В начале августа 1968 года, после окончания института брат Шура и наш общий друг Славка Попов провожали меня на работу в районный центр Вологодской области, Тарногский Городок, который располагался в трехстах сорока километрах прямо на север от Вологды. Меня распределили туда по разнарядке областного управления образования. В то время до Тарноги можно было «только самолетом долететь», да и то это был АН-2, двукрылый «кукурузник», больше похожий на летучую этажерку, чем на самолет. Мама собрала меня в дорогу быстро, выделив большой битый жизнью коричневый чемодан, приходившийся мне ровесником. Он с легкостью поместил все мои немногочисленные пожитки — юбку, свитер моей собственной вязки, любимое серое платье, купленное на втором курсе института в уцененном магазине на Старом рынке, черное зимнее пальто с коричневым цигейковым воротником, да еще зимние сапоги. Сапоги были настоящие, английские, замшевые и на каучуковой подошве! Папа привез их с обувной выставки из Ленинграда. Из всех вещей взятых с собой, самым ценным был пленочный магнитофон «Дайна» с редкими тогда записями великих «Битлз» и «Роллинг Стоунз». Я везла с собой записи ностальгического альбома «Битлз» — «Оркестр клуба одиноких сердец Сержанта Пеппера», чтобы скрасить часы одиночества, как мне казалось, в забытой Богом Тарноге. Кроме этого, мама, как я ни сопротивлялась, привязала веревкой к чемодану мою детскую пуховую перинку и подушку. Мама, как всегда оказалась права: зима, прожитая в Тарноге, была самой холодной в моей жизни.

Накануне отъезда мы с Шурой пошли к Славке в гости, пили сладкое болгарское вино «Варну», пели песни и танцевали. Слава так же, как и мы с Шурой, любил и умел петь, любил танцевать, и все это у него получалось как-то особенно артистично и весело. В нем жило много талантов, он был артист, весельчак и острослов, каких поискать. Один из моих будущих друзей филологов, сам мастер красно говорить, не раз замечал, что готов слушать, как «фонтанирует» Славка, сутками. Мы с братом его очень любили и при каждой возможности встречались, чтобы послушать его байки. Подмечено, что любящие поговорить люди часто становятся почти профессионалами в этом деле, помногу раз повторяющими в своих рассказах один и тот же сюжет, с каждым повтором обрастающий новыми увлекательными и смешными подробностями. И это уже не «враки», а художественное слово!

Почему-то именно этот день помнится мне до сих пор: большая квартира Славкиных родителей в «сталинском» доме послевоенной постройки, деревянный пол без ковров, старая мебель и переливающиеся пылинки в воздухе, пронизанном солнцем из окон; младший брат Славы, тоже Шурик, делал накануне уборку. Славка рассказывает, как мать нанимала двух женщин на оклейку стен квартиры обоями, и они обещали быстренько «охлестать» всю квартиру и «охлестали» так, что пришлось самим все переклеивать. А мы слушали, смеялись и не думали о том, что завтра расстанемся на многие дни и месяцы, и жизни наши в чем — то неуловимо изменятся в отсутствие друг друга, потому что наши места займут другие люди…

Утром я улетела в Тарногу. Это было мое первое путешествие на самолете. К счастью у меня хороший вестибулярный аппарат, и, несмотря на людей, сидевших напротив меня и страдавших от воздушных ям и качки, я добралась до места без последствий.

Давно замечено, что если не ждешь от приближающегося события ничего хорошего и не желаешь его, то, как правило, все происходит гораздо лучше, чем ожидается. Мне очень не хотелось ехать в село, в незнакомое место, жить среди чужих людей, работать в сельской школе. Меня мучила неизвестность. Хотя направление я получила в среднюю школу Тарногского Городка, меня могли отправить и дальше, вглубь района, в еще более дремучие места. Обо всем этом я думала в самолете, и настроение от этого не улучшалось. Но вот прошло около часа, самолет приземлился и повернул к деревянному домику обслуживающего полеты персонала. Я спустилась по трапу со своим неуклюжим, оттягивающим руку чемоданом, и остановилась в нерешительности. День был пасмурный, и казалось, что небо сейчас упадет мне на голову и придавит к земле. К тому, что небо в селе располагается ближе к человеку, предстояло привыкнуть.

В тот момент, когда слезы готовы были брызнуть у меня из глаз, я увидела перед собой улыбающуюся высокую светловолосую девушку, которую помнила по институту, она училась параллельно со мной на филологическом факультете. «Здравствуй Таня, я за тобой, будешь пока жить у меня», сказала она и, взяв чемодан, повела меня к телеге. Вот так просто началась моя дружба с Людмилой Андреевной Поповой, в девичестве Сипиной. Все самое хорошее и доброе, что было со мной в Тарноге, связано с ней, с моей милой Люсей. За этот первый день на чужбине и последующие дни совместной работы и нежной дружбы я до сих пор ей горячо благодарна.

Лошадь неспешно довезла нас до дома Люсиных родителей, небольшой аккуратной деревенской избы, очень чистой и уютной. Люсины родители, Андрей Яковлевич и Нина Васильевна, скажу без преувеличения, приняли меня как родную дочь. Они являли собой пример заботливого и нежного отношения друг к другу и к своим детям. Люсин папа вставал по утрам раньше всех и отправлялся за грибами в лес недалеко от аэродрома. За полчаса он набирал небольшую корзинку молодых белых грибов, похожих на темно коричневые камушки, крепкие и круглые. Пока мы спали, он жарил грибы, заправляя их яйцами, и ставил самовар. Мы вставали прямо к завтраку и уплетали его за милую душу. Мама в это время уже во всю хлопотала по хозяйству дома или в огороде.

Между тем Люся показала мне Тарногу, потому что учебный год еще не наступил, и нам не надо было рано вставать и бежать в школу, не надо было готовиться к урокам.

Через много лет в буклете о Тарногском Городке я прочитала, что люди появились здесь в 13 веке прошлого тысячелетия. Тарножане — это потомки русских людей, бежавших от татарского нашествия из Ростова и Суздаля, а также вольнолюбивых новгородцев, осваивавших новые земли. А совсем недавно археологи обнаружили в тарногских лесах дохристианское святилище, что говорит о еще более древнем пребывании людей в этих местах.

Но мы с Люсей не думали об этом, а просто ходили по Городку и разговаривали, и я смотрела по сторонам и впитывала в себя новые впечатления. Тарнога оказалась большим красивым селом. Оно стояло на высоком берегу в месте слияния светлой речки Тарноги и темной лесной реки Кокшеньги, огибающих Городок и естественным образом отделяющих его от сосновых лесов на противоположном берегу. Я радовалась тому, что село стоит на песчаной почве и здесь не будет сезонной грязи, действующей на меня убийственно в родной Вологде, стоящей среди болот. Сколько бы ни асфальтировали и не подсыпали вологодские дороги, во время распутицы они утопают в грязи от просачивающихся снизу вод.

Вдоль центральной улицы Тарноги привычно располагалось кирпичное административное здание райкома партии и райкома ВЛКСМ. На этой же улице были Дом быта и магазин. Рядом стояла деревянная начальная школа с интернатом для детей из дальних деревень. На одном конце улицы находился Дом культуры, похожий на все Дома культуры Советского Союза, и, представлявший собой двухэтажное кирпичное здание. В то время в Доме культуры работал самодеятельный театральный коллектив, а также уникальный национальный хор местных исполнителей. Он состоял из нескольких пожилых и молодых женщин, выступавших в старинных русских костюмах. Яркие, вышитые и украшенные кружевами рубахи и сарафаны не одно столетие хранились в бабушкиных сундуках. Знаковые узоры вышивок несли древнюю информацию новым поколениям русских людей. Я была поражена любовным и бережным отношением к этим вещам, выглядевшим так, будто их только что сшили. Головные уборы из красной и желтой ткани, расшитые серебром, золотом и жемчугами, украшали даже старушек и делали их молодыми. На шее каждой артистки были надеты «янтари» — темные от времени янтарные бусы, где каждая бусина была величиной с голубиное яйцо, и гайтаны — длинные, до пояса, золотые, серебряные и медные цепи в полпальца толщиной, с православными крестами посредине.

Каждый вечер в Доме культуры показывали кино, а сцена использовалась для выступлений местных и приезжих артистов. Здесь же проводился модный тогда «Устный журнал», включавший лекции специалистов по какой-нибудь одной теме. Например, медики читали лекции «О вреде алкоголя», или «В здоровом теле — здоровый дух», а педагоги — «О культуре поведения». За Домом культуры простирался прекрасный сосновый бор, служивший своеобразным парком отдыха местных жителей. Это был ухоженный кусок настоящего леса, с высокими стройными соснами, растущими на усыпанной иголками и шишками песчаной почве. Воздух в бору был пьяняще чист, поэтому даже простая прогулка в нем доставляла истинное наслаждение. На входе в бор стояла открытая танцевальная площадка — место танцев, встреч и знакомств молодежи. Два столба с натянутой волейбольной сеткой, расположенные сбоку от Дома культуры, символизировали волейбольную площадку, а зимой здесь прокладывали лыжню. Вокруг бора стояли частные дома. Тут были старые бревенчатые избы и новые постройки, высокие дома-пятистенки, обшитые «вагонкой», с резными наличниками на окнах и «подзорами» под крышами и по бокам. Раскрашенные яркими красками, они празднично смотрели из-за коричневых стволов деревьев.

Другой конец центральной улицы уходил к средней школе, в которой мне предстояло работать, и терялся в старой части поселка. Я прожила у Люсиных родителей уже недели две, когда директор школы, Андрей Андреевич Угрюмов, известный тогда не только в Тарноге, но и в Вологде ученый, знаток русского языка, краевед и просто Учитель с большой буквы, предложил мне место в «учительском доме». В этом предложении не было никакого подвоха. Просто лучше он ничего не мог мне предложить.

Учительский дом представлял собой старое двухэтажное бревенчатое здание «без удобств», в сороковых годах построенное для приезжих учителей. Не помню, где был умывальник, но общая уборная находилась в коридоре на первом этаже. Стоит ли говорить о том, какие «ароматы» она источала! Чтобы помыться, нужно было идти в общественную баню.

В мою бытность в этом доме жили не только учителя, но и молодые специалисты всех мастей, холостые и семейные: судья с семьей, врачи и педагоги. Накануне моего переезда в учительский дом в Тарногу прилетела еще одна учительница английского языка, моя бывшая одноклассница, сокурсница и одногрупница, Геля Суслова. В институте нас связывали приятельские отношения. Геля была очень милой девушкой, доброй и удивительно красивой, неизменно производившей большое впечатление на мужчин. Она всегда очень хорошо и со вкусом одевалась, в отличие от большинства студенток, живших от стипендии до стипендии. Геля и я были довольно модными и, конечно, сильно выделялись на фоне местных девушек. В какую сторону выделялись судить не мне, но потом, когда к нам привыкли, мы получили много забавных отзывов о своей внешности, о которых я расскажу позже. Одеты мы были в моднейшие мини-юбки, не прикрывавшие коленки, обуты в туфли на толстых каблуках, и носили короткие волосы, стриженные под мальчика. Геля была ярко крашеной блондинкой, а я — шатенкой с рыжеватым от хны оттенком. Мы высоко взбивали волосы, подводили черным карандашом глаза, красили веки польскими тенями ядовито-голубого цвета, а ресницы доводили с помощью туши и мыла до состояния торчащих стрел. Геля красила помадой губы, а я еще нет. В общем, красоты девчонки были просто необыкновенной. Надо, однако, отдать должное окружающим нас людям, ни от одной учительницы старшего поколения, ни от нашего уважаемого директора мы ни разу не услышали комментариев по поводу нашей внешности. Хотя, думается, что мы своим появлением доставили им массу удовольствия.

Когда я вошла в комнату учительского дома, где мне предстояло жить максимум три года, я обнаружила там Гелю, еще двух молоденьких учительниц пения и трех рабочих девушек из местной пекарни. В общей сложности в двадцатиметровой комнате нас оказалось семеро. Сама комната находилась на первом этаже, была угловой, и по стенкам на улицу глядело восемь маленьких окошек, расположенных почти у самой земли. От старости дом сильно осел, неровный пол ходил ходуном, а посредине печки, которой предстояло отапливать эту замечательную жилплощадь, зияла, похожая на молнию, щель. Вдоль стен стояли железные кровати с голыми матрацами. От увиденного я так и села на одну из них.

Но кто долго унывает в двадцать два года! Мы с девчонками натянули через комнату веревки и разделили ее на части ситцевыми занавесками, обозначив таким символическим образом свою частную территорию. А дальше началась во всех смыслах веселая жизнь. К девочкам музыкантшам стали приходить в гости их будущие ученики, а к девочкам пекарям стали приходить пьяные рабочие пекарни и местные механизаторы, живо заинтересовавшиеся новыми учительницами английского языка. Однако, дальше шумных встреч и застолий за занавесками дело, к счастью, не шло. Тогда мы с Гелей приняли решение найти себе частное жилье, руководствуясь мыслями о более спокойной и комфортной жизни. Тем временем я сильно скучала по дому, по своим родным и друзьям и чувствовала одиночество, несмотря на плотность населения вокруг и на бурное общение. По утрам я садилась у окошка, включала магнитофон и слушала песни Битлз, ностальгически уносящие меня в родной город. Уже тогда я носила очки и, будучи подслеповатой, некоторое время не замечала, что прямо напротив моего окошка через дорогу находился высокий и редкий частокол. Со временем, оттуда стал доноситься мощный рев, который я никак не могла определить. Оказалось, что за частоколом находилась ветеринарная станция, на которой производился забор спермы у быков для осеменения коров на колхозных фермах. Местные меня пугнули тем, что время от времени эти быки срываются с привязи, и рядом с нашим домом начинается настоящая коррида… До начала учебы оставалось около недели, поэтому директор поручил мне отправиться в большую деревню, находившуюся примерно в десятке километров от Тарноги, чтобы познакомиться со своими будущими учениками из 6 «Б» класса. И вот тут со мной произошла история, которую ничем кроме, как чудом и назвать нельзя.

В последние августовские дни стояла жаркая погода, днем воздух нагревался до двадцати восьми градусов по Цельсию. Я решила отправиться в путь пораньше, пешком и налегке, поскольку не нашла попутной машины. «Что такое несколько километров?», думалось мне, «в городе мы за день проходим втрое больше. А прогуляться по песчаной, лесной дороге, да это сплошное удовольствие!» Будучи городской девушкой, я, ни минуты не сомневаясь, отправилась в путь в короткой юбке, кофточке с короткими рукавами, и в босоножках на небольшом толстом каблуке «на босу ногу». В сумке лежала тетрадка со списком учеников и ручка. Ни еды, ни питья я с собой не взяла, надеясь быстро вернуться обратно. О том, куда отправляюсь, я сказала только Геле.

День намечался чудесный. Вовсю светило солнышко, ясное небо синело над головой, и впереди меня ждали мои ученики. Я весело перебежала мост через речку Тарногу и вышла на дорогу, ведущую к цели. С легким сердцем я шла вперед, незаметно углубляясь в лес. Впереди лентой вилась дорога, а солнце поднималось все выше и стало заметно жарче. Постепенно воздух нагрелся так, что от жары дрожал у меня перед глазами, запах разогретой сосновой смолы и отцветающих лесных трав дурманил. По обочинам дороги в траве однообразно и громко стрекотали кузнечики. Если сначала я шла довольно быстро, то скоро солнце напекло мне голову (взять с собой платок я не догадалась). Стало тяжело идти даже на низком каблуке, вязнущем в песке. Незаметно я потеряла ощущение реальности происходящего и двигалась дальше автоматически, не думая ни о чем, кроме того, чтобы скорее добраться до деревни. Тем не менее, мне не было страшно, потому что я знала, что эта дорога меня куда-нибудь да выведет. И, наконец, вильнув в последний раз, она вышла из леса и передо мной предстала нужная мне деревня.

На въезде в деревню дорога была разбита тяжелыми машинами, и пройти по ней не было возможности из-за глубоких ям и рытвин. Справа от дороги стоял покосившийся пустой коровник с раскрытыми настежь воротами и горами навоза вокруг. Я обошла дорогу слева и увидела всю деревню, стоящую на пригорке над чистейшей и прекрасной рекой, обнимающей его, синим поясом. Представший передо мною вид являл собой воплощенный мир и покой — избы, утопающие в деревьях черемух, яблонь и рябин, отягощенных зреющими плодами и тишина, прерываемая отдаленным стрекотом уборочных машин. Впечатление было такое, что в деревне никого нет. Здесь я впервые в жизни разглядела старинные русские северные избы. Эти бревенчатые дома были не просто большими, они были огромны, как в старом детском фильме об Илье Муромце. Дома-крепости, построенные на века, автономные микромиры для больших семей, где было предусмотрено все необходимое для человека, которому предстояло из года в год вместе со своими домочадцами и всей живностью переживать ледяную зиму. Каждая крыша венчалась вырубленным из цельного бревна коньком. Вот в такую избу я и постучалась. Мне навстречу вышла пожилая женщина. Увидев меня, она охнула и спросила, откуда я такая пришла. Услышав, что я учительница из Тарноги, она предложила мне пройти в дом, отдохнуть и поесть. Передо мной появилась моченая брусника с толокном и запотевшая кружка холодного молока с домашним хлебом. Тогда только я почувствовала, как устала и проголодалась. Однако прежде, чем приступить к еде, я огляделась. Внутри дом казался еще просторнее, чем снаружи. Та половина дома, куда меня впустили, представляла собой большую квадратную комнату, окнами глядевшую на дорогу, посреди нее стояла большая русская печь, но даже она не уменьшала пространства комнаты. Вдоль стен стояли широкие тяжелые скамьи, у окна — большой стол. В доме царил полумрак, и было замечательно прохладно, а предложенное угощение казалось самым вкусным на свете лакомством. Пока я ела, выяснилось, что все жители деревни работают в поле, убирают урожай, а дети, пользуясь хорошей погодой, проводят время на речке. Поблагодарив хозяйку, я отправилась на поиски своих будущих подопечных. По дороге встретила пару девочек и сообщила им, кто я и зачем пришла. Кто-то побежал искать остальных детей, а я спустилась к воде и еще раз поразилась красоте открывшегося вида спокойно, плавно текущей реки, с тихими заводями, поросшими речной травой и кувшинками, отражающей небо, солнце, русые головы и белые рубашки ребят, сидящих с удочками на берегу. Детей собралось немного, потому что кто-то из них работал на уборке с взрослыми, а кто-то ушел в лес за грибами и ягодами. Не успев ни с кем толком поговорить, я поняла, что пора возвращаться. День клонился к вечеру.

Дети разбежались по своим делам. Как-то незаметно я осталась одна, и никого не спросив в какую сторону идти, отправилась по дороге к выходу из деревни. На выходе стоял такой же коровник, так же была разбита дорога, и ее пришлось обходить стороной. Войдя в лес, я с радостью отметила, что стало прохладнее и легче идти. Я двигалась не спеша, думая о том, как буду работать учительницей у этих милых детей, с которыми встретилась сегодня, как они будут меня слушаться и любить английский язык. Вспоминала родной дом, маму, друзей, и время летело незаметно.

Прошло примерно три часа с тех пор, как я покинула деревню. Лес вокруг был похож на парк, большие деревья росли не часто, песчаная почва под ними густо усыпанная бурыми сосновыми иголками и шишками, поросла невысокой травой. Любуясь этой красотой, я глянула под ноги и с ужасом обнаружила, что дорога, по которой я так уверенно шагала вперед, исчезла и я уже давно иду в неизвестном направлении. Я бросилась искать дорогу, повернула назад, в одну сторону, в другую… Напрасно, дороги нигде не было. В полной растерянности я остановилась.

Солнце быстро садилось и исчезало за верхушками деревьев. Откуда ни возьмись, появились тучи комаров, их было несметное количество, и все они бросились на меня, теплую, живую, с голыми руками и ногами. Меня охватила паника, и я бросилась бежать от комаров! В парализованном страхом мозгу билась одна мысль — надо остановиться и подумать, что делать дальше! Сделав над собой усилие, я остановилась. В этот момент я как будто видела себя с огромной высоты маленькой и все уменьшавшейся точкой посреди бескрайнего, чужого и враждебного леса. Я стояла одна на поляне, неизвестно где и в какой удаленности от жилья и людей, в сгущающихся сумерках, облепленная комарами и с бешено бьющимся сердцем. Я даже кричать не могла от ужаса и нереальности происходящего.

Вдруг ветка ближайшей елочки качнулась, и из-за дерева вышла маленькая старушка в длинной юбке и в белом платочке, надвинутом на лицо так, что глаз не было видно. Она тихим голосом сказала: «Ну что, заблудилась? Да, ты веточку сломай и обмахивайся от комаров-то». Я настолько была поражена ее появлением и словами, что ничего ответить не могла, только подумала: «Надо же, как просто! Веточку сломать, обмахиваться. А я бы ни за что не додумалась». «Куда тебе надо?» спросила старушка. — «В Тарногу», односложно ответила я. «Так ты не в ту сторону пошла, тут дальше все лес будет», сказала старушка и, зайдя мне за спину, продолжила: «Погляди-ка на небо, видишь, прямо перед тобой луна? Иди так, чтобы луна была все время перед тобой. Перейдешь лес, пять огородов, и будешь в Тарноге». Огород на местном диалекте обозначает изгородь, обычно отделяющую пастбище от леса или дороги. Я подняла голову и увидела перед собой сияющую полную луну. Мрак окончательно спустился на землю, и мой путь освещала лишь эта луна да звезды. Мне стало вдруг необыкновенно спокойно и хорошо, страх и комары куда-то пропали, будто их и не было совсем. Я оглянулась поблагодарить старушку, но она исчезла, только еловая ветка опять качнулась. И я пошла навстречу луне, не быстро и не медленно, то лесом, то полянами, перелезла через пять изгородей и ни разу не споткнулась, не упала. Не помню ничего в этой дороге, ни птиц ночных, ни зверей, я как будто была в каком-то забытьи и вышла прямо к мосту через Кокшеньгу, к тому месту, откуда началось мое утреннее путешествие. В учительский дом я вернулась в два часа ночи. На испуганные Гелины вопросы смогла только сказать «Потом», и, упав на кровать, заснула мертвым сном. Проспав полусутки, я отделалась от расспросов девчонок малозначащими фразами и забыла об этой истории на много лет. Мне не известно было тогда, что Тарногский район представляет собой малонаселенный участок тайги, бескрайнего леса, граничащего с такими же лесными краями, куда можно было уйти и сгинуть, как будто тебя и на свете никогда не было.

В эту последнюю перед началом учебного года неделю мы с Гелей нашли себе частную квартиру, у Вали-магазинщицы. Валя была неопределенного возраста, как это часто бывает с женщинами ее наклонностей. Ее муж вообще казался нам старым. Тем удивительнее были нежные отношения, связывающие эту пару. Она — небольшая, светленькая и полноватая женщина, он — высокий сухой и нервный мужчина. Они жили как раз в одном из ярких новых домиков на краю бора почти в соснах. (Как сейчас вижу этот дом, покрашенный желтой краской с ярко-синими наличниками!) Уже потом, прожив с ними осень и зиму, мы поняли, для чего этим обеспеченным людям нужны были постояльцы. Валя оказалась пролеченной от запоев алкоголичкой, уволенной с работы и вынужденной сидеть дома. Свои дети у нее выросли и разъехались, ждать их раньше следующего лета не приходилось. А Валин муж, любя ее, хотел, чтобы она отвлекалась от своей болезни, хотя бы в заботах о чужих людях. Валя честно хотела бросить пить и со всей страстью окунулась в домашнее хозяйство и заботы о нас с Гелей. Мы даже договорились, что она будет кормить нас завтраками и обедами, а мы будем платить ей за квартиру и стол немыслимые по тем временам деньги — тридцать рублей в месяц, если учесть, что наша зарплата составляла примерно сто, сто двадцать рублей. Валя доставала в магазине лесников, где она раньше работала, колбасу, сыр, дефицитные рыбные консервы, шоколадные конфеты и прочую снедь, и все это выставляла утром к самовару, приготовленному к нашему уходу в школу. А вот с обедами ничего не вышло, потому что готовила она на наш вкус ужасно. И это приводило Валю в минорное настроение. Вечером мы заставали нашу хозяйку грустно сидящей у того же самовара, подпершей щеку рукой и говорившей на дивном местном диалекте: «Ой, девки! Цельной-от день емь, емь и все не в апетит!»

Нас поселили в так называемой «летней избе», в большой комнате, отделенной от «зимней избы», где жили сами хозяева, капитальной стенкой. Отапливалась комната печкой, выходящей к нам одной стороной. Осенью там было хорошо, светло и довольно тепло, хотя окон в комнате было не меньше пяти. Из мебели здесь стояли наши с Гелей две кровати, стол у окошка, стулья и комод. У меня была полуторная, у Гели односпальная железная, похожая на солдатскую кровать. Из удививших меня особенностей сельской жизни было все время работавшее радио. Оно начинало вещание в шесть часов утра бодрой утренней гимнастикой и заканчивало его боем курантов на Спасской башне в Москве в двенадцать часов ночи. Где-то к полудню включалось местное радио, вологодское и тарногское. К счастью мы редко бывали утром и днем дома, поэтому слушали радио не часто и все-таки от души веселились над словесными изысками местных журналистов.

Чтобы время бежало быстрее, я загрузила себя работой по полной программе. С утра я бежала в школу на уроки в свой родной 6 «Б» класс, в пятые и седьмые классы и в один девятый класс. После обеда проверяла тетрадки, готовилась к урокам следующего дня, затем шла на работу в вечернюю школу, а после нее мы с Люсей ходили в Дом культуры, где меня, как опытную самодеятельную артистку просили поставить какой-нибудь современный спектакль, чем мы с увлечением и занялись. Мы ставили яркий молодежный спектакль, все делали сами от костюмов до декораций и, конечно же, играли заглавные роли. Люся еще с успехом пела сольные песни в концертах художественной самодеятельности. Поздним вечером я садилась за учебники и готовилась к поступлению в аспирантуру.

Молодыми учителями заинтересовался райком комсомола и живо включил нас в общественную жизнь поселка. Мне, как комсомолке, были даны нагрузки: участвовать в создании устных журналов, вести общественно-политическую работу, участвовать в выборах и так далее. Первым секретарем райкома комсомола был Николай Андреевич Попов, умный, веселый и красивый парень с яркими голубыми глазами. Вторым секретарем был Владимир Ильич Пешков, приятный молодой человек с именем, уже тогда вызывавшим улыбку. Оба молодых человека были местными, но с высшим образованием и хорошо воспитанными. С нами они быстро подружились, и мы много общались помимо школы.

Школа произвела на меня сильное впечатление, уже хотя бы тем, что очень отличалась от городской, и не в худшую сторону. Учительский коллектив давно сложился и состоял, в основном, из зрелых педагогов. Среди них особенно выделялся директор, Андрей Андреевич Угрюмов. Я уже говорила, что это был неординарный человек, со складом ума настоящего ученого, и то, что он не уехал из Тарноги, хотя его неоднократно приглашали работать в педагогический институт, говорило о его несуетности и большой любви к родному краю. Это вызывало у всех и у меня, в частности, большое уважение. Как директор, он сразу посетил уроки молодых учителей и хвалил меня за новые методы преподавания, за хорошее знание своего предмета. Мне это было очень приятно, тем более что и ученики оценили мой труд. Как я радовалась, когда на перемене ко мне подходил какой-нибудь пятиклассник и спрашивал, «окая и цекая», а также растягивая по-тарногски гласные звуки: «Татьяна Александровна-а-а, скоро английськой-от будет?». А, когда я говорила: «Через два дня», слышала в ответ «Довго ждать!» Или зимой, пятиклассники приглашали меня кататься с горки на санках, говоря: «Татьяна Александровна, пойдем на цюноцках кататьсе!» Это ли не высшее признание качества твоего труда? Жаль, что бумага не может передать всю красоту и забавность этой речи. Я до такой степени увлеклась передачей звукового оформления местного диалекта, что, приехав в Вологду на каникулы, удивила своих друзей, сказавших, что я нещадно «окаю». Надо сказать, что насколько мне было забавно слушать своих школьников, настолько же им было забавно слушать мой городской говор, о чем они мне и сообщили.

Добираться до Тарноги в то время было затруднительно, зато, какой девственной и прекрасной оставалась там природа! Какие неиспорченные, трудолюбивые и добрые люди там жили, как уважали учителей, врачей, всех образованных людей! И я, приехавшая туда без желания, мечтавшая как можно скорее поступить в аспирантуру и выбраться обратно в город, встретив такое искреннее уважение и такую чистую любовь, ни на минуту не «схалтурила», не позволила себе расслабиться и плохо отнестись к своей работе. Поэтому, несмотря на неустроенную, довольно бедную жизнь и трудности, дни и месяцы, прожитые в Тарноге, помнятся так хорошо, и я считаю их счастливыми.

Трудности начались с 6 «Б» класса, предназначенного мне директором и судьбой. Этот класс научил меня быть учителем, слушать и слышать детей, уметь забывать себя и отдавать все, что было во мне хорошего, другим людям. Никогда не забуду впечатления от того момента, когда впервые я вошла в свой класс. Передо мной сидели маленькие люди с совершенно взрослыми глазами, явно знавшие о жизни гораздо больше меня. С отстраненным любопытством они разглядывали меня и не ждали ничего хорошего от нашей встречи, хотя с некоторыми из них мы уже виделись в деревне. Одеты они были в какую-то серую, однообразную одежду. Позже, присмотревшись, я поняла, что это либо одежда, доставшаяся от выросших из нее старших братьев и сестер, либо перешитая одежда взрослых. У всех девочек на головах были белые платочки. Сердце мое заныло от дурного предчувствия. «Придется воевать», подумалось мне. Я вышла из-за стола, представилась и в полной тишине рассказала о своих требованиях к поведению, учебе и внешнему виду учеников, затем попросила девочек снять платки. Сняли все, кроме одной девочки. Я еще раз предложила ей снять платок — она сидела молча, застывшая и побледневшая. Стыдно вспоминать, но тут я повысила голос и почти закричала: «Сними платок, немедленно! Кому говорят!» Девочка зарыдала и бросилась вон из комнаты. «Что, что я не так сделала»?! Мысли путались, гнев прошел, и осталось только чувство стыда и растерянности. Я села, отпустила класс и готова была разреветься от такой неудачи. Помогли мои будущие друзья, мои ученики. Ко мне подошли девочки и сказали, что Зина (назовем виновницу этого происшествия так) не могла снять платок, потому что у нее были вши и ей стыдно. Тут я переполошилась не на шутку и бросилась искать девочку, по дороге прихватив медицинскую сестру. В то время медицинские работники всегда дежурили в школах. Мы нашли Зину, заплаканную, в каком-то углу, и уговорили пойти с нами в класс, чтобы подумать, как выйти из сложившегося положения. Мы усадили ее за парту и сняли платок. Такого я ни разу в жизни не видела! Вши хлынули с головы на парту, в таком они были количестве. Кожа под волосами была расчесана в кровь и покрылась твердой коркой, коростой. Нужно было срочно остричь волосы и намазать голову специальной мазью. Плачущая Зина согласилась на эту процедуру только после того, как я обещала ей разрешить носить платок на стриженой голове, а также впоследствии собственноручно сделать ей такую же шикарную стрижку как у меня.

Оказалось, что девочка была брошена на старенькую бабушку матерью, вышедшей замуж во второй раз и уехавшей жить в другую деревню. Бабушка жила в крохотной пристройке к конюшне, где всю площадь на земляном полу занимала грязная русская печка, а на стенках висели подпруги, вожжи, ободья и хлысты. Ни стола, ни стула там не было. Подслеповатая и больная бабушка практически жила в жерле печи, там она готовила нехитрую еду, отдыхала и спала. А внучка жила на печке, там она ела, если было что есть, делала уроки и спала. Когда я увидела все это, мне чуть дурно не стало — на дворе был 1968 год, в городе работало телевидение, Юрий Гагарин уже слетал в космос, а здесь — такая нищета и горе! Мы с медсестрой стали навещать Зину в интернате, а месяца через три, когда волосы ее немного отросли, я бритвой, как тогда было модно, придала ее прическе современный вид, и ей завидовала вся школа. С этого началась моя дружба с 6 «Б» классом, и мы друг друга не подводили до самого моего отъезда из Тарноги. Читая все это, можно подумать, что жизнь моя была заполнена только работой, но это не так. По выходным мы с Гелей заходили за Люсей или встречались с ней в доме культуры и шли вместе в кино. Иногда мы собирались на танцы или в гости.

Правда, в гости я ходить не любила, потому что на праздники, именины, свадьбы и рождение детей тарножане традиционно закупали не меньше ящика водки. Отказываться от угощения было не принято, это обижало хозяев. Так что, побывав на одном таком празднестве, я предпочитала посиделки в узком кругу молодых учителей, где пили не допьяна, танцевали и пели.

Пили в Тарноге, к сожалению, уже тогда много. Пили водку, немного вина, а весной на Пасху все варили домашнее пиво и пили его не меньше недели. Тогда стояла вся работа, и ничего поделать с этим было нельзя — традиция! Надо сказать, что такого вкусного пива мне нигде больше не доводилось попробовать, даже в признанной стране пивоварения, Чехословакии. Местное пиво было густое, темное, сладкое на вкус и очень крепкое. Мне достаточно было одного стакана, чтобы захмелеть. Водка, как всегда, была причиной почти всех несчастий, болезней, побоев и насилия в семьях. С этим мне тоже предстояло познакомиться. На одном из первых моих родительских собраний молодая женщина упала в обморок. Ее, бледную и холодную, сразу как-то отяжелевшую, вынесли в коридор и положили до прихода врача на стол. Врач, осмотрев больную и, сделав ей укол, от которого она пришла в себя, шепотом сообщил мне, что эта женщина недавно перенесла аборт, и сразу же вышла на работу. А была она скотницей, то есть постоянно таскала тяжелые мешки с кормами, сено и тому подобное. «Как вы думаете, сколько всего абортов сделала эта совсем молодая женщина?», спросил он меня. И сам же ответил на свой вопрос: «Двадцать пять! Как она еще жива, непонятно! И все из-за того, что муж пьет, бьет и делает ей детей в пьяном виде». Глядя на некоторые изможденные лица матерей моих шестиклассников, я понимала, что не одна она живет такой дикой и мучительной жизнью, но чем я могла им помочь? Ни знаний, ни жизненного опыта у меня не было, и что бы я им ни говорила, слова мои не могли на них подействовать. Что было у них в жизни? Бедность и непосильная работа. Сочувствуя этим людям всем сердцем, для себя я хотела другой жизни.

Однако свои чувства и планы я держала при себе и не обсуждала их даже с ближайшими подругами. Тем интереснее было наблюдать за жизнью окружающих меня людей. В таком физически небольшом пространстве, как Тарнога, не могли укрыться чувства и отношения наиболее ярких и известных личностей. Это я поняла позже, а тогда меня просто поражало количество любовных романов, развивавшихся на глазах у всех, бурное проявление чувств, страстей и драматических развязок в среде учителей, врачей и других публичных людей. И это были, главным образом, не юноши и девушки, а вполне зрелые сорокалетние и старше мужчины и женщины. Молодежь, конечно, тоже не отставала, но здесь отношения не были таким напряженно-страстными и почти по-шекспировски обреченными.

Но вот, уже прошла дождливая осень, обнажились деревья, от воды стволы сосен в бору стали красновато-коричневыми. Мокрый песок под ногами смешивался с опавшими сосновыми иглами и шишками. Дни становились все короче, вечерами близкое черное небо переливалось россыпью звезд, и стало заметно холоднее. В ноябре выпал первый снег, да так и остался лежать до конца апреля. Начались студенческие каникулы, и ко мне приехали в гости брат Шура и неизменный Славка Попов, посмотреть, как я устроилась и как складывается мое житье-бытье. Они появились внезапно, прибыв в школу прямо с самолета. Как же мы с Гелей радовались! Наша хозяйка по этому случаю напекла несъедобных пирогов, но мы их ели, болтали и хохотали от души. Заняться ребятам было особенно нечем, поэтому они, как прилетели, так быстренько и улетели, оставив у нашей хозяйки неизгладимые впечатления, от веселой болтовни и песен под гитару. Хозяйка Валя, несмотря на немногословность, умела смотреть в корень и давать сногсшибательные характеристики людям. Не знаю, что она говорила обо мне, но Гелю называла «трехшерстной», за то, что крашеная Гелина головка была местами светлее, местами темнее, а где и рыжиной отдавала. Про юркого и вездесущего Славку она сказала, что «у этого и на ж…е глаза есть!» Причем, эта характеристика была ему дана без юмора и с большим уважением, поскольку слово на букву «ж» было и является в Тарноге вполне обиходным, и входящим в речевую норму, то есть так может каждый сказать и это никого не обидит.

Восторг и удивление вызывали у меня женские имена, ранее не встречавшиеся мне нигде, здесь же звучавшие привычно и обыденно. Например, среди учителей были женщины с именами, Аполлинария и Евлампия, а среди женщин старшего поколения — Текуса и Хариесса! Оказалось, что все эти имена взяты из Святцев и имеют греческие корни. Вековая обособленность тарногского края помогла сохранить самобытность языка, его древнерусскую основу. Например, как-то раз, проходя мимо двух разговаривающих женщин, я слышала такой монолог: «Лони ходила под угор губину сбирать, да ницево не насбирала», где слово «лони» означает прошлым летом, «угор» — холм, а «губина» — грибы для засолки, такие как волнушки, путники и грузди. И в самом деле, край волнушки, или груздя похож на вывернутую губу! Вообще о местном наречии можно отдельную книгу написать, но это не входит в мои планы.

Зима наступила, как всегда, неожиданно и заявила о себе снегопадами и холодами. Бесконечно идущий снег скрадывал резкие звуки, и жизнь вокруг как будто замерла. Однако вскоре ударили морозы, каких я себе и представить не могла. Дни стояли солнечные, от белого снега и небесной синевы глаза слезились. Деревья в бору заиндевели, снег скрипел под ногами, а вечерами, когда я в темноте возвращалась из школы домой, с противоположного берега Кокшеньги из леса доносилось уханье совы. Ночью температура падала до пятидесяти трех градусов, а днем до сорока восьми — пятидесяти градусов мороза! Каучуковая подошва моих английских сапог лопнула поперек следа, и ноги стали не только мерзнуть, но и промокать. Пальтишко еще позволяло быстро добежать до школы, но ноги теряли чувствительность где-то на половине пути. Гелины австрийские замшевые сапожки на шпильке хоть и не лопнули, но тепло тоже не держали. Спасла нас наша дорогая хозяйка, она выдала нам по паре валенок и по большому платку, чтобы можно было закрывать от стужи лицо. Такой холод стоял почти весь конец декабря и первые недели января. Я сумела пережить морозы без потерь, если не считать навсегда загубленных сапог. А вот Геля пострадала, она отморозила свой тонкий точеный носик и щеки, на которых долго оставались черные круглые пятнышки, омертвевшей кожи. Их нельзя было трогать, было больно, и пришлось ждать, пока под ними не вырастет тонкая розовая кожица, как после ожога, и они сами собой не отвалятся.

Холодно стало и у нас дома. Печка не прогревала комнату до конца. По периметру потолка утром висел иней. Изо рта шел пар, и вылезать из-под одеяла было очень неприятно! Вот тут-то и пригодилась старенькая перинка, которую заставила меня взять с собой моя опытная мама. Много раз я сказала ей за это спасибо! В особенно холодные ночи мы с Гелей вдвоем забирались в мою кровать, укладывались на перинку, закрывались двумя одеялами и засыпали. В конце концов, я все же простудилась, и некоторое время лежала в этой холодной комнате, чихая и кашляя. Однако вскоре экстремальные холода закончились, и при двадцати пяти, двадцати градусах ниже нуля жизнь снова стала прекрасна.

В нашей школе, кроме Людмилы Андреевны и меня, работали и другие молодые педагоги: физик, еще одна учительница английского языка, пионервожатая. Но ближе всех мне была моя Люся, Людмила Андреевна. Мы очень старательно и творчески относились к своей работе. Людмила Андреевна учила детей русскому языку и литературе. Она обладала и обладает прекрасными душевными качествами — чистотой, открытостью, добротой, великолепным чувством юмора, которое не раз выручало ее в трудные минуты жизни. Сколько раз было замечено, что добрые, хорошие люди чаще всего еще и талантливы. Именно такая моя Люся. Свои уроки литературы она превращала в концерты, которые ученики старались не пропускать, так живо и интересно они проходили. Она была в постоянном поиске способов и средств, которые могли бы передать ученикам глубокий смысл и красоту произведений родной литературы, родного языка, передать то, что она сама поняла и прочувствовала, изучая свой предмет. Иногда она приглашала меня на свои уроки, и мы наперебой читали стихи любимых поэтов и рассказывали друг другу, что нам в них нравится, чем они выделяются из стихов многих других авторов, говорили о стихосложении. Я видела горящие глаза детей, присутствовавших на этих уроках, в них читалось желание слушать еще и еще. Через всю свою творческую жизнь, я не оговорилась, именно творческую, Людмила Андреевна пронесла трепетное отношение к своему предмету и научила понимать и любить русский язык и русскую литературу многие поколения тарножан. Надеюсь, они это понимают и с благодарностью и любовью вспоминают ее уроки. Мне согревает сердце мысль о том, что если в селе или в городе есть хотя бы один такой учитель, то отечественная культура не погибнет, так мощно влияние положительного примера любви и преданности к тому, чему человек посвятил всю свою жизнь. От такого человека добро и знание расходятся, как круги по воде, и долго после сказанного им слова, пульсирует посеянная мысль в душах, тех, кто его услышал. В счастливой Тарноге таких учителей было несколько.

Ближе к весне мы поставили свой спектакль, и он пользовался большим успехом, скорее всего, потому что ничего другого в это время года в Доме культуры не было. Да и артисты были все местные, тарногские, поэтому публика принимала нас прекрасно. Мы с Гелей «прижились» в Тарноге, привыкли ходить каждый день через бор в школу, по выходным мыться с веничком в новой хозяйской бане, носить воду, стирать белье в корыте и полоскать в проруби на речке Кокшеньге, топить печки и выносить золу в огород. Я всегда пыталась представить, как это полощут белье в проруби и не замерзают. Оказалось проще простого — на руки надеваются шерстяные перчатки, а поверх них резиновые, и руки почти не чувствуют холода.

В Тарноге меня ожидала еще одна большая радость — книжный магазин. В семидесятые годы хорошие книги купить было практически невозможно. Этим нужно было заниматься специально, искать всевозможные способы и лазейки, чтобы покупать книги «по блату», то есть по знакомству. В Вологде это можно было сделать либо через людей имеющих отношение к власти (власть имущих специально снабжали всяческим дефицитом, книгами в том числе), либо через библиотечный коллектор, но вхожи в него были лишь библиотечные работники, а также родственники и знакомые родственников. Иногда какие-то популярные книги (или подписки на собрания сочинений) «выбрасывали» на прилавок, и тогда за ними выстраивались огромные очереди. Книги можно было также обменять на макулатуру в специальных приемниках вторичного сырья. И, поскольку книги были в дефиците, стало модно их покупать и показывать знакомым, говоря, а вот у меня есть собрание сочинений Чехова, Достоевского или Толстого.

В Тарногском книжном магазине у меня глаза разбежались, здесь стояли мало кому нужные книги, о которых в городе я и мечтать не могла. Отсюда началась моя личная библиотека с покупки двухтомника Михаила Зощенко, подарочного издания книги о Валерии Брюсове, двухтомника Федора Достоевского, первых книг из серии «Библиотека всемирной литературы». В Вологду я вернулась с целым чемоданом книг.

Весна ознаменовалась бурным таянием снегов, разлившимися реками и целой чередой различных государственных и церковных праздников. Народ разницы между ними не делал и гулял напропалую. В это время снова запила наша милая хозяйка, не притрагивавшаяся к вину всю зиму. Сначала мы заметили, что стали пропадать бутылочки с духами и одеколонами, подаренные нам с Гелей учениками к разным праздникам в течение учебного года. Это были коробки с «Душистой сиренью», «Ландышем серебристым», «Красной Москвой». Нам и в голову не приходило, что их могла взять Валя, но она сама призналась, что взяла их для компресса, болела шея, потом ухо, потом живот. Правда вышла наружу, когда у соседей стала пропадать водка из ящика, хранимого в коридоре у входной двери. Водка была закуплена для празднования возвращения сына из армии. Около Пасхи Валя исчезла из дома, она пошла по деревням, по всей вероятности, по многочисленным родственникам, там в это время варили и пили пиво. Немногословный Валин муж ничего нам не объяснял, а только мрачнел день ото дня и просил нас по вечерам кормить поросенка, пока он отправлялся на поиски заблудшей Валентины. Поросенок оказался большой свиньей, проживавшей в маленьком темном сарайчике, стоящем несколько в стороне от дома. Хозяин оставил нам ведро с очистками и объедками, смешанными с отрубями и запаренными кипятком и уехал, а мы с Гелей впервые в жизни отправились кормить скотину. Первый опыт был неудачным. Геля только заглянула в сарай и сразу закрыла дверь. Я взяла ведро и вошла внутрь. В темноте кто-то огромный и сопящий кинулся ко мне и выбил ведро из рук. Я нащупала на стенке выключатель и включила свет. У меня из-под ног шмыгнули две здоровенные крысы какого-то зеленоватого оттенка, с нереально длинными и омерзительно лысыми розовыми хвостами. Я их хорошо разглядела, потому что они не очень-то торопились. Однако свет они явно не любили. Свинья задела меня толстым боком и я чуть не свалилась в ее кормежку. Из этого происшествия мы сделали правильные выводы и впоследствии сначала зажигали свет, потом быстро вносили и ставили ведро с пойлом, а затем так же быстро ретировались.

Валя, конечно же, нашлась, но начались мучительные для нее самой и ее мужа дни выяснения отношений, упреков и скандалов, подчас заканчивающихся не только обоюдными слезами, но и драками и любовными сценами. Хорошо, что к этому моменту учебный год уже почти закончился, и мы с Гелей уехали в Вологду на майские праздники и в отпуск.

В середине июня мне предстояло вернуться в Тарногу для работы воспитателем в летнем пионерском лагере, все молодые учителя обязаны были летом работать в лагерях, для практики и для приработка. Мне нужно было проработать целую смену в селе Верховье на западной границе Тарногского района.

В Вологде была необычайно теплая весна, у памятника Ильюшину и на любимой аллее вдоль улицы Октябрьской цвели тюльпаны. Воздух был пропитан свободой и хмельным весельем, кругом гуляла молодежь и я вместе со всеми. Ближе к средине июня я опять улетела в Тарногу, одетая по-летнему в юбку, блузку и босоножки. Каково же было мое изумление, когда самолет приземлился на заснеженный аэродром. Я глазам своим не верила. Всего в часе лету от весенней Вологды здесь выпал снег по колено! Пришлось почти босиком бежать к Сипиным, потому что они были ближе всех. Так не хотелось простудиться и заболеть. Люсина мама напоила меня чаем с малиновым вареньем, но к вечеру мне стало плохо. Спас Люсин отец. К нему пришли два старых друга, они посадили меня с собой за стол и достали бутылку водки. Закуской служила разваристая розовая картошечка и молоденькие, с десятикопеечную монету, рыжики со сметаной! Пить водку я наотрез отказалась, но Люсин папа настоял, сказав, что это не питье с моей стороны, а лечение. Водка на удивление пилась легко и не производила на меня никакого эффекта. «Вот видишь», говорил Люсин папа, «весь хмель в болезнь уходит». На следующее утро я была здорова и могла отправляться в Верховье. Самого Верховья мне увидеть не довелось, потому, что меня привезли прямо в пионерский лагерь, располагавшийся в помещениях школы на отшибе поселка и вблизи прозрачной, чистейшей реки Уфтюги. На берега этой реки мы ежедневно отправлялись с мальчишками ловить рыбу, «харюзов», как они называли хариусов, купаться и загорать. «Харюзы» представляли собой мелкую полупрозрачную рыбешку и ловили ее носовыми платками. Сами мои мальчишки были головастыми пятиклассниками, разбойниками, как песок, утекавшими сквозь пальцы. Я в основном занималась ловлей этих мальчишек, чуявших свободу и лето. Незаметно пролетели двадцать безмятежных дней. Я тоже наслаждалась солнечными деньками и отсутствием уроков, несмотря на неуютный быт и немудреную кормежку. Нас чаще всего кормили вермишелью. Дети ей, однако, радовались и звонко вопили: «Сегодня опять «цервоцки» (червячки)! За все это время произошло только два значительных события. Поскольку я немного запоздала с приездом в Верховье, меня поселили в спортзале с кухонными работницами, девчонками младше меня. В зале стояло шесть кроватей. Вечером под потолком скапливались тучи комаров, и они ровно и угрожающе гудели. Чтобы хоть как-то поспать, мы брызгали в воздух «Дихлофос», выходили из комнаты, а затем, как следует, ее проветривали. Комары залетали снова, но уже не в таком количестве и, накрывшись простыней с головой, можно было заснуть. Посреди смены в деревню приехали на побывку из армии несколько местных парней. По вечерам, в подпитии, они повадились приходить к моим судомойкам. Девчонки быстро уводили их на прогулку, и они мне до поры до времени не очень докучали, пока однажды вечером, не появились, когда я уже лежала в постели. Разговаривали они громко, сердито и матерясь. С детства я воспринимаю мат, как оскорбление, и почти физически ощущаю, злобно произнесенное матерное слово, как пощечину. И я сделала им довольно резкое замечание. Тогда один из них, самый плюгавый парень — мелкий, худой, прыщавый и обозленный, по всей вероятности, невниманием остальных девушек к своей персоне, двинулся ко мне. Я, как была в ночной рубашке, вскочила с постели и встала перед своим противником. Тем же матерным языком он уточнил, кто я такая, что он сейчас будет со мной делать и каким образом. Рядом со мной стояло ведро с водой, а в ведре, ковш. Меня охватила такая ярость, что я не помню, как схватила ковш, набрала воды и плеснула ему в физиономию. От неожиданности парень сначала оторопел, а потом, побелев от злости, снял солдатский пояс с медной пряжкой и пошел на меня, как в драке равный на равного. И быть бы мне с раскроенной головой, и неизвестно с какими последствиями, если бы в последнюю минуту я не собрала всю свою волю и не сказала спокойным голосом: «Все, надоели вы мне, пойду, разбужу директора лагеря и пожалуюсь на вас». С этими словами я двинулась к двери. Как ни странно, слова мои подействовали моментально. Вся компания мигом вылетела за дверь, а я, дрожа от возбуждения, еще долго не могла успокоиться и уснуть. К счастью, больше я этих молодых людей не встречала.

Однажды, отправившись со своими детьми в поход, я обнаружила в чистом поле старинную деревянную шатровую церковь. Уйти и не побывать внутри я не могла, поэтому, отогнув доску, прибитую к дверям, я проникла внутрь. Там царил полумрак, и лежала горками прошлогодняя рожь, продуваемая ветром сквозь щели в забитых досками окнах. Я вгляделась в одну из досок — это оказалась не менее старинная, чем церковь, алтарная икона северного письма с изображением архангела Гавриила. Вместе с детьми мне удалось оторвать икону от окна и, совместными усилиями, мы дотащили ее до лагеря. Не помню, как, но после смены я довезла эту икону до Тарноги, там у меня, ее забрали и надеюсь, что она хранится в местном музее. Впоследствии в Тарноге создали прекрасный маленький музей, хранящий экспонаты, которым мог бы позавидовать и областной краеведческий музей. Например, там есть первые стеклянные дагерротипы семейных фотографий местных крестьян, одежда и утварь тарножан конца девятнадцатого века, собранная и любовно хранимая музейными работниками.

Осенью я вернулась в Тарногу на работу, чтобы вскоре покинуть ее навсегда. В начале октября пришла телеграмма из института. Меня приглашали на работу в качестве ассистента кафедры английской филологии, факультета иностранных языков Вологодского государственного педагогического института. По закону я должна была отработать в сельской школе три года, но мудрый Андрей Андреевич Угрюмов решил иначе. Он сказал мне: «У вас есть талант, вам нужно учиться дальше», и отпустил меня в город.

Я уехала как-то быстро. Люсе было не до меня. Как я потом узнала, у нее в это время происходили самые важные события в жизни — она полюбила и собиралась выйти замуж за самого лучшего парня на свете. Провожал меня бывший 6 «Б» класс. Мои девочки и мальчики прибежали в аэропорт и кучкой стояли вокруг меня. Мы что-то говорили друг другу, обещали переписываться, а на душе у меня было скверно, потому что я оставляла тех, кого «приручила».