Александр прекрасно понимал, что на него спустят всех собак за сорванный эфир: так уж повелось, что на ЛТН любили искать крайних. Конечно, формально к отмене программы он был не причастен, но попробуй объяснить это начальству.

— Но разве я виноват в том, что программу запретили по указке Кремля? — пытался объясниться Александр. — Конечно, пресса и зрители вовсю трубят о нашей трусости, но что я мог сделать?

— А не хрена анонсировать такие провокационные материалы. И без того проблем хватает! — закричал Красницкий. — Ты даже представить не можешь, как я из–за тебя подставился.

Что здесь можно было возразить? Да пожалуй, что ничего. Спорить с таким упертым человеком, как Красницкий — только время зря терять. Это Александр усвоил уже давно. Поэтому он с самого утра обошел все возможные кабинеты ЛТН и проинструктировал коллег, что именно нужно отвечать журналистам и зрителям, настойчиво дозванивающимся до редакции канала. Конечно, мало кто поверит в версию «эфир был сорван по техническим причинам и в дальнейшем такого не повторится», но ничего более оригинального в голову не приходило. Так уж издавна повелось, что любые сбои работники телевидения традиционно списывали на неведомые «технические причины», под которые можно было подвести любой брак, любую несогласованность, любую ошибку или форс–мажор. А затем Соловьев закрылся в своем кабинете и попросил секретаря ни с кем его не соединять: хотелось немного отдохнуть и посидеть в тишине.

Впрочем, успокоиться не получалось. Александр понимал, что его карьера висит на волоске. Красницкий не потерпит резкого ухудшения рейтингов и испорченных отношений с сильными мира сего, а в данной ситуации и то и другое было неизбежно. Да, Соловьев ненавидел своего босса. Не только из–за Даши, но и потому, что Красницкий постоянно помыкал им, лез в его дела и вообще относился к тому складу людей, с которыми любой человек чувствует себя не слишком уютно. Однако страх перед потерей работы перевешивал все прочие обстоятельства. Привыкнув к обеспеченной жизни, Александр очень боялся оказаться у разбитого корыта. Это означало бы отказ от дорогих ресторанов, модных тусовок, положения в обществе и уважения коллег, которого ему с таким трудом удалось достичь. Да, отец Димитрий говорил ему о вечно повторяющемся цикле, как люди вертятся в нем, словно белка в колесе, не решаясь разрушить привычный круг вещей. И действительно, решиться на такой шаг было непросто. В глубине души Соловьев хотел этого, но где–то еще глубже подленький внутренний голос настойчиво отговаривал его от подобного шага. «Ты можешь отказаться от этой работы, — шептал он, — но что будет с тобой дальше? Кому ты будешь нужен?» И правда, кому? Это наивный романтик в молодые годы может плюнуть на все и начать жизнь с начала, а вот ему выкидывать подобные фортеля явно противопоказано.

Поэтому Александр старался наплевать на то, что причиняло ему боль. Пытался подавить в себе рвущийся крик и задушить в зародыше дикое чувство неудовлетворенности и смятения. Он научился молчать, когда хотелось грязно выругаться, он научился склонять голову, когда хотелось дать в морду. Но держа все в себе, редко кому удается найти радость в жизни, вот и Соловьев ее не находил. Он напоминал сам себе маленькую собачонку, которую держали на поводке. Ей отдавали глупые, а подчас жестокие приказы, порой били и оскорбляли, но зато вкусно кормили. И Александр всеми силами старался убедить себя в том, что подобная золотая клетка лучше вольготного, но нищенского существования. Впрочем, даже логично выстроенная система самоубеждения не приносила внутреннего покоя. Соловьеву было плохо. В последнее время особенно часто.

От тревожных мыслей Александра оторвал телефонный звонок. Отправив в адрес секретарши, которую он просил ни с кем его не соединять, с десяток грязных проклятий, Соловьев поднял трубку.

— Саша, это Ладыгин. Немедленно занеси мне все видеоматериалы с компроматом на губернатора и папку с документами.

— Все материалы у Володьки, и я…

— Да мне плевать, у кого они. Достань их и передай мне. Через час за ними приедут люди из Кремля.

— Но документы у него в столе, а Володьки нет на месте. Что я его взламывать что ли буду?

— Значит взломаешь. Это не обсуждается. Все нужно сделать быстро. И смотри, чтоб ничего не осталось. Все выгребешь и мне отнесешь. Жду.

***

Эмоции, которые испытывал Володька, было трудно передать словами. Еще несколько дней назад он чувствовал, что взойдет на вершину славы. Он грезил о ней и нежно лелеял, как любящая мать лелеет своего ребенка. Ему так хотелось пробиться на самый верх, и у него был для этого великолепный шанс. Бросить вызов самому губернатору — часто ли на долю журналиста выпадает такая удача? Володька жил предвкушениями. Он мечтал, что ему будут пожимать руку влиятельные люди, что на него, как на равного, станут смотреть настоящие акулы шоу–бизнеса. Что его путь будет устлан розами, а все ведущие телеканалы будут наперебой предлагать ему место в эфире, а он, гордо покачивая головой, наотрез отвергнет самые заманчивые варианты, заявив, что ЛТН открыл его талант, а значит, он, Володька, не имеет морального права идти на предательство.

Да, это очень бы польстило его самолюбию… А еще Володька хотел, чтобы его боялись. Чтобы сильные мира сего, откупившиеся от правосудия, знали — и на них найдется управа. В лице Володьки, за спиной которого могущественная четвертая власть. Он представлял, как вздрогнет страна, когда такая махина, как Полищук, свалится на землю от его удара. А затем он начал бы охоту за новыми варварами с толстой мошной и связями на самом верху. И его, Володьку, они не смогли бы купить деньгами или запугать. Он указал бы им на их место, раздавил, смял в лепешку! Одна программа, и его было бы уже не остановить. Одна программа, и он получил бы такой авторитет, что сильные мира сего вздрагивали каждый день от ужаса, что он, Володька, разнесет их в пух и прах! Одна программа, и его карьера резко бы пошла в гору. Но его опередили. Всего на чуть–чуть. На какие–то жалкие пять или десять минут… И все пошло прахом. Его сладкие мечты превратились в руины, и армия негодяев во главе с губернатором празднует победу…

А ведь Володька даже отказался от заманчивого предложения ОВН! Подумать только, у него могла быть своя программа, деньги, связи… А он плюнул на это, доверившись ЛТН. И чем ему ответили? Какой черной неблагодарностью! Его просто подставили! А ведь если он сейчас позвонит по тому телефону, с ним даже не захотят разговаривать. Над ним посмеются. И как настойчиво Дмитриев советовал принять предложение. Словно предчувствовал, что идея с программой обернется крахом. Почему он не послушал Алексея? Почему так твердо стоял на своем? А впрочем, мог ли он поступить иначе? Мог ли он продаться, как на его месте поступили бы многие, если не все? Нет. Это значило бы предать самого себя. Никакие деньги и слава не стоили такой жертвы!

Интересно, что делает сейчас губернатор? Наверняка наслаждается триумфом, радуется жизни, в то время как он, Володька, сидит сейчас дома, оплеванный и бесправный. Ему дали пинка под зад, словно шавке, которая лаяла слишком громко и мешала спокойно спать. Разве сможет он теперь смотреть в глаза коллегам? Тому же Лешке? Все будут потешаться над ним, шептаться за спиной — «посмотрите, вот идет сопливый мальчишка, который обещал стереть губернатора в порошок, но спекся сам». Как противно было от этой мысли! Как жестоко она терзала его сознание.

Володька не был большим любителем выпивки, но сегодня ему очень захотелось принять на грудь. Он собрал в рюкзак свои нехитрые пожитки и направился к телецентру, в тот самый ресторанчик, где они впервые поужинали с Дмитриевым. Заказав водку и легкую закуску, юноша с грустью уставился в окно. Алкоголь не расслабил Володьку, наоборот, еще более растревожил оголенный нерв. Он не мог смириться с поражением. Его трясло от мысли, что губернатор прокладывает себе путь ко второму сроку и не тревожится о своем будущем, а он хлещет водку и зализывает раны, хотя по всем раскладам эта участь должна была постичь именно Полищука.

Володьке казалось, что все люди знают о его фиаско и потешаются над ним. Любую улыбку или простой взгляд в свою сторону он воспринимал как вызов и внутренне негодовал. Он представлял, как его провал обсуждают друзья, которым он успел сообщить о программе, знакомые его мамы или даже посторонние люди, находившееся в курсе событий. И это не давало покоя. Ведь он многим успел сообщить, что выступит в прямом эфире, хвастался, какое большое дело ему доверили, и настойчиво рекомендовал включить телевизор в 19:30. И что теперь? Что скажут ему, что подумают? И все по вине губернатора, имеющего слишком много связей и влияния даже здесь, в Москве…

— Володька, привет. Я так и думал, что найду тебя именно здесь, — раздался знакомый голос.

— Здорово, Лешка — ответил юноша, приглашая Дмитриева присесть за свой стол.

— Вижу, ты сильно переживаешь.

— Нет, придуриваюсь.

— Брось, Володька. Я тебя предупреждал, что в политические игры лучше не соваться. Здесь все меняется каждую минуту. Благодари Бога, что хоть жив остался.

— Да на хрена мне такая жизнь! — вскипел юноша. — Кто я теперь? Меня ждало счастливое будущее, а вместо этого я получил жирный кукиш! Я потерял все! Абсолютно все!

— Да у тебя и не было ничего, чтобы терять. Только мечты и иллюзии, избавиться от которых всегда полезно.

— О чем ты говоришь! Я даже отказался от предложения ОВН. Сейчас жил бы в шоколаде.

— Ага, как же. После того, как ты передал бы им нужные бумаги, мигом оказался бы на улице. На фиг ты им сдался?

— А чего же ты так настойчиво советовал принять их предложение?

— Во–первых, опасался за твою жизнь. Во–вторых, деньги, я думаю, ты бы получил. Но никак не программу в прайм–тайм.

— Да какая теперь к черту разница! Надо мной все потешаются!

— Это кто же?

— Да все. Корреспонденты, ведущие, даже монтажеры.

— Ты сейчас говоришь полную ерунду. Эти ребята уважают тебя, потому что ты, не испугавшись влиятельного чиновника, бросил ему вызов. Это дорогого стоит, дружище, поверь мне.

— Но это не помешало Соловьеву вытереть об меня ноги и так гнусно подставить!

— Тоже глупости. Был приказ из Кремля. Михалыч не имел права не подчиниться. Так что забудь свои мальчишеские обиды и включайся в работу. Не забывай, что ты теперь штатный сотрудник.

— Сначала я должен довести до конца начатое дело, — уверенным голосом произнес Володька.

— Какое такое дело?

— Свалить губернатора.

— Да в своем ли ты уме? Забудь об этом, выброси из головы! Неужели ты совсем ничего не понимаешь!

— И не хочу понимать. Эта падаль думает, что на нее нет управы. Он думает, что обрубил мне все ниточки, но хрен ему! Не на ЛТН, так в другом месте моему материалу будут рады!

— Володька, одумайся, — закричал Алексей, да так громко, что на него обратили внимание соседи по столику. — Ты хоть соображаешь, куда ты лезешь? Красницкий с его связями и деньгами ничего сделать не смог, а тебя и вовсе раздавят. Ты даже не успеешь дойти до соседней редакции!

— А вот это мы посмотрим, Леша. Он мой враг и рано празднует победу. Потому что я до него доберусь.

— Ты выбрал себе не того врага, не по статусу. Кто ты, а кто он? Водка затуманила твои мозги!

— Он не Бог, Леша. Он ничем не отличается от нас с тобой. К нему можно подобраться, не все же СМИ он купил. Я найду способ.

— Проснись! Пора сойти с небес на землю! Запомни, когда не можешь победить своего врага — его надо простить. И станет легче. Включайся в работу на ЛТН. У тебя будет еще много шансов прославиться.

— Ну а чего же ты не воспользовался этим шансом? Ты работаешь здесь кучу времени и до сих пор корреспондент. И с десяток других сотрудников тоже.

— Володька, зато я имею все, что мне нужно, и не боюсь за свою шкуру. Крепкий сон гораздо важнее этих твоих нездоровых амбиций!

— Тебе важнее, Леша. Тебе! Я сказал, что пойду до конца. Любыми путями и любыми средствами, но я не позволю этой сволочи спокойно ходить по земле!

— Ладно, я устал с тобой спорить. Может, когда протрезвеешь, поймешь, какие глупости говоришь.

— Тогда я буду пить каждый день, Леша, — крикнул Володька, когда Дмитриев выходил из здания. — Слышишь меня! Каждый день!

Оплатив счет, Володька встал с кресла и почувствовал, что его слегка повело. Ну да ничего. В любом случае он сможет дойти до кабинета и извлечь из стола документы. А затем он начнет действовать, и уж тогда губернатору не сносить головы. Мы еще повоюем!

Юноша прошел через пост охраны и незаметно прошмыгнул на свой этаж, не встретив никого из коллег. Каким же было его удивление, когда Володька обнаружил ужасный бардак на своем столе. В его вещах явно кто–то копался и даже не потрудился за собой убрать. Заглянув в ящики, юноша понял, что кассеты исчезли, а вместе с ними и папка с документами. Их просто украли. Нагло и вероломно.

Это стало последней каплей. Володька рассвирепел и изо всех сил ударил рукой по столу. Негодяи! Но кто мог пробраться сюда и провести самый настоящий обыск? Кто решился на такую низость, ведь это явно кто–то из своих — чужой не смог бы пройти через пост охраны на первом этаже. В его вещах копались. От одной этой мысли кровь приливала к вискам. Хотелось кричать от бессилия! Они украли все, что связано с губернатором. Все копии, все документы. А может не все? Володька сбегал в аппаратную, еще раз прошелся по комнате, перерыл свой стол, но так ничего и не нашел.

Ему еще раз указали на его место. С ним не то, что не согласовали столь щекотливый момент, его просто поставили перед фактом, даже не удосужившись скрыть следы обыска! Они демонстрировали ему свою власть, пытаясь окончательно сломить волю. Но нет. Теперь с этими ублюдками будет совсем другой разговор. Наивные, они думают, что теперь он бессилен. Думают, что он молча оботрется и признает свое поражение! А вот и нет! Накуси–выкуси! Они даже не догадываются, что у него есть еще одна копия кассеты, которую он хранил дома и скрывал даже от Лешки. О ней никто не знал. И теперь настало самое время пустить ее в ход. Посмотрим, кто будет смеяться последним!

***

Признаться, Соловьев чувствовал себя не очень уютно из–за того, что вынужден был сделать. Конечно, в столе Володьки копался не он сам, а ребята из службы безопасности, но быть причастным к столь низкому поступку все равно тяжело. Парень и так переживал из–за отмены программы, а тут вдруг на него свалится новая напасть. С другой стороны, что мог сделать Соловьев? Созвониться с юношей не было времени, тем более, тот наверняка стал бы артачиться, а Ладыгин потребовал все материалы в течение часа. Не мог же он ответить, что должен согласовать изъятие документов с этим мальчишкой! Люди из Кремля подняли бы его на смех, а Ладыгин немедленно связался с Красницким. И чем бы все закончилось? Соловьева отстранили бы от дел, а обыск все равно провели.

Однако поиск бесконечных оправданий уже надоел, а в последнее время изыскивать их приходилось особенно часто. Сначала из–за отца Димитрия, потом из–за наивной девочки, затем из опасений за жизнь Володьки и вот теперь новая канитель. Сколько можно работать в такой обстановке? Почему на его долю выпало столько запутанных ситуаций с единственным выходом — совершить подлость, чтобы не пропасть самому? Наверное, надо связаться с этим мальчишкой, поговорить. Объяснить свой поступок. С другой стороны, кто ему этот Володька? Простой корреспондент, каких множество. Почему Соловьев должен перед ним извиняться? Не велика ли честь?

Но и оставлять все как есть нельзя. Не по–человечески это как–то… Не по–мужски. Слово–то какое «не по–мужски».. А когда он в последний раз совершил мужской поступок и что вообще вкладывают люди в это понятие? В нынешние времена тотальной эмансипации это слово звучало даже как–то кощунственно. Эти кодексы чести, принципы, мужское братство. Что они значат в современном мире, где каждый идет войной против каждого? Это атавизм, подобный аппендиксу, пережитки романтического прошлого, не приемлемые для сегодняшнего общества. Сейчас надо поступать не так, как велит совесть или принципы, а так, как советует разум. В противном случае, легко оказаться на улице, с которой как раз и доносится большинство возгласов про мужские дела и поступки. Только лишаясь всего, либо ничего не имея, люди задумываются о таких понятиях — все остальные уже давно пересмотрели свое отношение к морали.

Ну вот, он снова начал искать оправдания. Как–то незаметно, словно исподтишка, они вдруг находили дорогу в его сознание. Может, это говорит о том, что он, Соловьев, еще не совсем пропащий человек? Может, есть в нем еще остатки порядочности и чести? Ведь недаром отец Димитрий сказал, что он хороший человек, да и Оксанка тоже так думает. Оксанка… Как хотелось вновь увидеть эту милую девочку. Ее непорочная чистота опьяняла, сводила с ума. Оксана излучала столько света, что затмевала все страдания и боль. Увидеть ее… Снова увидеть и обнять… Прижать к себе… Взять за руку… Господи, как тебе удалось создать столь трепетное существо и почему ты не сделал такими всех людей?…

Он набрал ее номер и договорился о свидании. Не хотелось думать о том, к каким последствиям может привести эта порочная связь взрослого мужчины и маленькой девочки. Не хотелось вспоминать о том, как он не сдержался и едва не изнасиловал ее прямо в парке. Не хотелось чувствовать себя дьяволом, искушающим невинное дитя. Не хотелось ничего, только увидеть эти большущие глаза, взглянуть на пластмассовые бусы и самодельные фенечки, обнять ее и забыть обо всем.

Сегодня на ней был легкий летний сарафанчик. Он очень шел этому крохотному созданию, как и два хвостика, свисающих с головы. Она казалась еще моложе, чем была на самом деле, что пробудило в Александре новые муки совести. Имеет ли он право использовать столь юное создание себе на усладу? Может ли пользоваться ее безграничным доверием, ее наивностью и простотой? Да, она может дать ему очень многое — все, что только способна дать любящая девочка, живущая в розовых облаках, а вот что даст ей он? Что имеется у него за душой, кроме вороха нерешенных проблем и постоянных сомнений? Есть ли в нем хоть немного света, хоть немного тепла для Оксаны или он может только получать, ничего не отдавая взамен?

Увидев Соловьева, девушка улыбнулась и обняла его. А потом поцеловала. В щеки, в губы, в нос, в лоб… Она исцеловала ему все лицо, нисколько не смущаясь взоров, которые бросали на них посторонние люди.

— Пойдем, — сказала она.

— Куда?

— На нашу скамеечку. Помнишь, где мы познакомились. Я хочу, чтобы эта скамеечка была только нашей, понимаешь?

— Понимаю, — ответил Александр, хотя на самом деле не понимал ничего.

Он взял ее за руку, и они пошли по дороге, болтая о всякой ерунде, и с каждой минутой Александр все больше и больше осознавал, какой он подонок. Потому что не чувствует ни малейшей привязанности к скамеечке, где они познакомились. Потому что уже давно разучился мечтать о возвышенном. Видит Бог, Александр очень хотел полюбить и их скамеечку, и вообще этот парк, и небо над головой, и птичек, чирикающих на своем птичьем языке. Но он не мог. А Оксана могла. Время от времени она останавливалась и обращала внимание Соловьева на красивый памятник или оригинальную конструкцию здания, или на симпатичную беременную девушку, или на отца, протягивающего своему ребенку воздушный шарик. Ее вдохновляли все эти мелочи, заставляли трепетать, а Соловьев лишь делал вид, что в восторге от милых жизненных картинок, и кивал головой, но в душе ненавидел себя за обман. А еще больше за то, что не способен получать удовольствие от красоты, которую, в отличие от юной девушки, просто не замечал…

— Ты знаешь, а у нас скоро в школе будет торжественный вечер, — сказала Оксана.

— Вечер…

— Ну да. Мы с девчонками поставим спектакль. Представляешь, у меня главная роль. Я уже целую неделю слова разучиваю. Нас даже из других школ смотреть приедут! Правда, здорово?

— Правда…

— И я бы хотела, чтобы ты пошел туда вместе со мной.

— Я?

— Ну чего ты за мной повторяешь, Сашка, — засмеялась она и ласково щелкнула его по носу. — Да, ты. Я хочу, чтоб мы все время были вместе.

Нет, он не имеет право чернить ее детские иллюзии. Может быть, со временем их очернит жизнь или какой–нибудь молокосос с повадками Дон Жуана, но только не он. Это было выше его сил и означало взять на себя слишком большую ответственность, к которой Соловьев был совершенно не готов. Минуты и даже часы удовольствия не стоят месяцев душевных терзаний. Пусть это сделает кто–нибудь другой. А он предпочтет этому мнимому раю одиночество, но зато останется чист перед собой, да и перед Оксаной тоже.

— Малыш…

— Что, Сашенька…

— Я долго думал. В общем…это наша последняя встреча.

— Но почему? — в отчаянии произнесла девушка, вскакивая со скамейки. — Что за глупости ты говоришь!

— Это не глупости, Оксана. Я не хочу портить никому жизнь. Я намного старше тебя, и у нас все равно ничего не получится. Прости. Так будет лучше.

— Кому? — спросила она, смахивая слезы. — Кому лучше? Почему ты решаешь все за меня?

— Потому что я знаю жизнь, а ты нет. Я не принц на белом коне. Не ангел. Я слишком грязен внутри. Я боюсь вывалять тебя в этой грязи. Ты достойна большего.

— Ты нравишься мне, Саша. А иногда я думаю, что даже люблю тебя. Зачем ты все портишь?

— Я как раз и не хочу ничего портить. Давай останемся друзьями, ну я не знаю, будем как–то общаться. Но только не так, как сейчас, девочка моя. Я наверняка гожусь в ровесники твоему отцу. Это ужасно. Я просто не могу так больше…

— Но ведь есть пары, у которых разница в возрасте даже больше, чем у нас. Я не понимаю. Я не нравлюсь тебе или надоела? Может, я что–то не так делаю?

Лицо Оксаны в этот момент стало вдруг таким грустным и печальным… С ее глаз стекали слезы, но она больше не смахивала их рукой. Она просто стояла и смотрела на Александра, ожидая от него каких–то слов или действий. Она была неотразима, ее не могло испортить даже отчаяние… Этот непорочный ангел глядел с такой мольбой, что хотелось выть. Казалось, скажи Соловьев хоть слово, и она в тот же миг отправится за ним на край света. И черт возьми, он хотел сбежать вместе с ней подальше отсюда. В глухую тайгу, где нет ни людей, ни домов, ни телевидения, а лишь лес вокруг, да голубое озерцо. Но Александр знал, что не сбежит… И от этой мысли ему становилось особенно больно. И он тоже не смог сдержать слез и тоже заплакал, закрывая лицо руками и тяжело выдыхая воздух.

А Оксана, этот лучик света, обняла Александра и стала гладить по волосам. Теперь они плакали оба, и в их слезах отражалась такая сильная боль, что даже птицы вокруг замолчали, а трава перестала колыхаться под порывами ветра. Это был плач прощания. Они знали, что возможно никогда больше не увидятся. Они знали, что сегодняшний день может стать последним в их недолгом счастье…

Александр представил, как Оксана придет домой, сделает уроки и ляжет спать, а с утра пойдет в школу. Потом познакомится с каким–нибудь мальчиком. Сначала они просто станут держаться за руки, потом он предложит проводить ее до дома и решится поцеловать в щечку. Через пару недель он осмелеет и прикоснется к губам. А затем… А затем она забудет его, Соловьева. Забудет, как пришла к нему на встречу в пластмассовых бусиках и самодельных фенечках. Забудет, как украла у мамы чулки, чтобы ему понравиться, забудет про сегодняшний день и горькие слезы расставания… А забудет ли он, Соловьев? Или будет помнить всегда, как самый яркий момент своего никчемного существования в золотой клетке…

— Прости меня, малыш, за эти слезы, — сказал Александр. — Не знаю, что на меня нашло. Прости, девочка моя.

— Мне не за что тебя прощать, Сашенька. Ты очень хороший. Ты самый лучший человек из всех, кого я знаю… Я очень не хочу с тобой расставаться.

— Так будет лучше.

— Кому?

— Нам всем…

А затем он встал и ушел, а Оксана так и осталась сидеть на скамейке. Он не смог обнять ее и прижать к себе на прощание, поскольку знал, что в этом случае уже не сможет уйти. А уйти он был должен. Потому что не мог иначе. Потому что навязанные обществом стереотипы настойчиво шептали ему, что их связь порочна. Потому что ее родители никогда бы не приняли Александра, а он сам никогда не рискнул бы появиться с Оксаной в свете. Потому что знакомые косо смотрели бы в его сторону и шептались, что он извращенец. Потому что он знал, что лет через двадцать она будет еще в самом расцвете, а он превратится в дряхлого импотента. Потому что жизнь лишит ее пластмассовых бусиков и самодельных фенечек, и из милой девочки она превратится в обычную женщину. И, в конце концов, потому, что Соловьев просто не мог стать ее первым мужчиной. Он боялся, что тогда уже никогда не отпустит от себя этого ангела…