Иво Андрич. 1912 г

В лирическом очерке-эссе «Тропы», написанном в 1940 году, Иво Андрич вспоминал о суровой земле родной ему Боснии, о ее тропах, лежавших у начала всех его троп и дорог. На этих тропах, каменистых и безлюдных, лишенных красоты и радости и надежды на радость, писал он, «родилась у меня мысль о богатстве и красоте мира… И на всех дорогах и путях, по которым я позже проходил, я жил… этой своей мыслью о богатстве и красоте мира. Ибо с той самой минуты, как я покинул ее, и по сей день под всеми дорогами земного шара неизменно пролегала мною одним видимая и мною одним осязаемая крутая вышеградская тропа. Собственно, по ней я отмерял свой шаг и с ней соразмерял свое движение. Всю жизнь она не оставляла меня». В этих строках Андрича, который редко говорил о себе и о своем творчестве, открывается то главное, что определяет его человеческую и писательскую судьбу: слитность мира, к которому он принадлежал по рождению, и мира, который он создал в своих произведениях. Эта слитность двух миров, верность которым Андрич сохранил навсегда, создает необыкновенную цельность его творчества.

Обширное литературное наследие Андрича — оно включает в себя поэзию, прозу, эссеистику — представляет собой удивительное постоянство проблем, тем, образов, порожденных действительностью одного из самых своеобразных краев Югославии — Боснии. Андрич чрезвычайно остро ощущал свою привязанность к земле, где он родился и вырос, к ее тропам, к местечкам и городам его детства и юности — Травнику, Вышеграду, Сараеву, к людям Боснии. Еще будучи начинающим писателем, он догадывался о том, какие живительные силы дает литературе ее национальная первооснова, уважение к своей земле, к духовному «наследию предков». Впоследствии Андрич немало лет провел вдали от Боснии. В годы учебы, а потом дипломатической службы он побывал во многих городах и странах Европы, но все, написанное им, связано с Боснией. На исторической судьбе своей родины Андрич исследовал общечеловеческие проблемы, выходя далеко за пределы национальной действительности.

Стачечный комитет сараевской гимназии 1912 г. Иво Андрич стоит второй справа

Творческий путь Андрича охватывает более 60 лет. Андрич относится к тем писателям XX века, на судьбу и творчество которых наложили жестокий отпечаток обе мировые войны.

Первые книги Андрича, сборники стихов в прозе «Ех Ponto» и «Смятения», вышли в 1918 и 1919 годах. Мировая война 1914–1918 годов отбросила явственную тень на эти очень личные книги. Андрич входил в организацию молодежи, боровшейся за освобождение Боснии от австро-венгерской зависимости. Оглядываясь позже на эти годы, Андрич говорил, что его участие в освободительном движении «имело большое значение для его духовного развития и всей его судьбы». После покушения на австрийского престолонаследника Франца Фердинанда, совершенного Гаврило Принципом, его товарищем по организации, будущий писатель был брошен в тюрьму. Там, в тюрьме, и сложились эти его книги, в которых он пытался высказать свое представление о судьбе и назначении человека в мире, о любви, смерти, отношениях между людьми.

Высший подъем творчества Андрича совпал со временем второй мировой войны и героической борьбы народов Югославии за свободу. Его крупнейшие произведения, известные сегодня в десятках стран мира, романы «Травницкая хроника» (1942), «Мост на Дрине» (1943), «Барышня» (1944), были написаны в оккупированном, разрушенном немецкими бомбами Белграде. Они были написаны писателем-патриотом, отказавшимся публиковать что бы то ни было в период оккупации. Все три романа вышли сразу после освобождения страны, в 1945 году.

И первые книги лирической прозы, и рассказы межвоенных лет, и романы, наполненные тревожным ощущением неблагополучия мира и судьбы человека в нем, не могут быть прочитаны вне реальности двух мировых войн, вне югославской и европейской действительности того времени, которую наблюдал и хорошо знал Андрич. Рассказывающие чаще всего о событиях далеких, они становятся откликом и на события тех лет, когда они создавались.

Во всех произведениях, начиная с самых ранних и до последних, опубликованных посмертно (незавершенный роман «Омер-паша Латас», новеллистический цикл «Дом на отшибе», книга лирических миниатюр «Знаки вдоль дороги»), писатель искал смысл существования человека, смысл «великой и переменчивой и вечно одинаковой драмы человеческого существования», как писал он в эссе «На камне, в Почителе». Причем в большинстве случаев речь у Андрича идет не только о «драме человеческого существования» под властью суровой действительности, но и о вечном стремлении людей понять, какой должна быть эта действительность и какими должны быть они сами. «Едва родившись, человек оказывается брошенным в океан бытия. Надо плыть. Существовать. Быть верным себе. Выдержать атмосферное давление окружающего, все столкновения, свои и чужие непредвиденные и непредвидимые поступки, часто превышающие меру наших сил. А сверх того — выдержать и свои мысли обо всем этом. Короче — быть человеком!» — так говорил Андрич в речи при вручении ему Нобелевской премии в 1961 году, и эти слова остаются завещанием большого мастера литературы Югославии, формулой человеческой этики, которую он вывел из размышлений о прошлом и настоящем своей родины.

История много значила для Андрича, она занимает важное место в его концепции человека и общества. Он не раз подчеркивал, что обращение к прошлому не означает ухода от современности: «…разве в прошлом мы не сталкиваемся с теми же явлениями и проблемами, что и в настоящем?.. Ведь и по ту сторону черты, которой условно отделено прошлое от настоящего, писатель находит ту же человеческую судьбу, и он должен увидеть ее и как можно лучше понять, слиться с ней, согреть ее своим дыханием и своей кровью, пока она не станет живой тканью повествования…»

Сараево. Мост Гаврилы Принципа, возле которого произошло покушение на австрийского престолонаследника Франца Фердинанда

Историк по образованию, Андрич хорошо знал прошлое своей страны. Его проза доносит до нас мрачную атмосферу многовекового османского ига с его безграничным произволом, насилием, поруганием человеческого достоинства. Во многих связях и противоречиях показана действительность Боснии и Герцеговины в годы ее оккупации Австро-Венгерской монархией. Исторический мир выписан очень тщательно. Однако Андрич-художник не мог остановиться и не остановился на этом. Он стремился выявить общечеловеческий смысл конкретных исторических ситуаций и их воздействие на формирование личности.

Решая эту художественную задачу, Андрич обратился к тому, что считал первоэлементом истории — легендам, сказаниям, преданиям своего народа. Андрич чрезвычайно высоко ставил «сказку народа о себе» В изучении народных преданий он видел возможность проникнуть в глубокое и подспудное течение жизни, возможность не только узнать прошлое, но и понять настоящее и будущее. В эссе «Разговор с Гойей» (1935) он писал: «…надо слушать легенды — следы вековых коллективных усилий и с их помощью отгадывать, насколько возможно, смысл нашей судьбы. В сказках — подлинная история человечества, в них можно если не постигнуть в полной мере, то почувствовать ее смысл». Спустя почти 30 лет, при получении Нобелевской премии, Андрич повторил почти без изменения эту важную для него мысль: «Может быть, в этих сказках, устных и письменных, и содержится истинная история человечества, и, может быть, по ним можно хотя бы почувствовать, если не узнать, смысл нашей истории». К творениям, созданным народной фантазией, Андрич обращался на протяжении всей своей жизни. Движение его прозы вглубь, к корням и истокам, к «наследию предков», раздвинуло ее временные границы, и в этих расширившихся границах судьба отдельного человека оказалась крепко связанной с судьбой человечества.

Эта особенность творчества Андрича проявилась уже в первом его прозаическом произведении — рассказе «Путь Алии Джерзелеза» (1919).

Алия Джерзелез — герой мусульманского фольклора Боснии. У Андрича он показан не на поле боя, не в сражениях, прославивших его, а как бы с близкого расстояния, в обычной, житейской обстановке. Издали Джерзелез выглядит как подобает герою — на белом коне, в расшитой золотом одежде, ему предшествует песня о его силе и подвигах. Но стоит ему сойти с коня, как выясняется, что он мал ростом, некрасив, неуклюж, неискусен в разговоре. А присоединившись к толпе праздных гуляк на постоялом дворе, он уже ничем не отличается от них. Он даже уступает им в уме, в находчивости. Легко воспламеняясь от недоступной ему женской красоты, он постоянно попадает в смешное положение. Андрич не спорит с народным преданием, он показывает Джерзелеза в другом измерении. Легендарный герой предстает человеком со смятенной душой, который страдает — смешно и нелепо — из-за своей вечной погони за недостижимым, из-за неутоленной жажды красоты.

«Путь Алии Джерзелеза» открывает в творчестве Андрича тему невозможности для человека осуществить себя в мире, где господствует зло, каким был мир средневековой Боснии. В рассказе о Джерзелезе эта тема звучит еще приглушенно, драма снижается комизмом ситуации. В последовавших затем рассказах ощущение драматизма нарастает. Все, о ком пишет Андрич, как бы окутаны плотным покровом зла, в котором они задыхаются, не находя выхода. Задыхается от тоски, от ужаса, от бессилия не то что изменить — понять свою жизнь обезумевший убийца, янычар Мустафа Мадьяр. В рассказе намечаются социальные причины трагедии — служба в оттоманской армии, захватнические походы, право безнаказанно убивать, насиловать, грабить. Заброшенные книги и зурна, которые, конечно, не случайно упоминаются несколько раз, — знак иной, несостоявшейся жизни Мустафы Мадьяра. Однако самому Мустафе это не дано понять.

Конфликт человека со своим окружением, с самим собой в 20—30-е годы Андричу часто представляется неразрешимым и фатальным. Зло, царящее в мире, по мысли писателя, поражает правых и виноватых, добрых и злых, богатых и бедных («Олуяковцы», «У котла», «Туловище», «Любовь в местечке»). Гордая и властная красавица Аника («Времена Аники») сеет раздор, ненависть, ломает чужие судьбы, но и она чувствует себя безвольной игрушкой зла: «Доброе дело сделал бы тот, кто меня убил бы». Иногда рассказ о злоключениях героев смягчается комизмом ситуации, как в новеллах «Путь Алии Джерзелеза», «Чоркан и швабочка», «В темнице», иногда в нем пробивается свет добра («В мусафирхане», «Исповедь»). Но зло, как правило, могущественнее. В рассказах этой поры писатель пытается постичь драматизм жизни, ее подспудные, таинственные силы.

Воссоздавая прошлое, Андрич сохранял присущее тому времени мироощущение человека. Многие рассказы написаны как бы «оттуда», из времен иноземного ига, они доносят подлинный строй мыслей людей того времени, их отношение к миру, их суеверия и страхи, их убеждение в неизбежном торжестве зла. Картина действительности выглядит иначе там, где в изображении прошлого и присущего ему сознания преобладает трезвый реалистический анализ. В «необъяснимых», «таинственных» силах, довлеющих над сознанием человека, ясная мысль автора открывает реальную силу денег, оружия, произвол власти. На таком сопряжении прошлого и настоящего строятся романы Андрича. Но начало его можно проследить уже и в некоторых рассказах межвоенных лет.

В прозе 30-х годов в этом смысле выделяется рассказ «Свадьба». Андрича здесь прежде всего интересует человек в тесной связи со Своим временем, с социальными условиями его существования. «Запомнились имена людей и цены на хлеб, но все остальное, чем дышал и мучился маленький городок, этот мир в миниатюре, нигде не записано и выветривается из памяти», — говорится в рассказе «Свадьба». Между тем волнения и бедствия жителей городка прямо и недвусмысленно связаны с войной и оккупацией Боснии и Герцеговины Австро-Венгрией. Действительность тех лет — опустошенный, разоренный городок, голодная толпа у пункта раздачи продовольствия — изображена в ее открытой классовой обнаженности.

Рассказы межвоенных лет, в которых накапливались наблюдения писателя о жизни, испытывались различные способы ее изображения, подготовили появление романов «Травницкая хроника», «Мост на Дрине», «Барышня», написанных в годы войны, но задуманных много раньше. Между рассказами, романами, повестями, созданными в разные периоды, нет резкой границы. Некоторые рассказы как бы дополняют романы, договаривают то, что не было досказано там, некоторые, напротив, содержат в зародыше мотив или образ, которому предстоит широко развернуться в романе. В романах, в «Мосте на Дрине» особенно, иные эпизоды или главы могут читаться как самостоятельные законченные рассказы.

Вместе с тем романы стали крупным шагом писателя в реалистическом постижении и анализе истории и ее определяющего влияния на судьбы людей. Исторический материал в рассказах был жестко прикреплен к частной жизни, внутреннему миру персонажа, нередко был ограничен его кругозором. Это давало возможность показать историю изнутри, через души людей. Но это же приводило к известной узости исторической панорамы. В романах «Травницкая хроника», «Мост на Дрине» история является непосредственным предметом художественного исследования.

Травник - город, где родился Иво Андрич

«Травницкая хроника» имеет подзаголовок «Консульские времена». Роман рассказывает о небольшом, но очень важном по значению отрезке истории Боснии с 1807-го по 1814 год. Это период наполеоновских войн, когда глухая провинция Оттоманской империи впервые становится ареной борьбы политических интересов европейских держав. В те же годы в Стамбуле предпринимается попытка укрепить расшатавшуюся Оттоманскую империю. Ситуация в Боснии определялась, как пишет Андрич, разнообразными событиями, которые «надвигались со всех сторон, сталкивались и кружились по Европе и великой Турецкой империи и достигали даже этой котловины, где оседали, как нанос после паводка». В самой Боснии в описанные годы, собственно, решающих событий не происходит. Она, как и прежде, погружена в тишину и неподвижность и только настороженно ловит знаки перемен, грозящих нарушить ее покой. Приезд иностранных консулов сам по себе ничего не изменил в жизни Боснии. Но он всколыхнул жителей Травника, пробудив у одних тревогу, у других — надежду, потому что это был один из несомненных, видимых признаков грядущих перемен.

В «Травницкой хронике» впервые рядом с персонажами, привычными для мира Боснии — боснийскими турками, визирями и их свитой, всем пестрым и разноязыким — православным, католическим, мусульманским, еврейским — населением края, действуют представители Запада — французский консул Давиль и его молодой помощник Дефоссе, австрийский консул фон Митерер и сменивший его фон Паулич. Столкновение двух миров, двух культур расширило историческую картину романа. Французские и австрийские дипломаты проявляют разной степени и разного характера интерес к жизни османской провинции. И хотя она остается одинаково чужда им, взгляд со стороны позволяет глубже и по-новому увидеть боснийскую действительность. Картина Боснии в «Травницкой хронике» многослойна. Все происходящее, как всегда, преломляется в сознании, психологии, поступках разнородного населения края. И сама ситуация, и реакция на нее боснийцев осмысляется, оценивается людьми европейской культуры, европейскими дипломатами. И наконец, то и другое включается в круг по обыкновению ненавязчивых и точных размышлений автора.

Художественная задача, поставленная в «Травницкой хронике», была необычна и трудна — показать боснийский мир накануне важного поворота истории, еще не сам поворот, но предощущение его, глухое, подземное противоборство социальных сил — внутренних и внешних, от которых зависело будущее Боснии. Андрич передал это состояние, использовав мотив тишины — тишины, таящей в себе ожидание взрыва. Мотив тишины, безмолвия у писателя всегда сопряжен с особым духовным климатом, психологическим состоянием, — достаточно вспомнить, например, рассказ «Мост на Жепе». В «Травницкой хронике» тишина как бы материализуется, сгущается в не поддающуюся определению силу, по-разному воспринимаемую персонажами романа. Эту устоявшуюся тишину всячески стараются сохранить травницкие беги. С ней безуспешно борются Давиль и Дефоссе — те, кому лучше всего видны надвигающиеся перемены. «Смертоносная боснийская тишина» становится в романе выражением определенного общественного порядка, который лишь по видимости основан на неизменности и инертности существующего, а в действительности — на угнетении и терроре. Власть тишины распространяется на весь образ жизни боснийцев, на их поведение и взаимные отношения, она оборачивается своего рода жизненным принципом.

Всепроникающая власть тишины открывается молодому помощнику французского консула, когда он старается узнать и понять Боснию: «Он ощущал ее всюду вокруг себя. В архитектуре домов, фасадом выходящих во двор, а глухой стеной, словно кому-то назло — на улицу; в одежде мужчин и женщин, в их взглядах, которые много говорят, ибо уста их немы. Даже в их речах, когда они осмеливались говорить, умолчания были значительнее слов. Он слышал, как тишина проникала между слов в каждую их фразу и между звуками — в каждое слово, будто разрушительная вода в утлую лодчонку. Он слышал их гласные, протяжные и бесцветные, отчего речь мальчиков и девочек была похожа на невнятное воркование, растворяющееся в тишине. И само пение, доносившееся с улицы или откуда-то со двора, было не чем иным, как тягучей жалобой, начало и конец которой терялись в тишине, являющейся составной и наиболее выразительной частью песни. Да и то что можно было наблюдать в жизни при солнечном свете, чего никак не удавалось ни скрыть, ни замолчать, — немного роскоши или мимолетный блеск чувственной красоты, — и оно просило тайны и молчания и, приложив палец к губам, убегало в безвестность и тишину, как в первые открытые ворота. Все живые существа и даже вещи боялись звуков, прятались от взглядов и замирали от страха, как бы не пришлось сказать слово или быть названным настоящим именем». Дефоссе, воспитанный эпохой буржуазной революции и наполеоновских войн, воспринимает боснийскую тишину как страх перед любым новшеством, как препятствие прогрессу. Однако «молодой консул» убежден, что в будущем разъединенный, задавленный насилием и нищетой народ найдет «общую основу для своего существования по более широкой, разумной и человечной формуле».

Мысль о будущем, и не только Боснии, идет параллельно мотиву тишины. О будущем думают, говорят, спорят многие действующие лица романа — Дефоссе, Давиль, лекарь Колонья, фра Юлиан. Размышления Давиля о «настоящем пути», который обязательно будет найден, становятся итогом романа: «Когда-нибудь человек найдет этот путь и укажет всем…»

Хроника о консульских временах начинается прологом, а заканчивается эпилогом. Эти традиционные формы повествования подчинены здесь особой художественной задаче. И в прологе и в эпилоге звучит мотив тишины. В прологе травницкие беги и именитые люди тревожно обсуждают предстоящее прибытие консулов; в эпилоге, семь лет спустя, те же люди, на тех же истертых и покривившихся от старости скамьях, радуются отъезду консулов, исчезновению того, что они принесли с собой в Травник. «…Все опять по божьей воле пойдет, как шло спокон веков» — таковы завершающие слова романа, произнесенные дряхлым Хамди-бегом. Но эти надежды немощного защитника тишины, его обветшалая ориентальная мудрость — голос лишь одного общественного слоя, лишь одно из проявлений старой травницкой жизни. В то время как поборники тишины утверждают неизменность мира, в Европе и Турции назревают новые события, в Боснии готовится бунт против тирана-визиря. Беспокойные консульские времена не могут пройти бесследно, и травницкая жизнь лишь по видимости возвращается в старую колею.

Закрывая роман, нельзя не задержаться на дате, стоящей под его последней строкой, — апрель 1942 года. Антифашистский смысл «Травницкой хроники», как и некоторых других произведений Андрича, не только в намеках, иносказаниях, тех или иных аналогиях. Неприятие фашизма заключено в самом художественном изображении прогрессивного движения истории. Неизбежность смены социально отжившего уклада прочитывается во всех компонентах романа.

Мир подневольной Боснии, колеблющийся, готовый взорваться; Оттоманская империя, еще грозная, еще сеющая смерть, но уже обреченная всей логикой своего исторического развития; вереница правителей порабощенной страны, бесследно и бесславно уходящих в небытие, — можно ли все эти образы оторвать от обстановки, когда они создавались? При всей их исторической конкретности они воспринимаются и как оптимистический прогноз ситуации, в которой писался роман.

В романах и повестях, опубликованных после второй мировой войны, метафорическое преображение исторической действительности, важнейшая черта художественной манеры писателя, приобретает особую силу. Народно-сказочные и метафорические мотивы в прозе повысили ее масштабность, сообщили ей отчетливый поэтический колорит.

На стиль прозы Андрича и на всю ее художественную структуру сильно повлияло стихотворное слово. Именно от поэзии идет сгущенность языка андричевской прозы, интенсивность, отшлифованность, часто уникальная, каждого словесного оборота. Именно поэтическое чутье подсказало писателю метафорические образы прозы.

В романе «Мост на Дрине» Андрич не только летописец, но и поэт своей страны.

Вышеград. На переднем плане мост на Дрине (XVI в.)

Мотив моста обладал для Андрича особой привлекательностью. В рассказе «Мост на Жепе» (1925) он прославил красоту создания человеческого разума и человеческих рук, бесполезную красоту, как он считал тогда, одинокую и чуждую всему, что ее окружало в угрюмой боснийской глуши. В эссе «Мосты» (1933) он высказал убеждение, что мосты «важнее, чем дома, священнее, чем храмы, — ибо они общие». Мосты, которые писатель наблюдал в своих странствиях по свету — в Испании, в Турции, в Италии, стали для него выражением извечного стремления человека преодолеть «раздел, противоречие и разлуку». Мимо моста нельзя пройти без внимания, говорится в эссе, «ибо он указывает место, где человек наткнулся на препятствие и не остановился перед ним, но преодолел его и перебросил через него мост». Наконец, в романе «Мост на Дрине» мост становится метафорой времени, олицетворением самой истории, символом человеческого единения, связи между народами и странами, между прошлым и настоящим. Это была счастливо найденная формула смысла исторического существования человека, о котором так много размышлял писатель.

Роман «Мост на Дрине» охватывает почти пять веков подневольной истории Боснии, закончившейся известным сараевским выстрелом 1914 года и началом первой мировой войны. Сюжет романа при всей его разветвленности, многоохватности отличается большой силой концентрации. Все главы, показывающие и общенародные события, и отдельные судьбы, так или иначе связаны с мостом. Но мост — центр не только сюжетный, это и смысловой, поэтически возвышенный центр романа.

История создания моста сразу вводит в метафорический строй романа. Впервые туманное видение моста мелькнуло в воображении десятилетнего мальчика, которого вместе с другими сербскими детьми янычары насильственно увозили из Боснии, предназначая для службы в османской армии. Мутная, темная Дрина, как черная черта, разделила край, где он родился, и чужую землю, где он получил другое имя, принял другую веру, сумел стать могущественным визирем. Визирь, говорится в романе, многое забыл с годами, и только черная черта, рассекшая его жизнь, напоминала о себе болью в груди. Избавлением от этой боли представлялся ему мост над рекой, который соединит ее берега и навсегда свяжет край, откуда он происходил, с краем, в котором прошла его жизнь. Так мост, реально существующий, созданный по воле исторически подлинной личности, мост, предназначенный для практических целей, получает в романе еще одно и, может быть, самое важное измерение. Он становится поэтическим воплощением исторической трагедии Боснии, отразившейся в человеческой судьбе.

То, что происходит на мосту и вокруг него в течение столетий — победоносные турецкие походы, бунты непокорной райи, наводнения и эпидемии, национально-освободительное восстание 1875–1878 годов, изгнание турок после долгих веков господства и новая, австро-венгерская оккупация, — все это реальная история. Но мост не только немой свидетель истории, он полноправный ее участник, воплощение времени. Зримое движение времени передано в том, как запечатлен мост в сознании людей разных поколений. Каждый человек видит мост в соответствии со своей эпохой, верой, индивидуальностью, для каждого поколения он остается тем же и всегда другим, как само время.

Читая роман, нельзя не обратить внимания на концовки многих глав, торжественно утверждающих неизменность моста: «…ни долгие годы, ни столетия, ни жесточайшие столкновения людей не меняли моста. Все это проносилось над ним точно так же, как быстрая река под его гладкими прекрасными арками»; «В череде перемен и стремительно отцветающих людских поколений он оставался неизменным, подобно реке, текущей под ним… Его век, хотя мост сам по себе и был смертен, представлялся беспредельным, потому что конец его не был виден» и т. д.

Андрич доносит до наших дней прошлое со всеми его голосами. Воссозданное автором сознание разных социальных, национальных, религиозных групп выражает противоположные устремления, желания, надежды. В начальных главах романа, охватывающих период средних веков, жизнью вершат те, кто связал свою судьбу с Оттоманской империей. Мост для них воплощает незыблемость и тишину. Однако представление о неподвижности жизни отвергается и опровергается всем развитием хроники. Каждая глава, заканчивающаяся сентенцией о неизменности моста, — это рассказ о переменах в жизненном укладе, в сознании, в поведении людей. Каждая глава — это доказательство бессмысленности усилий тех, кто хотел бы остановить ход времени. Как бы ни было медленно движение истории в этом глухом углу Балкан, оно происходит, и «остановить его невозможно».

Последние главы романа относятся к началу первой мировой войны, важному рубежу собственной биографии писателя. Тихий Вышеград, находящийся на границе Сербии и Австро-Венгрии, в 1914 году оказывается в гуще событий. Мост, неизменность и вечность которого так настойчиво утверждались, минируют солдаты, собираясь взорвать его. Такой финал несет в себе и отголосок драматической юности Андрича, и ощущение катастрофичности времени, когда создавался роман. Действительность тех лет исключала возможность художественного синтеза гармонической жизни, к которой стремился писатель. Он не нашел гармонии также и в прошлом, о котором он рассказывал. И все-таки вопреки всему писателя не оставляла вера в то, что жизнь нельзя уничтожить, что «жизнь необъяснимое чудо, ибо, уходя и отцветая, она все же остается нерушима и стойка, „как на Дрине мост“». Именно в «Мосте на Дрине» Андрич пришел к более глубокому, чем прежде, пониманию человеческой судьбы. Страдания и беды человека, неизбежная конечность его жизни в романе соотносятся с бесконечностью человеческого рода. Человек становится частицей неостановимого течения жизни. Роман учит: умирают люди, сменяются поколения, но жизнь продолжается, продолжается борьба тех, кто строит, и тех, кто разрушает. Автор на стороне «мудрых и душевно щедрых людей», которые «заботятся об украшении земли и облегчении жизни».

В романе звучит не только присущая всему творчеству Андрича убежденность в торжестве гуманизма. В нем звучит еще одна дорогая ему мысль — о красоте, во все времена необходимой людям. В борьбе добра и зла, которая идет в мире, знаком надежды на лучшее для Андрича всегда оставались искусство и красота, которую искусство несет с собой. В «благих и прекрасных творениях» человеческого разума и рук была заключена та «совершенная гармония», которой писателю недоставало в прошлом и настоящем. Как многие прогрессивные деятели культуры XX века, вечные, непреходящие ценности Андрич видел в искусстве, будь то искусство зодчества или повествования, живопись или музыка. Художественное творение, и только оно одно, считал он, способно устоять перед временем, перед его разрушающим действием и быть источником радости и высоких чувств для многих поколений.

Искусство, способное преодолеть тяготы жизни и ее быстротечность, — сквозная тема творчества Андрича. И с годами она звучит все определенней. Если в рассказе «Мост на Жепе», открывшем эту тему, Андрич скептически оценил возможность искусства воздействовать на. жизнь людей, то спустя четверть века в рассказе-аллегории «Аска и волк» (1953) он недвусмысленно утверждал: «…искусство и воля побеждают всякое зло и даже самую смерть».

Жизнь без красоты искусства и без красоты вообще для Андрича не представляет ценности. Пример такой жалкой и пустой жизни дан в романе «Барышня», где изображено сараевское и белградское общество межвоенных лет. Героиня этого романа, подчинившая всю свою жизнь накопительству, закостеневшая в своей недостойной страсти к деньгам, поначалу сторонится красоты как чего-то ненужного, а потом начинает по-настоящему ненавидеть ее «как ересь, как злого, угрожающего ей идола». И действительно, красота — неизменный противник жалкого, слепого, неодухотворенного существования — такого, на какое обрекла себя Райка Радакович.

В повести «Заяц» (1948), одном из немногих произведений, непосредственно посвященных событиям второй мировой войны, показывая обывательскую среду Белграда, Андрич устами главного героя задает вопрос: «Почему в этом обществе молодые женщины с такой ужасающей быстротой превращаются в мелочных и жестоких мещанок с черствым сердцем, ограниченным и подозрительным складом ума и неумеренно длинным языком? Как скоро становятся они заклятыми врагами всякой возвышенной мысли, свободной радости и красоты!» Писатель находит этому только одно объяснение: «Это — общественное проклятие, добровольное служение всему эгоистичному и мелочному в человеке и самому низменному и ничтожному, что только есть в жизни. Проклятие будничных забот, ставших самоцелью; проклятие, которое горше многих других грехов и пороков». В повести речь идет о разных людях, с их, казалось бы, глубоко личными качествами — злобой и низостью одних, добротой и человечностью других. Но оказывается так, что эти качества определяют и место людей в борьбе. Характерно для Андрича, что о Белграде военных лет он говорит как об арене «борьбы, в которой людской злобе и низости противостояли красота и величие человеческого подвига».

Повесть «Заяц», может быть, не самая сильная среди произведений Андрича, вместе с тем очень значительна по своему новому решению проблемы преодоления зла.

Герой повести, неприметный, маленький человек, вовсе не героического склада, вместе с тем добрый и порядочный, находит в себе силы порвать с уродливой обывательской средой. Инстинктивно он тянется к тем, кто, как он догадывается, ведет борьбу со злом, злом точно обозначенным — фашистской оккупацией. Герой повести погибает, спасая товарищей. Погибает не как пассивная жертва зла, но как человек, сознательно выбравший свою судьбу.

Так же выбирает свою судьбу и крестьянин-арендатор Симан («Рассказ о кмете Симане», 1948). Его стихийный бунт против несправедливого социального устройства не мог закончиться успехом, он вспыхнул преждевременно. В этом бунте выразилось зреющее в массах Стремление освободиться от классового угнетения. Автор знает: за бунтарем-одиночкой «придут люди лучше и умнее, и они-то уж сведут счеты с агами и судьями».

Такой взгляд на человека характерен для прозы Андрича, опубликованной после войны. Андрич не был исключением среди европейских писателей, которым опыт второй мировой войны и антифашистской борьбы по-новому открыл человека, его способность к самоопределению, к выбору пути. Этот сдвиг в понимании Андричем общественной роли личности, ее готовности вступить в борьбу с реакционными силами истории заметен и в повести «Заяц», и в рассказах «Письмо, датированное 1920 годом» (1948), «Запертая дверь» (1951), посвященных современной тематике, и в произведениях о прошлом — в повести «Проклятый двор» (1954), новеллах «Дом на отшибе» (опубликованы посмертно, в 1976 году).

«Проклятым двором» в одноименной повести названа стамбульская тюрьма, Одна из многих тюрем, где томились заключенные из разных краев обширной Оттоманской империи. Среди узников — виновные в крупных и мелких преступлениях и невиновные, такие, кто, как главный герой повести, ученый и мечтатель Чамил, не подходит под представление о добронамеренном обывателе. Бесконтрольный повелитель «проклятого двора» Латиф-ага убежден, что все люди в чем-нибудь виновны: «Здесь нет невиновных. Зря сюда никто не попадает. Раз переступил порог Двора — значит, виноват». Зло в повести «Проклятый двор» приобретает очертания определенные и жесткие — это тираническая власть, казалось бы, полностью подчиняющая себе человека. Но именно в этой повести дан новый для Андрича вариант поведения человека, столкнувшегося со злом.

Волновавшая Андрича трагедия человека, оказавшегося меж двух разобщенных миров, воплощена в повести в судьбе султана Джема; спустя много лет она повторяется в судьбе Чамила. Их участь трагична. У Джема, преданного близкими ему людьми, проведшего многие годы в плену, хватило, однако, гордой решимости выдержать все испытания и до конца остаться самим собой. И Чамил, узник «проклятого двора», не желает и не может отречься от себя. И тот и другой в положении безвыходном, но ни один из них не признает над собой силы зла, как признавали ее некоторые герои ранних рассказов.

Этим индивидуальным протестом в повести «Проклятый двор» не исчерпывается сопротивление злу.

Нетрудно заметить, что повесть вся складывается из рассказов различных персонажей. Чамил рассказывает фра Петару о султане Джеме, Хаим — о Чамиле, фра Петар пересказывает все, что ему запомнилось, некоему неназванному юноше, пересказывает несвязно, не по порядку, давая происшедшему свое толкование. История Чамила-Джема предстает как бы в системе зеркал, дробящаяся, не проясненная до конца, оставляющая простор воображению читателя. Такая повествовательная форма — «рассказ в рассказе» — часто используется Андричем (рассказы «Туловище», «Испытанье» и др.). В повести «Проклятый двор» это не только художественный прием.

Сказы, легенды, предания, были и небылицы Андрич всегда считал насущной потребностью души человека. В самых невероятных боснийских вымыслах он умел увидеть «историю живых людей и давно ушедших поколений» («Рассказ о слоне визиря»). Он показал, как рождаются эти сказы и предания, как они живут и воздействуют на сознание народа («Мост на Дрине»). В «Проклятом дворе» и небылицы Займа о его любовных победах, и доверительные рассказы подозрительного Хаима, и глубоко прочувствованная исповедь Чамила становятся явлениями подлинной жизни, отвергающей то давление на личность, которое оказывает на нее тюрьма. И дело не только в том, что узникам не остается ничего другого, чтобы сохранить духовную независимость. Без рассказа, без исторической памяти, связующей людей, жизнь стала бы намного беднее: «Что бы мы знали о чужих душах и чужих мыслях, о других людях и даже о себе самих, о других слоях общества, о незнакомых краях, землях, которых мы никогда не видели и вряд ли когда-либо увидим, если бы не было людей, в устной и письменной форме повествующих о том, что они видели или слышали и что в связи с этим думали и пережили?» Без таких повествований жизнь могла бы стать скучной описью разрозненных вещей. Такой, какая идет после смерти фра Петара: «Клещи большие, одни. Ножовка стальная, немецкая, одна…» Но от фра Петара осталось нечто более высокое и прочное, чем эти вещи, — его рассказ о человеке, не склонившемся перед злом.

Цикл новелл «Дом на отшибе» возвращает нас к тем ситуациям, мотивам, типам, которые отчасти уже знакомы по романам и другим рассказам Андрича. Один из маленьких самодержцев Боснии Али-паша, под конец жизни без видимых причин смещенный, подвергнутый унизительному наказанию и убитый; девушка-невольница, покончившая с собой накануне продажи; старый циркач, влюбленный в холодную и бессердечную канатную плясунью; чудаковатый сказочник… Каждый из этих людей, принадлежащих к разным эпохам, национальностям, вероисповеданиям, прежде всего — личность, неповторимая и цельная. Они оказываются в ситуациях, которых не в силах изменить, и все же каждый сохраняет верность себе, даже если за это приходится заплатить жизнью. Пристально рассматривая эти необычные и пестрые судьбы, Андрич старается выяснить, какой след оставили они после себя на земле.

Идея связи времен, выраженной не в безликом его движении, а в череде людских судеб, как звеньях одной цепи, главенствует в последней книге рассказов Андрича. Такая связь существует, считает Андрич, хотя она не всегда видна, хотя она сложна и причудлива. Воплощение этой причудливой связи — уединенный дом в старой части Сараева, где обитает автор-рассказчик и где его посещают призрачные собеседники, повествующие о себе. Старый дом — еще один образ-метафора. Его облик, в котором смешались разные эпохи и стили, противоречивые стремления его владельцев, говорит о непростых формах передачи исторического опыта.

Так же странно и неожиданно сплетается прошлое и настоящее в судьбах людей. Герой новеллы «Рассказ» эфенди Ибрагим, чудак, нищий сказочник, живущий в воображаемом мире своих удивительных историй, не похожих на окружающую действительность, может показаться выпавшим из реальной жизни. Но это не так. Его небылицы — своего рода протест против произвола властей, погубивших его отца. С молоком матери всосавший горечь сиротства и ненависть к убийцам, но не обладавший отцовским мужеством, Ибрагим ушел в вымышленный мир. В мире, о котором он постоянно рассказывает своим землякам, люди окружены уважением, никто никого не обижает, а все происходящее имеет благополучный конец. «В сказках прошла вся его жизнь, сама напоминающая сказку», — говорится в новелле. И все же эта жизнь оставила след, и след заметный. Сказочник давно похоронен на сараевском кладбище, а его истории передаются из уст в уста по всей Боснии и для многих «составляют часть действительности, более того, только в них действительность и получает свой настоящий облик и значение».

Иво Андрич. 1922 г

Никакая судьба, таким образом, фатально не ограничена собственным кругом, она обращена и в прошлое и в будущее. Все «живые люди и ушедшие поколения» незримо связаны между собой. Человек — каким бы он ни казался при жизни малозначительным — необходимое звено в цепи поколений, говорит Андрич своей последней книгой.

Послевоенные десятилетия — самый плодотворный период гражданской и писательской биографии Андрича. Если в 20—30-е годы, находясь на дипломатической службе, Андрич бывал надолго оторван от югославской литературной среды, то в новой, социалистической Югославии он оказался в гуще литературной жизни.

Он занимал множество литературных и общественных постов, участвовал во многих политических событиях государственного и европейского масштаба. Андрич — один из основателей Союза писателей Югославии и первый его председатель, депутат Скупщины Боснии и Герцеговины и Союзной Скупщины, действительный член Сербской Академии наук и искусств. Вместе с другими крупнейшими деятелями европейской культуры он стоял у истоков Всемирного движения сторонников мира, был делегатом конгрессов во Вроцлаве (1948) и Париже (1949). Борьба за мир неотделима от его понимания ответственности писателя перед обществом. «Каждый, — считал Андрич, — несет моральную ответственность за то, что он рассказывает, и каждый волен вести свой рассказ свободно. Но позволено, я полагаю, вместе с тем пожелать, чтобы рассказ, который рассказывает людям своего времени современный повествователь, независимо от формы его и темы, не был отравлен ненавистью, не был заглушён грохотом смертоносного оружия, чтобы он был движим любовью и ведом широким и ясным, свободным человеческим духом. Ибо рассказчик и его творение не служат ничему, если тем или иным способом не служат человеку и человечеству».

Вскоре после окончания войны Андрич посетил Советский Союз. Его очерки «Впечатления о Сталинграде», «На Невском проспекте» и другие, так же как и очерк «Двадцатое октября в Белграде», посвященный освободителям югославской столицы, проникнуты глубоким уважением к советским людям, внесшим решающий вклад в разгром фашизма.

До конца своих дней Андрич продолжал размышлять о тайнах человеческой личности и сложных связях человека с историей. Его произведения, нерасторжимо связанные с прошлым и настоящим его родины, отмечены мужественной трезвостью. Он не приукрашивал действительность, вызвавшую к жизни его произведения, в них много драматических и даже трагических ситуаций.

Цельность творчества Андрича основывалась на верности окружающему миру, полному противоречий и драматической напряженности. Вместе с тем по мере накопления исторического опыта созданная писателем картина мира прояснялась, ее элементы все явственнее группировались вокруг того главного, что определяло отношение Андрича к человеку и что писатель утверждал от первых книг до последних всей силой своего таланта. Это вера в то, что человек способен противостоять любому злу, если он опирается на разум, достоинство и нравственный закон.

Наталья Яковлева