Желтое солнце спокойно и умиротворенно завершало дневной путь. Косые лучи, наткнувшись на бесчисленны межи широкого поля, раскинувшегося на много верст, подчеркнули прихотливый узор этого огромного одеяла, сшитого из сотен лоскутков-полосок: черные пары перемежались с ярко-зеленой озимью и серым прошлогодним жнивьем. Пестрое многорядье это было наискосок прошито желтой полосой дороги, которая, сбегая с гряды пологих холмов, тянулась к большому селу.

То тут, то там лежали вдоль обочины груды обмундирования, аккуратные клади винтовок, стащенные вместе седла, сбруя; трофейная команда и обозники свозили с поля недавней битвы добычу, хоронили убитых, своих и чужих, отволакивали в овраг конские трупы.

А в селе оживление: здесь остановился на отдых 218-й полк. Везде военные повозки, на улицах многолюдье, вовсю дымят на огородах баньки, туда-сюда спешат оживленные девушки.

У большой избы рядом с отборными конями разведчиков — открытый автомобиль. К густой толпе крестьян, сгрудившихся вокруг Фрунзе, подскакал Иван Кутяков.

— Командующий здесь? — спросил он у бойцов и, не дождавшись ответа — сам увидал, — соскочил с коня, сунул повод в руки ближайшего красноармейца и, раздвигая толпу сильным плечом («Ну-ка, папаша!.. Посторонись… А ну, дай пройти!»), пробился в центр. Там взял под козырек:

— Товарищ командующий! Вверенная мне семьдесят третья бригада двадцать пятой дивизии разгромила вдрызг в героическом кровопролитном бою Ижевскую бригаду и нынче добивает четвертую дивизию из корпуса белого генерала Войцеховского. В селе остановлен на отдых двести восемнадцатый имени Степана Разина полк. Докладывает комбриг Кутяков.

— Здравствуйте, товарищ Кутяков. Значит, вдрызг? — весело улыбнулся Фрунзе. Он стоял рядом с Куйбышевым. Оба по теплому времени были в хлопчатобумажных гимнастерках.

— Так точно! — Кутяков нетерпеливо посмотрел на мужиков, потом на командующего. — Разрешите доложить? Там в центре села, у церкви, мы бы митинг организовали: очень бойцы просят, как узнали, что вы приехали.

— Хорошо, товарищ Кутяков, с удовольствием выступлю перед вашими бойцами. Объявляйте митинг примерно через час. Да не забудьте пригласить и местное население. Договорились?

— Все будет сделано! — ослепительно блеснули зубы молодого комбрига. — Я оставлю ординарца, он вам путь к штабу покажет. Там вас комиссар Тургайской области Джангильдин дожидается: хороший казах! — Кутяков энергично повернулся и начал проталкиваться назад…

«Дон! Дон! Дон!» — раздались вскоре удары церковного колокола. — На митинг! На митинг! — зычно закричало сразу много голосов.

— Так что, отец, ясна обстановка? И вам тяжело, слов нет, да разве бойцам легче? — Фрунзе заканчивал беседу с седоголовым сморщенным старичком, мявшим в руках шапку. — Значит, и надо друг за друга держаться, помогать один одному — где уж тогда Колчаку устоять перед нами! Вот тогда война и кончится! — Он протянул на прощание руку, и мужики один за другим — сколько их ни теснилось вокруг — принялись уважительно пожимать руки простым и сердечным красным генералам. — Добро пожаловать на митинг! — пригласил всех на прощание Фрунзе и вместе с Куйбышевым двинулся за нетерпеливо переминавшимся молоденьким ординарцем («Эва, темнота деревенская! Командующего от дел только отвлекают. Скажи им, вишь, вернутся беляки или нет. Правильно он им врезал: помогайте красным бойцам, вот и не вернутся. Чего не понять?»).

В избе за большим столом расположились Фрунзе, Куйбышев, Кутяков, Валентинов, Сиротинский, другие командиры. Они слушают чрезвычайного комиссара Степного края Джангильдина. Джангильдин говорит горячо, долго сидеть он не может, стремительно встает, движется гибко. Сам он невысок, но широкая кожаная куртка тесна ему в плечах — неимоверная сила жаждет выхода, руки то отбрасывают за спину потертые ножны с бесценной бухарской саблей, то давят рукоять маузера. «Ух, видать, рубака, — блестящими глазами глядит на Джангильдина Иван Кутяков, — мне бы эскадрон таких всадничков: Колчака живьем бы привезли…»

Джангильдин кончает доклад:

— Теперь в городе Тургай мы закончили формирование второй партизанской конной бригады. Завершаем формирование пехотного башкирского полка. Но нет у нас обмундирования на шестьсот сорок человек и еще нет пятисот винтовок.

— Как с продовольствием? — по-казахски спросил Фрунзе и тут же перевел вопрос на русский.

— Тут много трудностей, — живо ответил по-казахски Джангильдин. — Плохо, — сказал он по-русски. — Момент сейчас политически острый. Я не хочу брать фураж и продукты бесплатно даже у баев. Нужны деньги. Казахи и башкиры мне верят. Я сказал: буду платить — надо платить! Я телеграфировал в центр. Центр молчит.

— Сколько надо?

— Вот рапорт.

Фрунзе прочел и написал наискось: «Отпустить через народный банк 5 (пять) миллионов авансом, под отчет, на расходы по формированию воинских частей Тург. обл. М. Ф.».

Товарищ Сиротинский, — сказал он, протягивая бумагу Джангильдину, — когда вернемся в штабной поезд, созвонитесь с самарским банком, обеспечьте срочное получение денег согласно этому документу.

— Спасибо, товарищ командующий. — Джангильдин просиял. — Я думал, кричать надо будет, объяснять долго.

— Зачем же кричать? — улыбнулся Фрунзе. — Ведь вы же делаете очень большое дело: поднимаете казахов и башкир против Колчака, на борьбу за советскую власть. Спасибо, что быстро сформировали части, особенно благодарю за конницу.

— Ай-яй, сирота будет моя конница… — Джангильдин горестно закачал головой, узкие глаза его еще больше сощурились.

— Почему сирота? — искренне удивился Фрунзе.

— Начальник штаба нужен в бригаду, политработники нужны, как без них?

Грянул общин хохот, Джангильдин громко смеялся вместе со всеми.

«Ну хитрец, — утирал слезы Кутяков, — такому и под левую руку не попадай, мигнуть не успеешь, сабелькой развалит. Ну хитрец!..»

Фрунзе, тоже смеясь, надписал резолюцию на втором рапорте, подсунутом Джангильдином, и, положив руку на его литое из чугуна плечо, любовно посмотрел ему в лицо — открытое, отважное, умное лицо настоящего батыра.

— А теперь, комиссар, пойдем на митинг, — сказал он, — а после митинга бойцы хороший концерт обещают…

Площадь у старой церкви забита народом. До чего же быстро меняются в жизни обстоятельства: еще утром с этой колокольни свирепо и растерянно огрызался пулемет белых, на площади гулко рвались гранаты, стремительными перебежками продвигались бойцы, а вот сейчас в глубокой тишине красноармейцы и крестьяне слушают докладчика. Командующий четырьмя армиями стоит на двуколке. На нем защитного цвета гимнастерка без знаков различия, глаза у него молодые, светлые, круглая короткая бородка окаймляет простое веселое лицо, фуражка военного образца — в руках.

Более часа говорил Фрунзе. Начал с того, как питерские рабочие добились в Октябре победы. Рассказал, как власть перешла к народу, что получили рабочие и крестьяне в результате создания советской власти. Как Россия вышла из войны. О первых декретах Ленина. О причинах гражданской войны. О высадке иностранных интервентов и о том, как буржуазия всего мира помогает русским помещикам и капиталистам. Просто и доходчиво даже для неграмотных бабок и древних дедов он пояснил, чего хотят белогвардейские заправилы, рассказал о положении на фронтах, о тех трудностях, с которыми встречаются войска на фронте.

— Заканчивая свой доклад, — говорил Фрунзе, — как член ВЦИКа и как член партии большевиков, от имени Советского правительства и Центрального Комитета нашей партии, поздравляю вас с первой крупной победой. За тринадцать дней боев с момента перехода наших войск в контрнаступление на отборные войска белого адмирала Колчака героическими усилиями Южной группы армий, и в первую очередь славных полков двадцать пятой дивизии товарища Чапаева, достигнуты огромные результаты. Разбиты шестой, третий и второй корпуса белой армии генерала Ханжина. Враг отброшен на восток на 120–150 верст. Освобождены сотни сел и несколько городов. Враг еще силен и коварен. Ему усиленно помогают Америка, Англия, Франция и Япония. Но все равно ничто не спасет белую армию Колчака. Каждый удар наших войск, каждое освобожденное село и кусок земли приближают нашу окончательную победу. Недалек тот день, когда красные знамена революционной армии придут на окраины земли нашей. Но надо помнить, что враг еще не добит. Еще немало усилий затратит трудовой народ России, чтобы завершить победу. Враги наши будут разгромлены. Победа будет за трудовым народом!

— Ура! Ура! — гремит на площади.

— Да здравствует товарищ Ленин! Да здравствует советская власть! — В воздух взлетают сотни шапок.

Фрунзе становится на ступицу колеса, но на землю ему спуститься не дают: десятки могучих рук, как пушинку, подбрасывают его в воздух — раз, и другой, и третий!

— Ошалели, чумовые! Отставить! Отставить! — Сиротинский и Кутяков отбивают у разгорячившихся бойцов командующего и ведут его к скамье — смотреть представление. Двуколку быстро откатывают, и зрителей от центра оттесняют — образуется площадка. Передние зрители ложатся, садятся, чтобы задним было виднее, и наконец общий гомон стихает.

На середину выходит клубный активист с белокурым чубом на лбу — Ваня-телефонист из штаба дивизии.

— Товарищи! — зычно возглашает он. — Начинаем наше представление всем на удивление. Занавеса нет, приглашаем верить на слово!

В круг живо вкатывают тачанку. К борту прибито два плаката: «Земля и фабрики — помещикам и капиталистам» и «Рабочим и крестьянам — плетка и веревка». В тачанку забирается «адмирал Колчак» — боец из агитбригады с приклеенными усами и огромными эполетами, а впрягаются в нее еще трое, наряженные соответственно под попа, буржуя и помещика. Под общин хохот они везут «Колчака» по кругу.

— Давай, давай, Петруня! — раздаются насмешливо-сочувственные выкрики в адрес «Колчака». — Гони-погоняй их в хвост и гриву, чертей гладких, когда еще на них и поездишь!..

Ведущий вскакивает в повозку и с чувством начинает декламировать:

Гремят бурные аплодисменты, а ведущий командует:

— Запевала, ко мне!

Из толпы выбирается улыбчивый худощавый парнишка, его знают, встречают возгласами, аплодисментами. «Акафист!.. Акафист давай!» — несется отовсюду крик.

— Сейчас будет объявлен и исполнен наш приговор над Колчаком, — торжественно объявляет ведущий.

Запевала влезает на тачанку, серьезнеет, откашливается и возлагает руку на «Колчака». Тот к вящему удовольствию зрителей ужимками изображает панический ужас.

— Во бла-жен-ном у-спе-нии… — низко загудел могучий, едва ли не с пароходное гудение бас.

Две старушки в первом ряду дружно крестятся. «Колчак» в страшных корчах ежится и испускает дух. Взрыв восторга колеблет ряды зрителей.

— Вечный покой подай, го-споди! — плывет низкий печальный голос.

Старушки снова усердно крестятся.

— Сибирскому Верховному правителю, его высокопревосходительству, — повышая тон, поет боец, — белому адмиралу Колчаку со всей его богохранимой паствою, чиновниками, золотопогонниками и всеми его поклонниками, прихлебателями веч-на-я, ве-е-е-чна-я па-амять!

— Вечная память, веч-на-я па-мять, ве-е-е-чная па-а-мять! — дружно грянула сотнями голосов масса бойцов.

Растерявшись, старушки крутит головами во все стороны.

Кутяков наклоняется к Джангильдину и кричит ему на ухо:

— Чапаев сильно уважает этот акафист!

— Ага! — сияет тот и дружески шлепает Кутякова по колену. Кутяков жмет его ладонь, твердую, как железо, оба радостно смеются, глядя друг на друга.

А запевала торжественно провозглашает:

— Всем контрреволюционерам, имперьялистам, капиталистам, разным белым социалистам, эсерам-карьеристам, монархистам и прочим авантюристам, изменникам трудовой России, от утра и до ночи, — он замахивается на «попа», «буржуя» и «помещика», они падают «замертво» наземь, — всей подобной сволочи, — бас набирает нечеловеческую силу, — ве-е-ечная, ве-е-ечная па-а-а-мять!

— Ве-е-ечная, ве-е-ечная па-а-а-амять! — согласно подхватывают все бойцы. Мгновение — и тишина раскалывается криками и аплодисментами.

— А сейчас будет русская плясовая! — объявляет ведущий. «Поп» и «буржуй» укатывают «Колчака», и на середину круга выходит боец с гармонью и в косоворотке, за ним другой боец — в сарафане, с платочком. Он жеманится, изображая красную девицу, и старается незаметно поправить грандиозных размеров тряпичную начинку на груди — «бюст». Декораторы снаряжали его от всей души. Восторгу зрителей нет предела, комментариям — один другого хлеще — нет конца.

Вдруг «девица» задрала подол, достала из брючного кармана платок и трубно высморкалась. Грохнул совсем уж отчаянный хохот, многие, визжа и вытирая слезы, в полном изнеможении садились на корточки. «Девица» непонимающе огляделась и, хлопнув себя «в прозрении» по бедрам, хриплым, прокуренным голосом произнесла:

— Извиняюсь, добрые граждане и товарищи! Совсем забыл, што бабу играю!

— Михаил Васильевич, — осторожно тронул Сиротинский за плечо смеющегося командующего, — срочная шифровка.

Фрунзе незаметно выбрался из толпы и направился к штабу…

— Дело непростое, Михаил Васильевич, — сказал Куйбышев, — читайте.

— От Новицкого? Ну-ка. «Только что получено агентурное сообщение от подпольного ревкома Уфы о выделении резервного корпуса генерала Каппеля и особого украинского полка им. Шевченко в район Белебея. Согласно полученным данным, за достоверность которых ревком ручается, генерал Ханжин принял решение нанести нам контрудар на Бугуруслан — Бузулук, в тыл и фланг нашей ударной группе»… Так, так, так… Молодцы подпольщики. Это подтверждает данные нашей разведки о подходе к Белебею одного полка Каппеля. — Фрунзе развернул карту. — Интересно может получиться. Ну что ж, спасибо этому дому, пойдем к другому. В путь, Валерьян Владимирович: завтра утром мы должны быть в Бузулуке. Товарищ Сиротинский, вызывайте Кутякова и Джангильдина. Надо попрощаться…

Утром следующего дня в Бузулуке, в полевом штабе Южной группы, состоялось совещание, на котором Фрунзе смело предложил немедленно повернуть три дивизии на Белебей: 25-ой развернуться на сто восемьдесят градусов и ударить по Белебею с севера, 31-ой повернуться на девяносто градусов — одновременно нанести по нему удар с запада, 24-ой дивизии нацелиться на Белебей с юга. Маневр сложный, но возможный, а для корпуса Каппеля, оказавшегося неожиданно атакованным сразу с трех сторон, — гибельный.

— Да, его превосходительство Ханжин не лыком шит: все время стремится к хитрым маневренным действиям, — заметил Новицкий. — Но я гляжу, силы свои разбрасывает. На этом мы его и возьмем. Каппель окажется в западне.

— Федор Федорович, дело нашей с вами чести так сочетать движение дивизий, чтобы к Белебею они подошли одновременно, — очень серьезно сказал Фрунзе. — В результате мы разгромим Каппеля, погоним его и на его плечах ворвемся в Уфу. Засиделся там генерал Ханжин!

Новицкий кивнул, задумчиво и сосредоточенно глядя на карту.

— Товарищ командующий, — в дверях стоял взволнованный адъютант, — срочная телеграмма из штаба фронта.

Фрунзе прочел телеграмму и, что было с ним чрезвычайно редко, бросил ее на стол, выругавшись шепотом.

— Черт знает что! Это же срыв всего и вся! — Он быстро зашагал вдоль вагона. — Прочтите!

Куйбышев распрямил листок и прочел вслух: «Получением сего 5-я армия и приданные ей 25-я и 2-я дивизии переподчиняются мне для действия в северо-восточном направлении против Северной армии Колчака вместе с 2-й и 3-й нашими армиями. Комфронтом Самойло».

Все были ошеломлены. Воцарилось молчание. Поскрипывали лишь сапоги Фрунзе, который стремительно ходил взад-вперед.

— Что ж, будем опротестовывать? — спросил Куйбышев.

— Приказ нелеп в высшей степени, — нервно заметил Новицкий.

— Значит, сделаем так, — Фрунзе энергично подошел к столу, — вариант поворота на Белебей начнем осуществлять немедленно. Приказ на новый маневр прошу отослать тотчас же, пометив его, — он глянул на часы, — семью часами утра, на три часа раньше получения приказа Самойло. Федор Федорович, под вашу личную ответственность — срочно передать приказ прежде всего Чапаеву. Все последствия беру на себя.

— В думаю, мы с Валерьяном Владимировичем полностью разделяем вашу ответственность, — откликнулся Новицкий.

— Да, в данной обстановке согласиться с этим приказом — значит прежде всего попасть под удар свежих сил Каппеля. Я буду телеграфировать Ленину, — добавил Куйбышев.

— Хорошо. А я сейчас же телеграфирую комфронтом о том, что выезжаю к нему за невозможностью исполнить приказ. На время поездки в штаб фронта оставляю своим заместителем вас, Федор Федорович. — Фрунзе еще раз прошелся по салону. — Постараюсь убедить Самойло в ошибочности его решения.

— Эх, Михаил Васильевич, все это старые добрые традиции царской армии, — горестно покачал головой Новицкий. — Я думаю, что в данном случае Самойло, как человек здесь новый, просто еще не уяснил обстановки и его, конечно, можно будет переубедить — ведь он военный человек и не может не понимать, что такое угроза каппелевского удара. Ну, а пока будем осуществлять военно-дипломатическую операцию — переносить час рассылки утреннего приказа. Разрешите приступить к выполнению?..

«Что стоит за приказом Самойло? — думал Фрунзе, подставляя голову теплому ветру, который бил в ветровое стекло и, ослабев немного, яростно трепал волосы командующего, устроившегося на заднем сидении мощного «фиата». — Кому нужно сорвать успешно начавшееся наступление? Очевидно, тому же, кто столь грубо, беззастенчиво и торопливо устранил Каменева, когда он начал нам помогать… О эта крупная игра мелкого самолюбия! Сорвать удачное наступление, скомпрометировать его и тем самым реабилитировать себя: мы-де говорили, что контрудар Фрунзе — авантюра, «удар перочинным ножиком в бок слону» — вспомнилось ему, говорили, что лучше отойти за Волгу. Говорили!.. И вот из-за воистину ничтожной борьбы в защиту собственного престижа, собственного авторитета ставится на карту жизнь тысяч и миллионов людей, судьба самой революции! Но где в таком случае граница между стремлением возвести любыми средствами собственное «я» на пьедестал непогрешимости и — предательством? Между тщеславием и изменой общему делу? Не вижу! Нет! Не выйдет этот преступный номер, есть коммунисты в Реввоенсовете, есть ЦК, есть Ленин. Поборемся, граждане честолюбцы!..»

— Какие такие приемные часы на фронте? — услыхал Самойло гневный, презрительный голос в соседней комнате. — А ну-ка идите и доложите, что прибыл командующий Южной группой и требует пропустить его для срочного разговора с командующим фронтом!

В ответ зажурчал голос адъютанта, убеждавшего, что командующий фронтом уже отдыхает, что он…

— Выполняйте мой приказ, да поживее, гневно перебил адъютанта Фрунзе.

Самойло поморщился: ну и времена! Бывший каторжник, студент-недоучка, никакого представления о военном искусстве, а вот — придется принимать… Ленин его ценит, Гусев стоит за него… Был комиссаром огромное военного округа… Совсем неясно, как себя вести, если б не недавняя телеграмма Троцкого: «Совсекретно. Симбирск. Командующему Восточным фронтом Самойло. Имеем твердое намерение снять Фрунзе. Намечен назначением Ольдерогге. Задерживается подписью у Ленина. Не церемоньтесь первым. Проводите намеченную линию. Предреввоенсовета Л. Троцкий».

С Троцким Самойло познакомился на переговорах в Бресте. Очень энергичный и влиятельный человек этот Троцкий: не дрогнув, нарушил директиву Ленина. Очень влиятельный человек. Предреввоенсовета…

Вошел адъютант, высокий холеный брюнет:

— Товарищ командующий, Фрунзе прет, как бык, мне его не удержать…

Самойло поудобней устроился в постели, подтянул одеяло к подбородку:

— Ну ладно, зови вояку. Надо с ним наконец разобраться, ишь, какие телеграммки присылает: «За невозможностью исполнить приказ…»

Фрунзе вошел, вытянулся по-строевому у дверей:

— Здравия желаю, товарищ командующий!

— Да, да, здравствуйте, здравствуйте… — Самойло смотрел на него, не предлагая сесть. — А вы, голубчик, возмужали. Кажется, год я вас не видал?

— Только крайне острое положение на фронте вынуждает меня беспокоить вас. Сегодня утром я прочитал вашу директиву. Должен сознаться, что она ставит войска нашей группы в трудное положение, потому что не учитывает реальной ситуации и развития событий на фронте.

— Это вы мне? — Самойло иронически поднял брови.

— Без Пятой армии и приданных ей двадцать пятой и второй дивизий мы не сможем завершить разгром армии Ханжина. Напротив, под угрозой окажутся все достигнутые успехи, и мы вновь начнем отходить к Волге.

— Все? — И, не давая ответить, Самойло начал говорить скучным, поучающим тоном, каким твердят школьникам прописные истины: — Ваш контрудар уже завершен. Достигнут кое-какой тактический успех. Хорошо. Большего нам не надо. Главкомом и предреввоенсовета перед нами поставлена сейчас задача: разгромить Северную армию Колчака. Именно там решается судьба Урала и Сибири. Поэтому я и забираю у вас то, что необходимо для операций на севере… И вообще, нам, военным, здесь и выше, — он указал пальцем на потолок, — совершенно очевидна ненормальность положения у вас, в Южной группе: дивизии и бригады перемешаны, как овощи в салате «Оливье». Абсурд, неупорядоченность!

— Я не могу с надлежащей компетенцией судить о салате «Оливье», — глаза Фрунзе сверкнули, — но относительно перемешивания бригад и дивизии сказать могу твердо: если бы я не составил ударной группы из надерганных мной из Туркестанской и Четвертой армий частей, то, вероятней всего, мы с вами сейчас не имели бы возможности разговаривать в этом уютном особняке!

Самойло рассердился не на шутку:

— Вашим протестом и вашим приездом я крайне возмущен! Вы находитесь на военной службе, сударь, а не на митинге! Исполнение приказа вышестоящего начальника — важнейший закон дисциплины, без этого армия разваливается. Еще раз требую немедленного исполнения моего приказа и вашего срочного выезда к войскам. За попытку невыполнения приказа на первый случай объявляю вам строгий выговор! Всё! Можете идти!

Скулы у Фрунзе покрылись красными пятнами, ногти сжатых пальцев вонзились в ладони. Какое-то мгновение отдаляло его от необузданной вспышки ярости. «Но нет, господа честолюбцы! В борьбу самолюбий вы меня играть не заставите!» Он передохнул и спокойно спросил:

— Действительно ли вы, товарищ командующий, полагаете, что возможен разгром Колчака без поражения главной его армии генерала Ханжина?

Генерал Самойло был крупным, знающим специалистом: двадцать два русских и иностранных ордена были не напрасно получены им до 1917 года за разведывательно-дипломатическую службу. Конечно, наблюдай всю ситуацию на Восточном фронте со стороны, он бесспорно назвал бы задачей номер один разгром Западной армии Ханжина. Но, во-первых, на командование Восточным фронтом Троцкий переместил его с Северного фронта, весьма по-своему дальновидно, потому что идея разгрома прежде всего Северной армии Колчака не могла не быть лично близка Самойло, а во-вторых, и в этом был драматизм его положения, Самойло не мог не считать непреложным для себя выполнение директивы столь влиятельных, обладающих столь громадной властью людей, как Главком и предреввоенсовета. Не имея поэтому мужества ответить Фрунзе по существу, он закричал:

— Требую незамедлительного выполнения приказа! Незамедлительно, по телеграфу отдайте сейчас же указание выполнять мою директиву!

— Без подтверждения вашего приказа Центральным Комитетом партии выполнять его я не буду! — резко ответил Фрунзе.

— Что?! — Самойло отбросил одеяло и сел в пижаме на кровати, судорожно нашаривая ногами пушистые комнатные туфли. — Вы нарушаете основы воинской дисциплины, и я не остановлюсь ни перед чем! Я прикажу вас сейчас немедленно арестовать и предать суду ревтрибунала!

«Ах, черт побери, втянул меня все-таки в перепалку. — Фрунзе хладнокровно смотрел в перекосившееся белобровое лицо. — Да, круто поворачивается; но ведь он военный человек, не может же совсем ото всего отмахнуться».

— Есть сведения, товарищ командующий фронтом, — ровным голосом, как бы не услыхав угрозы, сказал он, — что Ханжин перебрасывает в Белебей свежий резерв: усиленный Волжский корпус генерала Каппеля. Цель маневра — нанести решительный контрудар в тыл ударной группе и всей Пятой армии. Успех этого удара приведет к разрыву всех наших коммуникаций и выходу белых на Волгу.

Самойло сумел наконец надеть меховые туфли.

— Откуда вам известны эти планы Ханжина? — ворчливо, но гораздо спокойней спросил он.

— Данные эти абсолютно точны, они идут одновременно от нашей войсковой разведки и от агентурной разведки подпольного ревкома Уфы и взаимно подтверждают друг друга.

Самойло моментально понял угрозу, нависшую над фронтом: «Ах, черт возьми: принял я фронт в довольно благополучном состоянии, и вот все рухнет. Кто виноват? Да вот, скажут, Самойло виноват: командующего Южной группой устранил, это раз, приказ отдал неверный — это два!..» Он сбросил туфли и снова улегся под одеяло.

— Ну, и что же вы предприняли, кроме выезда ко мне, узнав о маневре Ханжина? — иронически спросил он.

— Я позволю себе сесть.

— А? Да, да, конечно… — рассеянно бросил Самойло.

Фрунзе придвинул к себе гнутый стульчик и тяжело сел на него.

— За три часа до получения вашего приказа я разослал в дивизии свои приказ с целью упредить Ханжина и разбить корпус Каппеля на подходе к Белебею. — Он сжато и предельно ясно доложил свой план.

«Совсем непонятно, откуда у этого большевистского агитатора такая военная хватка, такая смелость… Крепкий орешек. Если его действительно уважает Ленин, то вряд ли назначение Ольдерогге состоится…»

— Вот и надо было начинать свой доклад с сообщения о Каппеле и контрмерах, — недовольно проговорил он. — В этих условиях я несколько меняю свой приказ: двадцать пятую и вторую дивизии временно оставляю вам, но, — и он начальственно вымолвил, — Пятую армию забираю. Можете громить корпус Каппеля, преследовать противника до реки Белой, но дальше не зарывайтесь — выручать мне вас нечем.

Фрунзе пристально глядел на Самойло: «Господи боже мой! Конечно, когда все понял, тогда испугался. Но ведь решение половинчатое… Эх, разве о деле прежде всего сейчас он думает?..»

— Отбирая Пятую армию, вы рубите мне левую руку! — решительно заявил он. — Ведь перед нами стоит еще задача выручать Оренбург и Уральск!

— А это уж ваше, батенька, дело, — заявил Самойло. — Вам уже давно, насколько я информирован, указывали на чрезмерное увлечение идеей контрудара, но вы ведь никого не слушаете, вот и обезлюдили свои армии.

— Но ведь контрудар — наше общее дело!

— Нет, за свои промахи несете ответственность лично вы. Что касается Пятой армии, то мой приказ согласован там, — он снова показал пальцем наверх, — и отменять его я не буду!

Фрунзе встал:

— Разрешите просить вас назначить на завтра заседание Реввоенсовета фронта.

— Ну, дорогой мой, если вы так уж настаиваете… — с неудовольствием ответил Самойло. — Завтра в десять жду вас в штабе.

— Спокойной ночи! — Стульчик жалобно взвизгнул, Фрунзе встал, поклонился и вышел. Сразу же в дверях появился адъютант. Скорбное выражение его лица свидетельствовало о том, что он все слышал.

— Спросил меня, где остановился Гусев, — доверительно доложил он.

— Эти большевики быстро снюхаются, — кисло ответил Самойло. — Но крепкий орешек, скажу и тебе, ох крепкий… Однако утро вечера мудренее. На войне как на войне. — Он тяжело задумался, машинально повторяя: — А ля герр ком а ля герр… А ля герр ком а ля герр…

Восемь часов без перерыва продолжалось бурное заседание Реввоенсовета Восточного фронта. В шесть вечера, усталый и возбужденный, прямо с заседания Фрунзе прошел в аппаратную штаба и потребовал соединить его с Новицким. Связь налаживали около часа. Наконец телеграф простучал: «У аппарата Новицкий. Какие новости?»

«С большим трудом добился частичной отмены директивы фронта за № 199/с. 25-ю и 2-ю дивизии возвращают нам. 5-ю армию сохранить в Южной группе не удалось. Но добился приказа по 5-й армии: для обеспечения задуманной нами операции иметь не менее одной дивизии на стыке с ударной группой на железной дороге Бугульма — Уфа. В северном направлении 5-й армии временно не наступать, заняв выжидательное положение, пока не будет закончена операция под Белебеем. Таким образом, удалось сохранить в наших руках для развития наступления в Белебеевско-Уфимском направлении десять стрелковых бригад из восемнадцати, а не пять, как предусматривал приказ командующего фронтом». Фрунзе прервал передачу и запросил у Новицкого, все ли ему понятно.

«Все понимаю. Валериан Владимирович рядом. Просит передать, что это довольно редкий случай в истории, когда полководцу приходится воевать не только с противником, но и с собственным командованием. Нас еще интересует: какое указание и какая помощь будет нам дана фронтом на участках обороны у Оренбурга и Уральска?»

«Для обеспечения положения в районе Уральска и Оренбурга при содействии товарища Гусева, получившего телеграмму от Ленина, из резерва фронта нам срочно передают: Самарскую бригаду из двух полков, Казанский мусульманский полк, 3-ю бригаду 33-й дивизии и Московскую 1-ю кавалерийскую дивизию. Все это позволит нам осуществить запланированную нами и фактически начатую Белебеевскую операцию и одновременно борьбу с восстаниями в Уральской и Оренбургской губерниях, с организацией помощи Оренбургу и Уральску, а затем и удар на Уфу. К сожалению, мой вынужденный выезд и переговоры отняли драгоценное время. Надо наверстывать. Посему приказываю…» И Фрунзе продиктовал шесть пунктов приказа.

Закончив приказ, он передал в Самару Куйбышеву и Новицкому:

«Я выезжаю сегодня в 22 часа вместе с двумя батальонами Казанского полка; буду в Самаре утром 15-го. На 10-е число приготовить состав Казанскому полку для отправки на Оренбург».

«Все понятно», — простучал аппарат.

Фрунзе сел, расстегнул ворот. Только сейчас он понял, как нечеловечески, беспощадно устал. Что ж, можно считать почти выигранным и этот этап сражения. Но какой нелегкой ценой! А сколько боев впереди, и сколько еще требуется сил — и от других, и от него…