Это было в июле сорок четвертого. Операция под кодовым названием «Багратион», начатая более месяца назад, успешно развивалась. Преодолевая ожесточенное сопротивление немецко-фашистской группировки, наши войска неудержимо продвигались к государственной границе. Бои не прекращались и ночью. С наступлением темноты в небе над Белоруссией появлялись экипажи авиации дальнего действия. Они наносили удары по аэродромам, железнодорожным узлам и скоплениям противника. Участвовала в этих бомбардировочных налетах и гвардейская дивизия Кожемякина.

Тяжелые корабли сегодня опять поднялись в воздух. На земле остался только экипаж капитана Лаврова.

— Будете выполнять специальное задание, — сказал командир полка Дмитриев. — Ждите у штаба.

И капитан Лавров со своим штурманом лейтенантом Голубиным торчали у штаба, гадая, что сулит им предстоящая ночь.

Уже смеркалось, когда штурман полка майор Карпенко позвал их к себе. Он закрыл на ключ дверь и, кивнув на планшет Голубина, сказал:

— Разверни карту.

Голубин достал сложенную гармошкой полетную карту. На севере она обрывалась Финляндией, на юге — Черноморским побережьем. На западном обрезе помещался Берлин, из-за множества железных и шоссейных дорог похожий на огромного паука. Через всю карту, от Прибалтики до устья Дуная, неровно тянулись две параллельные линии — красная и синяя. Так обозначался передний край фронта. На территории Белоруссии в ходе операции «Багратион» эти линии местами сломались, оборвались, а где и замкнулись, потому что гитлеровские дивизии и армии оказались в окружении наших войск. Но сражение продолжалось, и линия фронта ежедневно меняла свои очертания, неумолимо смещаясь на запад.

Голубин так складывал карту, чтобы видеть только нужный ему маршрут. А сейчас, когда развернул ее целиком, увидел сразу все маршруты, по которым водил корабль последние месяцы. Длинные жирные линии, как натянутые струны, тянулись в Финляндию и Восточную Пруссию, Польшу и Германию, в Румынию и Венгрию.

Майор Карпенко устремил взгляд в центр карты.

— Маршрут проложите сюда, до Банска-Бистрицы, видите? — сказал он, просматривая местность и про себя отмечая: «Какая гористая страна Чехословакия, трудновато в этом краю летать».

— Вижу, — ответил Голубин, и его обдало холодком. Глаза, словно магнит, притянули к себе цифры — «2663». Рядом надпись: «Герлаховка».

— Смотри, какая гора! — обратился он к Лаврову, представляя Банска-Бистрицу с высоты полета. Она где-то далеко внизу, в бездонном ущелье. Как ее найдешь ночью…

— Высокие Татры, — прочитал Лавров и, неожиданно взгорячась, спросил у Карпенко: — А чего там делать, на этой макушке, орлиные гнезда считать? Фрицы небось давно посшибали их.

— Туда не пойдете. Последний отрезок маршрута от Банска-Бистрицы сообщат особо. Ясно?

— Ясно, да не совсем.

— Все остальное — перед взлетом. Запомните: о маршруте, кроме вас двоих, никто не должен знать, даже члены экипажа. — Карпенко специально перечислил их: — Второй пилот, радист, воздушные стрелки. Повторяю: никто не должен знать.

Лавров переглянулся с Голубиным, коротко ответил:

— Поняли, секретный рейд.

Когда Карпенко вышел и они остались вдвоем, не без удивления заметили — все прежние маршруты стороной обходили этот горный край. На широкой гряде Карпат, в Закарпатье, в районе Высоких и Низких Татр и дальше — в Бескидах и Фатре — карандаш Голубина не прочертил ни одной линии. Листы с густым коричневым настоем красок, обозначавших горные кряжи, были чисты, как у новичка, не получившего еще боевого крещения. Голубин водил дальний бомбардировщик над пустынями и морями, в степных и лесных краях, а над горами прокладывал первый маршрут.

На аэродром они прибыли поздно. В небе уже рождались звезды. Стоянки были пусты и давно улеглась тишина. Их воздушный корабль одиноко стоял на краю летного поля, незаметно погружаясь в сумерки.

Техник самолета Князев недоуменно развел руками:

— Штурман, что за чехарда? То бомбы подвесить, то снять. Вам что — отбой дали?!

— Какой там отбой… Полетим!

Князев озадачен: бомбардировщик — и вдруг без бомб. Он знал много вариантов подвески бомб, но такого, чтобы совсем их не вешать, — еще не было. Какой же это боевой вылет!

Когда сумерки окончательно перешли в ночь, к самолету подъехал командир полка. С ним был офицер в общевойсковой форме. Дмитриев поднялся в навигаторскую кабину, включил плафон и взял у Голубина карту. Между гор, в долине Низких Татр, он отыскал небольшой населенный пункт и рядышком поставил крестик.

— Здесь выбросите пассажира. Передатчики не включать. Работать только на прием. Радиограммы с борта — в исключительном случае, — строго сказал командир.

— Понял! — ответил Лавров, обернувшись к Дмитриеву, который стоял за пилотскими бронеспинками внизу. Голубин согласно кивнул.

— При малейшем сомнении возвращаться. Облачность в горах не пробивать, — добавил Дмитриев после небольшого раздумья и, погасив плафон, вышел из кабины.

Пока Голубив водил по карте тонким лучиком света, разглядывая указанную точку в стороне от Банска-Бистрицы, Дмитриев уже встал перед самолетом, описывая рукой круг. Знак Лаврову — давай, мол, запускай моторы.

По самолету ознобом прошлась мелкая дрожь. Закрутились винты, убыстряя свой бег, моторы загудели ровно и напряженно, и воздушный корабль легко выкатился на рулежную дорожку. Голубин, будто спохватившись, оглянулся и застыл в изумлении. В углу навигаторской кабины стояла женщина. Коротким движением руки она откинула от борта сиденье и спокойно села, словно заняла свое рабочее место.

— Взлетаю!

Голос Лаврова встряхнул Голубина. Сперва штурман прижался к пилотским бронеспинкам, а когда самолет взлетел и окутанная темнотой земля ушла куда-то под небо, он шмыгнул в свою кабину, вынесенную в самый нос корабля. После разбега самолет будто завис в воздухе. Ночь густела на глазах. Наверху уже обозначились созвездия, и лишь вдали, у горизонта, куда они взяли курс, еще светилась закатная полоска.

Часа через полтора, когда совсем стемнело, Лавров сказал Голубину:

— Штурман, смотри повнимательней. Земля не разбери-пойми, а тут еще баба на борту. Дурная примета.

Вот уж чего не бывало — Лавров заговорил. Его же ничем не проймешь. Зенитки ли бьют, истребители, знай, крутит себе штурвал и только посапывает. И все молча, молча. Оброни понапрасну слово — враз пресечет. А тут сам, как дед, забурчал. Да еще предупреждает: «Повнимательней». Будто штурман дрыхнет в кабине. Да зевни на борту хоть один из экипажа, «мессера» сразу расправятся с ними. Ночью только зевак и ловят.

Не хотел Голубин отвечать Лаврову. Обидным ему показалось и слово «баба». Оно всегда ему резало слух. Невесты у него не было, он даже не успел влюбиться и помнил только девчат из своего десятого класса. Какие они все были милые, ну прямо святые! Такое чувство к женщинам он нес и через войну. А Лавров его огорчил…

— Чего это она в угол уткнулась? Плачет, что ли? А вдруг прыгать забоится — вот горя хлебнем.

И с чего это у него язык развязался? Ну прямо наждаком чешет.

— Чего ей бояться, командир? Наверное, уже прыгала не раз, — ответил Голубин. На душе у него было совсем другое: в такой далекий край везут они эту юную женщину… Что ее там ждет?..

В черной ночи едва проглядывались контуры сильно всхолмленной местности. Начинались горы. Никогда не приходилось видеть ему такой земли. Может быть, внизу она и красива, но с самолета не нравилась Голубину. Вздыблена, взъерошена, словно изуродована. А горы вырастали на глазах. Сверху на них могло быть всякое — и трава, и кустарник, и лес, а начинка одна — каменная. Такая земля не для самолетов. Похожие друг на друга горы сбивали Голубина с толку. Он лег на пол кабины, припал к прозрачному стеклу, искал нужные ему ориентиры. В прорезях скал и долинах петляли горные реки. Одну от другой не отличишь. Голубин искал Грон, но его не видно, хотя он и крупнее других рек.

Женщина сидела спокойно. Лишь когда самолет проваливался вниз, она вздрагивала. Что там — зенитки или кучевые облака? Но выравнивался звук моторов, самолет не трясло и не бросало вверх-вниз, и она успокаивалась, погружаясь в свои думы.

Скоро наступила такая темнота, будто самолет нырнул в самую пасть ночи. Пропали крылья, стушевались очертания кабины. Поперек маршрута встала гора. Она поднялась так высоко, что вытеснила почти полнеба.

Женщине это не понравилось. Нащупала ступеньку, приподнялась в кабину к летчикам.

— Не думаете ли вы выбросить меня на этого рогатого черта? — громко сказала она.

Сидевший слева Лавров отжал правый наушник, чтобы расслышать слова, и, не оборачиваясь, махнул рукой. Иди, мол, на свое место и спокойно жди. Скажут, когда и куда прыгать. Про себя подумал: «Начинается… Еще истерику закатит».

— Горы должны быть в стороне, а мы на них летим, — договорила женщина и, не дожидаясь ответа, вернулась на свое место.

Лавров посмотрел вперед. Горы действительно вздыбились до небес. Ему стало не по себе. Необъяснимое чувство заставило его вспомнить Роднички. Тот уголок России, где нет гор, где только леса и степи. Край тихих речек, травянистых лугов и необъятных небесных просторов. Роднички — военный городок, где начиналась его летная служба. Там, в милых ему Родничках, он повстречал Олю и пережил сладкие и горькие дни своей молодости.

Раз в городском парке на танцах Сергей предложил Оле:

— Пойдем на речку.

Оля вскинула на него удивленные глаза:

— Зачем? Здесь танцы, а там что?

— А там — песни. Разве не знаешь — у нашей речки песенные берега. И волны из песен, и деревья тоже поют, и небо…

Оля зарделась и нежно улыбнулась:

— Ох и выдумщик ты, Сергей! Что-то никогда я об этом не слышала, хоть здесь и выросла.

Полная золотистая луна царственно плыла по небу. Проложила через речку серебристую дорожку, будто для Оли и Сергея. Все кругом утопало в сказочном свете. Самолеты казались фантастическими птицами, прилетевшими с иной планеты. И Оля была словно неземная. Сергей пел песню за песней.

— Вот уж не знала, что летчики такие певучие, — с восторженной наивностью сказала Оля, и ее слова покатились вдаль по серебристой дорожке. Она озорно отбросила за спину косы, сверкнули в лунном свете глаза. — А какая же песня у вас, у летчиков, самая любимая?

— Разве не знаешь? Самая любимая наша песня — это полет!

— Так мы ее тоже слышим…

— Нет, Оля, эту песню слышим только мы, пилоты.

В ту счастливую весну они встречались почти каждый вечер. Сергей всегда приходил с новой песней, и Оле казалось, им не будет конца. Он пел, а у Ольги в груди трепетно млела сладкая девичья грусть. И сердце тревожилось счастливой догадкой: да это же Сергей объясняется ей в любви…

Их встречи прервались неожиданно. Они не успели даже попрощаться. Сергей улетел на другой аэродром. А там одна песня — полеты! Он учился летать на скоростном бомбардировщике. Напряженное было время, из полка никого не отпускали. Письма отправить не мог — не знал номер Олиного дома. А писал почти каждый день. Называл песни, какие бы пел ей по вечерам. Приедет — привезет все сразу: пусть знает, как он грустил о ней. Иной раз закроет глаза и представляет Олю рядом. Высокая, чернобровая, в глазах добрый-предобрый свет, полные, как сливы, губы чуть тронуты улыбкой, на грудь спускаются длинные толстые косы, словно текут два тихих, задумчивых ручья. Как ему не хватало Оли! Она провожала бы его в полет и встречала. А он бы цел и говорил ей слова, от которых, как она сказала, и у нее вырастают крылья.

Наконец его отпустили в Роднички. Начиналось лето, цвела сирень, кипела черемуха, белоснежными бутонами облаков расцвело небо.

— Еду за невестой, ребята! За Олей! Готовьте цветы, сочиняйте стихи. Нужна поэма! Для поздравления! — разгорячено говорил он друзьям, собираясь в дорогу.

На крыльцо Олиного дома Сергей прямо взлетел. Оля словно знала, что он появится именно в эти минуты. Стояла, перебирала на груди косы, будто переплетала.

— Оля, я за тобой! Насовсем!

Сергей протянул ей руки, но Оля обожгла его отталкивающим взглядом. В сердцах отбросила за спину косы, сразила беспощадными словами:

— За мной?! Опоздал…

Оля испугалась своих же слов. Хотела убежать. Чувствовала — если не сделает этого сейчас, то разрыдается и наговорит ему бог знает что. Она рванулась, но Сергей удержал ее:

— Что с тобой, Оля?

— Со мной ничего, а вот с тобой что случилось? Как еще дорожку нашел?!

— Знала бы, как я к тебе рвался…

— Рвался… Это глагол несовершенного вида.

Сергей растерянно улыбнулся:

— А я тебе привез новые песни. — Он приложил руку к своей груди и сказал как можно теплее: — Вот они, здесь…

Оля недовольно повела плечом.

— Не нуждаюсь больше в твоих песнях! — Она взмахнула рукой, словно вырвала их из своего сердца. — Небось другой напеваешь…

— Я много летал, Оля. Не мог приехать.

— И письма написать не мог?

— Вот и письма. Полный планшет…

— Ну и читай их сам. Не приходи больше ко мне. Не приходи!

Сергей остолбенело глядел в ее страдающие глаза.

— Может, у тебя женишок завелся?

— Завелся, — приходя в себя, сказала Оля.

— И кто же такой?

— Тоже летает.

Оба стояли молча. Как чужие. Вдруг Сергей сорвал с головы пилотку, тряхнул чубом.

— Песни не лгут, Оля! Знай — никогда не лгут. — Он резко повернулся и пошел. Когда кончилась до боли родная тропинка, зазвенел, разрывая Олино сердце, его раскатистый голос:

Сейчас он скроется за домом и повернет на улицу, которая ведет к речке. Там он и допоет свои песни. Оставит их реке, лесу, вечернему небу и уедет из Родничков навсегда.

За рекой торчала луна. Что с ней стало, с той большой, оранжевой, как солнце, луной, которой любовались они с Олей? Будто полоснул по ней кто клинком, отсек вторую ее половину. И уже не было того волшебного света, как раньше. И речка почти уснула, прячась в холодноватой и тусклой мгле. На берегу Сергей достал из планшета письма, бросил их в воду и с невыносимой тоской излил свою душу…

Недели через три до него дошли слухи: «Сережкина чернобровая-то замуж выходит…» А еще через неделю началась война.

Коротки были встречи Лаврова с Олей. Еще короче — воспоминания о них. Мимолетно, как мерцание зарницы, всплыл фронтовой эпизод.

…Лаврова сбили вражеские истребители, и он выходил к своим. Ему было бы легче, если бы не штурман Дозоров. У того перебиты ноги, и Лаврову пришлось нести его на себе. Шатаясь от усталости и напряжения, он опустился на землю, положив Дозорова рядом. Голова кружилась, земля гудела, а перед глазами все еще стоял недавний бой. От смертельного огня «эрликонов» небо, чистое-чистое, вдруг свернулось, как молоко. Побежали через край шипящие пузыри. Казалось, снарядам не хватало в небе места. Взрывы бросали самолет, как лодку на крутой волне. Моторы то отчаянно ревели, то глохли. А внизу немецкие танки. К ним самолет все же прорвался, ударил бомбами. А потом и сам был сбит…

— Давай-ка сюда планшет и карту. Сжечь надо, — сказал Лавров штурману.

Дозоров достал из планшета лист, похожий на обложку журнала, остальное отдал.

— А что оставил? — спросил Лавров.

— Это сжечь не могу.

Лавров скользнул взглядом и увидел женский портрет.

— Артистка, что ли?

— Нет, жена. Перед самой войной увеличил…

— А ну покажи!

Дозоров повернул фотографию. На Лаврова смотрела Оля. Как живая.

— Береги, если жена. — Поджег спичкой полетную карту, приложил к огню свой планшет и упал ничком в траву. «Оля, Оля… Роднички вы мои юные…»

Когда все сгорело, спросил Дозорова:

— Ну что будем делать, штурман? Слышишь, немецкие танки уже нас обходят…

— Понимаю, я тебе помеха. Иди один. Может, потом отомстишь и за меня…

Долго длилось молчание. И вдруг Лавров вскочил:

— Пойдем!

— Я же не могу, командир. Видишь, ноги не слушаются.

— Пойдем, говорю!

Лавров опять взвалил штурмана на плечи. Нес на спине, полз, снова вставал и опять нес. Все-таки вышли они к своим. Только разошлись их боевые пути…

Лавров не мог понять: к чему все это он вспомнил сейчас? Но что-то тревожило его. Что-то очень тревожило… Словно бы все это от женщины, которая на борту корабля. Ее тревога ему понятна, и он обратился к Голубину:

— Штурман, пассажирка сомневается — туда ли мы летим?

В какую неудачную минуту заговорил Лавров! На пути стала черная громада Высоких Татр. Чтобы не врезаться в скалы, надо немедленно менять курс. Но расчетное время не вышло, и поворотного пункта не видно. Голубин мучился: лететь дальше или изменить курс, взяв под сомнение свои расчеты? Если изменить курс, то ни за что не найдет деревеньку, возле которой командир полка Дмитриев поставил крестик. Не найдет — значит, экипаж не выполнит такое важное боевое задание. А если он ошибся и перед ними гора…

В эту драматическую минуту и прозвучал голос Лаврова. Он будто клинком врубился в штурманский клубок «за» и «против» — теснились, противореча друг другу, кропотливый расчет и сомнения.

Время против него. Секундная стрелка ошалело бежит и бежит. Несусветное чудище, угрожая, наплывает на самолет. Выходит, и Лавров не совсем уверен в расчетах. Да и трудно поверить, когда ночь в обнимку с горами.

— Будет земля под ногами. Пусть не волнуется, — ответил Голубин Лаврову чужим, словно деревянным, голосом. Штурман не мог ничего различить на земле, летел как с завязанными глазами. Холодела в жилах кровь, перехватывало дыхание, сам весь будто окаменел, отсчитывая секунды полета, но режим не изменил, выдержал до конца.

Ночь скрадывала расстояние, и потому казалось — гора совсем рядом. А она была дальше.

Когда взяли курс на Банска-Бистрицу, у всех отлегло от сердца. Мрачная Герлаховка осталась в стороне. Корабль пошел на снижение.

Женщина, чувствуя приближение заданного района, забеспокоилась. Знала — ее ждут, встретят, а все равно тревожилась. Далеко забрасывала ее судьба. Истомилась еще на земле, когда ждала, пока скажут: «Сегодня летишь». Сейчас старается ни о чем не думать, а мысли сами бегут. Малейшая неточность приземления — и все может осложниться. Внизу скалы, деревья, быстрые горные речки. И все утонуло во тьме.

Тут свое имя забудь, зовись Анной. Опять будет так, как в Минске, как в других больших и малых населенных пунктах и партизанских отрядах. Так и не так. Там все же была родная земля, хоть и оккупированная врагом, но испокон веков своя.

А тут чужая страна. Правда, словаков она немного знала. Познакомилась с ними еще год назад, в Белоруссии. Гитлеровцы мобилизовали их в свою армию, но на передовую не посылали, боялись. При первой же возможности словаки переходили на сторону Советской Армии. Они знали, что в ее рядах сражались чехословацкие части под командованием Людвика Свободы. Гитлеровцы использовали словаков для тыловой службы.

Анне поручили установить связь с командиром словацкого подразделения. Когда солдаты поехали на заготовку дров, она попросила подвезти ее. А там, в лесу, к командиру с улыбочкой:

— Не страшно вам здесь?

Угрюмый командир с видимым безразличием посмотрел на нее:

— А кого нам бояться?

— Как кого? Партизан…

— Здесь их нет, — сказал командир все с тем же безразличием.

— Сегодня нет, а завтра могут быть. Не сидят же они на месте.

— Мы партизан не боимся, — осмелев, сказал командир.

— С вами и мне не страшно, — проговорила Анна, пристально посмотрев в глаза командиру. Не боится партизан. Это же можно понимать и так, и эдак: то ли чувствует за собой силу, то ли сам ищет связь с ними. Попробуй пойми. Но Анна для того здесь и появилась, чтобы узнать, чем дышат люди.

Сперва ей показалось — рановато затеяла разговор о партизанах. Но почему тогда оживился взгляд до смерти уставшего человека? Он никуда не спешил, никого к себе не звал и не поторапливал солдат. Изредка поглядывая по сторонам, охотно разговаривал с ней. Анна решилась.

— А меня не боитесь?

— Чего вас бояться?

— Я — партизанка.

Лицо командира тронула едва заметная улыбка. Глаза посветлели.

— Партизаны такими не бывают…

Потом, когда разведчица Анна привела в бригаду целую роту словацких солдат, Мирослав (так звали командира) говорил:

— Трудно было поверить, что вы партизанка. Такие красавицы в болотах и лесах едва ли могли быть. Вы чистая русалка. Привидение… — И от души засмеялся. — Целую роту заворожила. У меня дома в Словакии есть жена и детишки. Когда вернусь, буду рассказывать им, как одна русская красавица околдовала меня.

— Вот попадет от жены, — сказала Анна.

— Нет, это вы для нее меня околдовали.

Теперь Мирослав, наверное, уже побывал в родном доме. Конечно, тайком. А сейчас ждет ее. Вместе придется им работать. Вспомнила и солдат из той роты. Одни тоже уже переброшены в Словакию, другие воюют в частях Свободы, с боями идут на свою землю. Вот как все изменилось за год.

…Чем дальше углублялся тяжелый воздушный корабль в словацкое небо, тем больше думала Анна об этом загадочном для нее крае.

Голубин вытянулся в кабине, припал лицом к стеклу. Внизу зарябило. Он напружинился, застыл. Под самолетом призрачно мерцали какие-то светлячки. Будто кто обронил на дороге золотистые бисеринки. Прорезая ночной мрак, они то вспыхивали, то гасли. У Голубина дух захватило.

Это же звезды! Они отражаются в реке. Значит, внизу река. Горы разошлись, река выпрямилась, вот в ней и отразились небесные светила. Все у него сошлось: и время, и место. Не ошибся он в своих штурманских расчетах, сомнения были напрасны. Голубин повеселел.

— Приготовиться к прыжку! — сказал он решительно. Лавров любил четкие команды штурмана. В них всегда уверенность и сила. В утомительно долгом полете они как бы встряхивают экипаж. Лавров бросил взгляд на второго пилота. Тот отстегнул парашютные лямки, с медвежьей неуклюжестью выбрался из-за штурвала и, спустившись в навигаторскую кабину, открыл нижний люк. Под ним разверзлась черная пропасть. Упираясь ногами в боковые кронштейны на борту, пилот встал так, чтобы видеть и командира, и пассажирку. В нужный миг он должен передать ей сигнал «Прыжок!» и помочь незамедлительно оставить самолет. Пилот чувствовал прочность самолетного металла, слышал сильный, забористый гул моторов, и небо казалось ему самой надежной опорой.

У Анны сжалось сердце. Квадрат люка напоминал ей бездонный, с жуткой чернотой колодец. Туда она должна нырнуть. Секунды мучительно долги и до безумия коротки.

Лавров не отрывался от приборов. Такая слепая ночь!

— Слушай, штурман, шуганешь ты ее сейчас в тартарары… Разве в такую ночь с ходу бросают? Может, со второго захода, а?

— Идем правильно, командир, — спокойно ответил Голубин, продолжая неотрывно смотреть вниз.

Лаврову ответ не понравился. Упирается штурман, ну прямо душу режет. Ведь пролетели тысячу километров, землю почти не видели — так осмотрись же, не пори горячку. У тебя не семь пядей во лбу. Послушал бы его, Лаврова, зашел вторично, так нет, с ходу.

Лавров готов был обвинить Голубина во всех смертных грехах. Видишь ли, командир экипажа ему уже не авторитет! При всем этом он думал о своем штурмане беззлобно, дружески, потому что в глубине души верил ему той особой верой, без которой вместе не ходят в бой. Лавров знал, что Голубин не разрешит прыжок, не убедившись в точности выхода в назначенный пункт. В то же время выказывал недовольство. Он даже себе не мог сказать, почему с ним такое происходило, откуда взялось беспокойство.

Не с кем-либо, а с Голубиным чаще всего бомбил крупные вражеские объекты. Кругом все горит, взрывается, трассы огня распарывают небо, зенитки вот-вот опрокинут самолет. Сущий ад. Но он упрямо заходит на боевой курс. Сейчас же глухая ночь, никаких признаков войны — ни в небе, ни на земле, — а в груди у Лаврова с каждой минутой накапливается необъяснимая, гнетущая тревога.

— Все-таки решил бросать с ходу?! А уверен? — уточнил Лавров. В его словах не было привычного командного тона. Но Голубин уловил скрытый упрек и тогда окончательно отбросил всякие сомнения:

— Да, уверен. Будем бросать, командир.

Лаврова будто бы судорога свела. Он онемел. В груди клокотала готовая разразиться гроза. Где-то на пути она гасла, как гаснет потерявшая силу лава. Прогрохотав внутри вулкана, она вдруг захлебнется и застынет, так и не успев вырваться наружу. Лавров скоро отошел, понимая — не совсем он тут прав. Сам же всегда требовал от штурмана: ни одного лишнего захода! Лишний заход на цель — еще один шанс врагу сбить тебя.

— Ладно, разрешаю, — примирительным тоном сказал Лавров. Он терпеливо вел корабль, стараясь как можно строже выдержать все параметры горизонтального полета. Высоту, скорость, курс. Легче будет покидать самолет разведчице.

— Внимание! Приготовиться… — твердо сказал Голубин.

Получив по внутренней связи сигнал от штурмана, Лавров на мгновение обернулся назад. Второй пилот его понял. Тут же предупредил женщину:

— Приготовиться — сейчас будете прыгать.

Именно тогда, когда секунды были до безумия коротки, женщина вдруг подалась вперед, к пилотской кабине, протянула туда руки, хотела что-то сказать, но у нее перехватило дыхание.

— Прыжок! — отчаянно приказал Голубин.

Лавров, не отрывая взгляда от приборов, рассек правой рукой воздух: «Пошел!»

— Прыжок! — произнес второй пилот и — изумился.

Женщина вскрикнула:

— Сер-ге-е-ей!..

Над раскрытым люком ревели моторы, в кабину ворвался ветер и загасил крик женщины. Мгновения прыжка отрезвили ее. Понимая, что промедление могло погубить все, она отчаянно нырнула в пропасть люка за борт. Встречный напор воздуха закрутил и отбросил ее назад. Раскрыв парашют, она одиноко повисла в непроницаемо-жуткой тьме.

«Не обернулся. Опять не обернулся», — подумала она про себя. Ей это казалось последним, что еще могло связать их судьбы.

В тот вечер он тоже не обернулся, задел ее девичье самолюбие. Он так и не знает, что было тогда с ней. Она хотела, чтобы он ушел, но чтобы и вернулся. Если бы не песня, так и стояла бы с окаменелым сердцем у родительского крыльца. Но песня… Что делала с ней песня! Душу ее разрывала. «Песни не лгут», — вспомнила она и встрепенулась, как вспугнутая птица. Только бы обернулся! Тогда бросилась бы она к нему резвее ветра. Расплелись бы на ветру косы, пылали бы огнем щеки, а она бежала бы и бежала за своей песней. Хоть на край света.

Но Сергей не обернулся. Она стояла в горьком отчаянии, пока не стихла песня. Теперь поросли бурьяном те дорожки. И наверное, уже пожелтела в старом материнском комоде похоронка на ее мужа, с которым и недели не прожила.

Второй пилот закрыл люк и вернулся на свое место.

— Отчаянная дивчина, — сказал он, загадочно взглянув на Лаврова. — Иному мужику сто очков наперед даст. Бросилась в бездну, как к родной маме.

— А чего же она тогда закричала?

— Она звала вас, товарищ командир.

Теперь Лавров знал, что его беспокоило весь полет. Ее голос. Пришедший из далекой дали и до боли близкий, не сравнимый ни с каким иным. Да как же он сразу не догадался! Неужто стал забывать? Он видел ее вскользь, боковым зрением, поэтому не разглядел.

— Выдумываешь?! — переспросил он второго пилота. Лаврову хотелось еще раз услышать его.

— А чего мне выдумывать… Она крикнула: «Сергей!» Лавров наклонился к штурвалу. Нервную, вспухшую тишину разорвал Голубин:

— Командир, ты что, позабыл, где лево, где право?!

Штурман интуитивно, не глядя на приборы, почувствовал, что Лавров опоздал с выходом корабля на обратный курс. Голубину хотелось избавиться от напряжения. Давило на виски, глаза. Хоть бы немного отдышаться. И потому он упрекнул командира шутливо, надеялся — тот сразу спохватится.

Лавров и не думал ложиться на обратный курс. С молчаливым упорством он продолжал разворот вправо, замыкая круг. Но в той стороне рядом стояли горы. Черную, окутанную мраком скалу никак нельзя облететь. Чтобы избежать столкновения, Лавров увеличил крен, а самолет несло на скалу, притягивало туда как магнитом. Тяжелый бомбардировщик забирал все круче. Лавров поставил его почти на крыло, казалось, он вот-вот опрокинется на спину.

Голубин выскочил из своей кабины, замер между пилотами. Он молчал, озираясь на стушеванные темнотой скалы и все более цепенея.

Когда горы начали отступать, Лавров прервал тяжкое молчание:

— Не бойся, не опрокинемся…

Дал штурману знак: иди, мол, к себе в кабину. Но Голубин даже не шевельнулся.

— Что за фокусы, командир?! Ошалел, что ли… Лаврову не понравился дерзкий тон Голубина. Такого от него никогда не слышал. Видно, штурман характер вздумал показать.

— Это ты ошалел! — взгорячился Лавров. И хотя Голубина винить не в чем (наоборот, похвалить бы надо, дай бог каждому отыскать точку в незнакомых горах), Лавров не смог перебороть себя: — Бросил человека и лыжи домой навострил. Хорош… А ты знаешь, что там внизу, знаешь?!

Завершив вираж, Лавров снова повел самолет туда, где только что они выбросили Ольгу. Пусть хоть моторы услышит. Пусть знает, что мы еще не ушли, над ней наши крылья.

Сердитый вернулся Голубин в свою кабину. Властно сказал:

— Курс девяносто.

Лавров хотел упрекнуть штурмана, но вместо слов раздался тяжкий вздох. Повернулся к второму пилоту;

— Веди!

Сняв руки со штурвала, откинулся на бронеспинку и долго недвижно сидел, погруженный в свои думы.

Снова взялся за штурвал перед самым аэродромом.

В воздухе они были уже более шести часов. Проклевывался рассвет, земля еще куталась в дымке, которая как бы оплавляла предметы, меняла их очертания.

Голубин решил — на стоянке он перво-наперво подойдет к Лаврову и спросит, что с ним: Они же могли врезаться в гору!

Когда стихли моторы и Голубин вышел из кабины, уже рассвело. Стояли в капонирах воздушные корабли. За ними, по соседству с взлетной полосой, виднелся ряд хаток с журавлями у колодцев. Млечный Путь уже истлел, и только отдельные звезды на небосклоне растерянно мерцали, словно заблудились в поисках своих дневных стоянок.

Лавров ушел, не дожидаясь штурмана. Голубин издали заметил его чуть сутуловатую, быстро удалявшуюся фигуру и заспешил за ним. Ноги плохо слушались его, они обмякли и ныли, но он шел быстро. Позади, на отдалении, шагали на командный пункт второй пилот, радист и воздушные стрелки.

Техник Князев смотрел им вслед, ничего не понимая: «Что за карусель — сроду поодиночке не уходили…»

У командного пункта Лавров шагнул навстречу Голубину. Он был радостно возбужден:

— Порядок, штурман! От нее телеграмма… — И засуетился: — Закурить бы сейчас, а?

Голубин вытаращил на него глаза. Нашел у кого спрашивать!

— Прости, забыл, что ты шоколад вместо курева употребляешь. Ну да ладно, переживем. — И неожиданно рука Лаврова тяжело легла на плечо Голубину. — Штурман, не спрашивай меня ни о чем. Не спрашивай, ладно?..

У Голубина не было никакого желания затевать разговор.

Разве знали они тогда, что всего через месяц в Татрах вспыхнет Словацкое восстание! Разве мог знать Лавров, что его ждет встреча с Ольгой на повстанческом аэродроме «Три дуба»…