Оказавшись на рабочем месте, Соловьев вновь погрузился в раздумья. Страсть любовных утех скинула свою волшебную пелену, и тяжелое бремя выбора давило с неумолимой силой. «Даша или отец Димитрий? — размышлял Александр. — Любовь или честь, женщина или дружба?… Что выбрать или отказаться ото всего? Ну почему, Боже, ты ставишь меня в эти рамки? Почему я должен неминуемо что–то потерять, чего–то лишиться? Разве я это заслужил? Разве честно загонять меня в угол и ставить эксперименты, как над подопытным кроликом? Я не хочу выбирать… Я не хочу думать, что лучше, а что хуже терять. Боже, я хочу просто жить и быть счастливым…»

Дашенька… Любишь ли ты меня или тебе важнее твои платья и украшения? Знаешь ли ты, на что я готов ради возможности быть с тобой? Оценишь ли ты это или никогда не поймешь? Примешь ли мой отказ от грязной работы и приласкаешь ли меня, безденежного и забитого, или выбросишь вон? Будешь ли ты с той же страстью отдаваться мне, не способному подарить тебе бриллиантовых серег и не имеющему возможности выводить тебя в свет? Протянешь ли мне руку, когда буду нуждаться в твоей поддержке? В моих ли объятиях будешь грациозно вибрировать в своем розовом пеньоюарчике, если я потеряю все»?…

Соловьев прекрасно знал ответы на эти вопросы, но боялся даже в мыслях произнести их. Ах, как мучителен выбор! Как жесток и несправедлив этот грязный мир телевидения! Как он выворачивает тебя наизнанку и потешается над твоей беспомощностью!

Позвонив секретарю и потребовав вызвать кого–нибудь из свободных корреспондентов, Александр дрожащими руками вынул из пачки сигарету и закурил.

— Вызывали, Александр Михалович? — спросил Лаптиев, переступая порог кабинета.

— Дело хочу тебе важное поручить, — с трудом пробормотал Соловьев. — Возьмешь у секретаря факс про священника. Там вся информация о нем имеется. Священника приказано мочить. Понял?

— Понял, — с удивлением ответил корреспондент. — А за что? Что он сделал–то?

— Да не знаю я! — закричал Соловьев. — Иди выполняй, и чтоб к вечернему выпуску все было сделано!

— Конечно, Александр Михайлович. Конечно…

— Ходят тут со своими вопросами… Думают, что самые умные…

Когда Лаптиев ушел, Соловьев откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Выбор был сделан. Теперь оставалось только ждать…

Впрочем, долго пребывать в прострации Александру не дали. Через пять минут в его кабинет влетела секретарша.

— Беда, Александр Михайлович!

— Что еще случилось?

— Теракт на Пушкинской площади. Более сотни убитых.

— Да ты что! Откуда информация?

— Только что через новостные агентства передали.

Соловьев тотчас почувствовал себя в родной стихии. Он знал, что медлить в таких ситуациях нельзя и оперативно связался с Дмитриевым, приказав ему в спешном порядке бросать все дела и мчаться на Пушкинскую площадь. Александра охватило странное волнение — так было всегда, когда в стране случалось что–то из ряда вон выходящее. Если для всех остальных подобный теракт представлялся трагедией и ужасной катастрофой, то для людей телевидения это был отличный повод прославиться, обойти конкурентов с других каналов и первыми сообщить все подробности происшествия, «срубить эксклюзив», как они это называли. Соловьев знал, что, услышав о теракте, люди моментально прильнут к экранам телевизоров и будут ждать новостей, нервно переключая каналы с одного на другой. И у кого первым окажется картинка, чей корреспондент сможет первым добраться до места трагедии — тот и будет пожинать плоды успеха не только сегодня, но и спустя долгое время после события. Все остальные мысли отошли на второй план. Сейчас было важно лишь то, чтобы Дмитриев успел первым. Чтобы ответственный чиновник, которого оперативно назначат козлом отпущения, дал интервью именно Алексею, а жертвы теракта пролили свои первые слезы именно в камеру ЛТН…

Неожиданно дверь его кабинета распахнулась, и на пороге появилось двое молодых людей в черных пиджаках. Александр сразу признал в них сотрудников спецслужб. Это было видно по их выправке, по бесцеремонным манерам, даже по пустым глазам.

— Вы отвечаете за вечерний эфир? — поинтересовался один из них.

— Я. А вы, собственно, кто такие?

— Мы действуем по личному распоряжению президента.

— И что же вы хотите?

— Никакой информации о теракте без нашего ведома. Никаких прямых эфиров. Никаких фамилий и версий до их официального оглашения. Вам все ясно?

— А если я откажусь?

— Тогда мы закроем ваш канал.

***

Оказавшись на месте событий, Алексей тут же включился в работу. Милиция уже оцепила место трагедии, и пробиться сквозь ее заслоны не позволяли даже солидные деньги: вокруг сновало начальство. Опросив свидетелей, Дмитриев узнал, что террористы привели в действие сразу несколько бомб с начинкой из гвоздей и шурупов, что значительно увеличило количество жертв. Оператор сновал с камерой взад и вперед, снимая изувеченные трупы и обезумивших людей, ставших очевидцами теракта. Они не могли произнести ни одного связного слова, и даже взрослые мужики стояли понурив головы, вытирая рвущиеся из глаз слезы.

Помня о своей задаче привезти эксклюзив, Алексей вместе с оператором поднялся на высотное здание, и всеми правдами и неправдами получив доступ к окну одного из кабинетов, приказал снимать сверху место трагедии. Обладающая отличным увеличением камера показала все, что так надеялись скрыть от людских глаз представители власти. Стало ясно: количество жертв значительно превышало указанную сотню. За оцепленным периметром лежало как минимум в три раза больше человек, и еще стольким же невдалеке оказывалась помощь.

Спустившись вниз, Алексей взял несколько интервью у представителей власти, пообщался с местными жителями, которые спустились к месту событий из близлежащих домов. А затем прямо на ходу обратился с вопросами к нескольким пострадавшим, сопровождаемых врачами до машин скорой помощи, отчаянно отбиваясь при этом от возмущенной толпы, которая называла его «поганым папарацци» и «антихристом». Впрочем, Дмитриева это не смущало. Его задачей было любыми способами сваять материал, который брал бы за душу. На реакцию толпы он старался не обращать внимания, тем более, он прекрасно знал, что через некоторое время эта самая толпа сядет у телевизора и будет ронять слезы над репортажем «поганого папарацци» или «антихриста». Это уж кому как больше нравится.

Перегнав материал, съемочная бригада ЛТН помчалась в телецентр на всех парах. Водитель гнал, как безумный. Он работал здесь уже давно и знал, какое значение имеет для журналистов каждая лишняя минута. Вбежав в кабинет, Дмитриев был немало удивлен тем, что монтажер уже вовсю корпит над его сюжетом под бдительным оком двух странных субъектов.

— Эй, Митрохин, что за дела! Это же мой эксклюзив!

— Соловьев просил побыстрее подготовить картинку. А текст будет твоим. Можешь прямо сейчас начинать его готовить.

— Не понял! Да тут почти не нужен монтаж. Многое можно пустить под рубрикой «no comment».

— Здесь будет так, как мы скажем, — ответил один из субъектов в черном пиджаке. — Никаких рубрик и никакого эксклюзива. Садитесь и пишите текст. Я дам образец.

— Какой еще образец! Да вы в своем уме?

— Образец, на который вы должны будете ориентироваться. Он роздан всем ведущим каналам. Там приведены официальные цифры по жертвам, разрушениям и прочее. И не спорьте с нами. В противном случае, попадете под арест.

— Да кто вас сюда прислал таких деловых?

— Президент.

Пробежавшись глазами по документу, Дмитриев пришел в ужас. Здесь сообщалось всего о пятидесяти трупах, хотя он своими глазами видел не менее трех сотен. Хватало и другого вранья.

— Да вы что, думаете, вам это с рук сойдет? — возмутился Алексей. — Вы людей за идиотов держите?

— Мы выполняем приказ.

— Хорошо, и что вы уберете из сюжета?

— Почти все. Оставим несколько общих планов и интервью с чиновником.

— И это все?

— Да.

Плюнув на пол, Дмитриев выбежал из монтажной и ворвался в кабинет к Соловьеву.

— Михалыч, что это за беспредел? Что они делают с моим сюжетом!

— Не ори! — ответил Соловьев. — Думаешь, я очень рад их появлению? Но что я могу сделать?

— Ну а какого хера я тогда делал эксклюзив? Какого хера рисковал своей шкурой?

— У тебя профессия такая, — гаркнул Соловьев. — Убирайся и оставь меня одного!

— Да пошел ты! Пусть этот репортаж делает кто–то другой, — в сердцах бросил Дмитриев и громко хлопнул дверью.

***

Соловьев понимал, что не прав. Не стоило так разговаривать с Дмитриевым, который в сущности был ни в чем не виноват. А с другой стороны, кто поймет его самого? Кто поймет гамму бушующих в нем чувств и сомнений, страхов и противоречий? Через несколько часов отец Димитрий по его распоряжению будет втоптан в грязь и опорочен. Вполне возможно, что его выгонят из храма и лишат сана. А все потому, что ему, Соловьеву, просто не оставалось ничего другого… Его вынудили. Ему приказали…

Мог ли он не выполнить приказ? Наверное, да, но что бы это изменило? Точно такое же поручение дали бы его сменщику. Кроме того, Красницкий сказал, что и на других каналах будут похожие сюжеты. Глупые принципы только сломали бы ему жизнь. В этом мире не было справедливости. Все решали деньги и связи. Кто такой Соловьев, чтобы идти против Красницкого? Кто такой отец Димитрий, чтобы восставать против системы? Может, это он сам во всем виноват? Да… Он бросил вызов обществу, и теперь это самое общество хочет его наказать. Так причем здесь Соловьев?

Шеф отдела новостей всеми силами цеплялся за эту спасительную ниточку, надеясь, что она проведет его сквозь муки совести, но когда ему казалось, что у него все получилось, кнут самобичевания вновь хлестал по его израненной душе. Хлестал больно и жестоко, разрушая все пути к отступлению. А тут еще эти спецслужбы! Как же все не вовремя. Только задумаешь отвлечься, выстрелить чем–то свеженьким и оригинальным, как появятся люди, которые перечеркнут все одним движением руки! Весь творческий процесс, все потуги многочисленных сотрудников шли насмарку во благо властям и их прихвостням. Почему жизнь так жестоко издевалась над ним? Почему кто–то там, наверху, слишком быстро отдал свой мерзопакостный приказ, и в Останкино явились незваные гости? Почему вместо того, чтобы похвастаться перед боссами громким эксклюзивом ему предстоит давать зрителям урезанную тошнотворную ложь? А потом те, кто видел все своими глазами, наверняка скажут: «А почему телевидение опять нам врет?» Ну а как не врать? Как говорить то, что хочется, а не то, что приказывают сверху? Как преодолеть эти барьеры и творить не ради рейтингов и гонораров, не по приказам и наставлениям, а исходя из собственных представлений о новостях и жизни вообще?

Наверное, никак. Но от осознания этой простой истины, известной каждому здравомыслящему человеку на телевидении, Соловьеву не стало легче. Он ненавидел себя за то, что должен гнобить человека, которого уважал. Он ненавидел себя за то, что так любит Дашу, эту стерву в розовом пеньюарчике, требующую от него все новых и новых побрякушек. Он ненавидел себя за то, что позволяет Красницкому командовать собой, словно пешкой. Он ненавидел себя за то, что вместо горячего эксклюзива вынужден кормить зрителей откровенным бредом. Вся жизнь превратилась в этот цикл чужих приказов и распоряжений. Чужих желаний и мыслей. Чужих грез и фантазий. А что оставалось ему, Соловьеву? Пустота. Одиночество. Мрак…

В этот раз впервые за долгое время Александр не нашел в себе сил посмотреть выпуск новостей, а когда на его столе раздался звонок, он снял трубку с какой–то обреченностью. Ему было уже все равно, кто позвонит и что скажет.

— Алло, — произнес он отрешенным голосом.

— Это Мельников звонит. Зачем, Саша? Зачем ты это сделал?

— Что?

— Ты сам знаешь что! В кого ты превратился на этом своем телевидении? Кем ты стал?

— Оставь меня, Женя. Не надо никаких слов…

— Нет надо. Думаешь, сделал подлость и все? Нет, Саша, так не бывает. Ты мразь, Саша. Ты слышишь меня? Ты блядь и подонок! Ты опозорил святого человека.

— Мне приказали, Женя…

— Не отмазывайся! Это ни к чему! Можешь забыть меня и мой номер телефона, а если мы встретимся как–нибудь случайно, знай: я плюну тебе в рожу.

— Я знаю, Женя, все знаю. Прости меня… Я был вынужден, меня заставили… Как ты не понимаешь?

— Я уже все сказал. Ты пал так низко, что дальше опускаться просто некуда. Я не желаю тебя больше знать! Ты мне противен!

Что мог сказать Соловьев? Что возразить? А окажись Женька на его месте, как бы повел себя он? Легко давать советы со стороны и обвинять, кичась своей правотой. Легко говорит жестокие слова и презирать… Это слишком легко… Гораздо сложнее понять… Но разве мог кто–то понять Александра, раз он сам не в силах был это сделать? Легко ли простить, коль он сам ненавидел себя до глубины души? Он подошел к секретеру и извлек оттуда бутылку водки, и пил ее в одиночестве, чокаясь со своим отражением в зеркале. «За тебя, блядь, — говорил он, опустошая очередной стакан, — за тебя, подонок»….

А затем, пьяный и злой, он поймал частника и поехал домой, напевая себе под нос какие–то песенки из веселой и бурной молодости. Он вспоминал, каким счастливым был в детстве. Вспоминал свою школу. Как они с друзьями сбегали с уроков и пили в парке самое дешевое пиво. Как назначали свидания сумасбродным девчонкам и делились первым опытом в общении с противоположным полом. Как разукрашивали стены подъездов матерными надписями и приходили на занятия слегка подшофе после очередной полуночной пьянки. Тогда он не был ни блядью, ни подонком. Тогда он был просто Сашкой, которого уважали друзья и любили девчонки. У него не было ни денег, ни положения, но он был счастлив, а сейчас, когда появилось все, ему хотелось вернуться в оголтелую беззаботную юность и прожить ее сызнова, чтобы никогда не взрослеть. Чтобы никогда не видеть розовых пеньюарчиков, Красницого, отца Димитрия и ЛТН. Чтобы никогда не становиться блядью и подонком…

С трудом попав ключом в замочную скважину, он переступил порог квартиры и увидел жену. Ее вид не сулил ничего хорошего. Соловьев знал этот напыщенный горделивый взгляд слишком хорошо.

— Ты где пропадал? — спросила она. — Уже час ночи!

— Работал.

— Что ж ты врешь! Да посмотри на себя, пьянь! На кого ты похож! А у нас сегодня, между прочим, годовщина свадьбы! А ты, небось, даже и подарок мне не принес!

— Заткнись! — заорал Соловьев не своим голосом. — Не смей тут качать права! У меня из–за тебя вся жизнь сломана! А тебе, суке, только подарки и нужны! Я ненавижу тебя, дрянь! Забудь обо мне и убирайся вон! Ты больше ничего от меня не получишь! Не будет ни меня, ни подарков, ни Парижа — ничего! Все кончено!

— Саша, Сашенька, ты что… — присмирела Даша. — Прости меня, дорогой. Раздевайся и ложись спать. А завтра…

— Не будет никакого завтра! Собирай манатки и катись к чертовой матери!

— Но куда же я пойду на ночь глядя? Сашенька, милый мой, успокойся…

— Я сказал, пошла прочь!

— Ну ладно, — вновь завелась Даша. — Но учти, больше я к тебе не вернусь! Чертов импотент!

— Катись отсюда, — сказал Александр и, закашлявшись, упал на кровать.

Он не услышал, как Даша собирала вещи. Не услышал множество бранных слов в свой адрес и целую тираду о ее любовных приключениях с молодыми красавцами, по сравнению с которыми Александр казался Даше лишь беспомощным слабаком. Соловьев был мертвецки пьян и видел уже десятый сон, когда супруга громко хлопнула дверью и ушла. Ушла навсегда.

***

Лишь под вечер Воеводин сумел добраться до редакции. Он был измучен так, что с трудом передвигал ноги, а в глазах уже третий час подряд стояли светящиеся круги. Люди на улицах шарахались от него в разные стороны, и это было неудивительно: в грязной, обгоревшей одежде, с перекошенным лицом и зажатой в руке черной папкой, весь в крови, Андрей внушал настоящий ужас. До редакции оставалось не более сотни метров, когда за его спиной раздался требовательный голос:

— Минуточку, гражданин. Предъявите ваши документы.

— Отвали, — ответил он, даже не обернувшись.

— Да как ты разговариваешь с милицией? — воскликнул молоденький сержант, хватая человека за раненое плечо.

Скорчившись от боли, Воеводин резко развернулся и нанес милиционеру удар в область печени, а затем срубил его локтем в подбородок. Бдительный страж порядка распластался на земле, а человек продолжил свой путь, не обращая никакого внимания на крики прохожих.

Когда трое охранников преградили ему дорогу в здание, Андрей понял, что не справится с ними. А объяснять что–либо не было ни сил, ни желания. Выдернув из–за пояса пистолет, он оттеснил охранников и пробрался внутрь. Голова кружилась так сильно, что Андрей с трудом держался на ногах. Так хотелось упасть и закрыть глаза, но он знал, что сначала должен передать папку. Войдя в лифт и с трудом отыскав кнопку четвертого этажа, Воеводин облокотился на стенку и чуть было не упал. Но он нашел в себе силы и с протяжным стоном вышел из лифта, когда тот остановился на нужном этаже.

Телохранитель не знал, как выглядит Лебедев. Более того, он даже не знал, на месте ли сейчас нужный ему человек. Оставалось рассчитывать лишь на удачу — другого выхода все равно не было. Сотрудники газеты шарахались от него, как он прокаженного, но Андрей, пошатываясь, шел вперед и шепотом произносил лишь одно слово: «Лебедев»…

Глаза закрывались, голова трещала так, будто по ней стучали молотками десятки человек. Внутренний голос молил остановиться и прилечь. Хотя бы на несколько секунд. Но он знал, что если позволит слабости одержать над собой верх, то все будет напрасно. «Лебедев», — все тише и тише произносил он, — «Лебедев»…

— Я — Лебедев, я, — раздался вдруг какой–то голос, — что с вами? Вам нужна помощь?

Но даже взглянуть на этого человека телохранитель так и не смог. Его глаза отказывались фокусировать изображение, и образ распадался на тысячи мелких деталей.

— Папка, — прошептал Андрей.

— Что за папка? — воскликнул Лебедев.

— Бархатов…

— Валентин Борисович просил предать мне эту папку?

— Спрячь ее, — из последних сил произнес Воеводин.

— От кого?

Но ответить на этот вопрос человек так и не сумел. Он замертво рухнул на землю и закрыл глаза. Он выполнил свое последнее задание и теперь с полным правом мог оставить этот грешный мир…