Во мне так много всего, что я хотела бы передать другим — знания, умения, опыт, общий душевный настрой на добро и любовь. Я хочу написать о том, что происходило в моей собственной жизни в прошедшем двадцатом веке, потому что большая часть ее состоялась именно там, и из его глубин выросла современная жизнь, такая, как она есть — порой невыносимо трудная, раздираемая противоречиями, бедная и прекрасная. Может быть это кому-то поможет, хотя бы на одну самую малую долю времени и пространства сдвинет чью-то жизнь в позитивную сторону. Наверное, надо было бы больше написать о своих родителях, дедушках и бабушках, но лучше всего я знаю и помню свою жизнь и поэтому напишу о ней. Однако я очень жалею, что при жизни отца не записала его воспоминания о войне. Притом, что он любил прихвастнуть, он никогда много не рассказывал о своих военных подвигах, хотя прошел две войны — финскую и Великую Отечественную. Несколько раз он был ранен, а во второй войне был заброшен в немецкий тыл, в Белоруссию, и был одним из организаторов партизанского движения. И с мамой я за всю свою жизнь толком так и не поговорила, только урывками. А это, наверное, очень важно, знать свою историю, пусть в ближайших поколениях, но собрать ее по крупицам и передать в будущее. Когда мои родители были молодыми, память о прошлом государство старалось отбить у людей навсегда и ему это почти удалось. Тем ценнее было бы сохранить рассказы родителей, и, может быть, мне еще удастся записать то, что вспомнит моя мама. Здесь же я хочу передать самые сильные и радостные впечатления своей жизни и, может быть, немножко горьких, для контраста. Я хочу, чтобы мой читатель ощутил, что жизнь прекрасна всегда и, что это одновременно дар Божий и испытание.

О чудо, память! Это — осуществленная мечта человека о путешествии во времени. Стоит только попробовать вспомнить хоть что-нибудь из самого далекого прошлого, и воспоминания потянутся одно за другим, и вспомнятся события, впечатления, краски и запахи, которые, казалось бы, пролетели мимо и канули в забвение. Сознание восприняло какие-то мелкие события вскользь, а подсознание определило им совсем другое место в памяти, сочтя их достаточно важными для сохранения и для создания образа того времени, в котором эти события происходили. Вспоминая, отправляешься путешествовать во времени, и возникает иллюзия власти над ним: захочу — останусь там, где мне было хорошо; захочу — забуду все плохое, как будто его не было вовсе. По своей воле могу выстроить все прошлые события в любом порядке, разложить их так, что они засияют, как драгоценные камни и согреют душу того, кто о них прочтет. Перекину между ними мосты и продлю их в будущее, доведя до логического завершения. Получу причинно-следственную вязь своей жизни сейчас и предскажу, что будет и чем сердце успокоится. Вот какое это волшебное свойство, память… Как дорога она, понимаешь, лишь представив на миг, что вдруг все люди лишились памяти. Нет памяти — нет ничего, «распалась связь времен», распался мир!

Я где-то слышала, что человек начинает помнить себя с трех лет. Мое первое воспоминание приобрело форму зрительного образа. Там, где я была, мерцал неяркий темно-красный свет. Через много лет я рассказала об этом маме, и она вспомнила, что в городке Лигниц, в Польше, где я родилась после войны и росла первые полтора-два года, в доме, где мы жили, на окнах висели вишневые шторы из тяжелого шелкового бархата. Их задергивали днем, чтобы свет не мешал мне спать.

Очень мало помню о том, как мы жили под Москвой в поселке Ашукинское. Папа учился в Москве, в военной Академии Генштаба им. Фрунзе для высшего командного состава. После войны он вернулся боевым офицером, и его направили учиться дальше. Мне было три года, а брату Саше два. О жизни в Ашукинском в памяти остался неприятный вкус козьего молока. С едой было плохо, и для укрепления здоровья детей покупалось драгоценное козье молоко.

Архангельск, 1950 год. Мы с мамой стоим в бесконечной очереди за мукой и сахаром, стоим с утра и до вечера не один день. Очередь движется очень медленно. Кругом одни женщины и много детей. Дети бегают и балуются, и братик тоже.

Мы с мамой стоим перед ярко освещенным стеклянным прилавком в большом магазине. На полках ничего нет, кроме круглых баночек с паюсной икрой. Из этих темных от черной икры баночек, сделанных из толстого стекла, с черной изогнутой рыбкой на блестящей железной крышке, составлены высокие горки вдоль всех стен за прилавком. В магазине никого кроме нас нет, да и мы ничего не покупаем.

Мы с мамой идем зимой на рынок. Кругом бело от снега. Рынок расположен под открытым небом — ряды деревянных столов стоят вдоль какого-то серого здания, с крыши которого свисают огромные желтые сосульки. За столами стоят торговки в серых фуфайках с белыми нарукавниками и красными руками. От рядов идет пар. Рядом со столами стоят большие деревянные бочки с солеными огурцами, плавающими в мутном с мелкими льдинками рассоле. От бочек идет одуряющий запах укропа и свежести. Нет ничего вкуснее этих огурцов! Мама мне их всегда покупает.

Зимой в Архангельске холодно и снежно. Нас с Сашей в первый и последний раз ведут в детский сад. Мама собирается работать в школе, а няню не нашли. Мне в детском саду сразу все не понравилось, и я после обеда одела Сашу и увела домой. Мы не знали, где дом, и просто шли и шли по зимнему городу, пока не стемнело. Потом нас как-то нашли. Вообще я была ужасно своевольная девица. Вот, из садика ушла и брата увела. Мама очень хотела, чтобы я училась музыке. У нас в квартире стояло, привезенное из Германии пианино. Меня показали учителю музыки, и он сказал, что у меня есть музыкальный слух и достаточно длинные пальцы, для того чтобы стать музыкантшей. Почему-то, я сразу и наотрез отказалась от музыкальных занятий, инструмент продали. Спустя много лет я горько жалела, что была так упряма. Я всю жизнь любила и люблю музыку и завидую белой завистью тем, кто играет на каком-нибудь музыкальном инструменте. Тяга к музыке была так сильна, что через восемь лет, уже в Вологде, мы с братом записались в хор Дома пионеров. Мы с ним даже как-то солировали в концерте: «Расцвели опять тюльпаны первый раз в году, самый лучший и красивый я сейчас найду…» Нас учила петь замечательная Роза Иевлевна Подольная, наверное, она очень любила детей и свою работу, потому что хор никто не пропускал, и в нем было много мальчиков, не только девочки, как это обычно бывает. Мы с братом были музыкальными детьми. Мы пели, а Саша, без ведома родителей поступивший в музыкальную школу по классу баяна, научился играть еще на гитаре и на трубе. Если учесть, что мы всегда жили с ним в одной комнате, то можно представить, под какую музыку я делала уроки. С тех пор никакие соседи и никакое общежитие мне не были страшны.

Какой-то Новый Год в Архангельске. Мама шьет мне к празднику платье из двух кусочков ткани — юбка, рукава и спинка из темно-бежевой шерсти, а вставка на груди и воротничок из синего в белую крошку бархата. Бархат такой нежный, а крошка на нем мелкая, твердая и чуть-чуть царапает руку. Идет примерка, я стою на стуле, а мама ходит вокруг меня с булавками во рту, поэтому она не говорит со мной, а только делает мне знаки головой и улыбается. Мне платье ужасно нравится, и я верчусь во все стороны, пока не получаю шлепка. Но я все равно счастлива — наступает праздник. Волшебно пахнет мандаринами и пирогами. В квартире протоплены все печи, и елка благоухает в тепле. Она очень красивая, высокая, до потолка — вся в немецких зеркальных шарах. Есть там и самодельные игрушки — клоун, рыбка и Дед Мороз, сделанные бабушкой Евдокией Максимовной из яичной скорлупы и яркой креповой бумаги. На колючих ветках висят обернутые «золотой» и «серебряной» фольгой грецкие орехи, шоколадные конфеты на ниточке — очень красиво. Мы верим, что Дед Мороз положил под елку подарки — два больших кулька из голубой и розовой креповой бумаги. В каждом по одному мандарину, по одному яблоку, несколько карамелек и любимых «Школьных» конфет, два-три печенья и вафля. Все это необычайно вкусно. Я сразу съедаю мандарин, а Саша убегает в другую комнату и съедает все, а потом приходит ко мне и говорит: «Давай делиться». Я делюсь пополам, потом еще раз пополам и так до тех пор, пока он не съест все конфеты и все печенье. Яблоко всегда остается мне. Как много вкусного на «взрослом» столе, мои любимые блюда — ароматный винегрет, серебристая селедка с колечками лука в масле и уксусе и вожделенный холодец из куриных лап (не ножек, а именно лап) с манной крупой, жареные пирожки с яйцом и луком! Гости и родители уходят гулять, а мы с Сашей берем со стола все, что хотим. Саша попробовал из чьей-то рюмки то, что пили взрослые. Потом он смеялся, баловался и уронил елку. Некоторые игрушки разбились, особенно жалко нарядную звездочку, которая сидела на самой верхушке. Саше досталось от отца за все проделки.

Мы живем в деревянном двухэтажном барачном доме из бруса, с четырех сторон обтесанных бревен. Внутри и снаружи дома шершавые стенки, а между брусьями плотно утрамбована пакля, пахнущая льняным маслом и новым бельем. У нас с соседями общий коридор и кухня. Мне шесть лет, и я открыто, безнадежно и со всей силой первого чувства люблю восемнадцатилетнего сына соседки, Игоря. Соседка берет меня на руки и спрашивает: «Хочешь замуж за Игоря?» — «Хочу!», отвечаю я, горько плача. А соседка смеется. Игорь знает, что я его люблю, и посылает меня передавать записки своим девчонкам. Это происходит весной, ветер с севера довольно холодный, и мама заставляет меня надевать, сделанную из искусственного меха красную лохматую шубейку, из которой я давно выросла — тонкие руки торчат из рукавов, а снизу она не закрывает резинки и голые ноги между чулками и штанишками. Моя детская одежда делает унижение еще более острым. Сердце разрывается от горя, но я иду и передаю его записки. За это Игорь сажает меня на раму и катает на велосипеде по деревянному настилу дорог и мостков. Счастливые мгновения!

Архангельск стоит на сухом болоте, земли нет — кругом один торф. Весной и осенью торф превращается в жидкую кашу. Все дороги в городе деревянные, они сделаны из большущих обтесанных бревен. Вдоль дорог тянутся мостки, по ним ходят люди. Мостки — это длинные деревянные короба, похожие на квадратные трубы, сверху на них положены доски. Теперь их уже нет, а тогда… По ровной деревянной дороге хорошо было кататься на велосипеде, и падать на нее было мягче, чем на асфальт. Правда Саша однажды затормозил босой ногой, и бабушка потом делала ему «операцию» — уложив на диван, бритвой разрезала тонкую кожицу на ступнях и вынимала из них длинные и толстые занозы. Здорово было также лазить под мостками из одой секции коробов в другую и так далее, насколько можно было пролезть пятилетнему мальчишке и шестилетней девчонке. Там было темно, страшно, сыро и пахло поганками. Вообще мы много времени проводим у земли и на земле, всегда что-то ищем, копаем — то собираем цветные стеклышки, то фантики от конфет, то закапываем клады из этих же стеклышек и фантиков. Торф для меня не пустое слово, я знаю его на ощупь, он состоит из перепревших корешков болотных трав, у него коричневый цвет и кисловатый, железистый запах и вкус; он мягок под ногами и немного пружинит.

Как-то летом папа везет маму, Сашу и меня из Архангельска в деревню, где он родился и вырос. Мы едем на поезде, потом на машине, потом на телеге, как у Николая Рубцова: «Я уплыву на пароходе, потом поеду на подводе, потом еще на чем-то вроде, потом верхом, потом пешком пройду по волоку с мешком и буду жить в своем народе». Папа родом из Вологодской области. Его деревня называлась Павлово (теперь ее уже нет) и находилась недалеко от села Рослятино.

Вот мы в небольшой избе. Нас много, кроме нашей семьи здесь находятся дедушка Андрей Логинович, бабушка Наталья Павловна и моя тетя Люда, большая девочка. Мы спим на полу на матрасах, бабушка на печке, а дед с тетей Людой на сеновале. С утра до вечера в дверях в комнату стоит толпа деревенских ребятишек, которые молча смотрят на нас, как на чудо — мы городские, здесь таких не видели. Нас с Сашей наперебой носят на руках, рассматривают нашу одежду и сандалии, удивляются нашему выговору и сами говорят на каком-то странном и непонятном наречии. Саша с утра сидит на горшке и картаво ноет: «Зачем давали кгутые яйца?» Он повторяет эту фразу без конца, и она, эта фраза, и Сашина картавость, и его ноющий голос навечно оседают в моей памяти.

После Архангельска здесь необыкновенно зелено, много травы, полевых цветов и высоких деревьев. Под окнами на черной земле растет черемуха. Утром рано бежим по росистой траве мимо речки к лесу, идем за малиной. На скошенном лугу, у самой воды свернулся уж, а нам кажется, (у страха глаза велики!), что это змея и вот-вот нас укусит! Взрослые собирают малину стоя у кустов, а меня посадили на поваленную ветром старую елку. Елка лежит в малиннике под углом, корневая часть выворочена наверх и запуталась корявыми пальцами в кустах, а вершина направлена вниз и лежит, погрузившись в зелень. Я сижу высоко у самых корней, свесив ноги прямо в куст, обсыпанный крупной, сладкой малиной. Все увлечены сбором ягод, и постепенно все смолкает вокруг. В тишине слышится чье-то сопение и чавканье. Вдруг кто-то крикнул: «Медведь!» Все бросились бежать — люди в одну строну, медведь, с треском ломая ветки — в другую. Я даже испугаться не успела, как кто-то подхватил меня на руки и унес домой.

Всюду шепчут: «Умер Сталин!», «Сталин умер…» Этот день я хорошо помню — одна гуляю по улице. Ранняя весна. Идет снег крупными хлопьями и тут же тает. Стоит странная тишина. Людей на улице нет — улица окраинная. На всех домах приспущенные красные флаги с черными траурными лентами. Я хожу, подняв лицо к серому небу, и ловлю ртом снежинки.

Моя мама работает в школе — она учительница первого класса женской школы. О, как я хочу в школу! Школа — земля обетованная, там все самое интересное, там новая жизнь! Наконец первое сентября и знаки новой школьной жизни — форма, коричневое шерстяное платье, белый нарядный фартук, портфель с Букварем, тетрадями и деревянной ручкой с тонким пером. Первый раз в первый класс! Моя школа — женская. Напротив, через дорогу расположена мужская школа. Какая между ними большая разница! Моя школа чистенькая, ухоженная, во дворе разбиты красивые клумбы с цветами. В самой школе опрятно одетые девочки в белых фартуках и с белыми бантами в волосах чинно гуляют по коридору парами или стоят в стороне небольшими группами. Никто не бегает и не шумит. Совсем другое дело наши соседи. Пыльный двор оглашается криками играющих в футбол мальчишек. Что там внутри, я не знаю, хотя очень любопытно было бы туда заглянуть. Мальчики тоже очень интересуются нашей школой и нами, они совершают набеги на нашу территорию и норовят толкнуть или дернуть за косы. Почти у всех девочек косы. У меня толстая коса до пояса, предмет мучений, а не гордости. Постоянно приходится расчесывать и переплетать волосы, а уж про мытье я и не говорю, тогда ведь не было шампуней. Да и мыла-то хорошего не было. Бабушка, Евдокия Максимовна, учила меня мыть голову хозяйственным мылом и полоскать уксусом. Запах уксуса всегда напоминает мне мытье волос в бане.

Во втором классе наши школы объединили, получилась смешанная школа. Она быстро приобрела тот вид, который школы имеют и по сей день — истоптанный, изношенный множеством ног пол, шум и гам на переменах, беготня по коридорам и возня младших детей. Но на уроках царил полный порядок. Учителя были строгими, и нам даже в голову не приходило их не слушаться или подвергать сомнению их знания и авторитет. Меня посадили за первую парту с мальчиком. Мальчика звали Алик Шакиров. Он был маленький, черноволосый и кареглазый. Мы друг другу очень понравились и стали друзьями. Он хорошо рисовал, и у него всегда были пятерки по рисованию. Мне он тоже помогал рисовать. Я очень старалась учиться, мне хотелось получать только отличные отметки. Наша учительница заболела, так нам сказали, и почти полгода уроки в нашем классе вела моя мама. Мне это было очень приятно, я гордилась мамой, но она редко ставила мне пятерки. Я, конечно, переживала из-за этого.

Время от времени с нами жила бабушка Евдокия Максимовна, мамина мама. Ее «выписывали» с Украины из города Николаева, когда не с кем было оставлять детей. В то время я очень всех любила — маму, отца, бабушку, Сашу. Но особенно я любила маму. Папа ее часто обижал, говорил ей грубые и несправедливые слова. Они были молоды, и после страшной войны, голода и холода им хотелось радости и веселья. Летом вместе с друзьями, с детьми они ездили в Черный Яр на берегу Северной Двины и там устраивали гулянья. Отец выпивал и хмельной вел себя так, что маме было стыдно за него, и она пыталась его остановить, уговорить, и, как правило, это кончалось скандалом. Почему-то я часто становилась свидетельницей их разговоров и маминых слез. Пока не родилась Лена, младшая моя сестра, я была самым близким человеком у мамы. Как тяжело было у меня на сердце каждый раз после очередного скандала. Почти на всех детских фотографиях, где отец стоит рядом со мной или держит меня за руку, у меня несчастное лицо. Взрослые не знают, или забывают, какое это горе для ребенка, когда они ссорятся.

У меня появилась маленькая сестра, она лежит на столе на пеленке голенькая, некрасивая и шевелит ручками и ножками. Она открывает и кривит рот, как будто хочет что-то сказать. К ней страшно притрагиваться, такая она маленькая и беззащитная. На темени у нее нет косточки, только мягкая на ощупь кожа с редкими волосиками — это называется «родничок». Мы все ее очень любим и всегда будем любить больше всех, как самую младшую и самую дорогую.

Отца из Архангельска «переводят» в Грязовец, что под Вологдой. Ему присвоено звание полковника, и он назначен командиром полка. Жизнь офицерской семьи — это вечные переезды и вечное строительство новой жизни. Я помню, как мы ехали на поезде из Архангельска в Вологду в мягком вагоне. В купе было очень чисто, на окнах, на столике и на спинках мягких диванов висели и лежали белоснежные, накрахмаленные салфетки с вышитыми буквами «МПС», а на полу лежал ковер. В самом вагоне все, что было сделано из металла, блестело и отражало нас с Сашей. В Вологде отец должен был получить в дивизии назначение в грязовецкий полк, и мы пару недель жили в гостинице Совпартшколы (Советской партийной школы). Гостиница была такой же чистой и теплой, как мягкий вагон. В длинных коридорах лежали красные ковровые дорожки, а на столах дежурных, покрытых зелеными суконными скатертями, по этажам стояли большие настольные лампы с белыми матовыми плафонами. Здесь было тихо и как-то торжественно, бегать не хотелось.

В Грязовце нас сначала поселили за пределами военного городка, на одной из центральных улиц в деревянном двухэтажном доме. Надо сказать, что тогда в Грязовце все дома были деревянными и, хотя он гордо именовался городом, на самом деле это был маленький поселок, станция на железной дороге. От других таких же поселков он отличался только тем, что там стоял военный полк с казармами, плацем, волейбольной площадкой и офицерским городком. Дом, в котором мы сначала жили, был старый, с покосившимся полом, маленькими комнатками и маленькими окошками, пропитанный запахами старой деревянной уборной, которая была в общем коридоре. Отца мы видели редко, он все время был на службе. Мама хотела выйти на работу в местную школу, поэтому мы искали няньку для полугодовалой Лены. С хорошими няньками в Грязовце видимо было трудно. Наконец, няньку нашли. Ее звали Маня. Манино лицо не отложилось в моей памяти. Она была какая-то серая, без возраста, в платочке и уверяла маму, что лучше нее в городе няньки нет. Маню уволили через неделю, когда обнаружились синяки на попке у Лены. Оказалось, что нянька зачем-то щипала малышку. Обижать детей в нашей семье было не принято. Попадало только Саше и то не сильно, а так, для острастки, потому что жизнь в этом ребенке бурлила, и в любую минуту он был готов к приключениям. Еще в Архангельске…

Да, вернемся на минуту в Архангельск, на улицу Розы Люксембург, где сразу за домами военных начинались бескрайние коричневые торфяные болота, поросшие низким северным вереском, цветущим в короткое северное лето нежными фиолетовыми конусами соцветий, и морошкой, любимой ягодой, в незрелом виде поедаемой нами в несметных количествах. Лишь, зарумянится один бочок у морошки, а она уже и добыча, и радость. В этих болотах еще в первую мировую войну были вырыты окопы, со временем превратившиеся в глубокие затопленные водой ямы, часто служившие последним прибежищем бездомных кошек и собак. Мы сами по весне не раз проваливались в них, но чудом оставались живы. На болотах можно было найти много интересного — от дохлой кошки, до патронных гильз и ржавых остатков оружия начала XX века. Мальчишки, и вместе с ними мой младший брат, пропадали там целые дни. Саше категорически было запрещено ходить на болота. Отец грозил ему ремнем и даже привязывал веревкой за ногу к железной кровати. Во время каждого очередного выяснения обстоятельств, по которым он попал на болота, Саша рыдал и клялся, что это было в последний раз, и на следующий же день убегал с друзьями туда, где не было видно края земли и за каждой кочкой ожидало что-то новое и неизведанное.

Сашка… Мой любимый, мой единственный брат. Он был живой как ртуть, ни минуты не мог усидеть спокойно, был необыкновенно деятельным и скорым на шалости. Он все время убегал на улицу играть с друзьями, что-то придумывал, танцевал, говорил и пел; мы прозвали его «долгоиграющей пластинкой». У него было множество друзей и товарищей, всегда и везде — во дворе, в школе и в Архангельском медицинском институте, куда он поступил за компанию с другом, а оказалось, что здесь его призвание и судьба. Он умер в Архангельске, своем любимом городе, в 48 лет, неправдоподобно и страшно. Я где-то читала, что каждому человеку отпущен Богом определенный отрезок времени. И, наверное, если век человеческий долог, то события в нем как будто замедляются, растягиваются; если короток — то жизнь событийно насыщена и эмоционально ярка. Теперь, с высоты своих лет, я, кажется, понимаю, почему Сашка так спешил жить — должно быть, он носил в себе программу, отмерившую ему короткий век. Его сгубили ранний успех, даже слава, и бесконечные подношения благодарных больных.

Мой брат — погодок, мы почти двойняшки, не разлей вода. Мы похожи внешне, а внутренний мир у нас совершенно разный.

Научившись в детстве читать, я уткнулась носом в книгу и не расставалась с чтением до самой перестройки, то есть до тех времен, когда в России открылись все информационные шлюзы, когда сразу стало можно все, что было нельзя семьдесят лет. А поскольку видеоряд более сжат и насыщен, я стала смотреть телевизор и видеомагнитофон. Потребовалось десять лет, чтобы насытиться и даже пресытиться американским кино, американской музыкой, рекламой, нашей новой политикой и жизнью, а заодно обрести и вновь потерять надежду на скорую лучшую жизнь в многострадальной, родной стране. Мне с детства всегда хотелось «во всем дойти до самой сути», все понять и объяснить, найти ответы на все вопросы. А Саша заводил друзей, занимался музыкой, спортом и учебой. Еще в студентах его талант к медицине заметил известный хирург, светило Архангельского медицинского института и клиники имени Семашко, профессор Орлов, и взял к себе в ученики. Этот случай кардинально и счастливо изменил жизнь брата, он понял свое предназначение и стал учиться осмысленно и по настоящему хорошо.

Однажды я поехала навестить брата и посмотреть, как ему живется вдали от дома. Мама напекла гору пирожков с мясом, наготовила всякой всячины, нагрузила огромную сумку продуктами, и я отправилась в путь. Меня встретили Сашины друзья, и мы устроили ужин по поводу моего приезда. Как-то так вышло, что на ужин постепенно стекся весь этаж Сашиного общежития. До того момента я никогда не видела, чтобы продукты исчезали со стола с такой скоростью. Кажется, брат успел съесть только один пирожок, да еще один я для него припрятала. Мое искреннее удивление только развеселило Сашу. Молодые ребята были всегда голодны, и кто бы не привез еду, ее тут же к всеобщему удовольствию поглощали все вместе. Так что, если семье хотелось побаловать только своего ребенка, лучше было присылать деньги.

На старших курсах Саша встретился со своей будущей женой, Полиной, девочкой из большой крестьянской семьи, жившей на севере Архангельской области. Она с детства знала, чего хочет, стремилась уехать в город, выучиться и жить более легкой жизнью, чем та, что окружала ее в деревне. Я редко встречала людей более целеустремленных, напористых и работящих, чем она. В институт Полина поступила после медицинского училища, а поэтому была более зрелым человеком, чем мой брат, и в этом ему, несомненно, повезло. Она уравновешивала его бесшабашность и четко вела по жизни к успеху. Сразу после окончания института его оставили работать в клинике. Не прошло и нескольких лет, как он стал заведующим одного из хирургических отделений клиники. Он стал известным и уважаемым в городе хирургом, на его операции ходили смотреть и учиться студенты мединститута.

Полина и Саша поженились, когда я училась в Ленинграде на первом курсе аспирантуры. Это было в январе 1972 года, когда даже в Ленинграде зима стояла какая-то особенно холодная, снежная и ветреная, а уж Архангельск встретил меня арктическим холодом и темнотой. Брат просил меня привезти на свадьбу букет белых кал. Как я ни укутывала цветы, как ни берегла, они все равно замерзли, и в Архангельск вместе со мной прилетели белые ледышки, в помещении превратившиеся в бесформенную кучку увядшей травы. Свадьбу сыграли студенческую, небогатую, но шумную, хмельную и веселую, как и положено. В том же году Сашу забрали служить на северный флот, а Полина родила их единственную дочку, Наташу.

Наташа родилась в Вологде и первый год жизни провела здесь же с моими и Сашиными родителями, а потом ее каждое лето отправляли к нам, потому что Вологда по сравнению с Архангельском — все равно, что Сочи. Бабушка каждый день возила ее с собой на дачу за деревней Баранково, где ребенок познавал жизнь и учился любви к природе. Наташа как будто вобрала в себя всю энергию, которая заключалась в ее деятельных родителях, она ни минуты не сидела на месте, ее нельзя было остановить, на улице ей всегда нужно было все и сразу! Никогда не забуду, как мне приходилось ловить ее двухлетнюю за подол платьица посреди улицы, когда она внезапно бросалась на другую от тротуара сторону, увидев там что-то интересное. Какого страха натерпелась я однажды, когда мы пришли с ней на детский пляж у Соборной горки и стали раздеваться вверху подальше от воды и от греха. Не успела я снять юбку, как Наташка рванула в воду. От неожиданности я притормозила, и какое-то мгновение смотрела, как она летит сверху вниз и скрывается под водой. Дальше уже летела я, вытаскивала ее и вытряхивала из нее воду, которую она успела хлебнуть. Как все дети Андреевы, она рано научилась говорить и трещала без умолку, восхищаясь всем, что ее окружало. Умная, смышленая, любопытная, она кричала на весь автобус, везший их с бабушкой на дачу: «Бабуска, смотри. Корова! Живая!» Не считая собак и кошек, первых настоящих животных она увидела в Вологде. Или, в автобусе же, громко заявляла: «Бабушка у меня никого нет. Ну, роди мне хоть котеночка!» На что бабушка к всеобщему удовольствию сурово отвечала: «Пусть тебе твои родители котят рожают!»

Наташа унаследовала от папы и мамы красоту, здоровое честолюбие, огромную трудоспособность, желание учиться и хорошо жить. Она отлично училась в школе, в аспирантуре, на курсах иностранных языков, всегда была впереди всех в работе и на отдыхе, верховодила в любой компании.

Саша получил трехкомнатную квартиру, и они зажили так, как мечтали — в достатке, окруженные многочисленными друзьями и почитаемые людьми, которых вылечили или спасли от смерти. Пока все было хорошо.

В старом доме в Грязовце мы, наверное, прожили около года. Однажды зимней ночью недалеко от нас горел дом. Мы бегали смотреть на пожар. Было очень холодно и темно, и дом быстро и гулко исчезал в прямом красном столбе огня, искрами улетая в черное небо. Было очень страшно, казалось, что, и мы сейчас улетим ввысь, и от нас ничего не останется.

Ранней весной в огороде лежит обмякший, зернистый, но еще белый снег, на нем видны рисунки птичьих следов. На грядках кучки золы и мелких угольков из печей. В голубом, веселом небе на высоких березах качаются скворечники. Густой, холодный воздух дрожит на солнце, но деревянная, шершавая обшивка дома с южной стороны уже греет ладони. Из большого пруда в центре Грязовца для чего-то вынуты огромные кубы льда и сложены друг на друга. Льдины зеленовато-голубые, глубоко-прозрачные, в них видны замороженные мелкие рыбки. Ухабистая дорога, идущая мимо нашего дома, укатана санями и машинами до блеска. На проезжей части в теплом, парном конском навозе суетливо роются воробьи и похожие на них желтые овсянки.

В полку почти каждый день солдатам показывают кинофильмы. Дети офицеров бегают на эти просмотры постоянно, занимая обычно весь первый ряд. Позади нас — темная масса солдат, пахнущих потом, солдатскими сапогами, портянками и табаком. В отсутствие няньки мы с Сашей занимаемся воспитанием своей сестры Елены. Ей меньше года, мама ушла и оставила ее с нами, а нам хочется в кино. Заворачиваем Ленку в пеленки, в одеяльце и идем в полк. На КПП (контрольно-пропускном пункте) нас останавливают, видимо папа распорядился не пускать. Тогда мы идем к длинному забору, ведущему к клубу, находим ближайшую к нему дыру. Саша отводит в сторону доску и пролезает внутрь, я подаю ему ребенка и следую за ним. В темном клубе мы пробираемся в первый ряд и погружаемся в приключения веселого Ходжи Насреддина, красавицы Оливии и влюбленного герцога Орсино из «Двенадцатой ночи», или сопереживаем героям «Свадьбы с приданым». Наслаждение изредка прерывается ревом промокшей насквозь Ленки, мы тут же меняем ей пеленки и продолжаем смотреть фильм. Самые первые фильмы в моей жизни, увиденные еще в кинотеатрах Архангельска, были началом моей большой любви к кино. Они запомнились навсегда и, поскольку это были по-настоящему гениальные фильмы, я всю жизнь смотрю их с не меньшим удовольствием. Не могу не перечислить их в порядке просмотра — «Чапаев», «Белоснежка и семь гномов» (диснеевский мультфильм), «Двенадцатая ночь», «Свадьба с приданым».

Недаром, впоследствии, народ разобрал «Чапаева» на анекдоты. Вся страна, и я вместе с ней, десятки раз смотрела этот фильм, и знала наизусть актерские реплики. Каждый жест, каждый поворот головы, каждая интонация героев были многократно прожиты и пережиты нами. Какое море горьких, но очищающих слез в масштабах страны было пролито в конце «Чапаева»! Не пожелав расстаться со своими любимыми героями, народ оживил их в национальной памяти, где они и остались жить с несколькими поколениями моих современников на долгие годы. В человеке, видимо, заложено стремление к принижению самого любимого и почитаемого, стыдливое желание не обнаруживать своих истинных и глубоких чувств.

Фильм «Белоснежка и семь гномов» для шестилетнего ребенка был несказанным чудом и невероятной радостью приобщения к мультипликации вообще и к иностранному кинематографу в частности. До этого я получала художественные впечатления только из детских книжек, и имела лишь единичный опыт театрального просмотра сказки «Аленький цветочек» в Архангельском драматическом театре, с которого началась моя, тогда еще неосознанная, любовь к театральному действу и театру вообще.

Как представительнице женского пола мне особенно дороги фильмы о любви. Они всегда сказочные, в них все заветное сбывается. А, как известно, женское и особенно девичье сердце жаждет чудес и любви постоянно, и стремится к ним всегда. Во все дни моей жизни, в моей стране, вопреки тяготам будничной серости и даже в противовес ей, моя жизнь была насыщена романтикой, питающейся подобными фильмами, при внешне скрытых и нигде не обсуждаемых проблемах полов и, конечно, при полном отсутствии секса в стране! С тех самых пор я и являюсь неисправимым романтиком и считаю, что это очень украсило мою жизнь, хотя и не сделало ее легче. «Двенадцатую ночь» я знаю наизусть и все равно каждый раз смотрю, когда идет повтор по телевизору. Этот фильм положил начало моей любви к комедии. Я всю жизнь ищу и нахожу вокруг смешное, учусь смехом побеждать в себе и в других печаль, тоску и злость, бедность существования и скудость чувств и мыслей.

«Свадьба с приданым» проникнута тем же чувством ожидания любви и чуда, несмотря на недостатки, видные мне теперь, много лет спустя. Кроме того, в фильме звучат замечательные песни, пользовавшиеся тогда невероятной популярностью. Мой пятилетний брат с дружком Юркой распевали: «Плакать милая не стану, знаю сам, что говорю, с неба звездочку достану и на память подарю», или «На крылечке твоем каждый вечер вдвоем мы подолгу стоим и расстаться не можем на миг». Причем Сашка на полном серьезе обращал свою песнь моей подруге, а его дружок — мне. Популярность этих песен можно сравнить разве что с популярностью «Шоколадного зайца» из очередной «Фабрики звезд», вихрем пронесшегося несколько лет назад по нашей все еще необъятной стране. Например, старики и старухи в селе Верховажье Вологодской области, да, думается, и в других столь же отдаленных местах, вечерами на завалинках под гармонь и с большим чувством пели: «Я шоколадный заяц, я ласковый мерзавец, я сладкий на все сто, о, о, о»!

Создатели этого проекта и мечтать не могли о такой популярности своего детища в далекой России. Сомневаюсь, что и отечественные продюсеры этой передачи могли предвидеть, сколь сильное впечатление произведет этот нехитрый напев в исполнении крепкого сына африканского народа на российских деревенских пенсионеров.

Мы опять переезжаем. Это не так уж и сложно. Своих вещей у офицеров немного: мебель казенная, столы, стулья, кровати — все с металлическими бирками и номерами на задних стенках, написанными черной или красной краской. Освободился финский домик в военном городке, рядом с частью. Домик кажется нам дворцом, по сравнению с предыдущей квартирой. Он деревянный, но снаружи, как чешуей, внахлест покрыт прямыми листами шифера. В нем три комнаты, кухня и коридор. Туалет находится в доме, но сиденье у него деревянное со съемной крышкой. Не дом, а чудо конструкторской мысли. У нас с Сашей теперь отдельная комната. Вдоль стен стоят наши кровати, у окна стол, у двери шкаф. Между кроватями проход узкий, в два шага, поэтому на шкафу мы постелили старое одеяло и сделали лежанку, куда по очереди залезаем читать. Мы с братом вездесущи, но особенно нас тянет вверх. Мы не слезаем с чердака, с крыш сараев, заборов, деревьев в ближнем лесу. Поскольку старшие все время заняты, мы с упоением исследуем окрестности и забираемся в самые опасные места — в болотца, речушки и пруды с пиявками. Купаться в лесных ручьях мы начинаем, как только сойдет снег. К счастью мама об этом ничего не знает.

Мы с мамой очень близки. Нам хорошо вместе, мы поем на два голоса любимые песни: «Вот кто-то с горочки спустился, наверно милый мой идет, на нем защитна гимнастерка, она с ума меня сведет»; «Осенний лист, такой нарядный, ко мне в окошко залетел, а мой хороший, мой ненаглядный и посмотреть не захотел, наверно он меня не любит, другие нравятся глаза, он не придет, не приголубит, завянет девичья краса»… В Доме офицеров работают кружки для офицерских жен и детей. Мама поет прекрасно, в ней течет половина южной казачьей крови. Она поет в хоре и, по-моему, руководит им. Женщины и дети военного городка живут обособленной от остального населения жизнью. Через много лет я поняла, что эта жизнь была гораздо более сытой и обеспеченной, чем у окружающих нас грязовчан. Хотя и с трудом, некоторые продукты можно было купить, например яйца, которые папа очень любил. Мы, как и все офицерские семьи, копали огород вокруг дома, сажали картошку, морковь, свеклу, капусту. Но кроме овощей мы разбивали клумбы и сажали цветы. Перед крыльцом у нас была маленькая лужайка, заросшая травой, а на клумбах все лето качались на длинных стеблях цветные ромашки и папины любимые флоксы. Здесь хорошо было лежать на одеяле и читать книжки. Чтение в нашей семье считалось отдыхом, мы довольно много помогали родителям. Носили воду из колонки, находящейся метрах в пятидесяти от дома. Помогали пилить и колоть дрова, носили их в дом и топили печи.

Видимо мясо тоже трудно было достать, поэтому мама завела уток и кроликов. Уток я не любила, они загадили весь двор, не пройти, не проехать. Их быстро съели и больше не разводили. А вот, кролики мне очень нравились. Серые, ушастые, поначалу такие маленькие и удивительно красивые. Я брала в руки крольчат, гладила и кормила их травой, выпускала побегать на лужайке. Они жили у нас в сарае, за домом. Кроликов разводили многие в Грязовце. Эти неприхотливые животные размножались быстро, принося людям нежное мясо и мягкие шкурки. Развели кроликов и в моей школе, за ними ухаживали все дети. Я так увлеклась кролиководством, что проводила все свободное время на школьной ферме, чистила клетки, кормила животных остатками каши и хлеба из школьной столовой, рвала для них траву. Утром раньше всех бежала в школу, унося в портфеле свой завтрак кроликам. Про меня даже заметку в местной газете написали и напечатали фотографию с двумя крольчатами на руках. Внезапно все закончилось. В школе на кроликов стали нападать крысы и съедать почти весь молодняк, да и зимой кормить их было нечем. А дома, по осени мама решила побаловать семью крольчатиной и забила первого кролика. Он висел в сарае над дверью, привязанный за лапы веревкой, вниз ушастой головой, и с носа капала кровь. Это было ужасно. Есть кролика я не стала. Как можно есть друга?!

Зимой мы с родителями ездим в лес на лыжах. Лес начинается сразу же за железной дорогой, совсем близко от военного городка. Деревья кажутся огромными, особенно елки и сосны, осины и березы. Вдоль просеки тянется неровная лыжня, справа и слева от нее — девственно чистый снег, глубокий и мягкий, укрывающий от холодов землю, деревья и кусты. На снегу много следов. Папа показывает нам — вот заяц пробегал, вот мышиный след, вот лиса бежала за зайцем, а вот куропатки зарылись в снег от лисы. Подальше в лесу мы видим волчьи следы. Здесь прошла волчья стая, хищники идут прыжками, след в след, поэтому отпечатки остаются глубокие и большие. Интересно, что волчий след тянется какое-то время вдоль лыжни. В январе голодные волки близко подходят к городку и по ночам утаскивают собак. Ходили слухи, что не раз волки нападали и на людей, главным образом, вечером и на лесных тропах, ведущих из деревень в Грязовец. Слушать такое жутко, но охоту бегать в лес не отбивает. Разве может быть что-нибудь чудеснее запаха сухой горящей хвои на расчищенном от снега клочке земли? В этом запахе и аромат еловой смолы, и морозная свежесть заледеневших веток валежника, и чистый лесной воздух, расправляющий легкие и веселящий сердце! Ничто не радует глаз так, как весело пощелкивающий тонкими ветками костерок. Жаль тех, кто никогда не испытывал упоения свободной жизнью наедине с природой. Жаль тех, кто не видел и не ощущал всем сердцем, каждой клеточкой своего тела, как меняются в лесу времена года. Как в апреле, надрезанная ножиком береза истекает прозрачным кисловатым соком, как сквозь сухую траву и жухлые листья пробиваются первоцветы и весенние грибы, строчки. Что за чудо покрытый желтым пухом цветущий ивняк! Весь лес цветет распускающимися почками и будто гудит бродящими в нем соками. Земля еще холодная, мокрая, но в болотцах и в канавах уже появляются желтые цветы. Весной в природе правят два цвета — желтый и зеленый. Может быть, с тех детских лет это мои любимые цвета. Заглядывал ли кто-нибудь в канаву или в ручей весной? Только сойдет снег, как в канаве появляется лягушечья икра, лежит на воде прозрачной кучкой около какого-нибудь листика или травины и ждет, пока из нее не проклюнутся юркие головастики. В это же время в канаве появляются тритоны похожие на уменьшенных в сотни раз древних ящеров. Мы с братом ловим тритонов и сажаем их в банку с водой. Налюбовавшись на их длинные тельца и похожие на лягушачьи лапки, выпускаем их на волю. В мелком ручье под железнодорожным мостом, в прозрачной воде извиваются черные и серые ленточки пиявок. Черви и пиявки вызывают у меня гадливость, хотя я признаю, что это необычные живые существа, по-своему совершенные и прекрасные. По-моему, в природе прекрасно все, даже грязь и лужи, даже коричневая гнилая листва и сухая трава, только показавшаяся из-под стаявшего снега. Грязь подсохнет, лужа отражает солнечный свет и в ней кипит жизнь каких-то мелких существ, едва заметных глазу, а сквозь сухостой снизу просвечивает прикорневая зелень. Гнилые листья пряно пахнут надеждой на новую, молодую жизнь. Неприятно и страшно смотреть только на мертвых птиц и животных, они напоминают о конечности всякого бытия, показывая, что в телесной смерти красоты нет.

Я учусь в четвертом классе базовой школы. Моя школьная подруга Люся умирает от болезни сердца. Впервые смерть проходит так близко от меня. Сначала Люся долго болеет, ее возят в Москву на операцию, но это не помогает. В те годы операция на сердце — большая редкость, об этом событии говорит вся школа. Люсю привозят из Москвы умирать дома. Она хочет меня видеть, и я хожу ее навещать. Она всегда была тоненькой, слабой и бледной девочкой. Сейчас она бледна до прозрачности, глаза наполнены необыкновенной кротостью и страданием — ей больно. На тонкой шее пульсирует жилка. У нее стараюсь быть беззаботной и веселой, уходя, плачу в прихожей. И вот ее нет, она лежит в своей комнатке, в гробу, на столе, все вокруг белое, а ее лицо желтовато матовое. Одноклассники по очереди стоят у гроба, а взрослые сидят в соседней комнате. И я стою. От Люси тонко пахнет луком и тленом. У меня кружится голова. Потом мы всем классом молча идем к железной дороге, к лесу, ломать лапник на могилу. Ползаем, проваливаясь в глубокий снег, в невысоком ельнике у дороги, очень стараемся: мы-то живые, а ее уже нет…

Люся была самой умной и талантливой девочкой в классе, училась всегда отлично. У меня хранится ее последняя фотография — умное, тонкое лицо, высокий лоб, над ним легкие завитки светлых волос, серьезный обращенный в себя взгляд и приподнятый в легкой улыбке краешек рта.

У меня два любимых занятия — чтение и рисование. Рисую дешевыми акварельными красками все, что вижу. Прикреплю лист бумаги на дверь в комнате, сделаю из картона мольберт и самозабвенно рисую, а потом устраиваю выставку картин на чердаке. Рисовать меня научила мама, она хорошо рисует и печатает специальными перьями и тушью заголовки к стенгазетам и разным школьным бюллетеням. Мои занятия прерывает Сашка — то краску утащит, то рисунок порвет и сразу убегает. Я терплю до последнего. В конце концов, срываюсь с места и начинаю бегать за братом, пытаясь поймать и отлупить его. Сашка быстрый и увертливый — бегает, дразнится и смеется. Мы всегда так, постоянно ссоримся и деремся, но и обойтись друг без друга не можем. Если Саше что-нибудь дали, он немедленно спрашивает: «А Таньке давали?» Так же и я. Подрастает сестра Лена. Она уже ходит, и мы стараемся дальше двора ее не пускать, потому что вдоль мостков, ведущих к части и к офицерским баракам, тянутся довольно глубокие канавы. Вода в канавах прозрачная и чистая, в ней плавают головастики и тритоны, наблюдать за которыми одно удовольствие. Как-то раз, весной, когда вода в канавах была вровень с мостками, слышу Сашин крик: «Ленка тонет!» Выбегаю за ворота и вижу, в двух шагах от дома Лена лежит поперек мостков, а голова и руки у нее в воде. Вытащили из канавы захлебывающуюся водой и ревом Лену и увели домой. В это время мама уже работает, и сестру воспитывает весь военный городок.

Детская дружба. Оглядываясь назад, я понимаю, что друзей у меня тогда было не так уж и много, их можно по пальцам пересчитать. Одно могу сказать — мне всегда хотелось иметь друзей, быть любимой ими, иметь большой авторитет, вести за собой. Но особенно хотелось быть всеми любимой. Думаю, этого хочет каждый человек, независимо от того, много ли он получает внимания в своей семье. А мне внимания стало не хватать лет с двенадцати. Отец нежно любил только малышей, а когда дети подрастали, он не знал, как с ними общаться. Мама, как всегда, отдавала нам все что могла — лучшую пищу, одежду и все свое время, остававшееся от работы и учебы. Она всегда работала и училась, моя гордая и независимая мама. Она хотела, чтобы никто не мог ее попрекнуть куском хлеба. Трудно живя с отцом, она многое терпела ради нас троих. Желание вырастить детей в полной семье и дать им как можно больше коренилось в ее собственном голодном детстве, она знала, что такое безотцовщина и бедность, не понаслышке. Сильный мамин характер, ее независимость и чувство собственного достоинства перешли ко мне по наследству. Не могу сказать, что эти качества помогали мне приобретать друзей, но без них я не стала бы такой, как сейчас, возможно, сломалась бы под напором обстоятельств, и жизнь моя пошла бы совсем по-другому.

Мои первые испытания в отношениях со сверстниками начались в пятом классе. С мальчишками у меня проблем не было, может быть, потому что, имея брата, я знала, как с ними обращаться. Кроме того, я уже начинала нравиться мальчикам. У меня были друзья-двойняшки, братья Петренко. Их семья приехала с Украины. Мальчики были симпатичные и по-украински ласковые и внимательные. Их дом находился по соседству, и мы все свободное от школы время проводили вместе: летом бегая в лес, зимой катаясь на лыжах и прыгая в снег с заборов и крыш сараев. Некоторые часы и даже минуты из детства так ясно запечатлелись в памяти, что я и сейчас ощущаю восторг испытанный мной тогда от полета с крыши сарая в снег, вижу снежный свод у самого лица, внутри прорытого руками хода в сугробах во дворе нашего дома. Я вижу мамино лицо, когда мы с Сашей вваливаемся в дом, мокрые и покрытые снежной коростой под пальтишками до самых подмышек. Прижимаясь к печке холодной щекой, я ощущаю ее тепло и запах извести. Один из тех дней почему-то видится мне особенно отчетливо. Поздняя осень, земля мерзлая, а воздух так свеж. Мы с Сашей прибежали из леса, где жгли костер. Я переоделась в новое платье — праздник. Чувствую себя взрослой и счастливой. Щеки горят, на столе стоят тарелки с любимыми лакомствами — холодцом и маминым тортом, мамиными рогаликами и песочным печеньем. Оно и теперь в моих кулинарных рецептах называется маминым. Мама такая ласковая и красивая. Мы с ней в освещенной заходящим солнцем комнате вдвоем пьем чай.

К нашей детской компании присоединилась Ляля, казавшаяся мне красавицей — она была высокой и полной девочкой с русой косой. Саша в нее влюблен. Дружба с Лялей была безоблачной, пока в городке не появились дочери замполита (заместителя нашего отца по политической части). Сам замполит выглядел желчным, сухим и каким-то невеселым, в отличие от других офицеров. Он тяжело болел, но после удачной операции жил долго, и я встречала его в Вологде на улице через много лет. Его дочки на всех смотрели свысока. Девочек звали Кира и Галя. Кира, явно занимающая главенствующую роль в этом дуэте, походила на отца и красотой не отличалась, Галя же была довольно милой девочкой. Будучи рослыми, подстать Ляле, они стали дружить с ней, а меня всячески отстраняли от своей компании. Это меня очень обижало, было непонятно, чем я хуже других, почему они не хотят дружить со мной. Мне не приходило в голову, что я могу быть лучше, а не хуже других, вызывать зависть и желание доставлять мне неприятности. В свои двенадцать лет они были внешне и внутренне взрослее меня. Для них уже имели значение вещи, которые я поняла гораздо позже, а тогда они проходили мимо моего сознания. Например, я не видела исключительности в том, что мы дети командира полка, самого главного в военном городке человека. Благодаря маминому такту и уму в нашем доме никогда об этом не говорили. Для меня самыми важными были отношения, в которых ценились личные качества: доброта, открытость, честность, прямота. Я не знала злобы и зависти, желания подчинять себе, чтобы обижать и унижать других. Часто в одиночестве, в горьких и ревнивых раздумьях я искала пути к сердцам своих оппоненток, но так и не преуспела в этом. Обиду помогали переносить мои верные, никогда не предававшие меня, друзья — книги. Много раз в жизни я встречала женщин с таким же складом характера, как у Киры, и мои дружеские побуждения и желания разбивались о жесткую и холодную стенку высокомерия и зависти.

Двенадцать, тринадцать лет — в этом возрасте я начала отрываться от мамы, так, наверное, происходит с каждым. Процесс этот болезненный: ты еще очень нуждаешься в материнском тепле и ласке, но уже появляется тяга к отдельному существованию, к обретению себя как личности. Начинается великий поиск друзей и любви, еще только просыпающийся зов разума и плоти. Именно в это время я перехожу в среднюю школу, где проучусь два долгих года, до отъезда в Вологду.

В новой школе и в новом классе мальчишки встретили меня хорошо, а девочки молча. Девочек я не помню совсем, кроме двух. Одну я и хотела бы забыть, да не смогу. А вторая, Таисья, была такой забитой, безответной и несчастной, что ее я тоже помню. Пятый класс проходил незаметно, я училась отлично. Маленький мальчик с большими бархатными глазами на какой-то праздник подарил мне открытку с первым в моей жизни объяснением в любви. Это объяснение меня очень забавляло, но мама запретила смеяться над ним и показывать открытку подружкам. На самой открытке была изображена знаменитая «Шоколадница», девушка в старинном платье с подносом и в чепчике. Надо отдать должное дарителю, у него был хороший вкус. Эта открытка долго хранилась в моих вещах. Через двадцать пять лет мы случайно встретились с ним в поезде по дороге в Архангельск, куда мы с сестрой Леной ехали к брату встречать Новый год. Он подошел к нам в полутемном коридоре вагона, улыбаясь, и я узнала его по глазам.

В классе был один мальчишка, который всем очень нравился. Кешка сидел со мной за одной партой. Юркий, веселый, с острым носиком и круглыми, слегка выпуклыми, невинно-наглыми глазами, осененными длинными светлыми ресницами, он на всех уроках крутил стриженной под ноль белобрысой головой и развлекал весь класс остротами, мало приличными припевками и поговорками. Его часто наказывали дома и в школе. Однажды родители за какую-то провинность заперли Кешку дома. Его семья жила в длинном, двухэтажном деревянном бараке. Выбраться из дома он не мог, поэтому, высунувшись по пояс в форточку, на весь крещеный мир вопил: «О, дайте, дайте мне свободу!» Больше всех Кешкиным шуткам радовалась я, перестав даже смотреть в сторону учительницы, поэтому нас быстро рассадили. И вдруг посреди моей спокойной и веселой жизни в классе появилась она — мой антипод, мой враг, моя мучительница. Ее звали Вика. Несмотря на прошедшие годы, я вижу ее так ясно, как будто она сейчас стоит передо мной, презрительно прищурив глаза. Вика была высокая, «крупная» девочка. Не отличаясь особой красотой, она притягивала взгляд чистой, всегда отутюженной формой, сиявшими белизной воротничком и манжетами, блестящими волосами, разделенными идеально ровным пробором, и заплетенными в тугие косички с глажеными лентами. Кроме того, в ней была особая недобрая сила, всегда привлекающая более слабохарактерных и услужливых детей. Я тогда не знала, за что она меня так ненавидела, почему с такой готовностью к ней примкнули остальные девочки и некоторые ребята, до этого относившиеся ко мне вполне дружелюбно. Среди них был и Кешка! Вика сразу взяла верх над всеми в классе, она стала главной и власть ее была непререкаемой. Как хороший стратег, она сначала ходила вокруг меня, присматривалась, прислушивалась и искала слабые места в моей обороне. Сделать это было проще простого. Я была абсолютно беззащитна, открыта и не ожидала ничего дурного. Внешне наши отношения выглядели вполне пристойно, но подспудно между нами шла нешуточная борьба. Она боролась за власть, я — за честь и достоинство. Ей надо было обязательно сломать и покорить меня, а мне — выстоять, не сломаться, отстоять свое право на равенство с ней. Вика сразу приняла по отношению ко мне менторский тон и с сочувственной улыбкой поучала меня на каждом шагу, выбирая ситуацию так, чтобы рядом было как можно больше одноклассников. Целый год во всеуслышание мне говорили: «Не морщи лоб!», или «Какой у тебя некрасивый нос, впрочем, нос сойдет, а вот зубы ужасные!» и тому подобное. Стоило мне выйти из класса, как мои учебники, тетради, ручки и карандаши летели на пол. В тетрадях и дневнике откуда-то появлялись чернильные и жирные пятна, промокашки исчезали навсегда. Когда я возвращалась в класс, все умолкали, и девочки, встав у стены, смотрели, что я буду делать. Я молча поднимала свои вещи с пола и раскладывала на парте. Мое молчаливое сопротивление, отсутствие слез, истерик, доносов учительнице, вызывало еще большую озлобленность моих врагов. В те времена в поселковых школах не было раздевалок для уроков физкультуры, и мы раздевались в классе, развешивая одежду на спинках парт. После физкультуры я стала находить свою форму в углу, испачканную мелом, заплеванную и затоптанную грязными ногами. Это было выше моих сил. Я рассказала обо всем маме, но тогда не принято было ходить в школу и разбираться с обидчиками своих детей. Мама сказала, что я сама должна справиться с этой ситуацией, если хочу, чтобы меня уважали. И тогда я на уроке физкультуры подошла к Вике и громко сказала, что я знаю, что это она организатор и вдохновитель всего, что со мной происходит в последнее время, и потребовала объяснить, за что меня ненавидят, в чем моя вина. Я сказала, что если она мне не ответит, то она трусливый человек, способный обижать только слабых и беззащитных, и я ее не боюсь. Она не ожидала, что я пойду на открытое сопротивление, и на этот раз спасовала. Меня трясло от обиды и бессилия, слезы готовы были брызнуть из глаз, но я сдержалась и не поддалась слабости. Противостояние продолжалось с переменным успехом почти два года. Мне, то давали передышку, то с новой силой старались унизить и растоптать мое достоинство. Можно представить какие душевные муки мне пришлось пережить. Даже сейчас, воспоминание об этом сообщает сердцу лишний толчок. Все закончилось нашим переездом в Вологду в связи с демобилизацией отца, попавшего под хрущевское сокращение армии, когда на пенсию были отправлены сорокапятилетние, боевые офицеры, прошедшие войну и победившие военную машину Германии.

Обдумывая эту школьную ситуацию во взрослом состоянии, я поняла, что испытала тогда проявление самой настоящей классовой ненависти. Не важно, каким я была человеком, главное, с точки зрения моих одноклассников, я принадлежала к другому кругу людей, неизмеримо более обеспеченных, сытых и живущих в лучших условиях. Наверное, так оно и было, хотя на самом деле мы жили очень скромно. Но наше небогатое житье казалось им небывалой роскошью. Наверное, я невольно одним своим видом оскорбляла чувства большинства девчонок, одетых очень бедно и полуголодных. Наши поездки на юг каждое лето казались им фантастическим транжирством, маленькие деревянные финские домики, в которых мы жили, — дворцами, наши огородики — развлечением. Тогда как им приходилось во время летних каникул наравне с взрослыми работать на больших огородах в деревнях, где жили их дедушки и бабушки. Они должны были пасти коров и коз, выполнять тяжелую работу по дому, ежедневно видеть рабский труд своих родителей, слушать их брань и наблюдать пьяные драки и совокупления. Я тоже многое видела и слышала из того, что происходило вокруг, но мой детский ум отказывался соединять эту тяжелую взрослую жизнь с моими одноклассниками. Расправляясь со мной, Вика, может быть, даже считала, что делает благое дело. Только мне от этого было не легче. Так грустно закончилось мое золотое детство и началось отрочество.

Однако нельзя сказать, что жизнь моя в то время была полностью беспросветной. После тягостной атмосферы в классе я сильнее ощущала свободу домашней жизни, неразлучность с братом, нарождающуюся дружбу с детьми из военного городка. Уехали в далекий город Сумы голубоглазые братья Петренко. Некому стало носить в школу мой портфель и переводить меня через лужи и грязь, которые начинались сразу за пределами городка, а также защищать от бодливой козы, как нарочно привязанной к колышку напротив нашей калитки. Но в их доме поселилась красивая и веселая семья по фамилии Шудра, с кудрявой черноволосой Танькой. Она была младше нас с Сашей и смотрела на нас снизу вверх. По утрам за Танькой гонялась бабушка с яйцом всмятку с луком и пыталась накормить ее с ложки. При Танькиной увертливости и нелюбви к яйцам догнать ее было очень сложно. Мы сразу подружились семьями, и это было здорово. Мама Шудра была молодая и красивая, отец тоже красивый, но время от времени с ним случались приступы малярии, заработанной где-то за границей, и он лежал в постели потный, больной и несчастный. Кира с Галей переехали в Вологду, и Ляля снова разделила наши досуги. Книги все больше значили для меня. Я жила двойной жизнью: несчастной в школе и замечательной — дома. Погружаясь в прекрасный мир книг, душа моя пребывала в другом времени и пространстве. Целое лето проходило в чтении пьес А. Н. Островского и сказок «Тысячи и одной ночи», одиннадцать томов которых мне подарила мама после окончания пятого класса. Сама она случайно прочла эти книги года через три и пришла в ужас от множества эротических сцен, описанных на их страницах. Она долго допытывалась, все ли книжки я прочитала и что из них поняла. Я, как ни странно, поняла все и была навсегда покорена мощной древней культурой, веявшей со страниц этой книги. Я перечитывала «Тысячу и одну ночь» неоднократно, в последний раз совсем недавно, и в очередной раз, воспринимая все по-новому в соответствии с возрастом и накопленным опытом, удивлялась тому, какой это кладезь мудрости и красоты, насколько дивным языком все это написано и каким тонким юмором пронизано все повествование. Исключение, может быть, составляют последние тома, написанные серьезно и наставительно. Скорее всего, эти книги многократно переписывались в разных поколениях, и каждый переписчик, в соответствии со своим временем, что-то добавлял, а последние книги явно написаны гораздо позже, чем первые.

Сказки всегда были и до сих пор остаются моим любимым жанром. К шестому классу я прочитала сказки всех народов мира, напечатанные на русском языке. Меня увлекали фантазии разных наций, сходство и разнообразие сюжетов и героев. В «Тысяче и одной ночи» я находила некоторые сюжеты русских народных сказок и сказок других народов. Переплетаясь, повторяя и проигрывая похожие сюжеты, сказки европейцев отличались, в основном, по национальному признаку. Чем древнее был народ, тем больше было своеобразия в сказках, тем сильнее они отличались от других. Огромное впечатление произвели на меня сказки народов севера (в них человек неотделим от природы и так не похож своими мыслями и действиями на человека европейского) и китайские сказки, населенные духами и лисами-оборотнями. Они были для меня живыми благодаря описаниям быта, одежды и пищи, через них я попадала в огромный мир, который с детства влек меня к себе, звал приехать и увидеть все собственными глазами. Даже сейчас, раздумывая над этими сказочными мирами, я поражаюсь насколько душа той или иной нации отражается в них. Чтобы узнать о любом народе главное, достаточно внимательно прочитать его сказки. Русские сказки тоже отражают русский дух — кроме доброты, широты натуры в нас есть бесшабашность, леность и глупость. Однако эти же сказки показывают нашу способность выходить из любого затруднительного положения, изобретать что-то новое, никому неведомое и побеждать зло. Утешает и то, что другим народам свойственно многое из того, что есть у нас, разве что в других сочетаниях и с добавлением того, что присуще только им.

Мне всегда было немного совестно оттого, что даже сейчас, в 2009 году, я все так же, как в детстве, люблю сказки. Однако недавно мне на глаза попалась старая книжка немецкого сказочника девятнадцатого века Вильгельма Гауфа, много раз читанная мною в детстве. И там, в конце сказки «Карлик Нос», я обнаружила замечательные мысли, которые не могу не повторить здесь в свою защиту и в защиту всех любителей сказок.

В. Гауф считал, что «великое очарование сказки кроется в стремлении каждого человека вознестись над повседневностью и вольно витать в горних сферах». Здесь же он, задолго до современных ученых-лингвистов, высказался в пользу того, что чтение — это сотворчество! Читая, человек творит вместе с писателем. Эта мысль невероятно важна, особенно сегодня, когда дети перестали читать книги. Они, практически, перестали заниматься творчеством. Родители, которые не приучают детей к чтению, обрекают их на скучную жизнь неодаренных людей, ведущую к существованию на духовно низком уровне. На уровне, где нет любви и уважения даже к себе самому, где процветает, по выражению Максима Горького, психология раба, «идеализированного лакейства».

А какие чудесные советы дает В. Гауф своим читателям! Он призывает, читая сказки, переживать то необычное и своеобразное, что заключается во вмешательстве чудесного и волшебного в обыденную жизнь человека. В обычных рассказах он просит нас видеть «то искусство, с каким переданы речь и поступки каждого, сообразно его характеру». «Всегда поступайте так», говорил он, «и наслаждение для вас возрастет, когда вы научитесь размышлять над тем, что услышали» — или прочитали, добавлю я. Поразительно, что эти мысли принадлежат человеку, который прожил на свете всего двадцать пять лет, с 1802 по 1827 год! Все свои произведения, а он написал около десяти книг, В. Гауф написал менее чем за три года!

Кроме сказок, моими настольными книгами того времени были: синий трехтомник А. С. Пушкина, страшные и сказочные повести Н. В. Гоголя, «Повесть о Ходже Насреддине» Леонида Соловьева, «Похождения бравого солдата Швейка» Ярослава Гашека, романы Фенимора Купера об индейцах и Майн Рида об отношениях белых и темнокожих американцев и тому подобное. Я читала и перечитывала любимые книги. Мой кумир Ходжа Насреддин был весел и мудр, он побеждал зло и помогал добрым и бедным людям. Веселый притворщик Швейк с наслаждением ел кнедлики с капустой и боролся за мир в Европе, саботируя службу в армии. В восемнадцать лет мне удалось побывать на родине Швейка, зайти в его любимый трактир в Праге и попробовать эти самые кнедлики, которые оказались обычными вареными кусочками крутого теста. Но как вкусно описывал их голодный Швейк, всегда готовый поесть! Как удивительно перекинулся во времени мостик между книжным Швейком, через мою переписку в шестидесятых годах со словацкой девочкой Милой, в Прагу семидесятых. Я не открою ничего нового, сказав, что в жизни все оставляет свой след. Не только дела наши, не только сказанное, но и когда-то прочитанное печатное слово, имеют последствия, которые могут выразиться во встрече с тем, или теми, о ком читал и думал. Мне не довелось побывать на родине Ходжи Насреддина, зато в начале девяностых я повстречала целую группу узбеков на отдыхе в Болгарии, которые отнеслись ко мне как-то особенно душевно и научили меня делать узбекский плов. Гоголевские «Вечера на хуторе близ Диканьки» и «Вий» пережиты и прожиты мною, как что-то особенно близкое, через маму, наполовину украинку, через многие летние поездки на Азовское море, где были такие же, как у Гоголя теплые и звездные ночи, полные аромата полыни и цветущей мальвы. Только побывав на Украине можно по настоящему почувствовать нежную поэзию этих произведений и безграничную любовь автора к своей Родине. А. С. Пушкин начался для меня с «Песен западных славян», таких притягательно страшных, поэтичных и близких по духу к гоголевским фантастическим произведениям. Потом были «Повести Белкина», а уже за ними я вошла в мир «Евгения Онегина» и лирических стихотворений. Позже А. С. Пушкин стал одним из двух главных моих писателей, второй среди них — Л. Н. Толстой. Самой важной моей детской книгой были «Легенды и мифы древней Греции». (С современной Грецией мне довелось познакомиться во время круиза в восьмидесятых годах!) Древнегреческие герои сходили ко мне с любимых страниц живые и в то же время сказочные, объединяющие небо и землю, несущие идею целостности и единства человеческого мира и мира божественного. Своим существованием они стирали грань между небесами и землей. Да и сами их боги жили совсем близко, на земном Олимпе. Неотразимость подвига, преодоления, казалось бы, непреодолимых препятствий, некая драматическая театральность происходящего в этих легендах и мифах имели для меня особую притягательность, сохраняя ощущение одномерности, плоскости удаленных во времени событий, как на древнегреческих амфорах, где люди изображены как бы в профиль, но этот профиль вмещает все черты лица и детали фигур. Театральная условность происходящего создает ощущение одновременной близости и удаленности того, о чем мы читаем. Как будто кусок пространства опустился к нам во времени и висит, отделяясь невидимой завесой. Кажется — протяни руку и коснешься шлема Афины Паллады, или золотого руна, свисающего со священного дерева. Но нет! Одно прикосновение и, сделав виток, картинка исчезает в небытие.