Девушка в легком бежевом пальто выпрыгнула на перрон последней из пассажиров. Из вагона вышел проводник с пышными седыми усами и галантно поставил на перрон парусиновый чемоданчик – ее багаж. Девушка с благодарностью кивнула проводнику, поправила светло-голубой платок и огляделась по сторонам. После целого дня в поезде ощущение качки не покидало Ольгу. Даже земля под ногами казалась невесомой.

– Лёля! Лёлечка! – послышался звонкий радостный голос.

Девушка обернулась. Навстречу ей шла молодая женщина в сером подряснике. Родное веснушчатое лицо выглядывало из-под накрахмаленного белого апостольника.

– Тоня, ты? – опешила девушка, не ожидавшая увидеть двоюродную сестру в таком облачении.

– Я, я, Лёлечка! – весело отозвалась Антонина.

– Как ты выросла!

– А ты так изменилась…

Антонина улыбнулась, поклонилась и трижды поцеловала Ольгу в плечи.

– Здравствуй, кузина!

– Здравствуй, Тоня! – медленно проговорила Ольга и не удержалась от вопроса: – А ты разве монахиня? Я думала, ты врач…

Тоня засмеялась мягким добрым смехом.

– Нет, моя хорошая. Я не монахиня, я – крестовая сестра. Впрочем… – тут она вдруг сделалась серьезной, – мы еще поговорим об этом. Обо всем поговорим! А сейчас давай-ка твой багаж. Нас извозчик ждет.

Тоня подхватила Лёлин чемоданчик.

– Ого! Да, ты – нестяжатель! – улыбнулась она.

– Я ведь на праздники приехала… – начала оправдываться Ольга, пытаясь забрать у кузины свой багаж. – Тоня, верни, пожалуйста, я сама понесу!

Но Тоня уже не слушала сестру, быстро удаляясь по перрону.

– И какие люди живут в Москве? – полушутливо спросила Ольга, когда они ехали по городу в пролетке. День только занимался, принося с собой запах весны и свежести.

– Как и везде – разные люди встречаются. – Тоня задумалась. – Но знаешь, в моем окружении есть такие люди… Совершенно особенные. Эти люди они… как бы тебе объяснить… они пасхальные! Да-да, пасхальные люди.

Ольга держала Тоню за руку, а сама с любопытством смотрела по сторонам. Москва просыпалась, оживала, одергивались шторы в окнах домов, открывались многочисленные булочные и бакалейные лавочки. Вдалеке послышался крик мальчишки, разносившего утренний выпуск газет. А из открытой двери кофейни повеяло только испеченными булками и крепким кофе.

– Лёля, ты слушаешь меня? – спросила Тоня.

– Да, да… – повернулась к сестре Ольга и повторила ее слова: – Есть необыкновенные пасхальные люди…

– Лёля, это очень важно, послушай… От этих людей – такой свет и радость, как на Пасху бывает. Потому что они Одним Господом живут, понимаешь? – Тоня внимательно взглянула на сестру. А потом уже намного тише продолжила: – Хотя, наверное, тебе со слов трудно понять. Но ты увидишь сама этих людей и поймешь меня.

– Конечно, сестрица, я тебя понимаю. Ты у меня сама – пасхальная! Вон какая беленькая! – засмеялась Лёля.

Но Антонина не ответила на смех кузины и опустила глаза. Некоторое время они ехали молча, слушая звон лошадиных копыт. Ольге отчего-то стало совестно перед Тоней, и она потеребила руку сестры.

– Ну прости меня! Расскажи еще про пасхальных людей!

– Глупенькая ты, – тихо сказала Тоня, но уголки ее губ уже тронула улыбка, и она повернула к сестре свое лицо. – Сейчас ты встретишь нашу Матушку – великую княгиню Елизавету Феодоровну. Она, узнав, что ты моя кузина, благословила тебе остаться на неделю при обители. Обычно родственники не живут с нами, но ты – незамужняя девица, а сейчас, в преддверии святого дня Пасхи, нам особенно нужна помощь, потому… – заключила Тоня, – считай, что попала к нам великой милостью Божией.

– Я буду жить в обители? – вскричала Лёля со смешанным чувством не то радости, не то испуга. – В монастыре?

– Да, ты будешь жить в Марфо-Мариинской обители сестер милосердия. Вот мы уже и подъезжаем.

Пролетка остановилась у белой стены, за которой виднелись медные маковки храма. Извозчик помог девушкам выбраться, опустил Лёлин чемоданчик, поклонился и сел обратно в пролетку за вожжи.

Тоня и Лёля вошли в чугунные витые ворота и оказались в саду.

У Лёли захватило дыхание от увиденного. Белая изящная церквушка стояла посреди ухоженного сада, в котором только начали зацветать нежные крокусы. Стройные кипарисы будто свечи тянулись макушками в голубую весеннюю высь. Аккуратные кустики разнообразных саженцев говорили о том, что летом здесь царит буйство цветов.

В саду кто-то был. Статная женская фигура в белых одеждах разглядывала ветку молодой яблони с только что пробившимися листьями. При звуке шагов девушек женщина обернулась. Ее бледное лицо с тонкими чертами поразило Лёлю. И дело было не в красоте лица (оно было, безусловно, прекрасно), а в каком-то необъяснимом ощущении света и покоя, исходящих от него.

У Лёли захватило дыхание от увиденного. Белая изящная церквушка стояла посреди ухоженного сада. Аккуратные кустики говорили о том, что летом здесь царит буйство цветов

Антонина сделала небольшой поклон, и Лёля последовала примеру сестры. Женщина кивнула. Лёля снова поразилась грациозности и изяществу ее движений.

– Матушка, позвольте представить вам мою кузину – Ольгу Михайловну Извольскую. – Женщина перевела взгляд на Ольгу. «Это великая княгиня! – догадалась девушка. – Какие глубокие и грустные у нее глаза!» Внезапно Ольга почувствовала, как краснеют ее щеки и уши от пристального взора великой княгини, и опустила голову.

– Скромность – хорошее украшение для девушки, – улыбнулась Елизавета Феодоровна. – Я много слышала о вас, Ольга, и мне приятно наконец встретить вас лично! Полагаю, вам следует отдохнуть с дороги. – Она обратилась к Тоне: – Антонина, проводи свою сестру в ее комнату.

Великая княгиня осенила своим наперсным крестом девушек и вновь обернулась к яблоньке.

Лёля шла за Тоней по тропинке, усыпанной разноцветной галькой, в сестринский корпус. Ее душа ликовала, и эта необъяснимая радость удивляла саму Лёлю.

– Тоня! Тонечка! – первым делом запричитала Лёля, когда они оказались с сестрой наедине в небольшой аккуратной комнатке, из окна которой виднелась белая церквушка обители. – Это ведь была сама великая княгиня, да? И ты живешь в ее обители… Расскажи мне, как ты здесь очутилась?

– Лёля, да ты ведь устала с дороги… – попыталась отказаться от разговоров сестра. – Лучше ты отдохни, а потом мы поговорим.

Но Лёля упорствовала:

– Тоня, я тебя не узнаю. Ты в этом городе стала такая молчунья. А ведь мы давно не виделись, Тонечка… И я проехала в скучном поезде столько верст, только чтобы навестить тебя…

– Ты приехала справить Пасху!

– И Пасху справить тоже… – кивнула Лёля. – Но это не главное…

– Как так не главное? Пасха – самое важное событие для нас, христиан.

– Тоня! – Лёля внимательно посмотрела на сестру. – Дома никто не знает, что ты в монастыре, все считают, что ты – врач.

– Лёля! – Тоня вздохнула, поняв, что разговор неизбежен, и села на кровать рядом с сестрой. – Все верно, я приехала в Москву изучать врачебное дело. А затем я познакомилась с девочками, с сестрами милосердия, мы подружились. Я стала навещать их в обители, ходить на службы в храм. И в какой-то момент я поняла, что не мыслю себя иначе как сестрой… Ну и конечно, великая княгиня…

– Что великая княгиня?

– Ты ведь знаешь, милая Лёля, моя мама умерла, когда мне не было и пяти лет, отец запил… Мне было одиноко дома. А здесь я нашла семью. – Тоня говорила неторопливо, видимо, обдумывая каждое слово. – Лёля, каждому человеку важно иметь пример перед глазами – другого человека, на которого хотелось бы быть похожим. Для кого-то такой пример – мать или отец, для кого-то – старший брат, учитель или священник. Для меня такой пример – Елизавета Феодоровна. Она нам всем здесь как мать родная. В ней столько любви и заботы! Мы даже называем ее не иначе как Матушка. Великая Матушка.

– Ты о ней говорила в пролетке, да? Это она – пасхальный человек? – догадалась Лёля.

– Да, наша Матушка – удивительная, – улыбнулась Тоня. – Милостивая и милосердная. Говорят, у нее в роду была Елизавета Тюрингская, которая славилась своими добрыми делами и заботой о бедняках. Эта королева тайком от мужа помогала обездоленным и даже сама носила в подоле им хлеб. Как-то король застал свою супругу за этим занятием и спросил, что у нее в подоле. Она ответила: «Розы!» Король посмотрел и действительно увидел в подоле королевы душистые розы. Вот как Господь помогает тем, кто заботится о других! Наша Елизавета Феодоровна носит имя святой Елизаветы и во всем походит на нее. Она всегда очень любила людей и даже будучи замужней дамой находила время для милосердия. Когда же погиб супруг Матушки, великий князь Сергий, она основала эту обитель и всю себя посвятила служению.

– Тоня… – неуверенно начала Лёля. – А можно я тебе задам один вопрос? Личный…

– Полагаю, да, – удивилась Антонина.

– Тоня, скажи мне, а если ты захочешь, ты сможешь выйти замуж?

Говорят, у нее в роду была Елизавета Тюрингская, которая славилась своими добрыми делами. Эта королева тайком от мужа помогала обездоленным и даже сама носила в подоле им хлеб

Антонина ответила не сразу.

– Дорогая моя Лёля! Некоторым хорошо завести семью и заботиться о ней, а другим лучше остаться безбрачными и послужить ближним.

– Вот-вот… – Ольга покачала головой. – Значит, ты все-таки монахиня, да?

За окном зазвонил колокол. Тоня поднялась с кровати.

– Колокол! – с облегчением вздохнула она. – Мне надо идти!

Но Лёля не отпускала руку сестры, ожидая ответа на свой вопрос.

– Тут одним словом не обойдешься, милая моя, – сказала Тоня, аккуратно высвобождая руку. – Скажу тебе только, что я – сестра милосердия, или – крестовая сестра. А если ты захочешь, потом я покажу тебе наш устав и мы поговорим об этом. Сейчас же – отдыхай! С Богом!

Антонина быстро перекрестила Лёлин лоб и вышла из комнаты.

Когда закрылась дверь за кузиной, Лёля вдруг почувствовала страшную усталость. Но что удивительно: к физической слабости примешивалось и иное, неведомое ей раньше ощущение умиротворения. Словно тело устало, а душа обретала покой.

Ольга встала с кровати и подошла к окну. Колокол все еще звонил: протяжно и грустно, постовым звоном, собирая сестер на молитву.

«Такие молодые сестры, такие красивые… словно голубки…» – подумала Лёля, глядя на спешащих в церковь девиц в белых апостольниках.

С боем колокола внутри у Ольги исчезали все тревоги, страхи и волнения за кузину, становилось легко и спокойно.

«Бремя Мое легко есть…» – вспомнились слова из Евангелия. Лёля медленно перекрестилась, глядя на золотые кресты церкви. «Легко есть…»

– Все-таки хорошо, что я здесь очутилась! – прошептала девушка. – Хо-ро-шо!

Когда колокол смолк, Лёля отошла от окна и огляделась вокруг.

Комната была небольшого размера. Несмотря на простоту и даже суровость обстановки, она производила впечатление добротности и уюта. В дальнем углу стояла деревянная кровать, застеленная белым ажурным покрывалом. У окна располагался дубовый письменный стол и высокий стул с резными подлокотниками. На столе красовалась толстопузая чернильница рядом с принадлежностями для письма.

Ольга с удовольствием обнаружила медный тазик и кувшин с водой для умывания на небольшом табурете возле шкафа, встроенного в стену, а также графин с ключевой водой и хрустальный стакан на широком подоконнике.

В красном углу горела лампадка, освещая лик преподобного Сергия Радонежского.

Интерьер комнаты чем-то напомнил Лёле дом ее покойной бабушки, Лидии Павловны. Овдовев, бабушка жила почти затворницей в своем поместье, выезжая только на богомолье в храм. Несколько раз в год, обычно в праздничные дни Рождества или Пасхи Христовой, Лёлин отец навещал свою стареющую мать. В эти поездки он брал с собой и Лёлю. В доме у бабушки царил необычный дух. Там не было ничего лишнего, все имело свое место и свое предназначение. А еще у бабушки в каждой комнате висели иконы, украшенные чистыми накрахмаленными рушниками. Возле икон теплились огоньки лампадок. В доме пахло ладаном и смирной. Лидия Михайловна верила в Бога. И вера эта заметно отличалась от теплохладной веры ее родителей. Вера бабушки была живой, настоящей. Казалось, бабушка верила не в существование Бога, она верила Самому Богу – и оттого в любых жизненных неурядицах бабушка сохраняла невозмутимое расположение души.

Воспоминания о бабушке захватили Лёлю. Но усталость вновь дала о себе знать: девушку клонило ко сну. Лёля налила себе из графинчика воды. Отпила глоток. Ключевая вода приятно охлаждала.

Превозмогая сонливость, девушка открыла свой чемоданчик и аккуратно повесила праздничные наряды в небольшой шкафчик, не без сожаления полагая, что вряд ли будет возможность пощеголять в них в обители. Затем Лёля умылась, переоделась во фланелевую рубаху, юркнула в кровать и сразу же заснула.

* * *

– Тоня? – удивилась Лёля. Она привстала на кровати. – Тоня, ты давно здесь?

Антонина подмигнула сестре.

– Нет, Лёлечка, я только вошла, наклонилась к тебе, а ты и проснулась! Ты, наверное, ужасно голодная. Уже третий час пополудни.

И правда, Лёля вспомнила, что ничего не ела с вечера прошлого дня.

– А что, у вас сейчас обед? – спросила она.

– Нет, ma chйrie. Сестры откушали сразу после службы, но Матушка не велела тебя будить, чтобы ты хорошенько отдохнула. Я провожу сейчас тебя в трапезную – постоловаешься. – Тоня весело взглянула на Лёлю и добавила: – А еще в трапезной тебя ждет наша мать Пелагея.

– Какая мать Пелагея? – не поняла Лёля. – Меня ждет?

– Да, тебя. Пелагеюшка у нас мастерица готовить и личность замечательная – вы с ней поладите, – снова подмигнула Антонина. – Твое первое послушание будет на кухне, я надеюсь, ты не против?

– Так, девонька, надевай-ка вот этот белый фартучек, – пожилая сестра с широким добрым лицом протянула Лёле фартук. – Будешь мне помогать варить творожную пасху.

Двухэтажный корпус сестринской трапезной состоял из нескольких помещений: просторной залы с длинными столами, где трапезничали сестры во главе с Матушкой, священником отцом Митрофаном и его женой Ольгой Владимировной, примыкающей к ней кухни и нескольких других комнат для хозяйственных нужд. Именно на кухню привела Тоня Лёлю, после того как та хорошенечко подкрепилась. Кухня была большой, светлой и отличалась безукоризненной чистотой.

– У нас в обители, – продолжала Пелагея, – есть свои традиции. Так, пасху мы всегда готовим в Великую Среду и в Великий Четверг между службами, а куличи печем в Великую Пятницу с утра, тогда же и яйца красим.

Лёля повязала широкий льняной фартук, расправила складки на талии и взглянула на старушку-трапезницу.

– Ах, да! – спохватилась Пелагея. – Ты уж прости меня, старую, я с тобой буду по-монашески – на «ты» обращаться. Так и работа у нас пойдет складнее.

– Мне приятно! – улыбнулась Лёля.

Пелагея одобрительно кивнула.

– Пасху варим вон в том огромном чане. Я уже все приготовила для работы – там, в бочонке, свежий творог: только утром привезли, в кадушке сметана. Яйца пять дюжин. Сливочное масло. Курага, чернослив, цукаты.…У каждой хозяйки свой рецепт пасхи, и у нас свой. Особый. Сестры называют нашу творожную пасху «Царской», хотя делаем ее мы иначе, нежели при дворе Его Высочества.

Мать Пелагея, как все сестры на кухне, была подпоясана белым кухонным фартуком поверх темно-синего подрясника, а на голове имела легкий ситцевый апостольник в мелкий цветочек. Она (как шепнула Лёле Тоня, прежде чем уйти) была настоящей монахиней, постриженицей одного из московских монастырей. В Марфо-Мариинской обители Пелагея оказалась почти с самого дня основания сестричества.

– Надобно нам сделать пасхи большое количество, – продолжала старушка. – У нас своих сестер более ста человек, да еще больные в лазарете, девочки из приюта, на Светлой ожидаются высокие гости, будет народ и на разговенье. Так что, девонька, потрудимся. А сначала – молитва. Дело ведь – Божие.

Старушка широко перекрестила лоб и, обратившись лицом к иконе Матери Божией, стоящей в красном углу, негромко начала читать молитву:

«Царю Небесный Душе истины, иже везде сый и вся исполняяй…»

Лёля тоже перекрестилась, но слова молитвы ускользали от нее. Она тайком разглядывала мать Пелагею. Эта улыбчивая старушка очень располагала к себе. Маленького росточка, кругленькая, ладненькая, Пелагея сама походила на ароматную краюшку хлеба. «Как бараночка!» – подумала Лёля, и это сравнение развеселило девушку.

– Это хорошо, что ты улыбаешься! – отозвалась мать Пелагея, закончив молитву. – Готовить надо с любовью и с хорошими мыслями, тогда пища получается вкусной и идет во здравие души и тела. Даже пробовать не надо. Да, девонька, поверь мне, я много лет живу и людей кормлю. Когда готовишь от сердца, с молитвой, то всегда выходит на славу.

Пожилая монахиня дала задание Ольге нарезать курагу, чернослив и цукаты на мелкие кусочки. А сама принялась протирать творог через сито в чан. Некоторое время они работали молча. Кроме них, на кухне были еще сестры и кухарки. Каждая была занята своим делом.

Человека накормить – это святое дело. Сам Господь ради того, чтобы голодных людей напитать в пустыне, сотворил чудо умножения хлебов

Перетерев творог, Пелагея влила в чан сметану, выложила масло и зажгла под чаном керосинку на небольшой огонь.

– У нас среди сестер кого только нет: и княжны, и простые крестьянки, – снова заговорила монахиня. – Конечно, многие пришли по рекомендации. Но есть и те, кто не имел ничего за душой. Матушка всех берет, если видит, что человек имеет сердечное желание послужить Богу и ближнему. – Пелагея взяла в руки большую деревянную поварешку и аккуратно принялась мешать массу в чане. – И все начинают здесь с кухни. Можно сказать, кухня – это первое испытание души человека: годен ли он послужить ближнему. Ведь здесь нужно и терпение, и смирение, и трудолюбие, конечно. Как-то, еще в начале нашей обители, Матушка Елизавета Феодоровна наказала сестрам почистить картошку. А никто не захотел руки марать. Тогда она сама, голубушка, засучила рукава, взяла ножик и начала чистить. Тут уж все сестры набежали… Совестно всем стало, что они-де чурались грязной работы, а великая княгиня – нет. Да, девонька, ты тоже запомни, в жизни пригодится, где бы ты ни очутилась: никакой работы не стоит гнушаться. Всякую работу можно Богу посвящать. А значит, и делать ее с радостью и с усердием.

А уж человека накормить – это святое дело. Сам Господь ради того, чтобы голодных людей напитать в пустыне, сотворил чудо умножения хлебов. Да, девонька, девонька…. У нас ведь помимо сестринской трапезной есть столовая для больных да для бедняков. Много народу обитель наша питает. Слава Богу, Господь средства дает и силы!

По кухне разлился кисло-сладкий творожный аромат.

– А сейчас держи мою поварешку и мешай, а я буду яйца добавлять, – сказала монахиня и протянула черпак Ольге.

Ольга подошла к чану, масса внутри начала пыхтеть. Требовалось определенное усилие, чтобы вымешивать массу, и Ольга про себя удивилась, с какой легкостью эту работу проделывала мать Пелагея.

– Так вот, девонька, сестру на кухне-то закалят, как следует, узнают ее характер, способности и наклонности и определят ей послушание по сердцу и складу душевному. У нас ведь, кроме кухни, есть много послушаний, – проговорила монахиня, разбивая яйца и вливая по одному в чан. – Основное, конечно, в лазарете. Там сестры милосердия выхаживают больных, раненных на Русско-японской войне, увечных солдат или неимущих горожан (такие тоже имеются!). Есть у нас в обители и рукодельная. Сестры у нас и шьют, и вяжут, и делают бумажные плафоны на продажу. Трудятся сестры и при приюте для девочек – кто воспитателем, кто учителем. Воскресная школа у нас недавно открылась для фабричных женщин – и там некоторые наши сестры нашли свое поприще. Знаешь, девонька, Матушка у нас хрупкая и нежная, а силы в ней, силы – не у каждого мужчины такая сила есть. Правда Господь наш говорит: «Сила Моя в немощи творится!» Так и есть девонька. Женщина сосуд немощной, а ежели она Богу служит, то сосуд она несокрушимый и бесценный.

– Мать Пелагея… – начала вдруг Лёля. – А что же, Богу можно служить только в монастыре?

– Нет, конечно, милая. Богу можно везде служить. Куда Он Сам тебя определяет, там и служи Ему. Ему ведь что нужно от нас – сердце наше, а не наше занятие.

– Матушка, а разве можно только одного Бога любить и только Ему служить? Я, признаться, не понимаю, как это, ведь Бога не видишь, есть ли Он…

– Милая моя, Бога глаз не видит, а сердце чувствует… – мать Пелагея отставила корзину с яйцами и пристально посмотрела на Ольгу. – Ты молись, девонька, и Господь откроет Себя тебе. Верою душа живет, а в безверии умирает. А про любовь… Если ты ближнего не любишь, то и к Богу любви нет. Сначала надо нам учиться ближнего полюбить. А через служение ближнему мы и Богу служим. Это раньше в пустыню уходили и там только с Одним Богом разговоры вели и Ему служили. А в наше время, в городе, нам нужно о ближних думать и им служить, да душу свою хранить от греха. Это Богу и угодно.

На кухне снова стало тихо. Только было слышно, как стучат настенные часы да в какой-то кастрюле бурлит вода.

– Я смотрю на вас, мать Пелагея, – призналась Лёля, – и так отрадно: кажется, вы всем довольны, всему рады. Наверное, хорошо иметь такое расположение души…

– Да, голубушка, когда ты с Богом, когда страшишься жить не по Его заповедям и идти против Его воли – все в жизни становится на свои места: все выходит хорошо и ладно, – отозвалась монахиня. – А вот и пасочка наша дозрела. Сухофрукты засыплем, и можно в формы переливать да под гнет ставить в погреб.

* * *

«Господи, Ты есть? Ты существуешь?

Ты видишь меня сейчас? Слышишь ли Ты меня?»

Ольга стояла в Покровском храме Марфо-Мариинской обители, подняв голову к сводам. Шла литургия Василия Великого. Но девушка не следила за ходом службы. Она смотрела на росписи в храме и видела перед собой Христа, благословляющего детей, Христа, восходящего на осляти в Иерусалим, Христа, разговаривающего с Марфой и Марией. Росписи были совсем иные, нежели она привыкла видеть в храмах. Прозрачные, сиренево-бирюзовые, они словно пели о весне и Пасхе, которые вот-вот должны были наступить. А главное, Христос на этих росписях казался таким близким и родным.

Уста девушки невольно шептали: «Господи! Когда-то я считала, что Ты рядом со мною и Ты будешь рядом всегда. Тогда я была маленькой девочкой, и Ты для меня был живой. Я разговаривала с Тобой каждый день, делилась с Тобой своими радостями и печалями. Но потом я выросла и потеряла Тебя. Если честно, я даже стала полагать, Тебя и нет вовсе.

Здесь же, в этой обители, я вижу людей, в лицах которых – свет. Я смотрю на эти лица, и мне кажется, я вижу в них Тебя. Так, значит, Ты существуешь?»

В храме было много народа – помимо сестер пришли из лазарета ходячие больные, воспитатели привели девочек из приюта – они стояли с левой стороны рядком в белых платочках и фартучках, с серьезными сосредоточенными личиками. Были на службе и миряне, близкие к Елизавете Феодоровне.

«А если Ты есть, что мне делать? Как мне снова найти Тебя?» – взывала Ольга.

Хор запел тихо и нежно: «Вечери Твоея тайныя днесь, Сыне Божий, причастника мя приими…».

Вереница причастников, сложив руки на груди, ожидали у царских врат Чаши Христовой. Сегодня вспоминали Тайную Вечерю.

Лёля отошла в уголок. Там, на аналое, лежала небольшая иконочка. «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Аз успокою вас…» – прочитала Лёля слова открытого Евангелия на иконе у Спасителя.

«Как давно я не говела… – подумала Лёля. – Надо приобщиться этим постом, – промелькнуло у нее в голове. – Обязательно приобщиться в Великую Субботу или в Светлое Воскресение Христово».

От этой мысли на сердце у девушки вдруг стало мирно и хорошо. Кажется, это и был ответ Бога: Он назначил ей встречу.

«Я приду к Тебе, Господи. Я скоро приду…» – пообещала Ольга, целуя прохладное стекло иконы.

– Ольга Михайловна… – обратилась к ней молоденькая сестра после трапезы. – Вы не могли бы помочь подготовить подарки для детского приюта?

Лёля отыскала глазами Тоню, та заговорщицки подмигнула и издали перекрестила кузину.

– С радостью, – отозвалась Лёля.

Молоденькая сестра кивнула:

– Следуйте за мной в рукодельную.

Рукодельная располагалась в сестринском корпусе. Эта комната отличалась особой обстановкой. Стены здесь были оклеены бежевыми обоями, в тон подобраны ситцевые занавески в полоску и даже шерстяной ковер на полу оказался светлым. На широких подоконниках в глиняных горшочках красовались комнатные цветы. Посредине рукодельной под лампой в бумажном абажуре стоял длинный стол орехового цвета.

– Меня зовут Анна, – представилась сестра. – Все в обители называют меня просто – Анечка. Я здесь одна из самых младших, – улыбнулась Анна.

Анна была худенькая, словно прозрачная, с голубыми чистыми глазами и каштановой косой, кончик которой выглядывал из-под апостольника.

Она подошла к столу, на котором лежали сейчас несколько коробок, моток с белой лентой и стопка открыток с золотым вензелем.

– Наша работа не займет много времени, до вечерней службы мы успеем. Надо только аккуратно сложить игрушки и конфеты в подарочные мешочки и подвязать мешочек ленточкой, а на ленточку прикрепить открытку с вензелем великой княгини.

Когда они принялись за работу, Ольга спросила:

– Эти подарки девочкам-сиротам, живущим в обители?

– Нет, что вы! – покачала головой Анечка. – У нас живет только восемнадцать девочек. А здесь подарков намного больше. Матушка окормляет несколько приютов в Москве и за городом. На Светлой седмице она объезжает их и сама поздравляет девочек. Я ведь сама приютская… Здесь выросла, при обители, – призналась Анечка после небольшой паузы. – Я знаю, как это радостно – получить подарок из рук великой княгини… Это счастье потом будешь весь год вспоминать, а то и всю жизнь!

– Вы сирота, Анечка? – осторожно спросила Ольга.

– Да, – ответила девушка. – У меня не было своей семьи, пока я не очутилась в этой обители… А здесь я, право, живу как в раю.

– Анна, скажите, – Ольга запнулась, но продолжила свой вопрос: – Все девочки из приюта потом становятся сестрами?

– Вовсе нет! – оживилась Анечка. – Большинство уходят в мир, создают свои семьи. Елизавета Феодоровна устраивает жизнь каждой, насколько это в ее силах. Она старается дать нам образование и какую-то профессию. Кто-то обучен фармацевтике при аптеке, кто-то помогает в лазарете как медсестра, девочек по желанию учат кройке и шитью, иностранным языкам, художеству.

– Но вы остались здесь?

– Да, я осталась! Честно, я не мыслю себя без нашей обители. Я помогаю Матушке в ее заботах о разных приютах. – Анна поправила апостольник. – Сейчас вам случай расскажу, курьезный! Эта история как анекдот ходила по Москве некоторое время. А я сама была ему свидетельницей. Произошло это в одном приюте для девочек. Елизавета Феодоровна намеревалась нанести им визит в первый раз. Как нам потом пояснили, классная дама предупредила воспитанниц: «К нам сейчас приедет великая княгиня. Как только она войдет, вы все поклонитесь и хором скажите: “Здравствуйте!” и целуйте ручки!» И вот Елизавета Феодоровна заходит в класс, а все девочки кланяются и кричат: «Здравствуйте и целуйте ручки!», а сами свои ручки ей протягивают. Классная дама вся побелела от волнения, а наша Матушка спокойно прошла и всем детишкам ручки перецеловала.

– Какой конфуз! – засмеялась Ольга.

– Да, Ольга Михайловна! Чего только не бывает, когда с детишками общаешься! Они воистину Божий народ.

– Анечка, – неожиданно для себя попросила Ольга. – Мне думается, мы с вами почти ровесницы… Называйте меня, пожалуйста, Лёлей.

Девушка подняла голову и взглянула на Ольгу с добрым удивлением.

– Хорошо, Лёля! – наконец ответила она.

* * *

Ольга сидела у окна своей маленькой комнатки. Легкая усталость оказалась странно приятной для нее. Какое-то ощущалось внутреннее блаженство от осознания того, что весь день она, Лёля, была занята чем-то полезным и нужным.

До вечерней службы еще оставался целый час. Можно было бы прилечь и поспать, но сейчас Лёле не хотелось терять на сон свое драгоценное время. Она сидела, прижавшись лбом к стеклу, и смотрела на весенний сад.

«Как здесь все изящно и мило! – думала девушка. – В этом саду, в строении храма, в каждой комнатке обители видна заботливая рука великой княгини и ее отменный вкус!»

В дверь тихонько постучали. Тук-тук-тук. «Молитвами святых отец наших…» – послышался шепот, и в дверном проеме показалось родное личико с веснушками.

– Лёля, ты не спишь? – спросила Антонина, заходя в комнату.

– Тоня! – обрадовалась визиту Ольга.

– Как ты, сестрица? – Тоня села на высокий стул и посмотрела на кузину. – Как тебе наша Анечка?

– Анечка… – улыбнулась Лёля. – Такая славная девушка. Мы подружились!

– Да, мы все ее очень любим. Матушка привезла ее в обитель из глубинки лет семь назад. Она – круглая сирота.

– Да, она рассказала мне.

– Славно! – Тоня в нерешительности теребила края своего фартука. Казалось, она хотела что-то спросить у своей кузины, но медлила. – Лёля, – начала, наконец, она с немного смущенным выражением лица, – а ты на службу пойдешь? Будут читать двенадцать Евангелий…

– Пойду, пойду, не волнуйся! – отозвалась Лёля и взяла сестру за руку. – Знаешь, Тонечка, мне бы хотелось поговеть и причаститься на праздники.

– Уф! – облегченно вздохнула Антонина. – Как хорошо-то, сестрица!

– Ты считаешь? – Лёля подняла серьезные глаза к Тоне.

– Конечно!

– Но… я боюсь, тихо проговорила девушка. – Мне же нужно исповедоваться, а я так давно не открывала никому свою душу.

Тоня погладила руку сестры.

– Лёлечка! Ты не представляешь, как тебе повезло. Наш батюшка – самый лучший!

Отец Митрофан замечательный исповедник, и как только ты подойдешь к нему, все страхи тут же улетучатся

Ольга пожала плечами и снова взглянула в окно. Что такое значит самый лучший батюшка, когда ты ничего о нем не знаешь, а он будет знать о тебе все?!

– Лёля! – почувствовав состояние Ольги, Тоня подвинулась к сестре. – Я серьезно. Отец Митрофан замечательный исповедник, и как только ты подойдешь к нему, все страхи тут же улетучатся. Это он выглядит строгим, а на самом деле батюшка очень добрый! Поверь мне, я знаю это наверняка. Ведь сестры приходят к исповеди каждый месяц, а то и чаще. А уж за советом хоть каждый день ходи к нему – он никогда не прогонит, всегда время найдет и нужное слово скажет. Оленька, ты послушай, послушай меня. Отец Митрофан очень кроткий человек. Бывает, шалость какую натворю, мне совестно, аж жуть, а он выслушает и только проговорит: «Аз есмь первый из грешников!» И так у него это мягко и сокрушительно получается, что сама поневоле заплачешь, а потом и улыбнешься. Каждый человек ведь согрешает, а мы, христиане, только тем спасаемся, что как упали, так тут же подняться спешим. И хоть падаем, падаем, а все же стараемся идти. Так батюшка говорит. Он своим незлобивым характером и терпением и других кротости учит. Вот погляди, что скажу тебе еще. Как-то мы решили, что он чересчур мягок с нами, и сказали ему: «Батюшка отец Митрофан, вы уж построже к нам будьте, нам ведь исправляться надо!» А он брови свои сдвинул, руки в кулаки сжал, говорит: «Вот так?» Да при этих словах забавно кулаками затряс, что мы не удержались от смеха. «Нет, батюшка, так мы боимся вас!» «То-то же!» – засмеялся он с нами. Вот такой человек.

Лёля повернула к кузине раскрасневшееся лицо.

– Ты правду говоришь?

– Правду! Батюшка отец Митрофан – замечательный.

Лёля снова вздохнула.

– Все равно боязно.

– Я тебя понимаю, ma cherie, – уже серьезно сказала Антонина. – Всегда боязно перед исповедью, зато после всегда легко-легко!

– Ах, что же я! – спохватилась Тоня. – Мне же надо идти в храм, лампадки зажигать. Я сегодня церковница. Вот… – она достала из кармана своего фартука тетрадь в кожаном переплете. – Ты просила меня рассказать тебе о сестрах милосердия… В этом альбоме, я надеюсь, ты найдешь ответы на свои вопросы. Я тут записываю разные заметки о женском служении… Почитай! А пока – до встречи в храме.

Тоня выпорхнула из комнаты, оставив Лёлю с любопытством разглядывать кожаный альбом.

* * *

Вечерняя служба в Великий Четверг особенно длинна и торжественна. Вспоминали Страсти Господни. При мерцающем отблеске свечей Лик пригвожденного Спасителя на распятии, стоящем в центре храма, поражал своей живостью и неотмирным спокойствием. Духовник обители, отец Митрофан, в черном облачении выглядел одновременно величественным и скорбным. Его голос звучал мягко и пронзительно. Казалось, он сам присутствует в местах предательства, избиения и казни Христа, и ему больно видеть мучения своего Бога.

Ольга держала в руках зажженную свечу, как и все собравшиеся в храме. Девушка смотрела на священника, на распятие, на бледные и прекрасные лица великой княгини и сестер. Она ни о чем не думала.

Слова Евангелия ложились в ее душу, как складывается воедино кем-то порванное письмо. Она с удивлением открывала для себя некую тайну. Тайну Смерти Бога. И девушке ничего иного не хотелось сейчас, как просто пережить этот момент. Не убежать от боли и страха, а пережить. Зачем? Чтобы вырасти.

Среди сестер, стоящих на клиросе, Ольга узнала Анечку. Та сосредоточенно слушала слова Священного Писания. В ее глазах стояли слезы.

После службы все сестры тихой процессией возвратились в сестринский корпус, неся в руках зажженные свечи.

Не хотелось даже есть.

У себя в комнате Лёля поставила свечу в медном подсвечнике на стол и, не отрывая глаз от огонька, прилегла калачиком на кровати и тут же заснула.

Утром Лёля нашла на столе догоревший огарок своей свечи, поднос, накрытый стеганым колпаком, и записку:

«Дорогая Лёля! Сегодня послушаний у тебя не будет. Посвяти этот день молитве и чтению.

Я принесла тебе чай и булку. Общая трапеза состоится после выноса Плащаницы.

Отец Митрофан ждет тебя вечером!

Твоя А.»

«Как это Тоня все успевает? – подумала Лёля. – Сейчас, наверное, еще и семи нет».

Ольге было немного досадно, что сестра не разбудила ее, но в то же время к досаде примешивалось чувство удовлетворения. Какая радость – она наконец-то была предоставлена сама себе!

Умывшись, переодевшись и испив ароматного чая с еще теплой булкой (уж не мать ли Пелагея ее испекла?), Лёля села на свое излюбленное место у окна и открыла Тонину тетрадь.

Посередине листа аккуратно был выведен восьмиконечный крест. Далее мелким слегка округлым почерком Антонины следовала запись:

«Работу милосердия с древних времен при помощи Духа Святого делала вся Церковь Христова всем своим составом и строем. Однако с древних же времен христианства на почве служения Богу, ближним и своему спасению стали выделяться люди, которые в пламенной решимости послужить только Христу и Его делу добровольно выделялись из среды прочих верных братий своих и, давши обет самоотверженного служения Богу, шли на борьбу со злом и страданиями в себе и других для приобретения блаженной вечности.

Эти люди исстари же делились на два вида, шли к Господу двумя путями: монашеским и диаконским, или диаконисским. Оба эти пути, в сущности, имеют один корень и выросли на одной почве.

Как монахиня, так и диакониса несомненно и нерушимо веровали в Бога во Святой Троице и Христа Богочеловека, Искупителя мира; имели непреклонную решимость самоотверженно работать во славу Бога, благо ближних и спасение для вечности душ своих, отказавшись для этого не только от суеты, но и от многого позволительного, как, например, брак, собственность… Почва их – это Церковь, общая мать, с ее духовным неистощимым капиталом – библейско-евангельским учением, святоотеческими преданиями и Писаниями и всем ее чудным богослужебно-уставным строем.

Разница лишь в том, что монашество спасается и спасает более подвигом внутреннего преображения человека посредством усиленного молитвенного, самоуглубленного и созерцательного труда. Оно этим подвигом так облагораживает человека, таким делает его чистым, что обновляет и других, которые, приходя к этой духовной сокровищнице, обильно черпают из нее необходимое себе руководство. Заслуги самоотверженной работы монашества над очищением и возвышением внутреннего человека огромны.

Диаконисы служили Богу, спасали ближних и свои души более деятельной любовью, трудом милосердия для бедных, падшего, темного и скорбного человека, но непременно ради Христа, во имя Его» (Отец Митрофан Сребрянский. Из пояснительного слова «Об открываемой в Москве Марфо-Мариинской обители милосердия»).

Лёля перевела дух. Про монахинь она, конечно, знала, но девушка впервые слышала про диаконис.

«Первые диаконисы» – гласил следующий подзаголовок, красиво выведенный каллиграфическим шрифтом.

«По примеру святых жен-мироносиц многие христианки первых веков посвятили свою жизнь служению Богу при Его храме. Они назывались диаконисами. Первое упоминание о диаконисах содержится в Послании к Римлянам. Представляю вам Фиву, сестру нашу, диаконису церкви Кенхрейской, – пишет своей пастве апостол Павел.

Диаконисы не вели службу, подобно диаконам. Их основным послушанием было помогать священнику приготовлять жен ко таинству Крещения, а также сопутствовать ему в совершении церковных таинств над женами, посещать больных, немощных жен, а также вдовиц и сирот, следить за порядком во время богослужения.

Апостольские постановления указывают, что диакониса “без диакона ничего пусть не делает и не говорит”, но при этом “никакая женщина да не приходит к диакону или епископу без диаконисы”.

Существовало два вида диаконис: диаконисы рукоположенные и диаконисы по одеянию.

Диаконисы рукоположенные прислуживали в храмах при богослужении, были вхожи в алтарь. К рукоположению допускались женщины, достигшие сорока лет и после тщательного испытания. Рукоположенные диаконисы не имели права вступать в брак.

Диаконисы по одеянию занимались делами милосердия. Женщинам, посвятившим себя служению церкви, по достижении 25 лет благословлялось носить особую одежду. Однако до 40-летнего возраста они могли оставаться в доме родителей.

Среди святых жен следующие несли служение диаконис: святая Татьяна Римская (226 г.), святая Нонна Назианзская (мать Григория Богослова) (374 г.), святая Олимпиада Константинопольская (ей писал святой Иоанн Златоуст) (409 г.), святая преподобная Ксения Миласская, блаженная Феозва, родная сестра святого Василия Великого».

– Интересно! – сама себе проговорила Ольга. – А я и не знала, что святая покровительница моей маменьки Татианы Васильевны была диаконисой… Правда, maman читала нам житие своей святой по Минее. И там, насколько я помню, говорилось, что Татиана помогала бедным, сирым и вдовам. Значит, она была диаконисой…

Ольга снова вернулась к записям.

«Последнее упоминание о диаконисах на Востоке относится к XII веку. Институт женской диаконии постепенно утрачивал свое значение. Изменилась литургическая практика: постепенно перестают крестить взрослых женщин, поскольку широко распространяется крещение детей, в храмах не всегда соблюдается разделение на мужскую и женскую половины. Изменился состав низшего клира: диаконис сместили иподиаконы. К XIII веку диаконисы как служительницы церкви почти полностью исчезают.

Однако, начиная с XII века, на Западе и на Востоке формируются женские общины, которые посвящают свою жизнь делам милосердия. Как, например, община бегинок (Бельгия, XII век), община Винсента де Поля (Франция, XVII век). Так образуются первые общины сестер милосердия».

«Наконец-то! – подумала Лёля. – Сестры милосердия!»

«Крестовоздвиженская община сестер милосердия, – читала она дальше. – В период Крымской войны великая княгиня Елена Павловна учредила на свои средства в Петербурге Крестовоздвиженскую общину сестер милосердия для ухода за ранеными и больными. Сестры милосердия этой общины трудились не только на перевязочных пунктах в столице, но и в военных госпиталях, организованных в местах военного действия. Членами общины являлись женщины разных сословий и уровня образования.

Община отправила в Крым несколько отрядов сестер милосердия, всего около 130 женщин. Среди них были представительницы известнейших фамилий: Мещерская, Бакунина, Пржевальская, Будберг, Бибикова.

Великая княгиня хотела, чтобы все сестры не только трудились в общине, по существу, за еду, одежду и крышу над головой, – она хотела придать сестринскому движению религиозный характер, чтобы дело милосердия было творено во Имя Божие, справедливо полагая, что только во славу Господа можно выдержать испытания, которые приходилось нести сестрам на войне и после нее. Но начинания великой княгини Елены Павловны не всеми были одобрены, и община скоро стала носить более светский характер. Не имея упования на помощь Божию, многие сестры не выдерживали лишений и ужасов их труда и покидали свой пост, возвращаясь в свет. Община вскоре распалась на несколько разных общин сестер милосердия Красного Креста.

Среди первых сестер милосердия были и особые подвижницы, как баронесса Юлия Вревская. Ее друг, писатель И. С. Тургенев, пишет о смерти Юлии:

“На грязи, на вонючей сырой соломе, под навесом ветхого сарая, на скорую руку превращенного в походный военный гошпиталь, в разоренной болгарской деревушке – с лишком две недели умирала она от тифа.

Она была в беспамятстве – и ни один врач даже не взглянул на нее; больные солдаты, за которыми она ухаживала, пока еще могла держаться на ногах, поочередно поднимались с своих зараженных логовищ, чтобы поднести к ее запекшимся губам несколько капель воды в черепке разбитого горшка.

Она была молода, красива; высший свет ее знал; об ней осведомлялись даже сановники. Дамы ей завидовали, мужчины за ней волочились… два-три человека тайно и глубоко любили ее. Жизнь ей улыбалась; но бывают улыбки хуже слез.

Нежное кроткое сердце… и такая сила, такая жажда жертвы! Помогать нуждающимся в помощи… она не ведала другого счастия… не ведала – и не изведала. Всякое другое счастье прошло мимо. Но она с этим давно помирилась – и вся, пылая огнем неугасимой веры, отдалась на служение ближним.

Какие заветные клады схоронила она там, в глубине души, в самом ее тайнике, никто не знал никогда – а теперь, конечно, не узнает.

Да и к чему? Жертва принесена… дело сделано.

Но горестно думать, что никто не сказал спасибо даже ее трупу – хоть она сама и стыдилась и чуждалась всякого спасибо.

Пусть же не оскорбится ее милая тень этим поздним цветком, который я осмеливаюсь возложить на ее могилу!”

Сентябрь, 1878 г.»

Ошеломленная прочитанным, Лёля отложила Тонину тетрадь. Вот так вот умереть… никому не нужной… В сарае, на вонючей соломе…

«Бремя Мое легко есть…» Так уж легко?

Лёля передернула плечами. Нет, все понятно – послужить ближнему ради высших идеалов. Это похвально, но зачем такие страшные жертвы? Нужны ли они кому-нибудь?

Она посмотрела за окно. Было пасмурно.

«Наверное, пойдет дождь!» – заключила девушка.

Лёля закрыла тетрадь. Больше читать ей не хотелось.

Плащаницу несли под дождем. Дождь был мелкий, холодный. Словно сама природа горевала по смерти своего Создателя. За несколько минут на улице Ольга продрогла, у нее озябли руки, появилось непреодолимое желание вернуться в теплый уютный храм.

Но великая княгиня, сестры и толпа прихожан едва замечали непогоду. Словно похоронная процессия, они медленно шли за отцом Митрофаном и вторым священником обители, несущими Плащаницу вокруг храма и пели: «Святый Боже… Святый Крепкий… Святый Бессмертный, помилуй нас!»

Ольга покорно шла в толпе народа, повторяя слова «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный…». Ей отчетливо вспомнилась Юлия Вревская. Ее молодая жизнь, отданная во имя служения ближним. Сейчас, под этим мелким дождем, Ольге смерть баронессы уже не казалось бессмысленной и жестокой, как она привиделась ей в комнате. Более того, Ольге вдруг подумалось, что смерть ради других даже хороша. Все равно человек умрет – такова его природа после грехопадения. Так не лучше ли, не мудрее ли умереть во имя высокой цели? Ведь Христос тоже умер. Сейчас они несут Его Тело. Но, ведь Ольга знает, Его смерть не вечна, Он скоро воскреснет и какая будет всем от того радость! Мысль ошеломила Ольгу: умереть ради других – это дар. Дар свыше. Конечно, сама Ольга его не достойна, слишком мелко она живет, но ведь есть люди, есть, которые следуют за Христом до конца, даже до смерти.

«Кто хочет за Мной идти, возьми крест свой и иди…» Взять свой крест. А есть ли у Ольги ее крест?

* * *

Отец Митрофан накрыл голову девушки епитрахилью. Она чувствовала на себе его крепкую руку, осеняющую ее макушку крестным знамением.

Все. Исповедь принесена. Она все рассказала, что томило душу, этому усталому, внимательному человеку. Что он теперь о ней думает? Осуждает ли он ее?

Девушка смущенно взглянула на священника, но батюшка искренне улыбнулся.

– Вы теперь будете меня осуждать, что я такая слабая, да?

– Вовсе нет! Теперь я буду молиться за вас. Мы живем в непростое время, но, мне кажется, отныне у вас все будет хорошо и просто. Вы же нашли Христа!

Ольга неуверенно мотнула головой.

– Вы полагаете, можно счастливо жить только с Богом?

– Да, – твердо ответил священник. И, видя растерянность девушки, продолжил: – Ольга Михайловна, в настоящее время строй жизни, – говорил отец Митрофан, – ушел далеко от заветов древнего христианства, и современное общество в большинстве лишь сохранило свое название христианского. Упадок веры и забвение заветов Христа сделали жизнь невыносимо тяжелой и пустой. В доброй половине современные люди погрузились в новое язычество, можно сказать, худшее прежнего, так как стали лицемерны. Древние язычники откровенно обоготворяли свои страсти и разные силы природы, а нынешние, лицемерно прикрываясь христианством и цивилизацией, творят то же, что и язычники Содома и Гоморры: та же жестокость, то же немилосердие, тот же разврат. Жизнь стала ненормальна, и плодом этой ненормальности явилась масса страданий физических и духовных. Источник воды живой, то есть истинной, здоровой, духовно-телесной жизни дан Небом человечеству в Лице Богочеловека Христа, и строй жизни правильный Им указан в Церкви. Значит, при виде и сознании язв современной жизни для излечения их следует обратиться ко Христу и Его Церкви. Возрождение и спасение человека христианство видит в пробуждении в нем и укреплении сознания, сыновства нашего к личному, живому Богу, отсюда – любви и стремления к святости, добродетели, к вечности… Ольга Михайловна, Господь позвал вас, не оставляйте Его, станьте Ему верной дочерью…

– Он так и сказал: хорошо тебе быть женой? – Тоня нахмурила брови. Они с Лёлей сидели вместе в опустевшей после ужина трапезной, полируя подсолнечным маслом крашеные яйца: желтые, розовые, красные, пурпурные. Яиц было много, они предвещали скорый праздник, и оттого настроение у девушек тоже было приподнятым. Блестящие яйца сестры укладывали в корзины и плетеные подносы – для завтрашнего освящения.

– Нет, батюшка не так сказал. Он сказал, что хорош и путь семейный, – ответила Ольга, любуясь продолговатым малиновым яйцом.

– А-а-а-а! – Тоня радостно закивала головой. – Понятно! Это он просто увидел твое расположение души и решил тебя не стращать. А то если тебе сразу сказать, что лучше служения Богу ничего нет, ты испугаешься.

Блестящие яйца сестры укладывали в корзины – для завтрашнего освящения

Лёля отложила яйцо и посмотрела на кузину.

– Тоня!

– Я серьезно, ma cherie! – спокойно отозвалась Антонина с легкой улыбкой на устах. – Так часто бывает, когда девушка думает о выборе жизненного пути. Каждый из нас вырос в семье, и потому этот путь кажется близким и простым, а вот путь сестры или монахини поначалу многих пугает своей неизведанностью и кажущимся одиночеством. Но если душа вкусит радости жизни для Бога, больше ей ничего не будет нужно, кроме Него, поверь мне, дорогая.

– Тоня, ты правда пугаешь меня! – тихо отозвалась Лёля.

– Ну прости! – вздохнула Тоня и добавила: – Жизнь сама покажет, как тебе лучше.

В трапезной пробили часы – девять раз. Яйца блестели на подносах и в руках у двух девушек. А девушки думали каждая о своем и каждая друг о друге.

– Сестрица, – отчего-то шепотом попросила Ольга, – расскажи мне о матушке отца Митрофана.

– Об Ольге Владимировне? – оживилась Тоня. – Знаешь, про нее многое и не скажешь. Пожалуй, только то, что она поистине за мужем: она всегда рядом с батюшкой, но никогда не на виду. Такой тихий, кроткий человек. Да ты ее видела – она и на службы все ходит и трапезничает с нами.

– Да, я встречала ее, – вспомнила Ольга. – А дети у них есть?

– Нет, детишек у них нет, – покачала головой Антонина. – И у нас говорят, что они дали зарок жить как брат с сестрой и Богу служить.

– А разве такое возможно в супружестве? – изумилась Лёля.

Тоня пожала плечами.

– Все возможно ради Бога, – твердо произнесла Антонина. – Но это не девичьи разговоры! Кстати, – она сменила тему, – а ты читала мой альбом?

– Да… – протянула Ольга. – Я читала…

– И что же?

– Тоня, честно признаюсь, я не очень поняла: вы здесь не монахини и не мирянки, вы что – диаконисы?

Тоня засветилась от радости:

– Молодец, запомнила про диаконис! Но мы пока не диаконисы, сестренка. Мы здесь, Лёля, крестовые сестры.

– Кто?

– Крестовые сестры. Мы не даем монашеских обетов, но желаем провести жизнь в смирении, исполняя любое послушание ради Бога и ближнего. – Тоня добавила: – Если хочешь, можешь называть нас диаконисами. Великая княгиня имеет желание возродить женскую диаконию, но пока мы сестры.

– А почему крестовые?

– Сестры при посвящении получают кипарисовый крест на белой ленте с изображением Нерукотворного Спаса и Покрова Пресвятой Богородицы; а на обратной стороне – образы святых жен Марфы и Марии и четки. Мы носим крест как сестры милосердия. Но, в отличие от сестер милосердия, мы занимаемся не только врачебной деятельностью. Основа нашей жизни – молитва, ею мы начинаем и заканчиваем любое дело. Великая Матушка говорит: мы должны все делать для Бога и ради Бога.

– А Елизавета Феодоровна тоже крестовая сестра?

– Да, конечно. Матушку возвели в чин крестовой сестры в числе первых посвященных. Это было Великим постом, в апреле, года два, нет – три назад. У нас тогда посвятили семнадцать человек. Во время торжественной службы епископ Трифон обратился к Матушке со словами: «Эта одежда скроет вас от мира, и мир будет скрыт от вас, но она в то же время будет свидетельницей вашей благотворной деятельности, которая воссияет пред Господом во славу Его».

– Красиво… – задумалась Ольга. – Так у вас крестовых сестер всего семнадцать человек? А другие сестры тогда кто?

– Сейчас посвященных сестер намного больше, чем семнадцать, почти половина – посвященные. Остальные называются испытуемыми. Ну, это как, например, послушницы в монастыре. Они живут какое-то время при обители, выполняют послушания, молятся и испытывают свое сердце – по нраву ли им такая жизнь, смогут ли они нести этот крест до конца? Когда они твердо могут сказать, что готовы, их тоже посвятят.

– Не понимаю… Ведь, по сути, вы живете монашеской жизнью…

– Так, Лёлечка, и не так. Монах – это тот, кто один на один с Богом. Кто всего себя Ему отдал. Это высочайший подвиг, так считает наша Матушка. А мы… мы Богу служим через служение людям, через помощь друг другу.

– И ты, Тоня, останешься здесь на всю жизнь?

– Мне бы очень этого хотелось, Лёля.

Часы пробили десять.

– Знаешь что, Лёля… – поразмыслив, предложила Антонина. – Яйца у нас закончились, послушания тоже. Пойдем, я тебе кое-что покажу.

– Что покажешь?

– Одно секретное место…

Лестница была довольно узкой, винтовой. Прохладные белые стены отражали теплый огонек свечки, которую держала в руках Тоня, создавая легкие блики. Девушки шли молча, крепко держась друг за друга.

Наконец лестница закончилась, и они оказались в просторном помещении.

– Подземный храм! – догадалась Лёля.

– Да, это подземный храм – усыпальница. Здесь найдут упокоение сестры, подвизавшиеся в обители до конца. Надеюсь, и я буду лежать здесь.

– Тоня! – Лёля отдернула свою руку. – Ты так просто говоришь о смерти, словно… – она замешкалась, – словно либо не видела ее, либо ее не боишься…

– Оленька, – Тоня повернулась к сестре. – Ты же знаешь, я похоронила мать, я знаю, что такое смерть… Да и здесь, в обители, мы часто смотрим смерти в глаза, когда умирает кто-нибудь из наших подопечных или больных в лазарете. Я видела смерть, но я не боюсь ее.

– Отчего же?

– Потому что – Христос воскрес, понимаешь? И своей смертью уничтожил смерть.

– Но люди все равно умирают! И мы – умрем.

– Да, умирают. И мы умрем, – повторила Тоня. – Но если мы в Бога верим, если мы живем по совести, по вере своей, умирать не страшно. По крайней мере, не так страшно.

Павел Дмитриевич Корин будет расписывать эту усыпальницу.

Он – молодой художник, но очень талантливый. Матушка хочет, чтобы он сестер учил иконописанию

Лёля покачала головой и ничего не сказала. Тоня прервала молчание первой:

– Павел Дмитриевич Корин будет расписывать эту усыпальницу. Но что же я? Ты, наверное, не знаешь, кто такой Павел Дмитриевич! – Тоня взмахнула руками. – Видела наши росписи в Покровском храме? Красивые, да? Работа Нестерова, а Павел Дмитриевич ему помогал. Он – молодой художник, но очень талантливый. Матушка хочет, чтобы он и сестер учил иконописанию. Она его специально отправляла в Ярославль изучать азы этого искусства. Ты его обязательно встретишь, он будет на ночной службе… А здесь, по просьбе Матушки, будет роспись на сюжет: «Путь праведников ко Господу». Представь, вереница праведных идут ко Христу – красиво…

Лёля молчала, ее била дрожь.

Вчера здесь ничего не было. А сегодня сырую черную землю пробила нежная головка крокуса. Белые лепестки бутона еще не раскрылись, но весь его облик торжествовал: я живу, я дышу, я расту. Вверх, к небу!

Ольга как зачарованная смотрела на цветок, сидя на литой скамеечке в саду обители. Этот цветок ей вдруг показался таким родным и близким. Будто это не крокус, а она сама, Ольга, пробивается сквозь почву и тянется ввысь.

Необыкновенное чувство жизни захватило ее, оно звучало в ней как тихая музыка ручьев, как пение птиц, как шелест листьев. Ольга словно растворилась в этом саде, в весне, в легком ветерке. И с нею, рядом, внутри нее – Бог.

Так бывает иногда, после причастия.

Великая Суббота пролетела одним мигом. Ольга была занята на послушаниях: в трапезной, на кухне, в храме. Но удивительно, она совсем не ощущала усталости, скорее наоборот, все ей приносило радость и не нарушало ее покой. Чувство распускающегося цветка переполняло Лёлю, захватывало, но не пьянило, а умиряло, наполняя внутренней тишиной и удивлением.

Вот уже и Пасхальная ночь, и крестный ход с зажженными свечами. Идут мироносицы в белых платьях ко гробу Господню. «Bocкрeceниe Твое, Христе Спасе, ангели поют на небесех, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити» – поют стихиру праздника.

«Чистым сердцем Тебе славити…» – отзывалось у Ольги в груди.

Все замерли у дверей храма. Только лица светятся в темноте. Свершилось: камень отвален от гроба. Батюшкин звучный голос, как ангельская труба, возвещает: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав». Вот и она – долгожданная Пасха.

Ольга вошла в сияющий храм. И вдруг поняла: она наконец пришла домой.

Трапезная утопала в цветах. В больших кадках стояли кусты сирени – излюбленные цветы Елизаветы Феодоровны. На столах в вазочках – ландыши (кто-то привез к празднику), в маленьких горшочках – срезанные молодые тюльпаны из своего сада. Среди цветов возвышались румяные куличи, молочные пасхи, поблескивали боками красные яйца. Праздничную трапезу устраивали в обители не ночью, а после поздней литургии в воскресный день.

По обычаю, после вкушения яств батюшка отец Митрофан начал беседу. И, конечно, сегодня первыми его словами было приветствие: Христос Воскресе!

– Христос Воскресе! Вот и наступило время Торжества из Торжеств – Великой Пасхи. Смотрите, как светятся ваши лица и как ломятся наши столы от угощений. Позвольте, я расскажу вам о том, как мы встречали Пасху на войне.

– Отец Митрофан был полковым священником на Русско-японской войне! – прошептала Тоня Лёле.

– Шел 1904 год. И наш полк выступил в далекий и опасный поход на чужбине, и в Страстную неделю мы оказались довольно далеко от селений. Наша резиденция (или, как мы называли ее, импань) окружена была рощей. Там стояли высокие могучие деревья, между ними дорожка, а в ветвях суетились грачи.

Отец Митрофан вещал с удовольствием, но в голосе его не было ни ноток хвастовства, ни гордости. Он рассказывал просто и увлекательно.

– Думал я установить походную церковь на поляне за рощей, да вот беда: в Великую Субботу просыпаюсь, а в роще нашей буря – деревья гнутся, качаются. Ветер усиливается. Давно послали в Харбин купить куличей, но посланные не вернулись. Наши солдаты набрали красной китайской бумаги, положили ее в котел, вскипятили, и получилась красная масса, в нее опустили яйца, и появилось у нас утешение – крашеные яйца. Их и освящали, да кое-какие сухари вместо куличей.

Лёля взглянула на пышные куличи, облитые взбитым белком. Трудно было вообразить вместо этих пасхальных красавцев обычные сухари.

– Стал я думать, где службу править. Походный храм в такую погоду не поставишь, а моя фанза слишком мала. Гляжу – сарай у нас во дворе стоит глиняный с окнами, в нем устроилась наша бригадная канцелярия. Иду туда. Действительно, человек до ста может поместиться, а для остальных воинов, которые будут стоять на дворе, мы вынем окна, и им все будет слышно и отчасти видно, так как в сарае свечи не будут тухнуть.

Спрашиваю писарей: «А что, если у вас мы устроим пасхальную службу?» – «Очень приятно, батюшка, мы сейчас все уберем и выметем», – отвечают. «Ну, вот спасибо! Так начинайте чистить, а я через час приду». Как будто тяжесть какая свалилась с души, когда нашел я это место. Конечно, литургии служить нельзя: слишком грязно и тесно; но мы постараемся облагообразить насколько возможно, и хоть светлую заутреню отслужим не в темноте.

– Работа закипела, а я побежал в свою фанзу: надо ведь устраивать и у себя пасхальный стол для всех нас. Мы раздобыли довольно длинный стол. Скатертью обычно служили газеты, но нельзя же так оставить и на Пасху: я достал чистую простыню и постлал ее на стол. Затем в средине положил черный хлеб, присланный нам из 6-го эскадрона, прилепил к нему восковую свечу – это наша пасха. Рядом положил десять красных яиц, копченую колбасу, немного ветчины да поставил бутылку красного вина. Получился такой пасхальный стол, что мои сожители нашли его роскошным.

Сестры смущенно заулыбались.

– В 10 часов пошел в свою «церковь», там уже все было убрано. Принесли походную церковь, развесили по стенам образа, на столе поставили полковую икону, везде налепили свечей, даже на балках, а на дворе повесили китайские бумажные фонари, пол застлали циновками, и вышло довольно уютно.

К 12 часам ночи наша убогая церковь и двор наполнились богомольцами всего отряда. Солдаты были все в полной боевой амуниции на всякий случай: война! Я, в полном облачении, раздал генералу, господам офицерам и многим солдатам свечи, в руки взял сделанный из доски трисвещник, и наша сарай-церковка засветилась множеством огней. Вынули окна, и чудное пение пасхальных песней понеслось из наших уст. Каждение я совершал не только в церкви, но выходил и на двор, обходил всех воинов, возглашая: «Христос Воскресе!» Невообразимо чудно все пропели: «Воскресение Христово видевше, поклонимся Господу Иисусу!» Правда, утешения веры так сильны, что заставляют забывать обстановку и положение, в которых находишься.

Что-то дрогнуло в лице у батюшки, и в глазах появилась какая-то особая мягкость.

– Окончилась заутреня; убрали мы свою церковь, иду в фанзу. Вошел, взглянул на стол и глазам своим не верю: стоят два кулича, сырная пасха, красная писанка, сахарные яйца. Господи, да откуда же это взялось? Оказалось, во время заутрени приехал из Харбина наш офицер Гуров и привез мне из Орла посылку, в которой и находились все эти блага, а сырную пасху он купил в Харбине. Наше смирение вполне вознаградилось: собирались разговляться черным хлебом, а Господь прислал настоящую пасху. Слава Ему и благодарение добрым людям!

Тихо и хорошо стало в трапезной Марфо-Мариинской обители: здесь не японская роща, не война, мирное время. Загорелись глаза у сестер милосердия, живо представивших себе Пасху в полку и солдат, некоторых из них они выходили в своем лазарете. Появились слезы на глазах у гостей обители, что когда-то сами бывали в сражениях.

Батюшка замолчал, еще находясь под властью воспоминаний. Затем расправил плечи и торжественно произнес:

– Христос Воскресе, дорогие мои! Давайте же с вами помнить, что ничто и никогда не отнимет у нас радость Воскресения Христова! Как сказал святой апостол Павел: «Кто отлучит нас от любви Божией: скорбь, или теснота, или гонение, или голод, или нагота, или опасность, или меч? как написано: за Тебя умерщвляют нас всякий день, считают нас за овец, обреченных на заклание. Но все сие преодолеваем силою Возлюбившего нас. Ибо я уверен, что ни смерть, ни жизнь, ни Ангелы, ни Начала, ни Силы, ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем». Давайте запомним эти слова и будем жить ими. Христос Воскресе!

– Воистину Воскресе! – отозвались все присутствующие.

* * *

– Мне бы хотелось здесь остаться… – не веря сама себе, пролепетала Ольга. – Батюшка, как вы считаете, это возможно?

Отец Митрофан поднял на Ольгу внимательные добрые глаза. Только теперь Ольга разглядела, что у батюшки глаза голубые, а волосы цвета соломы, длинные, собранные в косу под рясой.

Лёля подошла к нему в Светлую Среду после Божественной литургии. Это был какой-то душевный порыв, необходимость открыть кому-то свои думы. Желает ли Ольга стать сестрой? Она сама не могла этого понять. Просто последние дни были настолько светлы и радостны, и так не хотелось, чтобы они когда-нибудь закончились…

– Нам нужны сестры, – аккуратно начал священник: – Ольга Михайловна, но чтобы остаться в обители, вам необходимо прежде всего родительское благословение.

Ольга вскинула на священника глаза. Родительское благословение?

– Да, – твердо повторил батюшка. – Очень важно, чтобы ваш путь одобрили ваши родные. Понимаете, это ведь крест, и его надо нести с Богом.

– А как же Тоня? – спросила Лёля. – Ведь у нас дома никто не знает, где она.

– У Антонины иная ситуация, – помолчав, ответил отец Митрофан. – Она по сути – сирота. А вашим маменьке с папенькой нужна ваша помощь. Да и потом, простите меня, вы еще слишком молоденькая… А мы обычно принимаем сестер с двадцати одного года. Потому поезжайте пока домой. И молитесь Богу, чтобы Он явил вам о себе Свою волю. И не волнуйтесь, Бог не оставит вас, все будет так, как Ему угодно. Только верьте в простоте души.

Лёля в нерешимости опустила голову. Наверное, батюшка прав. Ее желание остаться – не более чем детское желание праздника.

Она вспомнила смерть Юлии Вревской, тонкий профиль Елизаветы Феодоровны, худенькие запястья Анечки. И свои так и не надетые наряды. И ей стало совестно.

Надо возвращаться в мир.

И снова перрон. И девушка в бежевом пальтеце и голубом платке с парусиновым чемоданчиком в руках.

– Лёля, не забывай! Пиши.

– Я буду, Тонечка. А ты молись за меня.

– Конечно. Бог даст, вернешься. Еще будем Пасху вместе встречать!

Лёля грустно улыбнулась. Что-то отчетливо говорило ей, что больше никогда она не будет встречать Пасху в Марфо-Мариинской обители и больше никогда не увидит своей кузины. И никогда у нее уже не будет таких светлых дней в жизни.

– А это… – Тоня сунула Лёле маленький конверт. – Передай моему отцу. Письмо от меня. Ну, с Богом.

Антонина перекрестила Лёлю. И пошла быстрым шагом прочь, не оборачиваясь.

Лёля заплакала.

За эту неделю весна ворвалась в Москву: деревья стояли в пышных зеленых одеждах, пахло черемухой, свежей землей и сладким воздухом.

Прощальный гудок. Поезд запыхтел и отправился. Пых-пых-пых-пах-пах. Лёля сидела в вагоне, прижавшись лбом к холодному стеклу, и ей казалось, поезд шепчет: Пасха-Пасха-Пасхальные люди…

Эпилог

На окне третьего этажа в доме номер восемь по улице Кирова всегда стояли цветы: весной и летом здесь цвела душистая герань, а осенью и зимой красовался раскидистый фикус. В квартире с цветами жила пожилая учительница русского языка и литературы. Вечерами ее лицо с высоким лбом и седыми волосами, туго затянутыми в аккуратный пучок, также можно было увидеть у этого окна. Женщина сидела и смотрела в небо. Наверное, она любовалась закатами.

Ольга Михайловна слыла в этом городке особой странной: она была приветлива с людьми, но почти не имела друзей и практически никуда, кроме школы, не выходила. Она не участвовала в общественных мероприятиях, не посещала местный клуб самодеятельности и никого не звала к себе в гости.

Сама она жила одна в маленькой комнатке, с простым, даже строгим убранством. В городке говорили, что Ольга Михайловна – старая дева. Мол, был у нее когда-то жених, но то ли что-то с ним случилось, то ли он куда-то исчез, а может, и вовсе (тут собеседники понижали голос и с опаской оглядывались) расстрелян… Так или иначе, замуж учительница не вышла и посвятила всю свою жизнь своим ученикам. Сама Ольга Михайловна о себе никогда не рассказывала. Но по ее осанке и некоей силе, спрятанной в глазах, можно было вполне заключить, что она вышла не из рабочего класса.

Вот и сегодня Ольга Михайловна подошла к окну. Прозрачные краски апреля изменили даже эту серую улицу. Земля просыпалась, перешептываясь с ручейком, вверх тянули свои руки вязы, и молодая зеленая травка уже радовала глаз своей свежестью.

Ольга Михайловна открыла форточку, и легкий ветер ворвался в ее комнату. Она поправила прядь седых волос и отошла от окна.

Кукушка в часах пропела шесть раз. Это была суббота. А завтра – воскресенье.

Ольга Михайловна потянулась к шкафчику: там, в корзиночке, под белой вышитой салфеткой стоял маленький куличик да лежали три красных яйца. Завтра – Пасха.

Учительница отодвинула корзиночку, протянула руку в дальний уголок и вытащила резную шкатулку. В этой шкатулке хранились письма. Ольга Михайловна всегда их перечитывала в Великую Субботу. Это были письма от её двоюродной сестры – Антонины.

После той поездки в Москву Лёля так и не вернулась в Марфо-Мариинскую обитель. Родители не одобрили желания девушки стать сестрой милосердия. Ее религиозность им казалась излишней. Но Лёля ходила в церковь каждое воскресенье, положившись на волю Божию.

Письма от Тони приходили сначала очень часто, затем дважды в год: на Рождество и на Пасху. А затем и того реже: началась мировая война.

«Ma cherie, – писала кузина в 1916 году. – Ты бы не узнала сейчас нашей обители! К нам приехали 120 монахинь из разгромленного польского монастыря и 100 девочек-сирот. Лазарет всегда полон солдат. И наши былые двадцать две койки уже никого не вмещают. Матушка выстроила специальный корпус, где могли бы проживать семьи раненых. Теперь работы у меня хватает! Раненым хорошо у нас. Многие даже не торопятся выздоравливать! А службы мы часто проводим в Марфо-Мариинском храме при лазарете, так что больные могут слышать молитвы в своих палатах.

Видела ли ты нашу подземную церковь? Павел Корин расписал ее недавно – как же хорошо вышло! Как-то мы пошли туда с Матушкой и стали каждая выбирать место, где нас погребут, а кто-то спросил у Матушки, где она желает упокоиться. А она ответила: “Я буду в Гефсимании”. Грустно… Какие-то тяжелые времена идут. В Москве бывает неспокойно. Прежней роскоши нам уже не видать. Самые лучшие продукты отдаем солдатам да старикам и сирым. Но, слава Богу, не голодаем!

Храни тебя Господь!»

Кто-то спросил у Матушки, где она желает упокоиться. А она ответила: «Я буду в Гефсимании»

«Христос Воскресе!» – знакомый почерк Антонины, чернила кое-где размыты. 1918 год. Эту записку Лёле передали знакомые в церкви – почте уже нельзя было доверять. – «Пишу тебе и плачу. Светлая седмица, а у нас горе. Матушку Елизавету Феодоровну арестовали… Это произошло в Светлый Вторник. Мы служили Иверской. Матушка сама пела на клиросе. И как звучал ее голос. Будто она чувствовала недоброе и просила Бога о помощи. А потом пришли за ней. И забрали.

Она ничего не взяла с собой. Только две сестры вместе с ней поехали – Варвара да Екатерина.

Отец Митрофан и мы выбежали на улицу, плачем, кланяемся ей. Она нас крестит широко.

Батюшка исхудал, не выходил из алтаря несколько дней. Потом вышел к нам и говорит: “Молитесь, сестры, о упокоении рабы Божией Елизаветы…”

Лёленька, и ты молись. Молись за всех нас.

Твоя А.»

И последнее письмо. Оно пришло год назад, в 1953 году. Долгое время связь с сестрой была прервана. Ольга знала, что обитель разогнали и что сестра отправилась в ссылку вместе с некоторыми другими сестрами за отцом Митрофаном, но место ссылки она не ведала. Ольга пыталась разыскать Тоню, но попытки ее не увенчались успехом. Однако она узнала, что священник Митрофан Сребрянский был досрочно освобожден. Куда он отправился, она также не знала.

«Здравствуй, Лёля!

Христос Воскресе! Вот и батюшка наш встречает Пасху в Царствии Небесном. Он умер под Благовещение. И матушка, его супруга, пережила мужа на два года. Его в постриге звали Сергий, а ее Елизавета. Так они вместе сейчас и лежат. За эти годы мы очень сблизились с Ольгой Владимировной, вместе натерпелись многого. Она разделила с батюшкой все его мытарства…

Мать Пелагея умерла в 1920. Анечка заразилась тифом и тоже скончалась. Я приняла постриг с именем Анастасии. Из наших сестер со мною остались только две, остальные где – один Бог ведает.

Помнишь, мы с тобой говорили о пасхальных людях? Я теперь поняла: пасхальные люди – те, кто несет в себе пасхальную радость через все испытания. Несет свой крест до конца. Ведь Пасха не может быть без Страстной седмицы, Лёленька.

Не знаю точно, когда найдет тебя это письмо, но верю, что найдет. Я сама больна. Как врач знаю, что болезнь неизлечима. Но я не унываю. Столько пришлось увидеть и горя, и радости. Надеюсь, скоро встречусь с нашими Матушкой и батюшкой в небесных обителях.

Помни и молись за свою А.

Всегда помнящая и любящая тебя…»

А внизу была приписка:

«Мать Анастасия скончалась 5 мая 1952 года и просила передать свои крест и четки кузине, Извольской Ольге Михайловне».

Ольга Михайловна вновь перечитала письмо. Слезы текли по ее щекам.

«Христос Воскресе из мертвых, смертью смерть поправ и сущим во гробех живот даровав».

«Живот даровав…» – тихо пропела она пасхальный тропарь.