Термины

Уже древними была высказана мысль, что первоначально сисситии у дорийцев как Крита, так и Спарты назывались одинаково «гидриями» (ανδρεία, см. Эфор, FGrHist 70 F 149 у Strabo, X, 4, 18 и 21; Arist., Polit., II, 1272а 1 слл.). Единственное число άνδρεΐον встречается в ряде критских надписей VI—II вв. до н. э., как правило, в локальном значении 'мужской дом' (ср. πρυτανεΐον, μουσεΐον и т. д.). Так, надпись VI-V вв. до н. э. из Элтинии (IC, I, X, 2) предусматривает штраф, если мужчина изобьет мальчика в одном из указанных мест: ήν άνδρήιοι ήν άγ[έ]λα[ι] ή συν[β]ολήτραι ή πϊ κόροι (см. также IC, II, V,l; IV, 14; 75 Β; SGDI, III, 5040, ep. Strabo, X, 4, 20, C. 483; Athen., IV, 143 a-b). С другой стороны, в отрывке из Алкмана (fr. 98 PMG), который Эфор (ibid.) приводит в подтверждение своей гипотезы о критском происхождении спартанских сисситий, термин как будто имеет иное значение - 'союз', 'группа сотрапезников' (φοίναις δε και έν θιάσοισιν ανδρείων). Можно, однако, допустить, что единственным числом в данном случае было бы не άνδρεΐον, а ανδρείος. Такая форма встречается в одной поздней (начала II в. до н. э.) надписи с о. Фера (так называемое «Завещание Эпиктеты», см. DHR, II, 1, XXIV = IG XII/3,330) в значении 'группа мужчин, связанных узами родства' (ανδρείος των συγγενών).

Параллельно в надписях (древнейшая - из Дрероса VII в. до н. э.; см. также IC, I, IX, 1, C-D; XIX,3; IV.42 В; ГЗ, X, 40) и у некоторых авторов (Досиад, FGrHist 458 F 2 у Athen., IV, 143 a-b) мы сталкиваемся с термином «гетерия». Его значение в обоих случаях одно и то же: имеются в виду единицы полисного деления. Так и у Досиада: «Все граждане разделены на гетерии». Встречающийся в ГЗ термин άπεταΐρος - «человек, не принадлежащий к гетерии», т. е. не имеющий гражданских прав, в полной мере подтверждает это свидетельство.

В источниках по истории Спарты классического периода ανδρεία встречается только два раза (Plut., Apophth. Lac, 218 с и, может быть, Arist., Polit., II, 1270 b 12, см. об этом месте ниже, Гл. IV, прим. 128).

В остальном известны следующие четыре варианта наименований спартанских сисситий: φ(ε)ιδίτια, φιλίτια, συσκήνια. Древнейшее напоминание о фидитиях (φειδίτια) находим у Антифана, комедиографа первой половины IV в. (fr. 44, 3 Kock = PCG II 46 у Athen., IV, 143 а). Ксенофонт в «Лакедемонской политии» употребляет параллельно два термина: συσκήνια и φιλίτια. Первый термин, очевидно, действительно спартанский. На это может указывать глосса Гезихия: συσκάν<ι>α· το συσσίτιον , в которой слово имеет дорийскую огласовку. Отсюда можно заключить, что помещения для сисситий в Спарте представляли собой постройки временного типа (палатки? -см. ниже, стр. 182 о σκηνή δημοσία, ср. также Athen., IV, 138 f). Маловероятно, однако, что συσκήνια (точнее, συσκάνια) было официальным обозначением гражданских союзов в Спарте, подобно критским έταιρεΐαι. Скорее всего таким обозначением был другой термин, используемый Ксенофонтом, φιλίτια, в котором при сопоставлении с Антифаном и другими источниками без труда можно узнать завуалированное φ(ε)ιδίτια .

[Территориальная организация союзов - Ред.]

Вопрос о [территориальной организации] союзов в городах Крита весьма запутан. Некоторые историки (как, например, Бузольт и Кирстен) считают, что в каждом городе был только один андрий, в котором собирались вместе все гетерии. Основанием для этого утверждения служат слова Досиада (FGrHist 458 F 2 у Athen., IV, 143 b-c): «Повсюду на Крите есть два дома для сисситий. Один из них они называют «андрием», а другой, в котором помещают на ночлег чужеземцев, «койметерием». В доме же для сисситий, во-первых, поставлены два стола, которые называются «гостинными»: за них усаживают присутствующих чужеземцев, а рядом находятся столы для всех прочих» (ср. Пиргион FGrHist 467 F 1 у Athen., IV, 143 f). Заметим, однако, что говоря выше (Athen. 143 b) об одном только Литте, Досиад употребляет множественное число ανδρεία, из чего можно заключить, что каждая гетерия имела свой андрий. Количество слуг в сисситии, по словам того же автора, не превышало 18 человек (там же). Для того, чтобы приготовить обед и обслужить население даже небольшого города, этих людей было явно недостаточно. Согласно Эфору (FGrHist 70 F 149 у Strabo, X, 4, 21, С. 483), андриев в каждом городе было несколько. Это видно из его рассказа о похищении мальчиков на Крите (см. ниже, стр. 132 слл.): преследование похитителя продолжается до тех пор, пока он не приведет возлюбленного в свой андрий. В «Критской политии» Аристотель (fr. 611 Rose3), по изложению Гераклида Лемба, сообщал, что за обедом архонт сисситии получает четыре порции: «одну, как и все, вторую как архонт, третью за дом и четвертую за утварь». Историческую достоверность этого свидетельства подтверждает одна гортинская надпись первой половины V в. до н. э. (IC, IV, 75 В). Среди прочих предметов изымаются из права заклада вещи, предоставленные архонтом в андрий для общего пользования (έ(κ)ς ανδρείο δτ(τ)' ό αρκός παρέκει κατ' άνδρεΐον). Сообщение Аристотеля можно понять в том смысле, что архонту принадлежали не только посуда, мебель и другие предметы, находящиеся в андрии, но и само помещение. Это еще раз подтверждает высказанное выше предположение о том, что каждая гетерия имела свой особый андрий. Поэтому выражение Досиада: «два дома для сисситий» лучше понимать переносно, как «два рода домов».

Интересные сведения о локализации критских гетерий находим в «Дреросской присяге» (IC, I, IX, 1 - надпись III-II вв. до н. э., очевидно, являющаяся копией более древнего документа). В одном из ее разделов (С, 124 слл. и D, 134 слл.) предписывается, чтобы деньги, полученные в качестве штрафа от косма, нарушившего присягу, были разделены между гетериями, находящимися в городе и теми из граждан Дрероса, которые окажутся в это время несущими пограничную стражу (δ τι δέ κα πράξοντι ταΐς έταιρείαισιν δασσάσθωσαν, ταΐς έμ πόλει και αϊ πεί τινεν ούρεύων(τ)ι Δρήριοι). Если текст надписи понят нами правильно, постоянным местопребыванием гетерий в Дреросе был сам город. Лишь случайно некоторые из их членов могли оказаться за его пределами на пограничных постах . Сельских гетерий, которые могли бы нести постоянную охрану государственной границы, по-видимому, не существовало. Гетерия, таким образом, не была территориальной единицей, подобно афинскому дему. Отсюда, однако, не следует, что все члены гетерии должны были жить в городе, за стенами, как полагает Уиллетс . Они могли быть (особенно в позднее время) рассеяны по всей территории полиса, тогда как в городе находился только центр гетерии - ее андрий и дом архонта.

В Спарте, по свидетельству Павсания (VII, 1, 8), все фидитии были сосредоточены в одном месте, неподалеку от могилы Тисамена. Сопоставим это свидетельство с известными словами Фукидида (I, 10, 2) о том, что Спарта никогда не была по-настоящему синойкизирована и что спартиаты жили «по древнему эллинскому обычаю» по деревням. Сосредоточение всех фидитиев в одном определенном пункте имело, таким образом, глубокий политический смысл: оно должно было символизировать единство полиса, не имеющего сплошной городской территории .

Кроме фидитиев, в Спарте существовала еще одна категория помещений, в которых постоянно или время от времени устраивались публичные обеды. Это так называемые «лесхи». Аттический комедиограф V в. Кратин в одном из отрывков (PCGIV, 175, р. 211 у Athen., IV, 138 е) говорит о колбасах, которые подвешивают в спартанских лесхах на гвоздях для того, чтобы старики, проводящие там время, могли от них откусывать кусочки. Несколько раз упоминает о лесхах Плутарх в «Биографии Ликурга». По его словам (Lyc. XXV), спартиат, не достигший 30 лет, не имел права сам ходить на рынок и мог вступать в разного рода сделки только через посредство своих родных и любовников. Однако и после этого возраста считалось позорным, если он не проводил большую часть дня в гимнасии или в лесхе. Отсюда можно заключить, что до 30 лет постоянным местопребыванием спартиата был фидитий, а начиная с этого возраста, он переходил в лесху. Этому противоречат, однако, высказывания самого Плутарха, из которых видно, что спартиаты большую часть времени даже в пожилом возрасте проводили в фидитиях вместе с молодежью (см. Lye, XII). На смешение возрастов в фидитиях указывает также Ксенофонт (Resp. Lac, V, 5). Поэтому приходится допустить, что в указанном выше месте Плутарх смешивает лесху с обычным фидитием. По всей вероятности, в лесхах собирались только старики в полном смысле этого слова (не младше 60 лет, см. ниже, стр. 124). В отрывке Кратина общий комизм ситуации предполагает, что речь идет именно о таких глубоких стариках. Сам Плутарх в другом месте (Lyc., XVI) говорит, что в лесхе сидели не просто пожилые люди, а именно старейшие: «Отец не в праве был сам воспитывать ребенка, но приносил его в некоторое место, именуемое «лесхой». Сидевшие здесь старейшины филы (των φυλετών οί πρεσβύτατοι) осматривали мальчика... ». Неясно, что следует понимать здесь под филой. Мало вероятно, что это была одна из трех дорийских фил. Во времена Павсания в Спарте существовало здание, именуемое «лесхой Кротанов» (Paus., III, 14, 2). Кротаны - часть (район) Питаны, одной из пяти (или шести) спартанских об (ком), которые уже в древнейшее время были делениями территориального характера (см. ниже, Гл. IV, прим. 12). В лесхах, таким образом, сосредоточивалось муниципальное управление, находились гражданские списки и т. д. отдельных округов, на которые была разделена территория Спарты . Довольно вероятно, что официальным титулом старейшин, собиравшихся в лесхах, было γερόακται. Гезихий, который приводит этот термин в своем словаре, поясняет его как лаконский вариант аттического δήμαρχοι. В своем первоначальном виде лесхи могли быть мужскими домами отдельных поселений долины Еврота до их объединения в одно государство.

Численный состав союзов

Относительно численности гетерии в источниках нет никаких сведений. Краймс , используя данные Досиада, определяет ее приблизительно в 200 человек - детей и взрослых. Численность людей в фидитии разные источники определяют по-разному. Плутарх в «Биографии Ликурга» (XII) сообщает: «Они (спартиаты) собирались по 15 человек или в немного меньшем или большем количестве». Ему противоречит автор схолия к «Законам» Платона (633а), который утверждает, что в каждой сисситии было по десять человек. Анализ текста схолия показывает, что он очень близко, хотя и с заметными искажениями, повторяет текст Плутарха или какого-то автора, пользовавшегося Плутархом. Поэтому δέκα у схолиаста можно считать опиской вместо πεντεκαίδεκα. Однако Плутарх и сам противоречит себе. В «Биографии Агиса» (VIII) он говорит, пересказывая содержание ретры, которую собирался провести царь-реформатор: «Число спартиатов (предполагалось) пополнить за счет периеков и чужеземцев, которые получили воспитание, достойное свободного человека и, кроме того, были прекрасны телом и в цветущем возрасте. Они должны были составить 15 фидитиев по четыреста и по двести человек и вести образ жизни, который вели предки». Можно допустить, что Агис предполагал резко увеличить старые ликурговы фидитий от 15 до нескольких сот человек в каждом. Однако в общем контексте биографии такая мера выглядела бы ничем не мотивированной. А подчеркнутый Плутархом консервативный утопизм проекта Агиса (δίαιται ήν είχον πρόγονοι διαιτάσθαι) прямо противоречит такому толкованию места. Бильшовский поэтому полагает, что оно безнадежно испорчено переписчиками, и предлагает следующее восстановление последней фразы: σύνταξιν δέ τούτων εις τριακόσια γενέσθαι φιδίτια κατά πεντεκαίδεκα. Две последовательные описки и одна интерполяция, результатом которых, по мнению Бильшовского, является место в его настоящем виде, по существу не выходят за рамки чистой конъектуры и ничего не объясняют. Более предпочтительной нам кажется поэтому точка зрения Шёмана, отвергнутая Бильшовским. Большие фидитии Агиса, вероятно, делились на более мелкие группы, примерно по 15 человек каждая, иначе говоря, структура фидитиев с самого начала могла быть сложной, может быть имитируя структуру родовых объединений. То, что Плутарх в «Ликурге» обходит молчанием систему, о которой он бегло упоминает в «Биографии Агиса», не должно нас удивлять. Скорее всего, он вообще не знал о ее существовании (ср. Apophth. Lac, 226 D-Ε) и лишь добросовестно переносил в свои спартанские биографии отрывочные свидетельства источников, не заботясь об их согласовании между собой .

Однако, принимая точку зрения Шёмана, мы наталкиваемся на другое затруднение. В той же главе «Биографии Агиса» Плутарх говорит, что вся территория долины Еврота между Пелленой, Тайгетом, Малеей и Селласией, согласно проекту реформы, делилась на 4500 клеров для раздачи гражданам . Но 15 фидитиев одни по 400, другие по 200 человек, ни в какой комбинации не могут насчитывать 4500 граждан. Шёман поэтому полагает, что выражение κατά τετρακόσιους και διακόσιους следует перевести «от 400 до 200», т. е. в среднем по 300 человек в фидитий. Однако, такой перевод был бы насилием над текстом. Он не подкрепляется параллелями . Чтобы выйти из этого тупика, допустим, что слова «по 400 и по 200» определяют численность не двух разных фидитиев, а одного, состоящего из 600 человек. 15 фидитиев по 600 человек составляют 9000. Но именно таково, по Плутарху (Lyc., VIII), было первоначально число спартанских клеров и соответственно граждан. Эту же цифру мы находим и в «Сатурналиях» Макробия (I, XI, 34). Он сообщает, что Клеомен III, при котором число спартанских граждан, способных носить оружие, составляло всего 1500 человек, предоставляя рабам гражданские права, довел общую численность граждан до 9000. Отрывочные замечания Плутарха в «Биографии Клеомена» подтверждают это свидетельство. Так, в главе XI говорится, что Клеомен, пополнив число граждан за счет «наиболее благообразных периеков» (άναπληρώσας δε τό πολίτευμα τοις χαριεστάτοις των περιοίκων - почти теми же словами Плутарх излагает выше и содержание ретры Агиса), создал корпус из 4000 гоплитов, которые были вооружены на македонский лад. После захвата Антигоном Аркадии спартанский царь на деньги, полученные от выкупа илотов, вооружил еще 2000 гоплитов, очевидно, также даровав им гражданские права (Cleom., XXIII). Еще далее (гл. XXVIII) сообщается, что в битве при Селласии из 6000 лакедемонян уцелело лишь 200 человек. Полибий (II, 65,7) определяет общую численность спартанской армии в этом сражении в 20 000 человек. В это число входили полноправные спартиаты, периеки и наемники (Ibid., II, 65,9). Если допустить, что «лакедемоняне» у Плутарха включают и спартиатов, и периеков, то получим, что в армии Клеомена было 14 000 одних наемников - цифра слишком значительная, чтобы быть правдоподобной. Поэтому под «лакедемонянами» следует понимать, скорее всего, спартанских граждан в собственном смысле слова. Трудно представить далее, чтобы 200 человек, уцелевших при Селласии, были единственными спартиатами, оставшимися в живых. Какая-то часть граждан, очевидно, оставалась в городе во время похода Клеомена на север. Они и встретили царя, когда он вернулся обратно в Спарту (Plut. Cleom., XXIX). Таким образом, общая численность спартиатов при Клеомене должна была превышать 6000 человек, так что цифра Макробия 9000 представляется в общем довольно вероятной.

Клеомен осуществил замыслы своего предшественника. Поэтому совпадение числа спартиатов у Макробия с тем числом, которое мы получаем, подсчитав общую численность фидитиев в ретре Агиса у Плутарха, - логически вполне закономерно. Следовательно, Бильшовский и Шёман - неправы, видя в цифре 4500 у Плутарха определение численности не только наделов, но и граждан. Источник, которым пользовался Плутарх, имел в виду только землю и ничего больше. Странное выражение «по 400 и по 200» можно объяснить так. Каждый из 15 фидитиев, учреждаемых Агисом, делился на две группы с различным социально-политическим статусом. Скорей всего это были группы «старших» и «младших» граждан (ср. римские центурии seniores и juniores). В соответствии с этим делением была организована царями-реформаторами и система землепользования. Вся лаконская πολιτική χώρα была разделена на 4500 наделов, очевидно, по тем нормам, которые дает Плутарх в «Биографии Ликурга» (VIII). Однако из этого количества полные наделы получили лишь 3000 «старших» спартиатов. Остальным 6000 досталось лишь по 1/4 надела на душу (ср. аграрный закон Тиберия Гракха). Предложенная гипотеза объясняет сообщение Плутарха без тех натяжек и искажений текста, к которым прибегают Бильшовский и Шёман, и поэтому кажется нам наиболее приемлемой.

Численный состав фидитиев мог неоднократно меняться на протяжении столетий вместе с колебаниями общей численности спартиатов, но число фидитиев в проекте Агиса - 15, кажется довольно древним, так как в этом документе оно тесно связано с ликурговым числом граждан, которое, несомненно, древнее III в. до н. э. (см. ниже, стр. 192).

Возрастной состав союзов

В обедах гетерий принимали участие не только взрослые мужчины, но и дети. В этом сходятся все наши основные источники (Аристотель , Эфор, Досиад и Пиргион). Вот что говорит Эфор относительно критского обычая (FGrHist 70 F 149 у Strabo, X, 4, 20): «Еще мальчиками (έτι νεωτέρους) (их) вводят в сисситии мужей (συσσίτια... τά ανδρεία). Там они, сидя на земле, проводят время все вместе в одних и тех же поношенных плащах, одинаково зимой и летом, причем прислуживают и себе самим и мужчинам. (Мальчики) из одной сисситии устраивают сражения друг с другом, а также против других сисситий. К каждому андрию приставлен педоном. Тех, что постарше (μείζους) отдают в агелы». По словам Досиада (FGrHist 458 F 2 у Athen., IV, 143 с), мальчики (νεώτεροι) получали за общим столом лишь полпорции мяса, а прочего ничего не касались. Пиргион (FGrHist 467 F 1), отчасти, может быть, следуя Эфору, указывает, что самые младшие мальчики «были приставлены (к сисситиям) в качестве слуг». Вместе с тем, его рассказ содержит некоторые новые детали, которых нет у Эфора и Досиада. Так, мы узнаем, что мальчики во время обеда сидели не на земле, как утверждает Эфор, а за столом вместе со своими отцами (на их седалищах). Здесь мы сталкиваемся с интересным рецидивом гомеровской формы трапезы в дорийской Греции (ср. выше, стр. 72). Вне Крита аналогичная форма зафиксирована еще в аркадской Фигалии (Athen., IV, 149 с). Примирить свидетельства Эфора и Пиргиона можно, допустив, что у них идет речь о двух разных возрастных группах. Прислуживали в сисситиях, очевидно, подростки, уже проходящие курс гражданского воспитания и готовящиеся к поступлению в агелу , со взрослыми же сидели маленькие дети, может быть, еще не умеющие питаться самостоятельно.

В Спарте дети также могли присутствовать на обедах фидитиев (Plut., Lyc., XII, ср. Xen., Resp. Lac, III, 5). Плутарх говорит, что это делалось главным образом с педагогической целью. Дети, наблюдая за поведением взрослых на публичных обедах, прислушиваясь к их разговорам, набирались знаний, привыкали к основным нормам общежития. Не исключено, что как и на Крите, они получали какую-то толику от порции полноправных членов фидития. Так или иначе, кухня у агел и фидитиев была в значительной мере общей, так как «сисситии мужей», по словам того же Плутарха (Lyc., XVII), были объектами воровских набегов молодежи наряду с садами и огородами.

В современной научной литературе прочно установилась точка зрения, согласно которой молодые спартиаты зачислялись в фидитии в возрасте 20 лет, одновременно с началом военной службы . Это представление, в общем, очевидно, близкое к истине, основывается на беглом замечании Плутарха (Lyc., XVII) о возрастной группе так называемых «иренов»: «Иренами называют тех, кто уже второй год, как вышли из класса мальчиков, меллиренами же самых старших мальчиков. И вот такой ирен, сам будучи в возрасте 20 лет (εΐρενας δέ καλοΰσι τους έτος ήδη δεύτερον έκ παίδων γεγονότας, μελλείρενας δέ των παίδων τους πρεσβυτάτους. ούτος οΰν ό εΐρην εΐκοσιν έτη γεγονώς), распоряжается подчиненными (ему мальчиками) в стычках и, как домашними слугами, в приготовлении обеда». Из слов Плутарха невозможно, однако, понять, были ли ирены уже взрослыми мужчинами, вышедшими из агел и посещающими фидитии, или же все еще числились среди юношей-эфебов. В так называемых Λέξεις Ηροδότου (к IX, 85), кроме меллиренов и иренов, названных Плутархом, перечислены еще пять возрастных групп: ρωβίδας, προμικιζόμενος, μικιζόμενος, πρόπαις, παις. Эти названия , а также следующие за ними слова лексикографа: έφηβεύει δε παρ' αύτοΐς ό παις άπό ετών ιδ' μέχρι και κ', дают основание Нильссону и некоторым другим ученым выстроить следующую реконструкцию спартанской системы возрастных классов. С 7 до 13 лет мальчик проходит предварительную подготовку в агелах. В 14 лет, с наступлением физической зрелости он становится иреном (лаконский термин, равнозначный общегреческому «эфеб») и остается в этом классе вплоть до 20 лет.

Против этого воззрения справедливо, как нам кажется, полемизирует Краймс . В своих возражениях Нильссону и другим она опирается на материал посвятительных надписей из храма Артемиды Орфии в Спарте . В этих надписях мы встречаем в ряде случаев те же термины, что и в Λέξεις Ηροδότου: μικιχιζόμενοι и μελλειρονεία. Наряду с этим, вместо употребляемых схолиастом терминов πρόπαις и παις, надписи дают πρατοπάμπαιδες и άτροπάμπαιδες. Термины ρωβίδας и προμικιζόμενος не встречаются ни разу. Надписи этого рода чаще всего представляют собой посвящения божеству от победителей в различных разновидностях так называемых παιδικοί αγώνες. Краймс замечает в этой связи, что было бы странно, если бы все дошедшие до нас надписи в святилище Орфии были оставлены мальчиками в возрасте до 14 лет, как этого требует схема Нильссона, тогда как от эфебов, которые, несомненно, должны были активно участвовать в состязаниях этого рода, не осталось ничего. Более того, авторы посвящений нередко называют себя συνέφηβος, из чего можно заключить, что все они принадлежали к классу эфебов, а не к «мальчикам» в собственном значении этого слова. Кроме того, Плутарх, которого Нильссон тщетно пытается примирить со схолиастом, имеет в виду, что иренами в Спарте становились юноши в возрасте 20 лет, никак не раньше . Это подтверждает глосса в словаре Фотия: κατά πρωτείρας πρωτεΐραι οί περι εϊκοσιν έτη παρά Λάκωσι. В свою очередь Краймс, пытаясь устранить противоречие между Λέξεις Ηροδότου, с одной стороны, и показаниями Плутарха и надписей, с другой, делает, на наш взгляд, вполне резонное предположение, что обозначения возрастных групп в Λέξεις так же, как аналогичные названия в надписях, относятся к внутренним градациям класса эфебов. Последний, таким образом, должен был охватывать всю молодежь в возрасте от 14 до 20 лет, тогда как юноши, перевалившие за этот возраст, принадлежали уже к другому классу и назывались «иренами».

Эта в целом весьма убедительная гипотеза нуждается тем не менее в некоторых поправках. Для того, чтобы согласовать данные надписей со схемой схолиаста, Краймс вслед за Вудвардом принимает, что πρατοπάμπαις в надписях имеет то же самое значение, что πρόπαις у схолиаста, а άτροπάμπαις тождественно παΐς. Однако, как указывает Марру , значение самого термина πάμπαις («мальчик или юноша в полном смысле этого слова») не вяжется с таким толкованием. По мнению Марру, προπαΐδες не входили еще в состав класса παίδες, а принадлежали к предыдущему классу μικκιζόμενοι, образуя в его составе вторую годовую группу так же, как άτροπάμπαιδες были второй ступенью класса παίδες. С этим предположением можно согласиться, однако, взятая в целом схема спартанской возрастной организации, которую конструирует Марру, вызывает, на наш взгляд, серьезные возражения. Так, группу меллиренов он без достаточных к тому оснований растягивает на два года, хотя по аналогии с προπαΐδες можно предположить, что она не имела самостоятельного значения и входила в состав класса παίδες в качестве последней ступени . Вместе с тем класс иренов занимает в схеме Марру целых пять лет, начиная с 16 лет и кончая 20 годами, что, как было показано выше, противоречит показаниям источников.

Недостатки, свойственные схемам Марру и Краймс, вынуждают искать иной путь реконструкции спартанской системы возрастных классов. Наиболее приемлемым нам кажется следующее решение вопроса. Возрастное деление современных отсталых народов характеризует обычно определенная числовая система, в которой каждый возрастной класс имеет ту же самую продолжительность, что и все другие . Не исключено, что аналогичная система, существовала и в Спарте. За ее основу можно принять возрастной класс продолжительностью в три года. К этой мысли нас склоняет термин τριτίρην в одной мессенской надписи того же времени, что и надписи из храма Орфии (IG, V/1, 1346). Мессенцы могли заимствовать свою организацию гражданского воспитания только в Спарте. Весьма вероятно поэтому, что и там класс иренов состоял из трех годовых ступеней (от 20 до 22 лет). Если допустить теперь, что и другие классы, подобно иренам делились каждый на три подгруппы, то получаем три возрастных класса: μικιζόμενοι, παίδες и εΐρενες - продолжительностью по три года каждый. Внутри каждого из этих классов первые две ступени сохраняют общее название класса (πρατοπάμπαιδες и άτροπάμπαιδες, πρωτεΐραι), тогда как третья, последняя ступень получает название следующего класса с приставкой προ- или μελλ-(πρόπαιδες - последняя ступень класса μικιζόμενοι; μελλείρενες -последняя ступень класса παίδες). Если первую ступень класса иренов составляли молодые люди в возрасте 20 лет (по свидетельству Плутарха и Фотия), то первая ступень класса μικιζόμενοι должна была состоять из мальчиков 14 лет. Но именно так (от 14 до 20 лет) определяют продолжительность эфебии в Спарте Λέξεις, хотя отсчет они начинают не с μικιζόμενοι, а с ρωβίδες. На самом деле, две первые группы из названных схолиастом: ρωβίδες и προμικιζόμενοι, которые Краймс относит также к эфебам, таковыми, по всей вероятности, не были. Названия этих групп, как было уже отмечено, ни разу не встречаются в посвятительных надписях победителей в παιδικός άγων . Характерное выражение одной из надписей (IG, V/1, 296): από μικιχιζομένων μέχρι μελλειρονείας можно поэтому понять как общее определение срока эфебии, тогда как в группах ρωβίδες и προμικιζόμενοι, состоявших из мальчиков 12-13 лет, следует видеть приготовительные ступени перед началом эфебии (здесь уместно вспомнить слова Плутарха, Lyc., XVI-XVII, о том, что с 12 лет воспитание спартанских мальчиков становится особенно суровым, хотя в этом возрасте им разрешается заводить любовников).

Итак, гражданское совершеннолетие (ήβη) в Спарте начиналось с 20 лет. Достигнув этого возраста, молодой спартиат переходил из класса юношей (παίδες) в класс военнообязанных взрослых мужчин - иренов и, очевидно, сразу же после этого зачислялся в один из мужских союзов - фидитиев. Вместе с тем организационно ирены были еще тесно связаны с возрастными классами эфебов, агелами которых они предводительствовали и с которыми вместе они образовывали единый девятилетний цикл. Можно предположить поэтому, что некогда черта совершеннолетия, отделяющая иренов от эфебов, вообще отсутствовала и все девять ступеней от первых μικιζόμενοι до τριτίρενες включительно составляли одно поколение юношей, может быть, наряду с другими старшими и младшими поколениями. В этом случае переход иренов в разряд совершеннолетних следует считать результатом реформы спартанской системы возрастных классов, которая может быть датирована лишь сравнительно поздним периодом истории Спарты (см. ниже, стр. 218 сл.).

По свидетельству Ксенофонта (Resp. Lac, V, 7; ср. Plut. Lyc, XII), спартиат, посещающий фидитий, считался военнообязанным (εμφρουρος). Продолжительность военной службы в Спарте равнялась, по словам того же автора (Hell., VI, 4,7), сорока годам, считая от наступления совершеннолетия (τετταράκοντα άφ' ήβης). Таким образом, верхней возрастной границей для пребывания спартиата в составе фидития можно считать 60 лет. Достигшие этого возраста продолжали, по всей вероятности, собираться в лесхах (см. выше, стр. 113). Так как фидитии объединяли в своем составе людей разного возраста в промежутке от 20 до 60 лет, то внутри каждого из них могли существовать различные градации или возрастные ступени, в зависимости от которых распределялись права и обязанности между членами союза. Об этом говорят некоторые данные, на которые нам приходилось ссылаться выше. Таково сообщение Плутарха о гражданской неправоспособности спартиата до 30 лет (Lyc, XXV). К этому можно присоединить указание того же автора (ibid., XV) на любопытный обычай, согласно которому в первые годы брачной жизни молодой спартиат не имел права навещать свою жену иначе, чем ночью, когда его никто не видел, и даже в этом случае он не мог оставаться у нее дольше положенного времени, каждый раз возвращаясь туда, где он ночевал вместе со своими сверстниками (ср. Xen., Resp. Lac, I, 5). Отсюда следует, что самые молодые члены фидитиев проводили в них не только день, но и значительную часть ночи. Возрастные градации, однако, не имели самостоятельного значения в рамках системы гражданских союзов в Спарте. Как указывает Ксенофонт (Resp. Lac, V, 5-6), смешение возрастов в фидитиях было одним из основополагающих принципов всей ликурговой конституции: «Ведь в других государствах обычно сверстники проводят время друг с другом, из-за чего у них мало бывает поводов для проявления стыда. Ликург же в Спарте смешал (возрасты), чтобы постоянно воспитывать юношей на опыте стариков. Ведь, когда приходят в фидитии, говорят о том, кто что хорошего совершил в государстве. Потому-то там очень редко можно встретить высокомерие, бесчинство, вообще позорные дела и речи». Интересную параллель к этой мысли Ксенофонта находим в «Законах» Платона (636 В): «Хотя во многих других отношениях гимнасии эти и сисситии теперь приносят государствам пользу, они вместе с тем чреваты опасностью смуты. На это указывает пример милетской, беотийской и фурийской молодежи (δηλοΰσι δέ Μιλησίων και Βοιωτών και Θουρίων παίδες). Как можно догадаться, Платон объединяет здесь под одним общим названием «гимнасии и сисситии» - два различных по своему характеру института, противопоставляя их друг другу, как две стороны одного и того же учреждения. Как и Ксенофонт, он считает безусловно вредными для государства объединения молодых людей, сверстников, типичные для многих греческих полисов. Напротив, союзы дорийского типа, входившие в состав единой государственной системы, в которой молодежь находилась под неусыпным контролем стариков, вызывают восхищение у обоих писателей.

Возрастная организация граждан Крита заметно отличается от спартанской. Воспитание в агелах начиналось здесь не с 7 лет, как в Спарте (Plut., Lyc. XVI), а в гораздо более позднем возрасте (по Гезихию, с 17 лет, см. s. ν. άπάγελος). С другой стороны, совершеннолетие (ήβη), начиналось, по крайней мере, в Гортине гораздо раньше, чем в Спарте. Практически, оно, очевидно, совпадало с наступлением физической зрелости и могло быть зафиксировано еще до поступления юноши в агелу. Отсюда следует, что само понятие, вкладываемое в термин ήβη, ήβιών (критское έβίον), на Крите существенно отличалось от спартанского. По данным кодекса έβίον имел право вступать в брак (правда, может быть, только в тех случаях, когда невестой была наследница), он мог также выступать на суде в качестве свидетеля и даже усыновлять (ГЗ, VII, 35 слл.; IX, 45 слл.; XI, 18 слл.). Однако, всей полноты гражданских прав физическое совершеннолетие еще не давало. По всей вероятности, вплоть до выхода из агелы έβίον не был военнообязанным и не считался соответственно полноправным членом гетерии. На это указывает характерное выражение в одном из разделов ГЗ (VII, 35 сл.): αϊ δέ к' άπόδρομος iöv ό επιβάλλον όπυίεν έβίον έβίονσαν. Άπόδρομοι на Крите называли эфебов, так как они еще не допускались к публичным состязаниям в беге (Aristoph. Byz. у Eustath. 1592, 58). Соответственно δρομεύς в том же разделе кодекса (VII, 40 слл.) может быть только полноправным гражданином Гортины. В отличие от άπόδρομος он не только может, но и обязан жениться на дочери-наследнице (ср. Эфор FGrHist 70 F 149 у Strabo X, 4, 20 об обязательности брака после выхода из агелы). Дромеи несколько раз упоминаются в ГЗ в качестве свидетелей на суде (I, 41 сл.; III, 22 сл.; V, 53; άπόδρομοι хотя и имели права этого рода, но, очевидно, не во всех случаях). Как вполне взрослый человек дромей, у которого умерла мать, может распоряжаться ее имуществом наравне с отцом (Ibid.,VI, 36). То, что дромос и гетерии были на Крите понятиями однопорядковыми, если не вполне идентичными, видно по манере выражения одной поздней надписи (IC, I, XIX, 3, 39 слл. - Малла, конец II в. до н. э.): άγεν δέ και εύάμερον τός κόσμος τός [άει κοσ]μίοντας κατ' ένταυτον έν τάι έκται τώ Βακ[ινθίω ] μηνός και δρόμον και τ(ά)ς έταιρήας συ[νάγεν]. Относительно возраста, в котором заканчивался срок пребывания в агеле и άπόδρομος становился дромеем, в источниках нет прямых указаний. Предположение Уиллетса, что этим возрастом, как и в Спарте, было 20 лет, вероятно, близко к истине. Возрастной состав гетерий, как и фидитиев, был, по всей вероятности, неоднороден. Об этом говорит тот, отмеченный уже выше факт, что в сисситиях на Крите участвовали, по крайней мере, две возрастные группы мальчиков, которые, как указывает Пиргион, были сыновьями взрослых членов гетерии. Не исключено, что возрастные градации внутри гетерий, как и в Спарте, имели определенное политическое значение (см. Hesych. s. ν. δεκάδρομοι: «те, кто уже десять (лет) считаются мужами у критян»).

Формирование союзов

О формировании критских агел рассказывает Эфор (FGrHist 70 F 149 у Strabo, X, 2, 20; ср. Aristot. fr. 611, 15 Rose3): «Агелы собирают наиболее влиятельные и знатные из мальчиков (επιφανέστατοι), из скольких сколько каждый может собрать. Во главе каждой агелы обычно стоит отец собравшего ее мальчика. Он властен водить их на охоту, устраивать состязания в беге и наказывать непослушных. Питаются же они на общественный счет». Агелы - институт, несомненно, родственный гетериям. Оба термина упоминаются в одном контексте в древнейшей (VII в. до н. э.) надписи из Дрероса. На связь агел с гетериями указывает также и последняя фраза в цитированном отрывке Эфора: τρέφονται δε δημοσία. По всей вероятности, здесь имеются в виду средства, поступавшие от государства и от частных лиц для устройства сисситий в гетериях. Какая-то часть этих средств могла использоваться для питания агеластов. Эфор, однако, ничего не говорит о том, каким именно образом происходил переход молодых граждан из агелы в гетерию, вследствие чего в вопросе о взаимоотношениях этих двух типов мужских союзов на Крите остается еще много неясного.

В литературе довольно часто высказывается предположение, что каждая агела со временем автоматически превращалась в самостоятельную гетерию . Эта мысль, которая представляется ее сторонникам чем-то само собой разумеющимся и чаще всего никак не аргументируется, в действительности чревата серьезными затруднениями и должна быть сразу же отвергнута. В самом деле, как объяснить то странное обстоятельство, что один и тот же союз, до определенного момента называвшийся агелой, затем вдруг превращается в гетерию? Кроме того, как было уже замечено, гетерия представляла собой широкое объединение, включающее людей самых разных возрастов, в то время как разница в возрасте между членами агелы едва ли могла превышать два-три года. Более вероятным нам кажется поэтому другое предположение: агела, как только все ее члены достигли определенного возраста, вливались в состав уже существующей гетерии, к которой принадлежали отцы и старшие братья агеластов. Таким образом, каждая гетерия имела при себе одну или несколько агел, связанных с ней родственными узами. Это представление лежит в основе гипотезы, изложенной в работе Краймс. Однако развивая эту мысль, английская исследовательница идет, как нам кажется, гораздо дальше, чем позволяют имеющиеся источники. По мнению Краймс, далеко не все юноши, входившие в состав той или иной агелы, попадали в нее, а затем и в соответствующую гетерию по праву рождения. Большинство среди них составляли выходцы из «низшего класса», попавшие в агелу только благодаря тому, что на них пал выбор аристократа - предводителя агелы. В составе гетерии эти, как полагает Краймс, граждане второго или третьего сорта играли роль «приверженцев» влиятельной аристократической семьи, которая образовывала ядро союза - его так называемый «андрий». Вся эта организация несет на себе, по словам Краймс, «явную печать древности». Ее целью было «обеспечить устойчивое влияние этой отдельной семьи на протяжении поколений в особенности имея в виду воинственные распри между знатными семьями, которые были характерной чертой жизни Крита» (Краймс ссылается здесь на Arist., Pol., II, 1272b 11 сл.).

Свидетельство Эфора, на котором Краймс строит свою аргументацию, позволяет говорить об определенной преемственности, связывающей критские агелы IV в. до н. э. с аристократическими дружинами гомеровского периода. Можно предположить далее, что, по крайней мере, некоторые из членов агелы находились в личной зависимости от предводителя или его отца наподобие ближних гетеров в гомеровских поэмах . Однако нет никакой необходимости возводить отношения этого рода в абсолют, распространяя их на всю организацию критских мужских союзов, как это делает Краймс. Несмотря на ряд любопытных наблюдений, основные положения, выдвинутые ею в этом разделе, остаются недоказанными. В частности, вряд ли можно с уверенностью утверждать, что основная масса членов гетерии состояла из случайных людей, попавших в союз лишь благодаря покровительству того или иного представителя знати. Не находит подтверждений в источниках и тезис Краймс о принципиальном различии в значении терминов «гетерия» и «андрий». Как было показано выше, в критских надписях первый из этих терминов используется обычно в значении союза граждан, единицы полисного деления, тогда как второй обозначает помещение для собраний и обедов союза. В литературных источниках (например, у Досиада) сколько-нибудь четкое разграничение между понятиями андрия и гетерии вообще не проводится. Таким образом смысловое различие этих двух терминов, если оно существует, не содержит в себе никакого социального оттенка. С другой стороны, следовало бы ожидать, что отношения зависимости и подчинения, если бы они действительно были определяющей чертой критских гетерий, отразятся в первую очередь на организации их коллективных трапез. Однако в описании критских сисситий у Досиада, Пиргиона и прочих авторов трудно уловить какие-либо намеки на этот счет (см. ниже, стр. 155).

Акт приема в гетерии новых членов обычно связывают с торжественной общегосударственной присягой эфебов, дошедшей до нас в ряде критских надписей эллинистического периода . Наиболее известным примером, является уже упоминавшаяся выше «Дреросская присяга» (IC, I, IX, 1). Однако, коллективная клятва новых граждан на верность государству и его законам, вероятно, не исчерпывала всех формальностей, при поступлении в гетерию. Известно, что в Афинах для занесения нового члена в списки дема или фратрии требовалось, во-первых, заявление отца или опекуна кандидата о том, что последний является его законным наследником и достиг необходимого возраста, и, во-вторых, согласие других членов, выраженное путем тайного голосования . Косвенное указание на то, что аналогичный порядок существовал также в Гортине и в других городах Крита, находим в разделе ГЗ, касающемся усыновления (X, 35 слл.): «Усыновлять может (каждый), откуда захочет (όπο κά τιλ λει). Об усыновлении (следует) объявить на агоре в присутствии (всех) граждан (καταρελμένον τομ πολιατάν) с ораторского возвышения. Усыновляющий должен дать своей гетерии (ται έταιρείαι ται fαι αύτο) жертвенное животное и кувшин вина». Упоминание гетерии в данном контексте можно объяснить только тем, что через акт усыновления усыновленный автоматически становился членом гетерии своего приемного отца, конечно, если другие граждане, входившие в ее состав, не возражали против этого. Едва ли порядок приема в гетерию законных детей сколько-нибудь существенно отличался от этой процедуры. Заметим, что в разделе не делается никаких оговорок относительно возраста усыновляемого. Истолковать это можно двояко: либо законодатель подразумевает, что усыновляемый уже достиг возраста гражданского совершеннолетия и может считаться полноправным членом гетерии, либо формально прием в гетерию происходил в каком-то раннем возрасте, может быть, еще до начала эфебии, как, например, прием в афинские фратрии , и поэтому в каких-либо указаниях на этот счет не было надобности. Из этих двух предположений более вероятным нам кажется первое, так как в отличие от фратрий гетерии в Гортине V-IV вв. сохраняли большое политическое значение и зачисление в их списки новых членов естественнее всего было бы связать с началом военной службы или, по крайней мере, эфебии, как это было в афинских демах .

Как полагает Уиллетс , в законе об усыновлении отразились новые веяния в гортинском праве первой половины V в. до н. э. Если раньше, до опубликования кодекса усыновление производилось только в пределах рода, то теперь усыновитель признавался свободным в своих действиях и мог принять в свою семью кого угодно, как это видно из начальной фразы раздела.

Характерно, что в законе ничего не говорится об отношениях усыновленного с его прежним родом и семьей. Объяснить это можно только тем, что лица, подлежащие усыновлению, вообще стояли в Гортине вне родовой организации или, по крайней мере, не имели недвижимой собственности на территории полиса.

Эта догадка находит свое подтверждение в следующем далее тексте закона. В конце того же раздела говорится (XI, 10 сл.), что в случае, если усыновитель откажется от своего приемного сына, он должен уплатить штраф в 10 статеров. Эти деньги принимает и отдает затем отвергнутому секретарь косма чужеземцев (μνάμον ό το κσενίο). Компаретти делает отсюда вывод, что усыновлению подлежали обычно незаконнорожденные дети, которые в случае отказа от них их родителей лишались всех имущественных прав и переходили в разряд лиц, находящихся под юрисдикцией κσένως κόσμος, т. е. апетеров. В общей массе усыновленных незаконнорожденные могли, конечно, составлять довольно значительный процент. Однако, начальная фраза раздела («усыновлять может каждый, откуда захочет») говорит, пожалуй, за то, что круг усыновляемых был более широким и не ограничивался только незаконнорожденными, включая всех вообще неграждан (апетеров или чужеземцев).

В связи с вопросом о способе формирования мужских союзов на Крите уместно будет обратить внимание на любопытный обычай умыкания мальчиков, о котором рассказывает опять-таки Эфор (FGrHist 70 F 149 (21) у Strabo, X, 4, 21; ср. VIII, 8, 5): «Своеобразен принятый у них обычай относительно любовных связей. Ведь они добиваются возлюбленных не убеждением, а умыканием [...]. Влюбленный предупреждает друзей (τοις φίλοις) за три или более дней, что собирается устроить похищение. И является великим позором скрывать мальчика или не позволять ему идти установленным путем , так как они (друзья) тем самым признали бы, что мальчик недостоин такого любовника. Если похититель равен мальчику или даже превосходит его знатностью и прочим, то они (друзья), собравшись и устроив преследование, противодействуют, но умеренно, только для того, чтобы выполнить обычай, вообще же с радостью позволяют увести мальчика. Но если (любовник) недостоин, мальчика отбирают. Преследование продолжается до тех пор, пока мальчик не будет приведен в андрий похитителя. Милее всего признается ими тот, кто отличается не красотой, но мужеством и благопристойностью; и влюбленный, обласкав и одарив мальчика, отводит его в любое избранное им место за городом. В сопровождении других участников похищения они проводят в охоте и пирах два месяца (задерживать мальчика на более долгий срок нельзя) и возвращаются в город. Мальчик покидает (похитителя), получив в качестве подарка воинскую одежду, быка и чашу: таковы дары, полагающиеся по закону [...], а также многое другое, стоящее очень дорого, так что из-за больших расходов друзьям приходится складываться. Быка (мальчик) приносит в жертву Зевсу и угощает (своих) спутников. Затем он объявляет о своем сожительстве с любовником: было ли оно ему приятно или нет, причем закон, если при похищении к нему было применено какое-либо насилие, разрешает ему здесь же отомстить за себя и удалиться. Считается позором для мальчика, красивого на вид и знатного происхождения, не заиметь любовников, так как (могут подумать), что виной этому дурной нрав. «Стоящие рядом» (παρασταθέντες так называют похищенных) пользуются почетом. В хороводах и на состязаниях в беге они занимают почетное место. Им позволено также в отличие от других носить одежду, подаренную любовником, и не только тогда, но и став взрослыми, они носят особые одеяния, по которым можно узнать каждого «славного». Ибо возлюбленного называют κλεινός, а любовника φιλήτωρ. Таковы (у них) законы о любовных связях». Это свидетельство Эфора Краймс привлекает для подтверждения своей теории о феодально-иерархической структуре критского общества. По ее мнению, молодые люди, которых Эфор называет έρασταί, принадлежали на Крите к высшему аристократическому сословию «всадников». Их возлюбленные (κλεινοί или παρασταθέντες) занимали, как правило, более низкое общественное положение. Связь любовника с похищенным им мальчиком не прерывалась по истечении двухмесячного срока, о котором говорит Эфор, так как «славный» становился членом гетерии, к которой еще до этого принадлежал его εραστής.

В пользу этого предположения говорят как будто бы два обстоятельства. Во-первых, по словам Эфора, сразу же после похищения любовник отводит похищенного в свой андрий. Это действие, несомненно, имело символическое, ритуальное значение. А поскольку андрий, мужской дом, был центром гетерии, можно допустить, что начиная с этого момента мальчик становился членом союза. Во-вторых, сам термин παρασταθέντες («поставленные рядом»), который Эфор приводит в своем рассказе, а также то обстоятельство, что среди подарков, которые получал «славный» от своего похитителя по окончании их сожительства, была воинская одежда, позволяют предположить, что тем самым первый становился боевым соратником последнего и должен был впредь делить с ним все трудности походной жизни . А так как гетерия, по мнению большинства историков , подобно спартанскому фидитию, была боевой единицей гражданского ополчения в городах Крита, принятие «славного» в ее состав было бы чем-то вполне закономерным. Рассмотрим эти аргументы.

Введение похищенного мальчика в андрий похитителя, несомненно, указывает на связь обычая умыкания с институтом мужских союзов. Однако, во времена Эфора эта связь могла носить уже чисто внешний характер. Конечно, обычай, описанный Эфором, нельзя рассматривать просто, как уродливую гипертрофию полового извращения. Бете в работе, посвященной этому вопросу, уже давно и вполне убедительно раскрыл истинный первоначальный характер дорийской Knabenliebe, трактуя ее как своеобразную форму первобытных инициаций. Действительно, отношения «славного» с его любовником в изображении Эфора очень близко напоминают встречающуюся у многих народов связь между мальчиком-подростком и мужчиной, который совершает над ним обряд инициации . Как было указано выше, поздним вариантом того же обычая можно считать кавказское аталычество. Обращает на себя внимание замечательное сходство некоторых деталей в рассказе Эфора и в описаниях обряда усыновления на Кавказе: само похищение и борьба двух партий за похищенного мальчика, одаривание похищенного похитителем (боевая одежда, бык и чаша на Крите; одежда, оружие, конь или раб на Кавказе) и т. д. Аталычество, однако, не тождественно инициациям в полном смысле этого слова. Это лишь их поздняя, пережиточная форма. Характерно, что нигде в источниках аталычество не ассоциируется с мужскими союзами или мужскими домами, хотя пережитки и тех и других известны на Кавказе . Как позднюю, пережиточную форму инициации можно рассматривать и умыкание мальчиков на Крите, но хотя здесь некоторые следы первоначальной связи обычая с кругом мужских союзов еще продолжали сохраняться, сама эта связь уже не была больше реальностью.

Таким же реликтом, не имеющим уже сколько-нибудь реального значения, был, по всей вероятности, и обычай дарить воинское убранство возлюбленному, называя его при этом «товарищем по оружию» (παρασταθείς). Употребляемый Эфором термин παις указывает, что в момент похищения «славный» был еще свободен от воинской повинности и, может быть, даже не состоял в агеле .

Итак, вопреки догадкам Краймс, скорее всего, и их двухмесячное сожительство, и последующие отношения не выходили за рамки частного союза двух лиц .

Порядок приема в спартанский фидитий довольно подробно описывает Плутарх (Lyc., XII; ср. Schol. in Plat. Leg., 633A): «Каждый из сотрапезников, взяв в руки хлебный мякиш, в то время как слуга проносил на голове сосуд, молча бросал его туда, как камешек на выборах, - тот, кто был за принятие, просто так, а тот, кто против, сильно сдавив рукой. Мякиш, сдавленный таким образом, равноценен просверленному камешку. И если один такой находят, не принимают пришедшего, желая, чтобы все были приятны друг другу. О человеке, таким образом забаллотированном, говорят, что он каддихирован, ибо сосуд, в который бросают мякиш, называется каддих. Достоверность этого свидетельства Плутарха до недавнего времени никем не ставилась под сомнение. Впервые подозрение на этот счет было высказано Краймс. По ее мнению, Плутарх (или источник, которым он пользовался) смешивает сисситии с какими-то коллегиями магистратов, обедавшими за общим столом и пополнявшимися путем кооптации . Единственным основанием для такого скептицизма служит то обстоятельство, что сообщение Плутарха резко противоречит той схеме пополнения фидитиев, которую выдвигает сама Краймс. Эта схема в деталях повторяет схему формирования критских гетерий. В обоих случаях в основе всей системы лежит принцип произвольной вербовки молодым аристократом группы приверженцев, напоминающей по типу феодальную дружину. В обоих случаях Краймс делит сам процесс вербовки на два этапа. Сначала мальчик знатного рода, проходящий курс гражданского воспитания, набирает агелу из сверстников более низкого происхождения -так называемых «казенов» или «мофаков» подобно тому, как это делалось на Крите во времена Эфора. В дальнейшем, став взрослым (иреном) и предводителем агелы (боагом), он обзаводится еще несколькими синэфебами, которые по сравнению с рядовыми членами агелы занимают несколько более высокое общественное положение. Краймс приравнивает их к критским παρασταθέντες. Как и на Крите, вся эта группа вливалась затем, как полагает Краймс, в состав того фидития (гетерии), к андрию которого по происхождению принадлежал ее предводитель.

Как было уже замечено во вступлении, в выводах, к которым приходит Краймс, есть некоторая доля истины. Весьма вероятно, что организация системы воспитания, зафиксированная в спартанских надписях римского времени, по крайней мере в отдельных своих элементах, восходит к гораздо более раннему периоду и, таким образом, может быть сопоставлена с обрисованной Эфором организацией критских агел. Тем не менее, взятая в целом схема Краймс вызывает серьезные возражения. В нашем распоряжении нет ни одного факта, который бы прямо указывал на то, что отношения зависимости, существовавшие в агелах, переносились затем в фидитии и накладывали какой-то отпечаток на их внутреннюю организацию и, следовательно, рассуждения Краймс о иерархической «феодальной» структуре спартанских мужских союзов не имеют под собой почвы. Основной недостаток схемы Краймс коренится, во-первых, в произвольной дискредитации свидетельства Плутарха о пополнении фидитиев и, во-вторых, в неправильной оценке социального статуса мофаков.

Как уже говорилось выше, Краймс отождествляет мофаков с казенами, известными по надписям римского времени. Этих последних она характеризует, как «класс, который сам по себе не имел доступа в агелы и был обязан своим включением в их состав только факту избрания отдельных его представителей казенами». После выхода из агелы казен, как полагает Краймс, получал гражданские права, впрочем ограниченные: для избрания на ту или иную должность он должен быть предварительно усыновлен кем-либо из членов «привилегированных семейств». Однако, представление о мофаках как о гражданах, хотя бы и низшего сорта, не вяжется с показаниями источников. Так, Филарх (FGrHist 81 F 43 у Athen., VI, 271 e-f), свидетельство которого можно считать древнейшим, называет мофаков σύντροφοι των Λακεδαιμονίων и говорит, что они были свободны и получали такое же воспитание, как и дети лакедемонян, хотя сами лакедемонянами, т. е. спартиатами не считались (ελεύθεροι μέν, ού μήν Λακεδαιμόνιοι γε). Гражданские права мофак мог получить только в исключительном случае. Филарх ссылается в качестве примера на Лисандра, который был мофаком по происхождению, но получил гражданство за свое мужество. Краймс отбрасывает в сторону это достаточно категоричное утверждение, видя в нем результат «вполне простительной путаницы».

Насколько позволяет судить весьма скудный материал наших источников, критерий гражданских прав в Спарте складывался из трех элементов: гражданского воспитания, владения землей на территории государства, и, наконец, законного происхождения . Между тем, мофаки обладали, очевидно, только одним из требуемых качеств, пройдя курс воспитания в агелах, и, следовательно, не могли считаться гражданами . Вообще кажется довольно вероятным, что круг лиц, охваченных в Спарте системой αγωγή, был намного шире круга лиц, пользующихся гражданскими правами в подлинном значении этих слов. В этом смысле можно, пожалуй, понять приводившееся выше сообщение Плутарха о том, что к моменту реформы Агиса в государстве было достаточно периеков и «чужеземцев», уже получивших «воспитание достойное свободного человека» (τροφής μετεσχηκότες ελευθερίου), для того, чтобы, пополнив ими сильно поредевшие ряды спартиатов, довести их общую численность до 9000 человек. Однако, стать полноправными гражданами и попасть в фидитии все эти люди могли только в результате коренного преобразования государственного строя. Для более раннего периода подтверждением нашей догадки может служить известное место в «Греческой истории» Ксенофонта (V, 3, 9), где говорится о том, что царя Агесиполида в его походе на Олинф в 382 г. сопровождали, кроме спартиатов и периеков, также и «чужеземцы из числа так называемых τρόφιμοι и незаконнорожденные дети спартиатов (νόθοι των Σπαρτιατών), все приятной внешности и не чуждые благ государственности» (μάλα εύειδεΐς τε και των έν τή πόλει καλών ούκ άπειροι). Не подлежит сомнению, что обе эти группы, как и периеки, не были гражданами Спарты . В то же время употребленный здесь термин τρόφιμοι трудно понять иначе, чем в том смысле, что обозначаемые таким образом чужеземцы получали воспитание в спартанских агелах . По всей вероятности, то же самое значение имеет и заключительное выражение, относящееся, очевидно, к обеим категориям, охарактеризованных Ксенофонтом, как «не чуждые благ государственности» (нет надобности доказывать, что спартанское воспитание было для историка одним из величайших государственных благ). Сопоставление свидетельств Плутарха и Ксенофонта с приведенным выше свидетельством Филарха позволяет заключить, что термин «мофак» был в Спарте общим обозначением для целого ряда категорий σύντροφοι, проходивших курс αγωγή вместе с детьми граждан, хотя сами они гражданских прав не имели . Очевидно, можно говорить лишь о частичном сходстве этой прослойки с казенами римского времени .

В целом представление Краймс о дорийских мужских союзах как об организациях с иерархической внутренней структурой, основанных на отношениях, напоминающих средневековый вассалитет, следует признать совершенно беспочвенным. Право вступления в союз передавалось по наследству от отца к сыну, очевидно вместе с земельным участком и другим имуществом . Практически любой из членов союза (не только представители привилегированного меньшинства) мог ввести своих детей в его состав. В этом отношении нет принципиальной разницы между фидитиями и гетериями, с одной стороны, и дема-ми, фратриями и т. п. единицами полисного деления, с другой. Сам акт приема в союз как в Спарте, так и на Крите был обставлен различными церемониями и в общем носил характер индивидуального домогательства. На это указывают приводившаяся выше статья ГЗ об усыновлении и сообщение Плутарха о кооптации новых членов в фидитиях. Подобное же сочетание принципа наследственности с докимасией и вступительным взносом мы находим, например, в статуте афинской фратрии Демотионидов (DHR, II, 1, XXIX). Очевидно, каждая гетерия (или фидитии) из поколения в поколение включала в свой состав представителей одного и того же замкнутого круга семей из числа полноправных граждан без какого-либо деления на постоянных и временных членов. Отсюда следует, что дорийские мужские союзы, подобно афинским фратриям или демам служили средством политической консолидации господствующего сословия с той, однако, разницей, что само это сословие в Спарте и городах Крита составляло лишь ничтожное меньшинство среди общей массы свободного населения.

Вместе с тем система гражданского воспитания в Спарте и, вероятно, также на Крите охватывала некоторую часть неграждан. Главной целью совместного воспитания детей граждан и неграждан была подготовка равноценного человеческого материала для пополнения армии, слабеющей вследствие неуклонного уменьшения численности воинов-граждан (особенно в Спарте). Внутри агел между представителями различных сословий складывались отношения зависимости, несколько напоминающие римскую клиентелу . Таким путем правящая верхушка дорийских государств, очевидно, рассчитывала создать среди массы неграждан привилегированную прослойку, воспитанную в духе лояльности и беспрекословного повиновения. Отношения этого рода, несомненно, накладывали определенный отпечаток на политическую жизнь как Спарты, так и городов Крита, способствуя росту влияния отдельных аристократических семей, хотя в целом государство, по-видимому, удерживало контроль над системой воспитания в своих руках.

Организация сисситий

Древние отмечают существенные различия в организации обедов мужских союзов - сисситий на Крите и в Спарте . Намек на это мы находим уже у Платона (Leg., 842 В): «Что же до того, каким образом их (сисситии) устроить - или так, как здесь (на Крите), или как в Лакедемоне, или, кроме того есть еще третий вид, лучше обоих первых, то мне кажется изобрести его будет нетрудно, но большой пользы это изобретение не принесет. Ведь и теперешнее устройство (вполне) пригодно». Смысл этого намека раскрывает Аристотель (Polit., ΙΙ, 1272а 12 слл.): «Что касается сисситий, то у критян они организованы лучше, чем у лаконян. Ибо в Лакедемоне каждый поголовно делает определенный взнос, а если не сделает, законом лишается гражданских прав, как и выше говорилось. На Крите же - большая степень общности, ибо из всего урожая и приплода скота на государственных землях, а также из податей, которые платят периеки, отделяется одна часть для богов и общественных надобностей, а другая для сисситий, так что на общественный счет кормятся все: женщины, дети и мужчины». В переводе этого места мы следуем чтению, принятому почти во всех последних изданиях «Политики»: άπό πάντων γαρ των γινομένων καρπών τε και βοσκημάτων έκ τών δημοσίων και φόρων ους φέρουσιν οί περίοικοι... Этот вариант текста вполне согласуется с общим смыслом отрывка и, в частности, с заключительными словами: ώστ' έκ κοινοΰ τρέφεσθαι πάντας. Подобное же деление доходов ager publicus на две части: для расходов на богослужение и для снабжения сисситий, мы находим и в другом месте «Политики» (VII, 1330а 12 сл.), хотя здесь речь об устройстве идеального полиса. Это совпадение, может быть, не случайно.

Не располагая достаточно надежными сведениями о положении дел на Крите, Аристотель легко мог перенести на местные обычаи свою собственную утопическую концепцию, согласно которой государство должно взять на себя всю тяжесть расходов в организации общественного питания граждан.

Тем не менее, некоторые исследователи, в том числе Бузольт и Кирстен, предпочитают вставлять перед словами έκ τών δημοσίων в тексте Аристотеля союз καί , что совершенно меняет весь смысл отрывка. При таком понимании средства, поступающие в сисситии, складываются уже не из двух, а из трех компонентов: доходов отдельных граждан (άπό πάντων... καρπών καί βοσκημάτων), отчислений из государственной казны (έκ τών δημοσίων) и податей периеков. Те же три основных компонента называет критский историк Досиад, описывая устройство сисситий в Литте (FGrHist 458 F 2(1) у Athen., IV, 143 a-b): «Из полученного урожая каждый вносит десятую часть в гетерию и в доходы государства, каковые (средства) распределяются правителями между домами каждых. Кроме того, из рабов каждый вносит один эгинский статер с головы» (έκαστος τών γινομένων καρπών αναφέρει την δεκάτην είς την έταιρίαν και τάς της πόλεως προσόδους άς διανέμουσιν οί προεστηκότες της πόλεως είς τούς εκάστων οίκους, των δε δούλων έκαστος Αίγιναΐον φέρει στατήρα κατά κεφαλήν) .

Текст самого Досиада, по всей вероятности, испорчен и представляет поэтому известную трудность для понимания. Эта трудность снимается, если, как предлагает Гаазе, выбросить ας перед διανέμουσιν. Однако многие исследователи принимают текст таким, как он есть. Выражение εκάστων οίκοι в этом случае можно понять только, как «дома отдельных граждан». Чтобы доказать, что это не συσσιτικοί οίκοι, ссылаются обычно на последующие строки Досиада, из которых как будто вытекает, что андрий в каждом городе был только один. Несостоятельность этой точки зрения мы уже показали выше. Основываясь на толкуемом таким образом Досиаде, Бузольт и Кирстен приходят к выводу, что в Литте и других городах Крита существовала крайне нелепая и громоздкая система снабжения сисситий: государственные доходы распределялись сначала между отдельными семьями граждан, а затем каждый вносил полученную им долю, присовокупив десятую часть собственных доходов, в свою гетерию. Еще более нелепой и громоздкой выглядит эта система в изображении Гвардуччи . Она находит у Досиада не одну десятину, а целых две: одна вносится в кассу гетерии, другая в общегосударственную казну (είς... τάς της πόλεως προσόδους). Именно к этим двум выплатам, а не к «доходам города», как думают обычно, по ее мнению, относится словечко ας. С точки зрения грамматики такое переосмысление места едва ли приемлемо, тем более что Гвардуччи не считает его испорченным. Выражение πρόσοδοι της πόλεως в том значении, которое она ему придает, у других авторов не встречается.

Наконец, вся фраза в данном контексте теряет всякий смысл. Каждая семья отдает государству 20% своего ежегодного дохода. Государство, в свою очередь, распределяет эти взносы «по домам». Неясно, однако, какое отношение имеет эта «операция» к сисситиям, о которых говорит Досиад. По мнению Гвардуччи, это был замаскированный налог, заимствованный, скорее всего, в птолемеевском Египте . Но в чем мог заключаться его смысл, если деньги все равно уходили из казны? И для чего была нужна сдвоенная система налогообложения: по гетериям и в масштабе всего государства? Не отвечая на эти вопросы, Гвардуччи в подтверждение своей гипотезы ссылается на одну надпись II-III вв. н. э. из Литта (IC, I, XVIII, 11). Начало надписи не сохранилось. В уцелевшем фрагменте читаем следующее: «... выдачи стартам по отеческому обычаю во время Феодесий и Велханий. Протокосм этого года или попечитель должен устроить раздачу на Феодесии из выдач, которые получают старты в размере 1500 денариев и на майские календы из денег, выдаваемых филам. Недостающую сумму он должен представить из своих средств к обеим раздачам, как это сделал Симмах Агатопод, попечитель. Нарушивший это подлежит бесчестию». По мнению Гвардуччи, старты, о которых говорится в надписи, представляют собой какую-то коллегию, распоряжающуюся городской казной. Соответственно δόσεις, которые они получают, -то же самое, что десятина, вносимая, по Досиаду, εις... τάς της πόλεως προσόδους. Второй десятине, которую у Досиада получают гетерии, соответствуют в надписи деньги, выданные филам, так как в результате деградации древней системы сисситий функции гетерий перешли теперь к более широким подразделениям -филам. Преемственность между филами и гетериями в данном случае вполне возможна. Однако в целом толкование Гвардуччи вызывает большие сомнения. Более вероятным нам кажется, что речь в надписи идет не о двух разных (из разных источников) раздачах, а об одной и той же, но повторенной дважды. На это указывает обрывок фразы в начале надписи, на который Гвардуччи почему-то не обратила внимания: [τ]ής δόσεως τοις στάρτοις κατά τά πάτρια και Θεοδαισίοις και Βελχανίοις. В критском календаре праздник Велханий приходился как раз на май месяц . Следовательно, «деньги, выдаваемые филам на майские календы» - то же самое, что и «выдача стартам во время Велханий», т. е. термины «старт» и «фила» используются в надписи, как синонимы . Очевидно, старты (или филы) получали на праздниках деньги из городской казны для последующей раздачи гражданам (ср. διανέμουσιν... εις τους έκαστων οίκους у Досиада). Надежным промежуточным звеном в этой цепи догадок может служить свидетельство «Дреросской присяги» (см. выше, стр. 111 сл.) о распределении штрафов, которые вполне можно отнести к категории πρόσοδοι της πόλεως по гетериям, а не прямо между гражданами. В более ранней (конца IV в.) надписи из Аксоса, недавно опубликованной Манганаро , говорится, что косм, допустивший какую-либо ошибку во время торжественного жертвоприношения, может очиститься не иначе, как совершив гекатомбу в честь Зевса Агорея и распределив мясо жертвенных животных между гетериями. Итак, анализ сообщений Аристотеля и Досиада в сопоставлении с данными надписей показывает, что в IV в. до н. э. снабжение критских сисситии складывалось из двух основных компонентов: 1) индивидуальные взносы рабов и граждан; 2) отчисления из государственной казны, пожертвования, штрафы и т. п., которые передавались отдельным гетериям.

Внутренняя жизнь городов Крита и, в частности, организация сисситий в V в. до н. э. в литературных источниках совершенно не освещены. Тем большую ценность представляет для нас одна гортинская надпись первой половины V в. (IC, IV, 77 В), в которой, несмотря на ее сильную фрагментированность, можно видеть декрет, устанавливающий порядок взимания взносов на устройство сисситий . В уцелевшем фрагменте надписи читаем следующее: «... две (меры?) свежих фиг, три молодого вина. Тот, кто не (может отдать) всё, пусть отдаст половину. Если καρποδαΐσται найдут спрятанные или неподеленные плоды и заберут их, они не несут наказания. Виновный должен выплатить саму стоимость (плодов) и штрафы, как написано. За плоды (стоимость которых установлена) под присягой, взыскать серебром (?)». Упомянутые в надписи καρποδαΐσται по всей вероятности, особые должностные лица, в обязанности которых входил надзор за разделом доходов каждого хозяйства на две части: одну -для личного потребления или продажи и другую -для взносов в гетерию . Если это так, то сам факт вмешательства государства в раздел доходов клера указывает на систему, принципиально не отличающуюся от той, которую описывают Аристотель и Досиад, и, напротив, в корне отличную от спартанской формы сисситий. Стимулы, которые побуждали спартанцев исправно вносить в фидитии часть своих доходов, в Гортине V в., очевидно, отсутствовали . Поэтому нарушения, о которых идет речь в надписи, заставляют предполагать, что уже в этот ранний период потребление граждан в сисситиях обеспечивалось в значительной мере за счет либо государственных субсидий, либо подоходного обложения участников, либо, наконец, за счет и того и другого вместе как и во времена Досиада. Сохранившееся в начале надписи перечисление продуктов, очевидно, определяет размеры взносов. Для малоимущих делается скидка в половину установленной нормы. Отсюда следует, что в Гортине V в. сбор взносов в сисситии был уже организован по принципу подоходного обложения, хотя по сравнению с десятиной, о которой говорит Досиад, форма обложения такого рода была, конечно, более примитивной . Организация критских сисситий, таким образом, не оставалась неизменной на протяжении V-IV вв., но главные характерные ее черты, на которые обращает внимание Аристотель, очевидно, возникли не в этот период, а гораздо раньше.

Наиболее подробное описание критских сисситий дает Досиад (FGrHist 458 F 2 у Athen., IV, 143 с-е): «Каждый из присутствующих получает равную долю (с другими). Мальчикам же (τοις δέ νεωτέροις) дают лишь полпорции мяса, а из прочего они ничего не получают. На каждый стол ставится чаша (ποτήριον) вина, смешанного с водой. Из нее пьют вместе все, обедающие за общим столом. А когда пообедают, ставят еще одну. Для мальчиков намешивается один общий кратер. А старшие, если захотят, могут пить и больше. Женщина, председательствующая в сисситии, при всех взяв со стола лучшие куски, предлагает их людям, прославленным на войне или известным своей мудростью».

Ряд интересных дополнений к этой картине находим у Пиргиона (FGrHist 467 F 1 у Athen. 143 e-f). Он отмечает, что критяне обедают не лежа, как другие греки, а сидя, что вместе со взрослыми на их скамьях сидят и мальчики, тогда как другие, очевидно, подростки прислуживают за столом. Пиргион, наконец, упоминает о своеобразной форме благотворительности, практиковавшейся в андриях: «Сироты получают равную долю (с другими детьми), хотя им все положенные кушанья подаются без приправ» (παρατίθεται δ' αύτοΐς άβαμβάκευτα τή κράσει καθ' έκαστα τών νενομισμένων). Очевидно, сироты не имели не только родителей, но и земли и не могли делать взносы в сисситию, иначе подобное уничижение было бы непонятно. В таком понимании свидетельство Пиргиона резко контрастирует с цитированным в предыдущей главе отрывком из «Плача Андромахи», отражая коренные изменения в самом характере института мужских трапез.

Из сообщений о спартанских сисситиях наибольшую ценность представляет, несомненно, свидетельство Аристотеля. Общая характеристика системы фидитиев в разделе «Политики», посвященном государственному строю Спарты, весьма далека от ее идеализированного изображения в сочинениях Ксенофонта и Плутарха. «С самого начала, - говорит Аристотель (Polit., II, 1271а 26 слл.), - (в Спарте) были плохо устроены сисситии в форме так называемых фидитиев. Ведь их следует устраивать так, чтобы средства поступали больше от государства, (чем от частных лиц), как на Крите. У лаконян же каждый должен делать определенный взнос, а так как некоторые (из них) очень бедны и не могут себе позволить такие издержки, то происходит обратное намерению законодателя. Ведь он хочет сделать демократическим устройство сисситий, а оно вследствие таких узаконений оказывается совсем не демократическим, ибо очень бедные люди не могут участвовать в сисситиях, а так как у них издревле существует такой критерий политических прав (δρος δέ της πολιτείας ούτος έστιν αύτοΐς ό πάτριος), то те, кто не могут сделать этот взнос, лишаются права на участие в жизни государства». По свидетельству Ксенофонта (Hell., III, 3, 6), в Спарте существовала особая социальная категория так называемых «гипомейонов» (ύπομείονες), которых обычно отождествляют со спартиатами, лишенными гражданских прав из-за невзносов в фидитии .

Из слов Аристотеля: δρος δέ της πολιτείας ούτος έστιν αύτοΐς ό πάτριος - видно, что в его время закон о взносах в фидитии считался уже очень древним . Об устойчивости спартанской системы сисситий в ее основных чертах на протяжении, по крайней мере, двух столетий позволяют говорить и другие источники. На существование твердой нормы взноса в фидитий указывают, кроме Аристотеля, два автора - Дикеарх Мессенский (Athen., IV, 141 с) и Плутарх (Lyc., XII).

Согласно первому из них, ежемесячный взнос составлял: полтора аттических медимна ячменной муки, от одиннадцати до двенадцати хоев вина, какое-то количество сыра и фиг и 10 эгинских оболов на мясо (εις όψωνίαν). Цифры, которые приводит Плутарх, ровно в полтора раза меньше: медимн ячменя, восемь хоев вина, пять мин сыра, две с половиной фиг и немного денег на покупку мяса. Как полагает Билыповский , меры Плутарха - местные спартанские (эгинские), а не аттические, как у Дикеарха, и таким образом, оба свидетельства в конечном счете совпадают. Данные Плутарха и Дикеарха едва ли можно датировать временем раньше IV в. до н. э. (из сообщения Дикеарха видно, что в это время в Спарте уже были в ходу обычные деньги, а не железная «ликургова валюта») . Нам известно, однако, что, по крайней мере, один из компонентов взноса - ячмень, составлял то же самое количество - один эгинский медимн еще в V в. при Геродоте. По его словам (Hdt., VI, 57), дважды в месяц - в новолуние и на седьмой день, для каждого из царей доставлялось в храм Аполлона взрослое жертвенное животное, медимн муки и лаконская четверть вина. По всей вероятности, эти продукты составляли месячный взнос царей в их фидитий, который выплачивало за них государство. Как и обеденные порции царей (см. там же), этот взнос был в два раза больше, чем выплаты рядовых спартиатов . Существование твердой одинаковой для всех нормы взноса предполагает, что критерий гражданских прав, о котором говорит Аристотель, уже применялся в Спарте во время Геродота.

В свое время Бильшовским было высказано предположение, что после битвы при Левктрах в 371 г. закон о взносах в сисситии был отменен ввиду катастрофического положения, в котором оказалась Спарта . В источниках, однако, отсутствуют данные, которые могли бы подтвердить эту гипотезу. Филарх (FGrHist 81 F 44 у Athen., IV, 142 a-b) яркими красками рисует роскошь, царившую в фидитиях в период, непосредственно предшествующий реформам Клеомена. Очевидно, в это время в обедах могли принимать участие только самые богатые граждане. Классический спартанский сисситий наиболее пространно описан Дикеархом (fr. 72 Wehrli у Athen., IV, 141 а-с): «Во-первых, обед подается каждому порознь без какой-либо общности с другими [...]. Затем дают хлеба, - сколько кто хочет, а для питья, опять же когда возникнет желание, перед каждым ставится котон. Мясное же блюдо всем всегда подается одно и то же - вареная свинина, иногда лишь маленький кусочек весом всего 1/4 (?), и к нему ничего другого, кроме похлебки из того же мяса, которая в достаточном количестве в течение всего обеда всем им предлагается, да еще одна-две маслины, сыр или фиги, а также если что-нибудь получат в качестве добровольного пожертвования: рыбу или зайца, или голубя, или еще что-нибудь в этом роде. Затем, когда они уже пообедали, обносят быстро последним блюдом, которое называется τά έπάικλα». Рассказ Дикеарха не свободен от противоречий. Так, первую фразу отрывка: То δεΐπνον πρώτον μεν έκάστω χωρίς παρατιθέμενον καί προς έτερον κοινωνίαν ούδεμίαν έχον, - следует, очевидно, понимать в том смысле, что все потребление в фидитиях было строго нормировано, и каждый участник обеда получал свою порцию, на которую не могли претендовать его соседи . Однако далее автор замечает, что хлеба каждый мог есть сколько угодно. То же самое относится, по-видимому, к вину и к похлебке. Эти противоречия можно объяснить скорей всего недостаточной осведомленностью Дикеарха. На нормированное потребление вина и хлеба в фидитиях указывает наш древнейший источник - Геродот (VI, 57). По его словам, царь, даже если он не является на обед, получает два хойника ячменной муки и котилу вина. Если же он присутствует на обеде, то получает и то и другое в двойном размере. Несколько выше говорится, что цари, участвующие в жертвоприношении, получают каждый двойную порцию сравнительно со всеми присутствующими. Отсюда можно заключить, что два хойника муки и котила вина составляли во времена Геродота обычную порцию на обеде в фидитии. По свидетельству Фукидида (IV, 6), спартанцы, осажденные на Сфактерии, получали с материка ежедневно по два хойника ячменного хлеба, две котилы вина и какое-то количество мяса на человека (илоты получали половину этой порции). Совпадение первых цифр у Геродота и Фукидида едва ли случайно. Очевидно, и на войне спартиат продолжал получать тот же самый паек, что и в мирное время. О нормированном потреблении вина в спартанских сисситиях с похвалой отзывается ряд писателей. Так, Критий противопоставляет лаконскую манеру питья широко распространенному в Греции обычаю пускать чашу по кругу (επιδέξια) или же с приветствием передавать ее сидящему напротив (πρόποσις): своеобразие спартанской манеры заключается в том, что каждый пьет из одного и того же килика, очевидно, не больше определенной нормы (Athen., X, 432 d; XI, 463 f; ср. Xen. Resp. Lac, V, 4; Plato, Leg., 637 А). Правда, в отличие от нормы потребления хлеба и мяса, норма потребления вина, по-видимому, не оставалась неизменной и постепенно увеличивалась , что объясняется, конечно, не столько «падением нравов», сколько экономическими сдвигами, происходившими в Спарте в конце V - первой половине IV в. до н. э.

Примерный подсчет показывает, что взносы спартиата в фидитий покрывали его собственное потребление даже с некоторым излишком . В отношении к среднему доходу клера (его размеры определяет Плутарх, Lyc. VIII) эти взносы должны были составлять примерно 17% , т. е. почти в два раза больше, чем на Крите. Это вполне согласуется с указанием Аристотеля на коренные различия в организации спартанских и критских сисситий. В Спарте, в отличие от Крита, государственные субсидии, по-видимому, не играли никакой роли в устройстве коллективных обедов граждан. В какой-то мере этот вывод подкрепляется свидетельством Фукидида (I, 80, 4) о том, что перед началом Пелопоннесской войны Спарта еще не имела своей государственной казны . В то же время пропорциональное обложение граждан на Крите, о котором говорит Досиад, находит себе некоторую аналогию в тех дополнениях (έπιδόσνμον) к общему столу в фидитиях, о которых говорят Дикеарх и другие авторы, начиная с Ксенофонта. По его словам (Resp. Lac, V, 3), некоторые кроме обычных взносов отдают в сисситии часть своей охотничьей добычи. «Богатые же, бывает, и пшеничный хлеб присылают». Плутарх (Lyc, XII) присоединяет сюда же мясо жертвенных животных, причем само пожертвование в его рассказе имеет вид выкупа, так как сразу же после этого говорится о том, что освобождались от участия в общей трапезе

только лица, совершавшие у себя дома жертвоприношение или охотившиеся. Очевидно, позволять себе такого рода вольности могли только богатые люди. Большую подборку свидетельств о пожертвованиях в фидитий мы находим в IV-й книге хрестоматии Афинея (р. 141), который использует собранные им цитаты из разновременных авторов в филологическом диспуте о значении лаконского слова έπάνκλα. Двое из этих авторов: Сфер Борисфенит (SVFI 630) и Мольпид (FGrHist 590 F 2 с; II—I вв. до н. э.), подобно Ксенофонту и Плутарху, указывают, что дополнения к основному обеду в фидитиях складывались обычно из двух компонентов: охотничьей добычи и пожертвований богачей. По словам Мольпида, жертвователи обычно приносили с собой уже приготовленное у них дома рагу (ματτύη) из мяса различных животных и птиц, которое называлось έπάικλα (от дор. άικλον - «обед»). Такого жертвователя повара сажали на почетное место, чтобы «все видели трудолюбие охотника и усердие, проявленное ради них». Иначе изображает дело Персей, писатель III в. до н. э., автор «Лаконской политии». Отрывок из этого сочинения (FGrHist 584 F 2), который тоже приводит Афиней (140 e-f), выхвачен из контекста без каких-либо пояснений и довольно труден для понимания: «... И тотчас наказывает богачей, причем в виде штрафа с них взимается έπάικλα. А это такое лакомство, которое подают после обеда. Беднякам же приказывает приносить с собой тростник, солому и лавровые листья, чтобы можно было есть έπάικλα после обеда. А приготовляется оно из ячменной муки, политой маслом. Все это устроено, как своего рода маленькое государство (τό δ' ολον ώσπερ πολίτευμα τι τοΰτο δή συνίσταται μικρόν). (Известно) ведь, и кому первым возлежать, кому вторым, а кому и на маленьком ложе сидеть. Все это они делали во время έπάικλα». Внимательный анализ позволяет обнаружить в отрывке отголоски нескольких разнородных версий, очевидно, искусственно объединенных. Подобно Мольпиду и Сферу, Персей говорит, что έπάικλα приносили богачи и что подавалось это блюдо участникам сисситии после их основного обеда. В то же время, в отличие от этих двух авторов, έπάικλα в представлении Персея было не добровольным пожертвованием, а штрафом, которым за какую-то неизвестную провинность облагались богатые члены фидития, и состояло оно не из мяса, а из лепешек с маслом. Не исключено, что источником для Персея в этом последнем случае служил Никокл Лаконец, совершенно неизвестный иначе автор, цитируемый Афинеем в той же подборке (140 d и 141 a; FGrHist 587 F 1-2 ), само прозвище которого можно, однако, считать хорошим залогом достоверности его сообщения. В короткой выдержке Никокл рисует сценку, очевидно, характерную для повседневной жизни фидитиев: «Выслушав всех, эфор либо оправдывал, либо признавал виновным. Выигравший дело наказывал (своего противника) легко или камматами или камматидами. Камматы же - это лепешки (τά ψαιστά), а камматиды - то, во что эти лепешки завертывают».

По словам того же автора, ячменные лепешки, политые маслом (κάμματα) и лавровые листья (καμματίδαι) и назывались в Спарте έπάικλα, так как их подавали обычно в конце обеда. Довольно вероятным кажется нам предположение, высказанное Деруссо , что суду, о котором говорит Никокл, подвергались лица, тем или иным образом нарушившие внутренний устав фидития. В рассказе Персея этот обычай явно идеализируется как признак социальной гармонии, якобы царящей в Спарте («своего рода маленькое государство») . Что касается термина έπάικλα, то он по всей вероятности, никакого отношения к пожертвованиям богачей в сисситии не имел, и его появление у Мольпида и Сфера можно объяснить лишь, как результат путаницы .

В целом сравнение спартанской формы сисситий с критской оставляет впечатление большей примитивности первой из этих форм. В то время, как на Крите снабжение коллективных обедов шло одновременно по нескольким каналам, причем большую роль играло централизованное распределение государственных доходов между гетериями, в спартанских фидитиях господствующим всегда был принцип складчины. Организаторы системы сисситий в Спарте в своих попытках наладить подоходное обложение имущества участников не пошли дальше простейшей формы традиционного угощения богачами остальных сотрапезников, тогда как на Крите это обложение уже имеет вид настоящего пропорционального налога на собственность (по крайней мере, для времени Досиада). Вместе с тем, сама трапеза мужского союза на Крите по своему устройству, в сущности, ничем не отличается от обеда в фидитиях. В обоих случаях потребление всех участников обеда было строго нормировано. Исходя из нормы рядового сотрапезника определялись размеры почетных выдач должностным лицам (например, архонту гетерии, царям, геронтам и т. д.). Нормирование порций, получаемых гражданами за столом сисситий, должно было служить наглядным выражением их равенства перед лицом государства. В этом аспекте организация сисситий в Спарте и городах Крита соответствует принятой в этих государствах системе землепользования, базирующейся на неделимых и неотчуждаемых «древних» наделах (см. ниже, стр. 212). Как известно, в Спарте равенство граждан перед законом подчеркивалось и самим их названием όμοιοι . Все это лишний раз показывает беспочвенность представления Краймс о иерархии сословий, якобы свойственной дорийскому полису .

«Чужеземцы» в сисситиях

Представляя собой своего рода «общегосударственное хозяйство», система сисситий в дорийских полисах могла использоваться не только по своему прямому назначению - для кормления граждан и их детей, но и для некоторых других целей. В первую очередь это относится к Криту, где элемент централизма в организации сисситий, как следует из источников, был выражен гораздо сильнее, чем в Спарте. В этой связи большой интерес представляет раздел «Законов», посвященный распределению продуктов между сословиями во «втором по степени совершенства» платоновском государстве (VIII, 847 Ε слл.). Весь годовой доход каждого отдельного хозяйства Платон рекомендует делить на 12 частей (в соответствии с числом месяцев в году) . Каждая из этих 12 частей в свою очередь делится еще на три одинаковых по величине части, из которых одна предназначается для самого хозяина и его семьи, другая для их рабов и, наконец, третья для ремесленников и чужеземцев как оседлых, так и приезжающих на время. Платон указывает, что за образец им взят в данном случае какой-то критский закон. По всей вероятности, закон этот был известен ему лишь по наслышке , может быть, объединяя в себе одновременно черты нескольких различных установлений. Так, отделяя из доходов клера две части - для рабов и свободных, Платон мог иметь в виду определенную норму податей зависимого населения, которая, очевидно, существовала на Крите, так же, как и в Спарте. По мнению Лауффера, известное влияние на этот раздел «Законов» могли оказать постановления типа гортинского декрета о взносах в сисситии, из которых Платон мог заимствовать сам принцип вмешательства государства в раздел доходов частного хозяйства . Однако наряду со свободными и рабами, занятыми в хозяйстве, Платон допускает к участию в дележе также и стоящих вне его чужеземцев. Насколько соответствует исторической действительности Крита V- IV вв. до н. э. эта последняя любопытная деталь утопической программы «Законов»? На этот вопрос нам поможет ответить анализ группы надписей, состоящей из четырех эпиграфических фрагментов, датируемых V в. до н. э. и происходящих из трех различных городов Крита. Из этих надписей две являются декретами Гортинского государства, причем одна, по датировке М. Гвардуччи, относится к промежутку между 480-450 гг. до н. э., а вторая, более поздняя, уже ко второй половине V в. (IC, IV, 79 и 144). Более ранняя надпись представляет собой окончание декрета, регулирующего отношения между Гортинским государством и группой каких-то ремесленников или наемных рабочих. В предыдущей, не сохранившейся целиком части декрета речь шла о ежегодной натуральной оплате труда этих лиц. Перечисляются выдачи ячменя, фиг и вина. Далее (стк. 7-12) говорится, что работа должна производиться за ту же самую плату для всех жителей города, независимо от их социального положения: для рабов равно как и для свободных. В случае отказа от работы κσένιος κόσμος взыскивает с каждого штраф - 10 статеров (стк. 12-16). Позднейшая надпись повторяет этот декрет почти в тех же словах и выражениях. К этим двум документам примыкает по своему содержанию очень плохо сохранившаяся, хотя и более значительная по объему надпись из Аксоса, датируемая примерно тем же временем, что и более древняя, гортинская (IC, II, V, 1) . В ней, как это можно понять из уцелевших обрывков фраз, речь идет о ремесленниках, работающих на государство и получающих за это определенную плату. Кроме того, государство гарантирует им ряд привилегий: свободу от податей, участие в жертвоприношениях и, наконец, питание в андрии. В надписи, по-видимому, содержалась также система штрафов за неисполнение ремесленниками того или иного предписания. Наконец, фрагмент закона из Элевтерны (IC, II, XII, 9) устанавливает поденную заработную плату для особой категории ремесленников, именуемых в надписи σισυροποιοί (сисира - грубая шерстяная одежда), а вместе с тем, по-видимому, и штрафы за нарушение отдельных статей.

Эти надписи, за исключением поздней гортинской, были опубликованы уже в 80-х гг. XIX века , однако вплоть до 1954 г. специально никто из исследователей ими не занимался . Характерно, что первая попытка анализа и оценки этих исключительно интересных документов принадлежит английскому историку-марксисту Р. Уиллетсу . Поставленный им вопрос об экономическом и правовом статусе ремесленников в критских надписях заслуживает, несомненно, серьезного внимания, хотя его собственная аргументация кажется нам спорной.

Уиллетс сопоставляет указанные четыре надписи с известным постановлением гортинского народного собрания о жителях Латосия (IC, IV, 78). В нем, как это в настоящее время общепризнано, идет речь о вольноотпущенниках, которым предоставляется право поселения в особом, очевидно, отведенном для иноземцев квартале. Их личность и имущество ставятся под защиту κσέννος κόσμος, который обязан взыскивать штраф с нарушителей закона. Упоминание в надписи κσέναος κόσμος является связующим звеном между ней и законом о ремесленниках. В сжатом виде мысль Уиллетса сводится к следующему: в законе о ремесленниках упомянуты две их категории. Одна из них определенно не включает рабов; но они - и не свободные в полном смысле слова, так как труд их носит принудительный характер. В Греции такое промежуточное положение между рабами и свободными занимали вольноотпущенники, как это показывают, например, дельфийские надписи об отпуске рабов на волю . С другой стороны, вольноотпущенник, по мнению Платона (Plat. Leg., 915 Α-B), должен находиться под неусыпным контролем государства, которое следит за исполнением им своих обязанностей по отношению к бывшему его хозяину. Из всего этого, как полагает Уиллетс, вытекает, что ремесленники, о которых говорится в гортинских надписях № 79 и 144, а вероятно, также и в надписях из Элевтерны и Аксоса, являются вольноотпущенниками.

Прежде чем говорить о том, насколько соответствует оценка Уиллетсом этих надписей их действительному содержанию, коснемся вкратце вопроса о вольноотпущенниках, упоминаемых в гортинском законе об обитателях Латосия. Как было сказано, ни у кого из известных нам авторов первоначальное восстановление надписи Компаретти - τον άπελ[ευθέρον ] - до сих пор не вызывало сомнений. Вместе с тем никто из них, как ни странно, не обратил внимания на то, что если это чтение правильно, то перед нами - первый в истории греческой эпиграфики случай употребления слова απελεύθερος. А. Кальдерини указывает, что этот термин появляется в надписях не ранее времени Платона, а в литературе впервые в «Афинской политии» Псевдо-Ксенофонта, т. е. в 20-е гг. V в. На Крите мы встречаемся впервые с термином απελεύθερος в посвятительной надписи I в. до н. э. (IC, II, X, 17). Соответствующий глагол άπελευθερόω не попадается в надписях ни разу, хотя известен целый ряд манумиссий ΙΙΙ-ΙΙ вв. до н. э. Как правило, для обозначения отпуска на волю используется глагол άπολαγάω (SGDI, III, 2, 5007-5010). Таким образом, с точки зрения терминологической употребление слова απελεύθερος в надписи первой половины V в. в Гортине выглядит достаточно странно. С социально-экономической точки зрения существование на Крите вольноотпущенников в это время не исключено. В ГЗ купля, продажа и заклад рабов засвидетельствованы достаточно определенно (ГЗ, X, 25; VII, 10; fr. VII). Вольноотпущенником, по-видимому, мог стать только частный покупной раб. Число таких рабов в Гортине в то время не могло быть сколько-нибудь значительным. Между тем в законе о жителях Латосия речь идет, по всей вероятности, о какой-то довольно многочисленной группе населения, с интересами которой государству приходится считаться. За счет отпуска на волю войкеев эта группа едва ли могла бы образоваться - войкеи, как и спартанские илоты (Strabo, VIII, 5, 4; Paus., III, 20, 6), по-видимому, не могли быть освобождены по прихоти владельца. Массовое же их освобождение, по аналогии с той же Спартой , довольно вероятно, но в этом случае опять-таки вызывает сомнение самый термин (ср. νεοδαμώδεις в Спарте). Таким образом, фактическая база, на которой строит свою аргументацию Уиллетс, в свете этих замечаний представляется недостаточно надежной.

Следует, однако, сказать, что принципиального значения вопрос о вольноотпущенниках в Гортине V в. для нас не имеет. Как говорилось выше, само существование их в это время не исключено.

άπελευθέρον Компаретти удалось прочесть лишь первые четыре буквы. Позднейшие издатели разобрали еще две.

Не исключено и их участие в той работе, условия которой определяются двумя гортинскими и одной аксосской надписью. Но в данном случае важно подчеркнуть иное: по своему характеру рассматриваемые надписи не имеют ничего общего с позднейшими документами об отпуске рабов на волю. Сам Уиллетс не дает в своей книге сколько-нибудь четкого определения категории, к которой можно было бы отнести надписи. Употребив несколько раз термин «контракт», он в то же время настойчиво подчеркивает манумиссионный характер надписей, хотя, как известно, манумиссия по своей сути противоположна контракту, выражая не столько соглашение, сколько принуждение. Уже само по себе употребление термина μισθός или производных от него во всех четырех надписях показывает, что речь идет об оплате труда самих ремесленников или рабочих, а не об их выплатах кому-то, как следовало бы ожидать, будь они вольноотпущенниками. Поэтому более естественно было бы искать аналогии среди документов по найму рабочей силы, нежели среди манумиссий. Но прежде чем произнести окончательное суждение по этому вопросу, остановимся на некоторых наиболее существенных особенностях рассматриваемых надписей .

Несмотря на плохое состояние текста, можно понять, по крайней мере для Гортины и Элевтерны, что в надписях устанавливается унифицированная система натуральной или натурально-денежной оплаты, причем унификация строится не по принципу сдельщины (по количеству продукции), а по времени . Этот факт позволяет, нам кажется, сделать некоторые выводы относительно экономического положения ремесленников и характера их работы. По-видимому, они -не ремесленники, в собственном смысле слова, а наемные рабочие, работающие вне дома, на чужом сырье. В противном случае, несомненно, более удобным был бы расчет по количеству продукции . Особенно отчетливо эта экономическая зависимость ремесленников от их заказчиков выступает во фрагменте из Элевтерны - единственной (из четырех) надписи, где названа их профессия. Каждый сисиропей получает три обола и какое-то неизвестное, но, по-видимому, незначительное (поскольку расчет ведется на гемиэкты - 1/12 медимна) количество ячменя как «харчи» - плата, которая явно недостаточна для того, чтобы оплатить стоимость хотя бы одной сисиры . Отсюда следует, что работа производится не на дому у ремесленника, а в какой-то крупной мастерской или, что более вероятно, в хозяйстве скотовладельца, заинтересованного в использовании излишков имеющейся шерсти. В аксосской надписи речь идет о ремесленниках, которые должны явиться на место работы (по-видимому, в пределах города) откуда-то извне, что также предполагает работу вне дома.

Плохое состояние текста надписей не позволяет точно ответить на вопрос о том, кто является контрагентом ремесленников в этих законах. Правда, в обеих гортинских надписях определенно названы свободные и рабы, живущие в городе (IC, IV, 79, сткк. 7-12): /τεργάδδ]εθαι δέ έπι τον μ[νσ]τον αύτδν πάν[τ]α [τοις έμ πόλν /φνκνονσν το<ν>ς [τ' έλ]ευθέρονς καν το[νς δόλονς]. Однако частному характеру «контракта» противоречит, как нам кажется, его долгосрочность (ρεκάστ]ω ένιαυτώ - IC, IV, 144) - потребность в какой бы то ни было ремесленной продукции у отдельных горожан, вероятно, могла быть лишь спорадической, временной.

Если следовать довольно вероятному восстановлению соответствующих строк более ранней гортинской надписи Компаретти (Le leggi di Gortyna, № 150 = IC, IV, 79, стк. 3-5) и более поздней Гвардуччи (IC, IV, 144, стк. 2-4), цифры, определяющие размеры заработной платы, в обоих случаях представляются весьма внушительными: 100 медимнов фиг и 100 кувшинов (προκόονς) вина в первой надписи и 200 медимнов ячменя и 100 кувшинов вина - во второй. В связи с этим уместно вспомнить, что взносы в спартанские фидитии не превышали 12 медимнов ячменя, 96 хоев вина и 2,5 мин фиг в год от каждого из участников (Plut. Lyc., XII; ср. Дикеарх, fr. 72 Wehrli у Athen., IV, 141 с) . Такое сопоставление наводит на мысль о том, что продукты, перечисленные в надписях, предназначались не одному человеку, а нескольким, т. е. целой артели ремесленников . Нанять такую артель и оплачивать ее труд в течение года в тогдашних условиях было под силу далеко не всякому свободному человеку, а тем более рабу. Интересно также, что штраф за отказ от работы идет в пользу государства (IC, IV, 79, стк. 12-16): «Если же не захотят работать, пусть κσένιος (κόσμος), взыскав за каждый случай 10 статеров, отдаст городу» (αί δ]έ μέ λείοεν /τερ[γάδδε]θαι, δέκα στατέ[ρ]α[νς το παλέματος fεκάστ[ο τ]όν κσένιο[ν έ]στειΓσάμενον] πόλι θέμεν) . Тогда как при нарушении договора, заключенного частным образом, более естественно было бы ожидать возмещения убытков заказчику (Plat. Leg., 921 А). В аксосской надписи заинтересованность государства в труде ремесленников выражена еще более отчетливо. Штраф за отказ от работы, так же как и в Гортине, должен быть выплачен государству, но уже не деньгами, а натурой, т. е. неоплачиваемым трудом (IC, II, V, 1 стк. 6 сл.) - «пусть бесплатно работает на государство в течение пяти дней» (πέντ' άμέρας fεργακσά[μενο]ς τάι πόλι άμίστος). Особенно интересно в этой связи упоминание в аксосском декрете мужского дома -андрия, в котором ремесленники получают питание (τροφή или δίαλσις) от государства . Глагол καταμετρέν (отмеривать), встречающийся в одном из фрагментов закона (IC, II, V, 2), позволяет предположить, что в Аксосе, как и в Гортине, оплата ремесленного труда производилась натурой. Поэтому вполне вероятно, что питание в андрии и составляло эту оплату.

На непосредственную заинтересованность Аксосского государства в работе ремесленников указывает также предоставление им ателии и права участия в общегосударственных жертвоприношениях .

Итак, весьма вероятно, что и в гортинских, и в аксосском декретах (особенно в последнем) контрагентом ремесленников является государство, а не частные лица. И в Гортине, и в Аксосе государство оплачивает труд ремесленников. Однако используется он в обоих случаях по-разному. В Аксосе ремесленники работают на государство, хотя не исключено, что производимая ими продукция в дальнейшем распределяется между гражданами. Гортинские надписи предусматривают, по-видимому, работу в хозяйствах отдельных граждан и рабов. В отношении фрагмента из Элевтерны в этой связи трудно сказать что-либо определенное.

Хотя организация труда ремесленников и формы его оплаты могли быть, судя по надписям, весьма многообразны, одна существенная особенность сближает между собой эти четыре декрета и позволяет отнести их к одной и той же категории эпиграфических документов. Во всех четырех надписях, что было в свое время правильно отмечено Уиллетсом, отчетливо выражен элемент внеэкономического принуждения.

Обе гортинские надписи строятся по одной и той же схеме. В первом (сильно испорченном в обеих надписях) разделе устанавливается твердая оплата труда ремесленников в течение года. Отказ работать за эту установленную государством плату карается денежным штрафом, т. е. труд ремесленников носит явно принудительный характер. Общий контекст надписей не содержит в себе никаких иных возможностей толкования. Определенная логическая взаимосвязь предложений: «Работать каждому за ту же самую плату для живущих в городе свободных и рабов. Если не захотят работать, κσένιος, взыскав за каждый случай (проступок) 10 статеров, пусть отдаст городу», - наконец, сама простота формулировки: «Если не захотят работать...» - все это может быть истолковано только в смысле несвободного, зависимого положения ремесленников или рабочих по отношению к государству. Как говорилось выше, ремесленники, о которых идет речь в аксосской надписи, живут вне города. Им дается определенный срок, в течение которого они должны явиться на место работы. Каждый день просрочки карается штрафом: «Наказывать по дням..., если же придут в течение пяти дней, но не захотят работать (?)... в течение пяти дней пусть работают на государство бесплатно» (κατ' άμέραν ζαμιδμεν (стк. 4) и далее (стк. 4-7): αί δ' έπέλθοιεν ίν ταΐσι πέντε αί μή λέοι [—]ν τάν δ' άμέραν πέντ' άμέρας /:εργακσά[μενο]ς ταΐ πόλι άμίστος). Весьма вероятно, что здесь, как и в обеих гортинских надписях, предписывается штраф за отказ от работы, хотя и взимаемый натурой, а не деньгами. В обрывке декрета из Элевтерны также устанавливается твердая оплата труда для определенной категории ремесленников и вместе с тем прослеживается нечто, подобное выше приведенной аксосской формуле: αί δέ διαπ[—] άμισθεί.

Итак, в наших надписях государство предстает как принуждающая сила, активно вмешивающаяся в экономику. Эта характерная черта критских законов о ремесленниках особенно ярко выступает при сопоставлении их с позднейшими документами договорного характера из других районов Греции. Наиболее распространенной категорией штрафов в этих последних являются штрафы за неисполнение или оставление работы после того, как договор заключен. Примером может служить надпись начала III в. до н. э. из Эретрии, посвященная организации театральных представлений на Эвбее (IG, XII, 9, 207, стк. 42): «Если некоторые из артистов (των τεχνιτών) оставят какую-либо работу, сданную в подряд, пусть заплатят двойную стоимость того, за что они подрядились работать». При известном внешнем сходстве в формулировке вины ремесленника в надписях этого рода и рассматриваемых нами критских законах существует глубокое различие. Помимо сделанных выше замечаний текстологического порядка, о принудительности труда в обеих гортинских надписях говорит и сам характер наказания. В поздних надписях подрядчик еще до того, как он приступит к работе, получает задаток (обычно половину всей суммы). Как правило, этот аванс выдается ему сразу после представления комиссии о сдаче работ в подряд «достойных доверия поручителей» (τούς ένγυητάς άξιοχρέους - CIG, II, 2266, стк. 12 сл.; Syll.3, III, 972, стк. 47 сл.), Исходя из этой суммы и определяется затем размер штрафа в том случае, если подрядчик бросит начатую или даже еще не начатую работу. В строительных надписях он составляет сумму, в полтора раза превышающую полученный задаток, плюс то, что придется переплатить новому подрядчику (τό ϋπερεύρεμα - Syll.3, III, 972, стк. 2; BCH, XX, 1896, стр. 318, стк. 13-21). В цитированной выше эретрийской надписи сумма задатка просто удваивается (ср. Schol. ad Aeschin., II, 19). После выплаты штрафа договор считается расторгнутым, и комиссия может снова сдать работу в подряд (CIG, II, 2266, стк. 4; BCH, XX, 1896, стр. 318, стк. 10 сл.; IG, XII, 9, 207, стк. 65).

Напротив, в гортинских надписях мы находим унифицированную систему штрафов, причем задаток вообще не упоминается. Характерны также и сравнительно небольшие размеры штрафа (10 статеров), который при неуплате в срок может быть удвоен, тогда как в поздних надписях такая мера не предусматривается. В этих надписях комиссия, назначенная для сдачи работ в подряд, должна настаивать на уплате уже установленной суммы (CIG, II, 2266, стк. 4 сл.; IG, XII, 9, 207, стк. 43 сл.), а в случае злостной неуплаты - передать дело в высшие инстанции, долг вносится в так называемую «левкому» - список должников казны (Syll.3, III, 972, стк. 5 сл.; BCH, XX, 1896, стр. 318, стк. 42 сл.). В данном случае штраф имеет своей главной целью возмещение ущерба, причиненного государству, тогда как в гортинских законах он служит скорей стимулирующим средством, мерой принуждения. Уплата штрафа, по-видимому, не освобождает ремесленника от работы. Сама формула «за каждый случай» (το παθέματος ρεκάστο) допускает повторные штрафы в отношении одного и того же лица.

Итак, при известном формальном сходстве критские законы о ремесленниках по своему содержанию скорее противоположны договорному характеру более поздних строительных и им подобных надписей, что, нам кажется, позволяет говорить об их уникальности на фоне греческой эпиграфики в целом.

Отсюда следует, что социально-экономическое явление, лежащее в основе этих законов и зафиксированное в них юридически, по крайней мере для V в., территориально было ограничено Критом и обусловлено сугубо местными особенностями общественного строя. В самом деле, рассматривать ли наши надписи только как законодательное установление твердой оплаты ремесленного труда или же в более широком плане - в качестве государственной монополии на определенные отрасли ремесленного производства - так или иначе экономика классической Греции (вплоть до III в. до н. э.) не дает материала для каких-либо параллелей. Уиллетс, не учитывая своеобразия используемого им материала, исходит в своей оценке надписей из представления о полисе классического типа, что неизбежно должно было привести его к ошибке. Отождествляя ремесленников, о которых идет речь в надписях, с вольноотпущенниками, английский историк полагает, что иначе невозможно объяснить двойственность положения ремесленников - сочетание в их отношениях с государством элементов контракта с принудительным характером труда. Между тем, уже древними была отмечена характерная особенность, которая отличает формы зависимости на Крите, в Спарте и других отсталых государствах от развитого рабства: зависимое население в этих государствах занимает промежуточное положение между свободными и рабами, не будучи ни теми, ни другими (Pollux, III, 83). В критских декретах ремесленники, явно, рассматриваются как особая категория зависимого населения, наравне с сельскими рабами - войкеями. Однако, в отличие от земледельцев, распределенных между отдельными членами господствующего сословия, ремесленники, как более дефицитный вид рабочей силы , находятся под непосредственным контролем государства. Не исключено, что для облегчения такого контроля каждая отдельная группа ремесленников (одной профессии) в принудительном порядке поселялась в одном каком-нибудь квартале или поселке, как, например, обитатели Латосия, о которых шла речь выше.

Тщательно разработанная система государственного контроля над ремесленниками и чужеземцами в целом, которую мы находим в платоновских «Законах», по крайней мере, в некоторых основных своих чертах восходит к критскому (или, может быть, спартанскому) законодательству . К заимствованиям такого рода можно отнести идею прикрепления ремесленников к отдельным округам территории Магнезии, с тем «чтобы они причиняли поменьше хлопот и приносили больше пользы земледельцам» (Plat. Leg., 848 Ε) . Влиянием критских порядков можно объяснить и некоторые другие предложения Платона, касающиеся ремесленников, и в частности, предписание отделять из доходов каждого отдельного хозяйства и всей страны в целом одну определенную часть для потребления чужеземцев. Платон мог познакомиться лично или, что более вероятно, через каких-то осведомителей с критскими законами, устанавливающими твердую заработную плату для ремесленников подобно рассмотренным выше декретам Гортины и других полисов. Конечно, в проекте идеального государства эти законы должны были претерпеть серьезную переработку в духе тогдашних экономических воззрений самого Платона. Несмотря на все оговорки и ограничения, отношения чужеземцев с гражданами Магнезии строятся на товарно-денежной основе. Причитающуюся им часть продукции сельского хозяйства страны ремесленники приобретают на рынке за деньги, хотя торговлю этими продуктами ведут не сами граждане, а специально назначенные лица из числа чужеземцев или рабов (849 B-D). В критских надписях контрагентом ремесленников независимо от того, на кого они работают, является, скорей всего, государство. Отношения обеих сторон имеют форму натурального обмена ремесленных изделий на продукты питания. Деньгами взимаются только штрафы. Остается неясным, кому принадлежат продукты, получаемые ремесленниками в качестве заработной платы, - самому государству или отдельным гражданам (государство в этом случае выступает как бы посредником) . В любом из этих случаев кормление ремесленников несомненно, должно быть тесно связано с системой сисситий. В аксосском декрете на это прямо указывает несколько раз встречающийся в тексте термин «андрий» (άντρήιον). Рационы ячменя, фиг, вина и т. д., о которых упоминается в надписях из Гортины и Элевтерны, также могут иметь своей основой обычную норму потребления этих продуктов в сисситиях .

Некоторые авторы, в том числе Досиад (FGrHist 458 F 2), Пиргион (467 F 1, оба у Athen., IV, 143 a-b, e-f) и Аристотель в переложении Гераклида Лемба (fr. 611, 15 Rose3 = III, FHG, II, p. 212), говорят о гостеприимстве, которое оказывают критяне чужеземцам в своих сисситиях . Эта черта критского андрия, сближающая его с пританеем в других районах Греции , восходит к первобытному мужскому дому, который, как это известно из этнографии, наряду с другими своими функциями мог служить и приютом для чужеземцев . Принято считать, что указанные авторы, говоря о чужеземцах, имеют в виду именитых путешественников, либо послов соседних государств .

Между тем, рассмотренные выше надписи делают вполне вероятным предположение: по крайней мере, часть среди чужеземцев, участвовавших в обедах гетерий на Крите, составляли оседлые или же странствующие ремесленники , для которых эти обеды являлись своего рода платой за труд. В этом аспекте вся система критских сисситий может быть охарактеризована, как своеобразный инструмент экономической политики дорийского государства.

Фидитии и армия

В современной научной литературе дорийские мужские союзы нередко характеризуются как объединения, члены которых были связаны между собой не только общностью стола в сисситиях, но и местом в строю во время сражений. Представление о тождестве мужских союзов с войсковыми единицами лежит в основе выдвинутой Фюстель де Куланжем и Пёльманом теории военного происхождения сисситий . Аргументация сторонников этой точки зрения сводится обычно к следующему. О связи фидитиев с армией прямо говорят поздние авторы Плутарх и Дионисий Галикарнасский. «Когда его (Ликурга) спрашивали, для чего он это (сисситии) устроил и граждан с оружием разделил на небольшие группы, он отвечал: чтобы всегда были готовы принять приказ...» (Plut. Apophth. Lac, 226 D-Ε). Примерно та же мысль и у Дионисия (II, 23): учредив сисситии, Ликург принес большую пользу государству, ибо таким образом «в мирное время удешевлялись средства к существованию, и в повседневной жизни господствовала умеренность, а на войне каждый стыдился (другого) и заботился, как бы не оставить товарища (в опасности)». В этих рассуждениях нетрудно увидеть вульгаризацию платоновской теории происхождения сисситий на Крите и в Спарте. В «Законах» (626 Е; ср. 780 В) Клиний, отвечая на вопрос афинянина о назначении критских сисситий, говорит: «И сисситии он (законодатель) устроил, пожалуй, принимая во внимание, что во время походов все самими обстоятельствами бывают вынуждены для собственной безопасности питаться это время вместе. Безумными мне кажутся многие, кто не понимает, что война постоянно, всю жизнь угрожает каждому городу. Если же во время войны ради безопасности следует питаться сообща и разделившись в определенном порядке на начальствующих и подчиненных, охранять самих себя, то это же самое следует делать и в мирное время». Совершенно определенно связывает сисситии с военной организацией Спарты древнейший из наших источников -Геродот, в коротком рассказе о ликурговом законодательстве (I, 65, 6): «Затем он устроил (все), что касается военного дела (τά ές πόλεμον έχοντα): эномотии, триакады и сисситии». Обычно считается, что Геродот перечисляет здесь основные подразделения спартанской армии в порядке их соподчинения. Термин «триакада» не встречается больше ни разу ни у Геродота, ни у других авторов. Зато об эномотии упоминают Фукидид и особенно часто Ксенофонт, имея в виду наименьшую тактическую единицу спартанской пехоты. В сражении при Мантинее (418 г.) каждая эномотия состояла из 32 человек (Thuc, V, 68). Половиной этого отряда вполне мог бы оказаться описанный Плутархом фидитии из 15 человек . Так рассуждал, вероятно, Полиен, по словам которого, во время войны с Фивами за гегемонию спартанская армия делилась на лохи, моры, эномотии и, наконец, сисситии (Polyaen., Strateg., II, 3, 11). Косвенно приведенные выше свидетельства подтверждает Ксенофонт, называя участников сисситий έμφρουροι (Resp. Lac, V, 7), а также постоянно употребляя по отношению к фидитиям слово σκηνή и его производные .

Допустив, что сисситии в Спарте были включены в состав военной организации, мы сталкиваемся, однако, с рядом серьезных затруднений . На некоторые из них указывает Штефен, автор диссертации «De Spartanorum re militari» (Gryphiswaldiae, 1881). Так, в частности, он отмечает, что ни Фукидид, ни Ксенофонт - наши основные источники в вопросах организации спартанской армии, перечисляя ее подразделения, ни разу не называют сисситий или фидитиев .

Особенно веским нам кажется следующий аргумент Штефена . Известно, что набор в спартанскую армию производился по призывным возрастам (Xen. Resp. Lac, XI, 2; Hell., VI, 4, 17). В бою эти возрасты образовывали, по всей видимости, отдельные линии фаланги, наподобие римских гастатов, принципов и триариев. Именно так можно понять часто встречающееся у Ксенофонта описание атаки спартанской пехоты: «полемарх приказал воинам в возрасте 10 лет от совершеннолетия (τά δέκα άφ' ήβης) отогнать... афинян» (Hell., IV, 5, 14; также 16; 6,10; 11,4, 32; III, 4, 23; V, 4, 40). Отсюда следует, что в каждой эномотии воины одного определенного возраста должны были быть представлены поровну . Между тем, при незначительной численности отдельных фидитиев и полной произвольности их пополнения соотношение между различными возрастными классами внутри каждого из них было весьма неравномерным, вследствие чего, как правильно заключает Штефен, при наборе в армию отдельные союзы должны были распыляться на небольшие группы сверстников и не могли действовать в качестве самостоятельных боевых единиц.

К этому можно добавить, что численный состав эномотии колебался в зависимости от полноты набора. 32 человека - не максимальная величина этого подразделения. В сражении при Левктрах, например, эномотия в среднем включала 36 человек опять-таки при неполном наборе (Xen. Hell., VI, 4, 12). В полном своем составе такая эномотия насчитывала бы приблизительно 40 человек, которых затруднительно было бы разделить на отряды по 15 человек . В более ранний период эномотия, возможно, состояла из 25 человек и образовывала, таким образом, половину пентекосты (Suid. s. ν. ένωμοτία).

Ссылки сторонников отождествления фидитиев с боевыми единицами спартанской армии на Платона и более поздних авторов малоубедительны. Штефен в этой связи замечает, что Платону не только сисситии, но все вообще государственное устройство дорийцев, включая гимнасии, криптии и т. п., представлялось неким подобием военного лагеря (Leg., 666 Ε: στρατοπέδου γαρ πολιτείαν έχετε, ср. 625 С; 633 А, также Resp., 416 Ε). Рассуждения философа о характере дорийских коллективных трапез - не более, чем его гипотеза. Они говорят скорее за то, что о какой-либо действительной связи сисситий с военным делом ему ничего не было известно . Если скептицизм Штефена оправдан по отношению к Платону, то тем более он оправдан по отношению к его поздним эпигонам: Плутарху и Дионисию.

Таким образом, единственным свидетельством, прямо подтверждающим тезис о военном характере мужских союзов в Спарте, остается сообщение Геродота о законодательстве Ликурга. Рассмотрим это свидетельство. Как было уже замечено, место представляет определенную трудность для понимания, так как неизвестно, что следует понимать под триакадами, о которых упоминает здесь Геродот, и в каком отношении они находятся к названным здесь же сисситиям и эномотиям.

Простейший выход из положения - признать место испорченным. Именно так поступает, например, Трибер . В «триакадах» он видит позднюю глоссу, примечание на полях к слову «эномотии» в тексте Геродота. Сомнительно, однако, чтобы термин «триакада» был более понятен поздним читателям Геродота, чем «эномотия» -слово, гораздо чаще встречающееся в трудах древних . Во всяком случае Свида (s. ν. τριηκάδας) затрудняется определить точное значение этого слова. Кроме того, как было уже сказано, эномотия вовсе не была отрядом из 30 человек. Поэтому и название триакада («тридцатка») в данном случае ничем не оправдано. Далее, встав на точку зрения Трибера и других, мы должны будем принять, что Геродот, говоря о реформе Ликурга, называет только самые маленькие подразделения спартанской армии, забывая о более крупных, таких как лохи и пентекосты, что само по себе достаточно странно. Для того, чтобы место сохранило какой-то смысл , следует допустить, что именно триакады, оставляя пока в стороне вопрос о сисситиях, и были в представлении Геродота такими крупными боевыми единицами.

Говоря о законодательстве Ликурга, Геродот, как и Ксенофонт в «Лакедемонской политии» и Аристотель в «Политике», имеет в виду прежде всего современное ему спартанское государство. Очевидно, и военная реформа Ликурга представляет лишь проекцию в прошлое спартанской военной организации, известной самому Геродоту. Вообще вопрос об организации спартанской армии чрезвычайно сложен и запутан. Известные нам источники дают три различные версии. Первой по времени является версия Фукидида. В рассказе о битве при Мантинее (V, 68), заметив, что охарактеризовать численность и организацию спартанской армии вообще трудно ввиду их засекреченности (δια της πολιτείας τό κρυπτόν), он предлагает, однако, следующую схему: вся армия делится на семь лохов (без скиритов) по четыре пентакосты в каждом. Каждая пентакоста в свою очередь включает четыре эномотии из 32 человек каждая. Другой вариант находим у Ксенофонта (Resp. Lac, XI, 4). Ликург, - говорит он, - разделил армию на шесть мор всадников и гоплитов. Каждая из этих «гражданских» мор (εκάστη δέ τών πολιτικών μορών) имеет одного полемарха, четырех лохагов, восемь пентекостеров и 16 эномотархов . Наконец, схолиаст Аристофана (Lys., 453) приводит названия пяти спартанских лохов: 'Έδωλος, Σίνις, Άρίμας, Πλοάς, Μεσσοάγης. Те же пять названий в несколько иных написаниях даются в схолиях к Фукидиду (IV, 8; ср. Hesych. s. ν. 'Εδωλός). Источником, к которому восходят эти странные прозвища, является, по всей видимости, Аристотель (fr. 541 Rose3 у Hesych. s. ν. λόχοι Λακεδαιμονίων φησίν Αριστοφάνης τέτταρας. Πέντε γαρ εϊσιν, ώς φησιν Αριστοτέλης; cp. Phot. s. ν. λόχοι).

Схемы Фукидида и Ксенофонта, очевидно, отражают структуру спартанской армии, современной этим двум авторам. С другой стороны, названия пяти лохов, сохраненные Аристотелем, безусловно, древнее его собственного времени . А так как их нельзя датировать ни первой половиной IV столетия, ни периодом Пелопоннесской войны, то остается только одна возможность - отнести их ко времени Греко-персидских войн, о котором повествует Геродот . По предложению Л. Парети, пять лохов соответствуют пяти территориальным округам Спарты - обам или комам. Правда, из пяти известных нам названий об: Питаны, Лимны, Месоа, Контурия или Киносура и Амиклы только одно название Месоа совпадает с названием лоха Месоаг (или Месоат). Однако Геродоту был известен также Питанский лох (IX, 53), из чего можно заключить, что названия остальных трех лохов у схолиастов - также лишь «псевдонимы».

Лохи, известные Геродоту, были самыми крупными подразделениями спартанской армии, сражавшейся при Платеях: командир Питанского лоха Амомфарет подчиняется непосредственно главнокомандующему Павсанию. В соответствии с этим ликурговы триакады, о которых Геродот говорит в I книге своего сочинения, должны были представлять собой либо подразделения лохов, либо, что более вероятно, сами эти лохи (в этом последнем случае общегреческий термин «лох» используется, как синоним местного спартанского «триакада»). Что касается названных здесь же сисситий, то едва ли их следует представлять себе в виде обычных фидитиев, т. е. численно небольших групп сотрапезников (не более 15 человек в каждом). Как было показано выше, эти последние не имели на практике прямого отношения к военной организации Спарты. Поэтому более вероятным кажется предположение, что Геродот (или его источник) в данном случае имел в виду какие-то более крупные объединения, может быть, наподобие тех фидитиев по 600 человек каждый, которые собирался учредить Агис . Объединения этого типа в Спарте могли играть роль своеобразных призывных округов . В этом случае вполне понятно было бы и их деление на численно неравные группы «старших» и «младших», занимавшие каждая свое особое место в строю спартанской фаланги. Таким образом, в целом связь системы мужских союзов с военной организацией Спарты довольно вероятна (как было показано выше, обе системы в свою очередь были определенным образом скоординированы с территориальным делением полиса на обы и комы), однако связь эта носила более сложный, опосредованный характер, чем обычно думают.

Организация спартанской армии не оставалась неизменной в период, следующий за Греко-персидскими войнами. Это вытекает из отмеченного уже выше различия в числе лохов (мор) у Аристотеля, с одной стороны, и Фукидида и Ксенофонта, с другой. Коренное преобразование системы набора падает, по всей вероятности, на первые годы Пелопоннесской войны, или, может быть, несколько более ранний период. Возникшая в результате этой перестройки войсковая организация не была уже больше связана с территориальным делением Спарты . Поэтому Фукидид, заставший уже реформированную армию, оспаривает Геродота, утверждая, что никакого Питанского лоха у спартанцев не было (1,20) , а Ксенофонт, повествуя о Коринфской войне (Hell., IV, 5, 11), отмечает, что жители Амикл (то есть одной из пяти об) были распределены в это время по всей армии, не составляя особого лоха (или моры), как это было, по всей вероятности, раньше. Что было причиной этой перестройки? В период Греко-персидских войн спартиаты и периеки образовывали во время похода отдельные контингенты (Hdt., IX, 10, 11, 28, 29). В дальнейшем этот порядок был нарушен, очевидно, вследствие неуклонного падения численности спартиатов . О том, что состав спартанской армии во второй половине V - первой половине IV в. был смешанным, говорит то обстоятельство, что ни Фукидид, ни Ксенофонт - наши основные источники - ни разу не упоминают о каких-то особых подразделениях периеков внутри общелакедемонского ополчения (исключение составляет только лох скиритов). В то же время Исократ (Panath. 180 [270-271]) прямо указывает, что периеки сражались не только в одних со спартиатами лохах и пентекостах, но даже в тех же самых эномотиях (κατ' άνδρα συμπαρατάττεσθαι σφίσιν αύτοΐς ένίους δέ και της πρώτης τάττειν) . Сами спартиаты, очевидно, составляли в реорганизованной таким образом армии лишь незначительное меньшинство, входя по преимуществу в командный состав. В этих условиях поддерживать связь между отдельными войсковыми частями и округами городской территории Спарты было трудно и не имело смысла.

Можно допустить, однако, что старая войсковая организация не была ликвидирована целиком и полностью, но продолжала существовать в качестве своего рода «национальной гвардии», включающей только полноправных граждан. В этой связи определенный интерес представляет одно высказывание Ксенофонта в «Гиероне» (IX): «Ведь все государства делятся одни на филы, другие на моры, третьи на лохи, и каждое деление имеет (своего) начальника». Из дальнейшего следует, что эти начальники обязаны следить не только за оружием и дисциплиной граждан, но также за их честностью в разного рода сделках (δικαιοσύνη ή έν συμβολαίοις) и за исправными выплатами (και χρήματα θάσσον άν εϊσφέροιεν, οπότε τούτου καιρός εϊη). Сопоставление мор и лохов с филами в качестве единиц полисного деления на первый взгляд кажется странным. Известно, что в Афинах функции фил были весьма многообразны. По филам производились выборы должностных лиц, осуществлялся набор в армию, распределялись литургии между богатыми гражданами и т. п. В то же время лохи как в Афинах, так и в других городах были чисто военными, тактическими подразделениями, не имеющими ничего общего с финансами, судопроизводством и т. д. Что касается мор, то этот термин засвидетельствован только в Спарте и обозначает, как уже говорилось выше, воинскую часть, состоящую из спартиатов и периеков, что исключает какую-либо связь этих единиц с внутренним делением спартанской гражданской общины .

Гораздо больше общего с афинскими филами могли иметь спартанские лохи периода Греко-персидских войн, которые, как было указано, включали в свой состав только спартиатов и набирались по пяти обам, на которые делилась территория Спарты. Но если Ксенофонт, говоря о государствах, граждане которых разделены на моры и лохи так же, как афиняне делились на филы, имеет в виду современную ему Спарту, приходится допустить, что пять древних лохов еще сохранялись в IV в. наряду с новыми морами и лохами, включающими периеков . Высказывание Ксенофонта можно сравнить с замечанием Аристотеля в «Политике» (V, 1309а 12): «Чтобы избежать расхищения общественных средств, передачу денег следует производить в присутствии всех граждан, а копии (счетов) хранить во фратриях, лохах и филах». В другом месте (Polit., II, 1264а 8), на которое нам выше уже приходилось ссылаться, этот же автор ставит в один ряд с филами и фратриями сисситии. Если деление на филы и фратрии в обоих случаях характеризует государственное устройство Афин и других полисов того же типа, то лохи и сисситии следует, скорее всего, соотнести со спартанской конституцией. Смысловая близость, может быть, даже однозначность двух последних терминов в тексте Аристотеля весьма вероятна, особенно если вспомнить то, что говорилось выше о связи мужских союзов в Спарте с войсковой организацией. Лохи и моры, о которых говорят Ксенофонт и Аристотель, имели не только чисто военные, но также финансовые и судебные функции. К сожалению, об этих их функциях оба автора упоминают лишь мельком, не давая подробных разъяснений. Заметим, однако, что в Спарте все гражданские дела и, в частности, несоблюдение договорных обязательств (συμβόλαια) подлежали юрисдикции эфоров (Arist., Polit., III, 1275b 9 сл.), которые, как будет показано далее, были высшими должностными лицами в системе фидитиев .

Царская сиссития

Краткие упоминания о царской сисситии вкраплены в нескольких местах «Лакедемонской политии» Ксенофонта, хотя и без видимой связи друг с другом. В первом отрывке (XIII, 1), говорится о почестях, которые оказываются царю в военное время: «...в походах государство кормит царя и тех, кто при нем находится. Вместе с ним питаются (συσκηνοΰσι) полемархи, чтобы, будучи всегда вместе, больше советовались в случае необходимости. Вместе (с царем) питаются и трое других из числа «равных». Эти (последние) заботятся для них (царя и полемархов) обо всем, что касается провианта, чтобы «они могли спокойно заниматься военными делами». Таким образом царская сиссития в походе должна была включать в свой состав не менее 10 человек (полемархов было 6 - по одному на каждую мору - там же, XI, 4 ) . Труднее для понимания второй отрывок (XIII, 6, 7). В бою царь вместе с отрядом воинов первой моры находится обычно в центре построения, между двумя морами. «Тех же, кого следует поставить при них, выстраивает старшина государственной (палатки)» (ό πρεσβύτατος των περί δαμοσίαν). В их числе: сотрапезники (σύσκηνοι) царя из «равных», прорицатели, врачи, главные флейтисты (войска) и если кто окажется из добровольцев». По мнению Олье , Ксенофонт здесь снова и на этот раз в полном составе перечисляет лиц, принадлежащих к царской сисситии. Однако это не так. Из числа сотрапезников, названных в первом отрывке, здесь упомянуты только трое «равных» - «интенданты» армии. Полемархи на этот раз не названы, что вполне понятно: в бою каждый из них должен был находиться при своей море . В целом οί περί δαμοσίαν, очевидно, представляют нестроевой элемент армии. Все они, по-видимому, кормятся на государственный счет и поэтому в походе прикреплены к особой государственной (штабной) палатке .

В последней, XV главе своего трактата Ксенофонт говорит о почестях, которые воздавались царям в мирное время: «Если цари обедали (σκηνοϊεν) вне (дома) , для них, по завету Ликурга, ставили общинную палатку, а на обеде давали двойную порцию - не для того, чтобы съедали вдвойне, но чтобы из этого могли почтить кого хотели. (Ликург также) дал им (право) избрать каждому по два сотрапезника, которых называют пифиями». Речь, таким образом, снова идет о царской сисситии. Однако на этот раз не назван никто из сотрапезников, упомянутых в первом отрывке: ни полемархи, ни трое «равных». Зато появляются новые - пифии. Объяснить это расхождение можно лишь тем, что царская сиссития мирного времени не тождественна сисситии походной. Пифии, о которых говорит также Геродот (VI, 57), представляли Спарту в сношениях с дельфийским оракулом. Религиозные функции спартанских царей общеизвестны. Их совместные с пифиями трапезы должны были представлять собой нечто вроде заседаний жреческой коллегии. Напротив, походная сиссития, как и в гомеровское время, служила местом военных советов. Выражение σκηνή δημοσία в последнем отрывке не является лаконским terminus technicus, как принято думать , и не имеет ничего общего с δαμοσία в предыдущем отрывке. Этот последний термин встречается у Ксенофонта еще дважды (Hell., IV, 5, 8; VI, 4, 14) и каждый раз в его дорийской форме.

Σκηνή δημοσία и была царским фидитием в собственном значении этого слова. В отличие от походной сисситии в ней обедали оба царя вместе. Ксенофонт это подчеркивает (Hell., V, 3,20; также Plut. Ages., XX). Подобное же разграничение между гражданскими и военными сисситиями могло проводиться в Спарте и в более широком плане. Как было уже показано, фидитии не были тактическими единицами спартанской армии. Отсюда не следует, однако, что во время похода воины отдельных подразделений (например, эномотий) не могли объединяться в группы для устройства совместных трапез, подобных сисситиям мирного времени.

Мужские союзы и родо-племенная организация дорийцев

Вопрос об отношении мужских союзов к другим элементам дорийского полиса и, в частности, к родовым объединениям - очень сложен. Аристотель в «Политике» (II, 1264а 8) противопоставляет сисситии таким единицам родо-племенного деления, как филы и фратрии. Под сисситиями в данном случае, очевидно, подразумеваются спартанские и, может быть, также критские мужские союзы. Как следует из того, что говорилось выше, об отношении фидитиев к спартанской военной организации, такое противопоставление имеет под собой некоторую почву. Тем не менее, связь мужских союзов с родо-племенной организацией дорийцев Спарты и Крита, особенно в древнейший период их истории, не может быть полностью исключена. Объединения, близко напоминающие гетерии и фидитии, однако, с отчетливо выраженной гентильной окраской существовали в некоторых дорийских государствах еще в довольно позднее время. В качестве примера можно сослаться на так называемое «Завещание Эпиктеты», надпись начала II в. до н. э. с о. Фера (IG, XII/3, 330 = DHR, II, 1, XXIV). В первых двух столбцах надписи Эпиктета, дочь Гринна, сообщает, что она, исполняя волю своего покойного мужа Феникса и сына Андрагора, воздвигла в их честь Мусей и учредила κοινόν ανδρείου των συγγενών, на которых возлагается обязанность ежегодно чтить жертвоприношениями память усопших сыновей и мужа завещательницы. Для этих собраний κοινόν каждый год в месяце Элевсинии должен получать 210 драхм от дочери и душеприказчицы Эпиктеты Эпителии. Далее в третьем столбце следует перечисление членов κοινόν, и затем в четвертом - восьмом столбцах утверждается внутренний статут объединения. Смысловая близость термина ανδρείος в этой надписи критскому άνδρεΐον не вызывает сомнений, хотя говорить об абсолютном тождестве обоих понятий нельзя, так как в одном случае имеется в виду группа мужчин, а в другом помещение для обедов этой группы. Как видно из текста «Завещания», объединения, подобные андрию сородичей Эпиктеты, в это время уже не представляли собой чего-то постоянного, а возникали лишь эпизодически от случая к случаю. Тем не менее глубокая древность мужских союзов такого типа совершенно очевидна .

Интересный пример того же рода приводит К. М. Колобова в своей книге о Родосе . В одном из родосских почетных декретов III в. до н. э. перечисляются объединения, носящие характерные наименования: воины Агетории, агемоны Агетории, мусаисты Агетории, Агетории полистратеи. Агетории или Агеториды - одна из так называемых «диагоний» Линда, в которых Колобова видит родовые организации, аналогичные фратриям. Объединения агемонов, воинов и пр., входящие в состав диагоний Агеториев, по весьма убедительному предположению того же автора, - ни что иное, как мужские союзы или возрастные классы, включающие отдельно старших и младших членов родовой группы.

Особенно отчетливо первоначальный гентильный характер греческих мужских союзов выступает в надписи из Силлиона в Памфилии, сравнительно недавно переведенной и интерпретированной С. Я. Лурье . Содержание надписи вкратце сводится к следующему: некий Манес положил конец гражданской войне, в течение 15 лет терзавшей Силлион (может быть, на почве кровной мести). Для этого был устроен мужской дом (άδρίιονα), в который получают впредь доступ на равных правах потомки Манеса и Мегалеса (πάς Μάνετυς και Μΐιειά[λε]τυς) - очевидно, представители двух враждующих родов или фил . До этого у каждой из этих групп было, по всей видимости, свое помещение, и каждая составляла особый мужской союз. С. Я. Лурье полагает, что институт мужских союзов в Памфилии уходит своими корнями в XIV-XIII вв. до н. э. - время, когда, по его мнению, именно в этом районе Малой Азии сложилось и существовало государство Аххиява, известное по хеттским источникам. Не оспаривая мнение столь авторитетного ученого, каким был профессор С. Я. Лурье, мы склонны, однако, видеть в надписи из Силлиона симптом сильного дорийского влияния, которое, по словам самого Лурье , обнаруживается и в диалекте памфилийских греков .

Родовые мужские союзы Памфилии, Родоса и Феры, несомненно, представляют собой более архаичную форму этого института, нежели спартанские фидитии или критские гетерии. Столь же несомненно, что и в Лаконии и на Крите некогда существовали союзы того же гентильного типа, первоначально, по-видимому, общего всем вообще дорийцам. Вопрос о дорийской родо-племенной организации изучен слабо. В настоящее время с уверенностью можно сказать лишь одно: еще до своего появления на Пелопоннесе, Крите и в других районах Южной Эгеиды дорийцы уже делились на три племени: Гиллеев, Диманов и Памфилов . В том, что касается вторичных и третичных подразделений дорийских фил, в науке господствует полная неясность. Неясно, было ли в гентильной организации дорийцев промежуточное звено между племенем и родом, аналогичное ионийской фратрии . Неясен вопрос об идентификации самого дорийского рода. Не претендуя на окончательное решение всех этих проблем, попытаемся, однако, в них разобраться в той мере, в которой это необходимо для нашей основной темы.

Хорошо известна схема ионийской родо-племенной организации, дошедшая до нас в одном из фрагментов «Афинской политии» Аристотеля (fr. 385 Rose3). Несмотря на присущую этой схеме явно искусственную симметричность, ее подлинность можно считать бесспорной . Аналогичная схема дорийской родо-племенной организации сохранилась в одном из отрывков Деметрия Скепсийского, писателя II в. до н. э. Деметрий рассказывает об устройстве праздника Карней в Спарте (fr. 1 Gaede у Athen., IV, 141 e-f): «У лакедемонян праздник Карней представляет собой подражание военным упражнениям (μίμημα... στρατιωτικής αγωγής). (Для него) отводятся особые места числом девять, которые называются «скиадами» (σκιάδες), так как в них устраивается какое-то подобие палаток. И в каждой из них обедает по девять человек, причем все делается (только) по приказу. В каждой из скиад представлены три фратрии, а весь праздник Карней продолжается девять дней». Описание Деметрия во многом перекликается с уже приводившимися описаниями гомеровских и более поздних спартано-критских сисситий: все празднество изображается как большой коллективный обед вооруженных мужчин. Отсюда можно заключить, что Карнеи в древнейшей Спарте были тесно связаны с кругом мужских союзов . В то же время девятиричная схема Карней у Деметрия имеет своей основой какие-то единицы родо-племенного деления, которые он сам называет фратриями. Эти 27 «фратрий» были, по всей вероятности, подразделениями трех дорийских фил , на которых еще во второй половине VII в. (во время II Мессенской войны) базировалась спартанская армия. Так, очевидно, следует понимать стихи Тиртея (fr. 1, 50 сл., Diehl3 = Gentili-Prato): «...сомкнув выпуклые щиты, отдельно Памфилы с Гиллеями, а также Диманы». Между тем, Деметрий подчеркивает военный характер празднества, из чего можно заключить, что система Карней в позднее время воспроизводила в миниатюре древнейшую форму спартанской военной организации.

Карнеи - древнейший общедорийский праздник (Thuc, V, 54; Paus., III, 13, 3). Они справлялись не только в Спарте и ее колонии -Фере (и в колонии последней - Кирене), но и во многих других дорийских полисах . Поэтому мы вправе были бы ожидать повторения той же самой священной формулы 3:9:27 и в культовой организации этих других государств. Действительно, подобная же схема обнаруживается в одном из «священных законов» острова Кос. Закон, точнее, фрагмент сакрального календаря (конец IV - начало III вв. до н. э.) , содержит предписания относительно выбора быка для жертвоприношения Зевсу Полиэю на 20 день месяца Батромия. Начало надписи (стк. 1-7) сильно испорчено. Можно лишь понять, что сначала быки берутся из «каждой девятой» (β[ο]ΰν έξ ένάτας [έ]κάσ[τας) . Затем (стк. 7-20) идет следующий текст, по восстановлению Пэтона: «На агору Памфилы гонят первыми, на агоре же пусть смешают... (Затем) Памфилы гонят (через агору) трех самых лучших быков на случай, если какой-нибудь из них будет избран. Если же нет, еще трех быков гонят Гиллеи... (Затем) Диманы... Если и из этих трех ни один не будет избран, ведут на агору следующих и проводят (их) таким же образом (как и первых). Если и из них ни один не будет избран, повторяют то же самое в третий раз. Если же и на этот раз ничего не получится, выбирают быка из каждой «тысячи» (επικρίνονται βοΰν έκ χι(λιασ]τύος έκάστας). Пригнав этих (новых быков) пусть смешают их с прочими и тотчас пойдут, помолятся и объявят (об этом). Затем пусть ведут снова таким же образом». Из названных в надписи единиц церемониальной организации горожан Коса известны по другим источникам только три филы: Гиллеев, Диманов и Памфилов. Термин ένατα или ένατη встречается в косских надписях еще дважды (Paton, Hicks, 367, 43; 385, 9). Другой термин χιλιαστύς появляется всего лишь один раз (Там же, 18, 5). Во всех трех случаях характер этих единиц, очевидно, являющихся подразделениями трех фил, остается неясным. При определении его следует, таким образом, исходить из анализа самого священного закона.

Из существующих вариантов толкования этой интересной надписи наиболее убедительным нам кажется толкование Диттенбергера. По его мнению культовая организация Коса включает в свой состав три филы по три «тысячи» и по девять «девятых» в каждой . Каждая фила выставляет сначала на конкурс девять быков, но испытание они проходят не сразу, а чередуясь по трое с животными, выставленными другими филами. Если ни один из 27 быков не будет избран, отбирают девять новых теперь уже по «тысячам» и повторяют церемонию «на более высоком уровне». Таким образом, получается числовая схема (3:9: 27), в целом совпадающая со схемой организации спартанских Карней с тем только различием, что в косском календаре прямо названы три дорийские филы, о которых умалчивает Деметрий Скепсийский. Такое совпадение не может быть случайным. Оно означает, что в основе культовой организации как Спарты, так и Коса лежат одни и те же единицы родо-племенного деления, некогда свойственного всем дорийцам. Несомненно, столь четкая внутренняя структура дорийских фил, как и у ионийцев, не могла возникнуть естественным путем. Однако вопреки мнению таких исследователей, как Р. Герцог и М. Гвардуччи, искусственность этой системы вовсе не обязательно свидетельствует о ее позднем происхождении .

Сознательная схематизация родового строя, перетасовки и перекраивания первоначальных естественно возникших племен и родов с целью подгонки их к единому образцу наблюдаются у многих народов на заре их истории. Перетасовки такого рода обычно бывают порождены стремлением превратить племенное ополчение в стройный, хорошо слаженный боевой механизм . Роды, племена, фратрии, ставшие деталями этого механизма, приравниваются войсковым подразделениям и как таковые должны включать в свой состав строго установленное число взрослых мужчин-воинов. Так, по свидетельству Аристотеля, на которое нам приходилось уже ссылаться, афинский род в древности состоял из 30 «мужей». Тот же автор (fr. 498) упоминает о так называемых «клерах» в Фессалии, каждый из которых должен был выставлять в армию по 40 всадников и 80 гоплитов. У ирландских кельтов эквивалентом племени (tuath) считался в древности отряд из 700 вооруженных людей . В государстве инков в Перу все население было разбито на группы по 10, 50, 100, 1000 и 10 000 семей. В основе этих групп лежали объединения опять-таки родового характера. Наконец, типичным примером перестройки родо-племенной организации на началах строгого централизма и стандартизации может служить военная реформа Чингис-Хана.

В свете этих фактов вполне можно представить, что χιλιαστύες, в IV в. до н. э., очевидно, уже утратившие на Косе свое первоначальное значение, некогда, действительно, были военными подразделениями, в состав каждого из которых входила тысяча воинов . Заметим сразу же, что число 9000 имело особое значение также и в Спарте. Именно таково было, согласно Плутарху (Lyc., VIII), число наделов, установленное Ликургом во время проведенного им земельного передела. Соответствующее «ликургово» число граждан было восстановлено в III в. царями-реформаторами Агисом и Клеоменом, хотя число наделов было ими уменьшено наполовину. Рассказ Плутарха о ликурговом переделе, независимо от реальности или нереальности приводимых им цифр , базируется на том твердо установленном в древности факте, что в Спарте, как и в некоторых других государствах, испокон веков существовало определенное число «древних» наделов, не подлежащих дроблению при переходе по наследству и отчуждению (Arist. Polit., II, 1270а 19; ср. II, 1265b 12 сл.; 1266b 19; Heracl. Lemb., II, 7, FGH, II, p. 187; Plut. Agis, VIII). С другой стороны, древнейшие системы землепользования в Греции, несомненно, были самым непосредственным образом связаны с родо-племенной организацией. Применительно к дорийцам на это указывает автор гесиодической поэмы «Каталог женщин», говоря о трех филах (fr. 191 Rzach = 233 Merkelbach - West): «Все они (дорийцы) зовутся троеплеменными, потому что и вдали от родины землю разделили на три части» (πάντες δέ τριχάικες καλέονται / τρισσήν οΰνεκα γαΐαν έκάς πάτρης έδάσαντο; cp. Od., XIX, 177). Обычай делить землю на три части между Гиллеями, Диманами и Памфилами сохранялся в дорийских поселениях и в гораздо более поздний период (например, при основании колонии в Черной Керкире, см. Syll.3, 141, стк. 18). Очевидно, первоначально в разделе участвовали не только такие крупные объединения, как филы, но и их более мелкие подразделения.

Одно из первых мест в этой системе могли занимать так называемые χιλιαστύες - родовые объединения, подобные тем, о которых упоминает косский календарь. В Спарте отголоском этой древней формы землепользования было предание о 9000 наделов, установленных Ликургом .

Наряду с делением гражданской общины на «тысячи» в некоторых дорийских государствах засвидетельствована и другая подобная же система - деление на так называемые «триакады» и «пентекосты». На Косе обе эти системы сосуществовали друг с другом в один и тот же период . Сохранившиеся названия пентекост: ίππιαδάν, πολλωνδαν , показывают, что они, как и «тысячи», были, по крайней мере, первоначально объединениями гентильного характера. Традиционная формула косских почетных декретов: έπικλαρωσάντω αυτούς ές φυλάν καί τριακάδα και πεντηκοστύν (Syll.3, III, 1025; SGDI, III, 1, 3611) находит себе ближайшую аналогию в аргосской надписи III в. до н. э.: έ[ν]ς φυλάν καί φάτραν καί πεντηκοστύν (Del.3 , 90) , с тем лишь различием, что в последнем случае триакаду заменяет фратрия. Такое совпадение неудивительно, если вспомнить, что согласно античной традиции (Hdt., VII, 99), Кос был заселен дорийцами из Эпидавра, с территории Арголиды .

Триакады и пентекосты существовали и в Спарте. Πεντηκοστύς называлось одно из подразделений спартанской армии V-IV вв. до н. э. В этот период термин уже не соответствовал более своему номинальному значению. При Мантинее в 418 г. одна пентекоста в среднем насчитывала 128 человек (Thuc, V, 68), при Левктрах в 371 г. - 72 человека (Xen. Hell., VI, 4, 12 и Resp. Lac, XI, 4) - в обоих случаях при неполном наборе. Отсюда следует, что в спартанской армии классического периода пентекоста была лишь реликтом какой-то более уже не существующей военной организации. Таким же реликтом были в Спарте V в. и триакады, о которых упоминает Геродот в рассказе о законодательстве Ликурга. Если верно высказанное нами предположение, что триакады в данном случае соответствуют лохам, пентекосты должны были входить в их состав, и таким образом обе единицы могли быть связаны между собой, как и в косских надписях.

Наконец, в сицилийском городе Акры (колония Сиракуз) мы обнаруживаем коллегию τριακάδαρχοι из девяти человек (IG, XIV, 209, 211, 212). Число членов коллегии предполагает, что триакады в Акрах, так же, как и на Косе и в других местах были включены в состав трех дорийских фил и составляли, таким образом, систему родовых объединений подобно «тысячам» и их подразделениям. О причинах такой двойственности внутренней структуры дорийских фил можно лишь гадать, однако то, что «тысячи» и триакады во всех указанных случаях вполне равнозначны ионийским фратриям, не вызывает у нас никаких сомнений. Правда, сам термин «фратрия» засвидетельствован в ряде дорийских государств лишь для очень позднего периода . Можно, однако, допустить, что первоначально его эквивалентом у дорийцев, помимо чисто числовых обозначений: «тысяча» и «триакада», был термин «гетерия». Девять гетерий, то есть столько же, сколько было «тысяч» на Косе и триакад в Акрах упоминаются в одной киренской надписи первой половины IV в. до н. э.

Надпись (так называемая «Стела основателей») представляет собой декрет киренского народного собрания о предоставлении гражданских прав жителям Феры, метрополии Кирены, независимо от того, в каком из полисов они будут жить. При этом авторы декрета ссылаются на древний закон (стк. 5 сл.): «Предоставить жителям Феры гражданские права по отеческим законам, установленным предками, как теми, которые основали Кирену из Феры, так и теми, кто оставался на Фере». Далее (стк. 12 слл.) говорится: «Жителям Феры предоставляются в Кирене одинаковые (с другими гражданами) гражданские права на тех же самых основаниях. Все жители Феры, проживающие в Кирене, должны принести ту же самую клятву, которую некогда принесли другие . Они должны быть зачислены в одну филу, одну патру и в девять гетерий» (καταστάμεν ές φυλάν και πάτραν ες θε έννήα έταιρήας). Последние слова (стк. 15 сл.) можно понимать двояко. Либо филы, патры и гетерии являются звеньями одной цепи, либо они образуют две самостоятельные, сосуществующие в рамках одного полиса системы: неизвестное нам количество фил и патр, с одной стороны, и девять гетерий с другой. Решение этой дилеммы во многом зависит от возможно более точного определения значения термина πάτρα (πατριά).

Этот последний вопрос до сих пор остается спорным . Несколько раз слово πάτρα встречается у Гомера в абстрактном значении «родина», «происхождение». Пиндар использует его, пожалуй, как синоним γένος, γενεά. Так, эгинская патра Медилидов (Pyth., VIII, 38) в одном из фрагментов (fr. 190 Snell - Maehler) названа γενεά. Из более поздних авторов Дикеарх (fr. 52 Wehrli у Steph. Byz. s. ν. Πάτρα) видит в патрах один из трех видов сообщества, свойственных грекам, наряду с филами и фратриями, т. е. отождествляет их, скорей всего, с родами. В надписях в ряде случаев патра выступает как подразделение фратрии. Таковы, например, πατριαί, входящие в состав дельфийской фратрии Лабиадов (DHR, II, 1, XXVIII; ср. для Милета SGDI, III, 2, 5501). В родосских надписях патры образуют конечное звено в цепи родовых организаций, входя в состав диагоний или других объединений, аналогичных фратриям . В Олиме и Лабранде (Кария) πατριαί появляются в качестве последнего члена в формуле: έπί τάς φυλάς συνγενείας καί πάτριας (LBW, 334). В целом, хотя не всегда можно с уверенностью отождествить патру с родом , в ней следует видеть, по всей вероятности, наименьшую, первичную ячейку полисной организации, в состав которой не входят никакие другие единицы . Следовательно, девять гетерий, о которых идет речь в киренской надписи, едва ли могут быть внутренними подразделениями одной патры. Скорей всего, они образуют самостоятельную систему полисного деления, параллельную системе деления граждан по филам .

Политический строй Кирены претерпел на своем веку ряд переворотов, смутные отголоски которых сохранились в наших источниках. Первый из этих переворотов датируется VI в. до н. э. (Hdt., IV, 141). В Кирену был приглашен из Мантинеи Аркадской по совету Дельфийского оракула Демонакт в качестве умиротворителя ввиду постигших государство смут. Он разделил народ на три филы (очевидно, заменившие прежние дорийские): в одну вошли жители Феры, метрополии Кирены, в другую критяне и пелопоннесцы, в третью «все островитяне». Вторично государственный строй Кирены подвергся преобразованиям в 401 г. до н. э., т. е. незадолго до появления «Стелы основателей». В городе произошло восстание, закончившееся компромиссом между демократической и олигархической партиями (Diod., XIV, 34). При этом государственное устройство было реорганизовано на каких-то новых началах (κοινή την πάλιν κατώκησαν). Очень похоже, что эти же события имеет в виду Аристотель (Polit., VI, 1319b 19 слл.), мельком упоминающий об увеличении числа фил в Кирене и сопоставляющий эту реформу с реформой Клисфена: в обоих случаях целью законодателя было «как можно более перемешать всех между собой и развязать старые связи». Очевидно, в 401 г. три филы, учрежденные Демонактом, были заменены неизвестным нам числом новых фил, в состав которых вошли люди, прежде не имевшие гражданских прав. Однако, так как конституция 401 г. носила компромиссный характер, киренская аристократия могла сохранить еще на какое-то время свои старые, изолированные от массы демоса политические организации. Такими организациями вполне могут быть девять гетерий, упомянутые в «Стеле основателей»: само их число указывает на связь с тремя старыми филами. Но что это были за филы - учрежденные Демонактом в VI в. или же еще более древние дорийские? Нам кажется более вероятным последнее. Если допустить, что киренские гетерии первоначально были включены в состав трех дорийских фил, подобно косским или спартанским «тысячам», становится понятным решение распределить уроженцев Феры, натурализованных в Кирене, по всем девяти гетериям: очевидно, те же самые объединения и в том же количестве существовали и на самой Фере . В то же время новые граждане заносятся в списки только одной патры одной филы, так как деление киренской общины по филам, видимо, не совпадало с полисным делением ее метрополии.

Киренские гетерии могут вести свое происхождение не только с Феры, но и с Крита, причем одна возможность не исключает другую.

Гвардуччи отмечает ряд общих признаков, сближающих критские гетерии с фратриями. Так, представление приемных детей членам гетерии в Гортине напоминает аналогичную церемонию в афинских фратриях (см. Isaeus, VII, 16; Demosth., XLIII, 14, 82). В отличие от фидитиев, гетерии активно участвовали в религиозной жизни государства. На это указывают жертвоприношения, совершавшиеся в андриях (Athen., IV, 143е). Покровителем гетерий на Крите считался Зевс Гетерий (Hesych. s. ν. έταιρεΐος). Гвардуччи сравнивает этот культ с культами Зевса и Афины - покровителей фратрий в Афинах и других государствах . Тем не менее она отказывается от прямого отождествления фратрий с гетериями, так как последние были «лишены даже самых бледных следов гентильной окраски» . По ее мнению, можно говорить лишь об общности происхождения гетерий и фратрий в весьма отдаленную эпоху, может быть, еще до дорийской колонизации Крита. Другие авторы, как например Уиллетс, высказываются более категорично, определяя гетерию как локальный критский вариант фратрии .

Вопрос о родовом или неродовом характере критской гетерии невозможно решить, не имея отчетливого представления о ее отношении к такой важной единице полисной организации городов Крита, как фила, и о характере этой последней. К сожалению, этот последний вопрос также еще далек от своего окончательного решения. Древнейший документ, в котором упоминаются филы, на Крите - дреросская надпись конца VII в. до н. э. Надпись представляет собой декрет народного собрания Дрероса и начинается прескриптом: πόλι ερχδε διαλήσασι πυλάσι - «полис решил после совещания с филами» . Если учесть, что дреросский декрет более чем на столетие древнее реформ Клисфена в Афинах, что в этот же период спартанская армия еще продолжала делиться на три традиционные дорийские филы, то те филы, о которых идет речь в надписи, можно рассматривать только как древние родовые объединения дорийцев, а также, вероятно, и их предшественников - ахейцев . Прескрипт другой дреросской надписи, датируемой примерно тем же временем, имеет несколько иную форму: έ(τ)αρηιαν εραδε . В форме έταρηιαν ван Эффентер видит gen. plur. от έταρήια (т. е. - αν). Начало надписи, возможно, испорчено, и ее, скорей всего, следует рассматривать как уцелевший параграф декрета, а не как отдельный документ . В этом случае логическим подлежащим при εfαδε, как и в первой надписи, должно быть собрание граждан по филам, очевидно, представляющее собой высшую законодательную власть по отношению к гетериям, которым посвящен декрет, или раздел декрета. Отсюда вполне естественно было бы заключить, что гетерии в Дреросе VII в. входили в состав фил как дорийских, так и недорийских и были, таким образом, гентильными организациями, подобными фратриям, как и киренские гетерии IV в.

В Гортинском кодексе V в. до н. э. упоминается как фила, так и гетерия. Гетерия принимает непосредственное участие в акте усыновления (ГЗ, X, 38). Фила упомянута несколько раз в разделе, посвященном правовому положению дочери-наследницы.

Так, в том случае, если ближайший родственник наследницы по отцовской линии не хочет на ней жениться, а других родственников (έπιβάλλοντες ) у нее нет, она имеет право выйти замуж за любого из членов ее филы (ГЗ, VII, 51; ср. VIII, 6; 11 слл.; 32). По мнению ряда исследователей это предписание неопровержимо свидетельствует о том, что фила в Гортине V в. еще сохраняла свой первоначальный родовой характер . К этому же выводу можно прийти и другим путем. В одном из разделов того же кодекса (V, 5 сл.) находим интересное выражение: δκ' ό Αίθαλεύς στάρτος έκόσμιον οί συν Κύ[λ]λοι («когда Килл и его товарищи из старта Эталеев были космами»). Согласно наиболее вероятной гипотезе, термин στάρτος (= στρατός) означает в данном случае часть филы Эталеев, включающую в свой состав всех взрослых военнообязанных мужчин, из числа которых в указанном году была избрана коллегия космов во главе с Киллом . Между тем, по свидетельству Аристотеля (Polit., II, 1272а, 34), космов на Крите избирали только «из определенных родов» (έκ τινών γενών). Очевидно, род или роды, к которым принадлежали Килл и его товарищи, входили в состав филы Эталеев, которая, таким образом, представляла собой объединение родов. Вполне возможно, что гетерия, которая, судя по данным кодекса, играла немаловажную роль в общественной жизни Гортины, занимала в этой системе родо-племенного деления промежуточное положение между филой и родом .

Как непосредственно связанные между собой единицы полисной организации филы и гетерии фигурируют в недавно опубликованной надписи конца IV в. из Аксоса . В празднестве, о котором идет речь в надписи, принимают участие четыре городские филы. Сами названия этих фил: Аксии, Донокеи и Латосии (название четвертой филы не сохранилось), как справедливо замечает издатель надписи Манганаро , говорят о их сугубо территориальном характере. Косм, допустивший какую-либо оплошность при совершении обряда, должен разделить мясо быков из устроенной им искупительной гекатомбы между гетериями, которые здесь, по всей вероятности, также входят в состав фил. В период, отделяющий надпись из Аксоса от времени опубликования Гортинских законов, на Крите, очевидно, происходил постепенный переход от родо-племенной формы полисного устройства к территориальной . Естественно, что при этом филы и гетерии, сохраняя политическое значение в рамках города-государства, должны были утратить свой первоначальный характер гентильных организаций.

Изложенные факты позволяют, как нам кажется, сделать следующий вывод. Дорийцы, заселившие южные районы бассейна Эгеиды на рубеже ΧΙΙ-ΧΙ вв. принесли с собой строго симметричную, единообразную систему родо-племенного деления, которая была в то же время и системой военных мужских союзов. Эта система включала в свой состав три или, может быть, четыре звена, связанных между собою отношением 3 : 9 : 27 (: 71). Промежуточным звеном в этой формуле, приблизительно соответствующим ионийской фратрии, была гетерия или ее числовые эквиваленты: «тысяча», триакада и т. д. Как было показано выше, εταίροι, εταιρεία в греческом языке первоначально означало дружину воинов-сверстников, принадлежащих к одному родовому объединению (фратрии). У ионийских греков, общественный строй которых изображен в гомеровских поэмах, фратрии довольно рано утратили свое военное значение. У более отсталых дорийцев связь военной организации с родо-племенным делением продолжала, по-видимому, сохраняться еще долгое время спустя после периода переселения. Этим объясняется то обстоятельство, что термин «фратрия» не встречается в надписях дорийских государств ранее III в. до н. э. Место фратрии здесь занимает ее военно-политическое ядро - гетерия.

Однако в своем первоначальном качестве мужского союза, выраженном во всей его полноте, гетерия продолжала существовать только в городах Крита. Об этом свидетельствует исключительная устойчивость обычая сисситий в этом районе. Как было показано, критские гетерии сохраняли характер гентильных объединений еще в V-IV вв. до н. э. Напротив, в Спарте мужские союзы очень рано оторвались от своей родовой основы. Если в VII в. (во времена Тиртея) спартанская армия еще базировалась на трех дорийских филах, то в первой половине V в. (в период Греко-персидских войн) ее основой были уже, по всей вероятности, территориальные округа Спарты - комы. Между тем, система фидитиев, как уже говорилось, была непосредственно связана с армией и, очевидно, так же, как и она, должна была носить территориальный характер. Перевод организации мужских союзов на территориальную основу должен был способствовать их последовательной централизации и унификации, признаком которой является ограничение числа членов в каждом из фидитиев определенным минимумом (около 15 человек, по Плутарху) . В Спарте VII-VI вв. формы и типы мужских союзов могли быть довольно разнообразными. Алкман в одном из уцелевших фрагментов говорит о «пирах и фиасах андриев» (fr. 98 PMG: φοίνοας δε και έν θιάσοισιν ανδρείων παρά δαιτυμόνεσσι πρέπει παιάνα καταρχήν; ср. стр. 108), из чего можно заключить, что в это время каждый союз еще имел свой особый культ наподобие объединений фиасотов и оргеонов в доклисфеновских Афинах .

В отличие от архаических андриев, фидитий классического периода представляет собой стандартизированную форму мужского союза, начисто лишенную религиозной окраски . Мы можем, таким образом, говорить о коренной перестройке системы мужских союзов в Спарте, которая имела место в течение архаического периода. Наиболее вероятным временем этой реформы следует считать середину VI в. На Крите в силу своеобразия местных условий (изоляция от внешнего мира, политическая раздробленность, неустойчивость политического режима в отдельных городах) процесс разложения родового строя был гораздо более длительным, чем в Спарте. Родо-племенная организация здесь накладывает весьма заметный отпечаток на структуру самого полиса. Филы (старты) и гетерии, будучи основными структурными элементами критского полиса, сохраняют, однако, в отличие от фидитиев, характерные признаки древних гентильных объединений .

Эволюция сисситий

В предыдущей главе мы показали, что в организации сисситий в Спарте и на Крите имелись принципиальные различия, восходящие

характер мужских союзов (ср. G. Thomson. Aischylos und Athen, стр. 157). Среди андриев, о которых говорит Алкман, могли быть как родовые, так и внеродовые объединения типа афинских гетерий. Возможность существования последних в Спарте VII-VI вв. не исключена. Некоторые элементы организации позднейших фидитиев восходят, скорее всего, к союзам этого типа (например, процедура голосования при приеме новых членов). по крайней мере к V в. до н. э. Возникает вопрос: какая из этих двух форм сисситий - спартанская или критская является более древней? Уиллетс считает древнейшей спартанскую форму, основанную на примитивной складчине. Более сложная система, существовавшая на Крите, нуждалась, по его мнению, для своего исправного функционирования в развитом бюрократическом аппарате, который едва ли мог здесь возникнуть ранее V в. Иной точки зрения придерживается немецкий историк Фр. Кихле . Он указывает, что организация критских сисситий предполагает наличие больших земельных массивов, принадлежащих непосредственно государству, которое использовало доходы, поступающие с этой земли для субсидирования гетерий. Трудно себе представить возникновение этого ager publicus на Крите в VI или V вв. за счет экспроприации земли у частных лиц. Гораздо естественнее было бы отнести его появление ко времени первоначального землеустройства в период завоевания острова дорийцами .

Государственные земли обрабатывались, по всей вероятности, государственными рабами, которых на Крите называли «мноитами» в отличие от афамиотов, принадлежавших частным лицам (Athen., VI, 263 f - 264 а). Первое упоминание о мноитах мы находим в древнейшем памятнике критской поэзии, известном под названием «Сколий Гибрия» (Athen., XV, 695 f). Автор сколия, критский аристократ, о котором иначе ничего не известно, хвастливо восклицает: «Мое богатство - большое копье и меч, а также прекрасный щит, защита тела. Ими я пашу, ими жну,...из-за них рабы называют меня господином» (τούτω δέσποτας μνοίας κέκλημαι). Термин μνοία в цитированном отрывке едва ли имеет то же значение terminus technicus «рабы, принадлежащие государству», что и у позднейших авторов Сосикрата и Досиада, на которых ссылается Афиней. Скорее всего Гибрий имеет в виду либо своих собственных рабов типа кларотов или гортинских войкеев , либо рабов в самом широком значении этого слова независимо от их конкретного юридического статуса . В любом случае кажется весьма вероятным, что некогда «мноитами» называлось все порабощенное местное население Крита в отличие от поработителей-дорийцев . Следует полагать, что первоначально правовое положение этого населения было относительно однородным и в целом не отличалось от положения позднейших мноитов - рабов общины.

В реальных исторических условиях периода завоевания общинное или государственное рабство могло означать только зависимость одной общины от другой, выражающуюся в выплате натуральной дани. Дорийцы в то время, когда они появились на Крите и в южной части Пелопоннеса, были еще очень примитивным народом . У них не было ни классов, ни государства. Создание системы клеров с прикрепленными к ним рабами сразу же после завоевания было бы для них слишком резким скачком в новое качество. Соприкосновение же с культурой и экономикой местного населения едва ли могло дать достаточный импульс для быстрого преодоления этой отсталости .

Поэтому можно предположить, что в процессе завоевания значительная часть земли, захваченной дорийцами, оставалась неподеленной на клеры, а сидевшее на этой земле местное население считалось коллективной собственностью общины завоевателей и должно было платить ей дань. Не исключено, что при этом многие из покоренных племен сохранили в какой-то форме свое первоначальное общинное устройство . При распределении между собой дани подвластных общин дорийцы, вероятно, должны были придерживаться того же принципа родо-племенного деления, что и при разделе захваченной земли. Таким образом, подати, которые платили мноиты своим поработителям, поступали в распоряжение военно-родовых объединений дорийцев, т. е. фил и гетерий. Средства, которые получали гетерии таким путем, использовались в первую очередь для устройства сисситий .

Насколько позволяют судить свидетельства Аристотеля и Досиада (см. выше, стр. 141 слл.), средства, поступавшие в сисситии в критских городах IV—III вв. до н. э., складывались из трех основных компонентов: отчисления из государственных доходов, взносы граждан в размере 10% от годового дохода каждого и, наконец, взносы (φόροι) периеков resp. рабов по одному эгинскому статеру (в год?) с каждого. Таким образом, помимо ренты, которую они выплачивали своим хозяевам , рабы на Крите несли еще особые повинности в пользу всего господствующего сословия в целом . Повинности этого рода можно объяснить как пережиток той эпохи, когда принципиальной разницы между государственными и частными рабами еще не существовало и все они составляли единую нерасчлененную массу порабощенных -мноитов. По мере того как шел процесс накопления частной собственности и социального расслоения внутри самой дорийской общины, значительная часть принадлежавшей ей земли вместе с сидевшими на ней крестьянами могла перейти в руки родовой знати как путем прямого захвата, так и с помощью закабаления. Предел экспроприации общины был положен только с возникновением в VII-VI вв. до н. э. примитивных полисов. В рамках полиса система общинного землевладения была восстановлена, хотя и с известными отклонениями от своего прототипа. Земля была поделена на неотчуждаемые клеры, переданные в пользование семьям граждан. Значительные площади пахотной земли были, однако, изъяты из этого раздела . Их по-прежнему обрабатывали общинные рабы-мноиты (все прочие были поделены между членами господствующего сословия вместе с землей). На этой основе и возникла та форма сисситий, которая известна нам по источникам IV—III вв. до н. э.

Как полагает Кихле, нераздельная собственность общины на землю играла весьма значительную роль также и в экономике ранней Спарты. Уже в период завоевания Лаконии многие земли остались неподеленными на клеры и служили в дальнейшем базой материального обеспечения для спартанских сисситий (андриев). Кихле не останавливается специально на вопросе о юридическом статусе населения этих земель. Можно, однако, предположить, что первоначально он лишь немногим отличался от статуса позднейших периекских полисов в составе Лакедемонской федерации . Мессения после ее завоевания спартанцами во второй половине VIII в. еще около ста лет (вплоть до ΙΙ-й Мессенской войны) оставалась, по мнению Кихле, на положении «вассального государства», население которого платило Спарте дань в размере половины всего урожая . Доходы, поступавшие с территории Мессении, считались коллективной собственностью всей общины спартиатов и использовались опять-таки для устройства сисситий. Роль посредника в сношениях спартиатов с покоренным населением Лаконии и Мессении, очевидно, играла родовая знать , что создавало благоприятную почву для разного рода злоупотреблений (присвоения дани, прямой захват общинной земли и т. д.).

В период, непосредственно предшествующий ΙΙ-й Мессенской войне (первая половина VII в. до н. э.), спартанский демос уже не представлял собой какой-то однородной массы воинов-земледельцев, как это было, вероятно, во времена вторжения в Лаконию. Процесс имущественного расслоения общины зашел уже довольно далеко . Судить об этом позволяют дошедшие до нас образчики ранней спартанской поэзии. Таков известный 49-й фрагмент Алкмана (Diehl3 = 17 PMG): «Я подарю тебе котел на трех ножках, в который ты будешь собирать пищу. Он еще ни разу не стоял на огне. Скоро он наполнится гороховой похлебкой, до которой, если она горячая, такой охотник всеядный Алкман (ό παμφάγος Αλκμάν) после солнцеворота (т. е. зимой). Ведь он не ест изысканных кушаний. Ему подавай что-нибудь попроще (τά κοινά), то, что ест народ» . Здесь ничто еще не говорит о позднейшей спартанской уравнительности с ее знаменитой черной похлебкой. Образ жизни, питание простого народа резко отличается от образа жизни знати . Фиасы андриев, о которых Алкман говорит в другом, цитированном выше отрывке, по-видимому, представляли собой замкнутые, корпоративные сборища спартанской знати наподобие обедов женихов у Гомера или попоек молодых аристократов в изображении Алкея и Феогнида .

Вызывающая роскошь, отличавшая повседневную жизнь аристократии в Спарте этого времени, не могла не породить самого резкого протеста среди массы рядовых граждан. Свое выражение этот протест находит в призывах к умеренности и самоограничению, что в конце концов должно было привести к мысли о перестройке всего образа жизни спартиатов на основе демократической уравнительности. Одним из основных лозунгов, выдвигавшихся демосом, было, по всей вероятности, запрещение аристократических трапез частного характера и установление единой общеобязательной формы коллективного обеда с умеренным рационом, доступным одинаково для всех его участников . Вопрос о сисситиях наряду с вопросом о земле был, по мнению Кихле, главным поводом раздора между народом и знатью во время II-й Мессенской войны . Окончательное завоевание Мессении дало возможность правящей верхушке Спарты наиболее безболезненным для себя способом решить все эти противоречия. Мессенская земля, захваченная спартанцами, вместе с ее порабощенным населением была поделена на приблизительно равные по доходности клеры. Эти клеры, распределенные между обезземеленными спартиатами, запрещено было продавать и делить при передаче по наследству . Одновременно была проведена радикальная реформа системы сисситий. Все граждане Спарты независимо от их происхождения и имущественного положения были объединены в небольшие товарищества сотрапезников (фидитии), спаянные суровой военной дисциплиной и подчиненные безраздельному контролю и авторитету центральной власти . Необходимые средства новым сисситиям давали индивидуальные точно нормированные взносы их участников. В противовес расточительности аристократических пиршеств потребление продуктов в фидитиях было строго ограничено законом и обеспечивало каждому из участников обедов лишь весьма скромный прожиточный минимум . По мысли создателей системы это должно было способствовать утверждению принципа равенства среди граждан Спарты.

Переход от централизованного снабжения сисситий из единого общегосударственного или общеплеменного фонда к складчине свидетельствует, как думает Кихле , о глубоко укоренившемся недоверии спартанского демоса к посредничеству знати и государства в его сношениях с побежденными . Не отрицая правильности этой мысли, заметим, однако, что в той обстановке, которая сложилась в Спарте после ΙΙ-й Мессенской войны, установление постоянного контроля над всей массой порабощенного населения с помощью одного только государственного аппарата, к тому же довольно примитивного, едва ли было возможно. Эксплуатация илотов, численность которых намного превосходила численность самих спартиатов, требовала участия всех вообще свободных, а не только специально назначенных для этого должностных лиц.

Таким образом, распределение между гражданами захваченной земли вместе с прикрепленными к ней рабами в условиях Спарты было наиболее рациональным способом организации рабовладельческого хозяйства. Индивидуальные взносы сотрапезников в фидитиях были лишь естественным дополнением этой формы землепользования.

Иное положение вещей сложилось на Крите. При незначительности территории даже самых крупных полисов острова и сравнительно небольшой численности порабощенного населения в каждом из них установление контроля над жизнью и трудом рабов было относительно простой задачей и не требовало такого напряжения всех сил гражданской общины, какое мы наблюдаем в Спарте.

В этих условиях выделение части зависимого населения в особую категорию государственных рабов-мноитов при сохранении части общинной земли в качестве неделимого государственного домена было, несомненно, выгодно для всего господствующего сословия, так как таким способом была обеспечена надежная материальная база для его совместных обедов - сисситии.

Мужские союзы и спартанский государственный аппарат

Сисситии и агелы - не единственный пример того приспособления древних племенных институтов к нуждам рабовладельческого государства, которое мы можем наблюдать, изучая спартанское общество. В эпоху первобытнообщинного строя уходят своими корнями также основные государственные учреждения Спарты. Настоящую историческую окаменелость представляет собой спартанская герусия. Подобно ареопагу в Афинах и сенату в Риме, она сохраняет некоторые черты древнего племенного совета старейшин (пожизненное членство, сочетание чисто политических функций с судебными и т. п.). Однако в организации герусии эти архаические черты выражены еще более рельефно, чем в организации ареопага или сената. В то время, как оба последних органа пополнялись автоматически из числа магистратов, сложивших с себя свои полномочия, вне зависимости от их возраста, выборы в герусию производились по строго возрастному принципу: геронтом не мог стать человек моложе 60 лет (Plut. Lyc., XXVI). Герусия, таким образом, несет на себе отчетливо выраженный признак возрастного класса «старцев», тогда как ареопаг этот признак уже утратил, а сенат продолжает сохранять его лишь номинально. Своеобразие герусии как реликтовой формы возрастного класса, становится совершенно очевидным, если вспомнить, что наряду с нею в состав государственного аппарата Спарты входил так называемый «корпус всадников», в котором можно видеть модификацию другого возрастного класса - класса «юношей».

В организации обеих групп наблюдается известный параллелизм. Геронтов было 30 (Plut. Lyc., V, VI), «всадников» - 300 (Hdt., VIII, 124; Xen. Resp. Lac, IV, 3; Dionys. Hal., II, 13). Выборы и тех и других происходили в форме своеобразного состязания (выражению έρις περί αρετής у Xen. Resp. Lac, IV, 2 соответствует άγων у Plut. Lyc., XXVI) . Фукидид в рассказе о сражении при Мантинее (V, 72,4) называет «всадниками» ближайшее окружение царя Агиса (ήπερ ό βασιλεύς "Άγις ήν και περί αυτόν οί τριακόσιοι ίππής καλούμενοι). Вероятно, их же имеет в виду и Геродот (VI, 56), когда говорит, что в бою царя должны были охранять άνδρες λογάδες, хотя, по его словам, их было 100, а не 300 (ср. Dionys. Hal., II, 13). Фемистокла во время его визита в Спарту сопровождал до границы эскорт опять-таки из 300 λογάδες, именуемых «всадниками» (Hdt., VIII, 124: ούτοι οϊ περ ίππέες καλέονται). Эти факты обычно служат основанием для того, чтобы видеть во «всадниках» нечто вроде лейбгвардии спартанских царей, своеобразный реликт царской дружины «феодального» периода . Можно, однако, предположить, что в обычное время корпус находился в распоряжении не столько царей, сколько герусии, членами которой были цари. На Крите, где царская власть исчезла очень рано, оба института (и геронты, и «всадники») продолжали существовать в V-IV вв., очевидно, в тесной связи друг с другом. Эфор (FGrHist 70 F 149), подчеркивая эту взаимосвязь обоих учреждений в Спарте и на Крите (Strab., X, 4, 18, С. 481/2), называет их одинаково αρχή (και τήν των γερόντων αρχήν και τήν των ιππέων). Как самостоятельный, отличный от других элемент спартанской конституции, «всадники» охарактеризованы в отрывке из сочинения пифагорейца Архита Тарент-ского «О законе и справедливости», цитируемом Стобеем (IV, 138 Hense): ώσπερ καί έν τά Λακεδαίμονν τοί μέν γάρ βασιλέες τάς μοναρχίας, τοί δέ γέροντες τάς αριστοκρατίας, τοί δέ έφοροι τάς ολιγαρχίας, ίππαγρέται δέ καί κόροι τάς δαμοκρατίας . Άρχή «всадников» заключалось, по-видимому, в полицейском надзоре на территории Спарты и шпионаже за ее пределами . Своеобразное ответвление «всаднического» корпуса в Спарте представляла коллегия агатуров из пяти человек, на которых возлагались наиболее ответственные поручения как внутри государства, так и за границей (Hdt., I, 67). Все это не позволяет рассматривать «всадников» как простой придаток «феодальной» монархии.

По словам Ксенофонта (Resp. Lac, IV, 3), «всадники» отбирались из мужчин (άνδρες или ήβωντες) определенного возраста - старше «отроков» (μειράκιοι), о которых шла речь перед этим (III), но младше людей, имеющих право занимать высшие должности в государстве (οί την ήβητικήν ήλικίαν πεπεράκεις), которым посвящен конец V-й главы. Их основное времяпрепровождение - кулачные бои (IV, 6) тогда как следующий за ними класс занимается главным образом охотой (IV,7). К особому возрастному классу относит «всадников» и Геродот (I, 67). Вероятно, вся категория ήβώντες у Ксенофонта включает тех спартиатов, которые, по Плутарху (Lyc., XV, XXV), уже могли вступать в брак и посещать фидитии, но еще не имели всей полноты гражданских прав, будучи моложе 30 лет .

В той же главе Ксенофонт сообщает, что контроль за поведением ήβώντες осуществляло особое должностное лицо, которое он называет «педономом» (IV, 6): педоном обязан препроводить на суд эфоров тех, кто откажется прекратить драку. Эта же должность дважды упоминается во ΙΙ-й главе (ΙΙ, 10), но здесь явно имеется в виду наставник мальчиков. Термину παιδονόμος в тексте IV-й главы «Лакедемонской политии» равнозначен, по-видимому, термин παιδαγρέτης, который мы находим у Гезихия с пояснением: άρχή τις έπί ιππέων. Сам Ксенофонт, говоря о заговоре Кинадона (Hell., III, 4, 9), называет «всадников» νέοι. Несколько иную комбинацию - ίππαγρέτας και κόρους - находим у Архита (ibid.); см. также Hesych. s. ν. ίππαρχος; Eustath. ad Il., VIII, p. 727, 23; Dionys. Hal., II, 13). Все это дает основания предполагать, что παίδες либо κόροι было официальным наименованием корпуса «всадников» в Спарте . Оба термина используются обычно для обозначения эфебов и вообще неженатой молодежи . Но как объяснить их употребление в данном случае, если, по словам Ксенофонта, «всадниками» могли стать лишь взрослые, совершеннолетние мужчины? Наиболее вероятным нам кажется следующее решение вопроса.

Название παίδες или κόροι означает, что первоначально корпус, действительно, состоял из холостой молодежи, еще не достигшей гражданского совершеннолетия. У племен с неокрепшей еще частной собственностью, при господстве принципа неделимости семейного имущества до смерти главы семейства, ранние браки встречаются довольно редко. В этих условиях возрастной класс «юношей» обычно представляет собой весьма широкое объединение неженатой молодежи, включающее уже зрелых мужчин лет до 30, а то и более . Принцип неделимости семейного имущества при жизни отца был господствующим и в Греции гомеровского периода, причем Спарта и Крит, видимо, не составляли исключения из общего правила. Следы этого порядка вещей продолжали сохраняться и в более позднее время. На Крите еще в V в. до н. э. глава семейства при жизни волен был распоряжаться всем своим имуществом, не считаясь с желаниями сыновей (ГЗ, IV, 24 слл.). Так же можно объяснить и частичную имущественную неправоспособность спартиатов до 30 лет.

Возрастной класс «юношей», как было отмечено во вступлении, занимает особое место в первобытной родо-племенной организации. У многих народов объединения молодежи превращаются в отряды для особых поручений на службе у общины. Такими поручениями могут быть надзор за порядком на территории племени, разведывательные и просто грабительские рейды в земли соседей, разного рода общественные работы и т. д. Из этих простейших функций и разви-лась, по-видимому, широкая сфера άρχή спартанских «всадников» .

«Всаднический» корпус, так же, как и герусия, - древние общедорийские институты, существование которых засвидетельствовано как в Спарте, так и на Крите. Первоначально «всадниками» называли, по всей вероятности, военнообязанную молодежь определенного возраста, из числа которой набиралась конница племенного ополчения. С другой стороны, «геронтами» считались практически все мужчины старше призывного возраста, главы отдельных патриархальных семей и родов. В дальнейшем, по мере того, как оба эти учреждения из органов общинного самоуправления стали превращаться в органы государственной власти, их численный состав был резко ограничен. Так, в «ликурговой ретре» зафиксировано ограничение числа геронтов тридцатью, включая двух царей (Plut. Lyc, VI: τριάκοντα γερουσίαν σύν άρχαγέταις καταστήσαντα) . Не исключено, что одновременно, хотя наша традиция и умалчивает об этом, был окончательно оформлен и корпус «всадников» из 300 человек . Оба учреждения - и геронты, и «всадники» - превращаются, таким образом, в замкнутые корпорации, доступ в которые был открыт лишь немногим представителям наиболее влиятельных аристократических семей.

Можно допустить, что наряду с официально утвержденным общегосударственным союзом молодежи - корпусом «всадников» в Спарте VIII—VII вв. существовали и небольшие частные объединения сверстников типа гетерий в ионийских полисах. Однако позднее в V-IV вв. мы о них ничего не слышим.

Очевидно, на каком-то этапе своего развития спартанская система возрастных классов претерпела коренную реформу, в результате которой, во-первых, была снижена возрастная граница, отделяющая класс юношей от класса взрослых мужчин (может быть, с 30 до 20 лет), и, во-вторых, были ликвидированы самостоятельные юношеские объединения, слитые отныне с мужскими союзами в собственном значении этого слова. Таким образом, возникло то смешение возрастов в спартанских фидитиях, на которое обращает внимание Ксенофонт. Основной целью этой реформы было, несомненно, укрепление режима геронтократии, столь характерного для Спарты V-IV вв. Молодежь до 20 лет, загнанная в агелы, подвергалась там жестокой муштре. Юноши, прошедшие курс αγωγή, сразу же в массовом порядке превращались в мужчин и зачислялись в фидитии, где опять-таки попадали под неусыпный контроль более пожилых граждан. Бесперебойную работу этого механизма обеспечивали в Спарте законы против холостяков, действовавшие также и в критских городах (Ephor. FGrHist 70 F 149 у Strabo, Χ, 4, 20, С. 482) . Нарождающийся полис был, таким образом, огражден от разного рода эксцессов со стороны союзов молодежи, которые в других районах Греции нередко превращались в серьезную угрозу для государства . Вместе с тем «всаднический» корпус, сохранивший традиционное наименование κόροι, продолжал существовать в Спарте как единственная признанная законом корпорация сверстников, поступление в которую являлось для знатной молодежи началом политической карьеры.

Система общинного самоуправления, покоящаяся на двух возрастных группах - «юношей» и «старцев», характерна не только для ранних дорийских полисов Лаконии и Крита. Подобная же форма политического устройства довольно живо очерчена в гомеровских поэмах (см. Гл. II). В послегомеровский период пережитки возрастных классов продолжали сохраняться в организации ряда культовых объединений в ионийских полисах Малой Азии. Примером может служить знаменитый милетский союз мольпов. О его структуре позволяет судить большая надпись I в. до н. э., воспроизводящая более ранний документ, вероятно, V в. до н. э. (Syll.3 I, 57). Ядро союза составляла группа так называемых «стефанефоров». Стефанефоры делились на две категории - «юношей» (νέοι) и «жрецов» (ίέρεες). Кроме них, в состав союза входила еще коллегия служителей, занимавшихся приготовлением жертвенных обедов (онитады) .

Как показал С. Я. Лурье в своей работе, посвященной союзу мольпов , его историческим прототипом является первобытный мужской союз со свойственным для него делением на возрастные классы. Сравнивая общество мольпов со спартанскими фидитиями, Лурье приходит к выводу, что исторически первый из этих типов союза стоит на более высокой ступени развития, так как доступ в него, как и в современные «тайные» союзы Африки или Северной Америки, был открыт далеко не всякому, фидитий же охватывали всех свободных граждан Спарты . Однако наряду с фидитиями в Спарте существовали и союзы другого типа, закрытые для большинства рядовых граждан и включающие в свой состав только узкий круг аристократии. Этими союзами были герусия и корпус «всадников», противостоящие друг другу как два возрастных класса, подобно стефанефорам «жрецам» и стефанефорам «юношам» в корпорации мольпов.

Известно, что в древности (вплоть до VI в. до н. э.) мольпы пользовались в Милете большим политическим влиянием. Не исключено, что в руках союза сосредоточивалась вся реальная власть в государстве . Глава мольпов, носивший титул эсимнета, и в более поздний период оставался эпонимным магистратом Милета. Можно предположить, что первоначально (в архаический период) старшая группа стефанефоров («жрецы») образовывала милетский совет старейшин (как герусия в Спарте), тогда как младшая группа («юноши») играла при нем роль исполнительного полицейско-административного аппарата (наподобие «всадников»). Как было уже замечено, эта форма государственного правления восходит к политическому строю общины гомеровского периода . Эту последнюю можно, очевидно, принять за общую исходную точку, с которой начинается развитие государства как в Милете, так и в Спарте. Однако в силу специфики местных условий конечные результаты политической эволюции оказались в обоих случаях различными. В то время как в Спарте мы наблюдаем полное слияние первоначальных возрастных классов с органами государственной власти, в Милете такого слияния не произошло. Замкнутый круг милетской аристократии, составлявший ядро союза мольпов, был оттеснен от власти демократическим движением VI в. В дальнейшем мольпы продолжали существовать как чисто религиозная организация, стоящая фактически вне государства .

Если параллель между спартанской герусией и «всадниками», с одной стороны, и степенями посвящения в союзе мольпов, с другой, исторически оправдана, то развивая эту мысль дальше, можно сравнить эфорат - третий важнейший структурный элемент спартанского государственного аппарата, с коллегией эсимнетов у мольпов (из шести человек), глава которой был в то же время эпонимным магистратом Милета. Термин αϊσυμνήτης («посредник», «примиритель»), обозначающий ординарного, либо экстраординарного магистрата, засвидетельствован и в ряде других греческих полисов особенно в архаический период .

Впервые об эсимнетах упоминает Гомер. В одной из сцен «Одиссеи» (VIII, 258 слл.) девять «выборных судей» (αίσυμνήται... κριτοΐ... δήμιοι) «выравнивают хор и расширяют круг» для состязания молодых феаков в пляске. Определение δήμιοι показывает, что эсимнеты, о которых говорит Гомер, уже могут быть названы должностными лицами в собственном значении этого слова (ср. δημογέρων). Тем не менее переход от скромных полномочий хоровожатого к широким функциям полисного магистрата был бы непонятен, если бы между ними не было связующего звена в лице эсимнета милетских мольпов, по-видимому, совмещавшего как те, так и другие обязанности.

Как полагает Краймс, первоначальные функции эфоров не отличались существенно от функций гомеровских вестников. Они должны были созывать народ на собрание и председательствовать на нем, созывать геронтов на совет или на заседание суда, объявлять набор в ополчение и сопровождать царей в походе, как это делают вестники в гомеровских поэмах . Эфоры, таким образом, были представителями царей в герусии и народном собрании . Параллель между эфорами и вестниками в целом - вполне оправдана и уместна. Тем не менее нам кажется, что Краймс несколько преувеличивает зависимость эфората в ранней Спарте от царской власти . Привилегии спартанских царей были весьма ограниченными уже в гомеровский период, как и повсюду в Греции этого времени. Теоретически власть царя, Очевидно, не считалась пожизненной. Еще в эллинистический период в Спарте существовал обычай, несомненно, очень древний, следуя которому эфоры каждые девять лет совершали гадание по звездам и в зависимости от его результатов решали, достоин царь своего титула или же нет (Plut. Agis, XI).

Если в позднее время эфоры, скорее всего, использовали эти религиозные санкции по своему произволу (для сведения счетов с неугодными им царями), в древности, когда власть самих эфоров не была еще столь велика, они могли поднять руку на царя, лишь чувствуя на своей стороне авторитет и поддержку какого-то другого органа власти. В ранней Спарте таким органом могла быть лишь герусия. Отсюда мы можем заключить, что первоначально эфорат играл роль вспомогательной магистратуры, но не при отдельных царях, как считает Краймс, а при совете старейшин, в состав которого входили цари. На это указывает также и распределение судебных обязанностей между эфорами и геронтами, которое соблюдалось в Спарте еще в IV в. (Arist. Polit., III, 1275b, 9 сл.): в то время, как первые занимались исключительно гражданскими делами (τάς των συμβολαίων), последние ведали более важными уголовными (τάς φοίνικας). С другой стороны, эфорат был самым непосредственным образом связан с корпусом «всадников», о котором шла речь выше. По свидетельству Ксенофонта (Resp. Lac., IV, 3), эфоры избирали трех гиппагретов, а те, в свою очередь, всех остальных «всадников». При подавлении заговора Кинадона «всадники» и их предводители действовали в соответствии с инструкциями, полученными от эфоров (Xen. Hell., III, 4, 9). Эфоры же отбирали из числа «всадников» так называемых «агатургов» (Suid. s. ν. αγαθοεργοί). А так как и тех и других было по пять, то можно допустить, что последние были личными агентами первых.

Высшей инстанцией, в подчинении у которой находились «всадники», была, по всей вероятности, герусия. Однако непосредственное руководство корпусом, как видно из этих фактов, осуществляли эфоры.

Таким образом, в той иерархии мужских союзов, которая, по нашему мнению, образует основу спартанского государственного механизма, эфоры играли роль связующего и координирующего звена между старшей и младшей возрастными группами - между геронтами и «всадниками», и в этом смысле эфорат можно считать столь же древним и неотъемлемым элементом всей системы, как и оба последние учреждения.

Подобно геронтам и «всадникам», эфоры уже в древнейший период могли иметь свою довольно широкую сферу полномочий в управлении государством. Наряду с чисто служебными и, может быть, сакральными функциями, которые коллегия эфоров исполняла при совете старейшин, в число их обязанностей входил также общий надзор за системой возрастных классов и мужских союзов.

В IV в. одной из главных обязанностей эфоров было объявление сроков призыва в армию (см. Xen. Resp. Lac., XI, 2: προκηρύττουσι τά έτη, εις ά δει στρατεύεσται καί ίππεΰσι καί όπλίταις). Как было показано выше, в V-IV вв. до н. э. организация спартанской армии была еще тесно связана с системой возрастных классов и мужских союзов. Эфоры, таким образом, должны были следить за исправным функционированием агел и фидитиев . С другой стороны, эфоры были главными блюстителями спартанского modus vivendi . Они, например, занимались разбирательством драк и ссор между молодыми спартиатами (Xen. Resp. Lac., IV, 6). Они же следили за неукоснительной строгостью гражданского воспитания. Каждые десять дней эфебы, собранные из всех агел, и раздетые донага, выстраивались перед эфорами, и те, внимательно осматривая их, определяли, насколько усердно они предаются телесным упражнениям. Тех, у кого замечали признаки дряблости или ожирения, наказывали. Эфоры также должны были следить и за одеждой молодежи, чтобы она ни в чем не отклонялась от установленного образца (Athen., XII, 550 c-d, ср. Plut. Cleom., IX). Наконец, эфоры принимали участие в своеобразном трибунале, который судил лиц, нарушивших порядок в фидитиях, и штрафовал провинившихся... лепешками (Athen., IV, 141а; см. выше, стр. 154). Примеры столь мелочной опеки создают впечатление, что в области надзора за нравами функции эфоров, пожалуй, не были четко отграничены от функций низших должностных лиц системы агел и фидитиев (педономов, старшин сисситий и т. д.). В свою очередь, это говорит о самой тесной и непосредственной связи эфората с институтом мужских союзов в его спартанской форме .

Время возникновения коллегии эфоров как особого органа государственного управления невозможно установить даже приблизительно , хотя наиболее вероятной нам представляется точка зрения тех исследователей, которые относят эфорат к числу древних общедорийских учреждений . Возвышение эфората наша традиция датирует серединой VI в. до н. э. Мудрый Хилон, который, по словам Диогена Лаэртского (I, 68), «первым впряг эфоров в одну упряжку с царями» (πρώτος είσηγήσατο εφόρους τοις βασιλεΰσι παραζευγνύναι), сам был эфором в 556/555 г. На середину VI в., по авторитетному мнению ряда ученых , падает и такое важнейшее в истории Спарты событие, как «законодательство Ликурга», т. е., серия реформ, включающая в частности перестройку и обновление системы мужских союзов. Усиление власти эфоров, несомненно, следует связать с этой перестройкой .

Вопрос о коллективных обедах граждан занимает особое место в греческой политической теории, представленной в трудах великих утопистов древности Платона и Аристотеля. Изображенные ими сисситии интересны для нас в той степени, в которой они помогают понять природу их исторического прототипа - дорийских мужских союзов.

Коллективные обеды граждан в греческой политической теории: Платон

Как нечто само собой разумеющееся, общие трапезы «стражей» упомянуты уже в III-й книге «Политии» Платона (Resp., 416 Ε: φοιτώντας δέ εις συσσίτια ώσπερ έστρατοπεδευμένους κοινή ζην; ср. 458 C-D). Организация сисситии здесь еще не вызывает у философа каких-либо затруднений, поскольку «стражи» в идеальном государстве живут в условиях абсолютного равенства, не зная частной собственности. Как один из основных элементов «аристократии» сисситии сохраняются и в следующей за ней по степени совершенства «тимократии» (Resp., 547 D) - под этим прозрачным псевдонимом, по признанию самого Платона (544 С), скрываются спартанское и критское государства. Идеализированное изображение древнейших Афин в диалоге «Критий» (112 С) также не обходится без сисситий. Однако, пытаясь перенести свои мечты об идеальной форме человеческого общежития на почву реальной действительности, Платон попадает в затруднительное положение. Наглядным свидетельством этого могут служить его путаные и часто противоречивые суждения о сисситиях в «Законах».

Как известно это сочинение начинается с рассуждения о принципах («добродетелях»), которые должны быть положены в основу совершенного государства. Один из трех собеседников, Клиний, высказывает предположение, что критский законодатель, создавая конституцию своего государства, имел в виду прежде всего войну. Квинтэссенция критской государственности заключена для Платона в сисситиях и гимнасиях (Leg., 625 С - 626 А). Афинянин, говорящий, несомненно, от лица самого автора, оспаривает Клиния и убеждает своих собеседников в том, что и Минос и Ликург имели в виду всю добродетель в совокупности, а не какую-то ее часть - военное мужество (630 С - Е).

Таким образом, уже в начале своего трактата Платон возводит сотрапезничество в высший государственный принцип. Однако немного спустя (636 Α-B), он оговаривается и замечает, что сисситии могут быть не только полезны, но и вредны, являясь источником смут и способствуя половым извращениям. Тем не менее, переходя к изложению своего проекта законодательства, Платон вводит в него в качестве строжайшего предписания обязательный режим сисситий для должностных лиц (762 C-D): «правители и агрономы в течение двух лет пусть живут следующим образом: во-первых, повсюду должны быть сисситии, в которых для всех будет устраиваться общая трапеза. Тот же, кто не примет участия в сисситии (άποσυσσιτήσας) хотя бы один день или ночью будет спать отдельно (αποκοιμηθείς), если это сделано не по распоряжению правителей и в этом нет никакой настоятельной необходимости, если обнаружат его пятеро и, записав, поставят на агоре, как ослабившего бдительность (καταλελυκότα τήν φρουράν), пусть подвергнется бесчестью как предавший доверенную ему часть государства и будет наказан ударами всяким, кто окажется поблизости и захочет наказать, сам оставаясь при этом безнаказанным» . Далее (780 Α-B) устанавливается обязательность посещения сисситий для молодых людей, вступивших в брак (что это правило распространяется также на холостяков, очевидно, считается чем-то само собой разумеющимся). Сразу же вслед за этим (780 Е—781 D) Платон вплотную приступает к вопросу об участии в общих трапезах также и женщин и решает его в целом положительно, возвращаясь, таким образом, к своей старой мысли о полной эмансипации слабого пола (ср. Resp., 451 А слл.). Пёльман заключает отсюда, что система сисситий в государстве «Законов» должна была охватывать все свободное население, разрешая самым радикальным образом проблему общественного потребления. Бизингер возражает на это, что такое понимание противоречило бы встречающимся у Платона упоминаниям о частном хозяйстве граждан Магнезии, ради которого они большую часть времени должны были проводить у себя дома (см. 758 В; 776 А; 808 А-В).

Сам Платон, как кажется, не был чужд сомнений в осуществимости своей программы на практике. Об этом говорит один пассаж в VII-й книге «Законов» (806 D - 807 В): «Как бы проводили жизнь люди, обладая в умеренном количестве всем необходимым, когда ремесла переданы другим, земледелие же предоставлено рабам, которые отдают из плодов земли долю достаточную для того, чтобы люди могли жить прилично, когда устроены сисситии отдельно для мужчин, а неподалеку - для их близких, детей женского пола и их матерей, причем начальникам и начальницам было бы поручено распускать эти сисситии, наблюдая каждый день за поведением сотрапезников, после чего начальник и прочие, совершив возлияние тем богам, которым посвящена эта ночь или день, расходились бы, вот таким образом, по домам? Неужели людям, жизнь которых устроена таким образом, не останется никакого полезного и вполне подобающего дела, но каждый из них должен жить, жирея, подобно скоту? Мы утверждаем, что это несправедливо и плохо и вообще невозможно, если живущий таким образом не получит того, что ему подобает. Подобает же праздному и беспечно разжиревшему животному быть растерзанным другим, закаленным в мужестве и трудах. Если бы мы исследовали этот вопрос достаточно тщательно, как мы теперь это и делаем, то (убедились бы), что этого бы, пожалуй, никогда не случилось, если бы жены, дети, хозяйства и все вообще было у каждого из нас в частном владении. А если (даже) то, о чем мы сейчас говорим, окажется хуже по сравнению с тем (о чем говорилось раньше), то (в этом-то случае) как раз и будет соблюдена надлежащая мера» (τά δε μετ' έκεΐν' αΰ δεύτερα τά νΰν λεγόμενα εί γίγνοιτο ήμΐν, γίγνοιτο άν καί μάλα μετρίως). Место - довольно темное и вызывает у современных исследователей подчас противоречивые толкования. Так, Г. Морроу считает, что именно здесь Платон дает развернутое описание сисситий так, как он их себе представляет. Бизингер , напротив, категорически отрицает такую возможность. Истина, по всей вероятности, лежит посредине. Можно согласиться с Морроу в том, что в первой части отрывка нарисована идеальная, с точки зрения Платона, картина коллективной трапезы мужчин, женщин и детей обоего пола. На это указывают употребляемые в тексте выражения: τά μεν αναγκαία εΐη κατεσκευασμενα μέτρια и ζώσι κοσμίως, а также обилие деталей, которое иначе было бы непонятно. Однако вместе с тем у автора возникает опасение, как бы читатели не поняли его плохо, не подумали, что граждане идеального государства будут все свое время проводить в полнейшей праздности и обжорстве. Философ ищет и находит противоядие в частной собственности, в то же время, очевидно, не отказываясь от мысли о сисситиях . Наибольшее затруднение представлял для Платона вопрос об организации снабжения сисситий. Этот вопрос ставится в «Законах», однако, от прямого ответа на него автор трактата уходит (842 В): «Теперь мы почти вплотную подойдем к устройству сисситий, что, как мы говорим, в других местах было бы и затруднительно, тогда как на Крите никто и не подумал бы, что должно быть иначе. Что же до того, каким образом (их устроить) - или так, как здесь (на Крите), или как в Лакедемоне, или, кроме того, есть еще и третий способ, лучше этих обоих, то мне кажется, что изобрести его будет нетрудно, но большой пользы это изобретение не принесет -ведь и теперешнее устройство (вполне) пригодно». В следующем далее рассуждении о распределении продовольствия между тремя сословиями (847 Ε - 848 С) о сисситиях ни словом не упоминается. Однако еще далее о взносах граждан в сисситии говорится уже, как о чем-то твердо установленном (955 Е): «Имущество каждого должно быть оценено по многим надобностям, причем члены фил должны письменно докладывать агрономам о своих доходах на каждый год, чтобы из двух видов податей государство могло пользоваться каждый год тем, которым оно захочет, размыслив, взять ему часть всего имущества, или же годового дохода, не считая того, что выплачивается в сисситии». Отсюда можно заключить, что спартанская система индивидуальных взносов казалась Платону наиболее предпочтительной .

Бизингер, отмечая нерешительность и колебания Платона в вопросе об устройстве коллективных обедов, приходит к выводу, что упоминания о сисситиях в тексте «Законов» являются следствием недоработки, незавершенности этого последнего произведения великого философа. У Платона, очевидно, были сначала какие-то мысли по этому поводу, но затем он убедился в их неосуществимости и вряд ли собирался идти дальше организации сисситий для агрономов в так называемых криптиях. В гипотезе Бизингера есть рациональное зерно: неоформленность «Законов», беспорядочность их композиции и стиля отмечают многие исследователи . Однако, в целом нам представляется более убедительным объяснение, предлагаемое Морроу . По его мнению, противоречия и непоследовательность в отношении Платона к сисситиям отражают не столько внутреннюю, субъективную неспособность философа гармонически организовать собранный им исторический материал, сколько объективно присущую этому материалу противоречивость. Социально-экономический строй платоновской Магнезии представляет собой попытку увязать развитую частную собственность на землю и рабов (с ориентацией на Афины) с примитивным искусственно коллективизированным жизненным укладом (с ориентацией на Спарту и Крит). Обреченность такого рода реакционных утопий Платон наглядно продемонстрировал в своем последнем труде.

Коллективные обеды граждан в греческой политической теории: Аристотель

Реальное противоречие, пронизывающее концепцию «Законов», метафизически снимает в своем проекте идеального государства Аристотель.

О необходимости сисситий в «благоустроенном» полисе говорится уже во II-й книге «Политики». Аристотель полемизирует здесь с тем требованием абсолютной общности имущества, упразднения семьи и т.д., которое выдвигает Платон в «Политии». Такое обобществление, по мнению Аристотеля, практически неосуществимо и к тому же в нем нет необходимости, если в государстве существуют законы, повинуясь которым граждане добровольно уступают свое имущество в пользование другим . Это положение автор подкрепляет ссылками на хорошо устроенные (καλώς οίκουμέναι) государства, прежде всего на Спарту и Крит (1263а 33 слл.): «Ведь каждый, имея частную собственность, предоставляет ее в пользование друзьям, ибо пользуется сообща с ними, подобно тому как в Лакедемоне пользуются рабами, принадлежащими другим как своими собственными, также лошадьми и собаками, а если нуждаются в припасах на время, (берут их) в (любом) поле, лежащем за городом (έν τοις άγροίς κατά την χώραν). Очевидно, таким образом, что лучше, если имущество будет находиться в частной собственности, но в общем пользовании. Позаботиться об этом - дело законодателя». И далее (1263b 37-42): «Странно, что собираясь учредить воспитание и полагая, что благодаря ему государство станет лучше, он (то есть Платон) (в то же время) рассчитывает навести порядок такими мерами (как обобществление имущества), а не с помощью (добрых) обычаев, философии и законов (τοις έθεσι και τή φιλοσοφία καί τοις νόμοις), подобно тому, как законодатель в Лакедемоне и на Крите установил общность имущества с помощью сисситий» (τά περί τάς κτήσεις έν Λακεδαίμονα καί Κρήτη τοις συσσιτίοις ό νομοθέτης έκοίνωσε). Заметим сразу же, что в своей полемике Аристотель столь же непоследователен, как и его оппонент. Он подвергает суровой критике спартанскую организацию сисситий, на которую только что ссылался как на образец (II, 1271а 26 слл.; 1272а 12 слл.; ср. IV, 1294b 26), и отдает предпочтение критской системе, которая строится на принципах, близких платоновской абсолютной общности имущества. В идеальном полисе Аристотеля материальной базой сисситий служит земля, принадлежащая государству (VII, 1330а 12). Тем самым легко устраняются все те трудности, которые тщетно пытался преодолеть Платон, устраивая свое второе по совершенству государство, но в то же время Аристотель дискредитирует те самые принципы, которые он отстаивал во ΙΙ-й книге.

Внимательный анализ политических сочинений Платона и Аристотеля показывает, что ни того, ни другого автора нельзя упрекнуть в лаконофильстве дешевого толка, как например, Ксенофонта . Оба относятся к общественному и государственному строю Спарты и Крита сугубо критически. Достаточно вспомнить художественно яркое изображение алчности спартанцев в «Политии» Платона (548 Α-B) или суровую характеристику спартанской гинекократии у Аристотеля (Polit., II, 1269b 12-1270а 15). Вместе с тем, бросается в глаза, что эта критика отнюдь не затрагивает главных социально-экономических устоев дорийского государства . Напротив, такие важные элементы общественного строя Спарты и городов Крита, как деление на сословия, ограничения товарно-денежного хозяйства, сисситии, государственное воспитание молодежи - все это и Платон, и Аристотель берут за основу своих утопических конституций. Недостатки и непоследовательность в проведении в жизнь этих основных принципов в самих дорийских государствах объясняются либо отдельными просчетами законодателя, либо искажением его первоначального замысла в более поздние времена . При всех колебаниях и противоречиях (что было показано нами на примере вопроса о сисситиях) оба философа обнаруживают, таким образом, удивительную приверженность к определенному типу полиса - примитивному аграрному государству спартанско-критского образца .

Утопии Платона и Аристотеля являются свидетельством мучительных поисков выхода из тупика, в который завел Грецию кризис города-государства в IV в. до н. э. В обстановке всеобщего разброда и смятения, охвативших передовые греческие полисы в этот период, Спарта и особенно Крит, лежащий уже как бы за пределами собственно греческого мира , представлялись афинским теоретикам государства спасительными островками, где была еще возможна нормальная политическая жизнь. Причину этой идеализации удачно определил Фр. Олье в своей книге «Спартанский мираж»: «Наблюдаемая извне, с определенной дистанции она (Спарта) приобрела в V веке резкие, определенные черты, которые властно воздействовали на умы и были способны к возбуждению как самой сильной антипатии, так и восхищения. Она выставляла напоказ жесткую простоту своих очертаний. В своей наготе, без прикрас Спарта наилучшим образом демонстрировала зрителям своеобразие своего строя». Итак, именно простота, примитивность общественного строя дорийских государств привлекали к ним внимание греческих мыслителей. В этой простоте они видели залог их исключительной стабильности. Правда, в конце концов кризис, охвативший Грецию, затронул и эти отсталые государства. Однако на расстоянии его симптомы можно было объяснить частными просчетами законодателя, не отвергая весь установленный им порядок в целом. Именно здесь, в Спарте и на Крите, утописты IV в. нашли, как им казалось, идеально сбалансированную при всей ее простоте систему взаимоотношений полиса и хоры, то есть рабов и рабовладельцев, систему, базирующуюся всецело на земледелии и поэтому удивительно стабильную, гарантирующую гражданам устойчивый доход и в то же время избавляющую их от всякой «хрематистики».

Не менее важно обратить внимание и на другую сторону этой идеализации. Принцип уравнительности, царивший в дорийских государствах, казался теоретикам полиса наиболее радикальным и вместе с тем безболезненным способом устранения внутренних противоречий, раздиравших гражданскую общину в таких городах, как, скажем, Афины. В данном случае и Платон, и Аристотель выступают как выразители взглядов зажиточных граждан, напуганных эксцессами демократического режима (литургии, судебные процессы против богачей, шантаж сикофантов и т.п.). Еще более последовательно проводит ту же мысль Ксенофонт в V-VII-й главах «Лакедемонской политии», где он развертывает перед читателем картину пресловутого спартанского «коммунизма». В большинстве государств, - говорит он, - каждый обогащается, как только может, не брезгуя никакими средствами. В Спарте, напротив, законодатель с присущей ему мудростью лишил богатство всякой привлекательности (VII, 3). Все спартиаты - бедные и богатые, ведут совершенно одинаковый образ жизни, одинаково питаются за общим столом, носят одинаково скромную одежду, их дети без всяких различий и поблажек подвергаются военной муштре в агелах. Так что приобретательство лишено в Спарте всякого смысла. Деньги Ликург превратил в посмешище: настолько они неудобны. Даже небольшую сумму денег невозможно спрятать так, чтобы о них не знали соседи (VII, 5, 6). Практически у спартиатов нет ничего своего - все общее. Так, если спартиату срочно нужны лошади и повозка, а своих под рукой нет, он может взять чужих с тем, чтобы потом поставить их на место. Если он задержался на охоте и у него нет с собой провизии, он может взять нужное ему количество из припасов другого (VI, 3, 4). «Таким образом, - заключает Ксенофонт, - выручая друг друга, и малоимущие оказываются совладельцами во всем, чем богата страна (μετέχουοτ πάντων τών έν τή χώρα), когда они в чем-нибудь нуждаются». В этих словах заключен явный, лишь слегка завуалированный выпад против афинской демократии. Создавая у читателей иллюзию гармонии классовых интересов, якобы царящей в Спарте, Ксенофонт тем самым ставит под сомнение целесообразность установленной демократией системы раздач бедноте хлеба и денег за счет экспроприации имущества богачей. Как уже было отмечено, ни Платон, ни Аристотель отнюдь не могут быть заподозрены в сознательном, пропагандистском возвеличении всего спартанского, что совершенно определенно можно сказать о Ксенофонте . Тем не менее, в своих попытках сконструировать идеальный полис они оба не идут дальше все той же спартанской уравнительности.

Сущностная характеристика греческого полиса

В современной научной литературе нередко высказывается мысль о том, что в своих утопических проектах как Платон, так и Аристотель не выходят за рамки греческого города-государства со всеми присущими ему особенностями: замкнутостью, автаркией, подчинением индивидуума диктату большинства и т.д. Уже a priori высказывания этого рода позволяют рассматривать Спарту и города Крита, поскольку именно они занимают центральное место в политической теории обоих философов, как одну из типичных разновидностей полиса. Действительно, принадлежность дорийских государств к типу полиса, несмотря на все их своеобразие, никогда не ставилась под сомнение греческими мыслителями . Между тем, как было уже замечено во вступлении, в современной литературе сомнения такого рода высказываются довольно часто . Объясняется это тем, что буржуазная историческая наука, утратив свойственное мышлению древних стихийное сознание сущности полиса, до сих пор еще не выработала подлинно научного определения этого понятия. Советские историки, определяя полис как одну из стадий в развитии рабовладельческой формации, исходят обычно из характеристики античной формы собственности, которую дает К. Маркс в «Немецкой идеологии»: «Вторая форма собственности - это античная общинная и государственная собственность... Наряду с общинной собственностью развивается уже и движимая, а впоследствии и недвижимая, частная собственность, но как отклоняющаяся от нормы и подчиненная общинной собственности форма. Граждане государства лишь сообща владеют своими работающими рабами и уже в силу этого связаны формой общинной собственности. Это - совместная частная собственность активных граждан государства, вынужденных перед лицом рабов сохранять эту естественно выросшую форму ассоциации». Из этих слов ясно, что Маркс видел в античном городе-государстве не просто политическую надстройку, но определенную форму организации господствующего класса перед лицом угнетенных и, следовательно, существенный элемент самого экономического базиса рабовладельческого общества на одной из стадий его развития . Правда, сам принцип этой организации остается не вполне ясным, так как мысль Маркса выражена здесь очень сжато. Прежде всего, что следует понимать под «общинной собственностью», которая составляет основу античной формы собственности и, следовательно, основу полиса? В нашей научной литературе можно встретить различные ответы на этот вопрос. Так, С. И. Ковалев понимает термин Gemeindeeigentum буквально как 'собственность, принадлежащая непосредственно государству', как например, ager publicus в Риме. Однако, встав на эту точку зрения, нам пришлось бы исключить из ранга полисов, например, Афины, где государственная земля, как известно, играла весьма скромную роль в экономике страны . Иное толкование этого положения Маркса выдвигает С. Л. Утченко . По его мнению, природа античной формы собственности проявляется прежде всего в том, что в античном обществе собственником в собственном значении этого слова может быть лишь член общины, полноправный гражданин. В соответствии с этим Утченко определяет полис как «организацию, которая в известных исторических условиях наилучшим образом обеспечивала коллективу собственников осуществление права на земельную собственность, а также распоряжение (управление) этой собственностью и ее защиту». Однако такое определение, хотя против него трудно возразить что-либо по существу, представляется нам чересчур общим, не раскрывающим в полной мере специфику полиса по сравнению, скажем, с восточной или германской сельской общиной . Ближе других к пониманию действительного смысла слов Маркса подходит К. М. Колобова. Суть полиса она видит в следующем: «Для любого античного полиса характерно наличие двойственной формы собственности: 1) частной собственности рабовладельцев как на недвижимое, так и на движимое имущество; 2) общеполисной формы собственности как верховной собственности всего гражданского коллектива, объединенного в полис, т.е. государства. Двойственная форма собственности была выражением двойственного социального состава полиса, состоящего из класса рабовладельцев, владеющих землей, деньгами, движимым имуществом, средствами и орудиями производства, рабами, и мелких свободных производителей, живущих личным трудом. Свободные владели средствами производства и несложными орудиями труда, но должны были работать сами, чтобы просуществовать и прокормить членов семьи. Их интересы обеспечивала общинно-государственная собственность, ставя преграды беспредельному обогащению рабовладельцев как частных собственников. Это обеспечение проявлялось главным образом в контроле со стороны гражданского коллектива над частной собственностью его членов». В качестве примеров такого рода контроля над собственностью К. М. Колобова называет ограничение пределами полиса права купли-продажи земли, повинности богатых граждан в пользу государства (литургии), установление земельного максимума. «Этими мерами, - продолжает она, - государство стремилось не допустить ослабления сплоченного гражданского коллектива и тем самым сохранить слой свободных производителей как собственников средств производства и орудий труда». Таким образом, полис можно определить как своеобразный союз (блок), объединяющий в единое целое два крыла гражданского сословия: зажиточных граждан, владеющих рабами, и свободную бедноту. В основе этого союза лежит особая политика государства, содержание которой можно свести к комплексу мероприятий частью ограничивающих развитие частной собственности, частью, добавим от себя, способствующих сохранению и расширению собственности общины в ее чистом виде (сюда можно отнести не только недвижимость, но также и денежные доходы государства - например, союзнический форос в Афинах). Что касается мер, направленных на ограничение частной собственности, то они могут быть двоякого рода, выражаясь либо в перераспределении части прибавочного продукта рабовладельческих хозяйств между всеми гражданами (литургии, налоги на собственность, конфискации и т.д.), либо в контроле за потреблением этого прибавочного продукта самими рабовладельцами (законы против роскоши). Меры этого последнего рода, хотя и содержали в себе значительный элемент демагогии, имели тем не менее немаловажное значение (особенно на ранних этапах формирования полиса), сдерживая рост частных состояний и способствуя установлению, если не действительного, то, по крайней мере, видимого равенства граждан.

В известной мере эти традиции уравнительности, справедливого дележа были унаследованы полисом от его исторической предшественницы - родо-племенной общины. Именно так, очевидно, следует понимать слова Маркса о сохранении гражданами полиса «естественно выросшей формы ассоциации». Вместе с тем, однако, полис нельзя рассматривать как простой слепок племенной общины, автоматически перенесенный в новые исторические условия. При наличии известного родового сходства между ними нельзя не заметить и резкого различия - различия между первобытной, еще не расчлененной на классы общиной и общиной эксплуататорской, имеющей к тому же форму государства. Преемственность, отмеченная Марксом, не исключает коренной ломки и перестройки всех основных институтов племенной общины, а также появления и совершенно новых, ей неизвестных учреждений при переходе на стадию города-государства. Так, законы против роскоши, являясь, несомненно, одним из древнейших полисных институтов, были совершенно неизвестны в эпоху господства родового строя. У современных отсталых народов большое богатство не считается чем-то предосудительным в том случае, если его рост сопровождается постоянными изъявлениями щедрости владельца по отношению к своим соседям и соплеменникам . Едва ли случайно также, что греческая традиция обычно связывает меры против роскоши и богатства с именами конкретных законодателей (Солона, Залевка, Периандра, Ликурга и т. д.) и, таким образом, дает им более или менее точную датировку. Очевидно именно законы такого рода представлялись историческому мышлению греков наиболее ярким свидетельством сознательного вмешательства законодателя в естественный процесс развития государства. Напротив, упоминания о законодательном учреждении литургий в традиции почти не встречаются. И это понятно: корни литургии уходят слишком глубоко в родовой строй, чтобы можно было проследить ее возникновение . Щедрость богача в угощении своих сородичей, а затем сограждан, в исполнении общественных повинностей казалась грекам делом само собой разумеющимся, данным от века.

Несомненно, однако, что сам принцип, лежащий в основе литургии, должен был претерпеть существенные изменения при переходе от общины к полису. Из моральной нормы он стал государственным законом . Оставляя в стороне гипертрофированные формы этого института в Афинах IV в., заметим, однако, что элементы систематизации в распределении повинностей между зажиточными гражданами должны были появиться уже на начальном этапе становления греческого города-государства. Достаточно вспомнить такие важные вехи в древнейшей истории Аттики, как установление системы навкрарий или солоновский ценз . Правда, на первых порах точная фиксация литургий диктовалась в основном интересами военного дела, однако, уже довольно рано мы сталкиваемся с попытками распространить те же принципы и на другие области государственной жизни, например, на организацию культа.

С другой стороны, экономические привилегии аристократии, столь характерные для гомеровской общины, в течение архаического периода, были изжиты в большинстве передовых полисов. В частности, принцип γέρας, обеспечивавший «лучшим» львиную долю при разделе общественных доходов, теперь уступает место принципу абсолютного равенства граждан в их отношении к государственной собственности . В дальнейшем на этой почве вырастают такие совершенно неизвестные в первобытном обществе институты, как оплата должностей и военной службы, диобелия, раздачи и т. д.

Отмеченные особенности внутренней организации полиса позволяют по-новому взглянуть также и на дорийские мужские союзы. В самом деле, все те элементы, из которых складывается характерная для любого античного государства политика ограничения частной собственности и упрочения собственности общинной, мы находим также в Спарте и городах Крита, но не в виде разрозненных и изолированных друг от друга учреждений и законов, а слитым в некое компактное, органическое целое в виде сисситии . Дух ригористической уравнительности, строгого взаимоконтроля, царивший на обедах фидитиев и гетерий, - лишь более последовательное и категоричное выражение того же самого принципа, который был положен в основу законов против роскоши в других греческих полисах. С другой стороны, присущий всякому полису принцип литургии, повинностей имущих в пользу неимущих, совершенно отчетливо выступает в таких дорийских обычаях, как угощение сотрапезников в фидитиях или предоставление дома и утвари для обедов гетерии ее архонтом. Результатом дальнейшего развития того же принципа можно считать критскую форму взносов в сисситии на основе подоходного (10%) обложения. Наконец, распределение государственных доходов между гетериями в городах Крита, по существу, представляет собой ничто иное, как древнейшую разновидность той системы раздач, оплачиваемых должностей, праздников и т. п. способов подкармливания народа, которая достигла такого развития в Афинах V-IV вв. до н. э. В этом свете дорийский мужской союз (фидитий или гетерия) может рассматриваться как своеобразная ячейка, атом, основной структурный элемент дорийского полиса. В то же время каждый из таких союзов как бы в миниатюре воспроизводит исторический тип полиса вообще. «Совместная частная собственность граждан» здесь, в Спарте и на Крите, не абстрагируется из своих многочисленных проявлений в различных ведомствах города-государства, а отливается в одну конкретную, житейскую форму повседневного сотрапезничества. В этой простоте, конкретности, единичности и заключается тот соблазн, который, несомненно, представляли сисситии для греческих теоретиков государства в их поисках наилучшей формы полиса.

Как конкретное воплощение основных принципов полисной организации, дорийские мужские союзы с наибольшей наглядностью подтверждают тезис Маркса о той преемственности, которая связывает город-государство с первобытной общиной. Родство гетерий и фидитиев с мужскими союзами Черной Африки, Меланезии, Индии, Америки и т. д. можно считать неоспоримо доказанным. В самой Греции их прототипом были объединения сотрапезников, подобные тем, которые изображает в своих поэмах Гомер . Союзы этого последнего типа действуют в рамках родовой общины, которая, однако, уже находится на стадии разложения. Но подобно тому как полис, взятый абстрактно, нельзя рассматривать просто как законсервированную общину, точно так же союзы граждан в Спарте и на Крите не были лишь разновидностью первобытных мужских союзов. Факты показывают, что это была организация совершенно иного рода, сохранившая лишь отдельные элементы старой формы.

В организационном отношении система фидитиев в Спарте довольно близко напоминает систему возрастных классов - «полков» у южно-африканских банту: зулусов, матабеле, нгуни и пр. В обоих случаях отдельные союзы, входящие в состав системы, подчинены строгому контролю центральной власти (у банту в лице племенного вождя, в Спарте в лице эфоров). В обоих случаях основой, на которой покоится система мужских союзов, является не родо-племенное деление, а территориальное. Наконец, как в том, так и в другом случае религиозная окраска союзов либо совсем не выражена, либо выражена очень слабо . Однако, несмотря на отмеченные черты сходства, между обеими этими формами мужских союзов есть и существенное различие, вытекающее из того, что исторически банту Южной Африки до их покорения европейскими колонизаторами находились еще на стадии военной демократии, тогда как спартанцы уже миновали этот этап и перешли на стадию классового общества и государства. Главной функцией системы возрастных классов у зулусов и других родственных им племен была война. Каждый отдельно взятый мужской союз представлял собой отряд воинов в составе общеплеменного ополчения. Иначе обстояло дело в Спарте. Фидитии, хотя они и играли определенную роль в военной подготовке и мобилизации граждан, не были войсковыми подразделениями в собственном смысле этого слова. Каждый фидитий включал в свой состав граждан различного возраста от 20 до 60 лет. Напротив, у зулусов каждый союз (интанга) состоял только из сверстников, что делало весьма удобным его использование в качестве тактической единицы. Взятая в целом возрастная организация зулусов охватывала всех взрослых мужчин племени, способных носить оружие. Вне возрастных классов стояли только женщины, дети и старики . Единственным путем к достижению статуса полноправного члена племени был обряд инициации. В противовес этому спартанские фидитии представляли собой замкнутые организации, доступ в которые был открыт лишь одному правящему сословию, т.е. ничтожному меньшинству по сравнению с общей массой мужчин-воинов на территории государства. Периеки, неодамоды, илоты, хотя бы они и несли военную службу, не имели права участвовать в сисситиях граждан. И, наоборот, исправное посещение сисситий играло роль критерия при определении гражданских прав. Сам акт приема в фидитий так, как он описан Плутархом, не имеет уже ничего общего с первобытным испытательным обрядом. Метод отбора новых членов в сисситиях должен был защитить спартанскую аристократию от проникновения в ее ряды нежелательных чужеродных элементов. Также и на Крите разграничительная линия между гражданами и негражданами определялась именно принадлежностью первых к мужским союзам - гетериям. В соответствии с этим свободные жители полиса, не имеющие гражданских прав, назывались «апетерами», т.е. людьми, стоящими вне гетерий. Противоположный по значению термин «гетер» в надписях не встречается. Его заменяет, очевидно, термин «дромей», обозначающий полноправного гражданина. Обычай публичных состязаний в беге на Крите был тесно связан с институтом гетерий. Здесь, как и в Спарте, физическая подготовка наряду с участием в сисситиях была важнейшим признаком, отличающим гражданина от представителей других сословий .

Сопоставление дорийских мужских союзов с современными «тайными союзами»

Отчетливо выраженный корпоративный характер гетерий и фидитиев позволяет сопоставить их с современными «тайными» союзами туземцев Африки, Меланезии и Северной Америки. Подобно большинству союзов этого типа фидитии и гетерии были объединениями имущих против неимущих. Исключение бедноты из состава союзов предусматривает спартанский закон о взносах в сисситии. В гетериях требование имущественного ценза, очевидно, не было столь жестким. Зато здесь мы сталкиваемся с типичным для «тайных союзов» вступительным взносом в форме угощения членов союза вновь поступающим в него . По словам Плутарха (Lyc., XII; ср. Quaest. symp., VII, 9), содержание бесед, которые велись в спартанских сисситиях, запрещалось разглашать перед посторонними. Здесь перед нами опять-таки типичный внешний признак «тайного союза». Тем не менее, и в этом случае этнографические параллели не раскрывают в полной мере историческое своеобразие дорийских мужских союзов.

Несмотря на отдельные признаки сходства, между ними и современными «тайными союзами» имеются весьма существенные различия как структурного, так и функционального порядка. При сравнении гетерий или фидитиев с развитыми «тайными обществами» типа Поро или Эгбо в Западной Африке бросается в глаза такая характерная черта в организации последних, совершенно, однако, не свойственная первым, как наличие многочисленных внутренних градаций или степеней посвящения, переход на каждую из которых требует особого вступительного взноса, что, по сути дела, превращает их в отдельные союзы внутри союза. Иерархическая структура «тайных союзов» отражает стихийный процесс социальной дифференциации племенной общины в условиях становления классового общества. Племенная знать образует замкнутую корпорацию внутри союза и таким образом изолирует себя от массы рядовых общинников, допущенных лишь к низшим степеням посвящения.

По сравнению с объединениями этого типа внутренняя структура дорийских мужских союзов кажется довольно простой. Социальное положение членов союза, их богатство и происхождение не оказывают здесь сколько-нибудь заметного влияния на их положение внутри союза. Этот «демократизм» дорийских союзов проявляется прежде всего в организации сисситий, на которых богатые и бедные, знатные и незнатные получали одни и те же строго нормированные порции. Насколько можно судить по имеющимся данным, к устройству сисситий в основном и сводилась деятельность как критских гетерий, так и спартанских фидитиев . Разнообразные экономические, полицейские и религиозные функции, свойственные «тайным союзам», в их компетенцию, по-видимому, не входили .

С другой стороны, главная функция дорийских сисситий - функция консолидации гражданского коллектива полиса путем искусственного выравнивания образа жизни всех его членов - совершенно чужда типичному «тайному союзу». Этот последний представляет собой весьма пластичную и подвижную систему, четко откликающуюся на все изменения племенной экономики. Этим объясняется отсутствие четкой организации и случайный состав многих объединений этого рода. Дорийский мужской союз, напротив, с самого начала сознательно поставлен в противовес экономическому развитию, как своеобразный амортизатор между хозяйственным базисом и политической надстройкой общества. Эта особенность спартано-критской формы мужских союзов, резко отличающая ее от всех других разновидностей этого института, вытекает из того, что мужской союз в данном случае, как было сказано, является лишь одним из структурных элементов рабовладельческого полиса.

Афины и Спарта как два противостоящих друг-другу типа полиса в классической Греции

В Греции V-IV вв. до н. э. мы находим противостоящими друг другу два различных типа полиса. Один из них наиболее рельефно воплощен в афинской демократии, другой в спартанском государстве. Различие между этими двумя полисами не сводится только к противоположности между демократией и олигархией. Не менее важны различия в характере экономики и, прежде всего, в формах эксплуатации рабов, свойственных каждому из этих государств. Именно эти различия в значительной мере определяют своеобразие полисной организации как Афин, так и Спарты.

Экономическую основу афинского государства составлял труд покупных рабов в ремесле и сельском хозяйстве. Развитие рабства протекало здесь, как постепенный, стихийный и практически ничем не ограниченный процесс. Свободное развитие рабовладения, равно как и других видов частной собственности, имело своим следствием крайнюю пестроту и неоднородность социального состава гражданского коллектива. Победа демократии, отмена ценза и других ограничений права гражданства, по сути дела, политически закрепила эту внутреннюю неоднородность афинского полиса. Вместе с тем, политическое уравнение беднейших слоев свободного населения Афин с его верхушкой требовало в качестве дальнейшего шага подтягивания первых до уровня последней также и в экономическом отношении. Широкие возможности в этом направлении открывала эксплуатация городов-членов Афинского морского союза. На протяжении почти полувека союзнический форос входил в качестве важного компонента в доходы многих тысяч афинян. Распределение фороса шло в централизованном порядке по нескольким каналам одновременно. Безусловно, главным из этих каналов была оплата государственных должностей, нигде не достигавшая такого развития, как в Афинах . После разгрома Афин в Пелопоннесской войне тяжесть основных расходов в кормлении демоса была переложена на плечи зажиточных граждан, которые вынуждены были теперь уступать демократическому государству значительную часть своих доходов от труда рабов, а также разного рода финансовых и торговых операций. Однако принципы организации государственного хозяйства при этом, в сущности, не изменились. Ведущую роль продолжало играть централизованное распределение доходов полиса с помощью системы раздач, платы должностным лицам и литургий.

Развитие спартанской экономики уже с конца VI в. до н. э. идет по другому пути . Илотия - основной определяющий фактор всей спартанской истории - возникла в результате завоевания. Поскольку завоевание было осуществлено силами всей общины спартиатов, общинная собственность на землю и на рабов в конечном счете стала здесь господствующей, оттеснив частную собственность на задний план. В свою очередь, это имело своим следствием превращение всех граждан государства в равной мере во владельцев земли и рабов. Закрепление общинного землевладения в Спарте диктовалось необходимостью поддерживать определенное равновесие между численностью свободных и порабощенных. Именно эту цель и преследовало создание системы землепользования, основанной на неделимых и неотчуждаемых «древних» наделах, каждый из которых должен был содержать одного или, может быть, нескольких воинов-спартиатов и их семьи. По наиболее вероятному предположению, эта реформа могла быть проведена в период, следующий непосредственно за ΙΙ-й Мессенской войной, в результате которой в распоряжении спартанского государства оказались большие массивы пахотной земли и многочисленные рабы-илоты, работавшие на этой земле. Одновременно с аграрной реформой и, очевидно, в тесной связи с ней, как уже говорилось выше, подверглась коренным изменениям организация мужских союзов и связанный с нею обычай сисситий - коллективных обедов граждан.

Сохранение и развитие института сисситий в рамках полиса было важнейшим средством укрепления дисциплины внутри коллектива рабовладельцев в таком государстве, как Спарта, где, как известно, была нарушена основная заповедь рабовладельческой экономики: избегать скопления больших масс рабов, говорящих на одном языке (см. Plat. Leg., 777 С; Arist. Polit., VII, 1330а 26). В отличие от разноплеменных, разрозненных рабов большинства греческих государств, илоты составляли сплоченную однородную массу, всегда готовую к восстанию. В этой обстановке дисциплина, максимальная сплоченность и организованность были вопросом жизни или смерти для всех спартиатов. В условиях отсталой полунатуральной экономики Спарты наиболее рациональной формой консолидации господствующего класса оказалось товарищество сотрапезников - фидитий. Для большей части граждан Спарты - вчерашних крестьян, сисситии - обеды в складчину, были привычной традицией . Сисситии и стали основой той системы повседневного контроля над жизнью граждан, над их потреблением, которая является наиболее характерной чертой «ликургова космоса». Сохранение обычая сисситий было выгодно прежде всего спартанской олигархии. Разбитый на небольшие, организованные на «патриархальный» лад группы, ежедневно собирающийся на обязательные обеды, скудный рацион которых разнообразили лишь щедроты богатых сотрапезников, спартанский демос был гораздо менее опасен для правящей знати, чем, скажем, буйная городская толпа в Афинах. Таким образом, будучи, с одной стороны, орудием господства свободного меньшинства над порабощенным и неполноправным большинством, фидитии, с другой стороны, использовались как своеобразный инструмент народоправства внутри того же меньшинства.

Сравнительная характеристика Спарты и критских полисов

Историческая ситуация, сложившаяся на Крите к концу архаического периода, как бы в миниатюре повторяет ту картину социально-политических отношений, которую мы уже наблюдали в Спарте в ее, так сказать, крупном плане. Ни одному из критских полисов не удалось полностью подчинить своей гегемонии соседние города и создать такое мощное государственное образование, как Лакедемон. Внутренняя обстановка на острове, по-видимому, не была столь напряженной, как в Спарте.

Аристотель (Polit., II, 1269а 39 слл.; 1272b 18) противопоставляет критских периеков илотам, утверждая, что первые, в отличие от последних, никогда не восстают против своих господ. По его мнению, это объясняется почти полной изоляцией Крита от внешнего мира (илотов натравливают на спартанцев их соседи). На Крите не было и столь резкого численного перевеса рабов над свободными, как в Спарте, так как территория и население отдельных полисов были весьма незначительны.

Все это накладывает отпечаток известного своеобразия на местную форму мужских союзов, делая невозможным ее отождествление со спартанскими фидитиями. Казарменная спартанская дисциплина не привилась в городах Крита. Принцип беспрекословного подчинения части целому, личности государству, осуществленный в Спарте на практике, здесь оставался, скорее, недосягаемым идеалом. Организация гетерий была поэтому гораздо менее четкой, чем организация фидитиев. Такие черты системы союзов, как унификация и централизация на Крите были выражены довольно слабо. Частная инициатива, напротив, играла весьма значительную роль (например, в вербовке агел). Это свидетельствует о том, что гетерии в отличие от фидитиев еще сохраняли многие характерные черты родовых мужских союзов периода дорийского завоевания. «Более демократичная», по выражению Аристотеля (Polit., II, 1271а 28 слл.), организация критских сисситий также может расцениваться как наследие той исторической эпохи, когда господствующей была нераздельная родо-племенная собственность на землю и другие средства производства .

* * *

Результаты предпринятого нами исследования вкратце сводятся к следующему. Мужские союзы, существовавшие в дорийских городах-государствах (Спарте и городах Крита) в V—III вв. до н. э. в их двух основных разновидностях (фидитии и гетерии), представляют собой особую форму организации класса рабовладельцев в рамках античного полиса. В этом аспекте дорийские мужские союзы существенно отличаются от всех других типов и разновидностей этого института, известных нам по этнографическим описаниям и по другим источникам. Исторически фидитии и гетерии являются результатом искусственной перестройки более ранней первобытной формы мужского союза. Эта последняя форма, правда, уже на стадии разложения зафиксирована в гомеровских поэмах. Можно предположить, что первоначально мужские союзы дорийцев Спарты и Крита были тесно связаны с родо-племенной организацией. На Крите эта связь продолжала сохраняться еще в сравнительно поздний период. Разложение родового строя в Спарте и городах Крита не повлекло за собой ликвидации мужских союзов как формы общественно-политической жизни. Напротив, претерпев существенные изменения как в своей организации, так и в функциях, мужские союзы сыграли немаловажную роль в становлении рабовладельческого государства в этих двух районах, став одним из важнейших элементов дорийского полиса.

Отзыв о диссертации Ю. В. Андреева «Мужские союзы в дорийских городах-государствах (Спарта и Крит)», представленной на соискание ученой степени кандидата исторических наук

Работа Ю. В. Андреева, посвященная мужским союзам в древней Спарте и дорийских государствах Крита, представляет собой монографическое исследование, задуманное широко и оригинально. Диссертация нисколько не походит на издающиеся на Западе работы этого типа, где исследование очень узкого вопроса ведется с академических позиций и авторы не отходят ни на шаг от привычных норм науки о классической древности. Напротив, исследование Ю. В. Андреева ставит своей целью заглянуть как можно глубже в древнейшую историю Греции через призму одного из ее первобытных институтов -мужских союзов. При этом широко привлекаются этнографические параллели, так как мужские союзы встречаются у многих народов мира, сохранивших древний первобытный уклад жизни.

В методологическом плане Ю. В. Андреев следует Ф. Энгельсу, заметившему в своей знаменитой работе «Происхождение семьи, частной собственности и государства», что из-за плеча древнего грека выглядывает индеец-ирокез. В настоящее время эту плодотворную методологию усваивают многие прогрессивные ученые Запада - для примера укажем на профессора Бирмингемского университета Д. Томсона, успешно применившего ее в своих работах «Эсхил и Афины», «Исследования по истории древнегреческого общества».

Диссертация Ю. В. Андреева состоит из пяти глав, но первая глава состоит из двух, по сути дела не зависящих друг от друга частей - историографического обзора и этнографического экскурса. Последний, составляя объемистый (в 2 печ. листа) очерк, является одной из немногих попыток обобщения огромного накопленного наукой фактического материала - и то, что автор называет его краткой справкой, говорит только о его скромности и редкой научной добросовестности.

Диссертация ставит своей целью исследование института мужских союзов в дорийских городах-государствах на протяжении огромного периода времени, охватывающего едва ли не тысячелетие.

Задачу эту следует признать чрезвычайно сложной. Трудность заключается еще и в том, что необходимая информация, сама по себе предельно скудная и отрывочная, часто носит косвенный характер; кроме того, ее необходимо отыскивать в самых различных источниках. Сведения, имеющиеся в них, нередко содержат противоречивые и трудно сопоставимые данные, традиция в них подверглась сильнейшим искажениям, что особенно свойственно источникам позднего периода. Немалые затруднения представляет работа с дорийскими надписями древнего Крита и Спарты: помимо диалектных особенностей, понимание их особенно затрудняется тем, что сохранность их в подавляющем большинстве случаев оставляет желать лучшего. Необходимо сразу же признать, что Ю. В. Андреев прекрасно справился с этими трудностями и проявил себя как ученый, вполне владеющий приемами критики и восстановления эпиграфических памятников.

Сложность задачи позволяет понять, почему в научной литературе как в отечественной, так и в зарубежной почти полностью отсутствуют работы аналогичного типа: вопросы, связанные с темой настоящей диссертации, затрагиваются лишь попутно в исследованиях ученых, занимавшихся историей древней Спарты и Крита. Таким образом, Ю. В. Андрееву пришлось прокладывать в науке новые пути, и он честно предупреждает читателя, что ряд его выводов будет носить гипотетический характер.

Начнем наше рассмотрение диссертации с детально разработанного историографического обзора. Автор не ограничивается здесь критическими замечаниями в адрес буржуазных ученых по поводу того, что они не умеют мыслить категориями исторического материализма; читатель также не найдет здесь и простого пересказа различных точек зрения, существующих в науке. Напротив, Ю. В. Андрееву удалось представить процесс развития исторической науки в целом на примере осмысления различными исследователями этого древнейшего института общественной жизни греков. Взгляды отдельных ученых раскрыты здесь в системе и их внутренней взаимосвязи, показана зависимость этих взглядов от времени и условий, в которых они были высказаны. Позволю себе не согласиться с автором только в одном случае - когда он критикует работу Краймс (Древняя Спарта, Манч. 1949) за ее попытку представить древнедорийские родовые институты в качестве системы, «действующей как единый, четко слаженный механизм» (с. 44 дисс.). Возражая ей, Ю. В. Андреев указывает - на той же странице - что обычаи древней Спарты были элементом единого социального комплекса. Этот комплекс, по мнению автора, не мог сохранить своего единства на протяжении тысячелетий, отдельные его элементы разрывают соединяющие их связи и начинают развиваться самостоятельно. В этом рассуждении автор постулирует наличие в древней Спарте некоего постоянного комплекса общественных установлений (неясно, когда возникшего, в какое время существовавшего), который затем начинает распадаться. Но такое рассуждение метафизично по своему существу, а главное - находится в противоречии с фактами, самому автору прекрасно известными. Архаический и закосневший строй древней Спарты явился результатом искусственной попытки затормозить естественный ход исторического процесса («законодательство Ликурга»). Таким образом, здесь надо говорить не о развитии из единого комплекса, а о комплексе, явившемся результатом торможения развития! Сам Ю. В. Андреев подчеркивает особую ценность методологической установки К. О. Мюллера, считавшего, что на материале истории дорийских государств можно изучать древнейший период в истории Греции (с. 10 дисс); с таким же одобрением автор относится к заявлению Г. Шурца, охарактеризовавшего Спарту как музей древних обычаев (с. 22 дисс).

Этнографический экскурс диссертации представляет собой солидный фундамент, на котором строится исследование и систематизация фактов, связанных с развитием института мужских союзов в древней Элладе. Автор сравнивает структуру и функции мужских союзов у народов Африки, Северной и Южной Америки, на островах Меланезии и Микронезии, и приходит к выводу, что при переходе к оседлому образу жизни роль этих союзов возрастает. Это следует признать вполне закономерным, как и другое заключение автора о том, что институт мужских союзов оказывается внешним выражением поло-возрастного деления племени. Автор показывает далее, как эволюция мужских союзов приводит к их усложнению и обособлению внутри общины отдельных возрастных классов, рамки которых нередко искусственно растягиваются, чтобы не дробить сложившуюся семейную собственность образованием новых социальных ячеек. Так, автор ставит в прямую связь развитие института мужских союзов с увеличением роли частной собственности и это надо признать особенно важным в методологическом отношении выводом. В ходе дальнейшего исследования вопроса автор с большим знанием дела вскрывает социальную направленность так называемых «тайных союзов», при этом убедительно доказывается несостоятельность утверждений крупнейшего западного исследователя Генриха Шурца, считавшего основной чертой тайных союзов их засекреченность. Смело вступая в полемику с таким видным ученым, как проф. Токарев (видевшим в мужском союзе орудие борьбы мужчин против матриархата), Ю. В. Андреев противопоставляет ему свою точку зрения, согласно которой определяющим фактором в развитии тайных союзов служит имущественное неравенство, разлагающее первобытную общину, равно как и возникающие в ней зачатки эксплуатации человека человеком. Автор дает свою оригинальную классификацию тайных союзов, основываясь на фактическом материале, содержащемся в работах Фробениуса, Деннета, Делярозьера, Вестермана, Гэрли, Паркинсона, Драйвера и многих других исследователей.

Ясно очерченные принципы классификации мужских союзов позволяют автору перейти к исследованию характера этого института в гомеровскую эпоху (II-я глава диссертации).

Необходимо сразу же оговорить, что в поэмах Гомера содержатся лишь косвенные намеки на существование этого института, но Ю. В. Андреев необыкновенно удачно находит первое звено в цепи фактов, позволяющих реконструировать этот институт в гомеровскую эпоху - им оказываются совместные обеды басилеев, героев Гомера. Совместные обеды - важная черта мужских союзов: во время совместного пиршества обсуждались общественные дела (так было у древних германцев - Tac. Germ. XXII, персов - Herod. I, 135 и других народов древности). Указанные нами здесь места автору следовало бы привлечь для более глубокой аргументации выдвигаемых им положений.

Царские сотрапезники, δαιτυμόνες, противопоставляются рядовым общинникам: они пьют особое вино, γερούσιον οΐνον - почетное вино, вино старейшин. Единственное возражение, которое хотелось бы в связи с этим сделать автору - это то, что он несколько сгущает краски, усиливая моменты в эпосе, где цари изображаются живущими за счет народа. Так, на стр. 95 автор пишет: «выражения δήμος, δήμιος, поскольку они имеют в поэмах определенный политический смысл, лишь прикрывают хозяйничанье δημοβόροι βασιλήες (Il. I, 231)» - царей мироедов. Легко может возникнуть представление, будто эпитет δημοβόρος постоянно сопутствует термину «басилевс».

Но в действительности этот эпитет употреблен в эпосе только один раз: этот упрек брошен разгневанным Ахиллесом (который сам является басилевсом и наиболее ярко выраженным носителем аристократического начала в «Илиаде») Агамемнону и носит в контексте отнюдь не социальный, а личный характер. Так как это слово употреблено только один раз, значение его не представляется абсолютно ясным - в «Илиаде» (XVIII, 301) встречается глагол καταδημοβορέω, который, как будто, не носит отрицательного характера. Возможно, что Ю. В. Андреев оказался здесь под влиянием текста Гесиода, где цари действительно названы δωροφάγοι, «пожирателями даров».

Превосходно выполнен автором анализ знаменитого плача Андромахи в «Илиаде» (XXII, 490 слл.). Слова брани, обращенной к Астианакту, действительно являются блестящим примером, иллюстрирующим социальный характер мужских союзов в эпоху разложения рода.

В результате необычайно глубокого и тщательного анализа автор приходит к выводу о существовании в гомеровскую эпоху древнейших форм мужского союза, состоящих из трех возрастных классов. Эпитет ώμογέρων, о котором бегло упоминает автор (с. 112), заслуживал бы, на наш взгляд, большего внимания (его полезно сопоставить с ώμόν γήρας в «Одиссее» (XV, 357). Интересен, как кажется, и термин ορχαμος ανδρών, «повелитель мужей»: так назван в «Одиссее» одинокий свинопас Евмей, раб, никогда никем не повелевавший (XV, 351). Но смысл его может стать ясным, если принять его за привычный и почетный термин из быта мужских союзов.

Последнее замечание, которое нам хотелось бы сделать по поводу II главы относится к смелой и оригинальной гипотезе Ю. В. Андреева, согласно которой сборище женихов, сватающихся к добродетельной Пенелопе, составляет наиболее интересный пример гомеровского мужского союза (с. 123). Дело в том, что эти женихи происходят не только с острова Итаки и сборище их не характеризуется ни племенным, ни территориальным единством. Да и сам этот союз - с целью сватовства к одной невесте - выглядит как-то странно. Этнографической параллели, как кажется, мы не найдем. Было бы правильнее сказать, что быт женихов «Одиссеи» может воспроизводить черты, характерные для мужских союзов.

Исследование гомеровского эпоса с указанной точки зрения позволило автору реконструировать формы мужских союзов рассматриваемой эпохи. Сделанные им выводы позволяют перейти к главной теме, которой и посвящена III и последующие главы. III глава является центральной и автор начинает ее с рассмотрения терминов, которыми обозначались мужские союзы в дорийских полисах. Уяснение точного смысла каждого из них (надо заметить, что античные авторы не стремились к терминологической точности) является непременным условием дальнейшего рассмотрения вопроса, поэтому, на наш взгляд, этот раздел необходимо было бы углубить и довести до логического завершения - что позволило бы и самому автору избежать некоторой неточности в терминологии. Так, например, на с. 174 автор говорит о 4 вариантах названий спартанских сисситий (фейдитии, фидитии, филитии и сюскении); термин «сисситии» употреблен здесь в качестве генерализующего. Но на с. 233 (и др. местах) автор употребляет этот термин только в одном узком его значении - совместного обеда членов мужского союза. Справедливость требует указать, что Ю. В. Андреев в основном употребляет термин «фидитии» для обозначения мужского союза в Спарте, а сисситии как совместный обед членов этого союза. Оценивая различные попытки этимологизации термина «фидитии», Ю. В. почему-то обходит молчанием то объяснение, которое дает Шёман (Griechische Alterthümer, В. 1871, с. 286), опирающийся на интересную глоссу Гезихия.

Вопрос о территориальной организации союзов (автор употребляет термин «локализация союзов», хотя он представляется недостаточно точным) является одним из наиболее сложных и многое здесь представляет собой lucus а non lucendo. На Крите каждая гетерия имела свой особый андрий, тогда как в Спарте, помимо фидитиев, существовали еще и лесхи. Ю. В. Андреев выдвигает здесь хорошо аргументированную гипотезу, согласно которой в лесхах собирались лишь старцы, тогда как в фидитиях состав мог быть смешанным. Установив точные границы деления спартиатов по возрастному признаку, автор убедительно опровергает реконструкции спартанской системы возрастных классов, принадлежащие Марру и Краймс.

Не до конца ясен и вопрос о численности фидитий: но при нынешнем состоянии источников вряд ли можно сделать больше, чем сделал Ю. В. Андреев в диссертации. И все же автор, как нам думается, слишком буквально понимает слова Плутарха в биографии Агиса о том, что последний хотел создать 15 фидитиев числом κατά τετρακόσιους καί διακόσιους. На основании этого места автор полагает, что в древних спартанских фидитиях (которые должны были быть восстановлены реформой Агиса) было всего 600 человек, делившихся на две группы - «старшую» и «младшую». Но дело в том, что предлог κατά употребляется по-гречески с числительными тогда, когда нужно указать на приблизительный характер данных, кроме того такое деление не засвидетельствовано источниками. Вполне понятно, почему здесь число членов в фидитиях названо приблизительно: оно постоянно менялось на протяжении всей исторической эпохи в связи с теми изменениями, которые претерпевало число граждан Спарты. В классическую эпоху спартанское войско делилось на 6 мор, каждая мора на 4 лоха. В бой шли первые два лоха каждой моры: третий лох, состоявший из стариков, и четвертый, состоявший из юношей, должны были защищать город. Таким образом, в спартанском войске существовали три возрастные группы, а не две: начало военной службы в Спарте совпадало со вступлением в фидитий, как показывает Ю. В. Андреев на с. 193 дисс. Изменение числа полноправных спартиатов не могло не отразиться на численности фидитиев. Так, если во время Греко-персидских войн в Спарте насчитывалось, согласно Геродоту (VII, 234) до 8 000 спартиатов, то в битве при Левктрах участвовали 4 моры, в сумме составившие всего 700 человек (Xen. Hell. VI, 4, 15). Если учитывать, что из каждой моры участвовало около половины личного состава, а всего мор было 6, то мы получим численность боеспособного мужского населения Спарты, равную приблизительно 1400 воинов (Ср. Xen. Hell. VI, 1,1; VI, 4, 17 и др.).

Само по себе интересное исследование системы государственного контроля за трудом ремесленников и чужеземцев, проделанное автором в том разделе III главы, который назван «чужеземцы в сисситиях», а также сопоставление утопической программы «Законов» Платона с фактами исторической действительности Крита V-IV вв. до н. э., все же в меньшей степени связано с основной темой исследования.

Глава IV рассматриваемой работы посвящена некоторым вопросам эволюции дорийских мужских союзов. Здесь в большей степени, чем в других местах работы используется эпиграфический материал: так, вывод автора о первоначальном гентильном характере мужских союзов опирается в значительной мере на надпись из Силлиона в Памфилии (с. 316). Надпись эту следует признать действительно чрезвычайно интересной и важной, хотя не все в ней ясно. Ю. В. Андреев полемизирует здесь с проф. С. Я. Лурье, опубликовавшим в 1959 г. в журнале «Клио» статью, посвященную этой надписи: но читателю все же остается неясным, в чем заключается причина различного понимания 5 и сл. строк этой надписи покойным проф. Лурье и Майстером, анализировавшим эту же надпись еще в 1904 г.

Главное внимание в IV главе автор уделяет вопросам, связанным с родоплеменной организацией дорийцев, оставивших необыкновенно разнообразную терминологию, скрывающую в себе все многообразие и изменчивость древнего родового деления. Помимо древних дорийских фил - Гиллеев, Диманов и Памфилов - мы встречаем деление на патры, гетерии, диагонии и др. Исследуя весь комплекс связанных с проблемой вопросов, Ю. В. Андреев сумел ясно проследить влияние еще более древнего ахейского родового деления на дорийские общины. Это помогло ему объяснить загадочное место знаменитой Ликурговой ретры, по поводу которой так много спорили в науке.

В рассматриваемой главе автору удалось убедительно доказать, что в Спарте мужские союзы очень рано оторвались от своей родовой основы, тогда как на Крите процесс разложения древнего родового деления оказался гораздо более длительным. Впервые, как кажется, в науке Ю. В. Андрееву здесь удалось показать, как древние мужские союзы приспособлялись к новым условиям в такой примитивной дорийской общине, какой являлась Спарта в архаическую эпоху.

Последняя V глава диссертации названа не совсем точно - «Исторический характер дорийских мужских союзов». В действительности, в первой части этой главы идет речь о тех греческих писателях, которые, сочиняя проекты идеального государства, включали учреждения типа спартанских фидитиев или критских гетерий в состав проектируемых ими утопических общин. Ю. В. Андреев, изучая здесь диалог Платона «Законы», показывает, насколько противоречивыми были суждения философа об этом предмете. Текст диалога цитируется автором диссертации в собственном переводе, который в ряде случаев является даже чересчур точным: дело в том, что стремление сохранить греческую конструкцию фразы, заметное у Ю. В. Андреева, не всегда способствует лучшему пониманию текста. Так, например, на с. 402 диссертации автор приводит обширную цитату из VII книги «Законов» (806 Д-807 В): «Как бы проводили жизнь люди, обладая в умеренном количестве всем необходимым, когда ремесла переданы другим, земледелие же предоставлено рабам, которые отдают из плодов земли долю, достаточную для того, чтобы люди могли жить прилично, когда устроены сисситии отдельно для мужчин, а неподалеку для их близких, детей женского пола и их матерей, причем начальникам и начальницам было бы поручено распускать эти сисситии, наблюдая каждый день за поведением сотрапезников, после чего начальник и прочие, совершив возлияние тем богам, которым посвящена эта ночь или день, расходились бы вот таким образом по домам?». Такая фраза для слуха все же представляется слишком громоздкой и ее следовало бы разделить на части.

Заканчивая свое исследование, автор диссертации рассматривает во второй части последней главы проблему сущности полиса, уделяя особое внимание месту, которое занимали в древнегреческом городе-государстве учреждения типа сисситий. При этом автор подводит известные итоги полемике, которая имела место в советской исторической науке по поводу определения сущности античного города-государства, высказанного Марксом.

На с. 447 подведены итоги исследования, проделанного автором. Это краткое резюме далеко не исчерпывает всего, что автор мог бы записать в свой актив в качестве собственного вклада в науку. Но главное здесь отмечено - автор доказал, что «исторически спартанские фидитии и критские гетерии являются результатом искусственной перестройки, приспособления к специфическим нуждам возникающего античного города-государства более ранней первобытной формы мужского союза».

Говоря обо всем исследовании, хотелось бы отметить прежде всего его высокий технический уровень - владение автором приемами филологического и эпиграфического анализа, исчерпывающее использование иностранной литературы на английском, французском и итальянском языках. Автор превосходно знает греческий и латинский языки, что является непременным условием успешной работы в избранной Ю. В. Андреевым специальности.

Работа написана прекрасным русским языком, несмотря на значительный объем, она лишена многословия, читается легко и с интересом. После некоторой редакционной доработки монографию Ю. В. Андреева следовало бы издать: эта книга без всякого сомнения привлечет внимание широких кругов научной общественности как в нашей стране, так и за рубежом. Можно в чем-то не соглашаться с ее автором, по каким-то частным вопросам полемизировать с ним, но нельзя не признать, что автор полностью овладел своим очень труднодоступным материалом и сумел сказать новое слово в науке.

Автор диссертации безусловно заслуживает присуждения ему ученой степени кандидата исторических наук.

В. Г. Борухович доктор исторических наук, профессор Горьковского университета

Аннотация к диссертации Ю. В. Андреева

Исследование Ю. В. Андреева «Мужские союзы в дорийских городах-государствах (Спарта и Крит)» посвящено интереснейшему феномену истории древней Греции: в условиях непрерывных войн в Спарте и на острове Крите возродились в трансформированном виде характерные для дописьменных народов замкнутые сообщества совместно проживающих мужчин-воинов, до известной степени противостоящих остальным членам племени. Ю. В. Андреев тщательно выявляет традиционные архаические элементы в устройстве дорийских мужских сообществ, с должной осторожностью привлекая сопоставительный этнографический материал, и одновременно подчеркивает новые черты этих сообществ в архаическую и классическую эпоху, развившиеся в силу коренным образом изменившейся роли этих союзов. Важное значение имеет и вторая глава исследования, где Ю. В. Андреев анализирует то немногое, что мы знаем о мужских сообществах гомеровской эпохи — в известном смысле промежуточной между дописьменным состоянием и архаической эпохой, в которую складываются полисы.

Исследование Ю. В. Андреева соединяет в себе научную строгость и доступность для широкого круга образованных читателей. Проблемы, поднятые в нем, неожиданно перекликаются с современными, волнующими всех нас. Монография Ю. В. Андреева, будучи напечатанной, обогатит нашу культурную жизнь. Она может разойтись в таком количестве, что издание окажется прибыльным.

Доктор ист. наук проф.

А. И. Зайцев 25.05.98