Говорят, что если с утра встретить рыжего кота, то счастливчику госпожа Удача будет улыбаться целый оборот: хоть весь день на рожон лезь — везде сухим из воды выйдешь. А еще говорят, что красный рассвет предвещают войну. Красный цвет — цвет крови. Кровь дает нам жизнь… и она же жизнь у нас забирает. Говорят… много люди говорят, да только половину из их примет можно смело называть ложью. Ложью во благо?.. Иногда за рутиной беспрестанно тянущейся вереницы дней начинают люди забывать об истинных приметах. Они сначала отдаляются, отходят, обиженные, а после и вовсе улетают в никуда, никому не нужные, никем не используемые.

Дарен верил в истинные приметы: еще два оборота назад птицы радостно подражали заморской свирели, а сегодня уже косяками направились на юг. Скоро придет зима. Холодная, хрустальная, льдистая… Снежная Хозяйка бережно укроет деревья пушистым одеялом, закружит в танце сверкающие снежинки, морозным дыханием покроет окна кружевными узорами… и жестоко покарает тех, кто не вовремя окажется там, где она его не ждет.

Путник поднял голову к сизому небу: солнце больше не выглядывало, резко похолодало. Трава низко пригибалась к земле, ища у той тепла, которое она уже не могла дать. Осень смывала серебристой водой краски угасающей жизни… И все-таки, как ни крути, а холод был лучше, чем жара.

С сапожником проблем не было, он быстро понял, что Дарену нужно, и меньше, чем через два побега новая обувь была готова. Путник, расставшись с двумя золотыми, мог бы быть довольным, если бы у него оставались еще деньги на подбитый мехом плащ. Но денег не было, и Дарен, забрав сапоги со стальными мысами, отправился седлать Брония. В конце концов, сегодня надо наконец-таки добраться до заставы, а то потом не миновать кучи письменных объяснений…

— Эй, подожди!

Дарен не обернулся. Вряд ли этот оклик мог быть предназначен ему.

— Ты глухой, что ли? Слышь, спаситель!

Путник приостановил коня и все-таки оглянулся. У самых ворот его настиг вчерашний белобрысый дебошир на рыжей костлявой кляче. Под правым глазом у того налился лиловый синяк в полщеки.

— Что, совесть замучила? — съязвил Дарен.

— Нет… то есть, да, — мальчишка пробормотал сбивчивые извинения. — Можно мне с тобой?

— Это с какой такой стати? — путник, нахмурившись, посмотрел на парня.

— Ну, как же. Ты ж меня спас, и все такое… Я теперь, как бы, тебе обязан.

— Ладно. — легко согласился Дарен. — Тогда с тебя стрибрянная полушка — и будем считать, что мы в расчете.

Тот опешил.

— К-какая полушка?

— За разбитую посуду.

— Э-э… Нет, — он замотал головой. — Так не пойдет.

Путник сузил глаза и в упор посмотрел на него.

— Слушай, чего тебе надо? Катился бы к дьяболовой бабушке! Я спешу. — ездец натянул поводья.

— Да обожди пылинку! — мальчишка сжал бока клячи, нагоняя Дарена. — Ну, извини, я вчера погорячился, думал, ты с ними заодно. Оар, да ты можешь ехать помедленнее?!

— Нет.

— Почему?

— Я спешу.

Сзади путника раздались смачные ругательства. Дарен присвистнул: он даже не подозревал, что какой-то оборванец так хорошо может знать его родословную. Но, как говорится, на правду не обижаются, а все остальное не стоит внимания. И ездец лишь пришпорил коня.

— Они ведь меня снова поймают!

Бедная рыжая лошадь уже задыхалась и стала заметно хромать.

— А мне-то что?

— Как это что? — возмутился мальчишка. — Это же неправильно!

— Что — неправильно? — уточнил путник едко. — Сбегать из армии или оказывать сопротивление кралльским войникам?

— Да не подписывал я контракт! Меня чем-то опоили и приставили мои пальцы на листе!

— А жизнь вообще несправедлива. — веско заметил Дарен и добавил: — Твоя кляча сейчас копыта отбросит, валил бы ты обратно под родительское крылышко.

— Пошел ты! — парень сплюнул. — Мне помощь нужна!

— Замечательно. Я тут при чем?

— Ну, ты же войник…

— И? — он выгнул правую бровь.

— Возьми меня с собой.

"Вот навязался! — раздраженно подумал Дарен. — Будто и без него хлопот не было!".

— Ты хоть знаешь, куда я направляюсь, мальчишка?

— Ну и куда? — он с вызовом посмотрел на путника.

— На границу.

— И что?

— Злобные акиремцы тебя поймают, изжарят на медленном огне, а после съедят. — с самым серьезным выражением лица пообещал ездец.

— Да ну тебя… Я к тебе со всей душой…

— По-моему, с совсем другим местом, — отозвался путник, красноречиво поглядывая на его зад.

Парень скис. Ему явно не хотелось возвращаться: небось и дружкам уже всем разболтал о том, как он будет путешествовать с мерцернарием, а тут такая засада!

— Ну, хочешь, я на границе контракт подпишу?

— Мне все равно.

— Ну ты и хам! — проворчал он.

Дарен промолчал. Отвечать на очевидное оскорбление он не видел смысла — глупо. Махать кулаками тоже не шибко умно: первый же его удар собьет мальчишку с ног. Хотя… Путник покосился на понурого парня. Ладно. В конце концов, доедет он с ним до границы, а там тут же передаст Богдану на попечение, чтоб жизнь медом не казалась. На весь свой век запомнит службу. И проклянет тот день, когда устроил бойню в гостильне и не пошел с рядовыми войниками.

— Тебя как звать-то?

— Ждан. — мальчишка оживился. — А тебя?

— Дарен.

— Так я поеду с тобой?

— Только до границы. Там подпишешь контракт на пять лет и будешь служить.

Ждан немного скис, но с этим ведь спорить — все равно, что горохом об стенку стучать, никакого смысла! Да и граница всяко лучше, чем то захолустье, откуда он чудом сбежал.

— А сам-то уже отслужил, что ли? — спросил он недоверчиво.

Дарен покосился на него, как на блаженного.

— На нашивки посмотреть терпения не хватает?

— А может ты их купил. — фыркнул парень. — Тебе ведь мне ровесник, а мне только осемнадцать сравнялось. Откуда у тебя звание септ-велителя?

Ездец поперхнулся смешком.

— Я тебе не ровесник.

— Да ну? — хмыкнул тот. — И сколько же тебе, о мудрый старец?

Мерцер пожал плечами.

— Двадцать три.

Ждан одарил Дарена угрюмым взглядом и мрачно пробурчал:

— Не смешно.

— А я и не смеюсь.

— Что, и повоевать успел?

— Успел.

Парень немного посопел, разглядывая нового знакомого, а потом буркнул:

— Я тебе не верю.

— Твои заботы. — путник отвернулся.

Ждан был и прав и неправ одновременно. Между ними пролегла огромная пелена ценой в пять лет, ценой в вечность. Дар был старше мальчика, но лишь потому, что ему не посчастливилось слишком рано повзрослеть.

Мальчишка же, не найдя больше доводов своей правоты, замолчал, а Дарен облегченно вздохнул. Пустые разговоры поднимали в нем волну неконтролируемого, колючего раздражения. Зачем сотрясать воздух бессмысленными высказываниями, переливая из пустого в порожнее?

"Купил нашивки, — усмехнулся он про себя. — А души убитых тоже купил? И опыт купил?.. И шрамы — купил".

Говорят, что со временем воспоминания притупляются, отдаляются и перестают быть такими же яркими.

Ложь. Можно забыть саму боль, но нельзя забыть о боли. Ты хоть дьяболову дюжину раз можешь повторять самому себе о том, что время лечит… Но когда ты задашься вопросом (а этот момент обязательно однажды наступит): "А сам-то я себе верю?", ты с холодной тоской поймешь, что — нет. Не веришь, и никогда бы не поверил. Время не лечит. Время всего лишь маскирует… Замазывает щели новой краской, строит новые города на пепелищах, перебивает крики ласковым шепотом.

С течением реки, имя которой — Время, воспоминания становятся только ярче, острее и больнее. Пласт за пластом обрастают новыми ледяными иглами, нестерпимо режут глаза светом, стоит их только закрыть, и колют вены, вливая сладкий яд… Можно убежать от них, закрыть в черном сундуке и спрятать где-нибудь в самой своей глубине, чтобы никогда больше не видеть нестерпимого света. Но рано или поздно тебе надоест прятаться, ты устанешь от бега, начнешь задыхаться и упадешь — и вот тогда воспоминания накинутся на тебя, и будет в сто крат больнее и горше. Особенно, если это воспоминания о войне.

Пусть на кралльских тронах меняются правители, пусть на площадях зачитывают очередной договор о мире и с наигранной радостью напыщенно рассказывают о том, какие малые потери понесла страна. Триста, четыреста, пятьсот человек… Это не ведь даже не войско, так, щепотка соли в сладком пироге. Да и какое дело краллю до пушечного мяса? Дарен был готов поспорить, что он не назвал бы на память ни одного имени погибшего. И невдомек властям, что подсчитали только потери среди мужчин, невдомек им было, что погибло намного больше, и среди ушедших были ни в чем неповинные женщины и дети. За что страдали дети? Они даже слова не знали такого — война, когда в их дома ворвались грозные войники с факелами и поджигали их заживо…

Дарен тогда служил здесь, на заросско-акиремской границе, совсем мальчишкой был — только семнадцать стукнуло. Богдан, узнав о том инциденте, сразу же написал рапорт о переведении его на коринскую пограничную заставу. Помнится, путник тогда за три дня преодолел расстояние в триста с гаком верст, на последней из которых бедняга-лошадь упала и издохла от изнеможения.

Он спешил, как мог, но все равно опоздал. Его весница была сожжена дотла, а все ее жители — убиты. От домов с улыбающимися соседями остались лишь серо-черные полуистлевшие бревна, и трупы, трупы, трупы… Женщины, мужчины, дети, старики — все они были мертвы. Все! Даже вездесущих кошек не осталось — они были насажены на обугленные колья… заживо. А Дарен все ходил бесцельно и отшатывался, будто в смертельном ужасе то от одного тела, то от другого…

Эта страшная картина навсегда въелась ему в голову, преследуя по ночам и будто бы обвиняя: "Ты! Ты должен был быть там! А ты опоздал — и теперь, они все мертвы, а ты жив. Это неправильно, ты ДОЛЖЕН умереть, ты ДОЛЖЕН лежать земле и медленно разлагаться! Опоздал, опоздал… ТЫ во всем виноват! ТЫ не уберег, не спас, не успел! Ты!".

Помнится, он тогда кричал до срыва связок на пепелище родного дома, бессильно молотил руками землю, смешавшуюся с пеплом и еще горячими углями. Он впервые в жизни плакал, хотя давал обещание отцу никогда не пускать слезу на волю… Даже не отдавая себе в этом отчета: он все кричал, плакал, бил землю, а потом снова кричал… А когда вместо очередного крика из горла вырвался лишь сип, он, найдя где-то внутри себя силы, встал и пошел хоронить тех, от кого еще хоть что-то осталось. Нашел где-то черенок от лопаты с почерневшим огрызком древка и каждому вырывал могилу. Все, все они были ему домом, были его семьей: соседи, друзья, и даже старая и ворчливая бабка Дуся…

Когда все было закончено, он обвел еще раз взглядом его весницу, бывшую весницу, и, пошатываясь, пошел прочь, уже не оглядываясь, будто стирал из памяти это место. А в груди поселилась зияющая пустота, которая разрасталась с каждым мгновением все больше и больше, грозясь заполнить собою все его существо. И сам себе он казался таким жалким, таким ничтожным и мелким. Дарен возненавидел сам себя.

Все думали — он забыл. Ведь внешне с Дареном все было в порядке: дослужился в армии до хорошего звания, всегда адекватно относился к любым разговорам, делился советами… До внешней оболочки пустота не добралась, не успела добраться… И только потом его бывшие соратники припомнили, что никто и никогда не видел его улыбки. А когда вспомнили — было поздно.

Через шесть лет Корин снова напал на Зароссею, и тогда Дарен будто с цепи сорвался. Та страшная пустота выплеснулась наружу, открылась, будто черная гниющая рана, которую уже нестерпимо поздно лечить — милосерднее убить раненого. Бывшие товарищи, глядя на него, теперь остерегались даже близко подходить к сумасшедшему, а он по ночам метался в постели, потому что со всех сторон на него с молчаливым укором смотрели лица убитых им. И этот безмолвный укор бил хуже всякой ненависти, по самым болевым точкам, в самое сердце.

Дарена повысили в звании, дали несколько наград, но никакая победа, никакой холодный металл и никакие звания не могли излечить душу. Не могли воскресить павших. Не могли снять вину. Да ничего они, дьябол их побери, не могли! Убийства — они и на войне остаются лишь убийствами. И нет этому оправдания.

Он убил ровно столько, сколько похоронил в своей родной веснице.

И среди павших от его руки тоже были женщины.

И дети.

— Эй, ты меня слышишь? — Ждан предпринял еще одну попытку привлечь к себе внимание.

— Нет.

Дарен потряс головой, прогоняя воспоминания почти пятилетней давности. Временами надо к ним возвращаться — возвращаться и давать достойный отпор, чтобы тянущая боль внутри тебя не выплеснулась наружу. Ведь тогда больно будет другим.

— Я вот думаю, — мальчишка, ободренный тем, что его, наконец, услышали, продолжил: — Что, если Акирема снова на нас нападет? Что тогда?

За ошибки всегда надо отвечать, и расплата будет ходить за тобой по пятам, пока не получит желаемое. Правда, цена не всегда посильная…

— Не нападет.

— С чего ты взял?

Дарен обвел взглядом печальную березовую рощу: ветви деревьев жалобно тянулись к земле, по листьям хрустальными капельками стекала мерзлая вода, а желтые листья понуро обвисли, облепив белесый ствол.

Ждан, устав ждать ответа от неразговорчивого путника, протянул:

— Да ну, война — это все чепуха. — он почесал затылок и, покосившись на путника, добавил: — Я бы не отказался повоевать.

— Ну и дурак.

— Что ты понимаешь? Небось, как первые стрелы просвистят, сам сразу же за спинами простых войников спрячешься.

Дарен задумчиво поглядел на мальчишку.

— Слезай-ка с лошади, дружок.

— Зачем? — не понял тот.

— Слезай, расскажу. — и ездец первым спрыгнул на землю.

Ждан, легко пожал плечами, но кобылу остановил и тоже спешился.

— И чего дальше?

Дарен с размаху ударил его кулаком в челюсть, чтобы стереть это самодовольное выражение с его лица. Тьфу, нашелся храбрец. Птенец неоперившейся. Молокосос…

Мальчишка упал в лужу: удар вышел неожиданно сильным. Или наоборот, как раз ожидаемо?..

— Т-ты… ты чего, спятил?! — Ждан отер кровь с разбитой губы и медленно на ноги поднялся. — Псих!

Он смерил его холодным взглядом и, непонятно дернув подбородком, направился к коню.

— А лапы свои зачем распускать?!

— Затем, что надо думать, что и кому говоришь. — путник поставил ногу в стремя и оглянулся.

И тут Ждан застыл. Он был бы совсем дураком, если бы не увидел глазах попутчика первые отзвуки грозы. Эти черные глаза пугали до смерти: будто бы сама смерть на тебя смотрит! Дарен холодно усмехнулся, потрепал коня по холке и вскочил в седло. Парень вздрогнул, едва страшные глаза перестали буравить его взглядом.

— Не, ну точно, того, ненормальный. — Ждан досадливо сплюнул и вскочил в седло. — Пошла!

Он нагнал его уже у развилки. Ездец, придержав коня, задумчиво созерцал подгнившую деревянную табличку.

— Направо пойдешь — коня потеряешь. — не удержался от язвы Ждан.

Дарен никак не отреагировал, а, возможно, даже и не услышал его. Зачем слушать то, что не несет в себе никакого смысла?

— Поехали.

Ветер, рассмеявшись шуршанием веток, бросил путникам в лицо мокрые коричневые листья. Тополь?.. Как странно. Тополя держатся до морозов и лишь потом опадают, зачастую так и оставаясь зелеными. А здесь… Будто сама Смерть прошлась по лесу и умертвила все, что еще два дня назад светилось жизнью.

"Моарта, признавайся, твоя работа? — безмолвно усмехнулся путник. — Не полюбился тебе беспечный северянин?"

А, может, это Осень вышила на канве еще один черный крестик? Или все-таки желтый?.. Странно. Странно и боязно — ждать, пока наступит тот момент, о котором тебе журчат последние ручьи и кричат улетающие птицы.

— Слушай, Дарен, — Ждан подъехал ближе к нему и выпалил: — Расскажи мне о войне.

Путник на миг прикрыл глаза, и перед мысленным его взором встала совсем другая картинка: черноволосая девушка в венке из осенних кленовых листьев.

"Дарен! А где ты воевал?.."

Он мотнул головой, бросая памяти в лицо скомканный и пожелтевший листок бумаги, на котором было написано… А, и в самом деле, так ли это важно — что именно там написано?

— Эй, ку-ку! — мальчишка тряхнул белыми волосами.

— Нет.

— Что — нет?

— Нет — значит, нет. Перебьешься.

— Ну почему?

— Жаждешь просыпаться с криками ужаса посреди ночи? — он впился взглядом в серые глаза.

— Да ну, — Ждан отвел взгляд. — Наверняка ты все преувеличиваешь.

— Что конкретно? — обозлился Дарен. — Что ты считаешь преувеличением? То, как с живых людей полоска за полоской срезали кожу или, быть может, то, как солдаты насиловали маленьких девочек во вражеской веснице на пороге их собственного дома?!

Мальчишка вздрогнул и замолчал. Но, видно, хватило его не надолго, и взыгравшее чувство справедливости, победив, вылилось в новый разговор:

— Ну, наши наверняка такого не делали.

— С чего ты взял?

— Они же хорошие. — Ждан подал плечами.

Дарен расхохотался. Был этот смех горьким, как запах одуванчика, и сумасшедшим.

— Что? — парень обиженно нахмурился. — Что смешного, а?

— Запомни, мальчик. На войне нет "хороших" и "плохих".

— А что тогда есть? — он скептически фыркнул.

— Что есть?.. Тупость тех, кто носит корону. — он повертел в руках упавшую к нему в руки веточку и добавил задумчиво: — А еще, пожалуй, смерть есть.

Ждан пожевал нижнюю губу, раздумывая над словами попутчика.

— И не приведи Оар тебе когда-нибудь узнать, что же такое война.

На этот раз мальчишка молчал дольше. Впрочем, поток мыслей в его голове был отнюдь не таким правильным, каким бы хотел его видеть Дарен.

— А, ну и плевать! — он тряхнул белобрысой головой. — Стану наемником, буду разбойников ловить…

Дурак деревенский.

Хотя, может не такой уж и дурак. Просто у парня было нормальное детство в мирное время…

— А если разбойников будет несколько? — со смешком поинтересовался путник.

— Брось! Они же все мужланы неотесанные. Что дубинка да супротив меча войницкого, а?!

Дарен насмешливо взглянул на него, но тактично не стал напоминать пылкому, вредному и на редкость глупому юноше, что меча у него как такого не наблюдается, равно как и какого другого оружия. Да, впрочем, если бы и наблюдалось, то мальчишка все равно не владеет навыками боя.

— А потом… — Ждан мечтательно закатил глаза. — Потом меня приставят к званию и… Нинка тогда уже не посмеет нос воротить!

Дарен не выдержал и громко расхохотался. Нет, определенно надо выветривать эту рыцарскую дурь из его головы. Времена подвигов славных господ из Белого Ордена закончилась лет триста тому назад.

"Нет, пожалуй, я все-таки стребую с Богдана казенный плащ! — улыбался путник. — За этого шута придворного он мне будет обязан!"

Броня согласно заржал, спугнув красногрудую малиновку с низкой ветки.

— Ты что, припадочный? — окрысился Ждан. — Чего ржешь, как лошадь?

— Я не припадочный. — отсмеявшись, ответил Дарен и, оглядев парня с ног до головы, добавил: — А ты — в дырявых сапогах!

Последняя фраза почему-то прозвучала, как оскорбление, и поняли это оба ездеца, замолчав.

Запах сырых листьев на земле горькой патокой лился в легкие, заставляя вдыхать снова и снова, так, чтобы грудь начинала болеть от напора воздуха. Этот запах напоминал каждому из путников что-то свое — полузабытое, стертое мягким ворсом ковровой дорожки-Судьбы, что-то, давно покоившееся под слоем вековой пыли, но такое прекрасное и завораживающе-грустное…

Дарен вспоминал такие же листья на лесной тропинке, звенящий бархатной струной голос, кленовые листья в хрупких нежных руках… Ему тогда казалось, что все, — излечился он от страшной болезни-вины, излечился лучистым взглядом карих глаз и мягкой улыбкой. Дарен заново учился жить. Снова пробовал жизнь на вкус, и вкус этот был пьянящим, кружащим голову сладкой истомой… Он тогда думал, что это навечно, что все, происходящее с ним — навсегда! Осень, вечная янтарная осень! Вечная радость…

Ее не стало следующей осенью. И вечная радость стала вечной печалью, от которой Дарен был уже не в силах избавиться, да и не хотел. Ему казалось — стоит только рассмеяться и забыть, как тут же сотрется из памяти милое сердцу лицо, как тут же уплывет ее смех и песня…

А на ее могилу уже третий год падали кленовые листья, из которых она так любила плести венки.

Ждан вспоминал сестренку. Маленькая Горина всегда боялась осени. Боялась смотреть на смерть. Наверное, это и есть самое страшное: знать, что сегодня все умрет и не ведать, что через долгих четыре месяца сквозь последний снег вновь проклюнется жизнь.

Как она там сейчас без него?.. Ежели отец уйдет работать на лесопилку, а к Горине снова будут приставать соседские мальчишки? Кто ее защитит? Не старенькая же бабушка Фрося, право слово! Ждан, конечно, научил ее драться, но она же такая маленькая… И вокруг еще эта осень, как назло. Какая-то неправильная, грозная и немилосердная!

Когда-то давно, кажется, целую вечность назад, сестренка спросила отца, почему у всех есть мама, а у нее — нет. Он усмехнулся и сказал, что ее позвала Осень и мама ушла по янтарной дорожке к небу, за солнцем… И с тех пор Горина боялась осени. Ей было жутко оттого, что любимые брат и отец тоже однажды могут откликнуться на зов Госпожи Художницы. Ведь тогда она останется совсем, совсем одна!

Грустные были мысли у обоих ездецов. Грустные и оттого безмерно дорогие и близкие.

Из-за медлительности Ждановой кобылы к границе путники подъехали, когда солнце уже начало удаляться на ночлег, закутываясь в мягкий вечерний плед.

Стены заставы издалека выделялись своей мрачностью и отчужденностью: постройка выглядела старой, но на самом деле ей не было и тридцати лет, ведь последний договор, закрепляющий за Зароссией новые границы, был подписан тридцать лет назад. Черный камень, грубо обтесанный и оттого казавшийся еще более неприветливым, вблизи производил впечатление на редкость удручающее. Впрочем, Дарен был уверен, что два явно скучающих молодых человека на воротах были не единственными обитателями крепости, и что сейчас на них направлено как минимум две сотни смертоносных стрел из незаметных на камне бойниц.

Ждан не знал этого. Он с любопытством вертел головой и восторженно свистел, пока Дарен подъезжал к молодым войникам, уже положившим руки на мечи.

— Я по личному поручению кралля Блуда Пятого. — путник вытащил уже изрядно помятую грамоту.

Стражник дотошно изучил документ, раза четыре, потом перевел хмурый взгляд на Ждана.

— А этот?

— Со мной.

Стражники переглянулись и снова углубились в чтение.

— Про него здесь ничего не сказано.

— А граница нынче контролирует еще и жителей страны?

— Нет, но…

— У меня мало времени. Прошу пропустить. — Дарен начинал раздражаться. — Или вам напомнить, чем наказуема задержка срочника?

Войник отдал ему грамоту.

— Проезжайте.

Дарен махнул рукой зазевавшемуся Ждану и они проехали в ворота. Путнику вдруг нестерпимо захотелось потрогать эти стены, ничуть не изменившиеся за время его отсутствия. Говорят, что граница всегда притягивает: Дарен не мог согласиться, но и не отрицал, что возвращение на первое место службы всколыхнуло душу. Наверное, это одно из свойств нашего образа мыслей — тянуться туда, где тебя раньше ждали. Даже если это сейчас и не так. И все равно мы плутаем по лесным тропинкам, уходящим в бесконечность, пока свежие следы на зеленой молодой траве однажды весной не выведут тебя в то самое место, откуда ты в свое время ушел по собственной воле. Кто бы ни говорил, что это легко, не верь. Возвращаться всегда тяжело. И очень грустно…

Он шел по темным узким коридорам, таким знакомым, но уже чужим, он встречал молодых пареньков-новобранцев, спешащих куда-то мимо них. Но все здесь было уже чуждым. Не услышать уже смех товарищей из казарм, не бегать им десять миль на выносливость, не…

— Кого я вижу?! — хрипловатый голос прорезал затхлость коридора, приглушая гулкое эхо шагов. — Дарен?

Дарен очнулся и поглядел на вставшего перед ними человека. Длинные русые волосы, уже пестревшие серебром, были собраны в хвост. Стальные глаза не утратили цепкости взгляда, а лицо не стало менее мужественным. Короткая бородка только придавала мужчине некоего шарма и важности. Осанка — мечта березы: спина прямая, могучие плечи расправлены. На поясе висит незабвенный меч, с которым мужчина предпочитал не расставаться даже ночью. Они еще шутили, то у него меч вместо бабы — по всем направлениям. Правда, после того, как кто-то донес об этих шуточках… плохо было всем.

Он ничуть не изменился внешне: что поделать, для Странников время течет иначе… Руки изрезаны кровавыми полосами, но не символичная ли это плата за столь щедрый подарок как цель жизни?

И только свежие нашивки пестрели на форме.

— Как был мечтателем, так им и остался. Смотри, замечтаешься, а тут акиремец подкрадется и хрясь! — по башке саблей!

Да сдались всем эти акиремцы, пожри их Моарта!

— Здравствуйте, наставник. — Дарен подбородком обозначил кивок, приветствие равного равному, ведь, в сущности, один чин — не такой уж и большой разрыв. — Вы ничуть не изменились.

— Отставить церемониальни, септ-велитель. — фыркнул мужчина. — Мы не на полигоне, чтобы друг другу "выкать".

— Как скажешь, Богдан.

Дарен широко улыбнулся и искренне протянул руку для дружеского приветствия, которую бывший наставник с удовольствием крепко пожал.

— А силен. — заметил он, посмеиваясь в бороду, когда Дарен выдержал его "хватку". — Что, не хрустят уже косточки?

— Твоими стараниями. — хмыкнул Дарен. — Давно не виделись.

— Могли бы и чаще. Если бы кое-кто вспоминал о бывших наставниках.

— Прости, Богдан. Не имел возможности.

— И правильно. Иметь надо что-то другое. — он похабно подмигнул мнущемуся позади Ждану и снова обратился к ученику: — А это что за диковинная зверушка?

— Да, — Дарен только рукой махнул. — Навязался тут… на мою голову.

— Что, Родине угождать не терпится?

— А то! Служить хочет — аж хвост трясется! — Дарен выталкнул мальчишку вперед. — Натаскаешь его? Пока я буду разбираться с этим кварт-велителем…

Богдан помрачнел и задумчиво почесал бороду, одновременно глядя в глаза мерцернарию. Эта его привычка: чесать бороду и смотреть в упор, всегда поначалу заставляла хихикать полсороковника. До первых учебных боев.

— Не завидую. — наконец, проговорил он.

Дарен потемнел лицом и вздохнул:

— Все так плохо?

— Да как тебе сказать… Леший бы с ним, с этим кварт-велителем. Разберемся.

Войник выгнул одну бровь в знак вопроса.

— Дело ясное, что дело темное, — пожал плечами мужчина, — убивец тут один завелся.

Шаги гулко отдавались в длинном коридоре.

— Среди ваших? — помедлив, спросил Дарен.

— Вполне возможно. — Богдан почесал подбородок. — Нет, даже скорее всего. Мы ж месяц назад чаровника из столицы вызывали, он нам охранные контуры поставил — звон в ушах стоял с седьмицу. Клялся-божился магий хмырь, что и мышь не проскочит.

— Чаровник, говоришь… — Дар нахмурился и потрогал камешек на шее. — А если кто шибко-умный амулетик достал?

Мужчина махнул рукой:

— Да хрен один его знает! Топчемся на одном месте, как ослы, и ни шагу из этой каши дерьма. Я и сам буду рад этого гада к стенке припереть. Можешь рассчитывать на мою помощь.

— Спасибо. — поблагодарил наставника искренне Дарен и снова покосился на молчавшего Ждана, старающегося неслышно ступать за ними. — Определишь мальчика в свой сороковник?

Богдан осмотрел парня с ног до головы, и тому вмиг захотелось испариться; по спине, между лопатками, проложила путь холодная капля пота. Бывают такие люди, взгляд которых говорит о большем, чем следовало бы знать. И этот взгляд не сулил ему, Ждану, ничего хорошего. Он задницей чувствовал — потому как зудела она! Будь-будь. Только успевай почесывать.

— Можно. — отозвался, наконец, кварт-велитель. — Но учти, поблажек я никому не делаю и делать не собираюсь. Как и скидок на возраст.

— Я помню, наставник.

Богдан хмыкнул, видимо, что-то вспомнив, и жестом пригласил обоих путников следовать за ним, свернув налево.

— Как у вас здесь все?.. — коряво поинтересовался Дарен, снова стараясь подстроиться под шаг бывшего наставника: тот всегда двигался как-то непонятно — то ли бежит, то ли идет.

— Да все то же. Как были в самой заднице, так в ней и остались, разве что чуть поглубже залезли и чуть больше г…на наскребли. — Богдан никогда не скупился на крепкие словечки, но краснеющих, кроме Ждана, здесь не находилось уже лет двадцать. С тех пор, как он появился на заставе. — Придется рыть носом землю, Дар. Иначе никак. Сроки.

— Какие сроки? — мерцернарий нахмурился.

— Дерьмовые. Времени мало, тут воздух звенит от напряжения. Троица-то святая ручки потирает, а Корин сидит тише воды ниже травы. Война назревает, Дар.

Дарен замолчал, обдумывая сказанное, а потом изрек:

— Если это случится, мы потеряем страну.

— Ясен пень! Поэтому, друг мой, придется нам вылезть из портов, но выход найти.

Дарен угрюмо замолчал, прекрасно осознавая правоту кварт-велителя.

— А кто стрелял? — чуть помедлив, спросил он

— Куда?

— Да в этого акиремца…

— Понятия не имею. — хмыкнул Богдан и пожал плечами. — Веришь?

— Верю. Что-то это дельцо дурно попахивает… Откровенно выражаясь, хорошо спланированным заговором.

— Тоже мне, Акирему открыл… — пробурчал Богдан. — И ежу лысому понятно.

— Доказательства?

— Ха! Ищи у коровы на вымени.

Вот так, переговариваясь короткими отрывистыми фразами, войники со Жданом добрались, наконец, и до казарм. Из помещений, отведенных под них, доносился веселый гогот, звон бутылок и хлопанье засаленных карт по столу. А когда туда втолкнули побледневшего вдруг Ждана, то ко всем этим звукам добавились еще свист и улюлюканье.

Все это так было знакомо самому Дарену, что он не удержался и вошел, мимолетно извинившись взглядом перед Богданом. Он очень редко позволял себе следовать своим желаниям, а сейчас не смог сдержаться.

Сначала стих свист. Потом смех. А потом в возникшей тишине громом прогрохотало:

— Дар, ты?! Мать твою, где ты шлялся столько времени, коровья твоя морда?!

И к остолбеневшему мерцернарию, снося по дороге бутылки и отталкивая зазевавшийся молодняк, двинулся широкоплечий и высокий мужчина, про таких еще говорят: косая сажень в плечах. И, похоже, сейчас Дарену придется почувствовать не себе всю силу этой сажени…

— Ххх… Вес, мои ребра, чтоб тебя!

Здоровяк соизволил прервать свои крепкие железные объятия и соизволил посмотреть на хмурого друга сияющими глазами — частично от выпивки, а частично от радости.

Вот уж неожиданность, так неожиданность! Веселин! Собственной персоной! Нельзя сказать, что в прошлом они были хорошими друзьями, скорее наоборот, но в двойных поединках сражались они вместе. И пили они вместе. И пороли их тоже вместе. А это что-то, да значит, верно?

Короткие светлые волосы обрамляли довольно резкий квадрат лица, из-под них смешно торчали уши. Пухлые губы, почти не знающие сомкнутого состояния, расползлись в широкой белозубой улыбке. Еще у Веселина были аккуратные светлые усики и гладко выбритый подбородок. Расстались они девятнадцатилетними сопляками. А сейчас перед путником стоял взрослый мужчина, глаза которого все равно сохранили отблески детского очарования.

— А ты не изменился. — ухмыльнулся Вес, потрясая огромным кулаком.

Дарен поглядел на его явно возросшие мускулы, которыми сам похвастаться не мог, и, приподняв бровь заметил:

— Не могу того же сказать о тебе.

Веселин басисто расхохотался, оценив шутку, а потом, хлопнув приятеля по плечу, хмыкнул:

— А я вот тут подрастающее поколение учу.

"Поколение" откликнулось согласными комментариями и грубыми, но лестными высказываниями в адрес уважаемого "мастера Веселина". Дарен невозмутимо перевел взгляд на молодых людей… среди которых непонятно как затесалась рыжая девочка с длинными косами. Зеленые ведьминские глаза задорно посверкивали в его сторону, в упор не замечая мучительных взглядов Ждана. Амазонка из Серой Степи, угу.

Мерцернарий ответил девушке ироничным изгибом бровей и чуть покачал головой. Рыжая фыркнула, отворачиваясь и делая воистину мужской глоток из бутылки с дешевым армейским пойлом. Дарен неприязненно поморщился и кивнул на собутыльников Веселина.

— Верный пример подаешь?

Но Вес не растерялся.

— Еще как! Ведь всяко лучше почувствовать все прелести похмелья после дешевого пойла здесь, чем потом раскиснуть киселем от кефира.

Дарен фыркнул, отмечая про себя, что отчасти заявление Веселина правильное.

— Смотрю, до септа дослужился? — уважительно присвистнул тот, наконец, заметив нашивки. — Силен!

— Да ну. — путник отмахнулся. — Кровью за них плачено.

Наступила неловкая пауза. Рыжая искоса бросила удивленный взгляд на мерцернария, но потом, пожав плечиками, вернулась к разговору с прыщавым подростком лет семнадцати.

Вес был прекрасно осведомлен о том, что происходило во время второй стычки с Корином — вести разлетаются быстро, особенно если это какие-то из ряда вон выходящие вести. Но войник надеялся, что эту тему в их разговорах удастся миновать. Не вышло. Он, сам, не желая того, жалел бывшего сослуживца. А тому было противно видеть эту жалость.

— Ладно, Вес. — вздохнул Дарен. — Я пойду. Мне сегодня еще со свидетелями общаться по душам надо.

— Угу. — невпопад отозвался мужчина.

— Еще свидимся.

— Фр… — Веселин смешно помотал головой и вылезая из своих мыслей. — Подожди. Я с тобой.

— Зачем?

— За салом.

Тьфу ты! Кто о чем, а мерин о кобылке…

И он вместе с Весом вышел к внимательно следящему за беседой Богдану, закрыв двери перед самым носом у обескураженного и растерявшего всю свою болтливость Ждана, но когда войники уже были в конце коридора, мальчишка, красный, как вареный рак, вылетел из помещения и помчался за ними.

— Я тоже пойду!

— Это с какой это стати? — Дарен изобразил удивление. — Иди, знакомься со своими будущими товарищами.

Ждан покраснел еще больше, хотя казалось — больше некуда.

— Я того… уже познакомился.

— Мажьор, что это за выходки? — сурово прищурился Богдан. — Возвращайтесь немедленно!

— Но они… — Ждан, растеряв весь свой словесный запас, хлопал ртом, как рыба, выброшенная на берег. — Они… они меня лапают! Как девчонку!

— Ну так докажи, что ты не девчонка. — отрезал Богдан. — Либо так, либо останешься слизняком и подстилкой на все время службы.

— Что… Да… Да как вы смеете!

Мужчина отвесил ему звонкий подзатыльник и, пока мальчишка не успел опомниться, коротко приказал Веселину:

— Мастер, проводите молодого человека к остальным. И расскажите ему о правиле "трех". А потом возвращайтесь.

А когда они скрылись за поворотом, Богдан, сузив глаза, коротко выругался и отвесил точно такой же подзатыльник Дарену.

— Ты кого мне приволок, твою дивизию, а?! Да этот слизняк в жизни меч не научится держать! Тьфу!

И он быстро пошел дальше. Дарен расхохотался, ничуть не обидевшись на эдакое проявление "ласки", и поспешил нагнать наставника. Богдан был единственным человеком после отца, кто имел право его выпороть, как мальчишку, с солью.

Даже сейчас.

— Ты уверен, что не хочешь отдохнуть с дороги? — идущий рядом Веселин покусывал губы.

— В гробу отдохну. — хмуро отозвался Дарен.

— Я же просто спросил, не кипятись.

Дарен промолчал, подумывая о том, что хорошо бы было по дороге зайти в оружейную и выбрать себе достойное оружие вместо той сломавшейся железяки. Но, увы! Оружейная находилась вовсе не по дороге, и потому пунктом "А" все-таки был ценный свидетель.

Богдан вежливо постучался, но ответа не получил. Тогда он, не раздумывая, толкнул дверь плечом и застыл на пороге.

В комнате никого не было.

Кроме посиневшего трупа, болтающегося на веревке. Язык вывалился изо рта, глаза налились кровью, а руки намертво вцепились в паклевую веревку.

Это был немолодой уже мужчина в войницкой форме, но без знаков отличия; под ним виднелась лужа крови, валялся нож и стеклянная бутылка, дешевая водка из которой вытекла на пол, испуская не самый приятный запах.

— Повесился. — равнодушно отметил Веселин, подходя ближе.

— А до этого еще и на ножик упал. — отозвался Дарен, аккуратно подцепляя двумя пальцами злополучное оружие.

Как ни крути, он был войником, и на войне успел повидать такого, что смутить его синим трупиком было очень сложно. Это тебе не висящие на ветках кишки и не изломанные кукольные тела, и даже не пыточная камера. Нет, положительно, пожалуй, повешение — самый гуманный способ свести счеты с жизнью.

— Хотел зарезаться, да упал с лестницы и сломал шею. — поддержал его Вес. — Не повезло мужику.

— Тьфу ты! Вашу дивизию вперехлест через наковальню… — Богдан выдал трехэтажную конструкцию, показав идеальное владение нелитературным языком, и под конец добавил: — Вот сука!

И оба мужчины — что Дар, что Вес — в этот раз были с ним абсолютно солидарны.

— Подстава. — Дарен сплюнул.

— Надо его снять.

Вес обошел несчастного, взял табурет, подозрительно скрипнувший под его весом, и одним движением перерезал веревку.

Дарен перевернул труп на спину и осмотрел ножевую рану, после чего заключил:

— Он умер не от этой раны. Попал в плечо. Давай осмотрим шею.

Путник аккуратно отодвинул пальцами порванные края серого жилета и внимательно осмотрел рану, быстро рассчитав в уме угол попадания.

Но и эта мера ничего не принесла. Только в чужой крови запачкались.

— Нет, ну в то, что он повесился сам, — начал Вес, — я еще могу поверить, никаких следов удушения нет. Но на ножичек бедолаге упасть явно помогли.

— Убийца не смог бы нанести ранение под таким углом

— Некогда рассуждать. — грубо оборвал его Богдан. — Ясно, что его убили.

— Это с чего это?

Вес недоуменно посмотрел на него.

— Щерк не пил.

Они на некоторое время замолчали, а потом Дарен все-таки рискнул высказаться:

— Не нравится мне все это. Ненатурально. Такое ощущение, что нас специально подвели к мысли, что его убили.

— А мы, тупаки, понять этого не в состоянии, конечно. — с сарказмом отозвался Веселин. — Не он первый такой синюшный тут.

— Много их?..

— Щерк седьмой. Богдан, куда его?

— Позови кого-нибудь из своих ребят. — холодные серые глаза войника сузились. — И прихвати этого… как его? Ждана. Пусть проводят Щерка достойно.

— Вы были знакомы, наставник?

— Отчасти.

Ждан показался перед непосредственным начальством не в лучшей красе: с разбитой в кровь губой, порезанной кольцом-шипом щекой и хромой ногой. Но мальчишка, несмотря на свой вид, то и дело помимо воли гордо поднимал подбородок, будучи жутко довольным собой: после того, как он расправился с возжелавшими его любвеобильными личностями, пусть это и стоило ему выбитого зуба, Ждан чувствовал себя старше и сильнее. Хотя, в сущности, ничего из ряда вон выходящего он не сделал: дрался-то с таким же молодняком, с каким и в родной веснице.

Но дело было вовсе даже не в этом. Рыжая Марта, та самая, которая так не понравилась Дарену, очень понравилась самому Ждану. И парень готов был съесть собственные носки, если ему показалось, что он увидел на себе ее заинтересованный взгляд.

От вида трупа ему резко стало нехорошо, но показать эту слабость значило бы пасть в глазах остальных войников, в том числе и самой Марты, и поэтому он, сцепив зубы, и стараясь не глядеть на повешенного, резковатыми глазами копал тяжелой лопатой могилу вместе с остальными.

На хоронимого ему было, откровенно говоря, глубоко плевать. Он его не знал.

Это свойственно почти всем людям — относиться к чужим смертям, как неприятной обыденности. Мы с фальшивым сочувствием на лице можем обсуждать чьи-то смерти, но пока сама смерть не коснется тебя краем запыленного плаща, мы не будем искренни. Вот и Ждан относился к этой категории людей. И, по большому счету, нам не за что его осуждать.

Начался дождь. Мелкая морось противно щипала за голые лопатки и морозными иголками прокатывалась по всей коже, оставляя тонкий липкий след.

Ждан и один из его товарищей опустили усопшего в землю и, осенив его в последний раз Оаровым знамением, забросали комьями земли.

Парень еще успел позлорадствовать расстройству желудка одного из товарищей, прежде чем его самого вывернуло наизнанку.

Марта, передернув плечиками и фыркнув, отвернулась и направилась обратно в здание.

Дарен смотрел на все это издалека, сложив руки на груди и накинув на голову капюшон плаща. На бледном лице не отражались эмоции, а привычно нахмуренные брови не смогли бы сказать случайному прохожему совершенно ничего. Правильно ли это?.. Он не знал. Да и не захотел бы знать, потому как меняться было бы слишком больно. Да и нужно ли? Не лучше ли пребывать в незнании до конца жизни?..

Ему был чужд обычай хоронить людей в земле: сразу же представлялись могильные черви и трупные мухи, выползающие из проеденных глазниц… Брр. Он зябко передернул плечами. Куда как лучше погребальный костер — чистая смерть. И ты будешь уверен, что над твоим телом не надругаются подземные жители. Внезапно мелькнула мысль, что надо предупредить знакомых о том, что его тело после смерти надо сжечь и развеять над морем с высокой скалы… Мелькнула и пропала.

А море осталось. Дарен никогда не видел теплого моря — только пенистые высокие гребни Лютого. Даже летом его температура редко поднималась выше пяти вятков, хотя самые смелые, вроде самого Дарена, рисковали купаться. И поэтому ему было до безумия интересно, что же это такое — теплое море. Купцы, приезжающие в весницу до стычки с Корином, рассказывали, что часто вода такая прозрачная, что можно увидеть ступни босых ног и стайки рыб. Дарен и тогда не верил в это, и сейчас сомневался.

"Все, — решил он, — как только закончу с Акиремой, двинусь дальше вдоль границы на юг".

И почему, почему бы ему не рассмеяться по-мальчишески задорно? Он ведь свободен, сво-бо-ден! Почему же от этой свободы хотелось выть раненым зверем? И бледная маска лица не шелохнулась — даже в глазах не вспыхнуло ни искорки. Застыть каменным изваянием — вот его удел. Так предначертано Матерью-Природой. И это будет правильно, ведь если у тебя каменное сердце, как ты можешь быть живым? Камню не место в живой груди, но он так глубоко врос, что выдернуть его уже нельзя…

Порадовался бы неизвестный скульптор, увидев однажды серое изваяние на поляне, устланной кленовыми листьями. И госпожа Осень позволила бы ему остаться с ней навечно, чтобы помнить. Скульптор бы приехал на следующий год — тоже осенью — и водрузил бы его, Дарена на специальный постамент с колесами, обмотал бы ивовыми веревками, чтобы тот не разбился в пути о землю, и привез бы домой. А его жена — румяная и красивая — долго бы плакала над связанным камнем, увидев живую душу внутри…

— Мастер Дарен? — он резко обернулся.

Позвавшая его девушка рассеянно теребила кончик огненно-рыжей косы, которая, впрочем, из-за наступивших сумерек выглядела блеклой и тусклой.

— Вы что-то хотели, мажьор?

Девушка подняла на него зеленые глаза.

— А вы могли бы… могли бы тренировать нас на пару с мастером Веселином?

Дарен не мог не уловить хорошо отрепетированного тона. И ему вдруг стало так мерзко, что захотелось отвернуться и зашагать прочь. Но девчонка, по сути, и не виновата вовсе… Живое сердце ведь умеет любить, как бы он ни старался об этом забыть. Впрочем, если будет время, то почему бы и не воспользоваться так умело навязываемым предложением? Получит от него пару синяков — и от симпатии и следа не останется.

— Мажьор, ступайте спать. — он потер переносицу и добавил: — и, к слову говоря, на меня давно не действуют женские уловки в виде длинных ресниц и девичьих слез. Спокойной ночи.

— Но…

Дарен развернулся, не дослушав, и пошел в выделенные апартаменты, но на полпути передумал и свернул в оружейную.

Марта недоуменно вскинула бровки и насупилась.

"Ничего, — думала девушка, — ты еще узнаешь, что такое Марта, мастер Дарен!"

Но Дарен не умел слушать чужие мысли.

А зря.

— Вес? Ждан? Вы что здесь делаете?

Русые волосы встрепенулись, старый приятель обернулся и тут же расплылся в широкой улыбке.

— Пареньку твоему железяку подбираем. — поглядев на потуги Ждана поднять одной рукой двуручник, усмехнулся Веселин. — Ишь, резвый какой!

Ждан, немного зеленоватый после опорожнения желудка, скрипнул зубами, от злости потерял контроль над телом и выронил меч прямо на ногу. Крика не было — гордость не позволила — но такому шипению позавидовала бы даже степная гадюка.

Вес разошелся пуще прежнего.

— Смотри, к полу себя не пришпиль!

Смотритель оружейной — молодой мужчина с небольшой бородкой — продолжал невозмутимо стоять у двери, терпеливо ожидая, когда же, наконец, мастера перестанут издеваться над пылким, но глуповатым юношей.

Дарен хмуро оглядел помещение: в нем почти ничего не изменилось. Так же на стенах висели старомодные, никому уже не нужные, но дорогие, образцы оружия, все так же играли блики факелов на остро отточенных лезвиях… Разве что пыли на музейных экспонатах стало больше — за десять лет никто и не подумал тут убираться.

Стоило только об этом подумать, и Дарен тут же чихнул, проклиная про себя дурацкую пылищу, сугробами лежащую в оружейной.

— А ты чего в этой груде железа забыл? — Вес немного успокоился и снова обратил свое внимание на бывшего сослуживца.

Дарен пожал плечами, пытаясь сдунуть с носа пыль, и молча показал обломок лезвия почти что у рукояти.

Веселин присвистнул, принимая из рук Дарена обломок и проводя пальцем по заскорузлой ржавчине.

— Эко ты его как! Дарен, какой исторический музей ты ограбил?

Мерцернарий хмуро отобрал у того меч и отрезал:

— Бывшим заключенным Здронна вообще оружие не полагается.

Смех застрял у Веса в горле. Сначала он поднял брови, не поверив, потом, не найдя шутки в словах бывшего товарища, открыл рот, затем закрыл, с полволны, не мигая глядел на Дарена, после чего поскреб безбородый подбородок и проговорил:

— Во, дела…

— И не говори.

— Как тебя угораздило?

Осень 844 года от Седьмого Пришествия. Три года назад.

Бабье лето в этом году было тоскливым — сырым, промозглым, слякотным. И дни тянулись под стать ему: серые, однотонные, мокрые от постоянного, навязчиво моросящего дождя.

Капли стучали по набухшим деревянным ставням небольшого домика, будто просясь войти. Но Дарен особо не обольщался на счет прочности своего жилища: на чердаке уже давно стоял глиняный таз, собирая в себя текущую сквозь прохудившуюся крышу воду.

Стоило бы отремонтировать ее, но зачем? Василины не стало месяц назад. Казалось, ничто не могло заглушить ту душевную муку, ту невыносимую боль, что осталась в самой его сути.

Он успел, успел, чтобы услышать прощальное: "Живи. Ради всех Богов, Живи, Дар!". Жестокая. Как? Как — жить?

Для него уже давно слова Жизнь и Василина — его маленький нежный василек — имели одинаковые значения. Она будто видела, будто знала… Зачем, ну зачем только он вообще встретил ее тогда, в лесу? Случайность? Совпадение? Узелок на нитях?

Дарен не знал.

Кап… Кап… Кап…

Вода — мокрая, холодная. Как лягушки ранней весной — такая же мерзкая и противная. Водой не смыть грязь, водой не смыть боль. Мокро, мокро… Мокро было в его душе и оттого совершенно невыносимо. Хлюп-хлюп: будто кто-то увяз в чавкающей грязи.

Он один был виноват в ее смерти — Дарен был в этом убежден — он один и никто больше. Слишком много жизни перетекло в него от нее.

— Дар, хватит сидеть. — тихий голос маленьким ураганом ворвался в его мысли. — Насидишься еще. Пойдем.

— Куда?

— Пойдем, развеешься.

— Зачем? — тускло отозвался Дарен, не поворачивая головы: для чего?

Мягкие шаги по деревянным доскам — и вот, незримый собеседник уже стоит за спиной.

— Воистину нет боли сильнее, чем душевная. — послышался тяжелый вздох. — Дар, я не смогу тебя жалеть.

Он лишь безразлично пожал плечами.

Обладатель голоса обошел неразговорчивого друга и сел перед ним на корточки. У молодого юноши оказались такие же пронзительно карие глаза, такие же черные прямые волосы и излом тонких бровей… Дарену не хотелось встречать его взгляд — он отвернулся.

— Дар, послушай. Василька нашего не вернуть. Просто поверь в то, что смерти нет.

— Как же нет? — горько спросил он. — А это что, по-твоему?

— Жизнь. Просто другая. У нас здесь есть поверье: люди, умершие осенью, превращаются в цветы. Вот увидишь, прорастет сестренка синими цветками на полях.

— Глупые легенды.

— Ничуть. Ты еще поймешь, Дарен.

— Что пойму?

— Все.

Дар резко встал и, почти не понимая, куда идет, пошел под дождь.

Но не вовремя, ох как не вовремя пошел ему навстречу сын местного старосты! Он давно сох по Васильку, вся весница шепталась. Злые языки даже поговаривали, что это именно он подсыпал яду девушке. Кто знает? На то они и злые языки, чтобы злобу свою на других выплескивать.

— Ты! Это ты ее убил! — с места закричал Шорс, вместо приветствия.

— Что?! — тихо прошипел в ответ Дарен. — Что ты сказал?! Повтори!

Они шли друг на друга.

Нити перехлестнулись, и будь рядом какой-нибудь захудалый чаровник, то всем стало бы ясно, что в туман ведет лишь одна из них…

— Ты, ты убийца! Все выпил соки из нее!

— Да как ты смеешь!

Шорс чуть не плакал: не одному Дарену смерть Василины принесла море горечи и океан боли. Парень любил ее. Действительно любил, по-детски наивно, лет с десяти. Несмотря на все злые сплетни, любил: по-своему, по-простому. Оставлял полевые цветы на подоконниках, смотрел щенячьими глазами… Даже после разговора с ней о том, что он никогда не смогут быть вместе. Нет, она не ругалась и не злилась: просто спокойно объяснила Шорсу, что есть такая фраза: "Сердцу не укажешь Нить. Какую выберет, по той и покатится". Нет, она не могла приказать своему сердцу. Но и Шорс тоже не мог. И потому, ругаясь с более прагматичным отцом, каждую ночь убегал из дому, чтобы Василина с утра просыпалась от запаха полевых цветов. Да как ее можно было не любить?! Оберегать, как нежный синий цветочек, лелеять и делать так, чтобы улыбка не сходила с ее губ. Она была создана для любви! Но выбрала почему-то заезжего хмурого мерцернария, умеющего только ругаться да мечом махать, а не веселого жизнерадостного Шорса, проводящего с ней все тоскливые вечера.

Теперь они стояли друг напротив друга, сверля друг друга взглядами.

— А в веснице поговаривают, — злым шепотом начал Дарен, — что это ты ей яду подсыпал.

Парень аж задохнулся: он и слыхом не слыхивал о таких разговорах.

— Я?.. Да как же… Да зачем мне ее убивать?!

Дар демонстративно пожал плечами, хотя хотелось выть с тоски: ну зачем еще здесь этот, а?

— Ты… ты… — Шорс просто не мог найти слов от негодования. — Чё ты трепешь!

И тут парень сделал большую ошибку, размахнувшись и ударив Дарена в лицо кулаком. Дар, не ожидая такого поворота событий, взбеленился и ответил Шорсу тем же. Вот только у паренька не было физической подготовки в виде войны. У него не было опыта убийства. Да ничего у него не было, кроме года, проведенного в постоянной армии!

А у Дарена руки были по локоть в крови, и никакой дождь не мог смыть ее всю. Дождь не мог, а одна единственная женщина, взяв всю кровь на себя, смогла. Вот только легче от этого никому не стало.

Посыпались градом удары, брызнула кровь из разбитых губ, потекла алым ручейком по лицу, смешиваясь с грязными каплями дождя.

Дарен не хотел его убивать.

Совсем не хотел: он даже не думал, что так может получиться! Шорс в очередной раз оказался на спине. Из земли торчал обломок от тележки…

Дар, в миг ярко осознав свои действия, упал на колени, пытаясь привести парнишку в чувства, хотя на самом деле уже знал, что ничего поделать нельзя: железный штырь прошел сквозь чужое тело, обломанный кривой его конец, весь красный от крови, торчал уже из груди Шорса.

Он, захлебываясь кровью, еще попытался что-то сказать, но не успел: так и умер с приоткрытым ртом.

А спустя мгновение раздался вопль отца, только что потерявшего сына.

— Я не хотел… — бормотал, неизвестно кому, Дарен. — Не хотел, не хотел…

"Не хотел, а сделал!" — мстительно напоминал кто-то внутри.

Убийца!

"Она не могла бы любить убийцу!"

— Я не убийца!

"Она не хотела видеть тебя таким. Зачем, думаешь, она отдала свою жизнь?"

— Я не убийца!!

"А на войне ты что делал? Цветочками да облачками любовался? Она взяла это все на себя. Это должна была быть твоя смерть, а не ее. А теперь только тебе с этим жить, и не отмоешься ты вовек".

— Заткнись! Не смей!..

Дарен не знал, как так получилось, что старейшина смог пробиться к удельному князю. Он не знал, как ему удалось на суде его обвинить еще в двух убийствах. Он не знал, как ему удалось обречь его на заключение в Здронне. Дарен вообще стал на какое-то время апатичен ко всему происходящему: вплоть до самого прибытия в скалу-тюрьму.

— Долгая история. — наконец, ответил мерцернарий, после того как события с ужасающей скоростью пронеслись в его голове.

— Ну, не хочешь, как хочешь, — проворчал Вес, не став настаивать на рассказе.

И за это Дарен был благодарен ему. Очень сильно…

— Какой меч-то тебе нужен?

— Любой. Лишь бы лезвие из крестовины не вываливалось.

Вес с волну порылся, пока из под груды кольчуг, наконец, не достал оружие.

— Держи. Сейчас ножны подберем.

Рукоять легла в руку не то, чтобы как влитая, но держат было удобно: крестовина была обтянута грубой моржовой кожей, да и вес меча Дарена порадовал — не легкий, но и не тяжелый, в самый раз.

Веселин показался откуда-то из-за железных холмов, покрытых пылью, отфыркиваясь, спустя несколько волн.

— Уволь, дружище. Только наспинные.

— То, что надо. Спасибо, Вес.

Дар уже собрался уходить, но на пороге обернулся к до сих пор застывшему Ждану.

— А ты, парень, не зевай. Муха в рот залетит.

И вышел.

В выделенную комнату Дарен вернулся поздно и в совсем не трезвом состоянии: разговор с Богданом неожиданно занял много времени, а потом и вовсе плавно перелился в поминки.

Наверное, это было правильно.

За окном давно была ночь. Мутное небо не спешило пропускать через свои ловчие сети звездный свет, а луна стыдливо прикрывала наготу тучами. Дождь все так же шумел, шурша шагами по мокрым опавшим листьям, ветер свистел свою заунывную песню; где-то на псарне выли собаки.

Холодно. Тоскливо.

Дарен обвел неуютную комнату взглядом и хотел было направиться к камину, но на полпути упал на кровать, да так и заснул.

Призрачная Кошка Эльги взобралась по небосводу и замела пушистым хвостом все ненужные следы, чтобы не приведи Оар нашла по ним дорогу вражиня Хозяйки — темная Моарта. Усатая морда обвела внимательным взглядом Мир. А Мир спал и не знал, что где-то наверху смотрит на них среди звезд туманная Призрачная Кошка с зелеными хитрющими глазами.

К слову, снилось Дару море.

Сон этот совсем не был похож на безумные сны после попойки, не был он похож и на обычные сны, не был похож на бред…

Видел он следы на песке — темно-коричневые, как от босых мокрых ног. Видимо, это сам коварный бог судеб прошел. Солнце наполовину закатилось за горизонт, будто дразнясь. А по теплому-теплому морю плавали красные, красные, как кровь, листья.

Страшно.

Нет ничего страшнее и горше, чем опавшие листья!

Чем может обернуться очередная осень?..