танкистов. Но для этого, как известно, не требуется немедленно садиться в боевой танк. Готовить трактористов и шоферов — это и значит начинать подготовку танкистов.

Быть танкистом — это значит быть организованным и дисциплинированным бойцом. Ухарь, лихач, пренебрегающий материальной частью, не умеющий и не любящий заботиться о ней, сберегать и умело эксплуатировать ее, не достоин носить высокое звание танкиста.

Окончив школу, мы с Сергеем имели дипломы танкистов, хотя танка в нашем Осоавиахиме не было — сначала мы обучались вождению «боевых машин» на фанерном макете, а потом на разболтанном стареньком «газике», однако, как показали события последующие, осоавиахимовские наставники обучили нас мастерски.

…Главным водоразделом юности и зрелости по праву считают любовь.

Будучи человеком по натуре скрытным, когда дело касалось его личной жизни, Сергей, казалось, интересовался только тем, что было известно всем нам: службой на электростанции, директорством в музее художника Пэна, активной работой в Осоавиахиме и горкоме комсомола.

Но однажды наших комсомольцев как током шибануло: Сергей Антонов женится!

Свадьбу мы справили — по тем временам — замечательную: в его девятиметровую комнатушку набилось человек тридцать; Маринка, наша подруга, а теперь Серегина жена, красавица восемнадцати лет от роду, пир устроила на славу — угощение было разложено на подоконниках и в коридоре на трех табуретках, гости стояли, как на дипломатическом файв-о-клок — ни одного стула у молодых не было. Сергей имел только раскладушку, чемодан и стол на кухне.

Маринка дружбе нашей не мешала, но однажды случилась история довольно занятная.

Будучи человеком верным самому себе, Сергей и после женитьбы привычкам не изменил, продолжал отдавать всего себя работе, а тут еще, вчитываясь в тревожные газетные сообщения о ситуации в Европе, он стал заниматься парашютным спортом.

— Пригодится, — сказал он мне. — Танкист хорошо, но и десантник тоже неплохо.

Мы начали ездить в городской парк, там была парашютная вышка: каждое воскресенье — пробный тренажный прыжок.

И — о, таинственная непостижимость женской натуры! — наша Маринка заподозрила неладное: супруг перестал бывать дома даже в воскресенья. Не увлекся ли кем? Парень видный, любимец молодежи, организатор труда и отдыха — все может случиться!

И однажды, когда мы в очередной раз пошли в городской парк прыгать с вышки и Сергей сиганул вниз, все услыхали протяжный женский крик: Маринка с ужасом смотрела на мужа, который падал с двадцатиметровой высоты.

— Все, — сказала она, — теперь я тоже буду ходить сюда с вами и прыгать.

И ведь настояла на своем, и я заметил в глазах Сергея гордость за жену.

А потом, сдав все нормы и зачеты, мы приехали за город, на летное поле, и был оркестр, и огромные толпы, и мы втроем — Сергей, Маринка и я — выполняли показательные прыжки. Первым, как водится, был Сергей. Вторым — я. После приземления врач пощупал пульс: у Сергея — 70, у меня — 85. А когда прыгала Маринка, отделившись крохотной точкой от крыла У-2, врач удивленно покачал головой: у внешне спокойного Сергея пульс был 150.

— Ну и выдержка! — сказал врач. — Завидую, молодой человек, завидую…

Как награду, нам вручили на троих плитку шоколада — именно тогда мы впервые в жизни узнали его вкус.

Хочу привести документ тех времен — статью из газеты. Это — еще одна иллюстрация тому, что наша личная и общественная жизнь шли бок о бок, являясь неразделимым целым:

«Сегодня в Москве открывается всеармейское совещание жен командиров Рабоче-Крестьянской Красной Армии.

Облик советской женщины — жены командира РККА — замечателен и волнующ. В нем сочетаются все отличительные качества освобожденной женщины социалистической эпохи…

Жена командира РККА неразрывными узами связана с бытом Красной Армии. Ее собственная жизнь и интересы неотделимы от интересов всей Родины. Для нее общественно-культурная работа в частях Красной Армии — выражение осознанного гражданского долга советского человека, выражение общественной активности, порожденной новой высокой и благородной ролью женщины в нашей стране. Если ее муж, ее брат или сын поставлен на почетную вахту обороны, значит, ее долг — разделить с ним трудности этой вахты, сделать еще неприступней крепость обороны. Сам облик этой новой женщины ни капли не похож на облик купринских полковых дам, которые даже в дореволюционное время поражали пустотой, пошлостью интересов и обывательской никчемностью своего существования.

Боевые подруги наших командиров — люди иного социального склада, люди иного общественного покроя, иных интересов, иных стремлений.

Женщина — жена командира Красной Армии — ни на миг не забывает о военной опасности и готовится в минуту необходимости стать в одну шеренгу с бойцами…

Боевым патриоткам, мужественным подругам командиров доблестной, горячо любимой Красной Армии, шлем мы пламенный комсомольский привет!»

Пример Маринки лишний раз свидетельствовал о том, что наше комсомольское поколение жило одним дыханием и одним помыслом с жизнью нашей Родины.

 

6

В сентябре 1939 года почтальон вручил Сергею и мне повестки, предписывавшие явиться в райвоенкомат. Через четыре дня роту, в которой Сергей стал политруком, а я по нашей общей просьбе пулеметчиком в его танке, подняли на заре по тревоге. Начинался Освободительный поход Красной Армии — танкисты, артиллеристы, пехотинцы, кавалеристы, связисты спешили на запад, на вызволение братьев белорусов и украинцев, оказавшихся перед угрозой гитлеровского порабощения, — фашисты, разгромив Польшу, шли на восток. Едва наш головной танк перешел границу, навстречу нам ринулась толпа плачущих, смеющихся, приветствующих людей. Мы заметили, как из толпы по-юношески проворно вырвался старик и бросился к нашему танку, прижимая что-то к груди. Вначале мы не поняли, что несет этот седой человек с сабельным шрамом через всю щеку. Пригляделись внимательно — какая-то выцветшая тряпица.

И лишь несколько мгновений спустя мы поняли, что в руках у человека — снятый с древка советский государственный флаг с серпом и молотом в верхнем левом углу.

— Вот — уберег до прихода наших…

В панской Польше, где каждый день, каждый час ему грозила тюрьма, каторга, смертная казнь, долгие годы хранил белорусский крестьянин флаг, снятый им с сельского Совета в горьком 1920-м. Оно уже почти истлело, потеряло цвет — драгоценное это полотнище.

И сейчас, осторожно расправив флаг, подошел старый крестьянин к Сергею — политруку Красной Армии. Сергей не знал, как поступают в таких случаях, как следует принимать такие бесценные дары человеческого мужества и гражданской верности, — в военных уставах об этом ничего не было написано. Но флаг, почти двадцать лет хранимый, можно было считать боевым знаменем. Сдернув фуражку, Сергей преклонил колено перед флагом и прикоснулся губами к истлевшей ткани…

Так приходила на исконные белорусские земли Советская власть. Командирам приносили плакаты, газеты, сельсоветовские печати — их долгие годы берегли люди «до часа», до освобождения.

От Слуцка на Брест в походных порядках быстро выдвигалась 4-я армия комдива В. И. Чуйкова, в которую, в качестве авангардной, входила танковая бригада комбрига С. М. Кривошеина; там и началась наша с Сергеем военная служба.

Генерал Л. М. Солдатов рассказывал впоследствии Сергею:

— Не доезжая Барановичей, первый эшелон штаба нашего округа свернул с шоссе в небольшую зеленую еще, по-летнему тенистую рощу. Там был запланирован привал на обед. Нас окружили местные жители — белорусы и поляки, завязалась дружеская беседа. Вдруг подъехал к машинам всадник — пожилой представительный человек в полувоенной, старинного покроя одежде. Легко спрыгнув с коня, он отрекомендовался:

— Князь Святополк-Мирский.

Мы смотрели на него с интересом.

— Как россиянин, я радуюсь освобождению Белоруссии из-под власти Польши, — торжественно, словно декламируя, произнес князь. — В родовом нашем имении — это возле селения Мир — я был, по существу, на положении фермера и трудился наравне с крестьянами.

Услышав такое, окружающие нас крестьяне заулыбались. Смущенный князь поспешил ретироваться, пригласив тем не менее осмотреть старинный родовой замок Святополк-Мирских.

(Позже мы узнали, что крупный помещик Александр Святополк-Мирский на самом-то деле не успел бежать при вступлении наших войск в Западную Белоруссию. Зато в 1941 году, когда Барановическую область оккупировали фашисты, там, в родовом замке, как хозяин и крепостник, в форме немецкого офицера сразу же появился другой владелец «наследных земель и вод» — князь Василий Святополк-Мирский, родной брат Александра. Он установил там с помощью оккупантов рабские порядки.)

…По пути на Брест батальон нашей бригады освободил город Несвиж, в котором было поместье князя Радзивилла. Замок был обнесен каменными стенами и глубоким рвом. Владелец замка также не успел удрать и пригласил командира нашего батальона навестить его «в жилых апартаментах». Выяснилось, что это был один из тех Радзивиллов, у которого, кроме этого замка с ценнейшими коллекциями старинного оружия, гобеленов, картин, скульптур рыцарей, не осталось уже ничего: все промотал князь Радзивилл по злачным местам Европы. За месяц до этого к нему приехала американская вдова-миллионерша с перезрелой дочерью: решила «выдать» заокеанское чадо замуж. Брак со старым, невзрачным на вид, брюзжащим князем был сделкой — хотелось бабушке-миллионерше купить себе старинную княжескую фамилию — в аристократки потянуло.

До войны комдив В. И. Чуйков и дивизионный комиссар Ф. И. Шлыков часто бывали в Бресте, выступали на партийных активах, посещали обком партии и облисполком. Бывали они и в Брестской крепости, построенной русскими в тридцатых-сороковых годах XIX века. Позже в нескольких километрах от кольца бастионов были возведены форты — отдельные железобетонные сооружения, которые должны были сдерживать противника на подступах к крепости, не позволять ему вести по ней артиллерийский огонь.

В свое время эту крепость можно было считать неприступной — когда ее строили, ведь не было авиации, не было и дальнобойных артиллерийских орудий. И все же когда фашисты внезапно напали на нас, то Брестская крепость со своими бастионами и фортами героически сражалась и тогда еще, когда фашистские полчища были уже под Минском.

(Об этой героической эпопее талантливо написал С. С. Смирнов.)

…Огромную роль — подобно нашей незабвенной учительнице Александре Афанасьевне — в жизни Сергея, да и моей, естественно, сыграл командир нашей танковой бригады Семен Моисеевич Кривошеин.

Участник гражданской войны, доброволец в Испании, герой Халхин-Гола, он был нам как отец — строгий, требовательный, любящий. (Я еще расскажу о Кривошеине — жизнь сводила Сергея и меня с этим отважным военачальником в самые тяжелые дни июля сорок первого…)

А пока двигались мы по дорогам исконных советских белорусских земель и дивились тому, как Кривошеин успевал видеть все, всюду поспевать, не зная покоя: когда тебе доверены жизни тысяч, забота о себе уходит на второй план. Этому ценнейшему человеческому качеству Сергея Антонова во многом научил комбриг Кривошеин.

…Наши танковые части шли по Западной Белоруссии, к реке Муховец, к Бресту, встречая слабое сопротивление. Только на второй день, когда мы подходили к Барановичам, неожиданно выскочили из рощи польские уланы с саблями и пиками наперевес. Развернувшись, как на параде, они помчались к нашим танкам.

— Не стрелять! — приказал Кривошеин. — Ни в коем случае не стрелять… Они не виноваты…

Передовой всадник с погонами хорунжего лихо подскочил к головному танку и с размаху, точно на учении, сильным ударом, с оттягом, рубанул по броне.

Сталь лязгнула о сталь, и в руках рубаки остался лишь темляк сабли.

Стало быть, это не выдумка, поняли тогда мы, что паны убеждали солдат и офицеров, будто у москалей танки из фанеры.

Не эта ли заслонившая все, даже здравый смысл, ненависть хозяев панской Польши ко всему советскому заставила военного министра Бека произнести циничные слова: «С немцами мы потеряем свободу, а с русскими — душу». И начнется — Глейвице, позор и унижение оккупации, Освенцим, варшавские руины.

…Но все это случится позже, много позже. А пока на площади у соборного брестского костела маршируют батальоны немецкого генерала Гудериана. Он передает исконно белорусский город советским командирам.

Это сентябрь 1939 года — генерал Гудериан тогда улыбался, отдавая честь комбригу Кривошеину. (Через полтора года, в июне 41-го, тоже улыбаясь, он будет рассматривать в бинокль Брестскую цитадель, на которую уже обрушились первые фашистские бомбы.)

Помню более поздний разговор с одним польским офицером, сдавшимся в плен.

— Вы не помогли нам, — сказал он тихо, с болью, — если бы вы захотели нам помочь, мы бы не были раздавлены Гитлером.

— Если кто и поможет Польше восстать из пепла — то это мы, — ответил тогда Сергей.

И я потом уже подивился тому чувству ответственности и уверенности, которое было заложено в моем друге всем смыслом и всей правдой нашей жизни.

Спустя много лет я познакомился с документами, которые лишний раз подтвердили правоту 27-летнего политрука Антонова. Еще в тридцать девятом году, за несколько недель до нападения Гитлера на Польшу, наша страна делала все возможное, чтобы организовать совместное противостояние Гитлеру.

Приведу документы, которые подтверждают правоту слов моего друга, — вера в правоту и честность нашего дела, ощущение неразделенности понятий «мы», то есть «народ», и «я» — то есть коммунист Сергей Антонов, высокое чувство ответственности за любой шаг Родины — это отличало моего друга на протяжении всей его жизни, и я благодарен ему за то, что был рядом с ним и много я получил от него — не словом, но практикой всей его жизни…

Документы эти стали известны миру много лет спустя после нашего Освободительного похода, когда мы сохранили жизни многим тысячам белорусов, украинцев, поляков и евреев, взяв их под защиту от гитлеровцев, но читателю, особенно молодому, стоит познакомиться с ними повнимательнее. Речь идет о переговорах, которые Советский Союз вел в августе 1939 года с Францией и Англией о совместном противостоянии Гитлеру и, таким образом, о спасении Польши.

№ 415. Запись заседаний военных миссий СССР, Англии и Франции

14 августа 1939 г.

Председательствует Маршал Советского Союза К. Е. Ворошилов.

Маршал К. Е. Ворошилов. Разрешите заседание военных миссий Франции, Англии и Советского Союза объявить открытым… Я вчера задал генералу Думенку следующий вопрос: как данные миссии или генеральные штабы Франции и Англии представляют себе участие Советского Союза в войне против агрессора, если он нападет на… Польшу или Румынию…

Ген. Думенк. …Мы считаем, что их дело — защищать свою территорию. Но мы должны быть готовыми прийти им на помощь, когда они об этом попросят…

Маршал К. Е. Ворошилов. А если они не потребуют помощи?

Ген. Думенк. Нам известно, что они нуждаются в этой помощи…

Маршал К. Е. Ворошилов. Предполагают ли генеральные штабы Великобритании и Франции, что советские сухопутные войска будут пропущены на польскую территорию для того, чтобы непосредственно соприкоснуться с противником, если он нападет на Польшу? …Предполагаете ли, что наши Вооруженные Силы будут пропущены через польскую территорию для соприкосновения с противником и борьбы с ним на юге Польши — через Галицию?

Ген. Думенк. Я думаю, что Польша и Румыния будут Вас, г-н маршал, умолять прийти им на помощь.

Маршал К. Е. Ворошилов. А может быть, не будут…

Адм. Дракс. Если Польша и Румыния не потребуют помощи от СССР, они в скором времени станут простыми немецкими провинциями, и тогда СССР решит, как с ними поступить…

Маршал К. Е. Ворошилов. …Прошу заслушать заявление советской миссии:

«…Советская военная миссия не забывала и не забывает, что Польша и Румыния являются самостоятельными государствами. Наоборот, именно исходя из этого бесспорного положения, советская военная миссия и просила английскую и французскую военные миссии ответить на вопрос: будут ли пропущены Советские Вооруженные Силы через территорию Польши (Виленский коридор и Галицию) и Румынии в случае агрессии против Англии и Франции или против Польши и Румынии?

Этот вопрос тем более законен, что Франция с Польшей состоит в политическом и военном союзе, а Англия имеет пакт взаимопомощи и военный договор с Польшей…

…Советская военная миссия выражает сожаление по поводу отсутствия у военных миссий Англии и Франции точного ответа на поставленный вопрос о пропуске Советских Вооруженных Сил через территорию Польши и Румынии.

Советская военная миссия считает, что без положительного разрешения этого вопроса все начатое предприятие о заключении военной конвенции между Англией, Францией и СССР, по ее мнению, заранее обречено на неуспех. Поэтому военная миссия Советского Союза не может по совести рекомендовать своему правительству принять участие в предприятии, явно обреченном на провал.

…Советская военная миссия просит ускорить получение от правительства Англии и Франции ответа на поставленный вопрос»…

…Однако вразумительного ответа на эти столь ясные вопросы советская военная миссия так и не дождалась…

Это напоминало 1938 год, когда Советский Союз был готов оказать вооруженный отпор гитлеровцам, рвавшимся в Чехословакию: западные страны не приняли наших предложений и предпочли отправиться на поклон к Гитлеру в Берхтесгаден — там и было спланировано мюнхенское предательство, когда Париж и Лондон, тогдашние лидеры Франции и Великобритании, ослепленные антисоветизмом, отдали на заклание нацистам Прагу и Братиславу.

История повторялась и в жаркие тревожные дни августа тридцать девятого года. Судя по тому, как уходили от прямых и точных ответов западные дипломаты, можно было допустить возможность нового Мюнхена — опять же за нашей спиной…

* * *

…Те два года мира, что мы получили, заключив Пакт о ненападении с Германией, когда бывшие англо-французские лидеры отказались от серьезного совместного удара по агрессору, дали нам возможность более интенсивно готовиться к борьбе против фашизма, а то, что такая схватка неминуема, было ясно всем нам.

Готовясь к этой неминуемой схватке, мы не мыслили себя вне рядов партии большевиков.

…Кандидатом в члены КП(б) Белоруссии Сергей вступил задолго до Освободительного похода. Я помню, как он волновался, когда предстал перед своими товарищами.

— Вспыльчив маленько, — говорили о нем некоторые из «старичков», — самокритику надо бы в себе покрепче развивать — без нее нет настоящего большевика. А так — хороший парень, делу партии предан — это уж точно, здесь спору нет…

Шли годы, мужал Сергей, равнялся по коммунистам октябрьской закалки.

В ряды партии нас с Сергеем приняли одновременно, и мы были горды доверием наших товарищей, и было это событие для нас самым главным в жизни — мы стали солдатами партии великого Ленина.

 

7

А потом жизнь разлучила меня с Сергеем — он был направлен служить в Брест, я — в Минск.

В Бресте на освобожденных белорусских землях Сергею было поручено руководить культурой «в областном масштабе». Вспомнили, видимо, его «директорство» в музее художника Пэна.

Я следил за бурной деятельностью моего друга и знал, что за короткое время, за какой-нибудь год, в Брестской области на голом месте, практически из ничего, был создан областной Дом народного творчества, две музыкальные школы, несколько кинотеатров, музей, студия художников, областной драматический театр, труппу которого Сергей «выхлопотал» в Москве, затребовав целиком выпускной курс ГИТИСа, а профессором у этих студентов, их художественным руководителем был мхатовец — Михаил Михайлович Тарханов, народный артист СССР (кстати, столь почетным званием в те годы были удостоены немногие). Между Тархановым и Сергеем состоялась «сделка»: Михаил Михайлович согласился быть художественным руководителем нового театра (с периодическими наездами в Брест), если Сергей будет по совместительству директором театра. Пришлось согласиться.

Труппа театра из молодых талантливых актеров не только с огромным успехом выступала в театре, наспех переделанном из спортивного зала, но побывала несколько раз в районах области, где местное население вообще впервые видело и слышало настоящих артистов.

Этим своим детищем — первым в Бресте профессиональным театром — Сергей был особенно горд. Судьба актеров после начала войны сложилась так: двадцатого июня они выехали на гастроли вместе со своим художественным руководителем М. М. Тархановым в соседний областной город. Фронт стал стремительно приближаться. С большим трудом актеров удалось эвакуировать в тыл — под бомбами, когда гитлеровские стервятники поливали пулеметным огнем составы с беженцами, расстреливая детей, женщин, стариков…

Многих актеров Брестского театра мне пришлось повидать уже после войны, по просьбе Сергея, который все время кочевал по свету, а в Москве бывал редко. Муравьев стал ведущим артистом МХАТа, Марина Пастухова — известной актрисой кино, ведущей артисткой Центрального театра Советской Армии, Наташа Ткачева, Быстров и Петросянц вдохновенно трудились в Театре Моссовета.

Михаил Михайлович Тарханов, которого — также по просьбе Сергея — я навестил в Москве после войны, рассказывал, что до революции он работал во многих провинциальных театрах, в том числе в Минске, Витебске, и только в 1922 году «пришел» во МХАТ. Наше поколение помнит этого замечательного актера по ролям, которые он создал во МХАТе: в пьесе «Последние дни» М. А. Булгакова; в «Мертвых душах» Н. В. Гоголя; в «Вишневом саде» А. П. Чехова он блистательно сыграл роль Фирса; снимался Тарханов во многих советских фильмах, особенно запомнились его Шереметев в «Петре I», Поливанов в «Юности Максима», Дикой в «Грозе», Дерунов в «Иудушке Головлеве».

Во время наших коротких послевоенных встреч Сергей рассказывал, как ему в те «брестские годы» удалось «заполучить» на гастроли в Брест таких замечательных деятелей советского искусства, как Антонину Васильевну Нежданову, Надежду Андреевну Обухову, Валерию Владимировну Барсову и Максима Дормидонтовича Михайлова; Сергея Яковлевича Лемешева, недавно заявившего о себе, но уже соревновавшегося с Иваном Семеновичем Козловским; Давида Ойстраха и Святослава Рихтера; артистку Веру Дулову и ее мужа, нашего с Сергеем земляка — Александра Батурина, солиста Большого театра, создавшего много образов в операх русских композиторов.

Особенно гордился Сергей тем, что «у него» с огромным успехом гастролировал Ансамбль песни и пляски Красной Армии под руководством его создателя А. В. Александрова; джаз-оркестр Леонида Утесова, который был особенно популярен после кинофильма «Веселые ребята». Ансамбль А. В. Александрова до войны исколесил нашу страну, побывал во всех военных округах, а вот до Бреста добрался с «помощью» Сергея только в 1940 году.

«Было их много: и певцов, и танцоров — высокие, стройные, один к одному, — рассказывал мне Сергей, — целый поезд приехал подтянутых, элегантных — в своих ладных формах, а желающих посмотреть и послушать красноармейский ансамбль были десятки тысяч».

После двух-трех концертов в здании театра Александр Васильевич Александров по просьбе Сергея согласился устроить выступление прямо на городской площади, на подмостках, наспех сколоченных за ночь. Успех был огромный: песни и пляски приходилось повторять по просьбе зрителей несколько раз; овация гремела такая, какой никогда раньше Брест не слыхивал.

Буквально в начале войны именно этот прославленный коллектив Красной Армии исполнил песню «Священная война», ставшую гимном борьбы: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!» Созданная А. В. Александровым на слова поэта-песенника В. И. Лебедева-Кумача, песня эта звучала в самые горькие дни отступления сорок первого года, когда, истекая кровью, мы отстаивали каждую пядь нашей земли.

Часто на фронте, когда хоронили мы с Сергеем друзей наших, когда слезы застилали глаза, мы тихонько запевали песню эту: «Пусть ярость благородная вскипает, как волна, идет война народная, священная война», черпая в ней силы продолжать борьбу, верить в победу.

Недавно за границей мне довелось встретиться с замечательным коллективом, которым после смерти Александра Васильевича много лет руководит его сын Борис Александров, композитор, дирижер, прекрасный организатор. Недавно ему присвоено высокое звание Героя Социалистического Труда. На мой вопрос, сколько в ансамбле осталось довоенных ветеранов, Борис Александрович молча показал мне пальцы двух рук: десять человек из многих сотен…

Да, текут, текут годы… Пришли новые таланты, родились новые композиторы и поэты, не знавшие войны, но хранящие в своих сердцах благодарную память о всенародном подвиге.

…Замечательная актриса Любовь Петровна Орлова тоже не миновала Бреста после долгих и настойчивых просьб Сергея. Захлебываясь, он рассказывал мне об Орловой, в которой блистательно сочетался талант певицы, танцовщицы и драматической актрисы огромного дарования. При этом была она обаятельна, проста в общении, доброжелательна и красива. И не ведал Сергей, что Любовь Петровна, дабы постоянно «быть такой», ежедневно по нескольку часов делала утомительные упражнения у балетного станка, репетировала каждую роль вдумчиво, с полной самоотдачей. Мне об этом пришлось узнать много лет спустя, когда после спектакля в Театре Моссовета Любовь Петровна пригласила меня с женой к себе на квартиру попить чайку. Интересно, что всю жизнь к мужу своему, известному кинорежиссеру Г. В. Александрову, она обращалась на «вы». Он отвечал ей почтительной, восхищенной, я бы сказал, взаимностью. Это была очень дружная пара: люди, относившиеся друг к другу с величайшим уважением, художники, понимающие собеседника с полуслова.

О Леониде Утесове, который в то время представлялся сам как «единственный неорденоносец»; он и пел, и танцевал, и дирижировал, словом, щедро отдавал себя публике, Сергей с добрым смехом рассказывал одну из тех историй, которую знаменитый одессит «на полном серьезе» ему поведал. Во время одного из концертов в Одессе на сцене появилась грязная кошка, которая «тоже пожелала принять участие в представлении». Взбешенный Утесов выбежал за кулисы и набросился на старика реквизитора.

Тот ответил:

— Ша! Что вы на меня кричите? Эту кошку знает вся Одесса! Она каждый вечер выходит на сцену, и никто, кроме вас, не обращал на нее внимания. Это умное животное тоже любит хорошую музыку. Вы должны гордиться этим, Леонид Осипович. Я вам не скажу за всю Одессу, но я бы гордился.

Рассказывал он Сергею и о том, что самым страшным ругательством на его родине было: «Чтобы ты проглотил зонтик и чтобы он у тебя внутри раскрылся».

Любил и любит поныне Леонид Осипович хорошую шутку: и на сцене, и в кругу друзей.

Много песен, летучих фраз и веселых сценок, которые исполнялись Леонидом Осиповичем и его коллективом, обретали долгую жизнь — и в окопах на фронте, и в партизанских землянках, и в холодных цехах заводов, да и теперь, если поступают на прилавки магазинов пластинки с записями Леонида Утесова, они идут нарасхват.

…Наверное, всю Белоруссию не посетило за те два предвоенных года столько интересных советских артистов, сколько побывало их в Брестской области.

Деятели культуры тянулись к Сергею, потому что он сам любил и понимал искусство, много читал, знал наизусть «Евгения Онегина», «Мцыри», восхищался Блоком и Маяковским, следил за новинками литературы, глубоко уважал тех, кто отдавал себя служению искусству, а это, он понимал, трудное служение.

Много времени Сергей отдавал поиску талантов среди рабочей и сельской молодежи. Он исколесил всю область, установил надежные связи со школами, клубами, с домами культуры.

— Надо искать, постоянно искать искры одаренности, — говорил мне Сергей. — Будущие поколения нам не простят, если мы не поддержим каждого, кто отмечен «искрой божьей».

Он, помню, тогда усмехнулся:

— Иной атеист в богоискательстве упрекнет за «искру-то», но ты, думаю, понимаешь меня верно — зачем изобретать новые слова, когда старых есть предостаточно, — точнее и не скажешь.

Я вспомнил этот разговор с Сергеем, встретившись в Париже с известной художницей Надеждой Леже.

Пятнадцатилетней девчонкой Надя Ходасевич попала вначале в Варшаву (она жила на самом стыке Польши и Белоруссии), а затем волею судьбы оказалась в Париже. Здесь талантливая девушка начала учиться у Фернана Леже, замечательного художника, антифашиста, коммуниста. Потом Надя стала его верным другом и спутником жизни.

Ныне Надежда Петровна, советская гражданка, известная художница, большой друг нашей страны, бережно собирает и передает в дар советским музеям картины и мозаику. Она подарила нам живопись Фернана Леже, а также несколько тысяч превосходно выполненных репродукций шедевров мирового искусства, десятки монументальных мозаичных произведений, созданных ею. Первая выставка репродукций шедевров мировой живописи, организованная в Музее изобразительных искусств еще в 1968 году, вызвала огромный интерес советской общественности. Из подаренных Надеждой Леже репродукций, слепков, мозаик были сформированы передвижные выставки, которые побывали во многих городах нашей Родины. Такие выставки всегда оказывались большим событием в жизни каждого города, где они побывали. Дар Надежды Петровны помогает познакомиться с произведениями искусства, которые находятся не только в разных музеях мира, но и в частных коллекциях.

Указом Президиума Верховного Совета СССР за большой вклад в советско-французское сотрудничество и в связи с 50-летием творческой деятельности в области изобразительного искусства Надежда Петровна Ходасевич-Леже была награждена орденом Трудового Красного Знамени.

…Не так давно мне довелось встретиться с этой простой и доброй женщиной в советском посольстве в Париже. Она пригласила меня посмотреть советское агентство Аэрофлота в центре Парижа: там ею создан мозаичный портрет Ленина. И если ныне в белорусской деревне, где родилась Надежда Петровна, портрет Ленина можно увидеть в каждом доме, то образ нашего Ильича в самом центре Парижа на Елисейских полях — это словно удар молнии для одних, а для других — надежный, одухотворенный верный свет.

На Елисейских полях всегда шумно, оживленно, людно. Всякий парижанин, или приезжий, откуда бы он ни был, непременно пройдет по Елисейским полям. А там теперь днем и ночью смотрит на проходящих великий Ленин — творение дочери белорусского народа, патриота советско-французской дружбы.