Аквариумные рыбки — забавные существа, они сонно дрейфуют из угла в угол, терпеливо ждут, когда их покормят и безропотно сносят уборку жилья. Бывают случаи, когда в один аквариум сажают особей несовместимых пород, или того хуже — добрый дяденька дарит малышу хищника в стаю к его милым петушкам. С этого дня аквариум превращается в адскую кухню, набор эпизодов из жизни двуногих. Одни обитатели методично пожирают других, отхватывая им плавник за плавником, пока беспомощное тельце не опустится на грунт и не забьется в предсмертной судороге. Сердобольный владелец, желая пресечь циничную травлю, разводит рыбок по углам, устанавливает перегородки и устраивает из аквариума подобие подводной коммуналки.
Таким образом, одна половина становится плавучим лазаретом: ее обитатели передвигаются бочком, задействуя обрывки плавников и остатки некогда пышных хвостов.
В это время их обидчики из стана блеклых и не сильно могучих особей, томятся в отсутствии жертвы и злобно треплют друг друга за морды. Но в компании себе подобных им скучно, им хочется за перегородку — в гастрономический рай. Они изучают периметр, ищут лазейку и, не найдя таковой, мечутся хаотично, имитируя охоту. Наигравшись, хищники затихают, и тогда их соседи приходят в движение. Накреняясь и вихляя, к перегородке подплывает волоокая красотка. Она расправляет остатки плавников, бьется в защитный экран, проверяет его на прочность и, о ужас! начинает искать проход на ту сторону…
* * *
Мои дворники с трудом справляются с дорожной грязью, приходится притормаживать, чтобы разглядеть разметку.
Уроки закончились, и я везу Алису домой. Дома меня ждет Малыш, он очень скучает и не любит, когда я задерживаюсь. По дороге нужно заскочить в магазин, купить яблок. Алиса любит рыжие, а Малыш — зеленые. Замечательные у меня дети, умные, добрые. Алиса учится блестяще, у нее уникальная память и хорошие актерские данные, она пишет стихи и рассказы, играет на фортепиано и говорит на трех языках. Малыш изобретает смешные словечки, шалит и рисует на стенах. Таким образом он выражает свое отношение к миру.
Я въезжаю в гараж, и Алиса выпрыгивает из машины:
— Мам, что у нас на обед?
— В школе не кормили?
— Сегодня был горох, а я его не ем.
— Тогда иди, мой руки, дам тебе курицы.
— Ура!
И Алиса мчится наверх в свою комнату. На пороге взволнованная Оленька, наша домработница:
— Малышу нездоровится, ничего не ест, жалуется на тошноту.
— Антон дома?
— Нет, стоит в пробке.
— Ясно. Пойдем, посмотрим Малыша.
Малыш в своей комнате, он бледен и вял, вокруг разбросаны игрушки, но он в них не играет.
— Мама, — кричит он и бросается ко мне на руки, — меня так тошнит!
— Что это может быть? Что он ел, Оля?
— Он не стал обедать, даже яблоко не съел. На завтрак я дала ему сырок и кашу. Все свежее.
— Свежее-то свежее, но творог надо делать самим, сейчас столько консервантов и добавок, не знаешь, что хуже.
— Ты права, но он так любит сырки…
За минувшие пять лет произошло много всего: и хорошего, и плохого: я осталась с Антоном, свекровь отписала Лере всю недвижимость, послав к черту и сына, и внука, а Лера, в свою очередь, скормила все ненасытному Паше.
Паша уверенно продвинулся к закромам и, вот-вот казалось, прильнет к дородному теплому вымени, но тут наша Лера забила тревогу и попыталась разделить счета.
Во спасение Леры, свекровь помирилась с Антоном, и после пяти лет ледяного молчания обратилась к нему за советом.
Душным июльским вечером Люся Николаевна вышла из дома и больше не вернулась. Поиски по горячим следам результата не дали. Кораблевы не сдавались и продолжали поиск, но надежды их таяли с каждым новым дождливым днем, с каждым ночным падением температур и с каждым вздохом сотрудников милиции.
Недалеко от Алискиной школы открылся детский театр. Театр небольшой, но милый. На его подмостках я поставила спектакль и получила ставку режиссера. Дело это хлопотное, но благодарное: работа с детьми чиста и безупречна. Детские души не нужно отмывать, свет проникает в них легко, ему не мешают ни фальшь, ни стереотипы. Дети знают правду и не пытаются от нее бежать. Истина им не страшна, она не может подорвать их несуществующий авторитет, она не может обнажить их слабые стороны, поскольку в их слабости кроется сила. Она не может напугать своей неприглядностью, ведь мир вокруг них, маленьких, настолько велик, что его гигантскую картинку не разглядишь целиком — она складывается, из калейдоскопа радостных и светлых эпизодов. Нет ничего, прекраснее детского таланта, и прикосновение к этой тайне осеняет всех, кто находится в зоне доступа.
Малыш уверенно движется по сцене, путается под ногами и знает наизусть все мои пьесы. Из его комнаты часто доносятся шум, громкий топот и крик: «Я — Лис! Я неприручен!». Как правило, после этой реплики нашей домработнице приходится долго убирать последствия Малышовой неприрученности.
Во двор въехала машина, хлопнула входная дверь, послышался бодрый голос Антона:
— Собралась?
— Куда?
— Забыла? Сегодня десятое, едем к Лешикам.
— Слушай, поездка отменяется, Малыш заболел.
— Чем кормили?
Оленька виноватым голосом повторила свой отчет. Я глянула на часы.
— Ладно, Оля, собирайся домой, я займусь Малышом.
— Я больше не нужна?
— Беги, тебе еще на электричку!
И Оля потопала вниз по ступенькам. В окне промелькнул силуэт, стукнула калитка, залаял соседский пес — Оля спешила на автобус.
Малыш прилег на кровать, но его тут же вырвало. Я быстро сменила белье, умыла испуганного Малыша. Переодетый во все сухое, он сразу успокоился.
Алиса открыла его любимую книжку и громко начала:
— У меня зазвонил телефон…
Когда «позвонили зайчатки», начался новый спазм, но я уже была готова: на столе Регидрон, в руках мокрое полотенце…
Через час прибыла неотложка. Врач бегло осмотрел Малыша, выписал стандартный рецепт и наказал следить за самочувствием. Я проводила торопливого доктора до дверей и вернулась в детскую.
— Давай, поглажу животик, глядишь, все пройдет.
Какое-то время Малыша мотало и выворачивало. В периоды затишья мы хором его утешали, но в каком-то хаотичном режиме рвота накатывала снова и снова. Малыш в отчаянии хватался за живот, болезненно сгибался над тазом. Я гладила его по голове и методично поила раствором.
Ближе к вечеру наметился просвет, и мы облегченно вздохнули: с последнего приступа прошло тридцать минут.
Антон покачал головой, посмотрел на часы:
— Нужно позвонить Лешикам, сказать, что не приедем.
— Не нужно звонить, — я кивнула на повеселевшего Малыша, — поезжай в ресторан, поздравь Леху, вручи подарок и возвращайся домой. Пара — тройка часов ничего не изменят.
— Ты уверена?
— Будь на связи. Следи за телефоном.
— Ладно, я только туда и обратно, а вы тут будьте молодцами!
— Объясни там ситуацию!
— Все сделаю, как надо, — сказал Антон и заспешил в гараж.
— Передавай привет Лешикам!
— Конечно, передам!
Лешиками я называла наших новых приятелей, Леонида и Юлю Алехиных. Год назад ко мне на премьеру пришла симпатичная пара с девочкой лет десяти. Спектакль понравился, Алиса в главной роли произвела впечатление, и амбициозная Юля решила во что бы то ни стало сделать из дочери звезду. Мы познакомились, разговорились, и тут выяснилось, что у нас много общего: взгляды на жизнь, на театр, на чужих мужей.
Леонид, Юлин муж и депутат Московской думы, занимался политикой, верстал забавные законы, пощипывал бюджет и потихоньку скупал недвижимость. Ребята жили на широкую ногу, гуляли весело, с размахом. Юля готовила чудесный плов, а Леха был мастером по части кальяна.
День рождения Лехи считался событием номер один: на яхте собирались сливки общества, и Антону не терпелось попасть в круг избранных, задружиться с думой. Малыш разболелся так не во время — ускользал верный шанс наладить связи. Я понимала, как важно для Антона появиться на яхте именно в этот день, вручить подарок, познакомиться с нужными людьми. В конце концов, — думала я, — можно в любой момент раскланяться и удалиться.
Антон выехал из ворот, мигнул мне фарами и лег на крыло. Я помахала ему рукой и вернулась в детскую, где Алиса развлекала Малыша фокусами из новой книжки.
Целый час мы играли, читали, смотрели мультяшки, но Малышу становилось все хуже. Еще через час прибыла неотложка. Сухая древняя бабулька прошаркала в ванну, вымыла руки, изучила флакончики, баночки, плитку, форсунки и краны, потом прошествовала в детскую, помяла Малышу живот, послушала легкие, простукала спину, заглянула в горло и, как результат, выдала все тот же стандартный набор.
После ее отъезда я позвонила Антону. На том конце было шумно: гремела музыка, народ смеялся, перекрикивал друг друга.
— Ну что, отпустило?
— Боюсь, что нет. Ты Леху поздравил?
— Поздравил и Леху, и Юльку, объяснил ситуацию. Сейчас поговорю с мужиками и сразу же перезвоню.
— Да уж, перезвони! И долго не рассиживайся! — попросила я, — Будешь звонить, выбери место потише, а то тебя совсем не слышно.
— Договорились!
И Антон повесил трубку.
Я вернулась в детскую. Состояние Малыша, мне совсем не понравились: его явно лихорадило, под глазами залегли тени, носик заострился. Я померила температуру, оказалось 38. Плохо дело! Я обтерла Малыша, дала ему попить, но вода не усвоилась. Никуда не годится! Что происходит? Терапию провожу аккуратно, советы врачей выполняю, а ребенку все хуже и хуже. Через пятнадцать минут градусник показал 39,5, я обтерла Малыша водкой и позвонила Антону.
— Срочно домой! У Малыша жар и рвота!
— Сейчас не могу! — донеслось из трубки.
— Что значит, не могу?
— Мы тут обсуждаем важные дела, — беззаботно ответил Антон.
— Какие могут быть дела, важнее сына? К тому же, вы слишком пьяные для умных разговоров.
— А чем я могу вам помочь? — задал Антон страшно мудрый вопрос.
— Ты в своем уме? — закричала я, — Ты нужен здесь. Нам плохо, нам страшно, в конце концов!
— От меня сейчас мало толку, — устало промямлил Антон, — и за руль мне нельзя.
— Да черт с ним, с рулем, просто приезжай! — взмолилась я.
В это время в трубке загремела музыка, зазвучал смех, и голос Антона потонул в общем гаме.
Я набрала еще раз, но услышала шум, треск и невнятное бормотание.
В сердцах я швырнула мобильник на диван, но тут же подняла его и набрала 03.
Бригада явилась минут через двадцать. Врач осмотрела Малыша, пощупала живот и покачала головой:
— Срочно в больницу. Похоже на острый панкреатит.
— Это опасно?
— В вашем возрасте все опасно. Амбулаторно мы его не вытащим.
— Меня с ним положат?
— Положат, только на одну кровать.
Была уже ночь, когда машина въехала во двор знакомой клиники. Малыш лежал у меня на коленях и вяло конвульсировал пустым желудком.
В приемной стоял полумрак. Амеба в коротеньком белом халате окинула нас равнодушным взглядом и указала на кушетку:
— Садитесь, сейчас позвоню насчет мест.
Несколько минут она терзала циферблат, потом встала с места и надолго исчезла в глубинах отделения. Появилась с лицом, еще более заспанным.
— Берете или нет? — врач скорой помощи едва скрывала раздражения, — Мы держим машину из сочувствия к ребенку. Если у вас нет мест, мы поедем на Филевскую.
— Берем в инфекцию, — ответила девица апатично и уплыла в соседний кабинет.
— Нам пора, — вздохнула врач, — у нас еще вызовы.
— Спасибо! — улыбнулась я болезненно — новый приступ скрутил ослабевшее тельце Малыша.
Минут через пять появилась амеба, она сунула Малышу градусник, ткнула пальцем в горшок:
— Мочу на анализ! — и села заполнять бумажки.
Когда с бумажками было покончено, амеба вызвала детину в камуфляже:
— Отведи их в инфекцию!
Пятнистый дождался, пока я одену Малыша, вышел из здания, зашагал в темноту. Мы побежали за ним через двор, но сделав несколько шагов, Малыш пошатнулся и рухнул на снег.
— Ну, что же вы смотрите! — крикнула я, — Возьмите хоть сумку!
Бравый молодец подхватил мою сумку, я подняла Малыша и понесла его к строению с табличкой «Инфекционное отделение».
Дежурный врач, благослови его Господь, тянут не стал: осмотрел Малыша и отправил в палату:
— Занимайте свободную койку. К вам сейчас подойдут.
— Будем пить растворы?
— Нет, будем капать.
— Утром?
— Немедленно!
— Давайте остановим рвоту! Он сорвет вам все капельницы!
— Именно этим мы сейчас и займемся: в раствор добавим препарат, который остановит рвоту, немного успокоительного. До утра он проспит, а вы подежурите. Когда раствор закончится, сестра сменит капельницу.
— Сколько раз?
— Сколько понадобится, — ответил врач и склонился над картой.
В графе «состояние больного» он вывел слово «тяжелое».
В палате было темно. Сестра включила ночник, указала на свободное место. Мальчишки на соседних койках повертелись и затихли. Я надела Малышу пижаму и, обессиленный, он рухнул на кровать. Сестра уколола ему вену, поставила катетер, пустила раствор.
Я подоткнула одеяло, чтобы Малыша не продуло из окна, тяжело вздохнула:
— Как тут уснешь, когда тебя полощет?
— Не бойтесь, рвоты больше не будет, — услышала я голос медсестры, — Следите за раствором, зовите, если что.
Малыш немедленно заснул, жар быстро спал, а я еще долго сидела у кровати, прислушиваясь к ровному глубокому дыханию. Я так боялась, что Малыш проснется, и я услышу его слабый, полный отчаянья голосок: «Мамочка, мне больно, я устал!»
Но Малыш спал, раствор капал, и в такт ему в окно стучался зимний дождик. Я вынула из сумки телефон, позвонила Антону.
— Привет! Как дела? — спросил он беспечно.
— Все замечательно: лежим в больнице, — сказала я и отключила аппарат.
Антон явился рано утром. С видом побитой собаки он заглянул в нашу дверь, из-за его спины выпорхнула испуганная Алиса:
— Что с Малышом? Он в порядке? Почему он под капельницей?
Всегда энергичный активный Малыш лежал неподвижно, и было от этого не по себе.
— Все будет в порядке, — я крепко обняла Алису, — он просто очень устал.
— Что привезти? — спросил Антон хриплым голосом.
Я посмотрела на него холодным взглядом:
— Все вопросы к врачу.
— Чего тебе хочется? — Антон склонился над кроватью.
— Хочу мультяшки, — просипел Малыш.
— Хорошо, — взбодрился Антон, — сейчас поеду на Горбушку, куплю тебе новые фильмы.
— Прямо сейчас? — обрадовался Малыш.
Антон замялся, виновато улыбнулся:
— Только с Эдиком встречусь …
— Не торопись! — произнесла я сквозь зубы, — Мы как всегда подождем. Беги к своему Эдику. Что может быть важней!
— Я скоро вернусь, — промямлил Антон и вышел из палаты.
Алиса проводила его хмурым взглядом и протянула мне пакет:
— Я подумала, что ты захочешь кушать и приготовила завтрак.
В пакете лежали вареные яйца, бутерброд с колбасой и зеленый огурец. Я тут же вспомнила, что сутки ничего не ела.
— Когда же ты успела?
— Я встала раньше всех! — ответила Алиса гордо.
— Моя ты девочка! — глаза защипало, сердце сдавила волна теплой нежности.
Тут дверь палаты распахнулась, и на порог ступила дама в изысканном брючном костюме.
— Марго! — мой голос дрогнул и осел.
— Не ожидала увидеть тебя в лазарете, — рассмеялась Марго.
— Как ты меня нашла?
Марго подмигнула Алисе и хитро улыбнулась.
— Все утро звонила тебе на мобильный, но он у тебя отключен. Позвонила домой, пообщалась с твоей дочкой.
— Когда прилетела?
— Сегодня ночью.
— А почему не предупредила?
— Хотела сделать сюрпрайз, но твой мобильник меня презирает.
— Да не тебя, глупая, а некоторых пьяных уродов!
— Расслабься, я не в обиде, — ухмыльнулась Марго, — Нет худа без добра: зато пообщалась с Алисой. Молодец девчонка, прекрасно говорит по-английски. А это и есть тот самый Малыш? — Марго присела на кровать, — Hi, Baby!
— Привет! — хрипло ответил Малыш.
— На языке не говорит?
Я покачала головой.
— Ну ты даешь! Алиску с самого рождения учила!
— Со вторым все иначе, — улыбнулась я, — Хочется, чтобы подольше оставался маленьким.
— Одно другому не мешает! — с чувством ответила Марго.
— Ты лучше про себя. Как жизнь? Как семья?
— По-прежнему за Джеймсом, бессовестно богата, воспитываю дочь, бросаю курить, но пока безуспешно.
— Ты должна остановиться у меня, — произнесла я убежденно.
Марго обвела глазами больничные стены, застиранные одеяла, обшарпанный пол:
— Выбирайтесь отсюда, а там поговорим.
Она отвернулась к окну, и что-то в этом взгляде, в неуловимом движении ресниц, в самом повороте головы говорило о том, что неспроста эта женщина прилетела в Россию.
Марго, прошедшая советское горнило, должна иметь весомую причину, чтобы покинуть сытую благополучную Канаду. Что-то заставило ее вернуться в этот ад, в это кромешное пекло, где с таким упоением ей сокрушили хребет, где так искусно изнасиловали душу. Я вспомнила советские психушки и внутренне содрогнулась.
Марго посмотрела на меня с печальной улыбкой:
— А ведь я за тобой.
— За мной? Не поняла.
— У меня в Канаде положение, огромный особняк, море свободного времени. Найдем тебе работу, а пока поживешь у меня.
— С ума сошла! У меня же дети…
Марго открыла сумочку, достала продолговатый конверт. Пацаны с соседних коек вытянули тонкие шейки, пытаясь разглядеть, что привезла мне эта красивая заграничная тетенька. Под их любопытные взгляды я открыла конверт и достала оттуда билеты.
— Твои дети поедут с тобой. Дата вылета открыта.
— Марго, что ты творишь? — мне было страшно осознать всю глубину ее поступка.
— Я делаю то, что должна была сделать много лет назад — забрать тебя с собой.
Вместо ответа я громко икнула и от смущенья надкусила бутерброд.
— Поешь, подумай, — рассмеялась Марго, — а я пока пройдусь по первопрестольной. Вечерком созвонимся. И смотри, не залеживайся — я собираюсь поселиться у тебя и сэкономить на отелях. В пакете подарки, но это не все — остальное на дне чемодана.
Она помахала рукой и выпорхнула за дверь.
Малыш приподнялся на подушке, Алиса обняла его за плечи. Я раскрыла пакет и выложила на кровать красивую коллекционную машинку, куклу с целым ворохом одежды, две красочные книжки и сверток с запиской «На скользкий выход». В красивой красной упаковке лежало нижнее белье.
— Шельма! — прошептала я ласково, — Все та же бедовая Марго!
Я мысленно представила, как разгуливаю в шелковом черном белье по сумрачным больничным коридорам, и громко прыснула. Вслед за мной рассмеялась Алиса, а за ней рассмеялся Малыш. Палата залилась разноголосым детским смехом и тут же унеслась в другое измерение, без боли и без слез. Смеялась я, смеялись мои дети, мальчишки на соседних койках, смеялись весело, импульсивно, заражая друг дружку все новыми приступами смеха.
В таком душевном состоянии и застал нас Антон, появившийся в дверях с большой коробкой, явно электронного содержания.
— У вас тут весело! — удивился он.
— Смехотерапия, — сквозь слезы хрюкнула Алиса.
— Это хорошо! — ответил он и начал распаковывать коробку.
Еще один магический сеанс… и на столе возник красивый новый плеер, а рядом выросла гора блестящих дисков. Подключенный к питанию агрегат разинул пасть, заглотил новый фильм… заиграла музыка, на экране побежали титры, дети захлопали в ладоши, и гордый Малыш придвинул к себе пульт.
Нас выписали в пятницу после обеда, и в тот же вечер Антон повез меня в шикарный ресторан. За ужином он пел мне о любви, о верности, о доблести, о славе…
— Не бросай меня — я без тебя пропаду! — закончил он куплет и отбыл в неизвестном направлении.
Минут пятнадцать я сидела в одиночестве, перебирая в памяти события прошедших дней. Антон все не шел, и от нечего делать я набрала Алису.
— Алло, — ответил детский голосок, но тут соседний стол затеял «Happy Birthday», я поднялась, рукой прикрыла трубку, вышла в холл.
— Привет, как там у вас дела?
— Читаем книжку, пьем компот. Вы скоро?
— Думаю, что скоро, — я подняла глаза и чуть не выронила трубку…
Напротив у стены стоял Антон в обществе жутких девиц. Супруг мой дымил сигареткой и масляно щурил глазки. Увидев меня, заметался, начал прятать сигарету и в результате сдал ее ближайшей девке.
— Господи, как же ты мне надоел! — произнесла брезгливо, взяла у гардеробщика пальто и, не оглядываясь, вышла их ресторана.
В тот вечер я долго бродила одна: дышала сырым студеным воздухом, слушала шепот снежинок и ссоры дворовых собак. Снег под моими ногами поскрипывал жалобно, но не роптал. Город сочувственно гладил меня по плечу, трепал по волосам, сдувал печаль с обветренных ресниц, нашептывал истории из жизни горожан.
Домой вернулась поздно ночью. Вокруг стояла тишина. Дети спали в своих комнатах, Антон сидел пред экраном и нервно дергал пульт. Был он хмур и обижен и явно ждал покаянных речей. Похоже, он уже не помнил ни о своем предательстве, ни о больнице, ни об отвратительных девицах в ресторане. Его нисколько не смущали собственные похождения. В последнее время он легко находил оправдание любому из них и все чаще обвинял меня в неспособности прощать и нежелании видеть только хорошее. Желание видеть хорошее у меня имелось, но только не искать его в уродливых поступках. В отличие от Антона, меня мало заботило общественное мнение, надменное одобрение зажравшихся дельцов, которые ведут себя как отморозки и с легкостью позорят своих жен.
— Извини, — начала я, и в глазах Антона вспыхнул победный блеск, — забыла купить тебе сигарет. Ты ведь у нас снова куришь…
Лицо Антона помрачнело.
— Не курю.
— Тогда в курилке был не ты.
— Ну, покурил я разок, — прорычал Антон, — ну, захотелось мне взять сигарету.
— Ну, так возьми! Или тебя тянет курить только в присутствии уличных девок?
— Да что я такого сделал?
Этот вопрос неизменно загонял меня в тупик. Странно и глупо объяснять человеку, что портить воздух неприлично. Наивно думать, что сам он этого не знает. К тому же обвиняемый всегда может ответить: «Не нравится — не нюхай!». Вот и приходится искать компромисс, общие термины и ракурс на добро и зло. Тут возникает другая опасность — спорщики, могут увязнуть в самом процессе поиска и скатиться до банальной свары. Мне эти поиски давно осточертели, равно как вечные вопросы «Что не так?», «Что я сделал?» «Что такого?» и «Что тебе не нравится?». Да, мне страшно не нравится, что Антон держит меня в черном теле и заставляет ревновать, мне претит, что за мой счет он доказывает мамаше, что не подкаблучник, а хамоватым приятелям, что он — один из них. До чертиков надоели теории, вечная демагогия и липовые аргументы, спасающие совесть от ответа.
Антон умел стрелять на поражение, и всякий раз, желая ранить побольней, он сплевывал циничную отраву, как капли яда с кончика иглы. Логических тупиков он не признавал — оказавшись в углу, неизменно сходил на угрозы. Избитый постулат «Не нравиться — не нюхай!» венчал все маломальские дебаты, и разобиженный на всех, наш рыцарь удалялся с поля боя.
Мои чувства к супругу вращались вокруг светлых и теплых воспоминаний о прошлом и все больше отдалялись от реальности. Рубцы, оставленные им, саднили оттого, что автор их оправдывал себя, а значит, не собирался ничего менять. Стараясь подражать своим удачливым партнерам, он растерял и тыл, и тех, ради кого затеял весь свой бизнес. Он рвался в бой, позабыв о любви и доверии, как двух составляющих силы. Сильный не суетится, не доказывает, не мечется. Сильный спокоен и внимателен — ничто не угрожает его могуществу, мир вокруг него интересен и дружелюбен, и нет причин махать руками. Если ты громко кричишь — ты боится. А страх и сила не уживаются вместе.
Но все мои доводы глухо ударялись о тупое упрямство Антона, его нежелание сдавать позиции. Ему не важна была истина, не важен был мир, его целью было подавление — в нем одном он видел и силу свою, и власть.
Так что же удерживало меня рядом с этим человеком? Страх перед миром, в который предстояло выйти с двумя детьми и без гроша за душой. На те копейки, что платил мне театр, детей не выучишь и даже не накормишь. Денежная работа потребует отказа от семьи, а значит, Малышу придется идти в детский сад и жить без матери, на руках у своей еще юной сестры. В нашей стране геноцид материнства достиг предела, а безразличие к детям преступной черты. Чиновники, призванные решать проблемы матерей, заняты набиванием собственного брюха, а заодно и карманов. Они воруют крохи у нищих, чтобы пополнить кубышку и с кривой улыбкой поведать миру о тяжких временах и бедах экономики, захлебывающейся ценами на нефть. Мое материнство обеспечивал Антон. Его деньги давали мне шанс заниматься детьми, собственной личностью, дабы было чем пестовать души моих малышей. Без мужа я лишалась средств, но обретала пресловутую финансовую независимость, иллюзию женской карьеры. Ни то, ни другое не заводило, не запускало мой внутренний механизм, не вдохновляло, не придавало сил. Понятие «независимость» всегда казалось мне абстрактным, я не возражала зависеть и не видела в этом ничего дурного. Зависимость для меня не равнялась ущербности. Скорее, наоборот, семья мне представлялась объектом вполне патриархальным. Меня устраивал уклад, когда я нахожусь с детьми, занимаюсь любимым делом и пописываю книжонки в беседке на закате. Похождения и выходки Антона были чуждой мне природы: они бодрили, но не вдохновляли. Так ревности я предпочитала авантюру странствий, тревогам — разумный пофигизм и приключения семейного масштаба, скитанье в мире муз и творчество дуэтом. Экстрима мне хватало за рулем на Диком Западе московских автострад.
Но не только страх удерживал меня рядом с Антоном. Мое чувство к мужу напоминало езду по барханам: взлет — и перед тобой залитый солнцем пейзаж, падение — и ты в темной яме с опасным креном и песком во рту. Мой муж умел быть душкой, и в такие дни мир наполнялся перезвоном ландышей, дыханием фиалок, а где-то среди влажной от слез долины поднимался вздох надежды. Я верила, что будущее прекрасно, а беды навсегда остались позади. Но настроение Антона менялось, словно небо в непогоду, и вот уже тоска вперемежку с болью накрывают горизонт, а мне остается лишь верить, что ассенизаторский вектор окажется сильнее, компост переродится в добротное соединение, и произрастет из него дивный сад. Ведь вышло же из нашего союза, космато-крылатого, изысканное творение имя которому Малыш, и осветило оно самые темные закоулки, согрело охладевшие сердца…
Я все чаще открывала конверт, подолгу разглядывала билеты, вертела их в руках, пыталась прочесть меж строк ответ на мучивший меня вопрос. По ночам мне снился Антон: он выкрикивал угрозы, хватал меня за руку, я вырывалась, бежала из последних сил по взлетной полосе вслед за берущим разгон самолетом. Рассказать про билеты не хватало мужества, не хватало его и на бегство. Я и сама не понимала, что держит меня в этой адской дыре, где жизнь человека ценится на вес кошелька, а здоровье ребенка — лишь строчка в его медицинском досье; где политики с лицами гоблинов объясняют народу, почему он должен жить в дерьме, в то время как сами пухнут от нефтедолларов. Мой муж сошел с ума, пытаясь доказать всем вокруг и самому себе, что он вольный самец, умеющий построить жену, что он крут и независим, а главное, что он такой же циничный придурок, как и большинство из мира бизнеса, закисшего в гордыне. Он уподобился дельцам, что тешат комплексы, пиная тех, кто рядом, кто любит, кто верит…
Билеты в очередной раз отправлялись в конверт, а я поднималась с дивана и шла варить Малышу его любимый суп-пюре.
На кухне было тихо, и только голос из телевизора жаловался на трудную жизнь олигархов и беспредел на дорогах. Сверху спустилась Алиса. Была она бледна.
— Ты не заболела? — я прикрыла кастрюлю, выключила конфорку.
— Я звонила дедушке. У него такой грустный голос! Сказал, что плохо себя чувствует.
— Не переживай, я с ним поговорю.
Я набрала номер Кораблевых. На том конце ответили не сразу, голос Олега Петровича звучал устало.
— Митька пьет всю неделю, — пожаловался он, — я вызвал врача.
— Что врач?
— Митьку прокапал, оставил таблетки… Алина с Колей в отпуске, и мне никто не помогает.
— Скажите, что нужно, я все привезу.
— Так хочется ряженки, — вздохнул Олег Петрович.
— Обязательно привезу, и ряженки, и чего-нибудь домашнего. Митька спит?
— Спит целый день.
— Вот и вы ложитесь. Отдыхайте. Я скоро приеду!
Я повесила трубку. На душе было тоскливо. Ехать не хотелось. Еще три года назад Кораблевы поменялись на Дмитровку, чтобы у Митьки была отдельная комната, и теперь дорога к ним лежала через все мыслимые пробки.
В двенадцать спустилась Марго, я налила ей чашку кофе, рассказала про Митьку. Марго решительно вскинула голову.
— Ты права, Николашка, бери продукты, поезжай к старику, а Митьке надавай по шее. И кончай дергаться! Мы с твоей Оленькой справимся и без тебя: всех накормим, все уберем. Кстати, почему Алиска не в школе?
— Ты, Маргоша, совсем отсталый буржуазный элемент, — рассмеялась я, — каникулы у нас, каникулы!
— Забыла! Вот, мать, до чего капитализм проклятый довел! У нас система каникул совершенно иная… Приедешь, расскажу.
Пока я толкалась на Дмитровке, окончательно стемнело, и к дому Кораблевых я подъехала наощупь, плавно перекатываясь через ухабы по раздолбанному в хлам асфальту. На площадке, где ютились «подснежники», мне удалось приткнуться в фарватере залетного грузовика. Ветхое пятиэтажное строение пробуждалось ото сна: жильцы возвращались с работы, один за другим оживали квадратики окон. У Кораблевых было темно. Я вышла из машины, открыла багажник, выгрузила сумки.
— Теперь бы вспомнить код подъезда!
Неожиданно дверь распахнулась и, едва не сбив меня с ног, долговязый тип в помятой куртке, проскакал в темноту двора. Я подставила ногу, сунула сумки в дверной проем и протиснулась следом. У квартиры остановилась, сделала глубокий вдох и только после этого нажала на звонок. Механическая трель нарушила тишину за дверью, и мне вдруг захотелось бросить сумки и сбежать.
Сколько раз я приходила в этот дом, чтобы застать привычную картину: поникший дед, нетрезвый Митька, Люся Николаевна, живущая где-то в другом измерении. Сколько раз приходилось выслушать их жалобы на жизнь и уходить опустошенной.
Последний год Митька не пил. Он неплохо зарабатывал, занимался спортом и демонстрировал готовность к исцелению. Каждую неделю он встречался с Алисой, водил ее в интересные места, помогал осваивать компьютер. Они активно перезванивались, вели переписку, ходили в гости и в театр, стреляли в тире, ездили верхом. На службе Митька слыл серьезным программистом — все признаки подъема из застойной ямы, куда он рухнул под гнетом своих внутренних протестов. Мне даже стало казаться, что Митькина болезнь осталась в прошлом, под обломками нашей совместной эпохи, под руинами нашего трудного брака.
И вот теперь я стою у двери, жму звонок и мечтаю о том, чтобы Митькин запой оказался дурным сном, чтобы дверь мне открыла здоровая и невредимая Люся Николаевна, а с кухни долетел аромат пирожков…
Вот только дверь мне никто не открыл, и пришлось доставать телефон.
— Олег Петрович, — это я! Пожалуйста, откройте!
— Ты где? — прозвучал страшно логичный вопрос.
— У вашей двери.
— Иду, дочка, иду!
За дверью раздались шаги, щелкнул замок, и на меня хлынул мрак из проема.
— Олег Петрович, добрый вечер!
— А, добрый вечер, проходи!
Я шагнула за порог, прислушалась: на кухне дернулся и замер холодильник, в трубе зашумела вода, где-то запел телевизор — картонный домик имени Никиты Хрущева содрогался от собственных внутренних процессов, словно хижина на ветру. По всем каналам шел сериал из жизни его обитателей.
По мрачному узкому коридору я прошла на кухню, и Олег Петрович прошаркал за мной, словно мантру повторяя упреки в Митькин адрес. На кухне было темно, но даже в тусклом свете фонарей я разглядела мусорные кучи, объедки на столе и горы немытой посуды. Олег Петрович включил свет, и от увиденного мне сделалось дурно: комья земли на полу и следы от ботинок, ряды пустых бутылок под окном и вдоль стены, от раковины разливался вязкий смрад. Я распахнула форточку, открыла холодильник, быстрыми движениями рассовала продукты по полкам, скинула мусор в пустые пакеты и тут же поклялась, что вернусь на выходных и уберу этот смердящий катаклизм.
— Сегодня я вынесу только помойку, а в субботу приеду и вымою пол.
— Спасибо тебе, дочка, — вздохнул Олег Петрович, — Мы с Митькой договорились пойти в магазин, а теперь он не хочет вставать. Уговори его, пускай пройдется.
Я бросила мешки, решительно толкнула дверь Митькиной комнаты.
— Что, так и спит?
— Спит, дочка, спит. Когда мерзнет, я ему грелку кладу, вот только никак не согрею. А в магазин он идти не хочет и вставать тоже не хочет, — устало констатировал Олег Петрович, — А что же ты свет не включаешь?
Он щелкнул выключателем, и комната выскочила из небытия, словно поезд из тоннеля.
Бесформенная груда одеял, серый ворох белья, пара подушек, две грелки в ногах и Митька где-то в самой глубине.
— А ну, вставай, паршивец! Отец болеет, а ты тут дрыхнешь!
Я откинула плед, но под ним оказалось тяжелое верблюжье одеяло. Митька спал, накрытый с головой, виднелись только светлые свалявшиеся кудри, такие странные, такие неопрятные…
— Вставай, ты слышишь! — я резко дернула за одеяло.
Комната вздрогнула и закачалась, в ушах что-то звякнуло, воздух сделался густым и неподвижным, таким неподвижным, что вдохнуть его не было сил — Митька лежал на животе, уткнувшись носом в подушку. Лицо его было застывшим и черным.
— Олег Петрович! — прошептала я, — Почему он у вас такой черный?
Послышался сдавленный крик, Олег Петрович схватился за сердце.
Я присела на корточки, чтобы послушать Митькино дыханье, и на подушке увидела бурые пятна. Некоторые были настолько плотными, что не просачивались внутрь и холодно блестели на свету.
Виски сдавил кромешный гул, а сверху куполом накрыл поток:
«Надо вызвать врача! Он проведет реанимацию… Да какой, к черту, врач — с таким черным лицом не живут…. Но должен быть какой-то выход! Чушь! Митьке никто не поможет! Никто его не отмоет! А может, промыть ему кровь? Поставить капельницу? Господи, я кажется, схожу с ума… Нет, просто запуталась… В голове все стучит и стучит… Не знала, что мысли так могут болеть! Какая же больнее всех? Ах да, кажется, эта… Похоже, Митька мертв… и мертв давно…»
— Мертв! — прошептала я и начала оседать.
Пепельное лицо Олега Петровича уже уплывало в дрожащий тоннель, когда я крепко ухватилась за кровать.
Нет, не могла я, не имела права терять сейчас сознание — у старика за спиной два инфаркта, еще один его добьет.
— А я все грел его, только согреть никак не мог! — Олега Петровича мелко трясло, гримаса боли исказила рот.
Я подхватила старика под локоть:
— Дышите, Олег Петрович, дышите! Сейчас мы выйдем из комнаты, вызовем скорую… Вы только дышите!
В прихожей он начал стенать и метаться:
— Ну, где же врач? Где скорая? Где эта чертова советская медицина? Вот увидишь — никто не приедет! Им наплевать на нас! Они к таким, как мы, не ездят!
Он все кричал и вырывался, а я все тянула его за рукав, подальше от Митькиной комнаты и все твердила, как заведенная:
— Туда нельзя! Не нужно возвращаться!
Наконец, мы вошли в кабинет, я отыскала телефон и набрала 03.
Пока я говорила с оператором, Олег Петрович метался из угла в угол. Он рвался что-то предпринять, кричал… размахивал руками…
Я повесила трубку, усадила его на диван:
— Когда вы разговаривали с Митькой?
— Сегодня утром.
— И он отзывался? — я пыталась понять, когда, в какой момент Митька перестал отвечать.
— Еще мы разговаривали днем. Я приносил ему поесть.
— А он?
— А он не захотел, — Олег Петрович молитвенно сложил ладони, — Сходи к нему, дочка, посмотри, может помощь нужна? Не хочешь? Боишься?
— Побудьте у себя, я сделаю, что нужно.
Я подошла к дверям, и тут мне в ноздри ударил тугой отвратительный запах. Сначала я подумала, что Олег Петрович совсем не моется, но принюхавшись, поняла — вся квартира пропитана этим странным сладковатым душком. Кажется, в тот момент я осознала его природу, но думать о ней не решилась — уж больно страшной показалась мысль.
Я вышла в прихожую, отыскала там сумку, нащупала мобильный телефон, прошла на кухню, набрала Алину.
— Алло, — ответила она.
— Ты где? — спросила я без предисловий.
— Я дома. Только что распаковалась.
Похоже, мой голос ее напугал. Как сообщить? Открытым текстом говорить нельзя — в дверях мечется испуганный насмерть старик, и он еще верит, на что-то надеется. Что будет, если он узнает правду? Как поведет себя его больное сердце? Нет, лучше я дождусь врача. К нам обязательно приедет кардиолог… я это знаю… знаю точно … я снова обманула скорую… как в прошлый раз… когда все были живы…
— Я у отца, — произнесла я жутким шепотом, — Все очень плохо.
— Он жив? — голос в трубке дрогнул и погас.
— Он — да.
— А Митя?
— Нет.
— Сейчас приеду! — коротко ответила Алина.
Я посмотрела на часы и набрала домашний номер. Трубку сняла Марго, и я заговорила по-английски: попросила отпустить домой Оленьку, присмотреть за детьми. Я даже не догадывалась, что Марго варит детям какао и говорит со мной по громкой связи.
Сбиваясь и путаясь, я объяснила ей причину…
Раздался звон разбитого стекла, истошный крик… и на том конце провода Марго подхватила обмякшую Алису.
За моей спиной зашаркали тапочки, и я вернулась в зловещий кошмар с едва живым отцом и абсолютно мертвым сыном.
Олег Петрович шел, заламывая руки и проклиная нашу медицину. Что я могла ему сказать? Объяснить, что за окном бесконечный час пик? Что скорая таранит пробки? — Увы! Я могла только ждать и молиться, чтобы число покойников оставалось прежним.
В дверь, наконец, позвонили.
— Здравствуйте! Скорая помощь! — в дом вошла приятная женщина, лет сорока. Она втянула носом воздух и покачала головой:
— Куда идти?
Я указала на страшную дверь.
Едва взглянув на Митьку, врач констатировала смерть.
Следующие несколько минут она задавала вопросы, что-то искала на теле.
— Что вы ищете? — спросила я.
— Следы насилия, — ответила врач, изучая Митькину голову.
— Отец говорит, они общались утром.
— Исключено! — врач снова покачала головой и указала на трупные пятна.
— Где телефон? Я вызову милицию.
— Зачем милицию? — удивилась я.
— Пятна крови на подушке я не отношу к криминальным — скорее всего произошло кровоизлияние в мозг, а вот по возрасту покойник подпадает под следствие. Я оставлю вам маску и перчатки, вдруг милиция захочет осмотреть…
— Когда он умер? — спросила я, холодея.
— Дня три, не меньше, — последовал ответ.
— Причина смерти…?
— Я не патологоанатом, — вздохнула врач, — Если поможете, я осмотрю его со всех сторон.
— Как я могу помочь?
— Надевайте перчатки и маску! — велела доктор, — Вы его приподнимите, а я осмотрю живот и грудь.
Мне тут же стало дурно. Я поняла: еще минута, и никакая сила не сдвинет меня с места. Я быстро натянула перчатки и, опережая страх, шагнула к кровати. Спасало одно — отсутствие мерзкого запаха — каким-то странным образом он мигрировал по дому, расползался по комнатам, прятался в кухне, где я приняла его за смрад из помойки… в конце концов он просочился в кабинет и застыл там, словно зачумленный пес в заброшенном подвале.
— Тяните вверх! — скомандовала врач и присела на корточки.
Я приподняла Митьку за плечи и тут же ощутила его неживую природу: внутри что-то чавкало и колыхалось… Мои руки разжались, и Митькино тело грузно опустилось на кровать.
Врач посмотрела на меня с сочувствием:
— Видимых следов насилия нет. Давайте, принесу вам аммиак.
— Пожалуйста, проверьте деда — он после двух инфарктов.
— Хорошо. Сейчас проверю.
Минуту спустя она вошла в кабинет со страшной вестью и шприцом в руке.
Я выскочила в коридор, привалилась к стене. Реальность сделалась кошмаром, она выползла из-под Митькиной двери, сдавила легкие, накрыла безнадегой.
Я уже знала, что произошло. Словно в бреду, я видела отца над мертвым телом сына и весь дальнейший ряд событий: вот он склонился над кроватью, вот отшатнулся и оцепенел…
Мир без Митьки оказался настолько невыносим, что бедному старику было легче забыть, вычеркнуть из памяти все то, что отрицало само понятие «жизнь». И вот лицо накрыто одеялом, а вместе с ним и страшный сон, и все воспоминания о нем. Теперь можно снова жить, дышать, общаться с сыном, кормить его и греть…
Я медленно дошла до кабинета, в приоткрытую дверь увидела портрет красивого мужчины со строгим и властным лицом и старика, сидевшего под ним. Поникший и седой, раздавленный реальностью, той самой, от которой он бежал, которая настигла и обрушилась своей неотвратимой мощью.
Врач отложила шприц и набрала короткий номер, сухими рублеными фразами доложила о случившемся. Ее тон, жесткий и отстраненный, привел нас в чувство — мы перестали ощущать себя участниками, скорее, свидетелями криминальной сводки.
Врач положила трубку, пощупала у деда пульс.
— Ну, мне пора. К вам едет участковый.
Я тут же вызвалась ее провожать, чтобы на миг, на секунду остаться на лестничной клетке, окунуться в иную реальность, отдышаться от ужаса, притихшего за дверью.
Но отдышаться мне не удалось — в квартире грянул телефон, и вежливый голос предложил ритуальные услуги по сходной цене.
— Дайте опомниться! — рявкнула я и бросила трубку.
Через секунду телефон снова ожил, и новые предложения поскорей закопать с максимальным шиком посыпались со всех концов Москвы. Похоронные агентства всех мастей загробным тоном предлагали свою помощь.
— Черт с вами, вурдалаки, — решила я, — Все равно от вас не отделаться, так выберу тех, кто поменьше дерет.
Тут в дверь позвонили, и на пороге возник молодой человек с очень грустным лицом.
— Вы на метле или в ступе? — спросила я хмуро.
Молодой человек подался вперед, заговорил участливо и приглушенно:
— Наше агентство предлагает взять на себя все ваши заботы.
Я протянула руку, и в нее опустилась визитная карточка.
— Здесь в углу телефон нашей фирмы, — пел юный упырь, — а слева факс и электронный адрес.
Внизу послышался стук двери, раздался топот ног.
— Ступайте, любезный, сейчас не до вас! — я грубо прервала процесс перекладывания ноши на чуткие плечи агента.
Участковый прибыл одновременно с Алиной, а еще через пару минут явились Николай и Катя. Квартира наполнилась людьми, голосами, началась возня вокруг деда.
Алина подошла к Митькиной комнате. Я содрогнулась:
— Не входи! — но Алина решительно толкнула дверь рукой.
Я крепко зажмурилась, спасаясь от страшных видений.
— С тобой все в порядке? — лица Кати и Николая выплыли из тумана, зависли в густом мареве.
— Голова закружилась. Сейчас все пройдет.
Алина вышла из комнаты, бледная и опустошенная:
— Я заезжала перед отпуском. Оставила продукты, убралась, дала отцу телефон хорошего нарколога, но он его, похоже, потерял. Три дня назад отец звонил, сказал, что нашел врача по объявлению.
— Этот «по объявлению» должен был следить за Митькой, наблюдать его после капельницы, — во мне не оставалось сил для злобы, только усталость да отчаянье, — а он бросил мензурки, сгреб деньги и сбежал.
Из кабинета вышел участковый:
— Кто первый обнаружил тело?
— Я.
— Кем приходитесь умершему?
Я растерялась. Кто же я такая? Бывшая жена? Мать его ребенка? Сестра его сестры? Дочь его отца? Кем прихожусь я этим людям? Кем для меня был и остается Митька? Теплое чувство сплетенных корней разлилось по душе и на миг осветило это скорбное место. Эти люди были моей семьей. Не от отца и не от матери, и уж тем более не от свекрови, а именно от них я узнала, что такое дом. А теперь эти самые близкие люди стоят передо мной, оглушенные, потерянные, сникшие.
Все взоры устремились на меня, тишина гулким куполом накрыла дом, и даже Олег Петрович затих в своей комнате.
— Я друг и бывшая жена.
Участковый нахмурился — явно не понял, зачем я здесь и почему меня не гонят.
— Мы остались семьей, — произнесла Алина ровным тоном.
— Понятно, — кивнул участковый, — Не понятно другое: отец говорит, что общался с покойным сегодня утром.
Я пояснила:
— Отец не в себе — он пережил серьезный стресс.
Участковый наморщил лоб, подумал, постоял, а надумавшись, снова прошел в кабинет. Дверь осталась открытой, и мы слышали весь диалог:
— Вы утверждаете, что утром разговаривали с сыном?
— Вчера, сегодня, всего не упомнишь…
— И вы задавали ему вопросы?
— Задавал.
— И он вам на них отвечал?
— Конечно отвечал.
— Когда это было?
— Утром.
— Сегодня?
— Сегодня.
— Или вчера?
— Или вчера.
Мы молча переглянулись.
В дверях снова возник участковый, обвел нас глазами:
— Перевозку уже вызвали?
— Какую перевозку?
— Ну, тех, кто будет тело вывозить.
— А вы не будете? — удивилась Алина.
— Для этого есть специальная служба. Поторопитесь, а то покойник вытечет.
От этих слов нас сильно передернуло.
— Куда звонить?
— Могу дать номер, — предложил участковый.
— Ну, так давайте! — Алина протянула руку.
— А еще у меня есть телефон хорошего ритуального агентства.
— С агентством потом разберемся, — вмешался Николай, — Давайте номер перевозки.
Участковый порылся в бумажках, продиктовал нам нужный номер, потом отвел Николая в сторонку. Отпали все сомнения: ретивый страж порядка состоит в доле с одним из агентств, которое и будет сейчас навязывать наиболее дееспособному из нас.
Пробило полночь.
Все невольно замолчали. Алина подошла ко мне:
— Поезжай домой, побудь с Алисой.
— Уверена?
— С тебя сегодня хватит! Мы останемся здесь, подождем перевозку. Я позвоню тебе утром, — Алина обняла меня за плечи, погладила по голове, — Сама-то доедешь?
— Дороги пустые, конечно, доеду.
— Смотри, аккуратно! И спасибо за все…
Я протянула ей визитку вурдалака, накинула пальто и вышла за порог.
Двор был плотно заставлен машинами, и моя Хонда казалась маленькой серебристой рыбкой в тени могучего кашалота. Я завела мотор, но так и не тронулась с места. В квадратиках окон светились экраны, где-то плакали дети, гремела посуда, а меня душила пустота, глухая, дремучая.
Минут через десять я выжала газ, поплыла со двора, и мне навстречу хлынул город…
На Дмитровке было пусто. Светофоры работали в ночном режиме, и редкие машины летели, словно птицы, выпущенные из клетки. Потом начался снегопад. Ровным чистым ковром накрыл он асфальт, занавесил дома. Москва осталась по ту сторону, а по эту — моя подводная лодка бесшумно скользила вперед. На радиоволне звучал тихий голос из детства: «Заметает зима, заметает все, что было до тебя…» Вода проникла сквозь обшивку, залила мне лицо и стекла по щекам. Какие горячие, едкие струи — и не вода это вовсе, а слезы. Но почему, почему же так много…
Похоронили Митьку тихим субботним утром. Была оттепель, и земля раскисла. Неряшливые холмы Домодедовского кладбища стали местом Митькиной новой прописки.
На утро Марго улетела в Канаду.
— Не тяни с билетами, — попросила она и посмотрела на меня долгим тревожным взглядом.
— Не смотри ты так! — взмолилась я. — Мне страшно!
— Не буду, — улыбнулась Марго и ушла на посадку.
Через месяц ее не стало. Марго не пережила своей последней зимы и умерла в лучшей клинике Канады на руках у поседевшего мужа.
Новый год мы встречали с Антоном вдвоем. Трещал камин, горели свечи, их дрожащие тени метались в ночи. С каким-то поминальным упоением они источали запах воска и безнадежно таяли прозрачными слезами. За окнами шел снег.
Антон достал из кармана конверт, положил его передо мной.
— Это что? — в его взгляде застыл холодный интерес.
— Билеты.
— Это я уже понял. Что ты собиралась с ними делать?
— Это подарок Марго. Я не знала, что с ними делать.
— Почему не показала мне? Или мне не полагалось знать, что моя жена вот-вот сбежит в Канаду?
— Не собиралась я сбегать. В любом случае, нужно твое согласие на вывоз сына.
— Значит, идея была! — в голосе Антона послышалась угроза.
— Да не было никакой идеи! И про билеты я забыла. А теперь Марго нет, и мне не к кому ехать.
— Только поэтому ты здесь? — щеки Антона полыхнули нездоровым румянцем.
— Давай не будем ссориться в новогоднюю ночь.
— Как скажешь! — саркастически хмыкнул Антон, — Можем поговорить о погоде. Только учти, с этого дня я тоже буду делать все, что захочу!
— Как будто когда-нибудь было иначе…
Я налила себе вина, включила телевизор. До конца вечера никто из нас не проронил ни слова.
На следующий день Антон уехал в Москву, чтобы встретиться с Лехой, поделиться откатом.
Я открыла прошлогодний журнал и, от нечего делать, пролистала его задом наперед.
Малыш забрался ко мне на колени и затих, прислушиваясь к ветру. Вьюга билась в окно, распаляясь все больше. На минуту она потеряла запал и какое-то время мерно сыпала хлопьями, потом вздыбилась до самой крыши, ударила в стекло сухой протяжной дробью.
Мне нестерпимо захотелось поговорить хоть с кем-то, выплеснуть горечь, сдавившую грудь, услышать теплый человеческий голос, задать вопросы, без надежды на ответ. Должно же быть хоть что-то в этом мире, кроме вечной холодной зимы, равнодушного белого снега. Я прижала к себе Малыша и зашептала ему на ухо:
— Ты знаешь, у китов есть свой язык.
Он послушно кивнул:
— И они понимают друг друга?
— Они понимают. Представляешь, как велик океан? Сколько в нем водится всяких созданий? В его глубинах живут существа, которых мы даже не можем представить. Великие горы, бездонные впадины — все скрыто под его поверхностью. А еще океан бывает жесток, тогда он нагоняет гигантские волны, способные разрушить маленькие острова. В океане живет солнышко, и если на закате ты помашешь рукой, оно пошлет тебе прощальный лучик. Ты будешь встречать его утром и знать, что встает оно только для тебя.
— И оно меня любит?
— Оно светит тебе одному.
— А киты?
— Киты посылают друг другу привет и плывут себе сквозь шторм и расстояния. И если один кит услышит другого, то непременно прогудит ему в ответ.
— А что еще киты умеют говорить?
— Китам хватает одного-единственного слова, чтобы услышать друг друга через весь океан. Жалко, что люди, живущие рядом, не могут докричаться друг до друга.
Малыш чмокнул меня в щеку и побежал к себе в комнату.
Я вынула из сумки телефон и набрала Антона.
— Как дела?
Антон рассмеялся и что-то промямлил в ответ.
— Ты выпил?
— Ну, выпил!
— А как ты поедешь? На улице метель, дорогу занесло.
— Порядок! — хмыкнул он и отключился.
Зная весовую категорию Лехи, я понимала, что Антону за ним не угнаться, но он будет сражаться до последнего и сядет за руль совершенно пьяным. Мне стало страшно — смерть близких людей до предела оголила нервы.
— Алиса, остаешься с Малышом!
— А ты куда?
— В Москву. Через час буду дома.
Парочка шальных седанов прошелестела в сторону области, и трасса снова опустела. Новая Рига свернулась в тоннель, просвистела белесыми тонкими струями. Тоннель закончился, и навалился город.
Я въехала на третье кольцо, с него спустилась на Кутузовский проспект.
Москва спала, придавленная снегом. Заблудший автобус лениво скользил по проспекту, чумазая шестерка шныряла в поисках клиента, Бородинский мост тонул в снегу, шпиль высотки терялся во мгле, и только могучий фасад плыл навстречу бесцветным исполинским кораблем. Я снова набрала Антона:
— Ты собираешься домой?
— Уже одеваюсь.
— Я жду тебя у входа в ресторан.
Они появились минут через пять, оба сильно навеселе.
Леха чмокнул меня в щеку, ткнул пальцем в циферблат и жестом подозвал водителя.
— Ты что тут делаешь? — спросил Антон.
— Тебя встречаю.
— Ну — ну, — ответил он и сел в машину.
До самого дома он не проронил ни слова, также молча поднялся к себе в кабинет и плотно прикрыл за собой дверь.
Была поздняя ночь, когда он прошествовал в спальню и, не включая свет, улегся на кровать.
— Зачем тебе понадобилось караулить меня у ресторана? — спросил он хрипло.
— Я просто отвезла тебя домой. Никто тебя не караулил.
— Ну, кто тебя просил? Ты меня жутко подставила!
— О чем ты говоришь? — я поднялась, включила свет.
— Я говорю о том, что Леха мог быть не один.
— Так он и был не один!
— Он мог быть с женщиной!
— Постой, а зачем он таскает любовниц на деловые встречи?
— Если чего-то не знаешь, молчи! — мрачно заметил Антон. — Это была дружеская встреча. Теперь он будет знать, что мне нельзя доверять. Ты разрушила мой бизнес!
— Какой у тебя жалкий бизнес, если его так просто разрушить! И все из-за такого пустяка!
— Это не пустяк — это жизнь, — зло произнес Антон.
— Ну, хочешь, я позвоню Лехе, извинюсь перед ним?
— Спи, ты уже сделала все, что могла, — и Антон отвернулся к стене.
Неделю мы почти не общались: только общие фразы и невнятные конструкции, заменившие нам речь. Мои силы таяли на глазах. Я уже не понимала, где истина, где ложь, как веси себя, чтобы не раздражать и без того угрюмого супруга. Алиса пыталась нас помирить, но отчаявшись, тоже умолкла. Дом погрузился в тишину, даже Малыш затих, не смея нарушить этот мрачный обет.
Но вот Антон заговорил:
— Звонила мать, приглашала на Рождество.
— Ехать обязательно?
— Не обязательно, тем более, там будет Лера.
Я заметалась, не зная, что решить. Ехать к свекрови и встречаться там с паскудной Лерой не хотелось до судорог, с другой стороны, забрезжил шанс наладить отношения с Антоном, представить Малыша родне. Все эти годы родню заменяла моя развеселая мать, а встречи с ней всегда кончались одинаково: травмпункт — разорванное ухо, ожог — травмпункт, травмпункт — пробитый череп… А как-то раз, наша старушка, знатный педагог, решила наказать Малыша за провинность и бросила в парке совсем одного. Домой наш Малыш пробирался по темным аллеям, через парк, через стройку, сквозь проезжую часть. Лифт Малыша не повез, в виду его малого веса, и пришлось ему карабкаться по грязной темной лестнице, по головам бомжей и алкашей.
Эллу Ильиничну внук интересовал мало, но реальность такова, что бабушки, хорошие — плохие, ребенку все-таки нужны. Следовало лишь контролировать процесс и не давать добрым старушкам укокошить Малыша. К тому же Лерина дочь Малышу приходилась родней, незнакомой, чужой, но родней.
Я посмотрела Антону в глаза и, не найдя там поддержки, робко предложила:
— Давай все-таки съездим. Поздравим свекровь, посидим за столом…
— Поздравим ее в другом месте, — перебил Антон.
— В другом, это как?
— Сходим с ней в ресторан.
— А смысл?
— Смысл в том, что я не хочу появляться в этом доме и видеть всех этих людей.
— Послушай, — возразила я мягко, — нас приглашают вместе с Малышом. В конце концов, ему пора знакомиться с родней.
— Как хочешь, но мне эта затея не нравится.
— Да что нам грозит? — подытожила я, — Ну, не сложится — встанем, уйдем. Никто силком держать не будет.
И тут раздался тихий голос:
— Я с вами не поеду! — в дверях стояла бледная Алиса.
— Почему? — от неожиданности мой голос дрогнул.
— Потому что не хочу иметь дела с этими придурками.
Я зашипела:
— Что ты говоришь!
Антон напрягся, но промолчал.
— Вся эта семейка — сплошные придурки! — закричала Алиса, от отчаянья сделавшись красной.
— Замолчи! — я схватила дочь за руку.
— Нет-нет, пусть говорит! — вступил Антон, — Придурком меня еще никто не называл.
— Она не тебя имела в виду!
— Я еще в состоянии сам разобраться, — холодный голос Антона не предвещал ничего хорошего. — Ну, продолжай! — обратился он к Алисе.
— Нечего продолжать: и ты, и все твои родственники совершенно извели маму. У нее больше нет сил, а вам все мало! Ты думаешь, я не вижу, как ведет себя твой Эдик, когда бывает у нас: я для него — только прислуга, а маму он просто презирает. Твоя Элла Ильинична всю жизнь на маму смотрит, как на врага, думаешь, я этого не замечаю! Думаешь, не слышу, как сам ты кричишь на нее с утра до ночи? Сколько еще она сможет терпеть и тебя, и твоих замечательных родственников! Разве это нормально, когда человек плачет по ночам, когда у взрослой женщины единственный друг — пятилетний малыш! За что вы ее наказываете? Что она вам сделала?
Из глаз Алисы брызнули слезы, ее кулачки затряслись, подбородок задрожал, затравленным зверьком она попятилась к стене.
Я схватила Алису в охапку, но тут голос Антона холодной волной накрыл нас обеих.
— Вон из моего дома! Чтобы духу ее больше не было! Пускай отправляется к бабке. Не желаю ее больше знать!
— Ты в своем уме? — закричала я, — Это же ребенок!
— Это уже не ребенок! — отрезал Антон, — А придурком в собственном доме я быть не намерен.
— И это все, что ты услышал? — слезы катились по моим щекам.
— Я услышал достаточно.
— Она никуда не пойдет!
— В моем доме ее больше не будет!
— Иди к себе в комнату, — шепнула я Алисе.
— Антон, не горячись, так нельзя! Ты же понимаешь, она не хотела тебя оскорбить. Ей стало обидно за мать, она просто пыталась меня защитить. Не принимай всерьез эту грубость. Ну пойми, наконец, у любого могут сдать нервы — она месяц назад потеряла отца.
— Не желаю ничего слушать! — рявкнул Антон. В этот момент его лицо напоминало маску языческого истукана.
— Подожди, успокойся, позволь, я все улажу!
Зная Антона, я уже понимала, что дочь он не простит, что будет помнить и мстить, но здесь и сейчас мне хотелось одного — маленькой передышки, временного призрачного мира, дающего шанс уцелеть. Я усадила Антона за стол, налила ему коньяка, сама устроилась напротив, покорно опустила голову. Больше всего на свете мне хотелось сейчас оказаться на далеком диком острове, где нет ни людишек, ни гнусных интриг, где мои дети плещутся в воде, и никто их не тащит на дно, где муж мой мирно засыпает по ночам и просыпается, счастливый и спокойный. Я понимала: не дело прятать голову в песок, ведь впереди вся жизнь, и в этой жизни есть место для добра и света. Но что-то мешало свободно вздохнуть, сбросить этот невидимый гнет, сдавивший грудь невыплаканной болью.
На следующий день мы отправились в гости к свекрови. Алиса с нами не поехала. Она не вышла нас провожать, не помахала в окно, не поцеловала Малыша. Когда я позвонила ей с дороги, она ответила, что смотрит телевизор и хочет пораньше лечь спать.
На место мы прибыли в семь. В дверях нас встретил лохматый Ерошка — дурашливый пинчер — новая любовь Эллы Ильиничны и Лерин подарок. Свекровь степенно расцеловала нас по рангу и пригласила к столу. За столом уже сидели гости: две дальние родственницы, Лерины дети и моя драгоценная мать в зеленом парадном костюме. Во главе восседала неизбежная Лера. Ее настороженный взгляд придал мне сил. Все-таки спеси в ней поубавилось, особенно в свете ее последнего романа. За эти годы Лера сильно подурнела. От былой свежести не осталось и следа: кожа поблекла, взгляд потух, уголки рта опустились. Жидкие рыжие кудряшки окончательно портили вид. Да, Лера была уже не та! Неизменным оставалось только отношение к ней свекрови, до дурноты восторженное. Она пристроила Антона против Леры, чтобы хозяин и хозяйка заняли свои места. Пока я раздевала Малыша, свекровь суетилась у стола. До меня то и дело долетал бодрый голос Антона, веселый беззаботный смех, обрывки непринужденной беседы. Сомнений не было: мое отсутствие семью не огорчает.
Наконец, со всеми застежками было покончено, и Малыш впервые предстал перед публикой. Народ с любопытством уставился на это новое явление. Я заняла свое скромное место и собралась уже представить Малыша, но Лере срочно приспичило выпить. На правах хозяйки дома, она изрекла очередную мудрость из жизни травоядных, чем привела в восторг свекровь и всю ее тусовку. Я предложила выпить за детей. Тост был благосклонно принят, и о Малыше тут же забыли. Весь вечер говорили исключительно о Лере, а я стремительно погружалась в то безвозвратное, как я надеялась, прошлое, в котором Лера учила нас жизни и грязным языком трепала наши имена. Когда затхлый душок полез из всех щелей, я опустила руку под стол и крепко сжала коленку мужа (старый фокус, означавший, что нам пора). Антон не отреагировал, вместо того, чтобы встать и проститься, он повернулся к Лере и начал рассказывать ей анекдот. Такого предательства я не ждала.
Время шло. Застолье затягивалось. Свекровь казалась полностью счастливой, мамаша пела Лере дифирамбы, а родственницы, словно два болванчика, кивали головами в такт.
В какой-то момент разговор зашел о детях, и я уже открыла рот, чтобы сказать хоть пару слов про Малыша, но тут услышала голос Антона:
— А у нас в семье завелся критик. Алиса взялась учить меня жизни.
Я поднялась из-за стола, давая знать, что не желаю обсуждать свою дочь. Антон надменно хмыкнул, проводил меня холодным взглядом.
— Да, тяжело растить чужих детей…
Когда почтенному собранию наскучило валять в грязи мою девочку, оно вернулось к божественной Лере и до окончания трапезы исполняло гимны ее совершенству, воспевало достоинства августейших отпрысков.
На часах было полдвенадцатого, когда мы двинулись в обратный путь. В кромешном молчании мы доехали до дома — говорить не хотелось. Хотелось только одного — никогда больше не видеть этих людей, не знать об их существовании, не помнить их имен. Машина въехала в гараж, и Антон понес наверх спящего Малыша. Я поднялась к Алисе, зажгла ночник и обнаружила, что комната пуста. На ватных ногах я обошла весь дом, комнату за комнатой — ни следа, ни намека…
В кармане задрожал мобильник, и голос матери заныл мне в ухо:
— Прихожу домой, а у дверей сидит Алиса. Ничего не слушает, ничего не объясняет. Говорит, что будет жить теперь со мной.
— Позови Алису! — скомандовала я, и мать послушно отдала ей трубку, — Что ты наделала! Как ты могла?
Меня прервал спокойный голос дочери:
— Не надо, мама! Я к вам не вернусь.
Кажется, в этот момент я потеряла сознание.