Год 1740, февраль, 10 дня. Санкт-Петербург. Волынский у государыни.
Артемий Петрович даже обрадовался тому, что "молодая" пара шутов выжила. Императрица любила Буженинову и зла той не хотела. И от того, что в ледяном доме оказались меховые одеяла, она благодарила именно Волынского. А тот не отрицал сего. Зачем? Ежели, настоящий виновник того так и не признался.
Государыня приняла Волынского 10 февраля в своем кабинете и с его генеральным проектом о поправлении дел в империи ознакомилась.
— Дельно написано, Петрович, но не думаю, что воплотить сии прожекты возможно.
— Ежели, будет на то твоя воля, матушка-государыня, то сие возможно! — настаивал Волынский.
— Дак ты вспомни, кто меня на трон посадил, Петрович! Али забыл? Гвардия сиречь дворянство российское.
— В моем проекте роль дворянства отмечена, матушка.
— Ты не понял, Петрович, что тогда сие дворянство власти самодержавной возжелало! Думаешь, я не поняла, почему так сталось? Князь Дмитрий Голицын, глава Тайного совета верховного, задумал царям на Руси воли урезать. И знать могла его в том поддержать. Но среднее и мелкое дворянство — нет! А знаешь от чего сие? Знатный князь по рождению своему много чего имеет. И крепостных у него тысячи и возможности для карьеры. Вот как у тебя. А у мелкого дворянчика что? Погляди на гвардейцев многих. Чего есть то у них? Деревенька убогая на пять дворов. Такие в лаптях в столицу приходят. Токмо благодаря воле самодержца сей дворянин подняться может до верхов! От того им и надобна власть самодержавная. А ты что написал?
— Да я, матушка, про то и толкую! Стоит умных людей продвигать!
— Но ты в сем проекте царя Ивана Грозного ругаешь и говоришь, что подобное правление повториться не должно. Так? Али я не поняла чего?
— То верно, матушка. Правление Грозного было вредно для России, — согласился Волынский.
— А, знаешь ли, Петрович, что и меня с Грозным царем сравнивают? — императрица внимательно посмотрела на своего кабинет-министра. — Стало и мое правление — зло?
Тот сказал:
— То неправда, матушка-государыня. Ты милостивая царица. И токмо злые языки могут то сказать.
— Не лукавь, Петрович. Не лести я жду от тебя, но правды.
— Могу ли, и посмею ли соврать тебе, государыня?
— Не знаю того, Петрович. Хочу тебе верить и возвысить тебя желаю. Но есть в тебе нечто, что меня настораживает.
— Вернее меня нет слуги у тебя, матушка! — горячо заявил Волынский. — И я буду верен корени царя Ивана. В том надежу имей.
— Иди, покуда, Петрович! Я думать стану над проектом сиим. А тебе вот пока от щедрот моих. Возьми!
Императрица указала на шкатулку. Волынский взял её и сразу почувствовал тяжесть.
— В ней 20 тысяч рублей, Петрович! Они твои. Знаю, что долгов у тебя много и потому дарю тебе деньги для погашения оных!
— Благодарю тебя, матушка-государыня! — Волынский низко поклонился.
В этот момент в кабинет вошла без стука Буженинова. Она была чистой на этот раз, и на её лице и руках не было грязи. Волынский понимал, что совсем не дура была Авдотья Ивановна. Грязной она ранее хаживала, ибо так ей выгодно было. Нынче она княгиней стала.
— А вот и куколка! — улыбнулась императрица.
Буженинова метнула на Волынского ненавидящий взгляд и сказала:
— Волынка плохо играет матушка! Пора волынку выбрасывать.
Императрица засмеялась шутке. Артемий Петрович позеленел от обиды.
— Я матушка, знаю сплетни новые, — сказала Буженинова. — Много чего произошло за дни сии.
— Иди, Петрович. Служи верно, и я не забуду о тебе!
— А что до моего проекта, матушка?
— Я разберу его и подумаю. Иди, Петрович.
И выпроводила кабинет-министра. Уж больно царица любила свежие сплетни….
Год 1740, февраль, 10 дня. Санкт-Петербург. У герцога Бирона.
Герцог Эрнест Иоганн Бирон приказал слугам паковать вещи. Он был настроен решительно. Анна сама советовала ему ехать в Митаву. Он имел с императрицей разговор серьезный.
Анна искренне Бирона любила, и высылала его токмо из-за любви своей. Она так и говорила:
— Ты, Эрнест, ради сына нашего Карлуши и других детей Петра и Гедвиги твоих должен на Митаву отбыть. Я пока жива, то все ладно. Но ежели скоро помру?
— Курляндия от России зависит, Анхен.
— Но ты герцог там, Эрнест. И русские не смогут сожрать тебя там. А здесь они могут быть беспощадными. Волынский тебя сожрать желает и другие не лучше.
— Так защити меня!
— Что я могу если умру, Эрнест? Мне надобно на кого-то наследника оставить, что племянница в утробе своей носит. Родители его не годятся для того.
Но в полдень к Бирону в кабинет явился банкир Либман.
— Вы ваша светлость, куда-то собирались?
— В Курляндию!
— А я? — спросил банкир. — Что будет со мной и с теми, кто пользуются твоим покровительством, Эрнест?
— Лейба! Меня выгоняет сама императрица! Вчера она со мной говорила и предложила уехать! Могу ли я после такого остаться. Подумай Либман.
— Я много думаю о твоих делах, Эрнест. И тебе нельзя никуда ехать. Волынский скоро падет! И твоя звезда еще ярче засияет. Я, пока ты с Пьетро надирался вином, работал!
— А что с того, что мы выпили за спасение Пьетро? Да и за мое также.
— Сейчас не время для того, Эрнест. И не только моими заботами вам жить надобно!
— Не видно плодов твоих забот, Лейба. Волынский в большом фаворе. Ты знаешь, что вчера мне сказала царица? "Что с тобой будет, мой бедный Эрнест, когда меня не станет?" И затем спросила, смогу ли я мириться с Волынским? А знаешь, что сие значит? Анны не будет, и Волынский будет регентом.
— А ты знаешь, что это я подкинул одеяла в Ледяной дом? И теперь Буженинова на моей стороне. А Буженинова сила при дворе Анны Ивановны.
— И что? — вскричал Бирон. — Анна принимает Волынского у себя чаще меня за последние месяцы. Многие придворные теперь дежурят не у моих дверей, а у дверей Волынского.
— Это не надолго, Эрнест.
В кабинет к герцогу вошел Пьетро Мира. Того допускали до герцога беспрепятственно как и Либмана.
— А вот и наш Пьетро, — сказал банкир. — У него хватило времени посетить нас. Как чувствует себя сеньора Дорио?
— Она в моем доме. И Арайя её не получит! Хотя он затаился пока и не желает начинать скандал. Ведь он замешан в моем похищении. И знает, что я могу подать жалобу императрице.
— Но и место в придворной капелле она потеряла. Франческо уже представил императрице новую певицу, — сказал Бирон. — И я пока не могу тебе и ей ничем помочь, Пьетро.
— Это ничего. Мария под моей защитой и обойдется и без места в капелле. Возвращаться к Арайя ей опасно. Но я пришел в этот час к вам не за этим.
— А что случилось? — спросил Бирон шута.
— Анна только что принимала Волынского и была не довольна его проектом о поправлении дел в империи.
— Что я говорил? — вскричал Либман.
— Тогда я рано начал собираться в Курляндию. Эй вы! — он повернулся к слугам. — Давайте распаковывайте все обратно!
В кабинет вошел адъютант Бирона барон фон Бюлов.
— Ваша светлость! К вам прибыл вице-канцлер империи граф Андрей Иванович Остерман!
— Началось, — проговорил Либман….
Лейба Либман и Пьетро Мира удалились из кабинета герцога курляндского через запасной выход. Герцог не захотел, чтобы его гостей увидел Остерман.
Вице-канцлер империи вошел в кабинет своими ногами, хотя его привыкли в последнее время видеть передвигавшимся на коляске.
— Ваша светлость! — граф немного склонил голову перед герцогом.
— Вице-канцлер! — Бирон полонился Остерману ниже, чем тот ему. — Прошу вас садиться. Вот в это удобное кресло!
Герцог сам подвинул графу кресло. Вице-канцлер сел.
— Я рад вас видеть у себя, граф. И я вам не враг! — герцог устроился напротив Остермана.
— И я вам не враг, герцог. У нас с вами есть враги и посильнее и нам стоит объединиться. Иначе нас с вами сожрут, — честно высказался Остерман. — Я слишком долго служи при дворе, герцог. И меня не зря зовут оракулом!
— Но мое положение при дворе пошатнулось, граф. Я как раз собирался покинуть Россию, и уехать в Митаву.
— Этого вам делать не стоит, ваша светлость.
— Здесь у меня только врагов, хотя я не могу понять, чем я заслужил это! Эти русские для меня все еще загадка, сколь не пытался я их понять.
— Вы слишком были добры, герцог. Русским надобен кнут. Того, кто его держит, они бояться, а после смерти они его любят. То отлично понимал мой государь Петр Алексеевич.
— Но я не император, граф. Я только слуга императрицы. Как и многие.
— Против вас, герцог, сейчас стоят Волынский со своими конфидентами и партия принцессы Елизаветы Петровны. Но елизаветинцы сейчас слабы. Они пока лишь присматриваются к обстановке. А вот Волынский наоборот — силен. Вокруг него формируется кружек и русских вельмож и чиновников. Он опасен.
— Я это знаю и без вас, граф. Что вы предлагаете?
— Объединить мои и ваши усилия. И я поддержу ваши притязания на пост регента империи Российской.
— Вы? Вы добровольно откажетесь от поста регента для себя, граф?
— Я слишком стар, герцог. И пост регента мне не нужен. Мне нужно сохранить мое теперешнее положение и управлять внешней политикой империи. Вы можете дать мне слово, герцог, что оставите меня в должности вице-канцлера?
— Охотно, Андрей Иванович. Я весьма ценю вас как государственного мужа. Да и где найти человека достойного? Вы, если я стану регентом, останетесь вице-канцлером!
— Тогда союз меж нами заключен, герцог. И первое что нам надобно сделать — свалить Волынского. И с этим лучше вашего Либмана никто не справиться. Он ведь был у меня недавно. И это он предложил мне сей союз с вами.
— Либман?
— Я знаю, что вы не в курсе сих дел, герцог. Ваш банкир осторожен и хитер. Именно он сказал мне что мой Иоганн меня предал! Эйхлер, которого я поднял из грязи и столько ему дал! Подумать только!
Остерман заплакал. Бирон хорошо знал о способности Андрея Ивановича выдавливать из себя слезы, когда нужно. Сейчас вице-канцлер начал играть новую роль — обиженного и преданного учителя.
— А ведь Иоганн не русский, герцог! Чего его потянуло на сторону этого негодяя Волынского? Кстати, это вы подняли Волынского до нынешних его высот! И теперь он метит на ваше место!
— Виноват, граф, — развел руками Бирон. — Признаю, что не разглядел, кто такой Волынский. И он предал меня, также как Эйхлер предал вас. Но вы, насколько мне известно, от услуг Эйхлера пока не отказались?
— Нет. Еще не пришло время для сего, герцог. Этого выкормыша стоит арестовать вместе с его новым покровителем Волынским…
Так был заключен союз между герцогом Бироном и вице-канцлером Остерманом. Вокруг них стал сбиваться круг немецких вельмож при дворе, которые опасались усиления Артемия Волынского и боялись его проектов относительно немцев в России.
— Мы лишим Волынского поста кабинет-министра, герцог, — продолжал Остерман. — Но нам понадобиться новый человек на его место. И назначить его следует из русских. А то пойдут нехорошие слухи при дворе. А нам нет нужды давать оружие в руки партии Елизаветы Петровны.
— И кого бы вы посоветовали на место Волынского, граф? — спросил Бирон.
— Вашего старинного приятеля, герцог. Нашего посланника в Дании Михаила Бестужева-Рюмина. И пока его стоит отозвать в Петербург и дать ему чин действительного тайного советника* (*Действительный тайный советник — по "Табели о рангах" сей чин соответствовал чину обер-камергера, который в тот момент носил герцог Бирон).
— Но Михаил развратник и вор, граф. Можно ли его поднимать столь высоко. Я дано знаю Бестужева-Рюмина.
— Это ничего, герцог. Иногда с ворами приятно иметь дело. Вы этого еще не смогли понять, ибо не столь долго в России живете как я. Я ведь еще при Петре Алексеевиче служить начал.
— Я согласен на Бестужева-Рюмина, граф. Пусть он будет тайным советником. Но Волынского еще никто от должности кабинет-министра не отстранял. Сие может сделать только сама императрица.
Война с Волынским уже началась, граф. И Анна лишить его не только поста кабинет-министра, но и головы. Дайте срок….
Год 1740, февраль, 11 дня. Санкт-Петербург. Либман и Буженинова.
Авдотья Ивановна Буженинова, нынче ставшая Голицыной, по-прежнему, свою обязанность лейб-подъедалы исполняла. И они помнила услугу Либмана и всяческое содействие ему при дворе оказывала.
Она явилась в покои обер-гофкомиссара, как и было назначено. Там её уже поджидал Лейба.
— Вас никто не видел? — спросил Либман, закрывая двери за шутихой.
— Нет. Я могу быть незаметной. Не первый год при дворе живу.
— Как государыня приняла проект Волынского?
— Не хорошо. Не нравиться ей он. Они много с Волынским про сие спорили. Но то не главное. Не с тем пришла. Прознала я, что Волынский в своем дому родословное дерево рода своего нарисовать велел.
— И что с того? — не понял шутиху Либман. — Многие знатные особы родословные деревья рисуют.
— Не понял ты меня, а говорят что умный ты. На том дереве, что ему Гришка Теплов, намалевал, свой род Волынский от персоны некой древней выводит.
— И что сие за персона? — спросил банкир.
— Имени я не запомнила. И не в том дело. Главное, что получается — Волынский наш нынче родом самой императрице не уступит. А для чего оно ему? Может и сам он на корону империи метит, когда матушка помрет?
Либман ахнул. Ай да шутиха! Вот где заковырка на которой Волынский споткнется, да и шею себе на том сломает!
Год 1740, март, 5 дня. Санкт-Петербург. Кляуза.
Андрей Иванович Ушаков, генерал и начальник Тайной розыскных дел канцелярии немало кляуз и доносов на своем веку прочитал. Но то, что принес ему обер-гофкомиссар Либман, выходило за рамки даже для Ушакова.
— Я знаю про то, что герцог Бирон коему вы служить изволите, не любит кабинет-министра Волынского. Но сей кабинет-министр особа высокая. До него нынче руками не достать.
— Вы хорошо слышали что я вам рассказал, господин Ушаков?
— Вы обвиняете кабинет-министра в страшном преступлении, господин обер-гофкомиссар.
— Не токмо обвиняю, господин генерал, но доказать то могу. Кабинет Министр Волынский заказал свое генеалогическое древо. И древо сие некий маляр Гришка Теплов на его стене в его дому изобразил. И род свой Артемий Волынский выводит от некого Дмитрия Боброка-Волынского, что в боярах еще при Дмитрии Донском состоял. А стало быть, род свой древне Романовых почитает.
— То не преступление, господин Либман. Многие князья свои роды от Рюриковичей и Гедиминовичей ведут. А те рода древнее рода Романовых будут.
— Но кабинет-министр Волынский не имеет отношения к Боброку-Волынскому и на то я отписку из Академии наук имею. В "Бархатной книге дворянства российского" написано, что род от Дмитрия Боброка-Волынского ведомый пресекся еще в середине века XVII-го.
— И что с того? В чем здесь государсвенная измена, господин Лтбман, — все еще ничего не мог поняять Ушаков.
— Артемий Волынский желает до власти дорваться высшей токмо монархам положенной. Он свою родсловную поддельную состряпал и затем став регентом и в императоры себя предложит! Царской власти он жаждет, а матушка-госыдараня ему верит. И для того верных престолу людей он извести желает.
Либьман бросил на стол мешочек.
— Что сие? — спросил Ушаков.
— Яд цикутой зовомый! И принадлежит сие кабинет-минитру Волнскому и хотел тем ядом он герцога Бирона отравить. Мои люди сие добыли! И я почел догом своим вам сие предать яко охранителю устоев державных.
— Сие верно. Я здесь матушкой императрицей поставлен блюсти покой империи! И по сему делу я следствие учну. Но как сей мешочек в кабинет-министру пришить?
— Да не в мешочке с цикутой дело, генерал. Черт с ним с мешочком. Я его просто так вам показал. Но неужели мне учить вас как такие дела вести.
— Учить меня не надобно, господин обер-гофкомиссар. Но дела противу персон великих вести не просто. И поддержка мне при дворе надобна.
— То я вам обеспечу, генерал. Кое-кто из кувыр коллегии вам помощь окажет в нужный час.
— Вон как? Это не плохо, — Ушаков понял, что говорит Либман о Бужениновой. — Но начать мне с чего?
— Много чего может вам кабинет-министра камердинер доложить. Да и Теплов Гришка, что древо малевал на стенах дома Волынского, кое-что знает. И Татищев Васька, прохвост и вор известный, что оное древо для Волынского составил.
— Я велю принять меры к тому. И благодарю вас, господин Либман, что донесли о злодействе сем.
Либман после этого откланялся. Ушаков срочно вызвал своего секретаря Ивана Топильского. Тот я вился по зову начальника.
— Все, что есть у тебя, Ванька, бросай. У нас кляуза на кабинет-министра Волынского. Чуешь, каким делом пахнет?
— Волынский в фаворе у государыни, Андрей Иваныч. Опасно с ним связываться.
— Ништо! Он в заговоре против государыни виновен! Но дело надобно с хитростию учинать! То разумей, Ванька!
— С хитростию, дабы сам Волынский пока ни про что не догадался?
— Да. Надобно его камердинера изловить на улице и тайно сюда доставить. Он у меня соловьем заливаться станет, и я стану на Волынского сказки пыточные писать.
— Завтра же камердинер Волынского будет у нас, Андрей Иванович. Возьмем так, что ни одна собака про сие не узнает.
Копать под Артемия Петровича начали…
Год 1740, март, 5 дня. Санкт-Петербург. Встреча на улице.
5 марта года 1740-го Пьетро Мира повстречал Франческо Арайю на улицах Петербурга. Капельмейстер хотел мимо пройти, словно видел шута впервые, но сам Пьетро того не дал ему. Он подошел к сеньору Франческо и поздоровался с ним:
— Здравствуйте, сеньор капельмейстер! Давно я вас не видел! Не сталкивала меня с вами судьба.
— Сеньор шут? — спросил тот, словно только заметил Пьетро.
— Пьетро Мира к вашим услугам дорогой земляк, — Мира перешел на русский язык. — Неужто итальянская речь вам не понятна?
— Вам что-то надобно от меня? — по-русски ответил Арайя. — Девка Мария уже у вас проживает, и мне до неё никакого дела более нет.
— Да от того, что трогать Дорио вы боитесь, сеньор Арайя. Ведь она у вас нашла яд, коим герцога Бирона отравить желали.
— Сие ваши выдумки, господин шут. И мне более с вами говорить не о чем.
Арайя думал уйти, но Пьетро задержал его:
— Погодите, сеньор. Я ведь вам не все сказал. Я не желаю вам зла, несмотря на то, что вы много раз покушались на мою жизнь. Но не заставляйте меня доносить на вас!
— Доносить? — Арайя побледнел.
Капельмейстер знал, как страшна в последнее время императрица в гневе. А его наверняка с тем похищением шута Пьетро Мира втянули в опасную игру. Де ла Суда работает на Волынского. А Волынский в последнее время против Бирона интригует. И сия интрига ничего хорошего сеньору Франческо не сулит.
— Именно так, сеньор Арайя. И мне надобно знать, кто вас надоумил меня похитить. Ведь это не вы послали ко мне Варвару Дмитриеву? И если вы просто все расскажете, то о вашем участии в заговоре будет забыто.
— Я не участвую ни в каком заговоре! Я музыкант, а не заговорщик! И прибыл я в Россию не для заговоров!
— Тогда скажите мне, кто вам приходил? И кто советовал меня похитить?
— Это был Жан де ла Суда!
Мира едва не закричал от радости. Де ла Суда! Конфидент Волынского! Вот она цепочка, о которой говорил Либман….
Год 1740, март. Санкт-Петербург. В Тайной розыскных дел канцелярии.
Ушаков лично вел допрос камердинера Волынского. Дело было слишком серьезное, чтобы кому-то его доверять. Тот говорил много и признавался во всем. Его лишь один раз на дыбу вздернули и он "запел". Но Ушакову был надобен "заговор противу государыни".
— А скажи мне, Иван, кто на дому у господина твоего собирался почасту?
— Дак многие бывали у него, ваше превосходительство. Мое дело малое. Холоп я барина моего. Чего я сделать то мог? — глотал слезы камердинер.
— Но кто более всего бывал в доме барина твого?
— Его сиятельство граф Мусин-Пушкин бывал часто
— Президент коммерц-коллегии? Топильский записал сие?
— Точно так, Андрей Иваныч! Записал. Президент коммерц-коллегии граф Мусин-Пушкин, — отозвался писавший пыточные сказки Топильский.
— Еще кто? Далее сказывай! — приказал камердинеру Ушаков.
— Часто бывали архитектор Петр Еропкин, офицер горного департамента Андрей Хрущев, адмирал Федор Соймонов, секретарь кабинетный Иоганн Эйхлер, да переводчик кабинета министров государыни Жан де ла Суда. Еще и статский советник Василий Татищев бывал почасту.
— И что говорили они про государыню?
— Дак много чего говорили. Я слышал как на даче у барина моего адмирал Соймонов царицу Мессалиной назвал.
— Мессалиной? — переспросил Ушаков. — Сие кто такая? Что за имя? Топольский?
— Не могу знать ваше превосходительство, — ответил тот.
— Мессалина сие женщина такая в Древности в Риме проживала. И известна была сия особа распутством своим, — пояснил холоп Волынского.
— А те про сие откель ведомо? — спросил Ушаков.
— Да барин меня грамоте учил и по-французски я разумею и по-немецки. И от того я многие книги иноземные читал. И про Мессалину мне ведомо, — честно ответил крепостной Волынского.
— Стало быть, Соймонов про государыню сказал, что она баба распутная. Так? Так понимать слово "Мессалина" надлежит?
— Да, — согласился крепостной. — То адмирал и имел в виду!
— Так и запиши, Топильский, назвал государыню императрицу "непотребной девкой" и "гулящей женщиной". А ты, голубь мой далее говори!
— Дак чего говорить?
— Кто еще изменные речи говорил? Вот скажем Еропкин? Что он на слова Соймонова сказал? Заступился ли за честь государыни-матушки, как верноподданному положено?
— Нет. Он на то ничего не возразил.
— Стало быть, он с теми словами был согласен? Стало быть, и он наше всемилостивую государыню назвал "непотребной девкой" и "гулящей женщиной"? Да за такие слова "слово и дело" надобно орать было!
И Топильский записывал, так как надобно было. Скоро Ушаков государыне свой доклад представит. И тогда ему позволят брать иных людишек по делу сему. И слова холопа Волынского подтверждение найдут….
Следующим Ушаков велел привести к нему Гришку Теплова. Того и пытать не стоило. Он сразу стал на вопросы отвечать. Рассказал, как родословное дерево на стене в доме Волынского малевал и золотом фамилии его предков украшал.
— А что тебе говорил Волынский? — спросил Ушаков.
— Дак говорил дабы работал хорошо.
— А ежели тебя, голубя, на дыбу вздернуть! Тогда станешь вспоминать?
Теплов задрожал.
— Говори по добру, — заговорил Ушаков.
— Дак чего говорить-то?
— Отчего он велел тебе древо его родословное тако писать? Он как почитал род свой?
— Говорил что не ниже царского род Волынских! — выпалил Теплов. — Я то вспомнил. Так и сказал, что, де, род Романовский ниже его рода стоит, ибо от самого Боброка-Волынского корень свой кабинет-министр ведет.
— Вот! Пиши Топильский. Все дословно пиши! Чуешь, дело какое? Вот где корень изменный сокрыт! Род свой превыше царского возвеличивал. Говори далее.
— Говорил при мне кабинет-министр, что де надобно, раскопки на поле Куликовом учинить.
— Для чего сие? — спросил Ушаков.
— Хотел свидетельства битвы русских с татарами на том месте искать!
— Пиши тако! — Ушаков повернулся к Топильскому. — Святотатственно желал кости погибших христиан из земли вынуть.
— Записал, ваше превосходительство!
Затем Ушаков выведал, кто родословную для Волынского готовил. Он уже знал, что сделал сие статский советник Татищев, но подтверждение того ему потребно было. И Теплов наклепал на Татищева.
На следующий день Ушаков приказал Татищева арестовать и в подвалы Тайной розыскных дел канцелярии доставить. Так был взят первый конфидент Волынского.
Татищев был персоной не каким-то крепостным, али художником. От него дело Волынского должно на полный ход было раскрутиться.
Императрице сразу про сие доложили, и она Ушакова строго спросила для чего он непотребство учинил. Генерал царице свой доклад тогда и представил. Дело изменное, каверзное. И царица все как было оставила. Не раз ведь Андрей Иванович услуги её трону оказывал….
Действительного статского советника Татищева посадили на стул перед Ушаковым. Андрей Иванович не хотел его пытать. Он рассчитывал поразить воображение Василия Никитича видом пыточного застенка. И это ему удалось.
— Ты, мил человек, коли сюда попал, так правду говорить должен, — мягко проговорил Ушаков.
— Я действительный статский советник!
— А я про то знаю, мил человек. А ты, видать, не понял кто я. Андрей Иванович Ушаков, — представился генерал.
Но Татищев и сам знал кто перед ним. Кто при дворе не знал генерала Ушакова — главного инквизитора империи.
— Так вот, голубь мой, что скажу тебе. Ты мне все рассказать про измену кабинет-министра Волынского должон. Я ведь на дыбу тебя вздергивать не хочу. И зла тебе не желаю. Коли расскажешь все по чести, то ничего тебе не будет.
— Про кабинет-министра Волынского? Да вы в своем уме ли, генерал? Артемий Петрович правом личного доклада императрице наделен!
— И у меня грешного то право имеется. И имеются у меня сказки пыточные, где заявили людишки некие, о словах злокозненных, что Волынский про государыню молвил. И про его намерение стать регентом мне известно, а затем после смерти государыни и корону на себя примерить он вознамерился. Все то я знаю. А ты среди конфидентов Волынского состоял!
— Мы с Артемием Петровичем готовили шествие народов к свадьбе шутов, дабы взоры её потешить!
— То мне ведомо! И не про сие тебя спрашивают. Кто собирался у Волынского в доме? Про что говорили?
— В доме Артемия Петровича собирались многие люди, и они не говорили ничего изменного противу великой государыни.
— А тогда за чем ты составлял генеалогическое дерево для Волынского? Свидетели показывают, что Волынский хотел род свой превыше царского поставить. Он от самого Боброка-Волынского себя производил! Но многим ведомо, что сие есть ложь! И ты, той лжи способствовал! Скажи, с какой целью?
— Родословное древо рода Волынских я составлял, но в том деле нет ничего преступного.
— Величаться перед царями родом своим? Али ты и сейчас станешь утверждать, что Волынский от боярина Дмитрия Боброка-Волынского воеводы великого князя МосковскогоДмитрия Донского происходит?
Татищев хорошо знал, что это не так. Род Боброка-Волынского давно пресекся, и Артемий Петрович не имел к тому роду отношения. Но он заказал Татищеву составить свою родословную именно от Боброка! А сейчас из-за этого Ушаков его на плаху пошлет. Он умеет изменные дела раскручивать!
— Стало быть, то, что ты подложную родословную для Волынского составил ты признаешь? — спросил Ушаков.
— Некие предки кабинет-министра затерялись и потому я…, - навал оправдываться Татищев.
— Признаешь, стало быть? — настаивал Ушаков.
— Признаю. Родословная рода Волынских была мною не верно составлена!
— Топильский! — Ушаков снова повернулся к помощнику. — Пиши со слов статского советника, он родословную рода Волынских составляя, нарочно Волынского сверх меры величал, дабы он мог род свой превыше императорского поставить!
— Но я ничего такого не сказал, генерал! — вскричал Татищев.
— Но ты только что признался!
— Я сказал, что родословная рода Волынских была мною не верно составлена! Но не говорил, что род Волынского превыше императорского ставил!
— Дак в том уже многие повинились, статский советник! Ты погляди на наши сказки пыточные. Грешка Теплов, что твою родословную на стенах дома Волынского малевал, все поведал мне по чести. Камердинер Волынского, холопь его, про барина все рассказал. А ты темнишь. И тем свою голову губишь. Я ведь тебе зла не желаю.
— Ваше превосходительство, — подал голос из своего угла Топильский. — дайте мне все статскому советнику пояснить.
— Давай! — махнул рукой старый генерал. — А я покуда пойду. Время обеденное. Про то мне старику забывать не следует. А вы поговорите. Но ежели статский советник и далее темнить станет, то дыбы ему не миновать.
Когда Ушаков ушел Иван Топильский взялся за Татищева. Он знал, что этого чиновника ему удастся разговорить. Он видел крепких людей немало. Но сей был жидковат.
— Удивляюсь я вам, господин Татищев. Для чего упорствуете? С Волынским кончено. И измена его государыне будет доказана. Зачем вас с ним гибнуть?
— Но что же делать?
— Повиниться во всем. Вы ведь, составляя родословную, могли и не знать для чего она Волынскому? Так? И вина ваша небольшая. Но, повинившись, вы перед императрицей себя обелите. И голову свою, и имения свои, и чин свой сохраните.
Татищев понял, что его загнали в ловушку. Выбора у него не было….
Год 1740, апрель, 1 дня. Санкт-Петербург. В доме Волынского.
Артемий Петрович понял, что его положение при дворе пошатнулось. Императрица почти не допускала его до себя. Он знал, откуда ветер дует. Вчера только Иоганн Эйхлер ему про сие говорил приватно.
Он узнал от Остермана что Ушаков и Либман плетут против него козни. И скоро петля на его шее затянется.
— Тебя, Артемий Петрович, обвиняют в том, что ты на монаршую власть покушаешься. И что корону для себя желаешь заполучить.
— Что за ерунда? Никогда я про сие не мечтал даже, — Возмутился Волынский.
— Но на тебя такие клязузы уже составили. У Ушакова в подвалах. Татищев на тебя показал, — понизив голос до шепота, сообщил Эйхлер. — Он твое родословное древо составлял. И показал, что оное тебе понадобилось для возвышения рода своего превыше рода Романовых!
— То сведения верные? — спросил Волынский.
— Куда вернее. От самого Остермана сие узнал. Он мне верит и от меня не таиться. Тебе надобно самому к императрице идти! Через два дня на куртаге подай ей жалобу на врагов своих!
— Ты прав. Стоит сие сделать! А то сожрут меня с потрохами. А ты слушай, чего у Остермана болтают в доме.
— Будь в надеже, Петрович. Я с тобой до конца.
И стал Волынский готовиться к тому. Что и как сказать императрице дабы врагов очернить, а себя обелить.
Год 1740, апрель, 1 дня. Санкт-Петербург. В доме Остермана.
Андрей Иванович Остерман принял господина Лейбу Либмана. Он понимал, что их интрига против Волынского дошла до критической точки. Именно в сии апрельские дни все и должно было решиться.
— Рад вас видеть, Андрей Иванович, и желаю относительно дела нашего новости узнать. Все ли готово?
— И я рад вам, гере Либман. Прошу вас садиться. Желаете кофе?
— Мне не до кофе, граф. Что по делу? Вы сказали Эйхлеру все, про что я вас просил?
— Да, — ответил Остерман. — Эйхлер уверен, по-прежнему, что я ему полностью доверяю. И я все новости по делу Волынского при нем и выложил. И он пошел про сие своему конфиденту докладывать.
— То верно?
— Мой слуга проследил его до самого дома кабинет-министра Волынского.
— Отлично! — вскричал Либман. — Все идет как и задумано, граф. Значит, на ближайшем куртаге императрицы мы будем иметь честь видеть и кабинет-министра!
— Это так! Но что вы сделаете далее, гере Либман? — спросил банкира Остерман.
— Далее в действие вступает персонаж наиглавнейший, шутиха Авдотья Ивановна Буженинова. Она и нанесет Волынскому окончательный удар. Мне главное дабы Волынский захотел свою персону перед государыней обелить. И он сие благодаря вам, граф, сделает.
— А если нет? Если что-нибудь сорвется?
— Не дай бог, граф. Тогда Волынский снова может вывернуться и по нам удар нанести! И потому я поспешу к Бужениновой.
Когда Либман ушел, Остерман откинулся в кресле и подумал какой умный человек этот еврей. Такой может сам политику России делать….
Год 1740, апрель, 3 дня. Санкт-Петербург. При дворе. Волынский и Буженинова.
Маркиз де ла Шетарди посол короля Франции при русском дворе сразу понял, что дни Волынского сочтены. Француз чувствовал малейшие изменения в коньюктурах придворных. Он написал во Францию кардиналу Флери о том, что кабинет-министра можно списать со счетов.
Анна Ивановна в тот день чувствовала себя лучше и болезнь её временно отступила. Рядом с ней был Бирон.
Светлейший герцог Курляндии и Семигалии оделся в камзол и кафтан красного бархата, того же цвета что и платье императрицы. Его новый черный завитой парик, присланный из Парижа, ниспадал на плечи. В руках у герцога была легкая трость с лентами.
Шетарди про себя отметил, что звезда герцога Бирона снова ярко взошла на придворном небосклоне. А сие совсем не устраивало Францию. Кардинал Флери не просто так послал именно его в Россию и не простит ему провала. И тогда карьера маркиза закончиться. И что ему делать тогда? Возвратиться в свое имение? Нет! Маркиз сделает все, и Бирон также падет. Анна скоро умрет и тогда начнется большая игра!
Анна седа на трон и повернула голову к Бирону:
— Эрнест, ты так желаешь ареста Волынского? Скажи честно.
— С чего ты взяла, Анхен? Я не мстителен. И совсем не я веду следствие по его делу.
— Ушаков мне представил экстракт из дела Волынского. И в том экстракте 67 страниц! И Ушаков в нем указал одним из пунктов, что Волынский допустил оскорбление персоны твоей.
— Но ты про сие давно знаешь, Анхен! Про то дело тебе известно было уже на следующий день, после того как Волынский побил в моей приемной Тредиаковского.
— Тогда я в сие дело не вникала, герцог. Задурил мне голову кабинет-министр.
— И что ты решила, Анхен?
— Волынского надобно арестовать и дело его расследовать со всем тщанием комиссией особой. Ведь я думала ему будущего наследника доверить! Но он про себя думал, а не про род мой! Того простить не могу. И я думала тебя той новостью порадовать, друг мой.
— Анхен! Я не желаю в то вмешиваться. Вот Либман мой, тому порадуется. А я желаю дабы Волынского лишь от его должности отрешили. Пусть он престанет быть кабинет-министром твоим и обер-егермейстером двора твоего! И все. Мне его голова не нужна!
— И я так думаю, Эрнест! — громко сказала Анна, обрадовавшись. — Я ведь проверяла тебя, герцог. Кровожадность мне не надобна нынче. Устала я, Эрнест.
— А я никогда кровожадным и не был, Анхен. Но боюсь, тебя вынудят его арестовать и казнить.
— Посмотрим! Ну и хватит про Волынского. Не стоит сейчас про это, Эрнест. Не порти мне настроение. Я желаю шутов своих послушать. Пусть распотешат меня.
Бирон понял, что он прав. Императрица еще не решила, что делать с Волынским. И теперь все сделает активность Либмана и Ушакова. А они уже были готовы Волынского разорвать аки волки голодные…
Граф Рейнгольд фон Левенвольде в сей день явился во дворец совместно со своей любовницей Натальей Лопухиной, урожденной фон Балк. Новое возвышение Бирона его порадовало. Положение Левенвольде при дворе зависело от Бирона.
Рейнгольд, не то что его умерший брат Карл, высоко не метил. Положение обер-гофмаршала двора её императорского величества его вполне устраивало. Денег Анна для него не жалела и ежели долги у Рейнгольда возникали, то она всегда платила их, памятуя его прошлые заслуги.
Рейнгольд наследовал от старшего брата титул графа и был, как и тот, страстным игроком в карты. Сегодня на куртаге он выиграл 50 тысяч золотых, и настроение у него было просто прекрасное….
Явился на куртаг императрицы и Артемий Петрович Волынский, кабинет-министр и обер-егермейстер, хотя его не звали. Но и от двора его пока никто не отлучал, и императрица опалы на него не накладывала.
Волынский оделся по-простому в черного бархата кафтан без позументов и орденов. Он гордо вошел и, проходя мимо стола карточного, задел стул, на коем сидел граф фон Левенвольде.
Волынский даже не извинился. И тогда Рейнгольд вскочил на ноги и окликнул его:
— Господин Волынский!
Артемий Петрович повернулся к Левенвольде:
— Что вам угодно, граф? — спросил он.
— Вы толкнули мой стул и помешали моей игре, сударь.
— Вот как? — Волынский нагло усмехнулся. — Я готов дать вам сатисфакцию если вам угодно, сударь. Пришлите своих людей ко мне домой завтра и они обо все договорятся.
— Как вам будет угодно, сударь.
Волынский прошел далее и приблизился к трону государыни. Он поклонился, царице и та кивнула ему в ответ. Но ничего ему не сказала и снова повернула голову к герцогу Бирону.
Волынский был оскорблен пренебрежением Анны Ивановны. Она ставила разговор с Бироном выше разговора с ним. Но ничего. Он подождет и все что надобно царице выскажет!
Волынский отошел от трона и позвал Квасника:
— Эй! Квасу мне!
Квасник поспешил исполнить приказание кабинет-министра и поднес тому кружку вишневого квасу на серебряном подносе. Хотя шут прекрасно знал, что кабинет-министр вишневого терпеть не мог. Он пил только хлебный квас с хреном. Но так приказала ему сделать жена, Авдотья Ивановна.
Кабинет-министр кружку от Квасника принял, отхлебнул и скривился.
— Ты чего мне дал, дурак? — громко спросил он шута. — Али не ведаешь, что я пью хлебный квас с хреном, а не сей?
Он выплеснул жидкость из своей кружки в лицо шута. Затем он хотел ударить Квасника кружкой, но рядом с ним возникла Буженинова, жена Квасника.
— Али не угодил тебе чем, сударик, мой муженек? — спросила она руку задержав и кружку отобрав у кабинет-министра. — Так не со зла он. Сам видишь, батюшка. — она повернулась к мужу. — А ты не столбей, друг мой, принеси его высокому превосходительству новую кружку!
Тот принес кружку квасу хлебного. Буженинова схватила её и поднесла к рукам Волынского. То хотел её принять, но шутиха, вдруг, выплеснула содержимое в лицо кабинет-министра! Такого при веселом дворе Анны Ивановны никто никогда не делал из шутов.
Все вокруг замерли, включая Анну Ивановну и Бирона.
Волынский ничего подобного не ожидал и потому смешно закашлялся. Затем он матерно облаял Буженинову и хотел её подбить. Но на защиту супруги стал Голицын-Квасник. А был шут хоть и унижен, но статью и силой его господи не обидел.
Шут оттолкнул Волынского от жены и был готов с ним драться. Волынский задыхался от бешенства и схватился за шпагу! Он хотел проткнуть шута. Но тот также вытащил свой шутовской не заточенный клинок.
Голицын ведь ранее больше 10 лет в армии служил и со шпагой знал, как управляться. Он отразил нападение кабинет-министра.
Фельдмаршал Миних понял, что шутка стала опасной, и схватил Волынского за плечи. Он прошептал:
— Опомнитесь! На вас смотрит государыня! С кем вы драку затеяли!
Анна строго произнесла:
— Артемий Петрович! Ты чего это себе позволяешь в присутствии моем?
— Государыня! Я оскорблен шутихой вашей! И сей шут, ничтожество под ногами, осмелился…..
— Дак он жену свою защищал, Петрович. Не гневись на него! А нынче не срамись более. Хватит тебе с шутом драться. Ты все же мой кабинет-министр и обер-егерместер пока. Иди домой, Аретмий!
Волынский поклонился и удалился. Он был уничтожен! Его карьера навсегда при дворе была завершена. И уничтожил его не Бирон, не Остерман, не Ушаков, а его всего лишь шутиха Буженинова, некогда камчдалака безродная…..
Год 1740, июнь-июль. Санкт-Петербург. Арест и казнь.
Дабы не утомлять читателя подробностями следствия по делу Волынского и конфидентов его скажу только самое главное.
Кабинет-министр Волынский был арестован, по именному указу императрицы Анны Ивановны в коем сказано было:
"Мы, Анна, императрица и самодержица всероссийская, Московская, Киевская, Владимирская, Новгородская, царица Казанская, царица Астраханская, царица Сибирская…. и прочая, и прочая, и прочая, повелели нашего кабинет-министра и обер-егермейстера Артемия Волынского арестовать. Понеже дерзнул сей Артемий Волынский, своей самодержавной государыне императрице, советы подавать, и дерзнул в покоях светлейшего герцога Курляндского Эрнеста Ягана Бирона насилие над пиитом нашим Василием Тредиаковским учинить.
Такоже дерзнул наш кабинет-министр и обер-егермейстер Артемий Волынский, величать себя превыше величества императорского, и многие другие проступки непорядочные в управлении дел Наших на него показаны…"
После ареста Волынского была назначена комиссия для рассмотрения и разбирательства дела сего из следующих лиц: генерала Александра Румянцева, генерала князя Василия Репнина, генерала Андрея Ушакова, генерала Петра Чернышова, генерала Никиту Трубецкого, тайного советника Александра Нарышкина, тайного советника Иван Неплюева.
И приговорили они Волынского, и конфидентов его, по делу с ним заарестованных, к следующим наказаниям:
"Кабинет министра бывшего Артемия Волынского посадить на кол и тако держать его до смерти, дабы мучительной кончиной сей смог искупить он вины свои перед государыней.
Конфидентов его Хрущева, Соймонова, Еропкина, Мусина-Пушкина лишить языков, затем четвертовать через топор, после чего рубить им головы.
Эйхлера Иоганна колесовать, а затем казнить через головы отсечение.
Жана де ла Суда казнить через отсечение головы.
Имущество подлежавших казни преступников надлежит конфисковать в пользу государыни нашей матушки".
Но императрица Анна жестокого приговора не утвердила. Повелела она:
"Артемия Волынского на кол не сажать, а отсечь ему топором правую руку и затем отделить его голову от тела.
Хрущеву и Еропкину языков не урезать, не четвертовать, а просто отрубить головы топором.
Графу Мусину-Пушкину язык не усекать, а отрезать лишь кончик его. Потом графа не казнить смертию, но сослать его в Соловецкий монастырь, где держать до смерти в подземелье.
Адмирала Федора Соймонова бить кнутом, после чего выслать в Сибирские рудники на каторгу вечную.
Иоганна Эйхлера бить кнутом и выслать в Сибирь.
Жана де ла Суду от бития кнутом избавить и бить его плетьми, и после того выслать в Сибирь".
27 июля 1740 года состоялась казнь Артемия Петровича Волынского кабинет-министра и обер-егерместера, и конфидентов его: Петра Еропкина- архитектора, Андрея Хрущева — горного ведомства офицера, графа Платона Мусина-Пушкина — коммерц-коллегии президента, Иоганна Эйхлера — кабинета министров секретаря, Жана де ла Суда — кабинета министров второго секретаря и переводчика.
Жара тогда была страшная, словно сама природа возмутилась казни. На эшафоте стояла плаха и скамьи для сечения кнутом. Стояли в готовности палачи и их подручные.
Доставили к месту казни осужденных, под крепким гвардейским караулом. Был зачитан указ государыни императрицы. Волынского первым подняли на эшафот. Ему отсекли правую руку, затем голову. И сию голову плач поднял на волосы и показал толпе.
Затем подняли на плаху Хрущева. И его голова скатилась в низ. И её палач показал народу.
Пришла очередь архитектора Еропкина. Срубили и его голову.
Затем били кнутами нещадно Эйхлера, Соймонова и Мусина-Пушкина, секли плетьми де ла Суду. И после погрузили тела битых, но освобожденных от казни конфидентов, на телеги и развезли их к местам дальнейшего пребывания.
Волынский пал и с русской партией при дворе Анны Ивановны было покончено. Пришло время герцога Бирона править империей….
Конец второй части.