Лев Маневич

Имя Льва Маневича стало раскрыто только через двадцать лет после смерти — 20 февраля 1965 года, когда Льву Ефимовичу было присвоено звание Героя Советского Союза. В то время, как бы восстанавливая справедливость, Золотые Звезды стали давать тем, кто совершил подвиги во время Великой Отечественной войны, но не был своевременно отмечен, а также, заодно, и некоторым из участвовавших в войне военачальников, партийным и государственным деятелям… Однако полковник Маневич на той войне не был, да и вообще прямого отношения к ней не имел, хотя немало сделал для повышения боеспособности и технической оснащенности будущей армии-победительницы. Лев Ефимович был военным разведчиком, резидентом Разведуправления штаба РККА в Милане — еще задолго до 41-го года.

Героическая и необычная судьба «Этьена» (оперативный псевдоним Маневича) сразу же нашла свое отражение в очерках на страницах «Правды» и «Красной звезды», а вскоре и в неоднократно переизданном, переведенном на многие языки романе Евгения Воробьева «Земля, до востребования». Однако все публикации имели один существенный недостаток: происходившие события в них были смещены во времени ровно на пять лет.

Маневич родился 20 августа 1898 года в городе Чаусы Гомельской губернии, в многодетной семье, как тогда говорилось, мелкого служащего. Старший брат Яков, член РСДРП, после 1905 года эмигрировал в Швейцарию, а через несколько лет друзья привезли к нему Льва — потому как жить в Цюрихе, разумеется, было гораздо лучше, нежели в Чаусах. Юноша закончил техническое отделение Женевского колледжа, изучал языки — как сказано в личном деле «Этьена», «знает французский язык, частично немецкий и английский». Познакомился и с реалиями европейской жизни.

В 1916 году Маневич возвратился в воюющую Россию и уже в феврале 1917-го надел солдатские погоны — шла Первая мировая война, в которой он, очевидно, участвовал. К сожалению, об этой странице биографии Льва Ефимовича сведений нет.

В апреле 1918 года он вступил в Красную Армию. В составе интернационального полка Бакинского Совета участвовал в подавлении контрреволюционного восстания; был комиссаром бронепоезда, командиром Коммунистического отряда, заместителем начальника оперативного отделения штаба 1-го Кавказского корпуса; в 1919–1920 годах участвовал в боях против войск Колчака и повстанческих формирований в Самарской и Уфимской губерниях.

Русской кровушки в Гражданскую и белые и красные не жалели. Можно вспомнить, как бывший гвардейский поручик Тухачевский травил газами мятежников на Тамбовщине. Вот и Маневичу однажды была поставлена задача окружить село и уничтожить находившуюся там банду. Казалось бы, что ему, родившемуся в еврейском местечке и воспитанному в Швейцарии, до этих мужиков, запутавшихся в реалиях революции и взявшихся за оружие? Однако Лев Ефимович оставил отряд в лесу и, предупредив, что должен вернуться через час, пошел безоружным — маузер все равно бы не спас — в мятежное село. Не нужно объяснять, насколько велик был его шанс оказаться повешенным. Но ведь пошел, поговорил с народом и через час вывел банду из села, обратил ее на сторону новой власти!

В этой ситуации проявились сразу несколько присущих Маневичу качеств — от бесстрашия и всепобеждающей убежденности в правоте своего дела до самоотверженного, жертвенного человеколюбия. Особо отметим еще и личное обаяние, которым, как кажется, «Этьен» был наделен сполна. Он и будущую жену, Надежду Михину, буквально очаровал во время своего выступления на митинге в Самаре, куда эта девушка, принадлежавшая к хоть и незнатной, небогатой, но все же дворянской семье, попала совершенно случайно.

Военная стезя требовала специальных знаний, а потому уже в 1921 году Маневич заканчивает Высшую школу штабной работы комсостава, через три года, в августе 1924-го, Военную академию РККА. Кстати, поначалу в Москве семья Маневичей проживала на квартире Якова Никитовича Старостина — рабочего-железнодорожника, друга Льва Ефимовича по Гражданской войне. Это необходимо отметить потому, что Старостин, о чем они оба еще не знают, сыграет в судьбе Маневича особую роль.

После окончания академии Маневич получил направление в Разведывательное управление штаба Красной Армии (РУ), где судьба свела его и тесно связала с Яном Карловичем (Павлом Ивановичем) Берзиным, руководителем советской военной разведки. Уже в 1925 году Маневич был направлен в первую заграничную командировку — в Германию, в легальную резидентуру. Сроки командировки можно точно определить по следующему характерному для той эпохи документу:

22 марта 1927 г.

Секретарю бюро заграничных ячеек при ЦК ВКП(б)

Прошу выдать партбилет т. Маневича, вернувшегося из зарубежной командировки, сданный под квитанцию № 58 19/Х1 — 1925 г.

Для особых поручений при начальнике

IV Управления Штаба РККА

Литвинский

Это было то время, когда, как образно сказано в «Истории Второй мировой войны», «под пошатнувшееся здание германского империализма началось подведение нового фундамента». Страны Запада начали подготовку Германии к новой войне против СССР — только за 1923–1929 годы она получила около четырех миллиардов долларов иностранных займов, причем более половины средств поступило из США. В декабре 1926 года прекратилась работа Союзной военно-контрольной комиссии, созданной странами-победительницами. С того времени процесс ремилитаризации Германии, униженной и оскорбленной Версальским договором, стал нарастать бурными темпами.

Успешно пройдя «обкатку» за рубежом, Лев Ефимович в мае 1927 года назначается на должность начальника французского сектора. Повышением по службе это не является — начальником сектора он был и до командировки, сразу после академии. Но это также совсем не значит, что он в то время занимается исключительно кабинетной работой. И вот тому свидетельство:

Начальнику IV Управления Штаба РККА

РАПОРТ

Доношу, что прибыл из командировки к месту службы 4 сентября.

Порученное мне задание выполнил.

Маневич.

5.9.1927 г.

Более подробной информации на эту тему мы не имеем, хотя по ряду признаков можно подозревать, что подобные задания выполнялись Маневичем неоднократно, что он периодически бывал в Европе, и не только под своей фамилией. Но это лишь предположения.

В 1928 году Лев Ефимович получает еще одну профессию, из тех, что тогда стремительно «входили в моду» — авиатора. Его направляют на учебу на годичные курсы при Военно-воздушной академии, где он учится летать.

Однажды — а может, и не единожды, авиация дело такое, — все чуть было не закончилось катастрофой. Во время полета ненастным зимним вечером в самолете, который пилотировал «Этьен», выявилась какая-то неисправность, машина упала. Летчика спасли, во-первых, сугроб, в который свалился самолет, а во-вторых, мужик, проезжавший мимо на санях. Он не только откопал Маневича, но и довез его до дома — окоченевшего, обледенелого, — к ужасу и удивлению Надежды Дмитриевны, считавшей, что в академии ее муж получает исключительно теоретическую подготовку. Но уже через несколько дней Лев Ефимович опять поднялся в небо.

В его выпускной аттестации значится:

«Отличных умственных способностей. С большим успехом и легко овладевает всей учебной работой, подходя к изучению каждого вопроса с разумением, здоровой критикой и систематично. Аккуратен. Весьма активен. Обладает большой способностью передавать знания другим. Дисциплинирован. Характера твердого, решительного; очень энергичен, иногда излишне горяч… Пользуется авторитетом среди слушателей и импонирует им своими знаниями… После стажировки обещает быть хорошим командиром отдельной авиачасти и не менее хорошим руководителем штаба».

А дальше все получилось иначе: Маневича выпускают летчиком, он же идет в коммерсанты. Стать коммерсантом Льву Ефимовичу пришлось по заданию руководства Разведупра.

В декабре 1929 года Маневича направляют на нелегальную работу в Италию. Эта фашистская страна тогда уже превратилась в «единый военный лагерь», где, как будет сформулировано несколько позже, «военное обучение должно начинаться, как только ребенок в состоянии учиться, и продолжаться до тех пор, пока гражданин в состоянии владеть оружием». Тогдашнее руководство страны взяло курс на создание в главенствующей на Средиземноморье Итальянской империи, а бывшие союзники России — в частности Англия и Румыния — стремились направить её агрессивные устремления и против Советского Союза. Развитая военная промышленность Италии производила боевую технику не только для своей армии, но и для дружественной Германии.

Впрочем, поначалу предполагалось направить Маневича в Соединенные Штаты — в военный атташат при советском посольстве, о чем, как и о некоторых последующих событиях, рассказывала его дочь, Татьяна Львовна.

Льва Ефимовича вызвал Берзин и сказал доверительно:

«Я не могу тебе приказывать, но не мне тебе объяснять, какова сейчас ситуация в Европе. Мне необходимо послать в Италию человека, но только такого, который бы знал страну и язык, как ты, и владел бы также немецким. Но ты имеешь право отказаться. Поступай, как знаешь. Я даю тебе право выбора».

Известно, что подготовка разведчиков-нелегалов обычно занимает продолжительное время. Но как раз времени-то у советской военной разведки и не было. К тому же можно сказать, что вся жизнь Маневича — учеба в Швейцарии, служба на различных армейских должностях, законченные им Штабная школа и две академии, работа в легальной резидентуре в Берлине, служебные командировки — явилась подготовкой к его главному делу протяженностью в полтора десятилетия.

Надо думать, что Берзин не сомневался в том, какое решение примет его подчиненный. Однако препятствия возникли с иной стороны. Дома «Этьена» ожидала настоящая буря. Надежда Дмитриевна была человеком эмоциональным, обладала взрывным характером: узнав о поездке мужа, чувств своих сдерживать не стала. Плакала навзрыд, говорила, что больше одна не останется.

«С меня достаточно! Или ты остаешься, или берешь нас с собой! — потребовала она. — Я устала все время ждать, устала бояться за тебя!»

Лев Ефимович очень любил своих жену и дочь: было решено, что сначала он поедет один, а затем возвратится и заберет семью с собой. Руководство разведки это одобрило.

Маневича «выводили» через Австрию — он легализовался в Вене под именем Альберто Корнера, коммерсанта, открывшего на Мариахильферштрассе патентное бюро. Это было замечательное прикрытие, дававшее разведчику возможность оказаться в курсе перспективных изобретений, которые к нему приносили сами авторы, чтобы оформить патент или получить лицензию. Специальность патентоведа давала также возможность Маневичу бывать на предприятиях, завязывать и поддерживать знакомство с инженерами. Более всего его интересовала авиация, и он успешно изображал летчика-любителя, что позволило ему быстро войти в контакт с пилотами, техниками и часто бывать на аэродромах. Особый интерес «Этьен» проявлял к людям, работающим в Италии или как-то связанным со страной его будущего пребывания.

Он также установил деловые отношения с немецкой фирмой «Нептун», производившей аккумуляторы (этим объяснялось название) для подводных лодок.

Через несколько месяцев «Этьен» прибыл за семьей в Москву.

Совсем не сложно подмечать чужие ошибки и предлагать постфактум правильные решения. Мы этим заниматься не будем и ограничимся изложением событий в форме рассказа Татьяны Львовны:

— Ехать мы должны были вместе с отцом, но жить отдельно от него, в Вене, куда он сможет время от времени приезжать. Ситуация осложнялась тем, что мама не знала ни одного иностранного языка. Но, так или иначе, вопрос был решен. Мама имела паспорт гражданки Финляндии, и нашей «родиной» был Выборг, город на самой границе с Россией. Таким образом, наш русский язык получал естественное объяснение. Как же тщательно и терпеливо отец готовил меня к моей новой роли! Мама и я должны были свыкнуться со своими новыми именами Мария и Айно; мы должны были все время помнить о том, что малейший мой промах может стоить всем нам жизни…

Однако вряд ли можно было всего за несколько недель, если не дней, подготовить маленькую девочку к совершенно чужой для нее жизни, предусмотреть все, с чем ей придется столкнуться уже в ближайшее время…

— В вокзальном ресторане сидящие неподалеку от нас пассажиры с удивлением повернулись на мой громкий возглас: «Ой, папа, смотри, они налили нам суп в чашки и еще туда яйцо бросили!»…

В Берлине, в гостинице, произошел еще один маленький эпизод, который мог стоить нам очень дорого. Я, как и отец, ужасно любила петь и распевала целыми днями.

И вот однажды я бежала по коридору гостиницы и распевала какую-то песню, которая заканчивалась словами «Ура, ура, Советская страна!». С этими словами я и влетела в наш номер… До сих пор помню побелевшие лица родителей, бросившихся ко мне. Мама, со свойственной ей горячностью, начала меня упрекать. «Надя, оставь ее, — сказал отец. — Она ведь еще ребенок».

Вскоре «Этьен» перевез семью из Берлина в Вену, где Надежда Дмитриевна с дочерью поселились на съемной квартире. Лев Ефимович провел с ними несколько дней и уехал — попрощавшись, как оказалось, теперь уже навсегда… Между тем жена «Этьена» очень скоро почувствовала, что ею интересуется контрразведка: за ней стали наблюдать на улице, а в доме вдруг начали появляться люди в штатском, выспрашивавшие о господине Корнере. Надежда Дмитриевна не без труда сумела встретиться с представителем Разведупра, сообщила о происходящем и получила приказ немедленно возвращаться в Москву. Тут уже никаких возражений с ее стороны не последовало.

— Меня до сих пор не оставляет мысль, — говорит Татьяна Львовна, — что, может быть, наша неудачная жизнь там в какой-то мере способствовала тому, что отец был заподозрен в принадлежности к советской разведке.

Семья уехала, а «Этьен» продолжил свою работу в Италии в качестве руководителя миланской резидентуры. Официально он считался представителем ряда австрийских, немецких и чешских фирм, производящих вооружение — в том числе и вышеупомянутого «Нептуна». На связи у резидента было девять агентов — по крайней мере, именно так впоследствии установил суд. Однако думается, что вряд ли итальянской контрразведке удалось проследить и установить все контакты «Этьена».

О результатах работы разведчика можно судить на основании следующего официального документа:

«Только в течение 1931–1932 гг. миланской резидентурой были направлены в Центр 192 информационных донесения и документа, раскрывающих планы фашистского руководства Италии. Сотрудниками резидентуры были добыты чертежи опытных самолетов СК-30, СК-32 (истребители), самолета «Капрони-80», опытного бомбардировщика-гиганта ВЕС, подробные чертежи авиамоторов АЗОР, А5-5, документы по технологии и организации литейного производства, чертежи и описания подводных лодок, различных видов стрелкового оружия и много другой ценной технической документации». К этому перечню можно добавить полученную информацию о корабельных пушках и приборах центрального управления артиллерийским огнем на боевых кораблях, а также то, что до 70 процентов полученных от «Этьена» документов являлись, по внутренней классификации Разведупра, «ценными» и «весьма ценными».

Официально известно, что Маневич был арестован по доносу провокатора, но вряд ли все произошло столь однозначно. Иностранец, особенно работающий с разного рода секретной информацией, всегда вызывает повышенный интерес специальных служб. Внимание контрразведки «Этьен» ощущал постоянно, а вскоре оно начало его серьезно беспокоить.

25 марта 1932 года Лев Ефимович сообщал в Центр:

«Считаю опасным для организации мое излишне долгое пребывание здесь… Уже не один раз я сталкивался на работе с довольно серьезными неприятностями. Двое из числа тех, кого я пытался втянуть в антифашистскую работу, не оправдали доверия. Не нужно понимать меня так: грозит какая-то конкретная и немедленная опасность. Может быть, такой опасности нет, по крайней мере, я ее не чувствую. Но зачем ждать, чтобы опасность, всегда возможная, обернулась бедой?..»

«Опасность, всегда возможная» — это одно из непременных условий работы любого разведчика, особенность профессии, с которой всегда следует считаться. Чувствуя нарастание такой опасности, Маневич не требовал разрешения немедленно все бросить и эвакуироваться, но просил, чтобы ему подготовили и прислали преемника — человека, которому он бы мог передать все свои дела и связи. Однако найти равноценную замену «Этьену» было непросто, о чем ему откровенно сообщили из Центра в ответной радиограмме:

«Сам понимаешь, как нелегко подыскать подходящего, опытного человека, который мог бы тебя заменить. Поэтому с отъездом придется некоторое время обождать. Мобилизуй все свое терпение и спокойствие».

Пришлось «мобилизовывать», о чем Маневич докладывал в Центр через полтора месяца:

«Ко мне вернулось равновесие духа, работаю не покладая рук… Мне обещали прислать замену месяца через два. С тех пор прошло четыре месяца, но о замене ни слуху ни духу. От работы я бежать не намерен, остаюсь на своей бессменной вахте. “Этьен”».

Можно сказать, что эти слова — насчет «бессменной вахты» — оказались пророческими.

25 августа Маневичу сообщили о подготовленной замене, но встретиться со своим преемником ему не было суждено…

Он был арестован 3 октября — взят с поличным во время встречи со своим агентом, перевербованным контрразведкой. Пакет с секретными чертежами стал весомым доказательством его «шпионской деятельности». Секретные документы были найдены и дома, однако господин Корнер упорно утверждал, что все объясняется его работой патентоведа, что он увлекается авиацией, что ему необходимо повышать свои технические знания. Отношение к какой-либо разведке он категорически отрицал, никаких лишних имен не называл, а на предложение признать свое советское гражданство отреагировал как на грубую провокацию. Тем самым он не дал противнику возможности развернуть большое «шпионское дело» против Советского Союза, что, несомненно, помогло бы в последующем «идеологическом обосновании» агрессии.

Избранной тактике «Этьен» оставался верен до самого конца следствия, а потому обвинительный приговор, вынесенный ему фашистским Особым трибуналом, был сформулирован оригинально:

«С целью военного шпионажа он получал сведения, запрещенные соответствующими властями к опубликованию. Сведения эти могли ослабить военную мощь государства и его военного союзника…

Точное установление личности Альберто Корнера не интересует трибунал. Для Особого трибунала достаточно того факта, что личность, привлеченная к суду, является той самой личностью, которая действовала совместно с другими обвиняемыми. То, что Альберто Корнер иностранец, — несомненно, а кто он по национальности — не имеет значения при оценке содеянного преступления. Следственная комиссия полагала, что Корнер работал в пользу Советской России. Трибунал не считает, что он должен при вынесении какого-либо суждения исходить из задачи определения государства, в пользу которого велись шпионские действия…»

Впрочем, для итальянской контрразведки и без точных доказательств вопрос был ясен, поэтому наказание было установлено максимальное: Альберто Корнер был приговорен к 16 годам тюремного заключения. Это был 1933 год, так что на свободу он мог выйти только в 1949-м, к своему 60-летию. Перспектива безрадостная, однако «Этьен» заботился не о себе, а об интересах дела, о товарищах и соратниках, интересах своей страны. Благодаря твердой его позиции из девяти агентов, задержанных по его делу, осуждены были только двое. Каждый — к двум годам. Все прочие, привлеченные к суду по его делу лица были из-под ареста освобождены.

Лев Ефимович, отныне превратившийся в заключенного № 2722, был отправлен в тюрьму Кастельфранко дель Эмилия, бывшую пограничную крепость в 13 километрах от Модены.

Конечно, Маневич предполагал, что руководство Разведупра сделает все возможное для скорейшего его освобождения. И действительно, такие планы разрабатывались — вплоть до попытки отбить заключенного при поддержке участников антифашистского сопротивления. Есть даже свидетельства, что «Этьена» уже ждали в Москве. Большим препятствием оказалось также плохое физическое состояние Маневича, больного туберкулезом.

Между тем, как отмечено в официальных документах, «путем амнистии удалось сократить срок его заключения с 16 лет до 6». Но ведь и контрразведке не хотелось выпускать «перспективного» узника (должен же он в конце концов «расколоться»!) из своих рук. Реально амнистия распространялась не на политических заключенных, а только на «уголовный элемент». Поэтому в октябре 1937 года Корнер был передан итальянской спецслужбе, которая могла держать государственных преступников в заключении практически бессрочно.

В романе «Земля, до востребования» рассказывается о том, как находившийся в заключении «Этьен» собирал через других заключенных — в основном рабочих-коммунистов, трудившихся на оборонных заводах, — ценную военно-техническую информацию и по нелегальным каналам передавал ее в Центр.

Подобные утверждения можно найти и в ряде газетных публикаций о судьбе военного разведчика, и вот тому характерный пример: «При помощи своих товарищей, работавших на заводе «Капрони», он составил и передал чертежи нового прицела для бомбометания фирмы «Цейс». Кроме того, Лев Ефимович переслал в Москву тактико-технические характеристики непотопляемого крейсера, который строился на верфи в Генуе, данные о специфике ночных бомбометаний итальянской авиации в Абиссинии, рецепт броневой стали, переданной фирмой Круппа итальянским заводам Ансальдо. Но самым важным стало сообщение о срочном заказе на самолеты, не боящиеся морозов, полученном итальянскими авиастроителями от Японии в 1936 году…»

Все это не в полной мере соответствует истине. Большую часть тюремного срока Маневич провел в одиночном заключении, не имея контактов с другими узниками, что уже исключает «налаженный поток информации». Сомнительно также, что рабочие, трудившиеся на конвейере, могли представить разведчику чертежи прибора для ночного бомбометания — они могли разве что рассказать о каких-то отдельных узлах, с которыми именно им приходилось иметь дело. Получение совершенно секретных тактико-технических данных нового крейсера совершенно неправдоподобно: откуда они стали известны рабочим-корабелам?

Единственное, что выглядит правдоподобно, так это «срочный заказ от Японии». О том, что завод выпускает самолеты, где надписи делаются иероглифами, знали, разумеется, многие. И действительно, в Японию было поставлено 85 бомбардировщиков Фиат ВИ.2О «Чиконья» («Аист»), которые затем несли службу в Китае.

Между тем авторы, показывающие «Этьена» этаким «суперагентом», умудрявшимся непрерывно и результативно работать даже в тюрьме, тем самым невольно принижают значение и силу его нравственного подвига. Одно дело, когда человек остается в гуще активной жизни, приносит конкретную пользу, ощущает свою востребованность. Совсем другое, когда он, как Маневич, оказывается запертым в четырех стенах… Единственное, что он мог делать, — это, находясь в общей камере, проводить с другими узниками «политические занятия» и лекции по международной обстановке, подавать товарищам пример стойкости, неустрашимости, категорического нежелания идти на сотрудничество с режимом. Притом никакой лишней информации он никому о себе не давал — даже не признавал себя коммунистом.

Крайне редко ему передавали письма из Москвы, от родных. Иногда он мог написать сам. Но продолжалось это недолго. Нравственный и гражданский подвиг «Этьена» состоит в том, что, даже потеряв связь с Центром, с Родиной, получая информацию о происходящих в СССР событиях только из газет, тяжело больной, он сохранял верность присяге, воинскому долгу. При этом прекрасно сознавал, что достаточно одного слова, одного признания — и ворота тюрьмы окажутся для него открыты. Однако Лев Ефимович Маневич продолжал свою «бессменную вахту».

Из письма ветеранов военной разведки председателю Советского комитета ветеранов войны Маршалу Советского Союза Семену Константиновичу Тимошенко от 3 августа 1964 года:

«В 1933–1937 гг. полковнику Григорьеву Г. П., находившемуся в спецкомандировке в Италии, по поручению командования Главного разведывательного управления, удалось установить нелегальную переписку с Маневичем Л. Е. и оказывать ему в рамках, допустимых итальянскими законами, материальную помощь.

В этот промежуток времени, зная слабое состояние здоровья тов. Маневича Л. Е., командование разрешило ему обратиться к итальянским властям с просьбой о помиловании. Тов. Маневич Л. Е. отказался воспользоваться этим разрешением, не желая унижаться перед фашистами, а с другой стороны, не желая вносить смятение в ряды политзаключенных, которые восприняли бы эту просьбу как признак недостаточной партийной стойкости.

Здоровье его было не блестящим, об этом говорит тот факт, что примерно через год на предложение командования организовать его побег он ответил, что будет не в состоянии воспользоваться этим, так как физически очень слаб.

В 1937 г. связь с тов. Маневичем Л. Е. была потеряна».

Рассказывать о событиях 1937-го и ряда последующих лет, нанесших сокрушительный удар и по советской военной разведке, не имеет смысла. Уточню лишь, что в 1938 году был арестован и вскоре расстрелян Ян Карлович Берзин. В 1936–1937 годах он был в Испании главным советником Республиканской армии, по возвращении награжден орденом Красного Знамени, но почему-то направлен на Дальний Восток, в Особую Краснознаменную Дальневосточную армию. Связь между гибелью Берзина и утратой связи с «Этьеном» очевидна.

25 июля 1943 года арестовали Муссолини, в Италии была восстановлена конституционная монархия, 3 сентября войска союзников стали высаживаться на юге Апеннинского полуострова, а 8 сентября Италия капитулировала. Однако уже на следующий день немецкие войска оккупировали Центральную и Северную Италию.

События эти коснулись, разумеется, и Маневича. Немецкое командование перевезло всех заключенных — подданных Германии в концлагерь Маутхаузен. «Австриец» Корнер также считался гражданином рейха, а потому имел вполне реальную возможность оказаться в руках немецких следователей, которые вряд ли бы ограничились констатацией факта работы разведчика на «неопределенное государство»… И тогда Корнер умер. А вместо него, пользуясь неразберихой, которая все больше охватывала разваливающуюся гитлеровскую машину, в лагере появился «полковник Яков Никитович Старостин». Лев Ефимович взял имя товарища, у которого семья Маневичей жила по приезде в Москву.

Изменить фамилию несложно. Гораздо труднее «надеть» на себя чужую жизнь, сочинить себе новую биографию. Особенно человеку, уже 13 лет оторванному от Родины, от ее реалий, от войны, которую более двух лет вел Советский Союз и в которой «полковник Старостин» должен был участвовать. «Легенда» должна была звучать убедительно не только для врагов, но и для своих, для советских военнопленных — не только потому, что среди них мог оказаться провокатор, но и потому, что сам «Этьен» мог попасть под подозрение новых своих товарищей. Трупы подозревавшихся в сотрудничестве с лагерной администрацией или гестапо обычно находили в выгребных ямах.

Маневич сумел сделать то, что обычно делает достаточно большой коллектив. С одной стороны, его новая биография не привлекла к нему интереса гитлеровцев, с другой — обеспечила стопроцентное доверие товарищей. «Старостин» быстро завоевал высокий авторитет среди узников, вошел в руководство лагерного Сопротивления. Так было и в Маутхаузене, и в Мельке, и в Эбензее — последнем узилище «Этьена»… Он был уже смертельно болен, но дух его — как бы это красиво ни звучало, воспаривший над материей, не был сломлен. За несколько дней до смерти он совершил свой последний подвиг.

Когда узников Эбензее отделяли от освобождения уже считаные часы, руководство концлагеря решило замести следы своих преступлений — впрочем, так старались делать и в других лагерях. Сопротивлению стало известно, что, под предлогом спасения от воздушных налетов союзников, охрана лагеря собирается загнать узников в штольню, а затем ее взорвать. Когда тысячи заключенных были собраны на плацу, «полковник Старостин» с помощью товарищей поднялся над толпой и обратился к людям на разных языках, предупреждая об опасности. А ведь на сторожевых вышках еще оставались охранники с пулеметами! Но немцы не рискнули открыть огонь ни тогда, ни после, когда узники отказались идти в штольню.

Вскоре лагерь был освобожден американскими войсками. Маневич вышел на свободу — через 13 лет заключения! Вышел лишь для того, чтобы умереть свободным: он скончался в гостинице «Штайнкогель», где были размещены бывшие узники Эбензее, 11 мая 1945 года. Последними словами его были: «Передайте в Москву, я — “Этьен”».

В романе «Земля, до востребования» звучит также фраза: «Чтобы семью не оставили…», однако, по свидетельству тех, кто был рядом с умирающим, сказано было совершенно по-иному: «Скажи, чтобы не трогали жену и дочь, я ни в чем не виноват…»

По счастью, Маневича никто и ни в чем не обвинил, репрессии его семьи не коснулись. Жена, Надежда Дмитриевна, служила в военной разведке, ушла в запас в чине подполковника…

Американцы похоронили «полковника Старостина» с воинскими почестями, с ружейным салютом. Через несколько лет прах «Этьена» перенесли на кладбище святого Мартина в городе Линце, а в 1965 году он наконец вновь обрел свое имя — на могильном памятнике… О советском военном разведчике Маневиче-«Этьене» стало известно всей стране, всему читающему миру. Только тогда о его судьбе узнала и его семья, долго и безнадежно обивавшая в бесплодных поисках пороги больших кабинетов.

Татьяна Львовна Попова-Маневич до сих пор считает несколько дней, проведенных с отцом в Вене, самыми счастливыми в своей жизни. К рассказу о дочери «Этьена», свято хранящей память об отце, следует добавить, что во время Великой Отечественной она закончила Военный институт иностранных языков, работала по линии Разведуправления. В конце войны ей довелось переводить на русский язык не только гитлеровский план «Барбаросса», который наши разведчики обнаружили в сейфах руководства рейха, но и надписи на немецких знаменах — отбирали из них самые значимые, — которые во время Парада Победы 24 июня 1945 года были брошены на брусчатку Красной площади.

…Более чем за десять лет до начала Великой Отечественной войны военный разведчик Лев Ефимович Маневич помогал своей стране готовиться к грядущим испытаниям. Его дочь помогла поставить в этой войне последнюю точку.

А. БОНДАРЕНКО

 

Дмитрий Быстролетов

В 1963 году журнал «Азия и Африка сегодня» в шести номерах подряд опубликовал путевые записки Д. Быстролетова, в которых автор от имени некоего ван Эгмонта увлекательно рассказывал о своих наполненных приключениями поездках по странам Африки. Очерки, сопровожденные рисунками автора, густо населены колоритными характерами, ярко раскрашены деталями африканской природы. В этом путешественнике по всему чувствуется человек, истоптавший в джунглях не одну пару ботинок.

В 11-м номере журнала за тот же год автор под знакомой фамилией завершает путевые записки «Катанга, год 1937». Во вступлении к статье говорится, что Д. Быстролетов путешествовал в том году по Конго.

Сказать по правде, этими публикациями я был потрясен. Познакомившись к тому времени с судьбой Дмитрия Александровича, я уже знал о том, что к 1937 году он оставил за своими плечами полную риска жизнь разведчика в Западной Европе, что выпавших на его долю приключений и экзотики хватило бы на целую дюжину героических биографий.

Еще я знал, что Африка вроде бы не являлась предметом его профессионального интереса. Возможно, это поможет вам понять, что речь пойдет о человеке во всех отношениях необыкновенном.

Многие личные дела разведчиков-нелегалов хранятся в Особом секретном фонде Архива СВР. Используя документы из этого закрытого архива, мы можем рассказать об одном из лучших разведчиков предвоенных лет Дмитрии Александровиче Быстролетове.

Две поблекшие от времени казенные папки. На обложках — крупные типографские надписи: «Дело-формуляр №…». Чуть ниже от руки, но тоже крупно: «Кличка “Ганс”». Вверху гриф: «Совершенно секретно». Сотни аккуратно пронумерованных листов разного формата — от стандартных страниц с машинописным текстом до невзрачных клочков бумаги с еле различимыми карандашными буквами. Автобиография, разведдонесения, переписка, прошение о выдаче со склада сапог, денежные расписки, протоколы допросов, воспоминания, служебные аттестации… Целая жизнь.

Синий конверт с двумя фотографиями. На одном снимке изображен позирующий салонному фотографу изысканный молодой человек. Тонкие интеллигентные черты лица. Круто выгнутые брови. Аккуратно подстриженные усы. Набриолиненные волосы. Одет этот джентльмен не иначе как в смокинг, и не исключено, что где-то рядом находятся принадлежащие ему трость и цилиндр. По всей видимости, фотография сделана, когда он был «графом».

На другом снимке лицо того же человека — только в обрамлении темной бороды. Тогда он жил под другой легендой — «бизнесмена».

Из автобиографии

Я, Дмитрий Александрович Быстролетов, родился 17 января 1901 года в крымской деревне Акчора как незаконный сын деревенской учительницы… До 15 лет я жил при матери. Мать моя — дочь сельского священника. Воспитала она меня без религии. Мать была близка к тогдашним либералам — ездила на север для передачи денег ссыльным…

Из сказанного следует, что при воспитании я не получил революционной зарядки, но в то же время и не получил ничего, что связывало бы меня со старым миром — с царизмом, религией, буржуазной идеологией и собственностью. В Октябрьской революции мать активно не участвовала, но Советскую власть в нашем городе мы встретили без каких бы то ни было оппозиционных настроений. Мне тогда было 16 лет, политика меня не интересовала, я увлекался морем. Поступил в мореходную школу в Анапе, летом плавал, а зимой учился.

Из справки КГБ СССР на Быстролетова Д. А. (он же «Андрей», он же «Ганс») от 18 декабря 1968 года

После окончания мореходной школы в Анапе в 1918 г. «Андрей» плавал вольноопределяющимся матросом на судах «Рион» и «Константин», в 1919 г. с последним судном попал в Турцию. В 1920 г. вернулся в Россию, приведя в составе команды парусник «Сергий» в советский порт. В 1921 г. вновь нелегально выехал в Турцию, где учился в русской гимназии. В 1922 г. «Андрей» переехал в Прагу и как эмигрант поступил в университет. В 1924 г. резидентура ОГПУ в Праге привлекла «Андрея» для работы по эмиграции.

Из автобиографии

С начала 1925 года я стал работать под руководством резидента в Праге, выполняя различные нелегальные задания. В апреле 1925 года моя работа в ОГПУ была оформлена: мне назначили месячный оклад, перевели на оперативное разведывательное направление, а для легализации устроили в торгпредство.

Я занимался сначала экономической разведкой, а затем, усвоив соответствующие приемы и технику, перешел к вербовке агентуры в посольствах, к получению диппереписки, к нахождению источников в МИДе и к военно-технической разведке. Кроме того, я нес полную нагрузку по торгпредству и за пять лет прошел путь от регистратора бумаг до заведования информационным отделом. Вел экономическую работу, писал для специальной прессы в СССР и Чехословакии, редактировал и издавал официальный бюллетень торгпредства.

Из воспоминаний Д. Быстролетова

В апреле 1925 года в Москве состоялся 1-й съезд Пролетарского студенчества. Полпредство командировало меня в качестве представителя зарубежного студенчества, и вот таким «иностранцем» я явился в Москву.

В Праге меня предупредили, что в Москве со мной будут говорить очень важные лица. И действительно, в конце апреля меня отвели в б[ывший] Долгоруковский особняк, где в маленькой комнате на диване лежал одетым усталый сонный мужчина средних лет, а рядом на стуле, задом наперед, положив руки на спинку, сидел и курил мужчина помоложе, брюнет, раскосый. Потом мне сказали, что лежал А. X. Артузов, а сидел М. Горб. Был еще один стул, и мне предложили сесть. Я не знал, кто эти люди и что они от меня хотят, но чувствовал, что это большие начальники и что от разговора зависит моя будущая судьба. Мне шел тогда 25-й год, я был недурен собой и одет в мой лучший костюмчик, что особенно бросалось в глаза на фоне толстовок и тапочек московских студентов. На лице Горба отразилось явное недоброжелательство. Он взглянул на меня и стал угрюмо смотреть в угол. Артузов, напротив, с видимым интересом принялся рассматривать меня и мой костюм, не скрывая доброжелательную улыбку.

— Ну, давайте знакомиться. Рассказывайте все о себе. Не тяните, но и не комкайте. Я хочу знать, из какой среды вы вышли.

Я рассказал все честно и прямо о своем предполагаемом незаконном происхождении от графа Алексея Толстого, о похождениях в эмиграции. Горб нахмурился и окончательно помрачнел. Артузов расхохотался при рассказе о комичных эпизодах из жизни деда со стороны матери — казака.

Генерал-адъютант А. И. Чернышев. Гравюра 18 10-х гг.

Наполеон Бонапарт в коронационной одежде. Жерар. 1804

Медаль в честь победы французской армии под Аустерлицем

Битва под Аустерлицем 1 805 года. Гравюра

Медаль в честь победы Австрии над Францией под Асперном. 1809

Александр I

Эрцгерцог Карл в битве под Асперном 1809 года. И. П. Крафт. 1822

Граф А. И. Морков, русский посланник в Париже в 1807 году

 П. Я. Убри

Развлечения в парижских салонах. (Фокусник.) Гравюра Л.-Ш. Рюота. 1800-е гг.

К. В. Нессельроде. Е. Исабе. 1814

A. Б. Куракин, русский посол в Париже.

B. Л. Боровиковский. 1801–1802

Император Александр на параде в Петербурге. Акварель 1800-х гг.

Маршал Ж. Б. Бернадот, будущий король Швеции Карл XIV

Генерал Савари, министр полиции Франции с 1810 года

Свидание Наполеона с Александром в Тильзите в 1807 году. Вольф

Военный агент Сербии накануне войны полковник В. А. Артамонов

Полковник австрийского Генерального штаба А. Редль

Мобилизация в Петербурге в августе 1914 года

Стрелковая рота на марше

Учения в противогазах. 1916

Переодетые русские шпионки в городе и сельской местности. Листовка австрийской полиции периода Первой мировой войны

Арест немецкого шпиона русскими крестьянами

Генерал А. А. Игнатьев. 1934

Русский фронтовой разведчик

Австрийские солдаты в русском плену

Лев Маневич (крайний слева) среди коллег. 1920-е гг.

Итальянский истребитель, данные о котором передал в Москву Маневич

Париж. Открытка 1930-х гг.

Ян Черняк

Иван Чичаев

Карлов мост. Прага — перевалочный пункт для многих советских разведчиков 20—30-х годов

Выслушав, Артузов обратился к Горбу:

— Ладно, ладно, Миша, все проверим, все в наших руках. Но товарища мы к делу пристроим. Испытаем в работе, а там будет видно.

Горб молчал.

— Пустим его, Миша, по верхам. Ты понял меня? По верхам. — Артузов поднял руку к потолку и, все еще лежа на диване, пошевелил в воздухе пальцами. — Посмотрим, чего он стоит. Где вы хотели бы у нас работать?

— Я не знаю… — начал я, но видя, что робость не произведет хорошего впечатления, добавил, выпятив грудь: — Там, где опаснее!

«Сигналы»

Представительство ОГПУ Северо-Кавказского края обратилось в ИНО и пыталось доказать, что работа Дмитрия Быстролетова в организациях в Праге была провокацией. Они предложили: «Быстролетову разрешить из Праги приехать в Советский Союз, в частности в Анапу, где его арестовать».

В ответном письме московское руководство одергивает коллег с юга: «Дело Быстролетова ведется ИНО непосредственно, а посему просим никаких репрессивных мер в отношении Быстролетова на случай его приезда в СССР не предпринимать». Правда, в следующей записке, адресованной в Анапу, содержится просьба «в случае приезда Быстролетова установить за ним по возможности наблюдение, о результатах коего нас известить».

Выходит, не доверяют? Кого-то явно смущают «сомнительное происхождение» разведчика, его дружба в юные годы с ровесниками, оказавшимися впоследствии в белой армии. И потом, считают анапские чекисты, уж слишком независимо держится этот Быстролетов. Укоротим-ка мы его…

12 декабря 1928 года. Еще один «сигнал» из полномочного представительства. В нем сообщается, что, судя по письму, полученному матерью Быстролетова, он ее навестит во время предоставленного ему отпуска с 1 июня по 1 июля следующего года. «Просим ваших указаний на случай приезда Быстролетова в город Анапу». В письме содержится прозрачный намек на то, что этот человек является врагом и следует «принять меры к его секретному изъятию».

В Чехословакии, где началась карьера молодого разведчика, тоже не все шло гладко и безоблачно. Случались ошибки. Имели место провалы, к счастью, пока не грозившие немедленным арестом. Постепенно атмосфера накалялась, и Быстролетов оказался перед возможным разоблачением. В 1930 году Центр дал согласие на его возвращение в Москву, а торгпред вручил Дмитрию направление на учебу в Академию внешней торговли. Однако, когда чемоданы были уже упакованы, к Быстролетову явился «Гольст» — резидент нашей разведки в Праге. Сообщив о своем переводе в Берлин, он предложил Дмитрию ехать с ним на этот раз на положение нелегала — под чужой фамилией, с чужим паспортом.

«Мы с женой не спали всю ночь, — вспоминал позже Быстролетов. — Она уговаривала ехать в Москву. Я соглашался с ней. Но когда явился “Гольст”, я неожиданно для самого себя произнес: “Да”».

Из воспоминаний

«Подпольщик начинается с фальшивого паспорта, — сказал «Гольст», протягивая мне пачку долларов. — В вольном городе Данциге консульский корпус имеет права дипломатов, и в настоящее время дуайеном там является генеральный консул Греции, жулик, член международной банды торговцев наркотиками. Зовут этого грека Генри Габерт, он еврей из Одессы. Не пугайтесь его величественного вида».

Габерт занимал большой барский особняк в старом саду. Ливрейный лакей почтительно впустил меня в дом, доложил и раздвинул дверь. В углу обширного кабинета за огромным деловым столом сидел мужчина, как будто бы сошедший с карикатур Кукрыниксов или Б. Ефимова: с моноклем, в пластроне и белых гетрах. Он величественно кивнул мне и принялся что-то писать. Я сел на кончик стула и начал по-английски: «Ваше превосходительство, не откажите в помощи несчастному соотечественнику, у которого только что украли портфель с паспортом». — «Предъявите свидетельство о рождении». — «Увы! Метрика сгорела при пожаре в мэрии города Салоники!» — «В каком греческом посольстве вас знают?» — «К сожалению, ни в каком!» Консул передернулся. «А в Греции?» — «Увы, я давно лишен счастья видеть родину!» — «Как вас зовут?» — «Александр С. Галлае». — «Вы говорите по-гречески?» — «К моему стыду и горю — нет. Ни слова».

Консул отодвинул от себя бумаги и раздраженно произнес: «Нет, я не могу выдать вам паспорт. Прощайте!» И он опять взял какой-то документ. Я положил на стол 200 долларов. «Это для бедных города Данцига». Но дуайен брезгливо поморщился и сказал: «Я не занимаюсь благотворительностью. Уберите деньги. Повторяю: прощайте». «Ну все! — подумал я. — Первое задание срывается! Скандал». Но тут же решил: «Нет! Надо постучать в дверь энергичнее! Ну смелей!»

Я вынул пачку американских сигарет и коробку американских спичек, сигарету вложил в губы, а спичкой чиркнул через документ перед носом консула. Он откинулся в кресле и уставился на меня: «Что это значит?» Хриплым басом я ответил на американском блатном жаргоне: «Мне нужна ксива. Враз. Без толковища». Консул побледнел. «Откуда едете?» — «Из Сингапура». — «Почему не через Пирей или Геную?» — «Потому что вашу вшивую липу завтра в Женеве спущу в уборную, получу от наших новую, «на бетон» и с ней рвану в Нью-Йорк. Не дрейфьте, консул: завтра вашего паспорта не будет». Консул протер монокль и тихо спросил: «В Сингапуре случилась заваруха. Вы знаете?» В эти дни мировая пресса сообщала, что начальник английской полиции, полковник, среди бела дня в центре города был убит выстрелом в спину. Убийце удалось скрыться. Выяснилось, что убийца был американец, японский шпион и торговец наркотиками. «Знаю о заварухе». — «И знаете, кто убил полковника?» — «Знаю. Я». Пальцы у консула задрожали. Он выдвинул ящик, достал формуляр паспорта и стал его заполнять под мою диктовку. «Берите. Все?»

Я встал и, изменив голос, сказал с низким поклоном: «Ваше превосходительство, наша страна счастлива, что ее представляют столь благородные люди и блестящие дипломаты». Мы пошли к дверям. Старик сначала не понял перемены ситуации. Потом залепетал: «Да, да… Благодарю за посещение. Сэр! Я счастлив сделать это знакомство, сэр! Проездом заходите. Не забывайте, сэр!» Створки раздвижной двери поехали в разные стороны. Еще секунда — и все кончится. И вдруг консул крепко сжал мою талию и громко отчеканил по-русски: «Вы только что из Москвы?!» «А?» — не удержался я, но тут-то и познается разведчик: мгновенно я склеил английскую фразу, начинающуюся с этого звука: «Я не понимаю по-польски!» — «Ах, извините, я устал, это ошибка, сэр!»

И мы расстались. Я уносил паспорт в кармане с чувством первой маленькой победы.

Нелегал

Стать берлинским греком по паспорту — этого, увы, было мало. Следовало хорошенько вжиться в выбранную легенду, что потребовало от Быстролетова многих усилий. Он тщательно создавал свой новый образ: покупал нужную одежду, строил быт, обрастал связями. Вскоре все его недавно приобретенные греческие знакомые (студенты, торговцы, священнослужители) стали присылать Быстролетову письма, что создавало у немцев иллюзию его участия в жизни местной греческой колонии.

Впоследствии у него появились другие паспорта, и каждый раз вновь требовалось разрабатывать новую «легенду» в соответствии с национальностью, происхождением, родом занятий. Был он венгерским графом (помещичья шляпа с перышком, трубка с гербом), работал по чешским и австрийским паспортам, а однажды умудрился выхлопотать себе документ на имя сына английского лорда, живущего в Канаде.

«Разведчика на границе рассматривают в упор его смертельные враги, и ошибка может означать для него провал и смерть, — писал Быстролетов в своих воспоминаниях. — Его искусство в тысячу раз более тонкое, чем у лучшего актера, он не смеет в чем-то снизить качество игры. Перевоплотиться для сцены трудно, а для игры в жизни среди своих врагов — несравненно труднее. Одно время я долго выдавал себя за бразильца (бразильским паспортом пользовался для получения корреспонденции в Берлине и других городах), а попавши на шесть дней к матери, сказал ей, когда она ругнула анапскую жару:

— Эх, мама, мама! Побывала бы ты у меня на родине, в Бразилии, — вот там жара так жара!

Увидел круглые глаза матери и осекся. Но был рад — значит, сумел вжиться в роль».

Да, он так умел войти в роль, которых было очень много, что даже под воздействием эфирного наркоза говорил и ругался по-английски (он сам просил резидента устраивать ему подобные проверки). Причем неожиданностей надо было ждать не только от немцев. Случалось, подводили и свои. Однажды его связник Басов (по «легенде» — преподаватель физкультуры) показал свой новый паспорт, только что присланный из Москвы. Каково же было изумление Быстролетова, прочитавшего в графе «Особые приметы»: «Левая нога отсутствует». Так до конца своих дней Быстролетов и не узнал, что за «умник» в Москве изготовил такую «липу». Может быть, тоже разведчик, только работавший против нас?

Быстролетов снял квартиру по соседству с закрытым борделем для очень богатых людей. Дал взятку полицейскому чиновнику и получил вид на жительство. Теперь он смог приступить к выполнению своих непосредственных обязанностей.

Из воспоминаний

Организация личной жизни. В те годы в советской разведке одни думали, что за границу следует посылать оперативных работников вместе с женами, чтобы мужчины не шлялись по кабакам, не заводили случайные связи с проститутками и, главное, не влюбились бы в красотку, подсунутую им контрразведкой. Другие возражали: в случае провала муж будет сопротивляться и выкручиваться, а жена после первого мордобоя расскажет все, что знает. Мое мнение таково: все зависит от людей и их характеров. Надо сделать так, чтобы жена не знала бы ничего сверх положенного, тогда и при самых изощренных пытках она ничего не скажет. Надо, чтобы муж и жена любили друг друга, но чтобы муж держал жену в руках, а не наоборот.

Перед моими глазами были разные примеры: «Ман» был в руках жены Лидии, они выпивали вместе и вместе шлялись по кабачкам, она вмешивалась в оперативную работу, знала ее всю не хуже мужа, командовала и оскорбляла нас своим вмешательством и указаниями. Сестра Лидии — Ольга была замужем за рижским адвокатом, нашим оперативным работником, — эти, напротив, жили очень замкнуто, скромно, жена ничего не знала о нашей работе сверх того, что было надо.

Когда у моей жены начался туберкулез, Борис Берман сказал:

— Вот и прекрасно! Мы поместим ее в швейцарский санаторий, и она станет базой хранения паспортов.

Это «вот и прекрасно!» я никогда не мог простить Борису. Болезнь сначала приняла тяжелые формы, и жена едва не умерла. После двух операций она попросила отправить ее в Швейцарию, чтобы умереть там спокойно. Но швейцарская природа и методы лечения сделали свое: жена поправилась и действительно стала нашей базой хранения паспортов и денег. Виделись мы редко, но дали друг другу слово, что, как бы мы оба ни грешили физически, духовно останемся друг для друга самыми близкими людьми.

Работала жена исключительно честно, четко и смело. После нашего приезда в СССР и моего ареста моя мать-старушка отравилась, а жену как иностранку и жену врага народа отправили в Куйбышев, где она кухонным ножом перерезала себе горло.

Прикрытие. Крайне важной для спокойной жизни и успешной работы разведчика является прочная легализация, то есть обеспечение юридического основания пребывания его в данной стране, возможности спокойно объяснить полиции причины своего местонахождения здесь и дать исчерпывающие данные о своем материальном обеспечении. Разведчик должен быть всегда готов — если не к провалу, то к возникновению повышенного интереса к его персоне со стороны местных органов государственной безопасности.

При передаче меня «Кину» и «Ману» я серьезно поставил вопрос о своей легализации. Мне нашли какого-то датчанина по фамилии Скоу-Чельдсен, который заключил со мной договор: я буду являться представителем его фирмы, торгующей галстуками. Особенно фрачными. Вскоре мои оперативные расходы выросли до значительной суммы — до 250–300 золотых долларов в месяц. Спрашивается: сколько же галстуков я должен был бы продать? И кому? Все это была «липа», детская игра.

Я настоял на чем-нибудь более серьезном и предложил план открытия торговой фирмы где-нибудь, скажем, в Голландии, с тем чтобы оттуда получать денежные переводы. Из Лодзи прислали проверенного человека, специалиста-текстильщика Боруха Давидовича («Директор»). Вместе с ним я поехал в Амстердам и занялся организацией фирмы по оптовой торговле текстильным сырьем (шерстяным тряпьем). Большую помощь мне оказал содержатель одной из «работниц» соседнего с моей квартирой борделя, банкир и делец Исроель Поллак. Он дал мне рекомендации в Амстердамский банк и торговую палату: я стал членом последней, внес залог в банк (400 гульденов) и открыл торговую контору. С помощью амстердамских евреев «Директор» вошел в их религиозную общину и наладил деловые связи. Скоро первые партии тряпья были отправлены в Лодзь, а затем — в Африку и Южную Америку.

Доходы фирмы ГАДА резко пошли вверх. Из Лодзи приехали помогать дяде племянник Эммануил, два шурина — Абрам и Исай, прибыл какой-то хромой Сеня Бернштейн с братьями, за ним прикатил Изя Рабинович с сестрами, откуда-то вынырнули и приблудились толстая тетя Рива и безрукий дедушка Эфраим, вся эта компания сытно кормилась около фирмы ГАДА и только дивилась, откуда Бог послал им такого дурака, как я. Потому что хотя я и видел, что меня нагло обманывают, но никогда не спорил: хватало и того, что мне отчисляли.

Первое правило конспиратора — заранее разрабатывать детали операции. Второе, более трудное правило — в быту неукоснительно выполнять требования техники конспирации, не сползать в легкомысленную обывательщину. «Ким» и «Барт» были в этом смысле образцами, я тоже старался не распускаться. А об остальных товарищах не могу сказать ничего хорошего: во-первых, в русском характере позавчера перевыполнить план на 150 процентов, вчера уже на 100 процентов, а сегодня, видя, что все сходит с рук, начать работать «на авось». Во-вторых, сами наши тогдашние руководители не соблюдали правил конспирации и тем самым развращали нас. Приведу примеры: «Семен» всегда приезжал на оперативное свидание на своей личной голубой машине, даже не потрудившись надеть таблички с фальшивыми номерами. Знаю, что ехал он из полпредства прямо к подпольщику.

Невозможно рассказать обо всех разведывательных акциях, блестяще проведенных Дмитрием Быстролетовым в предвоенной Европе. Но есть в его работе один эпизод, который по сию пору приводит в изумление профессионалов. Это, что называется, высший пилотаж разведки.

Предыстория такова. В начале 30-х годов в Париже бежал советник советского полпредства, исполнявший в то время обязанности посла, Григорий Беседовский. В написанной им книге он упомянул об истории, случившейся в нашем полпредстве в Париже.

В 1928 году в полпредство пришел посетитель с желтым портфелем и едва ли не с порога предложил купить у него за 200 тысяч франков коды и шифры Италии. Причем в будущем гость пообещал за те же деньги сообщать обо всех очередных изменениях шифров и кодов.

Можно себе представить, как обрадовался Беседовский, когда убедился в подлинности предлагаемых документов. Однако, проверив и сфотографировав их, он вернул коды и шифры посетителю со словами: «Это фальшивка. Убирайтесь вон, иначе я вызову полицию».

Когда книгу Беседовского прочитали в Москве, Быстролетов был немедленно вызван на родину. Вот как он сам вспоминал об этом:

«На Лубянке А. Слуцкий мне подал книгу, открытую на нужной странице. На полях стояла карандашная отметка: «Возобновить».

Я пожал плечами:

— Дураки, конечно. Но при чем здесь я?

— А вы прочли слово «возобновить» на полях?

— Прочел.

Абрам сделал внушительную паузу.

— Писал Сталин. Это приказ. Сегодня ночью уезжайте обратно, найдите этого человека и возобновите получение от него тех же материалов.

Я раскрыл рот от удивления.

— Где же его искать?

— Ваше дело, Андрей.

— Да ведь о нем только и известно, что он небольшого роста и с красненьким носиком. На земном шаре таких миллионы.

— Возможно.

— Как же его искать?

— Если бы мы это знали, то обошлись бы без вас. Приказ понят? Выполняйте! Денег получите без ограничения, время — ограничено: полгода. Желаю удачи.

В Женеве на берегу озера сел я на скамейку и принялся не спеша кормить лебедей».

Несколько недель он «кормил лебедей». Он думал. За всю свою жизнь Дмитрий Быстролетов ни разу не воспользовался пистолетом. Оружие нелегала — острый аналитический ум, твердая воля, способность принимать неожиданные решения. Искал варианты. Самым простым было послать надежных людей, владеющих фотокамерами, ко всем итальянским посольствам с поручением снимать чиновников небольшого роста. Послал. Опять целыми днями сидел на берегу озера: придумывал другие способы, вычислял, сомневался, искал. Среди двух с половиной миллиардов человек ему предстояло обнаружить одного, о котором было известно, что он коротышка, у него красный носик и что три года назад его надули в советском полпредстве.

Спустя два месяца Быстролетов нашел «носика» и, выдав себя за американца, работавшего на японскую разведку, пригласил его к сотрудничеству. Все умозаключения, к которым пришел «Андрей» во время «кормления лебедей», блестяще подтвердились: «носик» был всего лишь передаточным звеном в торговле шифрами, организованной министром иностранных дел Италии графом Чиано, женатым, кстати, на дочери дуче. Спустя некоторое время «носик», он же отставной офицер швейцарской армии по фамилии Росси, продал Быстролетову итальянские шифры.

Из приказа ОГПУ

Совершенно секретно

17 ноября 1932 года

За успешное проведение ряда разработок крупного оперативного значения и проявленную при этом исключительную настойчивость наградить Быстролетова Д. А., сотрудника ИНО ОГПУ, боевым оружием с надписью: «За беспощадную борьбу с контрреволюцией».

Зампред ОГПУ

Балицкий».

Из письма нелегального резидента «Кина» в Центр от 6 июля 1933 года:

«Не исключено, что «Андрей» может быть ликвидирован противником. Тем не менее директивы о его немедленном отъезде я ему не дал. Уехать сейчас — это значит потерять источника, что при его значимости равно ослаблению нашей обороны и усилению работы противника. Потеря же возможная сегодня «Андрея», завтра других товарищей] — неизбежность, предрешенная характером поставленных задач».

Оценивая работу Быстролетова, Центр в том же году писал резиденту: «Просьба передать “Андрею”, что мы здесь вполне осознаем самоотверженность, дисциплинированность, находчивость и мужество, проявленные им в исключительно тяжелых и опасных условиях последних дней работы с “Арно”».

Работа с источником, получившим псевдоним «Арно», это еще одна захватывающая сюжетная линия в нашем повествовании, основанном на документах. Как и предыдущая история, эта начиналась в Париже. Однажды к нашему военному атташе явился скромно одетый человек, представившийся рабочим типографии министерства иностранных дел в Лондоне. Он предложил покупать у него копии экземпляров с тех ежедневных депеш, которые из разных стран слетаются во внешнеполитическое ведомство и размножаются после дешифровки в его типографии. Кроме того, незнакомец пообещал, если все пойдет хорошо, передавать шифры и коды. Себя он назвал Чарли и поставил только одно условие: сотрудничество будет немедленно разорвано, если он заметит за собой с нашей стороны слежку или попытку установить его подлинные имя и адрес.

Сначала, когда «наборщик» исправно поставлял обещанные материалы, это условие выполнялось, но затем агент стал работать хуже, и тогда было принято решение: установить личность этого человека и заставить его действовать активнее.

«Андрею» в предстоявшей операции отвели роль европейского аристократа, запутавшегося в сетях коварной советской разведки, а его резидент «Кин» должен был изображать жестокого кремлевского чекиста. «Требовалось создать видимость единого фронта двух запутавшихся “порядочных людей одного круга” против общего “хозяина”», — вспоминал Д. Быстролетов.

Входя в роль обедневшего венгерского графа, он поездил по Венгрии, заказал у лучших портных костюмы по здешней моде, присмотрелся к местным обычаям и причудам, проштудировал книги по истории, культуре, экономике Венгрии, сфотографировался на фоне достопримечательностей.

Первые же контакты с «Арно» — такой агентурный псевдоним получил «наборщик» — показали, что это вовсе не дилетант, а профессиональный разведчик, великолепно обученный уходить от слежки. Только с большим трудом, после множества ухищрений наша резидентура сумела установить подлинное лицо «типографского рабочего»: им оказался высокопоставленный чиновник МИДа Англии, специалист по разработке шифров и дешифрованию. К сотрудничеству с нашей разведкой его толкнули долги: «Арно» сильно пил и время от времени даже находился на принудительном лечении.

Психологический расчет оказался безупречно точен: добрый «венгерский граф», как родной, был встречен в семье запутавшегося в пьянстве и предательстве знатного англичанина и даже принял участие в воспитании его детей. «С этого времени, — вспоминал Быстролетов, — «Арно» покорно выполнял требования «Кина», однако крепко ругал его в разговорах со мной. Разведывательная линия начала работать, как хорошо заведенный механизм».

По-видимому, любой активно действующий агент рано или поздно обречен на провал — иначе зачем тогда существует контрразведка? Когда «Арно» заинтересовался сам Р. Вэнситтарт — начальник британской разведки и контрразведки, — Москва приказала всем работавшим по этой линии, кроме Быстролетова, немедленно выехать на континент. «Ганс» добился разрешения остаться еще — чтобы напоследок выбить из «Арно» шифры на будущий год. «Это был решающий момент, — вспоминал затем Дмитрий Александрович. — Моя жена передала мне от «Кина» паспорт на имя А. Галласа, а от себя — мой пистолет, чтобы при необходимости застрелиться. Мы с женой простились, как перед боем».

Впоследствии сэр Вэнситтарт, которому стоило большого труда замять скандал, связанный с разоблачением агента в недрах Форин-офиса, сказал: «Какое счастье, что такие позорные истории в Англии случаются раз в сто лет».

Из письма «Ганса» в Центр:

Уважаемый товарищ Артем, я устал, нездоров и работать дальше без серьезного отдыха не могу. Я чувствую изо дня в день растущий недостаток сил, естественно понижающий качество работы, вызывающий неряшливость в технике. Кроме того, на почве переутомления появились симптомы болезни, которой я болел в 1922/23 годах — депрессии. В моих руках дело большой важности и судьбы нескольких человек. А между тем… на меня давят усталость и периоды депрессии, я работаю только нервами и напряжением воли. Без малейшей радости успехов и любви к делу, с постоянной мыслью — хорошо бы вечером лечь и утром не подняться. Я нахожусь за границей 17 лет, из них на нашей работе 11 лет, в подполье 6 лет. Неужели этого недостаточно для получения смены?

С товарищеским приветом

Ганс

Дорогой товарищ Ганс… Прошу Вас набраться терпения и побыть на этой работе еще месяца полтора-два… Меня больше всего удивляет развинченность ваших нервов… Я вынужден, несмотря на понимание того, что могу Вам причинить несколько неприятных секунд, заявить, что эти мысли полного упадничества совершенно недостойны нашего работника, вне зависимости от того, в каких бы тяжелых условиях и с какими бы нервами он ни находился на работе… Бросьте уныние и оставшимися двумя месяцами не пачкайте всю вашу большую многолетнюю работу в прошлом.

Артем

Из воспоминаний

Переброска предметов (оружия). Летом 1933 года (или 1934 года), если не ошибаюсь, «Семен» дал мне задание — отправиться в Рим, получить от «Мана» ручной пулемет новой итальянской системы и новый образец противогазного комбинезона с маской (скафандр) и доставить их в Берлин. Предстояло пересечь усиленно охраняемую итальянскую границу, два раза — швейцарскую границу и один раз усиленно охраняемую немецкую границу. Это было очень серьезное поручение.

…В Риме к вагону «люкс» экспресса Рим — Берлин с многонациональной и шумной толпой пассажиров явились хорошенькая монахиня в форме ордена, ухаживающего за больными, и служитель американской больницы, тоже в форме. Они под руки привели скрюченного и дрожащего больного, укутанного с головой так, что из-под пледа торчал только мертвенно-желтый нос. За ними шел высокий слуга, который небрежно нес в руках элегантный чемодан, а на плече — длинную брезентовую сумку, из которой торчали концы стальных клюшек для игры в гольф. Сестра по-немецки с американским акцентом объяснила итальянцу — проводнику вагона, что больной — сумасшедший английский лорд-миллионер, страдающий буйными припадками. Он кусается, но через укусы его болезнь не передается, надо только беречь нос, пальцы и глаза. Припадки начинаются от резкого стука и дребезжания — потому-то лорда нельзя везти на самолете.

Монахиня сунула проводнику такую пачку денег, что тот взглянул, охнул и бросился обвязывать полотенцами все дребезжащие предметы — графин, стаканы, ночной горшок. Стены завесил простынями, закрыл шторы и включил ночное освещение — купе превратилось в больничную палату. Лорда бережно усадили и прикрыли еще одним пледом, больничный служитель уселся с одной стороны, монахиня — с другой. Служитель уперся глазами в больного, как собака на стойке, а монахиня включила боковой свет и стала читать Евангелие, отсчитывая на четках страницы. Тем временем атлетически сложенный, гигантского роста слуга небрежно поставил чемодан к стенке под окном, а сумку в угол, получил деньги, козырнул и ушел. В его видимой небрежности был большой смысл — сумка с клюшками и пулеметным дулом и чемодан с газонепроницаемым комбинезоном и остальной материальной частью пулемета весили непомерно много, и этот вес обратил бы на себя внимание обычного носильщика. Но главное заключалось в том, что дуло предательски торчало из сумки и хорошо просматривалось между стальными лопаточками клюшек: вся затея была психологической атакой, весь расчет делался на то, что ни фашистские пограничники, ни эсэсовцы, пораженные необычным видом кабины и больного, не обратят внимания на вещи и будут рассматривать только лорда, который кусается.

Так оно и получилось.

На швейцарской границе, когда послышались грубые голоса и тяжелый топот пограничников, в купе никто не шелохнулся, а проводник с паспортами в руке выбежал навстречу с шипением:

— Тс-с-с!

— В чем дело?

— Лорд… Сумасшедший… Кусается! Ради Бога! Вот их паспорта…

Чернорубашечники приоткрыли дверь:

— Лорд? Настоящий?

— Клянусь мадонной!

— Кусается?

— Как зверь! За нос или пальцы!

— Порко Дио!

На немецкой границе все повторилось: громкий топот кованых сапог и грубые голоса, шепот «Тс-с-с!» проводника и его торопливые объяснения. Дверь опять медленно открывается, и эсэсовцы разглядывают диковинного лорда.

Восхищенное:

— Доннер веттер!

И дверь осторожно закрывается.

Смерть дважды прошла мимо. Один бы внимательный взгляд, одно бы прикосновение носка сапога — и все было бы открыто. В роли лорда выступал я, монахиней была «Эрика», служителем ее муж «Пийн», носильщиком был «Ман», а врачом, делавшим мне «укол» на остановке в Берне, был «Кин».

Приказано вернуться. Все мы прекрасно знали, что делается дома, потому что иностранная буржуазная пресса вела шумную кампанию против «красного террора» в СССР. Мы ходили на открытый суд над Сталиным в Париже, устроенный виднейшими психиатрами, юристами и общественными деятелями Запада. Потом начали учащаться случаи отказа заграничных советских работников возвращаться домой. Наконец, все мы по очереди получили распоряжение, данное под разными предлогами и в разное время: выехать в Центр.

Возвращаться или нет?

Каждый думал и решал за себя.

Естественно, что передача дел происходила наспех и кое-как, я знаю это по замечаниям «Мана». Принимая линии, товарищи отнекивались, тянули и норовили на себя ничего не брать, так как положение было тревожное и никто не был уверен в своем будущем.

После переезда в Москву я работал в 20-м секторе у полковника Турского («Монгол») в качестве переводчика с окладом в 1000 руб. в месяц. Уйти на гражданскую работу мне не разрешили.

Тем временем из-за границы вернулись все разведчики, которых я знал и которых не знал. Происходила смена кадров. Я написал две главы — «Конспирация» и «Легализация» для первого в СССР учебника для школы разведчиков и в приказе по ИНО получил за это благодарность. Слуцкий сообщил мне, что он готовит мне назначение за рубеж с заданием чрезвычайной важности. Ехать я должен был через Японию с паспортом финского инженера-лесовика. Меня с женой отправили в Карелию, чтобы мы нахватались некоторых знаний и понимания обстановки.

Когда все было выполнено, Слуцкий отвел меня к Ежову, представил как одного из лучших своих оперативных работников и изложил суть дела: я должен был, поколесив по свету, вернуться в Берлин и связаться с нашим агентом, полковником генерального штаба рейхсвера. Ежов написал резолюцию: «Утверждаю. Ежов», встал, обнял меня, трижды поцеловал и сказал:

— Ни пуха ни пера! Будьте горды тем, что мы даем вам один из наших лучших источников. Сталин и Родина вас не забудут!

Через некоторое время в своем служебном кабинете был уничтожен Слуцкий. Некролог в «Правде» подписали старые сотрудники И НО. Все они были потом расстреляны. Из окна с 10-го этажа выбросился полковник Гурский. Беременная «Эрика» была арестована и погибла вместе с новорожденным ребенком. Слуцкого сменил Пасов, но был расстрелян. Пасова сменил Шпигельглас, но и он был расстрелян. Каждую ночь в Москве исчезали тысячи людей.

Совершенно секретно. Заместителю народного комиссара внутренних дел СССР Фриновскому

3-м отделом УГБ УНКВД МО вскрыта и ликвидируется шпионскотеррористическая организация, созданная чешскими разведывательными органами из эмигрантской молодежи, объединившейся в союз студентов — граждан РСФСР в городах Прага и Брно.

По показаниям арестованных… установлено, что Союз студентов-граждан РСФСР создан чешскими разведывательными органами и РОВС (Российский общевоинский союз) для легальной переброски в СССР шпионов, диверсантов и террористов. Одним из инициаторов создания этого «союза» является Быстролетов Дмитрий Александрович, который, по показаниям арестованных, является агентом чешских разведывательных органов.

Быстролетов прибыл в СССР в 1929 году и до последнего времени ведет разведывательную работу, являясь резидентом чешской разведки.

Сообщая об изложенном, просим вашей санкции на арест Быстролетова, как одного из активных участников вскрытой шпионско-диверсионной и террористической организации.

[Подписи:]

комиссар государственной безопасности

первого ранга Реденс

капитан государственной безопасности Сорокин

7 декабря 1937 года

Над его головой сгущались тучи. Фальшивка Реденса и Сорокина сработала.

1 января 1938 года Быстролетова отстранили от должности в НКВД, в марте направили служить в Торговую палату, а 18 ноября арестовали. Машина сталинских репрессий действовала безостановочно и выметала людей подчистую. Однажды на допросе присутствовал Ежов — тот самый, который год назад стискивал его в объятиях. Узнав, что следователи обвиняют Быстролетова в том, что он был шпионом четырех держав, нарком произнес: «Мало!» И вышел. И тогда палачи Соловьев и Шукшин железным тросом со стальными шариками на концах принялись еще усерднее выколачивать из жертвы нужные им признания. Они сломали ему ребра, проломили череп, сапогами разорвали мышцы живота, выбили зубы.

«Чувствуя, что умираю, я, желая выиграть время, признался в том, что надиктовал Соловьев».

Вот они — протоколы тех страшных допросов. Тоже аккуратно подшиты в «дело». Вчерашний разведчик-нелегал охотно «признается» в том, что в Праге вступил в эсеровскую организацию, вел активную антисоветскую деятельность, вербовал из числа бывших белогвардейцев своих сторонников, а затем «пролез в Торгпредство для шпионской работы».

Этот документ содержит много интересного. По-видимому, в дело подшит не просто рабочий протокол одного из допросов, а запись итогового разговора садиста-следователя с искалеченным арестантом, готовым подписать любую ложь, лишь бы прекратились мучения. К примеру, звучит вопрос: «Скажите, сколько раз и с какой целью вы стремились вступить в ВКП (б)?» И Быстролетов с готовностью полуидиота отвечает: «Для облегчения своей контрреволюционной деятельности в Праге в 1925 году я сразу же пытался пролезть в партию… Однако парторганизация оказалась достаточно бдительной, и попасть в партию мне не удалось. После того, как я вторично был завербован в английскую разведку, то в 1938 году… был поставлен вопрос о том, что мне необходимо постараться пролезть в партию».

Из автобиографии

Я получил 20 лет заключения и 5 лет ссылки (25 лет тогда еще не давали). Через 10 лет меня вызвали в Москву, якобы для подтверждения моих показаний… Был посажен на три года в Сухановку для пытки одиночеством. Там у меня начался тяжелый психоз, и я ослеп. После трехлетнего заключения в каменном мешке лечился в больнице при Бутырской тюрьме. Был отправлен в спецлагеря (Озерлаг в Тайшете и Камышлаг в Омске). Перенес два паралича. Как неизлечимый больной был в 1954 году досрочно освобожден, а в феврале 1955 г. — реабилитирован.

Невероятными усилиями воли сумел в какой-то мере восстановить трудоспособность, но КГБ отказал мне в выдаче пенсии и документов об образовании. Я очутился на улице. Много выстрадал в Москве, без жилья, голодный и нетрудоспособный. Меня поддержала б[ывшая] заключенная, которую я, как врач, когда-то спас от смерти в Сиблаге.

Заключение не озлобило меня, но сделано более разумным и дальновидным.

А с другой стороны, с работой в разведке и с ИНО связаны лучшие годы моей жизни. Я горжусь ими, и от теперешних работников КГБ слышал слова: «Мы хотели бы быть такими, как вы. Вы — пример для нас». Я имею право гордиться сделанным!

Я рад, что вернулся в СССР на гибель. Сознательно вернулся, выполняя долг патриота. Следователь Соловьев, узнав, что я имел за границей много паспортов и денег и все же вернулся, как он говорил, «за советской пулей», кричал мне, что я — дурак. Ну, что ж, может быть, я и дурак, но дурак доверчивый, принципиальный и гордый: если возвращение — глупость, то и ею я искренне горжусь! Я считаю, что прожил жизнь хорошую, и готов прожить ее так же еще раз.

28 октября 1968 года.

Председателю КГБ СССР

товарищу Андропову Ю. В.

Глубокоуважаемый Юрий Владимирович, полное равнодушие и безразличие к судьбе моего бедного больного парализованного мужа заставило меня обратиться к вам… Быстролетов Дмитрий Александрович — полузабытый герой нашей разведки в предвоенные годы. Оба мы старики, многие тяжелые годы прожившие вместе. Мы инвалиды первой и второй группы. Нам вместе около 150 лет.

Во время допросов мой муж был изувечен избиениями — ломали ребра, голод, этапы при сильных морозах. Два инсульта. 26 октября 1954 года он приехал в Москву. При первой группе инвалидности его приютил медицинский реферативный журнал, где при знании 22 иностранных языков Быстролетов, больной старик, проработал языковым редактором до 1974 года, пока не был снова парализован. Он инвалид, работать не может — потеря речи и другие осложнения.

Вместе мы получаем пенсию соцстраха. На жизнь и лекарства ее не хватает. Учитывая все вышеизложенное, прошу вас о назначении моему мужу Быстролетову Д. А. персональной пенсии.

Иванова Анна Михайловна.

Справка

Тов. Быстролетов Д. А. скончался 2 мая 1975 года и похоронен на Хованском кладбище.

Вот и все.

Перевернута последняя страница двухтомного личного дела закордонного разведчика Дмитрия Быстролетова. Окончена жизнь.

Незадолго до кончины руководством КГБ старику была выделена двухкомнатная квартира и оказана материальная помощь. Поздно оценили сделанное разведчиком. Не было у него ни наград, ни офицерского звания.

Одиннадцать лет его считали одним из лучших агентов. Шестнадцать последующих он провел за колючей проволокой. Дальше надо бы написать, что Дмитрий Александрович не потерял веры, не упал духом. Да, это так. Но мы-то потеряли человека.

Он мог стать писателем. Художником. Ученым. Врачом. Мореходом. Переводчиком. Актером. Все у него получалось — за что бы ни брался.

Стал разведчиком. Судьба? Может быть…

В. СНЕГИРЕВ

 

Стефан Ланг (Арнольд Дейч)

Его имя и жизнь долгие годы оставались засекреченными. Таковы нормы, принятые в разведке. В разведке его называли Стефаном Лангом. Именно он создал, «крестил», подготовил великолепную группу асов разведки, известную как «кембриджская пятерка».

В отчетах Ланга, адресованных Центру, он докладывает о своей работе по созданию разведывательной сети, о своих помощниках:

«Все они пришли к нам по окончании университетов в Оксфорде и Кембридже. Они разделяли коммунистические убеждения. Это произошло под влиянием широкого революционного движения, которое за последние годы захватило некоторые слои английской интеллигенции и в особенности две крепости английской интеллектуальной жизни — Кембридж и Оксфорд…

80 % высших государственных постов заполняется в Англии выходцами из Кембриджского и Оксфордского университетов, поскольку обучение в этих высших школах связано с расходами, доступными только богатым людям. Отдельные бедные студенты со стипендиями — исключение. Диплом такого университета открывает двери в высшие сферы государственной и политической жизни страны».

Действительно, путь в это общество обычно лежит через знаменитые английские колледжи и университеты.

Из стен Кембриджского и Оксфордского университетов, основанных в XII–XIII веках, вышли великие английские ученые, многие государственные деятели. В Оксфордском университете получили образование более двадцати премьер-министров Великобритании.

Думаю, это поможет понять, почему Стефан Ланг занялся именно Оксфордом и Кембриджем.

А теперь познакомимся с ним поближе.

Начало XX века. Австро-Венгерская империя. Монархия с трудом удерживала под короной Габсбургов составлявшие ее нации, ее разрывали внутренние конфликты. Ярослав Гашек, будущий автор бессмертного «Швейка», уже публиковал свои юношеские рассказы, собирался в путешествие по Словакии, которую позже назовут белой колонией в центре Европы. Там в 1904 году в учительской семье родился мальчик, которого назвали Арнольдом. Через годы Арнольд Дейч стал Стефаном Лангом.

Его формировали революционные годы. В 16 лет Стефан — член Союза социалистических студентов, он готов, по его собственным словам, вариться в революционном котле. В 1924 году вступает в Компартию Чехословакии.

Следующая ступенька на жизненном пути — Венский университет. Стефан получает диплом доктора философии.

Он уже выполняет задания подпольной организации Коминтерна в Вене. Выезжает в качестве курьера и связника в Румынию, Грецию, Сирию, Палестину. Пароли, явки, обнаружение и уход от слежки — вся эта школа пригодилась Стефану в его будущей профессии разведчика.

В январе 1932 года Ланг в Москве. Можно предположить — не случайно. Друзья рекомендуют его в советскую разведку — Иностранный отдел (ИНО), который возглавляет один из соратников Ф. Э. Дзержинского — А. X. Артузов.

Практика работы в подполье, навыки конспирации, знание нескольких иностранных языков сократили срок его подготовки. Уже в октябре 1933 года Ланг получает задание — обосноваться в Лондоне и начать активную работу. Здесь он поступает в университет, изучает психологию.

Учеба дала возможность заводить широкие связи среди студенческой молодежи, подбирать помощников. Стефан понимал: нужны выходцы из высшего общества. Но в Лондонском университете таких не было. Он обстоятельно изучает систему подбора чиновников и специалистов в ведущих государственных учреждениях. И, подводя итоги, направляет в Центр аналитическую записку.

«Шансы кандидатов, в конечном счете, зависят от их происхождения, окончания одной из аристократических средних школ и получения высшего образования в Кембридже или Оксфорде, рекомендаций высокопоставленных лиц, политической благонадежности, — пишет Стефан. — Но могут быть не менее важны связи родителей и те связи, которые сами студенты заводят среди людей своего круга».

«Разумеется, — продолжал он, — на работу принимаются главным образом наиболее надежные и способные выходцы из правящих классов. Для сохранения видимости соблюдения буржуазией демократичности указанные государственные должности даются также некоторым кандидатам из средней и мелкой буржуазии, причем решающим фактором являются якобы способности («дорога деловым людям»). Одновременно правящая буржуазия надеется таким образом использовать для себя наиболее способных людей из этой среды».

Разведчику предстояло в этой среде вычислить тех, на кого он мог бы опереться. При этом следовало считаться с огромным риском, вполне реальной смертельной угрозой. Стефан прекрасно понимал, как важна в задуманной им операции осторожность. И как необходимы сильные аргументы.

Аргумент первый — человеческий фактор. Так назвал свой роман известный английский писатель Грэм Грин, служивший в свое время в английской разведке. Там его коллегой, по стечению обстоятельств, был самый знаменитый из «пятерки» воспитанников Ланга — Ким Филби.

Стефан не рассчитывал на угрозы и шантаж. Он не считал и деньги сколько-нибудь значительным фактором. Да у него их практически и не было. Подкуп как средство вербовки также отпадал. Знаток человеческой натуры, он не раз, подбирая соратников, пользовался своей проницательностью.

И еще один фактор, может быть, решающий — идейный. В то время социалистическая идея, воплощавшаяся в СССР, имела своих сторонников и в элите английского общества.

Английский писатель Патрик Сил ярко описал обстановку, в которой происходила духовная переориентация ряда англичан.

«Разочарованные предательской политикой социал-демократии и напуганные фашизмом, левонастроенные молодые люди обратили свой взор к Советской России, которая начиная с 1932 года стала все больше захватывать их воображение. В то время когда капиталистический Запад впал в состояние глубочайшей экономической депрессии, Россия приступила к осуществлению своего поистине геркулесовского пятилетнего плана. В Советской России всем до единого человека была предоставлена работа, а использование ею ресурсов стало государственной политикой. В то время как капиталистические страны находились в состоянии упадка, экономика СССР триумфально развивалась…

Но самое главное состояло в том, что Россия не была похожа ни на какую другую страну… Россия стала эталоном нового всемирного общества».

В самом конце двадцатых годов прошлого века враждебная СССР политика правительства консерваторов начала выдыхаться. На выборах в парламент в мае 1929 года консерваторы проиграли, потеряв 141 место. Как замечали историки, «страна жаждала перемен».

«Я поминутно чувствовал, что мои идеалы и убеждения, мои симпатии и желания на стороне тех, кто борется за лучшее будущее человечества… Олицетворением этих идей был Советский Союз. И поэтому форму своей борьбы я нашел в работе в советской разведке. Таким образом, мое вступление в ряды советской разведки — не плод слепого случая. Советский нелегал Ланг накануне Великой Отечественной войны сумел увидеть возможные варианты моего будущего. Когда он стал говорить со мной о перспективах предстоящей работы и даже упомянул о возможности моего поступления на работу в британскую секретную службу, я думал, что он фантазирует. Возможно, вначале так оно и было. Однако его фантазия опиралась на жизненный опыт и воплотилась позднее в реальность».

Так анализировал свой опыт Ким Филби. Он же вспоминал: «Затем наступила пора профессиональной подготовки. Товарищ Ланг, безусловно, понимал, что потребуется время, возможно, годы, прежде чем можно будет рассчитывать на получение от меня стоящей разведывательной информации. Поэтому, наряду с изучением перспектив трудоустройства и возможностей закрепиться в том или ином месте, он сосредоточил внимание на моей специальной подготовке. Он провел скрупулезную работу, основанную на продуманном сочетании теории и примеров из практики. Частично из собственного опыта.

Должен признаться, что порою многое казалось мне нудным повторением. Однажды я заявил:

— Этот вопрос мы отрабатывали десять раз. Нужно ли повторять все снова и снова?

— Что?! — вскричал он. — Только десять раз! Вам придется выслушать это сто раз, прежде чем мы покончим с этим вопросом.

Я глубоко благодарен ему за такую настойчивость. Когда я стал работать по-настоящему в нацистской Германии и в фашистской Испании, я был буквально переполнен идеями безопасности и конспирации. В значительной мере именно потому мне и удалось выжить».

Приобретая новые связи, встречаясь со своими помощниками, планируя и проводя сложные операции, проверяясь от возможной слежки, Ланг успел еще многое. Достаточно сказать, что в Англии запатентовано шесть его изобретений! Будучи прирожденным экспериментатором, он серьезно занимался совершенствованием методов снятия фотокопий с разведывательных материалов и изысканием наиболее надежных способов пересылки их в Центр. Он интересовался практическим применением новых открытий в науке и технике, в частности, использованием ультрафиолетовых лучей для фотографирования в темноте.

Но путь разведчика-нелегала не мог быть устлан розами. Некоторые из доставшихся ему «в наследство» связей оказались не только бесполезными, но и опасными. Пришлось порвать отношения с бывшим царским дипломатом, который хотел подзаработать на слухах, которые он выдавал за секретную информацию. С сотрудником МИДа Англии — горьким пьяницей; бывшим инспектором Скотленд-Ярда, оказавшимся провокатором.

Однажды Стефан Ланг обнаружил за собой слежку. Положение обязывало его прекратить встречи, чтобы не ставить под удар своих друзей. Центр всполошился — случайные совпадения или провал? Долгие часы раздумий, анализа. Новые и новые тщательные проверки. Наконец, четкий вывод — факт слежки был случайным. Работу можно продолжать.

Резидент «Швед» писал в Центр, когда встал вопрос об отзыве Стефана из-за этого случая из Англии:

«Вы должны быть в своем решении относительно Стефана чрезвычайно осторожны:

1) он имеет настоящую книжку (паспорт), его происхождение ничего общего с нашей страной не имеет;

2) он здесь прекрасно легализовался;

3) он движется за границей лучше, чем я и «Мар» [помощник резидента] и вызывает меньше подозрений в обществе, чем мы все. Кроме оперативной работы, которую он в состоянии выполнить, он является еще блестящим техником…»

Уже давно до Ланга доходили сведения о событиях в России. Многих разведчиков уволили и арестовали.

С болью в сердце я перелистываю относящуюся к этому времени переписку резидентуры с Центром. Читаю письма Стефана в Центр. Документы отражают тревогу. В стране нарастала всеобщая подозрительность. Некоторые спешили застраховать себя, чтобы их не обвинили в «потере бдительности».

Атмосфера недоверия и подозрительности распространилась и на разведчиков, и на их помощников. Многих из них необоснованно обвинили в связях с контрразведкой противника, в двойной игре. Некоторым помощникам вменяли в вину то, что они были завербованы «врагами народа», то есть репрессированными сотрудниками разведки. В одном из документов Центра (1939 год) указывалось, что разведывательная работа лондонской резидентуры «базировалась на сомнительных источниках, на агентуре, приобретенной в то время, когда ею руководили враги народа, и поэтому крайне опасной». Исходя из этого, предлагалось прекратить работу даже с «Кембриджской пятеркой».

Вероятно, в то время Стефан мучительно искал ответ на вопрос: что происходит в стране, которой он беззаветно служит?

В сентябре 1937 года Ланга отозвали из Лондона в Москву.

Начался, пожалуй, наиболее тяжелый период его жизни. Быстро и успешно отчитавшись о своей работе, он долго оставался не у дел. Потянулись тоскливые дни вынужденного безделья. Его руководители один за другим оказывались в лагерях.

В архивном деле есть данные о том, что рассматривались планы его новой командировки, на этот раз в Америку. Правда, ни одно из предложений не было утверждено или даже рассмотрено руководством наркомата. За достигнутые успехи Ланг был представлен к награждению именным оружием, однако данные о награждении отсутствуют.

В начале 1938 года Стефан написал рапорт начальнику отдела:

«…По различным причинам я считаю очень важным возобновить если не личный, то письменный контакт с нашими товарищами. Все наши люди молодые и особенного опыта в нашей работе не имеют. Для них общение со стороны наших людей является чем-то надежным, в чем можно быть абсолютно уверенным. Не получая от нас никаких известий, они должны испытать разочарование — все они работают из-за убеждений и с энтузиазмом, и у них легко может возникнуть мысль, что от них отказались. Я не хочу поднимать панику, но в интересах нашей дальнейшей работы мы должны избегать всего того, что могло бы их разочаровать, чтобы у них не пошатнулась вера в нашу надежность и пунктуальность. Я хотел еще раз указать на особый состав нашего аппарата. Все они верят нам. Они уверены, что мы всегда на месте, всегда и везде, что мы ничего не боимся, никогда не оставим никого на произвол судьбы, что мы прежде всего аккуратны, точны и надежны. И успех нашей работы отчасти основывался до сего времени на том, что мы никогда их не разочаровывали. И именно теперь очень важно в психологическом отношении, чтобы мы послали им о себе весточку даже и в том случае, если мы не начнем с ними тотчас же работать».

Забегая несколько вперед, скажу, что связь с друзьями Ланга была впоследствии восстановлена и почти все они продолжили активную работу.

Личная жизнь Стефана и его семьи оставалась неустроенной, а его положение — унизительным. Он был вынужден писать об этом руководству:

Обращаюсь с некоторыми личными вопросами.

Вопрос о гражданстве моем и моей семьи.

В 1932–1935 гг. и сейчас я уже заполнял анкеты на получение гражданства. Всякий раз мне говорили, что вопрос уже решен. Однако тот факт, что 12 декабря я не смог голосовать, показывает Вам, как обстоит дело в действительности. Необходимо только провести перемену фамилии. Вместе с тем я, разумеется, хотел бы, чтобы и моя жена, и мой ребенок получили советское гражданство. Прошу Вас распорядиться, чтобы это было сделано…

Вы поймете также, что для меня, если я снова сейчас буду работать за границей, важны не только мои идеологические убеждения, но и успокаивающее сознание того, что мои элементарные права партийца, сотрудника нашего учреждения и советского гражданина ограждены. Вы поймете также и то, как задел меня тот факт, что именно сейчас, 12 декабря, я не смог голосовать.

Поэтому прошу Вас распорядиться, чтобы эти мои справедливые пожелания были осуществлены.

С ком. приветом

Ваш СТЕФАН

Желание Стефана было удовлетворено. Он официально становится советским гражданином, но все так же переживает из-за своего вынужденного безделья.

19 декабря 1938 года помощник начальника отделения Сенькин представил рапорт на имя начальника отдела Деканозова (расстрелян в 1953 году по делу Берия) о выплате преподавателю 165 рублей за занятия со Стефаном. Последовала резолюция: «Т. Сенькин! Не занимайтесь чепухой. Стефана надо хорошо проверить, а не учить языкам. Деканозов».

В конце 1938 года новый руководитель Ланга в рапорте на имя Берии указывает, что Ланг уже 11 месяцев «сидит без дела». На этом рапорте «милостивая» резолюция: «Вр. устр. на другую работу вне НКВД. Л. Б.».

Так Стефан становится научным сотрудником Института мирового хозяйства и мировой политики АН СССР. На этом месте с его знаниями и опытом он действительно мог принести и принес немало пользы.

22 июня 1941 года гитлеровская Германия напала на СССР. Новое руководство разведки принимает решение направить Ланга на нелегальную работу в Латинскую Америку. Постоянным местом резидентуры была определена Аргентина, поддерживавшая в те годы политические и экономические отношения с фашистской Германией.

В ноябре 1941 года группа была готова к отъезду. Предполагалось направить разведчиков через Иран, Индию, страны Юго-Восточной Азии. На рассвете 7 декабря японские самолеты внезапно обрушились на американскую военно-морскую базу Пёрл-Харбор на Гаваях. Завязалась война между Японией и США. Этот путь стал опасным.

Начались поиски другого пути. Но по дороге, в Баку, Ланг заболел сыпным тифом. Затем Персидский залив — Тегеран — Карачи — Бомбей — Коломбо — и снова Персидский залив.

В июне 1942 года разведывательная группа вновь оказалась в Тегеране. В письме Стефана Ланга на имя начальника разведки — крик души:

Уважаемый товарищ Фитин!

Обращаюсь к Вам как к начальнику и товарищу. Вот уже 8 месяцев я со своими товарищами нахожусь в пути, но от цели мы так же далеки, как и в самом начале. Нам не везет. Однако прошло уже 8 ценных месяцев, в течение которых каждый советский гражданин отдал все свои силы на боевом или трудовом фронте. Если не считать 3-х месяцев, проведенных на пароходе и в Индии, где я все же что-нибудь да сделал для нашего общего дела, я ничего полезного для войны не сумел осуществить. А сейчас больше, чем когда-либо время ценно. Мне стыдно моего «трудового рекорда» во время Отечественной войны. Тот факт, что я лично в этом не виноват, меня не успокаивает.

Сейчас нам предстоит вновь неопределенность, выжидание. Этого я больше не могу совместить со своей совестью. Условия в странах нашего назначения с момента нашего отъезда из Москвы изменились. Поставленные тогда перед нами задания, насколько я понимаю, сейчас частично нереальны. Даже в самом лучшем случае нам потребуется 3–4 месяца, чтобы добраться до места. К тому времени война кончится или будет близка к концу.

Цель этого письма — изложить свои соображения и просить Вас как начальника и товарища помочь мне сейчас перейти на работу и нагнать потерянное время.

Прошу извинить за беспокойство, но я лишен возможности лично переговорить с Вами, а особые условия, в которых мы находимся, не дают мне другой возможности.

Разрешите мне вернуться в СССР и пойти на фронт для выполнения непосредственной для войны работы. Вы помните, что я уже был мобилизован от Политуправления РККА, откуда Вы меня сняли. Я могу работать для вас, но очень прошу — не в тылу. Наконец, когда Красная Армия перейдет немецкую границу — в Германию или Австрию, — для меня найдется достаточно работы.

Если я нужен, пошлите меня на подпольную работу, куда хотите, чтобы у меня было сознание, что я делаю что-нибудь непосредственно для войны, для победы против фашистов…

…Сейчас идет война, я коммунист и понимаю, что существует дисциплина, поэтому я выполню все Ваши указания беспрекословно. Но итог последних 8 месяцев и перспектива затяжной бездеятельности вынуждают меня обратиться к Вам лично и просить Вашего быстрого решения.

С лучшим приветом,

Стефан.

Через несколько дней в Тегеране была получена телеграмма о немедленном отзыве в Москву Стефана и его группы.

Разработан новый вариант поездки, на этот раз Северным морским путем, с первым же караваном, отходящим из Архангельска в США 29 июня. Однако что-то помешало отправке. Стефан летит в бухту Провидения, добирается до Диксона. Здесь два танкера — «Донбасс» и «Азербайджан» — готовятся к рейсу на восточное побережье США, Нью-Йорк, Филадельфию. Оттуда, как намечалось, Стефан должен был нелегально пробраться в Аргентину.

Валентин Пикуль в своем романе «Реквием каравану РО-17» рассказал об одной из трагедий той войны — гибели союзного каравана в полярных широтах летом 1942 года.

Документальные материалы напоминают, как развертывались трагические события.

«Донбасс» шел в составе знаменитого конвоя РО-17. В бою у острова Медвежий 4 июля 1942 года огнем кормовой пушки советские моряки сбили низко летевший немецкий торпедоносец. Затем по приказу Британского адмиралтейства силы ближнего прикрытия и эскорта были отозваны и конвой брошен на произвол судьбы. «Донбасс» продолжал сражаться, отражая новые атаки вражеских самолетов. Экипаж подобрал 51 моряка с погибшего американского парохода «Даниэль Морган» и доставил в Архангельск ценный груз.

Теперь транспортам предстояли рейсы без охранения. Риск, конечно, огромный, но другого выхода не было. Вот в такое самостоятельное плавание и вышел 4 ноября танкер «Донбасс». На борту среди 49 человек команды был и Стефан Ланг. На следующий день, 5 ноября, «Донбасс» сообщил, что его атаковали вражеские самолеты, но он следует дальше. Штаб Северной военной флотилии передал шифровку с требованием вернуться на Новую Землю. Но радист «Донбасса» ответил, что расшифровать радиограммы не может.

В 12.22 7 ноября транспорт «Чернышевский» принял с «Донбасса» радиограмму о том, что он вновь подвергся атаке авиации противника. Это была последняя весточка с танкера. Поиски корабля и его команды результатов не дали. Танкер и экипаж были объявлены погибшими.

Но, как оказалось, немцы подобрали часть команды «Донбасса» и отправили в плен. Незадолго до конца войны в Гданьске наши войска освободили капитана судна В. Э. Цильке. После войны он работал капитаном-наставником в Черноморском пароходстве.

Капитан В. Э. Цильке в 1986 году рассказал: «Уже стало темнеть, когда вновь прозвучал сигнал боевой тревоги. На горизонте показался военный корабль. Это был немецкий рейдер, крейсер «Адмирал Шеер», на счету которого числилось уже немало потопленных судов. Он быстро приближался.

Вспышка выстрела, и тотчас же возник столб воды у борта «Донбасса». Противнику ответило бортовое орудие, а затем выстрелы зазвучали непрерывно. «Адмирал Шеер» открыл огонь из орудий главного калибра. Он подошел так близко, что бил почти без промаха. Танкер потерял управление, погасло освещение, прервалась связь. Пламя и черный дым охватили машинное отделение и кормовые надстройки, в топливных танках загорелись остатки нефти. Главные машины остановились. Судно превратилось в неподвижную мишень. Стефан вместе с другими моряками лихорадочно пытались погасить пламя. Пушки и пулеметы танкера продолжали яростно отстреливаться.

Видя, что танкер не тонет и отчаянно сопротивляется, гитлеровцы выпустили по нему две торпеды. Взрывом Стефана отбросило на палубу. Он попытался подняться, но не смог — были перебиты ноги. Корабль разламывался пополам.

Носовая часть танкера, где оставался Стефан, медленно, а потом быстрее стала погружаться в морскую пучину».

Об оценке руководством разведки сделанного Стефаном Лангом говорят документы, хранящиеся в СВР:

«Во время работы в Англии Стефан Ланг зарекомендовал себя как особо ценный работник лондонской резидентуры. Им лично приобретено более 20 источников, в том числе известная «пятерка». Большинство из них представляли особо ценные материалы…» «Созданная усилиями С. Ланга сеть особенно проявила себя в годы Второй мировой войны и в послевоенный период. Его источники внесли большой вклад в победу над фашистской Германией. Накануне войны резидентура получала многочисленные важные документальные материалы о внутренней и внешней политике английского правительства, сводки и доклады имперского комитета обороны по военным и политическим проблемам; документы по позиции английского и французского правительства в отношении заключения пакта с СССР в 1939 году, об их отношении к финско-советской войне; личную переписку Чемберлена и Даладье; данные о переговорах Гесса с лордом Гамильтоном».

«В период войны благодаря источникам, приобретенным С. Лангом, резидентура имела доступ практически ко всем секретным документам английского военного кабинета, к переписке Черчилля с Рузвельтом и другими главами правительств, переписке министра иностранных дел Идена с послами в Москве, Вашингтоне, Стокгольме, Мадриде, Анкаре, Тегеране и министром-резидентом в Каире; информационным сводкам английской разведки и другим секретным документам. Ким Филби первым передал сведения о подготовке немцами операции «Цитадель» (наступление на Курской дуге).

Дешифровка английской разведкой немецких радиограмм, о которых стало известно Филби, а через него — нашему командованию, спасла жизнь десяткам тысяч наших воинов.

От него регулярно поступала информация о намерениях немецкого командования использовать на советско-германском фронте новую технику, а также о планах нацистов заключить сепаратный мир.

В послевоенные годы из этих же источников поступала надежная документальная информация о структуре, деятельности, кадрах и агентуре английской и американской спецслужб, о засылке на территорию СССР агентурных групп английской и американской разведок, в том числе о датах и местах их выбросок… О позиции правящих кругов США и Англии на сессиях Совета министров иностранных дел великих держав наше руководство узнавало раньше, чем руководители делегаций Англии и США.

При помощи «пятерки» разведка получила доступ к телеграфной переписке МИДа Англии со своими зарубежными представителями, а также к секретным материалам англичан по вопросам послевоенного урегулирования, о содержании англо-американских переговоров по проблемам создания атомного оружия, к документальным материалам о позиции США, Англии и НАТО по многим вопросам международной жизни. Достаточно сказать, что только К. Филби, Г. Берджес и Д. Маклин за 17 лет сотрудничества передали резидентуре, по неполным данным, свыше 20 тысяч листов документов по политическим, экономическим, военным и оперативным вопросам».

Все это было позже, когда Дейча-Ланга уже не было в живых. Но создал знаменитую, легендарную «пятерку» именно он.

И. ДОРОНИН

 

Иван Чичаев

О таких обычно говорят: человек-легенда. Судьба, а точнее Служба побросали его по миру: Тува и Сеул, Выборг и Таллин, Рига и Стокгольм, Лондон, Прага, Берлин. Когда полковника хоронили, товарищи-разведчики несли на подушечках пять орденов — Ленина, Красного Знамени, еще одного Красного Знамени, Красной Звезды, «Знак Почета», боевые медали. Первые сухие снежинки кружились и падали на красный бархат.

В этом кругу не принято говорить, за что именно та или иная награда. Есть общая, обтекаемая формула: «За плодотворную деятельность в разведке». А указы, как правило, закрытые. Что тогда — Президиума Верховного Совета СССР, что сейчас — Президента России. И все же я предположу, что свой первый орден Красного Знамени Иван Чичаев получил за операцию в Сеуле в 1927 году. К тому времени это была высшая награда нашей страны: орден Ленина появится только через три года, в 1930-м.

В августе 1927 года молодого чекиста Чичаева, за плечами которого были уже командировки в Монголию и зарубежную тогда Туву, назначили генеральным консулом в Сеул. Это была должность на виду, как говорят, — прикрытие. В Сеуле, столице Кореи, оккупированной японцами, Иван Андреевич Чичаев три года возглавлял резидентуру внешней разведки.

С деятельностью этой резидентуры (а также Харбинской) связан один из самых больших успехов советской разведки тех лет на Дальнем Востоке. Речь идет о документе, известном в истории как «меморандум Танаки», который через два десятка лет фигурировал на Токийском трибунале в качестве официального документа.

Генеральное консульство Советского Союза располагалось в центре Сеула, в одноэтажном особняке бывшей царской миссии. Особняк, окруженный тенистым парком, осаждали визитеры, всякого рода просители. С первого взгляда было видно, что их направляет чья-то рука. Так японская контрразведка решила блокировать консульство красной России.

Но Чичаеву удалось завербовать японского разведчика, которому был поручен официальный контакт с генконсульством Советского Союза. Исследователи называют этого человека по-разному: одни — Абэ, вторые — Отэ. Но и те и другие сходятся в одном: это был действительно агент экстра-класса.

О его биографии до сих пор известны самые общие сведения. В Россию впервые попал еще в годы Гражданской войны в составе японских оккупационных войск. Был связным японской контрразведки с адмиралом Колчаком, который объявил себя Верховным правителем России, поддерживал контакты с американским экспедиционным корпусом во Владивостоке. Когда партизаны, как поется в хорошей песне, разгромили атаманов, убрались обратно и интервенты. Судя по всему, знакомство с революционным Приморьем не прошло для Отэ бесследно. (Выбираю именно это имя вслед за Владимиром Пещерским, пожалуй, самым авторитетным биографом Чичаева и его дальневосточного агента.) Наши разведчики отмечали несомненный ум и большую изворотливость Отэ, «силу привычки», которая привязала его к русским и дополнительным деньгам «для многочисленной родни», трезво оценивали и его авантюризм, без которого, наверное, не бывает таких людей. Но главное, Отэ действовал весьма результативно. Он сумел привлечь к работе на советскую разведку офицеров «Тура» и «Чопа» из штаба Корейской армии (так назывались японские оккупационные войска), сотрудников Главного жандармского управления «Сая» и «Ли», влиятельных лиц из белой эмиграции — «Осипова», «Фридриха», «Пана» и других.

Вот как оценила Сеульская резидентура одного из своих японских сотрудников:

«Регулярно дает большое количество материалов, исключительно подлинников. Дал много ценных материалов по разведке Японии в СССР, подготовке Японии к войне. Основные группы добываемых материалов: 1) секретные сводки и журналы Генерального штаба и других центральных органов; 2) сводки и оперативные документы японских органов в Маньчжурии — штабе Квантунской армии, Харбинской военной миссии и других военных миссий; 3) сводки и другие разведывательные и оперативно-стратегические материалы штаба Корейской армии; 4) описания маневров, руководства по боевой подготовке и т. п. материалы военного министерства».

Так в руки советской разведки попал и «меморандум Танаки». Аналогичный документ в ИНО ОГПУ вскоре получили и от резидентуры в Харбине. Значимость секретного документа была столь велика, что о нем доложили лично Сталину. Москва организовала «утечку» информации, и меморандум Танаки появился в американской печати. Как пишет один из современных исследователей, советское правительство не преминуло «погреть руки на попавшем в его распоряжение документе». А может, оно сделало именно то, что и было обязано сделать в такой обстановке?

Премьер-министр и министр иностранных дел Японии барон Гинти Танаки разработал план поэтапного установления японского мирового господства и обратился к императору Хирохито с просьбой содействовать его реализации. Танаки указывал цели, по которым предстояло наносить точные и неожиданные удары.

«Япония не сможет устранить свои затруднения в Восточной Азии, если не будет проводить политику «железа и крови», — писал Танаки. — Но, проводя эту политику, мы окажемся лицом к лицу с Соединенными Штатами Америки… Если мы в будущем захватим в свои руки контроль над Китаем, мы должны будем сокрушить США… Но для того чтобы завоевать Китай, мы должны сначала завоевать Маньчжурию и Монголию. Для того чтобы завоевать мир, мы сначала должны завоевать Китай. Если мы сумеем завоевать Китай, все остальные азиатские страны и страны Южных морей будут нас бояться и капитулируют перед нами…

Имея в своем распоряжении все ресурсы Китая, мы перейдем к завоеванию Индии, Архипелага, Малой Азии, Центральной Азии и даже Европы. Но захват в свои руки контроля над Маньчжурией и Монголией является первым шагом…»

Воспаленному мозгу Танаки грезилась и Россия: «В программу нашего национального роста входит, по-видимому, необходимость вновь скрестить наши мечи с Россией на полях Монголии в целях овладения богатствами северной Маньчжурии».

Фантастичность замыслов поначалу вызвала у Чичаева сомнения: не фальшивка ли перед ним? Но почти одновременно документ такого же содержания был добыт Харбинской резидентурой и тщательно проверен на подлинность. В последующие 15–20 лет японские военно-морские и сухопутные силы действовали почти в полном соответствии с этими замыслами.

Вырисовывалась довольно полная картина стратегических замыслов самураев. А какова ближайшая тактика их внешнеполитических авантюр? Ответ на этот вопрос удалось получить, когда в 1927 году в Маньчжурии советская разведка перехватила карты и схемы, выполненные сотрудниками мятежного генерал-лейтенанта Андогорского по заданию японцев. В них были отражены планы военной экспансии Японии в Монголию через Халхин-Гол с последующим захватом Улан-Батора, оккупация МНР и превращение ее в опорную базу борьбы за русское Приморье.

Генерал-лейтенант Андогорский — эмигрант, военный теоретик, бывший начальник академии Генерального штаба Российской армии. С февраля 1923 года фигурировал в списках «российских правительств», которые тасовали белоэмигранты и японцы. Он регулярно сочинял пространные докладные записки для начальника японской военной миссии в Харбине генерала Савады, подталкивая японцев к военному вторжению в Приморье.

Японская военная миссия в Харбине направляла деятельность прояпонских организаций по всей Маньчжурии. Под «крышей» различных исследовательских бюро, экспортно-импортных контор, банков, представительств иностранных предприятий и фирм подвизались сотни кадровых разведчиков и агентов.

С ними трудно было бороться на равных, приходилось настойчиво искать слабые места, компенсируя неблагоприятное соотношение сил. Выяснилось, к примеру, что японцы обходятся без дипкурьерской связи, переписку со своими центрами ведут, используя китайскую почту, принимая определенные меры предосторожности.

Для осуществления своих замыслов японцы намеревались забросить в Советский Союз диверсионные группы, усилить в нашей стране свою агентуру, готовили серию вооруженных прорывов на границе.

Разведке — в те годы в Маньчжурии работали В. Рощин, Э. Такке (Гурский), П. Попов, профессора-японисты Мацокин и Р. Ким — удалось установить имена командиров боевых групп. Так, белогвардейский отряд генерала Карлова, перейдя границу, должен был перерезать Амурскую железную дорогу между Хабаровском и Благовещенском. В 1927 году при двух последовательных попытках пересечь с боем границу отряд был уничтожен. Прорыв отряда под командой генерала Сахарова японцы отложили, заподозрив утечку информации.

В конце 30-х годов Япония предприняла вооруженные акции у озера Хасан и на реке Халхин-Гол. В обоих крупномасштабных столкновениях с Красной Армией войска императорской Японии потерпели поражение.

Анализируя документы, связанные с Японией, оказавшиеся в поле зрения Сеульской резидентуры, Чичаев и его сотрудники уже в 1927 году пришли к стратегически важному выводу. По их мнению, в японских правящих кругах противостояли друг другу две концепции. Сторонники первой поддерживали военную экспансию на юг, чтобы завладеть юго-западным бассейном Тихого океана; за это деятельно ратовали «морская партия» в японском руководстве и военно-морской флот. По другой концепции, главный удар направлялся на материк, чтобы овладеть Китаем и русским Дальним Востоком; эти цели активно поддерживало командование сухопутной армии.

Эти подходы определяли борьбу в японском руководстве вплоть до осени 1941 года, когда было принято решение отказаться от нападения на Дальний Восток и направить все силы на Юг. Эта информация имела жизненно важное значение для Советского Союза, и ее своевременно сумел добыть и передать в Москву Рихард Зорге.

Впереди были другие страны — Латвия и Швеция, Англия и Чехословакия, Германская Демократическая Республика. Но прежде чем мы последуем за разведчиком в довоенную Прибалтику, в военную Англию и послевоенную Чехословакию, вспомним еще раз Сеул, резидентуру в тенистом парке, где преемники Чичаева умело продолжали его дело.

Совершенно секретные документы поступали к ним в таком объеме, что порою не хватало сил их обработать. Из донесения в Центр в феврале 1934 года:

«Оперативная нагрузка резидентуры растет. Особенно мы зашились по японскому сектору… Чтобы хоть немного разгрузиться, мы вынуждены с колоссальным риском использовать «Пана»… на несколько дней вызвали переводчика из Мукдена и даже работника из Тяньцзина».

В следующем году, оценивая деятельность Отэ, резидентура докладывала в Центр: «Дает ценный информационный и документальный материал по жандармерии, японской военной миссии и работе белоэмигрантов…» Его называют «наиболее ценным среди японцев источником».

Как же сложилась его судьба в дальнейшем?

В 1938 году в разгар большого террора и чисток Москва приказала прекратить связи со всеми людьми Отэ и с ним самим. Начальник разведки Фитин в рапорте на имя Берии от 3 сентября 1940 года обвинил агента в «вербовке шпионов в пользу японской разведки» и во многих других грехах. В японские шпионы записали и расстреляли Евгения Калюжного — именно он сменил Чичаева и два года возглавлял Сеульскую резидентуру. Теперь выходило, будто Отэ завербовал Калюжного.

К счастью, сам Отэ не пропал за эти годы. Его нашли уже после Великой Отечественной войны в одном из сибирских лагерей для японских военнопленных. Следствие по его делу, в котором принимал участие и Чичаев, опровергло все обвинения, «признав их несостоятельными и надуманными». Была подтверждена ценность переданных им сведений, «которые помогли в течение длительного периода обеспечивать безопасность нашей страны на дальневосточных рубежах». Заметим: это было сделано не через годы, когда началась хрущевская оттепель, а значительно раньше. Во внешней разведке во все времена, а нередко — вопреки временам, вопреки навязывающимся нравам — ценили и берегли свой золотой запас, свои кадры. Правда, не всегда это удавалось. «Я был почти единственным из старых работников разведки, который не был репрессирован и даже получил назначение ехать в буржуазную Латвию, чтобы создать там резидентуру и агентурный аппарат на совершенно голом месте, — вспоминал позже Чичаев. — Выехал туда в августе 1938 года. При отъезде мне была поставлена задача разобраться в обстановке. Вопрос о кадрах был отложен до моего возвращения в Москву».

А Отэ вместе с другими пленными после освобождения вернулся на родину, в свой дом, из окон которого видно море. Вы скажете: в Японии море видно почти отовсюду — и будете правы. Но я не могу назвать город, куда вернулся человек, которого мы и сегодня знаем только по псевдонимам. Настоящее его имя наверное навсегда останется для нас неизвестным.

Вернемся на несколько десятков лет назад, в юношеские годы нашего героя. Они прошли в Мордовии. Иван Чичаев сам успел обстоятельно и тепло написать о них. В 1970 году в Мордовском книжном издательстве в Саранске вышла его первая книга «Рузаевка на заре Октября», а спустя несколько лет еще одна — «Незабываемые годы». Понятно, ни в одной книге нет и слова о разведке. Издатели представили Ивана Андреевича как «старого большевика, деятельного участника борьбы за установление Советской власти». Еще в аннотациях говорилось, что Чичаев «работал чекистом, боролся с контрреволюцией. Длительное время находится на дипломатической работе в зарубежных странах».

Так это все и было. Но, право, жаль, что не мог Иван Чичаев в ту пору рассказать о себе больше.

Родился Ваня Чичаев в Мордовии, в селе Ускляй. «По правде говоря, — вспоминал он на закате жизни, — Ускляй ничем не выделялся: ни своей историей, ни знатностью имен, ни богатством, ни ремеслами, ни песнями, ни красотой. Это — заурядное небольшое русское село, каких множество разбросано на широких просторах русской равнины. Свое мордовское название оно получило по маленькой речушке Ускляйке, в долине которой приютилось».

Типичное село, типичное детство в большой крестьянской семье. У Ванюшки было четырнадцать братьев и сестер, но выросли немногие. Своего хлеба, как и во многих других бедняцких семьях, хватало лишь до нового года. А потом, если не удавалось выпросить взаймы пуд-другой, отец перекидывал через плечи полотняную нищенскую суму и шел побираться, христарадничать. Не по душе ему было ходить по миру, выпрашивая милостыню, но что поделаешь. Если нужда одолела…

На девятом году подпаска Ваню отдали в церковноприходскую школу. Эта школа, да еще вечерние курсы Высшей партшколы при ЦК ВКП(б), — единственные учебные заведения, которые официально удалось окончить Ивану Андреевичу. Он мечтал поступить в Институт востоковедения, несколько раз обращался с просьбами отпустить его на учебу, чтобы «получить систематическое самообразование», но каждый раз не позволяли дела. Оставался один путь — настойчивое, последовательное самообразование. И он добился на этом пути поразительных успехов. Даже нарком иностранных дел Советского Союза Георгий Васильевич Чичерин, один из образованнейших людей своего времени, готовясь к одной из загранкомандировок, пригласил Чичаева поработать его личным референтом по Японии. Но мы опять забежали далеко вперед.

Окончив церковно-приходскую школу, Ваня батрачил в соседней деревне Княжуха, прислуживал в вокзальном ресторане на станции Рузаевка «за три рубля в месяц на готовых харчах». Заправляя самовары, перетаскивая волоком большие ящики с углем, отмывая посуду, мечтал о Москве… Дружок и тезка Чичаева, Ванюша Фадеев, перебравшийся в столицу раньше, пообещал, как только заработает, выслать шесть рублей — столько стоил самый дешевый билет на «железке» до Москвы. Слово свое Ваня Фадеев сдержал.

Покорять столицу Чичаев приехал с сорока копейками в кармане. Прямо с вокзала пошел со своим сундучком по улицам искать работу и пристанище. Удалось устроиться в бакалейный магазин на тех, что и в Рузаевке, условиях: три рубля в месяц, хозяйские харчи, угол в общей комнате. Таких ребят никто не вводил в большую жизнь за ручку. Они всего добивались сами, взрослея на глазах. Так и Ваня Чичаев.

В мае 1917 года его зачислили в маршевую работу и отправили на Юго-Западный фронт — 638-й пехотный Ольгинский полк, 160-я пехотная дивизия, 16-й корпус, 8-я армия. Это были еще одни университеты Чичаева. С фронта в Рузаевку он вернулся вполне сложившимся человеком, который ясно знал, с кем быть, за какую жизнь воевать.

На железнодорожной станции еще помнили знаменитую стачку 1905 года. А между тем уже накатывалась новая эпоха… Вскоре после Октября 1917 года в Рузаевке появился отряд Красной гвардии — возглавил его совсем молодой паренек Володя Кирпичников, ему было только восемнадцать. Через два года в 1920-м году в боях с белыми он потерял своего товарища Ставского и в память о боевом друге взял его фамилию. Писатель Владимир Ставский воевал в республиканской Испании, был на Халхин-Голе, где японские милитаристы проверяли на крепость советскую границу, а погиб на Великой Отечественной в 1943 году, собирая материал для очерка.

Чичаев и Ставский снова встретились в Москве в самом начале 20-х годов. Ваня уже служил в ЧК, Владимир — искал себя в журналистике, литературе. Дружеские отношения остались между ними на всю жизнь. Ставский познакомил Чичаева с Фадеевым, Всеволодом Ивановым, Фединым… У них было общее прошлое: гражданская война, память о товарищах, которые отстаивали новую жизнь.

Иван Лобазин, отчаянно смелый человек, солдат Первой мировой войны, и Петр Прончатов рекомендовали Чичаева в Коммунистическую партию. В те дни белогвардейские отряды уже подступали к Рузаевке. Принадлежность к большевистской партии обещала не льготы, а скорую и жестокую расправу. Но Красная Армия выстояла.

В начале мая 1919 года уездный комитет партии направил Чичаева в ЧК. Он возглавил участковую транспортную Чрезвычайную комиссию (УТЧК). В зоне ее действия были «железнодорожные линии от Рузаевки до Сызрани, Симбирска, Кустаревки, Нижнего Новгорода и Пензы», почти тысяча километров.

Чичаев показал себя дельным организатором и весной 1923 его перевели в Москву — начальником Московского отделения транспортной ЧК Октябрьской железной дороги. Так он во второй раз оказался в Москве. Он работал и учился на вечернем рабфаке при Высшем техническом училище, широко известном как «Бауманка». Но доучиться опять не удалось.

В 1923 году Чичаев делает, может быть, самый главный в своей жизни выбор: становится сотрудником внешней разведки. В жизни каждого из нас бывает такой момент, когда подобно сказочному герою на перепутье приходится решать, по какому пути идти дальше. Ивану Чичаеву этот выбор помог сделать старый большевик, профессиональный юрист Алексей Николаевич Васильев. Одно время он возглавлял трибунал Московско-Казанской железной дороги, которому подчинялся и Рузаевский трибунал. Алексей Николаевич обратил внимание на рассудительного паренька из провинции, возможно, посоветовал при случае перевести его в Москву. В Москве они часто встречались, даже подружились — Иван Андреевич, случалось, обращался к старшему товарищу за житейскими советами. «Для меня он был большим авторитетом, — вспоминал Чичаев о Васильеве, — и я прислушивался к его мнению и советам».

Осенью 1923 года Васильева назначили полпредом СССР в Монголии. Алексей Николаевич предложил Чичаеву возглавить консульский отдел посольства, «…соблазн работать в дипломатическом представительстве был большой — я согласился, — продолжает свои воспоминания Чичаев. — Однако требовалось согласие на уход с работы моего начальства. А. Н. Васильев переговорил лично с Ф. Э. Дзержинским, который дал согласие на перевод меня в Народный комиссариат иностранных дел. Вот так, недуманно-негаданно, попал в дипломаты. Это был крутой поворот в моей судьбе, определивший мой дальнейший жизненный путь».

Больше в своих воспоминаниях, изданных в 1976 году, Иван Андреевич по вполне понятным соображениям сказать не мог, а жаль. Новая служба ввела Чичаева в круг известных людей, самых крупных специалистов в своей области. Он знакомится с командующим войсками на Дальнем Востоке Иеронимом Петровичем Уборевичем — на квартире советского консула в Кяхте идут его переговоры с Чойбалсаном, командующим монгольской армией; встречается с Иваном Михайловичем Майским, будущим академиком и будущим послом в Великобритании, с советником полпредства в Корее, полпредом Советского Союза в Японии Александром Антоновичем Трояновским…

Можно предположить, что Чичаев назвал далеко не всех, у кого он учился в эти годы, обретая навыки разведчика и дипломата. В 1944 году ему присвоят высокий дипломатический ранг — Чрезвычайного и Полномочного Посланника. Это тоже признание профессионализма.

Примечательный эпизод остался в памяти Чичаева. Из Кызыла после переговоров советская правительственная делегация возвращалась на плоту — дорог в Туву, кроме вьючных троп, не было. «Корабль» миновал несколько опасных порогов, но без приключений все-таки не обошлось. Плот наскочил на один из порогов. Чтобы сдвинуть его с места, пришлось сбросить в реку половину груза и отрубить часть, застрявшую на камнях. Консул трудился вместе со всеми, а потом вспомнил о своем новом увлечении — фотографии. Перебрался по камням на соседнюю скалу и сделал снимок. Конечно, риск был большой — плот в любую минуту мог поплыть дальше, оставив смелого фотографа посреди большой реки. Но Иван хорошо плавал и в крайнем случае надеялся добраться до берега, куда мог пристать и плот. К счастью, все обошлось благополучно, а редкий снимок «кораблекрушения» пополнил семейный альбом.

Корейская командировка Чичаева продолжалась три года. «За эти годы хорошо изучил страну, ее историю, народ, его традиции, обычаи и быт», — пишет он, в своих мемуарах, словно только этим и занимался. В эти три года он стал признанным профессионалом и в своем деле, о котором не принято много говорить. «Меморандум Танаки», добытый Чичаевым, принес ему признание в кругах профессионалов разведки.

Новое назначение — ответственный референт МИДа по Японии — казалось, определяло дальнейшую судьбу Чичаева. Но жизнь распорядилась иначе.

В начале 1934 года Чичаева после неполного года работы в советском генконсульстве в Выборге назначили вторым секретарем полпредства СССР в Эстонии. Ему надлежало заниматься прессой и культурными связями. Официальный статус давал возможность встречаться с творческой интеллигенцией, бывать в редакциях, заводить новые контакты. Но были и неафишируемые задачи.

В «Очерках истории Российской внешней разведки» цитируется директива Центра в резидентуры в странах Балтии на 1933 год: «Необходимо углубить работу по освещению деятельности немцев. А именно:

а) следить за германской политикой в Прибалтике, и в особенности в Эстонии,

б) выявлять работу немецких нацистов по созданию местных фашистских организаций и каналы их связей,

в) освещать влияние Германии на внешнюю и внутреннюю политику Прибалтийских государств и их связи с германскими нацистами».

Резидентуру в Эстонии в 1935–1936 годах возглавлял Иван Чичаев; затем с 1938 по 1940 год он был резидентом «легальной» резидентуры в Латвии. Как установили советские разведчики, «непосредственной разработкой акций политического влияния на правящие круги стран Балтии занимался специальный разведывательный центр военной разведки — абвера — в Кёнигсберге. Немцы подталкивали прибалтов на путь так называемого нейтралитета, за внешне благопристойной формулой которого скрывался отказ от сближения с Советским Союзом, активно выступавшим в то время за создание системы коллективной безопасности с целью обуздания экспансионистских устремлений Гитлера».

Вокруг маленьких стран шла большая игра. Советская резидентура в Латвии сумела получить секретный доклад чехословацкого посла в Риге своему Министерству иностранных дел. «Наиболее многочисленный слой Латвии — крестьянства — страшится СССР меньше, чем власти баронов, — говорилось в этом документе. — Интеллигенция и лица свободных профессий согласны полностью с настроениями и взглядами крестьянских слоев… Правительство, вероятнее всего, пошло бы вместе с армией и аграрниками против немцев.

Эстония проявляет резко выраженные антирусские настроения. В случае войны она, однако, скорее все же встала бы на сторону России.

Литва до сих пор играла на двух странах — немецкой и русской. Литва также решила бы в пользу России».

Учитывая эволюцию настроений в Прибалтике, разведка направляла руководству страны предложения, сутью которых была необходимость нормализации отношений со странами Балтии. Так, в одной из докладных записок на имя Сталина было предложено, в частности, в интересах расширения сотрудничества с Прибалтикой увеличить импорт эстонской сельскохозяйственной продукции и экспорт бензина в Эстонию, открыть в Таллине отделение Госбанка СССР, издавать коммерческий печатный орган. Ряд предложений касался Латвии.

Кстати, именно по рекомендации Рижской резидентуры, в 1937 году в Москве был оказан самый теплый прием министру иностранных дел Латвии Мунтерсу «несмотря на его прогерманские настроения». Посольство Финляндии в Риге, информируя свой МИД, дало такую оценку визиту Мунтерса: «Вместо 3–4 дней визит продолжался 10 дней. Знаки внимания к министру были необычайно велики. Сам Сталин на завтраке у Молотова более часа говорил с Мунтерсом. Последний сообщил нам, что разговаривал со Сталиным не о внешней политике, а о положении в Латвии. Причем Сталин спросил: что думают в Латвии о помещиках — немецких баронах?»

Помните строки из секретного доклада чехословацкого посла в Риге о «власти баронов»? Вот как отозвался тот доклад, который, как теперь ясно, Сталин внимательно читал; Иосиф Виссарионович решил лично проверить выводы, о которых ему доложили.

Резидентом внешней разведки НКВД в Риге Чичаев был назначен в августе 1938 года. Официально он значился первым секретарем полпредства СССР, но уже вскоре стал советником полпредства. 19 октября 1939 года он, Поверенный в делах полпредства СССР в Латвии, писал наркому иностранных дел В. М. Молотову:

«Подписанный 5 октября с [его] года пакт о взаимной помощи до некоторой степени разрядил наблюдавшиеся последнее время напряжение и растерянность в правительственных кругах. Однако полного успокоения пакт не внес. Правящие классы вместе со своим правительством не верят в прочность и долговечность создавшегося положения после заключения пакта. Страх перед возможностью большевизации Латвии связывается с предстоящим вводом сюда наших военных частей для охраны военно-морских баз, аэродромов. Господствующие классы боятся также выступления революционных сил внутри страны…

Для характеристики позиции правительства интересно отметить следующий] факт: здесь почти открыто говорят, что перед заключением пакта правительство Ульманиса усиленно добивалось поддержки своей позиции в Берлине. Оно решилось на заключение пакта только после того, когда получило ответ, что Германия никаких интересов, кроме экономических, в Прибалтике не имеет. Видимо, привычка согласовывать свои действия с западноевропейскими державами продолжает довлеть над правительством до сих пор…

В последние дни положение осложнилось мероприятием германского правительства о переселении местного немецкого населения в Германию, о чем я уже информировал Вас по телеграфу. Более подробные данные по этому вопросу Вы найдете в материалах, которые мы передаем по линии ТАСС».

11 октября Пакт о взаимопомощи между СССР и Латвией вступил в силу. Но со стороны Латвии это был вынужденный шаг. «Совершенный поворот правительством Ульманиса может быть оценен как формальный — писал в Наркомат иностранных дел полпред СССР в Латвии И. С. Зотов. — Руководящему, правительственному, военному и хозяйственному аппарату они дали инструкцию, что отношения с Советским Союзом и после договора о взаимопомощи не должны быть теплее и дружественнее, чем до заключения этого договора».

Незадолго до этого, в октябре 1939 года в Либавский порт (Лиепая) прибыла советская эскадра: крейсер «Киров» и два эсминца. От имени советского полпредства их встречал советник полпредства Иван Андреевич Чичаев, другие товарищи. Латвийский генерал Данкерс устроил прием в честь советских моряков.

— Я думаю, что защита Балтийских берегов теперь реальна и эффективна, — говорил он. — Я пользуюсь случаем поднять тост за великого вождя народов и руководителя Советского государства.

По предложению латвийской стороны была создана Смешанная комиссия для решения текущих вопросов, которые накатывались волной один за другим. Председателем советской части комиссии был назначен И. Чичаев. Он последовательно отстаивал интересы Советского Союза. Дошло до того, что в ходе беседы с наркомом иностранных дел В. М. Молотовым посланник Латвии в СССР Ф. Коциньш предложить заменить Чичаева. Вот эта выдержка из записи их беседы, датированная 20 января 1940 года.

«Коциньш, поблагодарив за прием и передав тов. Молотову привет от президента Мунтерса, поставил следующие вопросы:

1. О желательности иметь председателем советской части делегации в советско-латышской Смешанной комиссии вместо советника полпредства тов. Чичаева представителя командования советских частей.

Коциньш выразил удовлетворение началом работы указанной Комиссии.

Тов. Молотов заметил, что при назначении председателем советской части Комиссии советника Чичаева нам казалось более удобным иметь председателем не военного».

Через несколько месяцев в мае 1940 года, Центр срочно затребовал в Москву резидента в Латвии И. А. Чичаева, сотрудника резидентуры Е. И. Кравцова и резидента в Эстонии С. И. Ермакова. Как оказалось, их вызвали по личному поручению Сталина. Иосиф Виссарионович хотел из первых рук узнать о положении в странах Прибалтики, настроениях населения. Сам факт такой встречи выразительно говорит о том, как тщательно Сталин готовил свои решения, как скрупулезно проверял и перепроверял информацию.

В Кремль гости прикатили в одной машине с наркомом — им был Берия. Лаврентий Павлович проследовал в кабинет Сталина, а его спутники приготовились ждать вызова. Но их тут же пригласили в кабинет Сталина. Кроме хозяина и Берия, там были Молотов и Жданов. Сталин попросил Чичаева рассказать об обстановке.

Чичаев подробно доложил «о военных приготовлениях латышей, их тайных переговорах с нацистами, действиях латвийской охранки». После ряда дополнительных вопросов и ответов, когда Чичаев и его коллеги уже собрались выходить из кабинета. Молотов, словно бы невзначай, проговорил:

— Ждите скоро в гости!

А Сталин счел необходимым добавить, хотя это было ясно и так:

— О сегодняшнем разговоре здесь — никому ни слова. Немедленно возвращайтесь к месту работы.

Тем же летом в трех прибалтийских республиках сменилась власть. Советская история называла эти перемены народными революциями. Западная — твердила, да и твердит о советской оккупации. Латвия и сейчас, в первые годы XXI века, судит советских чекистов и партизан, которые боролись с фашистами. А суть проста: Советский Союз укрепил свою безопасность на прибалтийском направлении. В условиях возрастающей угрозы со стороны фашистской Германии это было единственно верным решением.

Когда в Риге провозглашали советскую власть, Иван Андреевич Чичаев был уже на другом берегу. Он, резидент советской внешней разведки в Швеции, докладывал о своем прибытии послу Советского Союза Александре

Михайловне Коллонтай. Конечно, ему хорошо было известно ее имя, дочери царского генерала, одного из первых советских наркомов, талантливого, полемичного литератора.

«Я впервые услышал имя Коллонтай после Февральской революции, — вспоминал Чичаев. — Однако о том, что в дальнейшем мне придется работать вместе с ней, даже не мечтал.

Александра Михайловна приняла меня в своем кабинете, обстановка которого показана в кинофильме «Посол Советского Союза». А. М. Коллонтай было тогда 68 лет, но я увидел бодрую, энергичную женщину с живыми голубыми глазами, она встретила меня приветливой улыбкой, словно старого знакомого. Поблагодарив за приветы, которые в Москве просили меня передать ей, она расспросила, как я долетел, где устроился, не нужна ли ее помощь; поинтересовалась, в каких странах работал я раньше, какими иностранными языками владею, какое у меня образование. В то же время тактично разглядывала меня, как бы прикидывая, на что я способен. Я также старался делать это, незаметно изучал черты ее лица, выражение глаз, жесты, манеру говорить и держаться.

— Ну что же, Иван Андреевич, очень рада вашему приезду, устраивайтесь, отдыхайте, потом я введу вас в курс дела, — закончила она нашу первую беседу».

Таких бесед за год с лишним работы Чичаева в Стокгольме было много. Она приглашала Чичаева и на чашечку кофе, когда вспоминала о встречах с Лениным и Крупской, и на беседы с официальными лицами, политическими и общественными деятелями… Чичаев с большой признательностью пишет о том, как помогала ему Коллонтай, каким тесным и плодотворным было их взаимодействие.

На эту деталь стоит обратить особое внимание и потому, что в первые постсоветские годы из МИДа России прозвучал призыв освободиться от разведчиков: пусть, дескать, находят себе другую «крышу». Трудно упрекнуть инициаторов таких призывов в политической наивности, все граждане вроде бы опытные, не вчера появились на свете. Почему же торопились «очиститься»? Разве мир за эти годы стал безопаснее? Или исчезли уже национальные интересы? И почему не слышно таких призывов из заокеанского Госдепа или из Пекина, Берлина?

Думается, Александра Михайловна Коллонтай своим подчеркнутым вниманием к резиденту разведки своей страны показывает пример и многим нынешним дипломатам.

Чичаев и Коллонтай расстались за одну неделю до начала Великой Отечественной войны. Ивану Андреевичу предстояло принять должность начальника англо-американского отдела центрального аппарата разведки.

В субботу, 21 июня 1941 года, он с женой добрался до Москвы. Первый звонок, как положено, на службу. Спокойный ответ:

— Отдыхайте с дороги, Иван Андреевич. Явитесь к начальству в понедельник.

Но между той, мирной субботой, и первым днем войны пролегла пропасть. Она разделила все, что было в нашей жизни на «до войны», войну и после войны. В пятом часу утра 22 июня 1941 года Чичаева поднял тревожный звонок.

— Объявлена тревога! Вам следует немедленно явиться на Лубянку.

…Вскоре после начала войны правительство Великобритании обратилось к руководству СССР с предложением «наладить сотрудничество между английской и советской разведками в борьбе против общего врага — фашистской Германии». Так после обстоятельных переговоров было подписано совершенно секретное соглашение, по которому стороны брали на себя обязательства «обмениваться разведывательной информацией о Германии, проводить совместными усилиями диверсионно-разведывательные операции на ее территориях и в оккупированных ею государствах, взаимодействовать при заброске в эти районы агентуры и обеспечивать с ней радио- и иную специальную связь». В Москве миссию английских спецслужб возглавил полковник Хилл, знакомый с Россией по операциям 1917–1918 годов, один из участников широко известного «заговора Локкарта». В Лондоне миссию советской внешней разведки возглавил Иван Чичаев, красногвардеец, чекист. Вот как удивительно порой смыкаются людские судьбы.

Сотрудничество двух спецслужб, безусловно, принесло обоюдную пользу. Но вот одно обстоятельство тревожило Ивана Андреевича Чичаева и в военные годы, и много лет после войны. Та загадка не раскрыта до сих пор.

Речь идет о судьбах наших агентов, которых центр готовил для заброски в Германию, Австрию, Францию и Голландию. Их переправляли в Англию группами по два-четыре человека. Здесь на конспиративных квартирах продолжалась «дополнительная, строго индивидуальная учеба, включавшая, в частности, тренировочные прыжки с парашютом, ориентирование на местности по немецким картам и т. д. В обязанности английской стороны входила также соответствующая экипировка наших людей, снабжение их продуктами питания, германскими продовольственными карточками, предметами диверсионной техники». По этой части англичане, надо отдать им должное, были большими мастерами. Некоторым агентам — с их личного согласия и одобрения советской стороны — делались пластические операции.

«К сожалению, ни одна акция не была доведена до конца, — отмечают авторы «Очерков истории Российской внешней разведки». — Агенты-исполнители, переправленные за линию фронта, бесследно исчезли, не дав ничего о себе знать в соответствии с условиями связи. Судьба этих отважных людей оказалась трагичной. О большинстве из них ничего не известно до сих пор».

…До марта 1944 года в Англию отправили 36 агентов. Трое погибли во время полета, 29 были выброшены в Германию, Австрию, Францию, Голландию, Бельгию и Италию. «Выброшены» — в данном случае профессиональный термин, но каким же холодом веет от него.

Агенты один за другим уходили в безвестность. На документах, и то не на всех, остались лишь пометки: «Высажен, но связи нет».

Докладывая Центру о сотрудничестве с англичанами в апреле 1942 года, Чичаев писал, что оно «в части переброски людей себя не оправдало. Затягивание переброски, отказ снабжать нас немецкой документацией, нежелание производить переброску в отдаленные районы, наконец, повторение несчастных случаев — все это выглядит подозрительно и свидетельствует о саботаже». Четырех агентов — «группу Гофмана», подобранную из австрийцев — англичане перевербовали, но в конце концов их удалось вернуть в Советский Союз.

Наверное, по архивным материалам можно восстановить судьбы агентов, которых советская и английская разведки забрасывали в Германию, Австрию, Францию, другие страны… Кто-то из них погиб под пытками. Кто-то, хочется в это верить, дождался освобождения из фашистских застенков…

Кроме службы в миссии, у Ивана Андреевича Чичаева была еще одна государственная обязанность — советник посла Советского Союза при эмигрантских правительствах Бельгии, Голландии, Греции, Норвегии, Польши, Франции, Чехословакии и Югославии. После отъезда посла А. Е. Богомолова Чичаев исполнял обязанности Временного поверенного в делах СССР при названных правительствах. Именно в это время, 15 апреля 1945 года, Указом Президиума Верховного Совета СССР ему был присвоен ранг Чрезвычайного и Полномочного Посланника 2-го класса.

…Эмигрантская житуха равняет всех — и вчерашних господ положения, и нынешних изгнанников. Какими королями еще пару лет выглядели хозяева Польши! Когда Франция и Англия бросили Чехословакию к ногам Гитлера, когда собственный министр иностранных дел называл ее «фикцией, государством без всякого значения», бросилась урвать кусок и Польша. 30 сентября 1938 года министр иностранных дел Польши Ю. Бек направил депешу послу Польши в Чехословакию К. Папэ. Министр обязал посла вручить чехословацкому правительству ноту, «которая является ультиматумом, целью которого является положить конец фальшивой игре соседей и показать, что, защищая справедливые интересы и честь нашего государства, польское государство не остановится даже перед самым большим риском.

Вышеуказанную ноту Вы должны любой ценой вручить до 23 часов 59 минут сегодняшнего дня, так как срок данного ультиматума истекает завтра, 1 октября, в 12 часов дня».

Ах, как спешили господа положения воспользоваться чужой бедой! В тот день Масарик, посол Чехословакии в Лондоне, обычно сдержанный и даже несколько циничный, обнимая Ивана Майского, расплакался, как ребенок. «Они продали меня в рабство немцам, — говорил он об Англии, Франции, — как когда-то негров продавали в рабство в Америке!»

Рассказывая об этом эпизоде Чичаеву, Майский добавлял, что Масарик умеет заглянуть и в завтрашний день, а польские деятели не видят дальше сегодняшнего. И это было очень точной оценкой. 26 января 1939 года министр иностранных дел Польши Ю. Бек в беседе со своим немецким коллегой Риббентропом не скрывал, что «Польша претендует на Советскую Украину и на выход к Черному морю». Той же осенью немецкие войска вошли в Польшу. Началась Вторая мировая война.

После победы Ивана Андреевича Чичаева назначили политическим советником посольства СССР в Финляндии. Однако до Хельсинки он не доехал — его знания, опыт, контакты, приобретенные в годы дипломатической службы при эмигрантских правительствах в Лондоне, оказались более необходимыми в Чехословакии. Два года жизни Чичаева связаны с прекрасной страной в центре Европы, которая возрождала свою государственность после мрачных лет фашистской оккупации.

Сохранился редкий снимок, сделанный вскоре после победы: группа советских журналистов с министром иностранных дел Чехословакии Яном Масариком, сыном первого президента страны Томаша Гаррига Масарика.

Так подписан снимок в документальной повести о Масарике «Дипломат веселой мысли и печальной души», изданной в 2000 году в Праге. Слева рядом с Масариком — улыбается Иван Чичаев, справа Борис Полевой. Да, это сорок пятый год, но не раньше 30 июля — именно в этот день Масарик после семи лет эмиграции вернулся на родину. Среди тех, кто встречал его в пражском аэропорту Рузине, были послы Советского Союза, Соединенных Штатов, Великобритании… Министр обрадовался, увидев и своего давнего знакомого Ивана Чичаева, ныне Чрезвычайного и Полномочного Посланника. Они не раз встречались в Лондоне. Оттуда Масарик обращался к соотечественникам со словами надежды и веры: «Перечитываю сейчас «Войну и мир», этот великий роман Толстого…» Он верил в то, что у России появится новый Кутузов, верил в победу и в те горькие дни, когда Красная Армия отступала к Москве и Сталинграду… Конечно, Чичаев знал об этом. Они вместе искали пути сотрудничества наших стран. И не лишне напомнить сейчас, что уже в начале войны Советский Союз, несмотря на разгром Чехословакии — вместо нее гитлеровцы образовали протекторат Богемия и Моравия и марионеточное Словацкое государство, — признал ее в прежних границах. А затем подписал с этой непокоренной страной договор о сотрудничестве. В СССР была сформирована чехословацкая воинская часть, первое иностранное соединение, которое плечом к плечу с Красной Армией воевало против фашистов. Командовал корпусом генерал Людвик Свобода, будущий президент Чехословакии. В той или иной мере всеми этими сложнейшими проблемами, контактами с эмигрантскими правительствами пришлось заниматься Чичаеву.

В послевоенной Праге столкнулись интересы вчерашних союзников. Американская и британская разведки активно вербовали агентов, охотились за художественными ценностями и архивами, нарушая при этом элементарные нормы.

Так, 10 февраля 1946 года в Праге объявилась группа из тринадцати американцев. Впрочем, американцев было двенадцать, а тринадцатым — пленный офицер СС Гюнтер Ашенбах, которого переодели в американскую униформу и выдали документы на имя некоего Ланга, местного жителя. Ланг-Ашенбах показал американским разведчикам место, где весной 1945 года немцы упрятали в штольне более тридцати ящиков с совершенно тайными документами пражского гестапо за 1940–1945 годы, списками чешских сотрудников гестапо, материалами немецких исследовательских проектов… Гости нагло выгребли все это богатство и укатили на своих «студебеккерах» в Баварию, в американскую зону оккупации, не поставив даже в известность чехословацкие власти.

Разгорелся грандиозный скандал. В конце концов американцы привезли в Прагу те же 30 ящиков, но кто бы поверил, что они вернулись со всем содержимым!

Вот в такой обстановке, порой в прямом противодействии со вчерашними союзниками, пришлось работать и Чичаеву.

В 1947 году его отозвали в Москву, он работает начальником отдела, а затем заместителем начальника управления центрального аппарата разведки.

Десятого марта 1948 года приходит трагическая весть из Праги: погиб Ян Масарик. Самоубийство? Или кто-то расправился с министром иностранных дел, который был так близок к коммунистам, что даже Клемента Готвальда, в ту пору председателя правительства и главу КПЧ, называл дружески: «Клемо»? Ответа нет до сих пор.

Иван Чичаев искренне переживал о потере этого талантливого, душевно ранимого человека.

А самому ему предстояла еще одна длительная зарубежная командировка в Берлин. Но всего через полгода Ивану Чичаеву пришлось проделать обратный путь. В сопровождении врача.

Ему суждена была долгая жизнь, до 88 лет, но уже без любимой работы. Такие нагрузки, как выпали ему, не проходят бесследно…

В. АНДРИЯНОВ

 

Ян Черняк

Разведчику-нелегалу Главного разведывательного управления Генерального штаба (ГРУ ГШ) Яну Черняку Золотую Звезду Героя России вручили 9 февраля 1995 года в одной из московских больниц. Вручая награду, начальник Генерального штаба генерал-полковник Михаил Колесников назвал Черняка «настоящим Штирлицем».

Что скрывается за этим сравнением? Полностью на вопрос нельзя ответить даже сегодня — досье разведчика по-прежнему на особом хранении и недоступно для посторонних глаз. И все же автору было позволено перелистать некоторые его страницы.

Последние несколько дней он был в коме, и сознание редко возвращалось к нему. Жена дни и ночи проводила у постели больного. Обессиленную, ее сменяли коллеги-врачи. Однажды он начал бредить, и сиделка услышала немецкую речь. Женщина отшатнулась, словно столкнувшись с чем-то таинственным. Бред больного живо напомнил ей сцены из известных фильмов «про шпионов». Тем более что к тому времени многие газеты сообщили о присвоении разведчику Яну Петровичу Черняку звания Героя Российской Федерации.

И все же приезд в районную больницу группы генералов со свитой вызвал у медперсонала переполох. Такая представительная команда появилась в этих стенах впервые. Врачи и сестры недоумевали: как же начальники будут вручать награду? Ведь больной которые сутки не приходит в себя…

Но случилось невероятное. Какая-то неведомая сила вернула Черняка к действительности. Может, это была выработанная годами воля разведчика, которая преодолела на время тяжелую болезнь. Почувствовав в пальцах, сведенных болью, металл награды, он тихо произнес:

— Служу Отечеству!

Это были последние слова человека, который значительную часть своей жизни прожил по легенде — так люди его круга называют отличную от настоящей биографию. Через десять дней в той же невзрачной палате, где стонали еще четверо больных, Черняк ушел из жизни.

Даже из того немногого, что открыло Главное разведывательное управление, видны титанический труд этого человека, широта проблем, над которыми он работал, его вклад в укрепление обороны страны. Даже сегодня, спустя десятилетия, о нем можно рассказать только часть известного узкому кругу профессионалов, только приоткрыть полог тайны. Ряд стран, где работал Черняк, не могут быть названы. Некоторые из сотрудничавших с ним людей живы и, будучи раскрытыми, могут подвергнуться гонениям.

Накануне и в годы Второй мировой войны в ряде стран Европы успешно действовала крупная нелегальная резидентура ГРУ ГШ, которую возглавлял Ян Черняк. Входившие в нее источники информации добывали особо ценные образцы и документальные материалы по широкому спектру важнейших направлений развития систем оружия и военной техники. Перечень областей, в которых работали помощники Черняка, вызывает восхищение и заслуживает того, чтобы привести их по возможности полно.

Это авиация, в том числе и реактивная, новейшие технологии и материалы, применяемые в самолетостроении, авиадвигатели и стрелково-пушечное вооружение летательных аппаратов, бортовое радиоэлектронное оборудование, авиационные бомбы и реактивные снаряды, ракетная (в частности, ФАУ-1 и ФАУ-2) и бронетанковая техника, артиллерийские системы, химическое и бактериологическое оружие и защита от него, средства радиосвязи, радиолокации и радионавигации, инфракрасная и телевизионная техника, морское минно-торпедное оружие, средства обнаружения подводных лодок и радиоэлектронного противодействия.

Уточним одно обстоятельство: в Центр направлялись не короткие телеграфные донесения и радиограммы, а сотни листов секретных материалов, технической документации, чертежи и даже образцы. С началом войны связь с агентами в европейских странах была нарушена, не действовали и дипломатические каналы. Так случилось и с группой Черняка. Он не опустил руки, продолжал работать, методично и настойчиво старался найти выход. И каналы были найдены. Особенно плотный поток материалов пошел в Центр с 1942 года.

Переданные курьерской связью в Центр материалы позволили в самые короткие сроки и с минимальными затратами организовать и наладить производство подобных, а зачастую и более качественных отечественных систем. В подтверждение приведем лишь некоторые официальные отзывы наших специалистов на добытую сотрудниками Черняка информацию. И только в одной области — радиолокации.

Материалы из ГРУ направлялись в конструкторские бюро, институты, министерства обезличенно. Отзывы подписаны заместителем председателя Совета по радиолокации при Государственном Комитете Обороны (ГКО) инженер-вице-адмиралом А. И. Бергом.

Аксель Иванович Берг (1893–1979) в годы Великой Отечественной войны провел большую работу по созданию теории и методов расчета радиоприемных и радиопередающих устройств, применению УКВ для связи, навигации и радиолокации, выдвинул и разработал ряд проблем в области радиоэлектроники, имевших важное значение для обороноспособности страны.

«26 мая 1944 года. Присланные Вами за последние 10 месяцев материалы представляют очень большую ценность для создания радиолокационного вооружения Красной Армии и Военно-Морского Флота. Особая их ценность заключается в том, что они подобраны со знанием дела и дают возможность не только ознакомиться с аппаратурой, но в ряде случаев изготовить аналогичную, не затрачивая длительного времени и значительных средств на разработку. Кроме того, сведения о создаваемом немцами методе борьбы с помехами позволили начать разработку соответствующих контрмероприятий».

«11 июня 1944 года. Полученные от Вас материалы на 1082 листах и 26 образцов следует считать крупной и ценной помощью делу. Уполномоченный ГКО академик т. Вавилов просит о принятии мер к получению следующей части материалов».

14 октября 1944 года Берг просит направлять материалы по радиолокации непосредственно в Совет, при котором организован «специальный отдел для обработки присылаемых Вами материалов». О том, что просьба была выполнена, свидетельствует следующий отзыв.

«30 декабря 1944 года…Получил от Вас 475 иностранных письменных материалов и 102 образца аппаратуры. Подбор материалов сделан настолько умело, что не оставляет желать ничего иного на будущее. При вызванном военными обстоятельствами отставании нашей радиолокационной техники от заграницы и при насущной необходимости развивать у нас эту технику в кратчайшие сроки для своевременного оснащения нашей армии и флота радиолокационным вооружением и оружием защиты от радиолокации противника, полученные от Вас сведения имеют большое государственное значение. Работу ГРУ за истекший год в данной области следует признать выполненной блестяще».

Есть среди пронумерованных документов и другие авторитетные отзывы, к примеру, народного комиссара электропромышленности Ивана Кабанова, академика Алексея Крылова, известного кораблестроителя.

Последнее заключение Берга датировано 26 декабря 1945 года: «…Получил от ГРУ 811 иностранных информационных материалов (в том числе 96 листов чертежей)… описаний и инструкций новейших радиолокационных станций, отчетов по тактическому применению радиолокационных средств… Совет готов поддержать представление работников, участвовавших в этой работе, к правительственным наградам или премированиям».

В апреле 1946 года источники резидента Яна Черняка получили награды: два человека были удостоены орденов Ленина, четыре — Трудового Красного Знамени, восемь — орденов Красной Звезды, еще двое — ордена «Знак Почета». В списке из 16 человек не было лишь фамилии руководителя сети. Черняка включали в списки и потом, но представления «спотыкались» где-то в высоких сферах…

Ян (Янкель Пинхусович) Черняк родился 6 апреля 1909 года в австро-венгерской провинции Буковине, которая в прошлом веке успела побывать в составе Румынии и СССР, а теперь это Черновицкая область Украины. Отец был выходцем из Чехии, мать родом из Будапешта. Родители в Первую мировую пропали без вести, и Ян попал в детский приют.

В 1927 году он, окончив среднюю школу, поступает в Высшее техническое училище в Праге. Получив диплом инженера, работает в столице на небольшом электротехническом заводе. Экономический кризис оставил его без работы. Приходилось давать уроки английского, заниматься переводами в библиотеках пражских вузов. После известного Мюнхенского сговора он уезжает в Париж, а перед оккупацией Франции — в Цюрих и там перебивается частными уроками.

«После нападения Германии на СССР, — написано им в автобиографии, — вел активную борьбу в тылу врага, выполняя задания советского командования». Дело в том, что отец Яна состоял в Румынской социал-демократической партии. Это, естественно, сказалось на формировании взглядов юноши. В школьные годы — он член Социалистического союза молодежи. Выехав для продолжения образования в Берлин, вступает в Социалистическую, затем в Коммунистическую партии Германии. Здесь энергичный, молодой, образованный партийный активист попадает в поле зрения представителя советской военной разведки. Это круто меняет его жизнь. В середине 1930 года после беседы с человеком, носящим оперативный псевдоним «Матиас», Черняк связывает свою судьбу с разведкой. Еще не представляя, конечно, сколь трудная и опасная ждет его жизнь.

Работая в 1930–1935 годах в нескольких европейских странах, Черняк добывает и передает в Центр военную и военно-техническую информацию по Германии и ее союзникам. У него формируется свой стиль работы: крайняя осторожность, тонкое знание конспирации, умение логикой и аргументами привлечь к сотрудничеству людей, представляющих интерес. Высокая общая эрудиция, глубокие инженерные и экономические знания позволяли разведчику выявлять перспективные направления науки и техники. Сыграли, видимо, свою роль личное обаяние или, как сказал один из знавших его людей, гипнотизм Черняка, знание в совершенстве нескольких языков. К 1934 году Черняк успешно руководит самостоятельной разведывательной организацией.

Но одних только личных качеств, видимо, было бы недостаточно для такой сложной работы. Помогало само время. Многих людей в те годы объединяло стремление противостоять наступающему фашизму. Влиятельной силой был Коминтерн. Приехав в ту или иную страну, Черняк по партийным каналам выходил на людей со связями, организаторскими способностями, которые и ориентировали его. Ян никогда не занимал высоких постов в странах пребывания, напротив, должности и профессии его всегда были скромными. Во многом это диктовалось условиями работы, необходимостью конспирации. В своем отчете о работе в Европе, хранящемся в ГРУ, он рассказывает о некоторых профессиях, которые ему пришлось освоить: был лектором, коммерческим агентом, «чтобы объяснить мои нерегулярные рабочие часы». Но помощники, источники разведчика — это уже уровень сотрудников министерств, крупных заводов и фирм. Среди его источников — секретарь министра, глава исследовательского отдела авиационной фирмы, офицер разведки, высокопоставленный военный в штабе…

Переломным для разведчика стал 1935 год. Провал человека, который не имел прямого отношения к разведывательной сети, но знал Черняка по совместной партийной работе, вынудил его уехать. Впервые оказавшись в Москве, разведчик прошел непродолжительную специальную доподготовку в Центре под непосредственным руководством А. X. Артузова, известного по операциям «Трест» и «Синдикат». К тому времени с должности начальника Иностранного отдела ОГПУ Артузов был переведен заместителем начальника четвертого (разведывательного) управления Генштаба Красной Армии.

…В Москве начинались процессы против «врагов народа». Арестовали «Матиаса» — «крестного отца» разведчика Черняка. Наверное, нависала опасность и над Черняком. Но его направили в Швейцарию.

Новая командировка, под журналистским прикрытием, планировалась на один-два года, а продлилась более десяти лет. Черняк создал небольшую, но со значительными возможностями нелегальную агентурную группу. По некоторым данным, она называлась «Крона». К середине войны группа выросла в мощную разведывательную организацию, включающую в себя около 35 источников ценной информации, в большинстве своем работавших бескорыстно. Лично Черняк привлек к сотрудничеству 24 человека.

Источники группы передавали бесценную информацию. На их фоне тускнеет даже собирательный образ Штирлица, вобравший в себя лучшие черты многих разведчиков высокого класса. Советское командование своевременно получало от Черняка подробные данные о системах противовоздушной и противолодочной обороны Германии, о боевых возможностях, огневой мощи и конструктивных особенностях германской военной техники и боеприпасов, оперативно-тактических приемах вермахта и военно-воздушных сил.

Добывал Черняк и секретные материалы, позволяющие достоверно судить о состоянии оборонных отраслей промышленности и производственных мощностях, запасах стратегического сырья и потребностях в нем, и многое другое, что позволяло провести объективную оценку военно-экономического потенциала воюющих стран. Если перейти к некоторым частностям, то можно назвать данные о запасах олова, вольфрама, никеля, количестве новых самолетов и маршрутах их перегонки. Или: немцы приступили к производству нового танка, с присущей им тщательностью отработали техническое описание, инструкцию по ведению боя. Все эти документы скоро попали в Москву. Перед событиями на Курской дуге Центр получил от Черняка сведения о присадке к стальным сплавам, из которых немцы изготовляли артиллерийские орудия. В результате живучесть стволов советских орудий была повышена в несколько раз.

Еще гремели бои, а тогдашние союзники СССР — Великобритания и США — уже набрасывали планы послевоенного устройства мира, использования в своих интересах промышленного и научно-технического потенциала Австрии и Германии, послевоенного противостояния с Советским Союзом. Секретные доклады с этой информацией поступали руководству СССР.

Особо следует сказать о том, как резидентура Черняка добывала информацию о создании «урановой бомбы», получившей впоследствии название атомной. С середины 30-х годов такие работы велись в Германии, Великобритании, Канаде и США. Чтобы проиллюстрировать результаты работы разведчика, приведу перечень только одной «отправки» в Центр по этой тематике: доклад о ходе работ по созданию атомной бомбы с указанием научноисследовательских объектов США, исходных материалов для бомбы с описанием установок для отделения изотопа урана, процессе получения плутония, принципе создания и действия «изделия»; образцы урана-235 и урана-233; доклад об устройстве и действии уранового котла с чертежами. Даже неспециалисту понятна огромная значимость этих документов.

О том, как советская военная разведка принимала участие в добыче информации о ядерных разработках, в силу разных причин писалось немного. Черняк получал «ядерную» информацию от уже существовавших источников, первоначально ориентированных на другую тематику, затем появились новые. Среди них был и ученый с мировым именем, сотрудник секретной Кавендишской лаборатории, секретарь Бристольского, затем Кембриджского отделения Ассоциации научных работников Великобритании Алан Нанн Мэй. В свое время он учился с Дональдом Маклином, будущим агентом советской разведки, сочувствовал СССР. В британской ядерной программе «Тьюб Элойз» участвовал с апреля 1942 года. Завербованный Черняком, он получил псевдоним «Алек» и до конца 1942 года передавал ценную информацию. В январе следующего года Мэя переводят в Монреальскую лабораторию. С Черняком он оговорил условия встречи на новом месте.

Однако попытка «пристегнуть» Черняка, носившего тогда оперативный псевдоним «Джен», и его помощников к группе Шандора Радо, как это из-за недостатка информации было сделано в нашей прессе после «раскрытия» разведчика, не имеет под собой почвы. Не имел отношения он и к «Красной капелле» Леопольда Треппера. Да, они работали в одно время, даже порой в тех же странах, но пути их никогда не пересекались. Более того — и не должны были пересекаться. Группа Треппера была ликвидирована в 1942 году, Радо — в 1944, ни один из агентов Черняка не оказался в руках гестапо. Не имел Черняк контактов и с Клаусом Фуксом, с четой Розенбергов, поставлявших в СССР ядерную информацию.

Черняк не признавал авторитетов, на все имел свое собственное суждение. Мог раскритиковать и решения самого высокого начальства. В те годы, да и в наши тоже, пусть и в меньшей степени, такое не прощалось. Видимо, отчасти поэтому Черняка некоторое время обходили наградами, а после возвращения в Москву не использовали с тем масштабом, на который он был способен. Не реализован был и план посылки его в очередную длительную командировку, чтобы осесть в одной из стран.

Дважды разведчика представляли к ордену Ленина, один раз — к ордену Октябрьской революции. Но реализовано было только одно представление — в 1958 году за послевоенные командировки для выполнения специальных заданий, с которыми он справлялся с присущими ему профессионализмом и мастерством, Ян Петрович был удостоен ордена Трудового Красного Знамени.

Когда Черняку исполнилось 85 лет, руководство и комитет ветеранов военной разведки предприняли очередную попытку воздать должное человеку, так много сделавшему для страны. Докладная записка была поддержана первыми лицами Министерства обороны России и наконец-то дошла до президента.

…Однако вернемся с прошедшим доподготовку в Москве Яном Черняком в предвоенную Европу. В октябре 1938 года он переезжает в Париж. Перед тем как германские войска вошли во французскую столицу, разведчик перебирается в Цюрих, а затем в Англию.

Попробуем, насколько это теперь возможно, понаблюдать сквозь толщу лет за работой разведчика, познакомиться с его «кухней». Сразу оговорюсь: упоминая какие-то государства, я вовсе не хочу сказать, что именно в них работал наш герой. Черняк в те годы колесил по предвоенной Европе, часто проезжая то одну, то другую страну как транзитный пассажир.

Итак, после посещения Москвы его легальный румынский паспорт был «испорчен» советской визой. При неблагоприятном стечении обстоятельств она могла стать веской уликой и вызвать нежелательные последствия. Но для обратной дороги паспорт еще был нужен, и потому в нем стояли визы польского и австрийского консульств в Москве. После прибытия в Вену, перед регистрацией в гостинице, Черняк должен был уничтожить легальный паспорт и заменить его точной копией, подготовленной в Центре. Новый документ был зашит между подкладками чемодана.

Единственной поправкой в «липовом» паспорте была замена всех виз и печатей, касающихся поездки из Берлина в Москву. Так создавалось впечатление, что два месяца — до середины 1935 года — владелец паспорта оставался в Берлине и оттуда направился в Вену. Срок «липового» паспорта, как и подлинного, истекал. Перед тем, как направиться еще в одну страну, его следовало продлить в румынском консульстве в Париже. В Центре купили железнодорожный билет до Вены, выдали 80 американских долларов на покупку билета 2-го класса от Вены до Парижа и уплату за французскую и швейцарскую визы, изложили условия встречи с человеком ГРУ в Париже — опознавательные приметы, пароль и так далее. В Москве остался чемодан Яна Петровича с некоторыми личными вещами. Для него это был своего рода символ: он сюда еще вернется.

В пути обошлось без приключений, в Вене же Черняка ожидали две неприятности. В гостинице, где он намеревался снять номер, спросили паспорт. «Липовый», который надлежало предъявить, был спрятан так хорошо, что извлечь его было трудно. В поезде, на виду у попутчиков, разведчик сделать этого не мог. Отойти с большим чемоданом, например, в туалет тоже нельзя, вызовешь подозрение. Ян Петрович невольно вспомнил «паспортистов» — оба были в больших чинах. Они сослужили бы ему хорошую службу, спрятав документ в маленьком чемоданчике, с которым, не привлекая внимания, можно было отлучиться на минуту-другую.

Портье молча ждал. Пришедшую было мысль предъявить настоящий паспорт Ян отбросил, принялся не спеша, заполнять анкету, усиленно соображая, как выйти из положения. Смущение, растерянность, которые бы наверняка проявил человек обычный, насторожили бы портье. На подобных мелочах «сыпались» и опытные разведчики. А ведь из таких «мелочей» и состоит жизнь нелегала. Покончив с анкетой, Черняк спокойно сказал, что паспорт находится в багаже, он предъявит его, когда распакует чемодан и спустится в ресторан на ужин. Версия не вполне убедительная, но пришлось использовать ее. Заметим, что разведчик сказал правду.

Вторая неприятность ожидала Черняка утром, когда он отправился во французское консульство в Вене. В визе ему отказали, предложив вернуться в Берлин, где «прописан», и там во французском консульстве получить ее. В Вене на тот момент не было человека, с которым разведчик мог бы связаться и получить помощь. И он, поколебавшись, предложил клерку взятку. Чиновник улыбнулся: это другое дело. И пообещал визу в Париж на две недели, если господин сможет доказать, что вернется в Вену. Доказательством мог быть обратный билет из Парижа. Яну Петровичу пришлось потратиться. Денег после взятки хватило лишь на 3-й класс вместо 2-го, как было условлено.

Существует неверное, на мой взгляд, представление о неограниченных финансовых возможностях разведки. Разведчики сберегают для государства огромные средства, но сами зачастую вынуждены считать каждый рубль, доллар, марку…

«Скупость в финансовых вопросах Центра в… последние годы, — напишет позднее в отчете Черняк, — создавала трудности для меня. Не многое помогло успешно развивать нашу работу так, как полное изменение отношения к финансовым вопросам». До того как изменение все же произошло, разведчику не раз приходилось крайне туго, и он вынужден был экономить, порой даже на еде.

В первые годы работы в разведке он получил задание легализоваться в качестве студента. Но удачно начавшаяся акция едва не провалилась, так как по неизвестным причинам не поступили деньги, нечем было платить за обучение. Ян залез в долги к состоятельным коллегам, подрабатывал и даже добывал какие-то гроши, выигрывая в шахматы «у одного американского идиота».

В другой раз Черняку необходимо было обосноваться в стране, но не начинать работу до выхода на контакт с ним. Кто-то из чиновников в Москве распорядился… срезать на это время жалованье на четверть. Жить на эти деньги было можно, но прилично одеваться, заводить нужные знакомства, без чего немыслима работа разведчика, нельзя. И только в 1943 году жалованье Черняку было увеличено до размера, который он считал «очень щедрым и превышающим мои потребности». Потребности же этого скромного человека были невелики, и случавшиеся финансовые затруднения никак нельзя отнести к первостепенным. Жизнь нелегала — это сразу несколько жизней, причудливо соединившихся в одном человеке. Это по крайней мере две биографии, два стиля жизни, две системы ценностей, две идеологии, которые он исповедует, — одну искренне и тайно, другую открыто, но играя роль. Играя по системе куда более жесткой, чем знаменитая Станиславского с ее главным принципом «Не верю!», нельзя сфальшивить даже в малом, ибо возможности поправить игру может просто не быть.

Черняк переезжал из страны в страну и в каждой должен был держаться как ее гражданин, знающий быт, нравы, нормы поведения, язык. Он в совершенстве владел румынским и венгерским, английским и чешским, на французском и немецком изъяснялся с одинаковой легкостью и вполне сходил за коренного жителя Эльзаса. В конце 30-х годов принялся осваивать испанский, намереваясь отправиться в интербригады, воевавшие на стороне республиканцев против Франко, но это не совпало с планами советской разведки. Он располагал одновременно несколькими паспортами, и не только европейскими, одно время использовал даже австралийский. Он менял фамилии, за каждой из которых должен был стоять человек с конкретной биографией. И всякий раз нужно было держать в памяти, кто ты сегодня, каково твое прошлое, куда и зачем теперь направляешься.

Если не оказывалось рядом специалиста, он сам менял фотографии в паспортах, ставил штампы и начинал жить другой жизнью. Так было в 1938-м в Париже, когда после операции аппендицита с последовавшим осложнением он пробыл в госпитале больше месяца, а срок действия паспорта истекал. (Любопытная деталь: операцию Черняку делал сын Марселя Кашена, одного из лидеров компартии Франции.)

Разведчик всегда жил на квартирах проверенных людей, они часто знали его как партийного работника, которому требуется укрытие, но не подозревали о его иной жизни. Стараясь не попадаться на глаза соседям, он выходил из дома и возвращался по возможности в темноте, время от времени проводя ночи в другом месте — когда должен был выполнять работу «в конторе» (выражение самого Яна Петровича).

Соседи лишь изредка видели его. На этот случай была распространена история, что у него имеется постоянное место жительства, а у друзей он останавливается, приезжая по делам. Но история скоро становилась избитой, да и приютившие его друзья уставали от нервного напряжения, от того (и по-житейски это понятно, у европейцев другой менталитет), что в доме все же чужой человек. Черняк вынужден был подыскивать новую квартиру. Через некоторое время история повторялась, и наступало время, когда уже не было людей, которые могли бы его принять. Тогда оставался один путь — выехать, хотя бы на время, из страны.

В жизни разведчика был период, когда несколько месяцев он не мог легализоваться и жил без каких-либо документов. Первая случайная проверка могла поставить крест и на его работе и, возможно, на самой жизни. Но крайняя осторожность, внимание к мельчайшим деталям, точный расчет на несколько ходов вперед, как в любимых им шахматах, позволяли оставаться на плаву. И еще — тонкое знание своего дела. Например, методов посылки информационных материалов. Их использовалось много — оригинальных, хитрых.

Удивительно скромный человек, Черняк в докладах ГРУ о сделанном всячески обходил себя, отдавая славу своим помощникам: «Высокая оценка Центра ободрила всех нас», «Оценка информационных материалов ободрила источников». Он охотно делил успех с руководством: «Подробные задания Центра давали возможность подбирать наилучшие материалы из большого выбора, всегда имевшегося у нас», «Хорошее финансирование, позволявшее вербовать людей…». Многое из опыта, накопленного Черняком за почти 16 лет работы «на холоде» (организация связи, конспирация и т. д.), которым он, не скупясь, делился, вошло в арсенал разведки. Этот опыт накапливался бы и дальше, по-прежнему шли бы от талантливого резидента бесценные материалы, но… Предательство осенью 1945 года сотрудника разведки, которому было известно о деятельности одного из источников Черняка, ухудшение «контрразведывательной обстановки — все это заставило принять решение о срочном возвращении разведчика в Москву.

Однако тут нужны некоторые пояснения. В мае 1945 года Ян Черняк был переброшен в США с заданием работать по манхэттенскому проекту. Он приобрел новые источники и наладил работу. О ценности отправляемых им «атомных» материалов я сказал выше. Его работа продолжалась бы, по всей вероятности, и дальше по возрастающей, если бы не предательство лейтенанта Игоря Гузенко — «Кларка», шифровальщика канадской резидентуры ГРУ. 5 сентября 1945 года он попросил политическое убежище. Из прихваченных им с собой секретных документов были выяснены имена почти двух десятков агентов советской военной разведки. Большая их часть занималась атомной бомбой. В том числе и доктор Мэй, арестованный и приговоренный к 10 годам тюремного заключения.

В ноябре 1945 года из-за предательства Гузенко покинул США Залман Дитвин, нелегал ГРУ «Мулат». После этого было принято решение немедленно вывести из дела Черняка. Он меняет паспорта, скрывается, переезжает из страны в страну. Наконец настает день отъезда. Точнее — операции по вывозу морем на судне под видом одного из моряков советского корабля, тогда их еще называли краснофлотцами.

За три недели до этого связник информировал разведчика об отъезде, сообщил план посадки, потребовал фотографию и описание — в чем будет одет, размеры одежды и обуви, прислал явки и пароли. Тщательность Черняка видна даже в такой детали: в деле до сих пор хранится выполненный на листе бумаги в натуральную величину след его башмака. Позже состоялась опознавательная встреча без личного контакта с человеком, ответственным за посадку на судно. Черняк назвал его «ноль первым».

«Условия, выработанные для посадки меня на судно, — напишет он позже, — были ненужно усложненные, определенно сказалось на них влияние романтической кинокартины». (Указывается ее название и главные исполнители.) По предложенному плану один из помощников Яна Петровича должен был привезти на такси вещи в условленное место около жилого дома, за углом которого ждала другая машина. Она и доставит вещи на корабль.

Искренний Черняк назвал план идиотским. И вот почему. В обязанность любого таксиста «там, у них» входило поднести вещи к двери дома и позвонить. Но кому? Незнакомым жильцам? Отказаться же от услуг водителя и остаться с чемоданами на тротуаре нельзя — водитель тут же заподозрит неладное и «стукнет» в полицию. Это не взял в расчет разработчик плана, который, как видно, недостаточно хорошо знал страну.

Встреча же с самим Черняком была назначена в номере гостиницы, где жили некоторые члены команды судна. Войдя в назначенное время в фойе, Ян Петрович с удивлением увидел, что «ноль первый» стоит в дверях и разговаривает с какой-то женщиной. Его нахождение здесь, а не в номере можно было понять как сигнал тревоги и ретироваться. Но Черняк уже оценил «ноль первого» и понял, что от него всего можно ожидать. Минуя лифт, он медленно пошел по лестнице, давая возможность помощнику обогнать его.

Так и случилось. «Ноль первый» подошел к двери номера и осмотрелся кругом, «как хороший шпион в кинокартине». Обменялись паролями. Теперь Черняку надлежало изменить внешность под радиста. Тот надел шляпу, пальто и очки разведчика и напрасно пытался натянуть перчатки на свои татуированные руки. Переодетый, этот импозантный человек выглядел как клоун. Через 25 минут разведчик в форме краснофлотца и двое сопровождающих — тоже в форме — вышли из гостиницы. Швейцара в это время в другом номере русские моряки настойчиво угощали виски и джином. По дороге в порт сопровождающие пели русские песни. Шел дождь, порывами налетал ветер. Это были первые шаги разведчика в Россию.

В каюте Черняк попытался сжечь удостоверение личности и регистрационную карточку гостиницы. «Ноль первый» воспротивился этому, пытаясь прочесть фамилию. Разведчик был тактичен, но настойчив: разорвав документы, половинку с фамилией сжег, остальное отдал. Он знал, что в СССР «получит» другую фамилию, а прежняя должна исчезнуть, как и его прежняя жизнь. Позднее, в Москве, он настойчиво просил уничтожить посланные перед отправкой связному письма, которые содержали подробное его описание. Он всегда жестко следовал правилам «большой игры», не оставляя после себя следов, не деля факты на важные и не очень. Во многом благодаря этому и уцелел.

Со всего экипажа взяли расписку (я видел этот листок с двумя десятками фамилий) о неразглашении и предупреждении о судебной ответственности — на флагманском судне под видом офицера связи находился представитель контрразведывательных органов страны, откуда осуществлялся вывоз. После ужина разведчика разместили в пространстве между баками над каютой командного состава, которое он окрестил коридором. Пищи и сигарет в пути хватало, экипаж относился хорошо. Но в портах выходить не позволяли даже на палубу, и он иногда по 20 часов оставался без пищи, не имея возможности сходить в гальюн, без свежего воздуха, так как вентилятор не всегда включали. Наконец, судно пришвартовалось у севастопольского причала. К капитану подошел незаметный человек в гражданском:

— Скажите, пожалуйста, могу ли я получить четыре посылки и одно место, прибывшие из Европы?

— Да, если вы на это уполномочены.

Пароль обе стороны проговорили точно, и Ян Черняк ступил на советский берег. Несколько дней спустя он был в Москве.

…В 36 лет Ян Черняк начинал новую незнакомую ему жизнь. Там, на пространствах Европы, осталось его суровое, насыщенное тревожными событиями прошлое. Но это уже было прошлое другого человека. Получив скромное жилье, а в мае 46-го и советское гражданство, он некоторое время состоял референтом ГРУ, затем долгие годы работал переводчиком в ТАСС. На службе, среди людей, он чувствовал себя и занятым, и нужным. Но наступали долгие вечера, когда наваливалось одиночество в пока незнакомой ему, огромной Москве.

В свободное время он любил ходить в сад «Эрмитаж», играл в шахматы. И незаметно сошелся накоротке с человеком, который познакомил его с подругой своей сестры, милой 22-летней студенткой мединститута Тамарой. Позднее он узнал, что эта хрупкая девушка прошла войну, воевала в зенитном расчете. Он еще неважно изъяснялся по-русски, она кое-как по-английски, и в первую встречу они сели играть в шахматы. На следующий день он передал ей полную запись этих двух партий. Девушку поразили память этого человека, его интеллект, выдержка и необычайная интеллигентность.

Позже она обратила внимание на то, что он фиксирует каждый свой шаг короткими записями в маленьком блокноте. Например: сегодня слушали оперу, указывалось ее название.

— Наверное, ему было приятно потом вспомнить, — рассказывала мне Тамара Ивановна Черняк.

А может быть, это были своего рода опорные сигналы, понуждавшие память воспроизвести остальные события дня. Эти блокнотики вдова бережно хранила.

Однажды Ян Петрович пригласил свою новую знакомую в кафе. Тамара вспыхнула:

— За кого вы меня принимаете!

В те годы считалось, что в кафе могла пойти лишь особа легкого поведения.

— Там, где я жил, — сказал он смущенно, — напротив, считается неприличным не пригласить.

«Там, где я жил…» Он никогда не говорил, откуда именно приехал, жизнь по легенде стала его второй натурой. Нет, первой. Да его спутница и не выспрашивала.

— Я из тех жен, — говорила мне Тамара Ивановна, — кто не знает, что у мужа лежит в кармане, так мама научила.

Не могла удержаться лишь от одного, как сама говорит, «бабского» вопроса: кто у тебя там был?

— Он был удивительно мужественный человек, умел щадить других, — ответила она на не заданный мною вопрос.

Почти пол столетия прожили они вместе, но ни разу жена (не говорю уже об окружавших) не ощутила присутствие в Яне Петровиче тайны, недосказанности. Он был внешне открыт, жил полнокровной жизнью. И командировки за рубеж со спецзаданием в послевоенные годы воспринимались женой не иначе, как «по линии ТАСС». Впервые прошлое мужа приоткрылось ей немного в день его 85-летнего юбилея: из текста приветственного адреса было ясно, что оно пришло не из ТАСС…

О том, что представление к награждению его Золотой Звездой Героя поддержано в Министерстве обороны, Ян Петрович знал и с волнением ждал сначала решения, а потом и самой награды. Вставал очень рано и ходил по скромно обставленной квартире. Сердце и в преклонном возрасте не подводило его, ум оставался ясным. Только зрение стало изменять — видел одним глазом, и то не очень хорошо. По этой причине Тамара Ивановна, отправляясь на работу, просила мужа не выходить на улицу.

О чем думал он, часами вышагивая по комнате, то всматриваясь в картинки московского дня за окном, то возвращаясь к своим записям, то читая полюбившиеся военные мемуары и английскую классику в подлиннике? Он никогда не жаловался на жизнь, не предъявлял ей иски, хотя и вправе был порой это сделать. Известны случаи, когда разведчик-нелегал, много лет проведший за границей, обнаруживал по возвращении разительное отличие — прежде всего на бытовом уровне — своей страны от той, какой он ее себе представлял. Для некоторых это становилось трагедией, и они долго, порой до конца дней, не могли смириться с действительностью. Реже, если это было возможно, уезжали навсегда.

Черняк органично вошел в новую жизнь, жена ни разу не слышала от него и слова разочарования. Он делал попытку вступить в партию, тогда она еще называлась ВКП(б), но от него почему-то требовали доказать (может быть, для стажа) свое членство в компартии Германии. Для этого нужны были свидетели, так как документы подпольщика были уничтожены. Свидетельствовать мог сам лидер немецких коммунистов Вильгельм Пик — он знал человека с таким псевдонимом, который возглавлял комитет в Берлинской городской организации, в лицо же не помнил. И Ян Петрович остался беспартийным.

Тем роковым утром он также мерил старческими шагами комнату, но вдруг споткнулся о ковер и упал. Нелепый случай, перелом бедра, внутреннее кровотечение обострили накопившиеся за жизнь болезни…

Черняк никогда ничего для себя не требовал, всегда оставался в тени. Он избегал даже любительских снимков. Вдова, Тамара Ивановна, смогла показать мне лишь несколько фото «не на документы». На половине из них он снят так, что его трудно узнать. А главное — за рубежом продолжали жить и работать его люди.

Такова эта профессия, где известными становятся, как правило, немногие. А чаще их судьба — оставаться «за кадром». Правда, порой на излете дней признание, слава приходят и к ним. Хорошо, когда это случается еще при жизни. Хотя бы за десять дней до последнего вздоха, как у Яна Петровича Черняка.

Н. ПОРОСКОВ