#img_7.jpeg

 

1

Встретились мы с Сергеем в июле сорок первого, в дни страшные, в дни горького отступления, когда многое нам пришлось переоценивать заново. Встреча наша была случайной.

Штаб фронта размещался во Дворце пионеров — до революции это был замок князя Паскевича.

В приемной, куда меня провели, толпилось много командиров и генералов, ожидавших вызова к маршалу Буденному. Среди них я увидел и нашего бывшего командира танковой бригады, сейчас уже генерал-лейтенанта С. М. Кривошеина. Он обрадовался, увидев меня, усмехнулся:

— Этот твой дружок Антонов задержал всю очередь. Больше часа что-то докладывает маршалу.

Вскоре вышел Сергей. Генерал обнял его, расцеловал, коротко бросил:

— Ждите меня здесь!

…За первые недели войны Сергей страшно изменился. Впалые щеки, пепельная бледность — ничего не осталось от прежнего Антонова, лет на двадцать постарел мой друг. Только внезапная улыбка освещала лицо, делая его прежним, дорогим мне и близким.

Пока генерал Кривошеин был у маршала, мы, предупредив адъютанта, вышли в старый парк, где стоял этот дворец, ставший суровым и настороженным, словно бы и старому зданию передалась тревога тех дней.

…И вот что рассказал тогда мне Сергей.

Накануне нападения фашистов он выехал из Бреста по делам службы в Пинск и только в девять часов утра узнал о нападении фашистов. Сергей развернул «эмочку» и рванулся обратно в Брест, где остались его жена и маленький сын. Около города Кобрина, что в сорока километрах от Бреста, машину Сергея обстреляли — пулеметная очередь отсекла крыло. Сергей резко крутанул руль и по проселочной дороге вновь отправился к Пинску. В небольшом городке Иваново — между Кобрином и Пинском — он уже никого не застал из районного руководства: ветер гулял по пустым комнатам исполкома, но не было еще и фашистов; жители затаились в домах, тишина окрест была могильная, страшная. По шоссе на Пинск мчались грузовые автомашины с женщинами, детьми и ранеными красноармейцами. Решив, что по шоссе до Пинска доберешься не скоро — то и дело образовывались пробки, — Сергей свернул на проселочную дорогу. Не доезжая до города километров десяти, Сергей увидел, как на огромное колхозное поле из фашистского транспортного самолета высыпался парашютный десант. Сергей укрыл машину в кустах, а сам с камнем в руках залег во ржи: пистолета у него не было — ведь он уехал, когда еще был мир, а было это всего семь часов назад.

Здоровенный немец в форме командира Красной Армии приземлился чуть не на Сергея. Антонов ударил парашютиста по голове булыгой — тот и не пикнул. Сергей обыскал фашиста. Он нашел топографическую карту, удостоверение капитана немецкой армии; снял кинжал и пистолет «вальтер» с полной обоймой, выполз из ржи и долго лежал, наблюдая: ни один немец не встал, все затаились в хлебах. Сергей добрался до спрятанной машины и понесся в Пинск. В военкомате, где было мало кадровых военных, но уже много вооруженных гражданских коммунистов, разгадали по обозначениям на карте замысел десанта: взорвать артиллерийские армейские склады вблизи Пинска. Вскоре на нескольких грузовиках добровольцы во главе с военкомом и Сергеем обложили ржаное поле, подожгли его и, когда из огня и дыма начали выскакивать диверсанты, расстреляли их в упор. Но двух гитлеровцев Сергей и его спутники взяли живыми. С «поджаренными языками», с кучей трофейного оружия и двумя мешками тола они вернулись в Пинск.

Пленные показали, что еще при приземлении они, потеряв своего командира (его-то и пришиб камнем Сергей), решили дожидаться сумерек, чтобы выполнить свою задачу — взорвать армейские склады. Для того чтобы легче было выполнить эту задачу, их всех перед выброской переодели в советское обмундирование.

Это было первое боевое крещение Сергея в первый день войны. Затем по заданию партии, так же как и я, оставленный в тылу, он организовывал первые партизанские группы и налаживал связь с воинскими частями, попавшими в окружение.

ЦК КП(б) Белоруссии с первого же часа войны начал огромную работу по мобилизации республики на борьбу с врагом.

Утром 22 июня, через пять часов после варварских бомбардировок, ЦК КП(б)Б принял такое постановление:

«1. Поручить членам бюро и секретарям ЦК КП(б)Б немедленно связаться и поддерживать беспрерывную связь с областями и районами, в первую очередь с областями и районами полосы начавшихся военных действий. Передать указания ЦК КП(б)Б:

о немедленной перестройке работы парторганизаций на военные рельсы; установлении связи с воинскими частями; введении угрожающего положения в городах и районах Белоруссии, организации боевой службы ПВО; поручить тов. Эйдинову добиться установления связи с Брестским и Белостокским обкомами. Обязать Минский обком и горком КП(б)Б (Колышкина и Бударина) обеспечить по городу все мероприятия в связи с начавшейся войной и немедленно закончить оборудование всех подвальных помещений под бомбо- и газоубежища. Ввести круглосуточное дежурство секретарей ЦК КП(б)Б».

А через неделю все районы Белоруссии получили новую директиву ЦК:

«1 июля 1941 г.

…Правительство Советского Союза… объявило Отечественную войну…

2. Все местности Белоруссии, занятые врагом, должны немедленно покрыться густой сетью партизанских отрядов…

3. В районах и селах создаются подпольные партийные и комсомольские ячейки, главная задача которых — мобилизация народа на беспощадную расправу с врагом…

4. Подпольные организации и партизанские отряды должны иметь явочные квартиры, адрес которых сообщить Военному отделу ЦК…

5. Твердо помнить, что партизанская борьба не имеет ничего общего с выжидательной пассивной тактикой. Она имеет боевой наступательный характер. Не надо ждать врага — надо его искать и уничтожать…

8. Для уничтожения врага не стесняйтесь прибегать к любым средствам: душите, рубите, жгите, травите фашистскую гадину. Пусть почувствует враг, как горит под ним наша земля».

В течение июля ЦК КП(б) Белоруссии осуществлял интенсивную заброску в районы, занятые противником, партизанских отрядов, организаторских и диверсионных групп. Из Могилева 29 июля было заброшено 28 таких отрядов, инструктировали их товарищи К. Е. Ворошилов и П. К. Пономаренко, из Лиозно было направлено 29 отрядов, из Рославля — 28, из Гомеля — 23, из Пинска — 16 отрядов.

…Сергей метался по тылам врага, помогая претворять в жизнь указания партии; встречался с товарищами, оставленными в подполье, налаживал связи, участвовал в создании будущей огромной и грозной партизанской армии.

Затем по решению подпольного обкома он, так же как и я, перешел линию фронта — для доклада ЦК КП(б) Белоруссии.

Побывав у первого секретаря ЦК КП(б) Белоруссии П. К. Пономаренко, Сергей рассказал ему все, что видел и слышал.

Первый секретарь ЦК счел его рассказ заслуживающим серьезного внимания. Он знал Сергея лично — за две недели до начала войны вызывал его в Минск для беседы: хотел забрать Антонова на руководящую республиканскую работу. П. К. Пономаренко созвонился с Буденным и направил к нему Антонова, чтобы тот рассказал маршалу о положении войск, попавших в окружение.

…Я привожу рассказ Сергея о встрече с Буденным таким, каким я запомнил его после встречи с моим другом в ту тревожную, беззвездную, душную летнюю ночь…

…Из-за стола, протянув руку, шел к Сергею человек в маршальской полевой форме, с большими звездами на рукавах гимнастерки.

— Добрый вечер, товарищ Антонов, — сказал Буденный.

Да, это был он — тот самый бедняцкий сын, полный Георгиевский кавалер, легендарный красный казак, которого Ленин сравнивал с Гарибальди, — Семен Михайлович Буденный. И уж совершенно некстати вспомнилась Сергею давнишняя строевая: «Буденный наш братишка…»

Маршал просто, по-отцовски обнял Сергея за плечи, усадил на диван. Во всем его облике — даже в знаменитых, чуть тронутых сединой усах — было что-то непривычное, непохожее на тысячи его портретов, знакомых каждому из нас с детства. Сейчас перед Сергеем на гнутом венском стуле сидел безмерно постаревший, осунувшийся человек.

— Расскажи, сынок, что видел, — попросил маршал.

Сергей повторил свой рассказ. Говорил он горячо, сбивчиво, волнуясь, ничего, решительно ничего не приукрашивая, не упрощая, не скрывая. И о том, как жестоки, безжалостны оккупанты, и о том, что люди, оказавшиеся по ту сторону линии фронта, не знают правды, сбиты с толку вражеской пропагандой. А она твердит, хвастает, что немец уже занял Москву, а Сталин и другие руководители бежали куда-то за Урал…

Маршал не проронил ни слова, не задал ни одного вопроса — только слушал, внимательно слушал Сергея, словно сверял его наблюдения, его мысли с тем, к чему он пришел сам, о чем думал, не мог не думать здесь, в Гомеле.

Сергей, закончив рассказ, чуть не закричал:

— Где же наши армии, товарищ маршал?! Когда же погоним фашистов до Берлина?..

Буденный помолчал несколько мгновений, а затем заговорил — глухо и неторопливо. Он не отвечал прямо на вопрос Сергея, но то, о чем он говорил и, главное, как он говорил, — ошеломило. Антонов ожидал всего, чего угодно, — только не этого…

Тихо, медленно, казалось, с трудом подбирая слова, Буденный объяснял, что враг неслыханно силен и ни в коем случае нельзя недооценивать его мощи.

— Он силен, немец, ох как силен, — повторил Буденный. — А разговоры, что в Москве они, не просто брехня, сынок. Может и до Москвы немец дойти, может…

Сергей посмотрел на усталого старого человека в маршальской форме, и жуткая, нестерпимая мысль обожгла его. Он внимательно слушал, но мысль эта — страшная, безумная, невероятная — все больше овладевала им. Он с трудом взял себя в руки, до боли, до хруста сжал кулаки.

Как же Буденный может говорить о том, что немец дойдет до Москвы, если он, Сергей, воспитан в одном непреодолимом убеждении: «От тайги до британских морей Красная Армия всех сильней»…

— Отдохни, сынок, пару дней. Спасибо тебе за все, что ты рассказал, — произнес маршал.

Буденный встал и, подойдя к Сергею, взъерошил ему волосы, в которых появились первые седые пряди.

Много лет спустя, в фойе Георгиевского зала в Кремле, в перерыве между заседаниями Верховного Совета, меня представили Семену Михайловичу Буденному.

Мы разговорились, сфотографировались на память…

— Ваше лицо мне знакомо, — сказал Буденный. — Где я вас встречал?..

Я напомнил маршалу, что был у него на приеме после того, как он беседовал с моим другом Сергеем Антоновым, молодым политруком, пришедшим из вражеского тыла. Я рассказал маршалу все, как было, ничего не утаил, ни тогдашних мыслей Сергея, ни подозрений его, да и моих, впрочем, тоже.

Семен Михайлович улыбнулся:

— Значит, к сожалению, оказался я пророком — дошел немец до Москвы…

И вдруг задумался. Улыбка, спрятанная в седых уже усах его, сошла с лица. И я отчетливо понял, что припомнилось маршалу — знойный страшный июль сорок первого, кабинет штаба в гомельском дворце князя Паскевича, ожесточение и трагизм первых военных дней.

— А что потом стало с вашим другом? — спросил маршал.

Я ответил, что отдохнуть Сергею не пришлось — генерал Кривошеин в ту же ночь забрал нас на передовую, в свой танковый корпус…

 

2

Еще один эпизод, врезавшийся в память: в кровопролитных боях в тылу врага множество красноармейцев были тяжело ранены. Наш врач Трускевич делал все, что мог, но медикаменты были на исходе, условий — мало-мальски сносных — не было: мы шли из боя в бой.

— Товарищ генерал, — предложил Сергей, — позвольте нам с Андреевым вывезти раненых в тыл.

— Ты что?! — нахмурился Кривошеин. — Ты понимаешь, что говоришь, политрук? Я должен буду отдать все танки для сопровождения раненых, а как сдерживать гитлеровцев здесь?

— Нам не нужны танки сопровождения, товарищ генерал! Переоденемся в немецкую форму и проскочим! Раненых я тоже «обмундирую», автомашины немецкие у нас есть…

Я, помню, тогда добавил:

— Клянемся бородой святого Ларивона, вяликомученника белорускага, пробьемся…

— Сколько немецких слов ты знаешь? — спросил Кривошеин.

— Достаточно, — ответил Сергей. — Яволь, гут, швайн.

Кривошеин долго смеялся — лицо, закопченное пороховым дымом, только зубы светятся, и в глазах — гордость за своих питомцев…

Словом, через несколько часов мы выехали. А прошло еще часа два, и в лесу, навстречу колонне с ранеными — немецкие мотоциклисты. Они о чем-то спросили Сергея, одетого в мундир немецкого обер-лейтенанта.

Сергей наорал на мотоциклистов: «Швайне, ферлюхте швайне», и ударил одного из солдат офицерским стеком. Те, прижавшись, словно собаки побитые, дали газу — бешеный обер, черт его дери, лучше от него подальше…

А в одной маленькой белорусской деревне чуть не произошла трагедия. Вошедший в свою обер-лейтенантскую роль, Сергей стал просить еды для раненых, подражая немцам: «Мамка, яйки, курки, жифо!» Два здоровых на сотню раненых — смотрим, собираются мужики и бабы с вилами и топорами.

— Бице фашистских гадов! — закричал один из стариков и бросился к нашим машинам.

Сергей чуть не взмолился на родном нашем белорусском языке:

— Да мы ж свои, свои, дед, мы раненых вывозим, маскируемся мы!

Словом, только когда все раненые: русские, украинцы, грузины, белорусы, казахи — начали кричать, что они свои, что они красноармейцы, переодетые в немецкую форму, убедились колхозники, поверили нам, потеплели лицами…

Мы вывезли раненых, «пропилив» по проселкам добрую сотню километров. Отдыхать было некогда. Сергей сел рядом с шофером и приказал:

— Срочно назад — мы нужны в корпусе…

Бои в те недели продолжались ожесточенные, на редкость упорные. Я был с Сергеем в одном батальоне и мог, что называется, наблюдать каждый его шаг, каждое движение — и спали-то мы в одной палатке, укрывшись одной шинелью. Впрочем, чаще спать приходилось в танке — если только приходилось: бои шли днем и ночью.

Однажды генерал Кривошеин вызвал добровольцев — отводить к линии нашей обороны подбитые танки. Дело это рискованное, смертельное, говоря откровенно, дело: надо подползти под ураганным огнем фашистов к поврежденному танку, забраться внутрь, к своим, а это, пожалуй, самое сложное — танкисты никого не пускают, задраив все люки: боятся, не фашист ли к ним «просится» в гости. Потом надо прикрепить буксирный трос, протащить его в лощинку, где затаился танк-буксир, замаскированный, тихий, чтобы его не засек враг и не уничтожил артиллерийским огнем, и уж с наступлением темноты оттащить подбитую «тридцатьчетверку» к своим.

— Разрешите, товарищ генерал, — как обычно, первым вырвался Сергей.

Как Кривошеин глянул тогда на моего друга! С отеческой гордостью за молодого политрука, так рано поседевшего, веселого на людях, тяжело задумчивого, когда оставался — на короткие минуты — один… Враг идет по родной земле Советской Белоруссии, семья Сергея осталась в далеком уже гитлеровском тылу — было о чем горько думать нам в летние месяцы сорок первого…

Сергей взял меня с собой. Я видел его в «боевой работе» и поражался расчетливому, яростному, я бы сказал, хладнокровию. Пули вздымали фонтанчики вокруг нас, визгливо ухали то здесь, то там мины, поднимали смерчи сухой, горячей земли снаряды, а Сергей, сжав зубы, полз к подбитому танку, взбирался на броню, убеждал красноармейцев, что не фашист он, не переодетый предатель, а свой, политрук, коммунист, и был он в эти минуты, казавшиеся мне часами, живой мишенью для фашистов, но ни один мускул на его лице не дрогнул, ни тени страха не было, одно лишь желание: выполнить свой долг.

В те сутки, я помню, мы оттащили к своим пять танков, а это очень много, пять танков, потому что гитлеровцы взяли нас в клещи, часть наша оказалась в фашистском тылу и дорожить нам приходилось каждой боевой машиной, без которой нельзя было и думать о прорыве вражеского кольца.

* * *

…Зажигательно-термитный снаряд, попавший в «тридцатьчетверку» Антонова, пробил дополнительные топливные баки. Взрывная волна выбросила Сергея из машины и отшвырнула метров на пятнадцать от горящей машины — от огненно-обжигающего, страшно рвущегося боекомплекта.

…Все это Сергей осознал много позднее. А пока он лежал, потеряв сознание, во ржи, неподалеку от дороги. Немецкий унтер поглядел на мертвого русского в прогоревшем, во многих местах покрытом масляными пятнами комбинезоне, брезгливо зажал нос — остро несло горелым мясом, соляркой и резиной. Увидев отброшенный взрывом пистолет, унтер нагнулся, поднял его и неторопливо пошел прочь.

Антонов очнулся, когда дорога опустела и грохот боя доносился уже издалека. Он открыл глаза, попробовал привстать и рухнул на землю от боли, застилающей глаза зелеными кругами.

Сергей медленно обшарил землю вокруг и убедился, что пистолета нет. Потом появилась тревожная мысль о документах. Медленно, в несколько приемов, превозмогая боль, он подтянул руку к нагрудному карману и ощупал его. Партийный билет и командирское удостоверение были на месте, только по краям чуть обгорели.

Сергей перевалился на живот, отдышался и попробовал подтянуться на локтях. Локти саднило, боль по-прежнему жгла, но он сделал усилие и передвинул ставшее вдруг невероятно тяжелым тело на несколько сантиметров.

Он — двигался…

Открытие это обрадовало его, он оперся на локти и сделал сильный рывок вперед. Боль тотчас же свалила Антонова, и несколько минут он лежал без сознания. Он явно не рассчитал сил — еще один такой рывок, и он вновь потеряет сознание. А ему надо во что бы то ни стало, хотя бы вот так, перекатываясь сантиметр за сантиметром, подползти к дороге…

Сколько времени полз до обочины, Сергей не помнил. Он вынужден был отдыхать после каждого движения, закусывать спекшиеся губы, чувствуя соленый кровяной привкус. И все же он двигался, полз, приближался к изъезженной колее проселка.

Солнце уже заходило, когда он, наконец, дотащился до края поля, увидел следы гусениц, понял — дорога. Этот недалекий путь он преодолевал несколько часов…

Порой ему чудилось гудение близких моторов, даже виделись силуэты «тридцатьчетверок» — то были видения вконец измученного, обессилевшего человека. Он терял сознание несколько раз, вновь открывал глаза и напряженно вглядывался в марево за придорожным лесом.

Очнулся он не от звука моторов, а от ровного гудения земли, от того, что дорога сотрясалась, ощущая мощную поступь многотонных стальных машин. По дороге — ошибки быть не могло — шли танки…

Свои или немцы? Сергей понимал, что из предосторожности нужно хотя бы скатиться обратно в жнивье. Но у него на это не хватило сил.

Теперь можно было уже разглядеть силуэты приближающихся танков. Он замер, чувствуя, как холодеет: свои или враги? Боль внезапно отпустила его, и он ощутил свое тело, и страшно растянулось в улыбке его обгоревшее, ставшее кровавой маской лицо — он узнал своих.

Заставив себя приподняться на локтях, Сергей стал напряженно считать башни: одна, две, три, семь, десять.

Застонав от нового приступа боли, он вдруг поразился простой и очевидной мысли — это идут его ребята, кривошеинские танкисты, только вместо одиннадцати машин — десять. Ведь его танк сожгли…

Он ужаснулся мысли — его танк сожгли. Он, Антонов, жив, а его «тридцатьчетверка» с сорванной башней догорает где-то поблизости…

…Головная машина на мгновение осветила дорогу фарами. И эта вспышка придала Сергею силы.

Шатаясь, он встал сначала на колени, а потом на обожженные ступни и, делая странные, замысловатые движения чужими, негнущимися ногами, побрел навстречу танкам…

Он шел как во сне, нелепо размахивая руками. Гул моторов наверняка заглушил бы его отчаянный крик, но в этот момент он непроизвольно, скорее даже бессознательно, стал показывать жестами: «Остановитесь!»

Увидал ли его водитель головной машины, понял ли эти жесты «танковой азбуки» или просто остановился, увидев странное окровавленное существо, бредущее навстречу, — Сергей так никогда и не узнал. Последним, что он почувствовал, был жар раскаленной брони, надвигавшейся на него в скрежете и запахе перегоревшего масла.

Он упал прямо на танк. Башенный стрелок, высунувшись из люка, узнал его. Сергея втащили внутрь: на нем не было живого места.

Никто из танкистов толком не знал, что полагается делать: его забинтовали поверх ожогов — туго-натуго.

…Очнулся он в госпитале, когда старик хирург склонился над ним. Улыбнулся, торжествующе посмотрел на коллег, столпившихся у стола, точно хотел продолжить спор с кем-то: «Жив, знай наших!»

— Как будем лечиться — больно и быстро или не так больно, но долго? — спросил он Сергея.

Еле шевеля сожженными губами, Сергей ответил:

— Как быстрее…

Старик хирург сказал:

— Анестезии у нас нет. Под нож идешь! Имей в виду…

Затем вдруг заговорщически подмигнул:

— Спирт пьешь?

Сергей отрицательно покачал головой.

— Какой же ты, брат, мужик? — усмехнулся хирург и потребовал: — Спирт! Быстро…

Принесли граненый стакан спирта. Врач разжал губы Сергея. Зубы застучали о край, спирт проливался, жег горло и гортань. И почти тотчас же Сергей погрузился в забытье.

Хирург — то был знаменитый профессор — отставил стакан с жидкостью, ставшей красно-бурой из-за крови, и решительно скомандовал:

— На стол!

— Сгорел наш Антонов!

— Да нет, живой…

— Где там живой — не дышит…

— Выдержит Серега, не может не выдержать!

— Да на нем живого места нет…

Сергей с трудом открыл глаза и понял, что говорят о нем. Он раздвинул руками веки, чтобы увидеть тех, кто пришел, кто стоит у его койки, и вдруг понял, что не видит.

Он привык уже и к боли, и к собственной беспомощности. Но то, что он слышал голоса людей, стоящих неподалеку, чувствовал холодную железную сетку кровати, ощущал беспомощное тело свое, но не видел — поразило его своей несправедливостью.

— Сестра! — захлебнулся он в крике.

…Профессор накричал на него: «Паникер!» И старик оказался прав — вскоре слепота прошла. Но тут на Сергея навалилась новая беда — в ней уже он не мог признаться никому.

Сергей не притрагивался к еде, к гостинцам, которые неведомо какими путями доставляли ему товарищи-танкисты. Не радовали его и подарки белорусов — яблоки да груши.

Никому не признался он, о чем думал в эти дни, прикованный к койке, о чем размышлял так мучительно, не умея отогнать неотвязные, доводящие до безумия мысли.

Неделю назад он с ужасом понял, что не видит. Теперь он не помнил.

Не помнил самых дорогих, самых близких имен — своей жены, сынишки. Сергей закрывал глаза, силился вспомнить лица жены, сына, придумывал им самые невероятные имена, мотал головой, но все было тщетно: он не помнил. Он забыл.

И сознание этого было страшнее всякой боли.

…Сначала его кормили жидкой пищей с ложечки или через поильник, затем он попробовал, поддерживаемый сестрой, приподняться с кровати, наконец, сам разогнулся и, морщась от боли, сделал несколько гимнастических упражнений. Память постепенно возвращалась к нему. Потом он встал без посторонней помощи и сам дошел до двери, устав так, что двое суток пролежал пластом. В яростной борьбе за жизнь шли долгие тяжелые дни.

Хотя никто: ни профессор, ни врачи, ни сестры ничего никому не говорили, госпиталь знал: их перебазируют на Урал. Фронт приближался с каждым днем. Начальник госпиталя и слышать не хотел о выписке — он сначала улыбался, затем уговаривал, наконец, просто выгнал Антонова из кабинета.

Через день Сергей попросил разрешения попрощаться с сестрой.

Он говорил убедительно и жалостливо — перед эвакуацией госпиталя только на полчаса заглянуть к сестре, живущей, по его словам, в этом же городе. Ему выдали немудреное больничное обмундирование, назначили провожатого — пожилого санитара.

У маленького домика Сергей увидел лавочку, присел. Достал пачку «Казбека» — подарок генерала Кривошеина, угостил санитара. Затянулись.

— Погоди чуток, — сказал Сергей, — я мигом. Зайду попрощаться — и обратно…

Эх, санитар-простота! Того не знал ты, что белорусскую хату можно пройти насквозь — войти с улицы, а выбраться незаметно — задами, огородами. А там — ищи ветра в поле!

…Его задержал первый же пост в расположении своего корпуса — без документов, в больничном белье. На счастье Сергея, он увидел знакомого офицера связи, спешившего к командиру корпуса.

Через несколько минут он уже стоял навытяжку перед Кривошеиным.

— Сбежал?

— Сбежал, товарищ генерал…

— А я тебя… В медсанбат! И чтоб оттуда не бегать! Кругом марш!

Когда Сергей Антонов вернулся в строй, его направили на юг, в район Ростова, где шли жесточайшие бои, а я по заданию ЦК КП(б)Б остался в Белоруссии — мы сдерживали немецкое наступление, сражались за каждую пядь земли.

 

3

Все эти дни ЦК КП(б) Белоруссии вел большую работу по осуществлению плана обороны рубежей Днепра и Могилева, в разработке которого участвовали маршалы К. Е. Ворошилов и Б. М. Шапошников. Здесь были приняты решения о развитии партизанского и подпольного движения, и в этих целях в тыл противника было направлено много преданных партии людей.

Хочу привести отрывок из воспоминаний комиссара 172-й стрелковой дивизии Леонтия Константиновича Черниченко о том, как насмерть стояли защитники Могилева, неподалеку от которого незадолго до этого вели бои части мехкорпуса Кривошеина.

«…Командир корпуса генерал Бакунин вызвал к себе командира дивизии и меня для информации…

Обычно отличавшийся хладнокровием и выдержкой, на этот раз комкор был взволнован. С нетерпением, не свойственным ему, он выслушал короткую информацию Романова и сообщил, что части 110-й дивизии оставили под давлением немецких войск оборону по Днепру, развернулись фронтом на север и сейчас ведут бои на линии деревень Княжицы — Черневка — Сусловка. Немецкие танковые части подошли к Чаусам.

По данным штаба 13-й армии, такое же положение создалось и на юге. Там вражеские части пробились к Пропойску. Таким образом, 61-й корпус оказался в мешке, который гитлеровские захватчики стремятся завязать, перехватив путь отхода между Чаусами и Пропойском. Части 13-й армии ведут бои на флангах.

Было ясно, что выходить в таких условиях из окружения — значит потерять основные силы и технику. Поэтому мы пришли к выводу — удерживать Могилев до последнего дыхания. С таким твердым убеждением собрали совещание в штабе дивизии… На нем были командиры, комиссары и начальники штабов частей, советские и партийные работники города.

Хорошо помню выступление полковника Кутепова.

— Уже поздно отступать, чтобы сохранить силы, — говорил он, — теперь, когда сосед слева в беспорядке отступает, а сосед справа колеблется, нам лучше всего сражаться на месте до последнего. Это придаст решимости колеблющимся и остановит убегающих.

Обобщая высказывания, я напомнил о директиве политического управления любой ценой удерживать Могилев, который превратился в своеобразную крепость, способную сдерживать напор танковых и мотомеханизированных войск и нанести им большой урон.

Все присутствующие пришли к убеждению, что у гарнизона еще достаточно сил для борьбы. Было решено продолжать оборону города… Ставка Верховного командования отдала директиву командующему 13-й армией генерал-лейтенанту В. Ф. Герасименко: «Могилев под руководством Бакунина сделать Мадридом».

Эта директива как нельзя лучше отражала настроение Могилевского гарнизона. Она воодушевляла на подвиги.

Разведка установила, что гитлеровцы сосредоточили крупные свежие силы: 10-ю моторизованную дивизию, дивизию СС «Рейх» и полк «Великая Германия»…

После ожесточенного воздушного налета и артиллерийского обстрела гитлеровцы начали наступление и на участке 388-го полка. Но многократные атаки были отбиты.

…В штаб дивизии прибыл работник госбезопасности Чернышев с запросом из Ставки Верховного командования: кто удерживает город Могилев и в чем нуждаются обороняющиеся?

Генерал Романов заявил, что нужны боеприпасы. Вскоре мы получили ответ: ночью выложить костры на Луполовском аэродроме и ожидать прибытия транспортных самолетов. Но случилось так, что в этот день батальон старшего лейтенанта Сибирякова, оборонявший предместье Могилева, был оттеснен гитлеровцами, и аэродром перешел в их руки.

Генерал Романов приказал командиру 747-го полка Щеглову в критическом случае отойти в город, а дивизионному инженеру подготовить мост к взрыву. Однако полк не смог пробиться к днепровскому мосту.

Пьяные фашистские головорезы пытались через мост ворваться в город. Командование дивизии перебросило на этот участок батальон НКВД, батальон народного ополчения, резервную роту лейтенанта Степченкова, пулеметную роту Хорошова, артиллерийский дивизион Дерганова и минометную роту из отряда Филимонова.

Гитлеровцы вплотную подошли к мосту, но получили отпор. Борьба за переправу приняла ожесточенный характер. Направив главное усилие на овладение мостом, противник ослабил нажим на полк Щеглова, который немедленно перешел в контратаку, нанося удары с фланга и тыла. Гитлеровцы отступили к аэродрому…

С наступлением темноты бой затих.

Утром начались бои на окраинах города. По Могилеву гитлеровцы вели артиллерийский огонь. Однако наступающие мотомехчасти противника не имели успеха. Они наткнулись на новую полосу укреплений.

Генерала Романова пригласили для переговоров с Москвой.

Маршал Советского Союза Шапошников спросил:

— Что произошло на Луполовском аэродроме, почему не были выложены костры?

Михаил Тимофеевич объяснил, что весь день шли бои, к вечеру враг захватил аэродром.

На следующую ночь были сброшены боеприпасы недалеко от фабрики искусственного волокна и кирпичного завода.

…Сторожевые посты пропустили три немецкие автомашины, следовавшие по Минскому шоссе, а боевое охранение задержало их. Схватка была короткой. Несколько гитлеровцев убито и захвачен в плен штабной офицер. При нем оказалась топографическая карта, по ней было видно, что вражеские войска овладели Смоленском и подошли к Вязьме и Ельне. В захваченных машинах оказалось много наградных знаков, несколько знамен и различных подарков. Как показал пленный офицер, эти награды предназначались для тех, кто с победным маршем пройдет по Москве.

…Внезапно немцы прекратили огонь… Мы насторожились… В скором времени загадка разрешилась. В сопровождении группы наших бойцов к штабу подошли два гитлеровских офицера с белыми нарукавниками. Они были без оружия. Мне и начальнику особого отдела Г. А. Фефилову пришлось принимать этих парламентеров.

Белокурый, лет двадцати семи, баварец заявил:

— Мы пришель вам предложить капитуляцию.

— А вы сами не желаете капитулировать? — спросил я у него.

— Нет! Зачем! Мы желайт победа. Вам сопротивление безнадежно. Смотри наш техник.

При этом парламентеры достали из полевых сумок альбомы с фотографиями гитлеровских танков, пушек, самолетов и положили на стол.

— Вы что, на базар пришли со своей техникой? — возмутился я и резким движением руки отбросил альбом. — Мы били вас с вашей техникой и будем бить. А если хотите убедиться, можете посмотреть целое кладбище.

— Мы вам хотим лючше. Не надо больше проливайт кроф.

— Зачем же вы тогда пришли на нашу землю?

— Нас послал фюрер, мы принес вам освобождение.

Меня поразила слепота этих людей.

— Оберст велел сказайт, чтобы вы возвратили наши штабные машины. Мы знайт, куда есть ваш штаб, и если вы не сложите оружие и не возвратите машины, то он будет из пушек расстреливайт ваш штаб.

— Вот это — практический разговор. Скажите вашему оберсту, что мы предпочитаем победу. А ваши машины с железными крестами возвратим лишь при условии, что вы не выпустите ни одного снаряда по городу.

— У нас нет на это полномочий! — заявили парламентеры.

Дальнейший разговор был бесполезен. Мы выдали им по Железному кресту в знак подтверждения, что их машины с крестами находятся у нас, и отпустили.

Прошло полчаса. Фашисты были пунктуальны — несколько снарядов врезалось в здание школы, в котором находился наш штаб.

Зашаталось, задвигалось здание, рухнул левый угол. Но в то же время потрясающие взрывы донеслись с окраины города. Артиллерийская группа полковника Соловьева ответила огнем по вражеским батареям.

Истребительный отряд Филимонова вел минометный огонь по врагу через Днепр. Северо-западная окраина города была охвачена пожаром.

Вечером в бомбоубежище, где находился штаб, было многолюдно и шумно. Сюда в последний раз собрались руководители могилевской обороны, командиры, комиссары и начальники штабов, начальник оперативного отдела штаба корпуса полковник Фурин и начальник политотдела корпуса полковой комиссар Турбинин.

Я зашел к генералу. Романов сидел, склонясь над топографической картой. На столе лежал короткий приказ из Генштаба на отход. Он был получен по закрытой связи через капитана госбезопасности В. И. Пудина. Романов готовился к совещанию, обдумывая план выхода из окружения.

Михаил Тимофеевич поднял голову. На его лице была усталость.

— Читай, комиссар! — скосив глаза на листочек бумаги, сказал генерал.

К генералу Романову входили командиры. В углу слабоосвещенной комнаты был накрыт стол. На нем лежала незатейливая солдатская закуска. Позвонил начальник 4-го отделения штаба дивизии капитан Красногоров и доложил, что немцы уже у штаба тыла, спрашивал, как быть со штабной документацией и полевой кассой.

— Сжечь!

Совещание начал Романов.

— Гитлеровцы овладели Смоленском и подошли к Ельне, угрожают и Вязьме, — сказал он. — В интересах сохранения оставшихся сил отдан приказ об отходе… Прошу, товарищи, высказать свое мнение…

— Могилевская оборона сыграла свою роль, — сказал полковник Кутепов, — дальнейшее сопротивление потеряло значение, гарнизон обречен. Выход из окружения боем нанесет еще один удар по фашистам.

Генерал Романов предложил план отхода…

Немцев наше выступление застало врасплох, и мы прорвались к Тишовской роще. Но здесь нас осветили прожекторы, враг открыл яростный артиллерийский и минометный огонь. Мы несли большие потери, но пути назад не было.

Рядом со мной громыхнуло, опрокинуло меня, оглушило и обдало липкой грязью. Сквозь туман блеснули вспышки орудия. Оно стояло у обочины дороги и било по нашей автоколонне. «Надо его заставить замолчать», — пронеслось в голове.

— Вперед! — кричу не своим голосом.

В несколько прыжков бойцы накрыли орудийный расчет. Пушка замолчала. Но в этот миг справа из двухэтажного дома застрочил пулемет, и меня больно хлестнуло по ноге.

Развернув индивидуальный пакет, я начал забинтовывать голень правой ноги. А бойцы открыли огонь из вражеского орудия по фашистам, засевшим в здании.

У кирпичного сарая остановилась наша санитарная машина. Я, прихрамывая, подошел к ней. В машине лежал Михаил Тимофеевич. Он был тяжело ранен, посмотрел на меня затуманенным взглядом и тихо проговорил:

— Кажется, вышли. Ведите, комиссар! Мне плохо.

С наступлением темноты нам удалось оторваться от врага.

Из города долго еще доносилась пулеметная трескотня».

 

4

Беларусь! Беларусь! С какой болью мы отдавали тебя Гитлеру. Сердце разрывалось наше, ибо мы знали, что тебя ждет, Беларусь!

В деревне Хатынь Логойского района Минской области погибли в огне 149 жителей, согнанных и запертых в сараях; а таких Хатыней, где фашисты превратили в пепелище, в угли и людей и дома, только в одной Белоруссии более шестисот.

Один из случайно спасшихся жителей Хатыни И. И. Каминский рассказывал:

«…И меня погнали в тот сарай… Дочка, и сын, и жонка — уже там. И людей много сколько. Я говорю дочке: «Почему вы не оделись?» — «Так сорвали с нас одежду», — говорит она. Ну, пригонют в сарай и закроют, пригонют и закроют. Столько людей нагнали, что и не продохнуть уже, руку не подымешь. Люди кричат, дети эти: известное дело, сколько нас и страх такой. Сено там лежало, солома, кормили еще, держали коров. Сверху и подпалили. Запалили сверху, горит крыша, огонь на людей падает, сено, солома загорелись, душатся, задыхаются люди, так сжали, что и дышать уже нет возможности… Я сыну говорю: «Упирайся в стену ногами и руками, упирайся!..» А тут двери раскрылись… а люди не выходят… Что такое? А это стреляют там в дверях, стреляют, говорят. А крик такой, что стрельбы той, что стуку того и не слышно. Известное дело, горят люди, огонь на головы, да дети — такой крик, что… Я сыну говорю: «По головам как-нибудь, по головам выбирайся!» Подсадил его. А сам понизу, меж ног… Навалились на меня убитые, продохнуть нельзя. Двигаю плечами — тогда я здоровше был, — стал ползти. Только к порогу, а крыша и обвалилась, упала, огонь на всех!.. И сын тоже успел выскочить; ему только голову чуть-чуть обсмолило, волосы обгорели. Отбежал метров пять — его и положили из пулемета… Потом поехали немцы…

Я сына стал тащить, потянул, а уже и кишки за ним… Только спросил еще, жива ли мама, сестра… Не дай бог никому, кто на земле живет! Чтобы не видели и не слышали горя такого!..»

Много лет спустя доктор медицинских наук, профессор Петр Осипович Вязицкий, рано поседевший человек с добрыми, усталыми глазами, рассказал мне о трагедии другого белорусского села.

«Это было поздней осенью 1942 года в Витебской области Белоруссии. Мне тогда не было еще двенадцати лет. Однако за год жизни на оккупированной территории я успел узнать запах пожарищ, услышать свист пуль и увидеть обезображенные трупы невинных людей. Казалось, что меня уже невозможно было чем-либо удивить в повадках оккупантов. Но это только казалось.

В это время фашистские регулярные части начали блокаду партизанских районов. Все жители окружающих деревень были оповещены об этом партизанами. Люди бросали насиженные места и тянулись поближе к лесным массивам. В одну из морозных ночей тронулись в путь и мы с матерью — отец был на фронте. Ночью мы пришли в село Боровые. Это было большое, типично белорусское село. В нем скопилось много беженцев из ближайших поселков и деревень. В основном это были женщины, старики и дети. Я хорошо помню, как нас встретили совершенно незнакомые люди: приютили, обогрели, поделились всем, чем могли.

На следующее утро мы увидели густые немецкие цепи, двигающиеся по направлению к лесу. День мы переждали, а к вечеру собрались уходить. Нам с матерью удалось благополучно уйти и добраться до соседнего села, там мы заночевали. Ночью мы были разбужены страшным шумом. На улице было светло, почти как днем — горело село Боровые. Были слышны дикие человеческие голоса. Они перемешивались с ревом коров и визгом свиней. Страшно выли собаки. Мы стояли безмолвно, а потом из темноты и дыма на нас стала наползать длинная колонна тяжелых фашистских автофургонов. Нас спас близлежащий лес. Все постройки в селе Боровые были сожжены, погибло много людей.

Детским умом я еще не мог себе объяснить зверскую нечеловеческую жестокость.

Сейчас урна с землей села Боровые покоится в Хатыни. При первой возможности я стараюсь там побывать. Возил туда и сыновей своих, буду возить и внуков».

В тридцати километрах от Минска на том месте, где когда-то была деревня Хатынь, ныне стоит фигура старика с телом мертвого мальчика на руках, на этом страшном «кладбище деревень», где остались только трубы на месте бывших дворов и изб… и земля которых здесь погребена, — из сотен таких Хатыней, больших и малых.

И на небольшом квадратике земли в Хатыни посажены и растут по углам три березки, а четвертый угол пуст: памятник этот напоминает людям, что каждый четвертый житель Белоруссии погиб в годы войны.

…29 ноября 1941 года Красной Армией был освобожден город Ростов. После сражения у Ельни и великого противоборства под Москвой это был важнейший успех Красной Армии в сорок первом году.

Как ждала вся страна сообщений о тех первых победах! Как радостно было на душе у танкистов, ворвавшихся в город и затем, без остановки, с малыми потерями, продвинувшихся на 60—70 километров в направлении Таганрога!

В поле у населенного пункта Матвеев Курган танковая бригада натолкнулась на сильный огонь противника. Приказано было окопаться, ждать подкреплений. При очередной попытке взять Матвеев Курган Сергей выскочил из танка и поднял за собой батальон пехоты.

Танки ушли вперед. Сергей бежал, стараясь догнать своих. Вдруг его сильно ударило по ноге, обожгло болью. Первой мыслью было — оторвало ногу, второй — удивление: как же он бежит без ноги? Он продолжал двигаться, крича во весь голос, словно криком этим пытался остановить, преодолеть боль:

— Вперед! За Родину! За Сталина!

…Потом Сергею рассказали, что его, упавшего без сознания, увидел механик-водитель, развернул боевую машину и тихонько подал к нему. Сергея втащили в башню.

В медсанбате он кричал, ругался на чем свет стоит:

— Что ж вы делаете?! Не трогайте обувку! Не смейте!

Разгоряченному боем, ранением, Сергею казалось, что врачи нарочно портят роскошные сапоги на меховой подкладке. Всего несколько дней назад, в короткое затишье между боями, прибыла в бригаду делегация из Казани, привезла подарки танкистам. Тогда-то Сергею и достались высокие кожаные сапоги, легкие и ладные в ходу, теплые, как унты, и непромокаемые. А врач в медсанбате зло и умело, не обращая внимания на крики молодого комиссара, разрезал сапог и вылил из него с литр крови. Нога сильно опухла, посинела, но пуля прошла навылет, по счастью, не задев кости…

А Сергей не унимался:

— Эх, такое добро испортили!

Нога сильно болела. Но, по правде говоря, в горящем танке было куда хуже — чувствовать запах собственного горелого мяса — ощущение страшное.

 

5

Выписавшись из госпиталя, батальонный комиссар Сергей Антонов после вручения ему ордена Красного Знамени был отправлен в Москву за предписанием в Главное политическое управление РККА.

Кабинет начальника управления кадров помещался на первом этаже здания ПУРККА. Сергей подошел к небольшому зеркалу в комнате дежурного, оправил гимнастерку. Дышалось ему в Москве после ранений и всех его странствий по госпиталям и медсанбатам легко и даже празднично — сегодня он должен был получить назначение на фронт. К тому же в тесном общежитии Военно-политической академии на Садово-Триумфальной неведомо какими путями соседи его уже прознали, что возвращается он в действующую армию с повышением.

— Антонов? — хмуро, не подняв головы, не пригласив сесть, спросил хозяин кабинета — невысокий коренастый бригадный комиссар.

— Так точно.

— Доверяем большое дело… — все так же хмуро, с выражением нечеловеческой усталости сказал начальник управления и надолго замолчал, закрыв воспаленные от бессонницы глаза.

Сергей оглядел кабинет. В этой комнате все оставалось привычным, надежным, знакомым — и маленький письменный стол, и приставленный к нему стол подлиннее, и стулья, и портрет Сталина, и даже довоенная настольная лампа с вязью дубовых листьев и звездочками по зеленому гофрированному шелку. И оттого, что все было так обычно в этом кабинете, словно это не зима сорок второго, и не погибали пуровские инспектора на фронтах, и не попадали лекторы в самые что ни на есть сложные ситуации, фронт совсем недавно был в двадцати минутах езды «эмкой» отсюда, — словом, от всей этой привычности и налаженности дела стало светлей у Сергея на душе.

Хмурый хозяин кабинета протянул ему предписание. «Офицерская почта» не ошиблась: в предписании указывалась новая должность Сергея — комиссар танковой бригады…

В Москве стоял стылый, продутый насквозь ветрами март. Сергей вышел из пуровского подъезда. Идти сразу в академию не хотелось, да и было в запасе несколько часов особенно ценного сейчас свободного времени.

В холодную эту и трудную пору оставался в Москве островок иного быта, иного уклада жизни, куда можно было зайти и, если верить понимающим людям, получить немного «согревающего», — гостиница «Москва».

В ресторане было немного людей. Сергей, пожалуй, был единственным военным. Где-то в углу пыхтел трубкой пожилой человек, зябко кутавшийся в клетчатый шарф. Заканчивала скромное пиршество компания ярко накрашенных молодых женщин и мужчин с перстнями, но в подшитых валенках — гастрольная актерская бригада, только что вернувшаяся с фронта…

Официант предложил роскошный — по тем временам — ужин: несколько картофелин, селедку и — главное — стопку жидкости весьма странного желтого цвета и со стойким сивушным запахом.

Сергей выпил водку залпом. «Вот какой банкет получается, — невесело подумалось ему. — Не с кем даже радостью поделиться, не с кем чокнуться».

Сколько ни давал он себе клятв не думать о своих, о Маришке и о сыне, — не удержался. Вспомнился весенний Брест, и нарядная толпа, и звуки вальса на площади, и маленький сын, усевшийся у него на плече, глазеет на праздничную демонстрацию. Где сейчас его родные? Живы ли?

От этих мыслей стало Сергею не по себе. Он расплатился, встал из-за стола и направился к выходу. На огромной широкой лестнице его неожиданно окликнули:

— Антонов?

Он обернулся. На площадке стоял человек в полувоенном костюме. Хотя костюм изменил облик, Сергей тотчас же узнал первого секретаря ЦК КП(б) Белоруссии П. К. Пономаренко, а с ним и секретаря ЦК КП(б)Б Г. Б. Эйдинова. Того Эйдинова, которого Сергей помнил еще с 1926 года, когда привозил в Москву свою ватагу пионеров. В ту пору Григорий Борисович работал в Краснопресненском райкоме комсомола, и не раз до войны и в войну приходилось Сергею встречаться с этим умным доброжелательным коммунистом.

Последний раз он видел Пономаренко и Эйдинова в июле, в штабе Буденного, а до этого в мае, в Минске, в большом просторном кабинете в здании ЦК. Разговор тогда был неторопливый, обстоятельный, подробный и, выходя из кабинета, Сергей уже знал: его зовут на большую республиканскую работу. Когда все это было? Сколько же страшного, даже невероятного стряслось с тех пор, с того неторопливого и долгого разговора за стаканом чаю!

Может быть, и этот старейший большевик ленинской закалки подумал о том же, глядя на молодого еще, но уже седого батальонного комиссара с двумя шпалами на петлицах?

— Вы откуда, Антонов?

— Из госпиталя на фронт. Предписание получил в ПУРе.

Секретарь ЦК внимательно посмотрел на Сергея, словно что-то неожиданно решив для себя.

— Где вы остановились?

— Где же нам, фронтовикам, останавливаться? Ночую в академии на Триумфальной…

— Ну, будьте здоровы! — неожиданно быстро попрощались с ним Пономаренко и Эйдинов.

Сергей решил не спускаться в метро, а пройти до академии по улице Горького пешком, не спеша. Он шел по московским улицам, мысленно уже прощаясь со столицей и твердо, до мелочей зная весь уклад будущей своей жизни.

Едва он успел расстегнуть ворот гимнастерки, прилечь, по радио разнеслось:

— Батальонного комиссара Антонова — срочно к дежурному по академии…

Ничего хорошего это не сулило. Сергей наскоро пожевал чаю — дернул же черт «обмывать» предписание — и явился к дежурному. Тот, на правах равного по званию, накинулся на Сергея:

— Ты где пропадаешь? Тебя срочно к…

И он назвал фамилию того хмурого генерала-кадровика, который только-только вручил Антонову назначение.

Сергей встревожился:

— А в чем дело — не знаешь?

— Да не торчи здесь, тебя машина дожидается!

Машина из ПУРа — это кое-что значило — может, пронесет!

…В приемной сидело несколько человек. Но дежурный адъютант, увидев Антонова, проводил его в кабинет, минуя очередь.

— Садитесь, товарищ Антонов! — неожиданно веселым голосом сказал бригадный комиссар, и Сергей отметил про себя, что назвал он его не по званию, не просто по фамилии, а так, как обычно обращаются друг к другу коммунисты, товарищи по работе.

— Курите? — Бригадный комиссар достал «Казбек», постучал папиросой по коробке.

Сергей все еще до конца не понимал, зачем его вызвали.

— Спасибо. С удовольствием.

— Предписание у вас с собой? Дайте его…

Сергей протянул листок. Начальник управления взял его, неторопливо, чуть шевеля губами, прочитал и также неторопливо, спокойно разорвал большую бумагу с печатью.

Антонов рывком поднялся:

— В чем дело, товарищ бригадный комиссар?

Что-то ожесточенно-суровое было во взгляде молодого, с обожженным лицом фронтовика, вскочившего со стула.

Начальник управления поспешил объяснить, странно вглядываясь, словно впервые увидел Антонова:

— Вас отзывают в распоряжение ЦК Компартии Белоруссии.

Они посмотрели друг на друга, и, хотя никакие инструкции, никакие директивы не позволяли начальнику управления сказать больше, да о многом и ему не положено было знать, все же он протянул руку Сергею, тихо заметив:

— Ты скажешь сейчас, что хочешь на фронт. Я и сам подавал рапорт и получил от начальника головомойку, потому что люди всюду нужны… Здесь — тоже…

И еще, наверное, ему хотелось сказать этому молодому комиссару, так сумасшедше сверкнувшему глазами, когда рвали его ненужное теперь фронтовое предписание: «Дело тебе предстоит еще более трудное и тяжелое, чем танковые бои».

Но этого бригадный комиссар вовсе уже не мог позволить себе. Вместо этого он произнес только:

— Явитесь в комнату номер сто. Старая площадь. Ясно?

— Пропуск?

— Пропуск заказан.

Партийный штаб Белоруссии временно помещался в здании ЦК ВКП(б). Сергей нашел указанный в пропуске кабинет, постучал.

— Входите!

За столом в кабинете сидел первый секретарь ЦК КП(б)Б П. К. Пономаренко. С момента их короткого разговора в гостинице «Москва» прошло не более трех часов.

За эти три часа перевернулась жизнь Сергея.

Еще вчера утром он думал о танках, о новых товарищах, а сегодня в кратких и точных словах секретарь ЦК обрисовал характер и масштабы будущей его деятельности:

— По всей Белоруссии, в лесах, по дальним хуторам, в полесских болотах и минских пущах, от Бреста до Витебска полыхают партизанские костры. Обозначались масштабы небывалого фронта, всенародного сопротивления. Оттуда, из глубины фашистского тыла, идут в Москву донесения и первые радиограммы — партизанам необходимы специалисты — подрывники и диверсанты, врачи и радисты.

Антонов слушал Пантелеймона Кондратьевича, подавшись вперед всем телом.

— Белорусы, белорусы, — делая ударение на последнем слоге, — говорил секретарь ЦК. — Нам нужны белорусы, понюхавшие уже порох, знающие местность, надежные и сильные люди, опаленные в схватке с гитлеровцами.

…А утром батальонный комиссар Антонов сидел у члена Военного совета Московского военного округа генерала К. Ф. Телегина. На пустом месте, буквально, как говорится, «из ничего» надо срочно создавать базу для обучения тех, кто должен отправиться в тыл к врагу. Не было ни дня для раскачки, раздумий: единственное «окно» на Калининском фронте, где можно еще было выводить людей в тыл, вот-вот могло закрыться, захлопнуться…

…Операция эта имела кодовое обозначение «Особый сбор». Именно там мы вновь встретились с Сергеем: я был одним из многих белорусов, отозванных с фронта для подготовки к работе в тылу врага.

К концу лета «Особый сбор» завершил работу. В учебных батальонах побывало несколько тысяч человек. Небольшими группами — от 15 до 50 человек в каждой — они направлялись через линию фронта.

Последнюю группу Сергей — он не скрывал это от меня — подбирал с особым расчетом: так сказать, «для себя», для своей работы во вражеском тылу. Он подружился с товарищами по сбору — ребята у нас были отборные, испытанные. Такие не подведут, не дрогнут, даже в самой отчаянной, невероятно сложной ситуации. Близился день его вылета к партизанам.

Но однажды ночью П. К. Пономаренко вызвал Антонова.

— Товарищ батальонный комиссар, — обратился он к нему необычно официально. — Командование поручает вам особо важное задание…

Вот оно, наконец, настоящее, серьезное дело, к которому так долго готовился Сергей! Ему было поручено проанализировать планы и проекты по уничтожению фашистского гауляйтера Белоруссии Кубе, которые пришли в штаб из партизанского края.

Несколько дней и ночей Сергей и я просидели над материалами партизан. Надо было предусмотреть все: и строжайшую конспирацию, и бесшумное снятие до зубов вооруженной охраны резиденции Кубе, и отвлекающие действия, и многое, многое другое.

Сергей доложил секретарю ЦК несколько возможных вариантов предстоящей операции, разработанной весьма скрупулезно. Тот выслушал его внимательно, а затем сказал:

— Приходите завтра. Побеседуем.

На следующее утро Пантелеймон Кондратьевич ошеломил Сергея. Прихлебывая чай, он неожиданно предложил Антонову:

— Оставайтесь у нас, в штабе партизанского движения. Мне, откровенно говоря, нужен такой командир, — он кивнул на орден Красного Знамени, на две нашивки о ранениях на гимнастерке Сергея, — который уже понюхал пороху.

Сергей не смог скрыть досады.

Еще вчера он был полон надежд: после долгого, как ему казалось, «торчания» в тылу Антонов, наконец, отправится в родную Белоруссию, за линию фронта, туда, где его место.

Он уже хотел было сказать об этом, но Пантелеймон Кондратьевич, словно почувствовав, обрезал:

— Приказ есть приказ, а с приказами — как бы они ни расходились с тем, о чем мечтаешь, — не спорят. Их выполняют…