От Надежды Павловны Кочергиной мы узнали, что Найдич вел в газете рубрику «Жизнь эмигрантских организаций». Но никто из сослуживцев не знал, что у него были, по его же выражению, «захалявные» папки: одна — желто-голубого цвета с крестом и трезубцем, другая — черная с крестом и свастикой. И вот они перед нами.

Однажды, вспоминает Надежда Павловна, он прислал эти папки по почте, а в коротеньком письме сделал приписку: «Раскрыть после моей смерти». Чего он боялся?

Листаем страницу за страницей. Документы — подлинные и ксерокопии, письма, дневники, записи бесед, воспоминания о встречах, документы из пражского архива ОУН... Досье журналиста.

Мы мало знаем об этом человеке. Но эти папки в какой-то мере проливают свет на его духовное становление.

Думал ли когда-нибудь Найдич опубликовать материалы этих папок?

Раскроем их, прочитаем некоторые документы, пойдем по их следам.

 

1

— Я, Бернардо Винченцо, гражданин Италии, католический священник, служу в католической миссии для итальянских рабочих в городе Инголыытадт, Федеративная Республика Германия,—читаем в папке расшифровку выступления на пресс-конференции пассажира черного «мерседеса», задержанного советскими таможенниками на одном из контрольно-пропускних пунктов близ Львова. Ехал он в СССР под видом туриста. Ехал не в первый раз.—В первый раз я провез контрабандным путем три коробки с вещами и две тысячи рублей, во второй — две коробки и три тысячи рублей... Так и теперь,—продолжал священник,—я хотел приехать во Львов под видом туриста. Повторяю, это был только повод. Фактически же я по заданию священника Ивана Ортинского из города Розенхайма должен был доставить во Львов контрабандным путем деньги бывшим униатским священникам, а также собрать данные, интересующие кардинала Слипого, главу униатской церкви за рубежом.

Мы представляем, как крутятся кассеты магнитофона, записывают слова позднего раскаяния:

— Я не только не одобряю антисоветских действий Ортинского и Слипого, я понял теперь свое падение: ведь меня использовали для осуществления такого гнусного дела — контрабанду перевозить, в том числе контрабанду политическую. Я не контрабандист, я священник. На преступный путь меня толкнули... Деньги, которые передавались через меня, предназначались для бывших монахов греко-католических орденов редемитористов и василиан и родственникам Ортинского, поддерживающим контакты с бывшими униатскими священниками... Перед отъездом в СССР Ортинский, ссылаясь на указания кардинала Слипого, поручил мне также собрать сведения о положении якобы действующих на Украине остатков униатского духовенства и монахов...

Миссия разведчика в рясе позорно провалилась. Он полностью признался в своей вине, заявил о своем раскаянии.

— Теперь мне понятно,— говорил Винченцо,— что украинские буржуазные националисты, осевшие в Федеративной Республике Германии и других странах Запада, убежали туда от справедливого гнева народного. Ненависть к вашему строю толкает их на разные, даже самые грязные, действия против своего народа. Я убедился, что националисты и униатские иерархи действуют сообща...

Компетентные советские органы сочли возможным ограничиться выдворением Винченцо. Он поблагодарил за проявленную к нему гуманность...

После этой записи шли строки — размышления Кости Найдича, эмигрантского журналиста.

«Но кто же толкал его на преступление? Кто такие Ортинский, Слипый? Наконец, кто такой сам Бернардо Винченцо?

К нему проявили милосердие, его простили. Куда же, однако, девать не одну «крещенную» им ложь?

Человек с крестом на груди. Из глубин памяти ко мне тревожно, жутко приходят воспоминания, связанные с разными крестами. Не могу удержаться, чтобы не рассказать об одном из таких «видений».

Начало Октябрьской революции, ею бурляще жил уже и юг Украины, где я надеялся переждать лучшие времена у родителей Филиппа.

Люди вокруг — теперь я понимаю — всей душой отдавались новому. Не дремала, однако, и всякая, как там говорили, контра, пытаясь революцию задушить. На помощь контре «своей» торопилась и контра чужая — немецкие, вильгельмов-ские головорезы, воспользовавшиеся для интервенции тяжелым для России Брестским миром.

Через эти места проходил отряд «выручателей»... Он появился, когда в церкви как раз закончилось богослужение и из-за ограды «божьего дома» показался священник с огромным крестом, висевшим у него почти до пояса. «Чем больше крест, тем больше святости». К нашей «святости», когда она важно шествовала из церковки, и поторопилось несколько старших с «толмачом» из отряда. Знакомство банды оккупантов и «святости» у самого «божьего дома» было довольно коротким и, по всему судя, лицеприятным, так как через минуту-две отряд взял «кругом» и двинулся за попом к его особняку, равного которому не было во всем селе. Там и расквартировались вооруженные иноязыкие. До поздней ночи не гас свет в особняке, пьяно шумели в нем, взрывались хохотом. «Крест» почему-то не переставал подходить к огромному освещенному окну, посматривая сюда-туда,—никто не подкрадывается ли, не подслушивает ли?

Отряд вступил в село, чтобы «прочистить» его от «всякой революционной заразы». Услуги «креста» в «прочистке» наутро стали совершенно очевидными.

Согнав на сельскую площадь всех, пришельцы расстреляли троих активистов-бедняков — «революционных заправил». Случившееся потрясло село. Нетрудно догадаться, каков был конец и самого иуды с крестом, предавшего односельчан. Я еще, естественно, не мог постичь тогда весь глубинный смысл революции, ее «переделку» людей, ломку веками сложившихся взглядов, восприятий и оценок вещей. Я был настроен по-другому, но случившееся в том селе как-то само по себе, кажется, сделало революцию и в моей душе (это я понял много лет спустя). А тогда ночью, когда все в доме крепко спали, я тихонько поднялся, подкрался к «покутю», как говорят на Украине, замер перед иконой богородицы, на раме которой набожная мать Филиппа повесила крестик с золотой цепочкой — подарок своей мамы. Икону я не тронул, а крестик с цепочкой спрятал, а на следующий день похоронил его в земле, как хоронят покойников.

Предательство человека с крестом на груди было доказано революционными следственными органами — позже об этом я читал в газетах. С крестом «святого» и захоронили — Филиппу мать об этом писала. Л из библейского предания можно узнать: в самых кипящих «люксах» ада место для тех, кто явился «на небеси» к дежурным и высокораспорядительным чертям с оскверненным крестом...

Каково дерево — таковы и его побеги. Так гласит извечная народная мудрость. Но у революции свои законы...

Я знал сыновей священника. Старший из них стал чекистом, затем был заместителем председателя волревкома, фамилия его тоже в советских газетах мелькала, а сын младший вдруг исчез — как в воду канул.

Время колесу сродни,— поэтически восклицал Сергей Есенин... Водами быстрой реки пронеслись мои десятилетия. Каким-то кипящим ручьем реки жизни меня занесло в Америку. Это была не первая моя встреча с чужим в чужбинах. Америка, встретившая меня претенциозной статуей Свободы и полицейскими шпиками, бесновавшимися вокруг нее,—регион особый, не повторяющий никакие капиталистические «жизнеустроительные стандарты». Ты здесь все...—и ничто, никто. Хочешь пристукнуть полицейского — никакого труда, если в твоем кармане что-то шелестит и ты можешь заполучить «друзей» с пистолетами. Хочешь женщину — потруси кошельком, и она в твоих объятиях. Да и самого президента страны на земле под статуей Свободы могут изобразить голеньким в постели с красоткой. Хочешь отомкнуть и залезть в банковские сейфы— нет проблемы, надо снюхаться только со «специалистами», бродящими по бродвеям. Я был повержен и раздавлен Америкой: боже праведный, что за рай и ад кромешный, в котором люди с их сердцами, совестью, приличиями, порядочностью исчезли, остались только тени их? Мир разрушения личностей, содружества людей, государства, тотальной духовной проституции. Но главное — в этом-то растленном мире я случайно обнаружил и того земляка, который таинственно исчез, словно в воду канул. Младший сын человека с крестом нашелся на «почетных антресолях» мировой славы «Гласа Америки». Мой коллега, так сказать. Пописывает человек, клевещет, злобствует. Она, «великая, преславная» Америка,— притон отбросов, сбежавших оттуда, где им что-то не понравилось. Может быть, и я такой же?..»

 

2

Опять документы из желто-голубой папки. Некоторые из них требуют комментариев и разъяснений.

Так кто же такой Слипый?

В тридцатые годы он — приближенный Шептицкого, его правая рука, ректор «богословской академии», этого гнезда националистических убийц и палачей. В годы последней войны Слипый — верный прислужник фашизма.

За Шептицким и Слипым стояла умело направляемая ими организация украинских националистов (ОУН). Многое о ней уже рассказано, многие страницы преступлений, сговора с фашистами раскрыты и документально подтверждены. Кое-что становится известным лишь сейчас, после знакомства с желто-голубой папкой Найдича.

В самом начале двадцатых годов на конспиративной встрече в Праге петлюровцы создали «Украинскую военную организацию» (УВО). «Все свои силы УВО направит на борьбу за освобождение Украины от большевистской навалы»,—писал тогда Коновалец митрополиту Шептицкому.

Стоит воспроизвести хотя бы какие-то черточки из политических портретов этих хищников международной контрреволюции.

Евгений Коновалец — из богатых помещиков. В первую мировую войну воевал на стороне австро-венгерской монархии против России. Потом служил петлюровцам, в январе 1918 года был во главе тех, кто потопил в крови восстание рабочих киевского завода «Арсенал». После разгрома контрреволюции бежал за границу, возглавлял так называемую «Украинскую военную организацию» и позже ОУН. Уже в 1922 году он встретился с Розенбергом и Гитлером. Начальником штаба в его «штурмовом корпусе сечевых стрельцов» был Андрей Мельник, его бывший адъютант и будущий преемник на посту «вождя украинских националистов».

По свидетельству националистической прессы, в уличных боях в Киеве полковник Мельник отличился не только как начальник штаба и организатор, но и как прямой их участник. С согласия Петлюры и польского генерального штаба он был направлен в Прагу в качестве «атташе» при миссии УНР. Затем он управляет имениями митрополита Шептицкого и по совместительству является агентом немецкой военной разведки под кличкой Консул-1.

Митрополит Шептицкий, в молодости уланский офицер, сменил карьеру по настоянию Ватикана. Выбор святых отцов пал на него не случайно: старинный польский род Шептицких дал не одного крупного униатского деятеля. Львовский епископ Афанасий Шептицкий еще в 1929 году стал униатским митрополитом. Митрополитом униатской церкви был и Лев Шептицкий. И вот теперь их путем шел Роман Шептицкий, взявший имя Андрей.

Церковную карьеру он начал в ордене василиан, который после принятия Брестской церковной унии 1596 г. (объединение православной церкви Украины и Белоруссии с католической церковью; разорвана уния была в 1947 году) стал боевым отрядом, предназначенным для католизации украинцев и белорусов. Шептицкий благословлял, вдохновлял и направлял преступную деятельность украинского буржуазного национализма.

Еще в 1921 году, по свидетельству С. Т. Даниленко, автора документальной книги «Дорогой позора и предательства», Шептицкий на встрече с Коновальцем предсказывал, что «борьба с Советами скоро примет характер вооруженного похода против Советской России». Далее он подчеркнул свое содействие тому, «чтобы этот поход начался как можно скорее», и «в ожидании этого великого часа» наказал полковнику «особенное внимание уделить установлению связей и контактов с самыми искренними друзьями наших освободительных усилий — немцами».

Коновалец и шеф германской разведки полковник Вальтер Николаи быстро нашли общий язык. Коновалец писал митрополиту, что после встречи с представителями немецкой разведслужбы они заинтересовались сделанными предложениями. На очередное свидание прибыл сам Николаи. Коновалец передал ему списки УВО, дислокацию частей в Польше, резидентуру на Советской Украине.

В папке мы нашли документы, подтверждающие давние связи Коновальца с Гитлером. Впервые они встретились в 1922 году. Позже, когда об этих контактах заговорила мировая печать, Коновалец усердно старался их опровергнуть. К слову сказать, бандеровская верхушка и сейчас старается скрыть свои связи с гитлеровцами.

20 октября 1931 года он пишет одному из своих подручных в Прагу: «Думаю, было бы хорошо, если бы Вы зашли к Вашим соседям, куда уже несколько раз ходили, и заявили им от моего имени и по моему поручению, что сведения о моей встрече с Гитлером насквозь провокационные, распространяемые польской пропагандой с целью осложнить не только мое положение, но всей ОУН, даже всего украинского дела за границей. При этом случае Вы могли бы еще раз объяснить им наши идеологические и тактические позиции...»

Спустя некоторое время оуновцы опубликовали заявление:

«...Недавно польскую печать обошли информации, будто глава ПРУН полк. Коновалец имел встречу с вождем немецких национал-социалистов Гитлером... В связи с этим ПРУН считает необходимым сообщить украинской общественности следующее:

1. Информация польской прессы о совещании полк. Коновал ьца с Гитлером не соответствует действительности. Ни полк. Коновалец, ни кто-либо другой из организованных националистов не встречались ни с Гитлером, ни с кем-либо из его представителей».

А в доверительном письме Шептицкому, отправленном вскоре после этого, Коновалец писал по-другому: «С чувством глубокого уважения и сыновней любви я часто вспоминаю тот день, когда услышал от Вашей эксцеленции слова о том, что рано или поздно международные деятели именно немцам поручат уничтожить большевистскую Россию... Слова Вашей эксцеленции были вещими... Да, Германия под водительством своего фюрера Адольфа Гитлера перед всем миром взяла на себя эту миссию. Считаю своим сыновним долгом доложить Вашей эксцеленции о том» чего никто не знает или знают только те, кто непосредственно разрабатывает планы и ведет подготовку для осуществления этой великой цели. В этой подготовке на нас возложена не последняя роль, но об этом все доложит Вашей эксцеленции мой посланец...» Посланцем Коно-вальца был Степан Бандера, вышколенный фашистскими разведками в Германии и Италии. В Галицию он вернулся, чтобы возглавить краевое управление ОУН.

Бандера рассказал Шептицкому о задачах, поставленных гитлеровцами перед украинскими националистами:

«Немецкие государственные деятели дали нам указания всевозможно усилить нашу антибольшевистскую деятельность на Великой Украине, усиливая одновременно с этим и анти-пол ьскую акцию в крае. На нас возложено задание расставить в Советчине своих людей так, чтобы все видеть и все знать, и с таким расчетом, чтобы наши люди в канун решающих событий, получив приказ, были в состоянии дезорганизовать нормальную жизнь в стране, деморализовать население, устранить местных руководителей и организовать сопротивление мероприятиям центрального правительства.

Сейчас мы принимаем все меры для того, чтобы в Советчину заслать как можно больше самых опытных людей, которые прошли соответствующую подготовку. Для этого мы опоясали всю советскую границу, от Финляндии до Румынии, своими опорными пунктами, из которых наши люди будут подвигаться на Великую Украину. Такой оперативный пункт у нас есть и на Дальнем Востоке. Полковник лично вошел в согласие с японскими государственными деятелями, и с их помощью мы, создавая свои центры на Зеленом Клине, продвигаем своих людей через Дальний Восток в глубь большевистской России. Опыт показал, что этот путь для наших людей часто бывает значительно короче, чем через польско-советскую границу».

Так Коновалец выполнял директивы гестапо активизировать диверсионную деятельность националистов на территории СССР.

Факты подтверждают: с благословения униатского митрополита Шептицкого УВО — ОУН полностью продалась немецкой разведке, ставшей ее безраздельным хозяином.

 

3

Вскоре после своего создания УВО начала забрасывать на Советскую Украину своих агентов. В Киев со специальным заданием отправился бывший австрийский офицер, бывший «сечевик» Осип Думин, с которым по заданию эмигрантской газеты встречался Костя Найдич, хорошо знающий украинский язык. Напутствовали Думина лично Коновалец и Шептицкий.

— Любой ценой нужно попасть в Киев,— наказывал Коновалец.—Изучать настроения населения Украины, главным образом на селе, отношение к большевикам и их политике. Каждую искру недовольства или сопротивления крестьян против большевиков нужно раздувать в пожар восстания... Каждый на своем месте должен делать карьеру с тем, чтобы занять самые ответственные посты. Особенно настойчиво надо продвигать наших людей в военные штабы, в военную контрразведку и разведку, а также в ЧК. Важным условием такого продвижения наших людей является вступление в партию большевиков...

Шептицкий поручил ликвидировать тех, особенно солдат и офицеров У ГА, кто перешел к Советам, и сообщить о них. И дал адреса своей церковной агентуры, в основном из украинской автокефальной православной церкви. С Думиным он передал инструкцию своей агентуре: «Торопитесь сделать церковь силой деятельной, чтобы каждый священник был воином Христовым, чтобы каждый храм стал цитаделью духа отпора и наступления против сил зла и предательства, сберегая при этом верность до крови нашим национальным идеалам...»

Почти весь состав автокефальной церкви — это первейшие активисты буржуазного националистического движения. В годы оккупации автокефальная церковь, как и униаты, верно служила гитлеровцам. Священники наставляли верующих: «Иди, сын мой, и помни, что нет более тяжкого греха, чем помогать большевикам».

Найдич хорошо понимал: националистический трезубец сомкнулся с крестом и свастикой. Отец Гринех — будущий духовный пастырь карательного батальона «Нахтигаль», отец Дурбан— будущий капеллан дивизии СС «Галичина»...

Слипый встречал и приветствовал палача польского и украинского народов Ганса Франка. Вот его один день —30 июня, день оккупации фашистами Львова. В этот день, рассказывают документы желто-голубой папки, он беседовал с сотрудником абвера, связным между фашистской разведкой и верхушкой ОУН. Уточнял с командованием батальона «Нахтигаль» списки профессуры, обреченной на уничтожение... Вечером от имени митрополита приветствовал самозваное «правительство» бандеровского премьера Отецька, вскоре разогнанное гитлеровцами. Ныне он подвизается в так называемом «Антибольшевистском блоке народа», созданном американскими тайными службами после второй мировой войны.

Но вернемся к Думину. Летом 1921 года военная организация сечевых стрельцов и «всеукраинский повстанком» были ликвидированы. Самому Думину тогда удалось бежать за границу.

Казалось бы, следы потерялись навсегда. Но верно говорят: сколько бы веревочке ни виться... Собранные Найдичем подлинные документы — переписка Коновальца с Думиным, дневник самого Думина — рассказывают о том, что было дальше.

На первых страницах своего дневника Думин пишет, что во время первой мировой войны он служил в австрийской армии: «крутил романы с мадьяркой. Когда у меня не стало денег, мадьярка ко мне охладела, но все-таки эта любовь стоила мне двух месяцев в госпитале».

После госпиталя он пошел добровольно на фронт и 22.ІХ. 1915 года попал в плен. В мае 1916 года бежал, но попался.

«При аресте полиция отобрала у меня дневник, и, разумеется, я больше не надеялся его увидеть. Но, к большому моему удивлению, при выходе из тюрьмы дежурный офицер отдал мне все до последнего листочка, даже карту России, за которую я боялся, что буду отвечать перед военным судом».

После Октябрьской революции вступил в курень сечевых стрельцов. Потом дневник прерывается до 1925 года.

«Этот дневник,— предваряет Думин свои записи,— переписан по совету одного журналиста из черновика. Но я повычер-кивал места, касающиеся сотрудничества с немецкими учреждениями».

Кое-что он действительно выпустил, и можно представить себе, сколько там было таких мест, если и сейчас чуть ли не на каждой странице — встречи с чинами немецкой разведки, планы, отчеты и т. п.

В марте 1925 года Коновалец и Думин вели переговоры с литовской разведкой.

«Литовские стрельцы». Начальник штаба у них капитан Клемайтис.

Я был в марте 1925 г. в Ковно с полк. Коновальцем. Совместное совещание (состоялось 15 марта 1925-го перед полуднем) представителей Союза литовских стрельцов — от военной организации полк. Коновалец и я. Договорились о создании совместного совещательного органа, который бы обсуждал все литовско-украинские вопросы.

Толковали об отношениях с немцами. Литовцы относились настороженно, заявляли претензии. «Мы,— говорит Клемайтис,— разочаровались в немцах, они много обещали, но ничего не сделали». Коновалец: «Мы, в лучшем случае, можем изучать вопросы, но позицию занимают немцы».

« Дня 17 марта 1925-го. Совещание началось в 10.00. Кап. Клемайтис информирует, что Союз согласился с созданием совместного совещания с тем, чтобы УВО имела своего представителя в Ковно. В бюджете это предусмотрено. Представитель УВО там будет фигурировать в качестве «редактора изданий на иностранных языках».

Полк. Коновалец: Желательно, чтобы представитель УВО имел возможность раз в два месяца приезжать в Берлин. И чтоб свою зарплату он получал через нас.

Кап. Клемайтис: УВО будет получать от Союза ежемесячную дотацию в долларах. Плата за доставленный разведматери-ал в эту сумму не входит. Украинцы обязаны нам доставлять материалы, какие мы достать не можем».

«Подготовка поездки в Чехию. Подобрать людей, которые: 1) могли бы разведывать чешскую армию; 2) могли бы выехать в Польшу; 3) могли бы выехать в Румынию — с этой же целью; 4) могли бы войти в контакт с чешской контрразведкой. Нужны люди для разведки в Прикарпатье и установления связей с Галичиной. Нужны люди для транспортировки материалов в край (радиоподслушиватели и т. п.)».

«15 окт. 1925 г четверг.

Утром пришло от Байберта (псевдоним Бобуцкого), начальника нашего разведбюро в Кенигсберге, письмо, в котором он ругает организацию и жалеет, что «попал в такое болото» (т. е. в УВО). Байберт приехал из лагеря в Йозефове в Германию, получил работу на ответственном месте... (в оригинале примечание: вычеркнуто о сотрудничестве с немецкой организацией.— Лет.). Таких писем, как это последнее, пришло уже несколько. Между прочим, они уже стали причиной больших для нас неприятностей в военном министерстве.

Перед полуднем в бюро пришел полк. Коновалец и, пригласив в свой кабинет Серого и меня, начал рассказывать о своем визите к гетману Скоропадскому. Этот факт Коновалец просил хранить в самой большой тайне.

Полк. Коновалец говорит, что у него создалось впечатление, будто бы гетман ведет или задумывает вести с немцами какую-то акцию и хочет привлечь к ней и его, Коновальца. Полк. Коновалец утверждает, что гетман не знает, что он является главой Задвора.

Я в это не верю. Я думаю, что гетман очень хорошо знает роль Коновальца в УВО либо от него самого, либо от немцев. О том, какую акцию хочет начать гетман, Коновалец не сказал. Гетман якобы сказал, что немцы очень заинтересованы украинскими делами, а это, по мысли полк., отвечает правде. Подтверждает это и предложение, которое пару дней назад сделано Задвору, а именно: организовать курсы для офицеров генерального штаба. Немцы, как говорит Коновалец, хотели бы открыть курсы уже через шесть недель, но он (Коновалец) посоветовал подождать и дать нам возможность подготовиться к ним».

Как подтверждают документы, германская военная разведка постоянно создавала специальные курсы и школы, на которых обучала своих подручных из рядов украинских буржуазных националистов. Такие курсы работали в Мюнхене в конце 1922-го — начале 1923 года, в Восточной Пруссии в 1924 году, в Гданьске, в Берлине... Здесь учили радиоделу, методам диверсий и подрывной работы, террору.

 

4

Продолжим чтение думинского дневника, хранящегося в желто-голубой папке.

«...Далее из беседы с гетманом Скоропадским полк. Коно-валец узнал, что в английском министерстве иностранных дел есть три сотрудника, которые понимают украинский язык, и им поручено следить за украинскими делами. Гетман сказал, что «в украинских делах немцы не сделают ничего, не посоветовавшись предварительно с англичанами».

На чем базируется утверждение гетмана — неизвестно, но и из того выходит, что украинский вопрос является где-то объектом комбинаций и торгов.

Очень возможно, что украинский вопрос связан с английским планом окружения СССР и украинцы станут одним из тех таранов, которыми должны бить кремлевские стены.

В связи с этим вспомнился мне еще один факт. Недавно рассказывал полк. Коновалец, что Петлюра был в Англии и имел в английском министерстве иностранных дел какие-то важные разговоры. Если бы все это было правдой, то означает, что мы можем наше положение использовать. Это чрезвычайно выгодный для нас случай.

17 октября 1925, суббота,

Утром в канцелярии. От начальников наших разведывательных резидентур в Варшаве и Кракове пришли письма. Пишут все о том же: «...Присылайте деньги, надо больше денег, денег совсем нет». Это просто бессовестно. Материалов не присылают никаких, отчетов нет, а деньги требуют без конца.

В 11 часов поехал с Риком (Серым) в министерство. Прежде всего зашли к ... чтобы подобрать себе фотографический аппарат, а потом зашли к ... Он показывал нам фотографии перехваченных немецкой контрразведкой химических писем, которые писали французские шпионы.

20 октября 1925, вторник.

Сегодня Бартович прислал от Союза литовских стрельцов чек на 480 долларов. Для нас, т. е. Р. Р. (разведывательный реферат.— Аш.) 9 Бартович не прислал ничего. Я заявил полковнику, что если он не получит от майора Ужулиса обещанных денег, то мы перестанем высылать ему разведывательный материал. Ужулис — плохой контрагент, но уже должен нам (разведывательному реферату) 575 долларов и до сих пор ничего из них не отдал.

Наверное, нигде в мире нет того, чтобы кто-то кому-то предоставлял разведывательный материал в долг. А Ужулис все-таки получил от нас, но оценить этого не может.

24 октября 1925, суббота.

Карпат принес из министерства фотографический аппарат... В Задворе он занимает положение офицера связи с немцами. По его мнению, никто из членов УВО не должен иметь никаких контактов с немцами без его ведома и разрешения. На этой почве уже возникло большое недоразумение с Кучабским. Кучабский отбросил претензии Карпата как безосновательные, заявил, что хочет с ним сотрудничать, но «запрещение» контактов с немцами не принимает к сведению. Я также сказал полковнику, что «запрещение» Рика связываться с офицерами немецкой разведки, помимо него, не считаю для себя обязательным.

11 ноября 1925, среда.

В 8 часов вся наша компания снова собралась у Керстена. Вскоре туда пришел и Рик и широким жестом передал мне выданный министерством для разведреферата резервный фонд в сумме 2 тысяч марок, а также деньги на разную военную литературу. Настроение в нашей компании сразу поднялось, на всех лицах видна большая удовлетворенность тем, что наши дела идут хорошо и есть перспективы на улучшение. Но, кажется, мало кто из нашего круга отдает себе отчет в том, что дальше не может быть так, как сейчас. Союзники помогают нам, но эта помощь прекратится, как только они увидят, что УВО не может как следует поставить дело, нет никаких конкретных результатов.

18 ноября 1925, среда.

Рано утром пошел на прогулку. Бартович — снова к стрельцам. Во второй половине дня мы встретились с майором Джу-ве, моим знакомым по разведывательным курсам в Мюнхене в 1923 г. Обедали вместе в гостинице «Версаль». Говорили за обедом в основном о пустяках.

Джуве занимает теперь в Союзе стрельцов видное положение, и поэтому, хотя к нему у меня, собственно говоря, нет никакого дела, я решил с ним встретиться. А вдруг когда-то он нам будет нужен.

19 ноября 1925, четверг.

В 10 часов утра с Бартовичем пришел к майору Ужулису. Беседа продолжалась до часу.

Прежде всего мы обсудили наше сотрудничество в разведывательных делах вообще, а потом перешли к конкретным требованиям литовской разведывательной службы. Помощник м. Ужу лиса продиктовал мне вопросы, какие их особенно интересуют.

Общее впечатление от этого первого разговора с руководителем литовской контрразведки осталось у меня не самое плохое. Думаю, что наши деловые отношения с литовцами теперь расширятся. Для нас ценно то, что литовская разведка интересуется и «мелочами». На литовский вопросник нам будет отвечать далеко легче, чем на немецкий. Немцы ставят перед нами слишком общие вопросы (например, обучение отдельных призывных годов, подготовка резервистов на действительной службе и т. д.). Мы еще не в состоянии безупречно удовлетворить эти немецкие требования.

При прощании майор Ужулис, который был с нами чрезвычайно любезен, пригласил нас на ужин в гостиницу «Версаль» на 7 часов вечера.

Когда в назначенный час я с Бартовичем пришел в «Версаль», майор Ужулис уже ждал нас со своим помощником в отдельной комнате. Один взгляд на стол, заставленный разными закусками и батареями разных бутылок, убедил меня, что это будет не ужин, а целый пир. Настроение в нашем маленьком обществе прекрасно. Помощник майора хвалит галицких украинцев за их горячий патриотизм. Несколько раз выпили за Украину и Литву. Ужин окончился в 11.30. Литовцы пошли, наверное, домой, а мы с Бартовичем в какое-то другое заведение.

Относительно наших связей с итальянскими масонами Бартович хочет говорить при ближайшей возможности с полковником. Только опасается, что уже на другой день об этом будет знать весь Берлин. Он также подметил у полк, слабость похвалиться, где надо и не надо.

Ш. намекал Бартовичу, что Италия ведет усиленную разведку в Югославии, и украинцы, т. е. мы, УВО, сделали бы ей большую услугу в установлении контактов с офицерами бывшей деникинской и врангелевской армий.

30 ноября 1925, понедельник.

До сих пор я никогда не интересовался вопросами, которые не касались непосредственно моего реферата. Я все старался держаться подальше от большой политики В. О. Но теперь прихожу к убеждению, что это было моей ошибкой. Я обязан был интересоваться также общими делами В. О., а не ограничиваться только своим рефератом. Теперь нужно поднимать борьбу за оздоровление внутри организации. Все больше привыкаю к мысли, что это гнездо дельцов и спекулянтов нужно разбить, хотя бы и самыми крайними средствами.

Д. рассказывал мне, что когда он вчера передавал майору Юсту отчеты, Серый страшно накинулся на него, потому что, мол, все отчеты немцам должны проходить через его руки. Нет, с этим паном нужно разговаривать иначе.

7 декабря 1925, понедельник.

Вечером пришел ко мне инж. (...русск. эмигрант) и сказал, что еще подумает над моим предложением давать нам информацию о русской политической эмиграции. Я «одолжил» ему снова 10 марок.

12 мая 1927.

Д-р Мельницкий коротко познакомил меня с состоянием украинской эмиграции в Чехии. Ничего хорошего, напротив, впечатление еще хуже, чем в Вене. Никто «политикой» не интересуется, а смотрят, чтобы поскорее закончить учебу, занять место и хорошо устроиться. Из 36 профессоров украинского университета только четверо выписывают украинские журналы, а студенты — ни одного».

Дневник дополняют снятые на ксероксе письма Коноваль-ца за те же годы, сохраненные Думиным. В них часто встречается выражение «наши приятели». Так Коновалец называл своих господ — германскую разведку.

«23 июня 1924.

В деле устройства человека в Б. получил я разъяснения, что наши приятели были готовы финансировать его до того времени, пока не начались между нами и ними переговоры на более широкой основе.

22 августа 1924.

Дело Махно постараюсь затронуть у некоторых из наших приятелей. Имею, однако, большие сомнения, удастся ли нам что-то сделать в этом направлении. Считаюсь с тем, что для проведения такой операции необходимы очень большие фонды, думаю, что пребывание Махно на территории наших приятелей могло бы очень осложнить наше с ними сотрудничество. Литва снова принять его ни в коем случае не захочет, оглядываясь на своих восточных соседей, с которыми старается жить корректно. На всякий случай ответ наших друзей в этом деле сообщу Вам.

Думаю после окончания наших переговоров с приятелями провести соответствующую реорганизацию целого аппарата За-двора в том направлении, чтобы аппарат действительно представлял одно гармоничное целое...

В деле организации разведбюро в Литве мы приняли необходимые шаги и получили положительный ответ. Подбираем теперь человека, которого было бы можно туда направить. Одной из главных его задач было бы проникнуть в польские организации, работающие на литовской территории. Эту информацию прошу рассматривать как строго доверительную.

Для Вашего личного сведения сообщаю, что областная ВО известным Вам путем раздобыла деньги. Сколько — не знаю. Обещают нам в самые ближайшие дни переслать об этом более точные информации. Прошу Вас подготовить планы строительства краевого разведаппарата и организации разведкурсЬв...

18 ноября 1924.

Из края подоспело к нам письмо, в котором, между прочим, поручается Вам сотрудничать в организации и ведении курсов и определяется Вам месячная плата в сумме 250 марок на время Вашего пребывания за границей.

Как Вам уже, наверное, сотник Карпат передал, решился край направить первого декабря восьмерых своих людей на курсы. Сегодня получили мы официальное сообщение от наших приятелей, что они согласны, чтобы курсы начались первого декабря и что в этой связи они направили соответствующие директивы Черному. Окончательное утверждение программы курсов ждем в пятницу».

Наряду с такими конспиративными курсами действовали десятки всевозможных полулегальных школ, «академий»... В Париже работали русские полицейские курсы. Там же были вечерние военные курсы, на которых преподавали по учебникам царских военных академий.

20 марта 1931 г. провод ОУН сообщил, что «в скором времени под руководством генштаба ген.-хор. Капустянского будут основаны в Праге военно-вишкольни курсы заочного образования, срок которых определяется в 6 месяцев».

Подчеркивается в письме и такой ответственный момент: «В проведении акции по организации отделений курсов Вам не следует доводить до сведения всей украинской общественности, которая находится вне ОУН, того, что инициатором создания курсов является ОУН. Напротив, широкой общественности нужно эту акцию представлять как почин беспартийно-военного характера. Таким образом, создание установочных собраний филиалов курсов, подбор инструкторов и т. д. официально должен проводиться не секретарями отделов, но как будто бы по поручению частных лиц...»

 

5

Найдич хорошо знал еще по студенческим временам в Киеве инженера Остапа Рыбачука. А теперь вот какую историю поведала желто-голубая папка о Рыбачуке и его пражском окружении.

...Для постороннего глаза инженер Рыбачук жил тихой жизнью человека, чьи заботы ограничены домом и службой. По вечерам, как и соседи, он любил повозиться в небольшом садочке, принести домой холодящий руки кувшин пива — он не изменял своей давней привычке... В его размеренную жизнь входили и встречи в недалеком ресторанчике с друзьями, такими же эмигрантами, как он сам. Чехи смотрели на их сходки несколько искоса: уж очень шумно ведут себя эти русы, или как их там... украинцы, не могут обойтись без тостов, зачем-то чокаются, поют... Полицейский агент, потягивая свою, оплаченную службой, кружку, замечал: эти посетители не просто предаются воспоминаниям. За их столом царит особый порядок...

Полицейский агент вел свое досье. Об одних — подробнее, о других — несколькими штрихами. Рыбачук. Ненавидит СССР. Окружил себя подхалимами, угодниками. Претендует на ведущую роль в своей группе. Жесток. Мстителен. Подозрителен. Отсутствует чувство юмора. Бездарен. Комплекс неполноценности. Завистлив. Особенно неравнодушен к однокашникам, которые умнее или выдвигаются. Карьерист. Любит напиваться вдрызг и приставать к женщинам, за что получал по шее. Помешан на групповом сексе. Использует чужие идеи, которые выдает за свои. Любит подношения, вплоть до мелочей. Скуп. Всегда не имеет при себе денег, берет взаймы. На лице блуждает постоянная улыбка Иуды. Направляет тайные политические убийства, от которых получает наслаждение. Перед очередной жестокой расправой любит утешать жертву: «Видишь, большой крови не требуем, обходимся малой». Интриган. Нашёптывает, оставаясь в стороне. Распускает слухи о товарищах, имеющих якобы тайные связи с женщинами. Имеет много кличек — Лисовцк, Грязный Хорек, Задрипанный Граф.

Сциборский — один из тех, кто входит в верхушку ОУН. Зарабатывает тем, что стоит «на стреме». Малогабаритный по форме и содержанию. Не имеет собственного мнения. Получает удовольствие от доносов, которым предается как любимой женщине. Мастер фабриковать обвинительные документы. Заучил несколько положений из доктрины Коновальца и слывет образованным националистом. Мания: оскопить себя в туалете, чтобы ничто, по его словам, не мешало думать. Спереди черепа подбривает волосы, чтобы казаться умнее. Мнение о нем оуновцев: «Дать ему полную власть —все равно что посадить в карман ехидну». Особые приметы: при встрече вместо приветствия говорит «Спасибо», заискивающе смотрит в глаза, трясет протянутую руку обеими руками, поскуливая, отставляет правую ногу, как пес у забора; неправильные, больные зубы. Кличка — Цуцык.

Демчук — дремуч, попал в руководство ОУН по ошибке. Косноязычен. Любимое изречение: «Пущу с ниткой по миру». Панически боится смерти. Ищет у себя рак. Психически неполноценный, невротик. Клички — Кувалда, Явление, Дровеняка. Больше сказать о нем нечего.

Андриевский — трус и тугодум. Квадратный подбородок, толстый зад. Когда за ним не наблюдают — выщипывает волосы в носу и глотает. Кличка — Разведчик.

Марганец — подбородок тоже квадратный. Извращенец с милой улыбкой праведника. Неаккуратен. Путается в собственной мотне, особенно когда одевает малиновые шаровары. Кличка — Садист.

Сеник-Грибовский — убийца-исполнитель. В разговоре слова текут как по канализационным трубам. Мысль прыгает с одного на другое, с вербы на грушу. Не умеет выслушивать собеседника. Ревниво относится к коллегам, издающим книги или печатающимся в эмигрантских газетах. Сравнивает свои заработки с чужими, отчего теряет покой. Клички — Канцлер, Урбан...

Второго ноября в привычное время агент не увидел знакомых лиц в ресторанчике. В этот осенний день 1927 года националисты проводили, как они говорили, «предконференцию». Обсуждали структуру будущей «Национальной организации», ее тактику. «Предконференция» была шагом на пути к конгрессу.

И «предконференция», и сама конференция прошли в жестоких спорах. Как быть с УВО? Оставить ее на равноправном положении с ОУН или «возле ОУН, чтобы была возможность отрекаться от отдельных актов»? Коновалец считал, что фирму УВО надо сохранить, «хотя бы считаясь с ее широкими связями». Часто на конгрессе ссылались на гитлеровцев: надо создать по их примеру легальный аппарат, например, издательский союз. Сциборский, не церемонясь среди своих, прямо сказал: «...мы имеем много общих черт с фашизмом: оба движения — это движения националистические, здесь и там диктатура».

В конце января 1929-го в Вене собрался конгресс украинских националистов.

— Мы должны создать единую организацию украинских националистов. Задача ее — борьба за обновление самостоятельной и соборной украинской державы,— говорил Конова-лец.—Только в 1927 году удалось получить конкретный результат— создать Союз организаций украинских националистов. Союз поставил своей задачей созвать в самое ближайшее время конференцию украинских националистов. В начале октября 1927 года состоялась 1-я конференция. Результатом ее было создание Комитета украинских националистов как временного руководящего органа. Сегодня мы стоим перед принятием организационной схемы единой всеукраинской националистической организации... Кроме формальных и легальных кадров, мы должны иметь в виду определенные организации и группы украинских националистов на разных украинских землях. На Украине мы образуем десять краев: Киевский, Галицкий, Волынский, Запорожский, Слободской, Полтавский, Подольский, Черноморский, Черниговский, Кубанский.

Но не только украинские земли будут полем деятельности Организации украинских националистов. Зарубежные зоны: Каспийская, Дальневосточная, Российская, Балтийская, Средне-европейская, Романская, Ближневосточная, Великобритания, Североамериканская, Латиноамериканская. Основной задачей ОУН,— продолжал Коновалец,— будет сейчас и на длительное время укрепление организационного национализма на украинских землях и расширение там популярной пропаганды национализма, в частности — разработка путей пропаганды национализма на Великой Украине.

Они говорили по-украински, пели украинские песни, клялись в любви к родному краю... Это была ложь. Национализм, как верно заметил академик Д. Лихачев, только делает вид, что порожден любовью к своей стране. А порожден он на самом деле злобой, ненавистью к другим народам и к той части своего собственного народа, которая не разделяет националистических взглядов. Национализм губителен для человека, общества, народа, патриотизм же их возвышает.

В ОУН вливались другие националистические группировки. Так, 16 марта 1929 года ЦК Лиги украинских националистов (ЛУН) принял решение «приступить к реализации реорганизационного плана претворения секции ЛУН в отделы ОУН, которое должно быть закончено в течение марта».

Верхушку ОУН назвали «проводом». Свои первые заседания они проводили в Праге.

Шестого мая 1929 года в пять часов вечера члены провода собрались на квартире у Сциборского. Заседали до девяти часов вечера.

Из протокола:

«Организационные дела. Сциборский сообщает, что начал работу оргреферента, до 15 мая надеется провести реорганизацию отделов ОУН на эмиграции.

Областные дела. С Волынью установлены связи через Косача, который предоставил план развития национального движения. Там нужно начинать с самого начала, а именно: группировать однозвучные элементы, до поры до времени не оформляя их в организационные рамки. Только когда подготовка будет осуществлена, приступим ко второму этапу: сплочению молодежи в организационные рамки. Волынь представляет прекрасные возможности: именно там под прикрытием коммунизма проявляются националистические тенденции, подобно тому, как это есть в правом уклоне КП(б)У».

ОУН присматривалась ко всем другим эмигрантским группировкам, но и сама была под их наблюдением. Взаимные характеристики не лишены интереса.

По оценке ОУН:

«1. Группа Н. Шаповала. Несколько людей в Праге, потерявших всякое влияние и значение.

2. Группа Мазепы. Несколько людей в Подебрадах и Праге, которые всю свою энергию используют для борьбы за лучшие места в украинской высшей школе в ЧСР.

3. Группа Скоропадского. Несколько человек в Праге и Берлине. Законсервирована, без всяких признаков жизни.

4. Директория. 5—6 человек в Праге.

5. Петрушевич. Группа в Берлине с уменьшающимся влиянием.

6. Остряница. Десять человек в Софии. Влияния никакого. Еще группка людей сомнительного качества в Праге.

7. УНР. Наиболее серьезная группа. Зона ее влияния: Франция, Чехия, Польша и Румыния».

А вот что писали об ОУН гетмановцы в своих бюллетенях: «Никогда еще, кажется, ни у одного народа, ни при каких обстоятельствах, ни одна партия не делала из террора такого универсального средства, как это практикуется в ОУН. Террором хотели свергнуть оккупацию в Галиции. Террором стремились поддерживать дисциплину в организации. Террором добывать средства для организации. С помощью террора предполагалось разрешать программные вопросы. Террором хотели заставить украинское общество признать всеукраинский характер ОУН».

ОУН забрасывала сети повсеместно. Уполномоченному организации в Болгарии Костариву предписывалось «использовать все возможности в казачьих кругах», давались задания «найти связи с болгарскими политическими кругами».

В то же время в Софии активизировался так называемый УНАКОЛ — «Украинское национальное казачье движение» во главе с И. Полтавцем-Остряницей, «генеральным писарем» во времена «гетманства» Скоропадского. Остряница был открыто связан с фашистами. Он информировал ОУН о том, что «приход Гитлера к власти можно считать на дни», что Гитлер для активизации его, О страницы, акции выделил 100000 немецких марок.

Своего представителя с правом «принимать обязательные для ОУН решения в делах установления и закрепления связей между украинским населением Канады и Соединенных Штатов Северной Америки с Организацией украинских националистов» ОУН посылает в США и Канаду.

«Рим, Коновалъцу

29.Х. 1930 копия Андриевскому

Дорогой господин полковник!

Наконец можем отпраздновать победу, хотя бы на одном фронте. Знаете, как я не люблю в политике лишних иллюзий, за которые со временем приходится дорого платить. Но теперь мне хочется кричать «ура»!

Муссолини —с нами! Об этом мне вот только что было сказано в «Антиевропе». Разумеется, непосредственных результатов победы не надо ждать быстро: и в политике, и в дипломатии иногда приходится и против воли придерживать ход, но знак подан... Вчера Муссолини заявил прилюдно и весьма решительно: «Переносим фашизм на мировую арену. Я никогда не говорил, что фашизм не для экспорта. Это — не моя фраза...» Италии, которая стоит на позиции поддержки фашистских движений в мировом масштабе, также не приходится долго думать. Вот я и получил от «Антиевропы» заказ написать до 15 декабря (время еще есть) статью «Украина и Антиевро-па», объяснив мировое значение Украины в обновленном европейском мире и нацеливая острие в равной степени против России и Польши... Статья должна быть написана тезисами, чтобы из нее потом получилась книжка, страниц на 50, они ее издадут за свой счет... Просили меня чаще заходить и были страшно милы.

Из Ватикана тоже имею сведения, что наши дела там в связи со всеми переданными материалами обстоят чрезвычайно хорошо».

Но больше «побед» не было.

Из Брно слезливо писали, что из 50 экземпляров юмористического журнала «Реп’яхи» не продано ни одного, и в дальнейшем просили «высылать этот журнал ни в коем разе не более 10 экземпляров».

В Канаду направили Канцлера — Сеник-Грибовского, диверсанта и убийцу. В начале января 1932 года он писал: «Должен сказать, что ситуация паршивейшая. Организационно все разбито, экономический кризис виден на каждом шагу. Действительно я буду герой, если оплачу свою поездку. Вчера пришел удар на Гуляя. Все украинцы потеряли работу. (Не говорите оо этом никому.)...»

Тем временем в Париже с января 1931-го планировали выпуск двухнедельного журнала, «который будет обслуживать украинцев как во Франции, так и во всех других зонах эмиграции. В деле организации журнала непосредственно участвует ОУН, хотя формально его будет издавать специально созданный для этого «Украинский кооперативный издательский союз» с местом нахождения в Париже. Орган ставит перед собой цель ведения пропаганды объединения эмиграции... Для ОУН издание этого органа имеет первостепенное значение...»

Выходить-то он начал, но результаты были плачевны.

«...ни одного номера в Праге не продано,— съязвил Сци-борский в письме коллеге.— Много говорилось о каких-то 600 адресах, но до сих пор я получил заказ на... 1 экземпляр из Кошице. За номера, которые ты выслал в разные центры, как показывает твой отчет, не получено ни одного геллера. Самые злые враги не в состоянии сделать большего зла для такого важного дела, как руководители дел ОУН в Праге и Подебрадах. Слушать твои объяснения и оправдания не хочу. Требую выправить положение любой ценой, хотя бы все твои подчиненные функционеры и сдохли бы. (Или в противном случае разогнать эту банду глубокомысленной сволочи, по крайней мере, будем знать, на чем стоим, и не будем делать себе иллюзий с шантрапой.)».

В середине мая 1929 года Коновалец поехал в четырехмесячную поездку по Америке и Канаде, «чтобы там, на месте, сориентироваться, может ли и насколько организованный национализм надеяться на поддержку нашей заокеанской эмиграции». Перед отъездом он попросил Богуша «написать реферат о современном положении на Великой Украине... в нем должны быть рассмотрены вопросы, как именно мы, националисты, думаем решать дела с наследством, которое оставят нам большевики».

Наследство — земля украинская — не давало им покоя. Жадный взгляд тянулся к днепровским кручам, над которыми царят купола Лавры, к полтавским хуторам, белым от тополиного пуха, к донбасскому простору, где в золотистом кольце подсолнухов прорастают копры с загорающимися по ночам звездами...

Разные эмигрантские группировки строго конспиративно засылали в СССР своих агентов. Но похвалиться в общем-то было нечем.

В очередную «командировку» послали Остапа Рыбачука. Одну из явок ему дали в Александрийской волости на Херсон -щине — село Обитоки на берегу Ингульца.

Ему даже снилось это село. И Ингулец, и Яр, покрытый лучшим в околице лесом — дубы, осокори, клены, ясени, грабы и, конечно, вербы. В юго-восточном колене Боковой, притока Ингульца, островок леса с рядом могучих шелковиц. Вдоль речки много терна. Не доходя до него, следовало найти третий двор от околицы. Там жил связной, он должен был переправить Рыбачука дальше. Место для связного выбрали с расчетом — неподалеку был кварцевый карьер, куда приходили подзаработать со всей округи.

Под таким видом появился в хуторе и Рыбачук. У третьего двора он остановился. Против ожидания —■ говорили, что семья бездетная,— под яблонями бегала малышня.

— Чего тебе, сынок? — подошла к нему пожилая женщина.

— Водички бы, гражданка,— ответил он и кивнул грубовато на детвору: —- Все твои?

— Наши, — отозвалась она. — Это детсад колхозный.— И распахнула калитку, приглашая к колодцу...

Рыбачук вошел.

— Проходи в мою комнату: я здесь и живу. Одна осталась,— говорила женщина.—А ты с устатку чаю попей.

Рыбачук глянул на висевшую на стене увеличенную фотографию и отшатнулся:

— Кто это?

— Сын. Филиппом зовут.— Женщина замолчала. Затем как-то тихо обронила: — Пропал без вести.

— Без вести пропавший? — машинально переспросил Рыбачук и ничего не ответил: эта женщина была явно не связная.

Поработав неделю в карьере, Рыбачук пошел дальше. Был он в Кривом Роге, Николаеве, Киеве, в селах и хуторах, сгоро-жевал, малярничал, очищал сады и огороды, а с холодами подался к Днестру, надеясь там перебраться на румынскую сторону...

Не дождавшись агента, Коновалец злился. «Мне необходимо решать очень важные дела в Вене, Берлине, Праге и Париже, а никак не могу составить себе план, не зная точно дату приезда Лисовика. Все это меня так раздражает, что Вы даже не представляете себе»,—писал он Канцлеру.

Этого человека знали также под кличкой Урбан. Подлинная его фамилия — Сеник-Грибовский. Десять лет спустя в оккупированном Житомире его и Сциборского пристрелит бандеровский агент. Канцлер отвечал в ОУН за террор. С ним расправились так, как он сам расправлялся с неугодными по всему миру.

Наконец пришло письмо от Лисовика:

«...сегодня, 9.Х., вышел из строя Сыч. Прошу приготовить для меня новые адреса (в крайнем случае частные) также в Бельгии. Старые могут быть уже известны. Связь имею со всеми, с кем нужно. Прошу никому не писать, пока не сообщу адрес от себя.

Работа идет по директивам, которые мы получили. Но очень прошу о терпении, поскольку работа сейчас очень затруднена. Прошу также об осторожности. Не посылайте пока, что сюда никаких представителей.

Лисовик.

Получение этого письма прошу подтвердить сердечным приветом на известный Вам адрес».

Из центра сыпались отповеди.

«Положение в крае ужасное. Имею на этот счет сообщения от наших людей, которые были в крае. Вот как они характеризуют «работу» (этим словом Вы щеголяете в письмах) наших областных националистов. Так, как теперь представляется дело,—ни о какой работе там нельзя и говорить. Нет ее совсем. Думаю, что эти люди не имеют ни малейшего понятия, что им надо делать. Это состояние бездеятельности, какой-то апатии или чего-то похожего.

Дальше такое положение терпеть нельзя — это крышка».

«...После конгресса прошло уже очень много времени, за которое не только было можно, но и было необходимо добиться результата,—говорится в другом письме Сциборского.— У меня создалось впечатление, что дело ОУН в крае стоит на прежней фатально-безнадежной точке. Каковы причины этого — сейчас говорить не время, но этот вывод мне кажется совершенно обоснованным.

Есть основания думать, что наши представители на местах не только дезориентированы, но к этому добавляется и нежелание делать что-нибудь конкретное. Откровенно говорю, что у каждого нашего представителя есть своя концепция и свой рецепт работы, но они при первой же попытке их реализовать превращаются в пустое место.

Я сам работал в условиях ЧК, знаю меру возможного и невозможного. В своих требованиях ограничивался очень малым.

В самом деле, что совершено со времени конгресса? Симптомы очень невеселые. Невольно сопоставляешь слова и дела. Фразы областных националистов на конгрессе блестящи: диктатура, система... А практические результаты? Кладу руку на сердце и утверждаю: не вижу никаких».

И еще один документ — письмо Коновальца Андриевскому:

«Дальше Вы пишете о делах на Великой Украине. Я соглашаюсь с Вами в том, что наши усилия в этом направлении были минимальны, а результаты их еще меньшими. Я, однако, спрошу у Вас, дорогой господин инженер, что сделали позитивного члены ОУН, уроженцы Надднепрянщины, чтобы наши дела на Великой Украине как-то сдвинуть с места? Я не говорю уже о том, чтобы кто-то из них, кроме Сциборского, выразил желание туда поехать и там, на месте, после изучения дел, завязать контакты и поставить конкретный план нашей там акции. Все сводилось к утверждениям, что нужно «что-то делать», или предлагались террористические акты против большевиков не где-нибудь, а в Польше или на ЗУЗ. Разве на этом можно строить наши акции на ВУ ?

Есть две причины, на мой взгляд, почему нам так трудно подойти к решению проблемы нашей акции на ВУ. Прежде всего, положение на самой Украине под большевистским режимом таково, что начать нам из-за границы какую-то акцию, безусловно, страшно тяжело. Но вот, к примеру, русская эмиграция все-таки что-то делает и имеет связи. Встает вопрос, почему не имеет таких связей украинская эмиграция? Ведь каждый из уроженцев Надднепрянщины оставил там своих родных и знакомых и хотя бы через них мог бы в условиях большевистской обстановки что-то в этом направлении сделать. На деле же ничего не делается. Значит, надо искать причины такого явления.

Причина, на мой взгляд, заключается в том, что сама украинская эмиграция скомпрометировала на Великой Украине идею самой связи с эмиграцией. Результатом этой компрометации был процесс СВУ... Поэтому сейчас мы стоим перед очень грустным для нас явлением, что с украинской эмиграцией как противобольшевистской силой никто абсолютно не считается, потому что все знают, что за эмиграцией нет никакой организованной силы.

Для меня абсолютно ясно, что в постановке нашего дела на Великой Украине мы не можем обходиться теми методами, которые используем на ЗУЗ. Методы наши должны быть совсем иные и знакомы только крайне ограниченному кругу людей.

Теперь хочу задать Вам два вопроса. В случае, если бы на ВУ кто-то совершил какой-нибудь террористический акт и заявил, что он совершил его по поручению ОУН, Вы, господин инженер, также считали бы, что мы должны были бы в том случае сделать заявление, что мы с террором не имеем ничего общего? Второй вопрос: нужно ли и целесообразно ли такое заявление в случае какого-либо акта против большевистского представителя, проведенного нашим членом в Польше или на ЗУЗ?

Искренне Вас приветствую.

P.S. Копии этого письма посылаю Сциборскому, Марганцу, Ярому и Онацкому».

«Чрезвычайно важным для настоящего момента» Конова-лец считал «вопрос связи». Он настаивал, что «все сообщения надо пересылать курьером. Для этой цели мы назначим в пристани одного курьера, а одного должен иметь под рукой Лисо-вик. Курьером нужно назначить старых работников, людей совершенно надежных, разбирающихся досконально во всех делах, чтобы не было нужды ничего записывать, а все могли запомнить».

«Я прошу Лисовика,— продолжал он,—очень тщательно провести проверку людей на базе. На всякий случай прошу Ли-совика не поддаваться иллюзиям, будто провокатор сидит за границей, но разглядеться очень внимательно там, на месте, вокруг себя. Впрочем, об этом деле мы будем подробнее говорить при встрече».

Андриевский — Марганцу, 11 декабря 1931:

«Нет ли в Праге пристойного украинского композитора? Есть у меня «Марш украинских националистов» на слова из «Сурми», музыку написала одна бельгийка, душой и телом преданная если не украинскому национализму, то украинскому националисту. Но, к сожалению, мелодия несколько тяжеловата. Так что хотелось бы ее переделать, приспособить к духу украинского языка...»

В верхушке ОУН в ходу так называемая доверительная информация — на деле доносы друг на друга в письменной форме. Приведем «сочинение» Коновальца, в котором он характеризует саму верхушку ОУН:

«Глубокий ум, сильная воля, личная отвага и решимость, умение вживаться в настроения тех, кто на украинских землях должен создавать основу революции,— вот те идеальные черты, которыми должны были бы обладать вожди украинской революции».

А на деле?

«Почти недостает теоретической подготовки... ОУН в украинское националистическое движение не внесла почти никаких новых ценностей... Ни новых идей, ни даже более глубокой разработки тех вопросов, которые не решил до конца конгресс. Неудивительно, что престиж ПУН начал падать, а среди самих членов ПУН господствует растерянность.

Андриевский. Не могу определенно сказать, способен ли он рисковать собой в решающие моменты. Не очень приятное впечатление на меня произвел его страх перед полицией.

Мартинец. Все время вижу у него расхождения между словом и делом. Это подрывает его авторитет. И тоже не может сказать, как он повел бы себя в решающем моменте. Не умеет вокруг себя объединять людей.

Демчук, на мой взгляд, просто по недоразумению вошел в состав ПУН, квалификации для этого у него нет.

О Меленце даже не говорю. До сего дня я удивляюсь, как он оказался членом ПУН. В этом я обвиняю в первую очередь Сциборского и никогда ему этого не прощу».

Впрочем, Коновалец, как и другие «фюреры»-оуновцы, руководствовался постулатом: чем темнее небо, тем ярче звезды. Снизу доверху руководители подбирали себе подобных в помощники и замы, только с поправкой: еще попримитивнее и глупее, чтобы в любой момент можно было за провалы сместить, а самому оставаться непогрешимым вождем, оракулом и мыслителем.

Кстати, о Сциборском. Некто Петро Кратюк, его земляк, встретил Сциборского в августе 1921 года в Праге. Сциборский буквально сорил деньгами.

— Откуда столько? — поинтересовался земляк.

Сциборский, не церемонясь, достал из кармана пистолет и предложил ему нынче же вечером держать стену...

Земляк не понял.

— Ну, стоять на стреме,— пояснил Сциборский.— Сторожить.

 

6

Чехословацкая служба безопасности внимательно следила за деятельностью эмигрантов. Так, в апреле 1927 года в президиум Пражского земского политического управления и в президиум МВД поступила информация о приезде в Прагу Кутепова.

«...Целью его поездки в ЧСР была проверка деятельности русской эмиграции, инструктаж для дальнейшей работы и информация о нынешней ситуации в России. В этой связи он встречался также с депутатом д-ром Крамаржем и посетил организации в Пршибраме и Брно, после чего 5 февраля отбыл в Париж».

С эмиграцией, в первую очередь с ее воинской верхушкой, активно искали связь фашисты, в частности Национальная фашистская община в ЧСР. К этому времени на ее счету была организация совместно с белогвардейцами злобных антисоветских митингов, подстрекательских походов к советскому посольству.

За десяток лет российские «гости» полностью обжились в Праге. В их речи незаметно для них самих чешские слова мешались с русскими и украинскими. И. на улицах Праги они ориентировались не хуже, чем в Самаре, Киеве, Ростове...

...Традиционное место встреч в центре Праги — Мустек. Это перекресток Вацлавской площади и улицы на Пршикопе. На углу дешевая харчевня «Коруна». Направо, не доходя сотни метров до знаменитой брамы, потемневшей от времени,— Русский дом. Рестораны, библиотека, конференц-зал — все под одной крышей.

Чуть подальше, по Гибернской, еще один русский ресторан— «Боярин», неподалеку, на тихой Владиславской, — «Медведь», чуть подальше, на Вышеградской, — «Колхида», где собирались в дни провозглашения «самостоятельности» Грузии и в другие дни грузинские эмигранты.

Вышеградская похожа на длинную заводную ручку. Дом, где «Колхида» сняла этаж,— на самом конце этой ручки, перед железнодорожным мостом через Влтаву. Напротив — дом, как утюг, с острым углом.

Еще одно заведение — без названия — приютилось на Малой Штепанской, 11. Эта улочка выходит на Карлову площадь. Но отсюда случайный прохожий ее не заметит: улица, точно двор, заперта железными воротами. Так и Найдич в первый раз прошел мимо. Завернул на Йечную, Штепанскую и только потом попал на Малую... Шел и удивлялся: такой узкой улицы он еще не видел, едва пройдет машина... Но куда пройдет? Впереди, кажется, тупик? Нет, дома вдруг расступились, образовав небольшую квадратную площадь, вымощенную булыжником. Справа, в первом этаже, и разместилась дешевая столовка, где харчевались одинокие эмигранты.

Время от времени в привычном кругу Русского дома, в «Боярине», «Медведе», на Малой Штепанской недосчитывались давних знакомых. Об исчезнувших судачили, потом забывали и опять судачили, когда в какой-нибудь парижской или берлинской газете появлялся туманный некролог. К таинственным исчезновениям имел прямое отношение генерал Турку л.

Одно время генерала видели в газетной лавке в центре Софии — с его гигантским ростом он казался там слоном, попавшим в клетку. После Софии он объявился на бензоколонке в Париже — дело не пошло, за буфетной стойкой — тоже провал. Но с начала 30-х годов его дела заметно изменились. Под вывеской изучения России он организовал вербовку белых офицеров. «Туркул вступил в связь с одной из иностранных разведок,—свидетельствует Александровский.—Именно оттуда и потекли широким потоком средства и на отправку в СССР диверсантов, и на личную привольную жизнь самого Туркула».

А потом в эмигрантских газетах зачастили хроникерские заметки о панихидах по погибшим в СССР белым офицерам, которых незадолго до этого видели за баранкой такси, чернорабочими, носильщиками...

В одном из изданий Константин Найдич, как бывший царский офицер, разоблачил истинные цели туркуловского предприятия «по изучению России». Генерал убрался в Италию и на время притих.

 

7

В мае 1932 года Костя Найдич отправляется по заданию редакции в Париж во дворец Ротшильдов на Рю Берри, где готовилась благотворительная выставка-продажа книг Союза писателей — ветеранов войны. После открытия выставку собрался посетить президент Франции Поль Думер. Полиция оцепила улицы, вход во дворец — только для приглашенных.

Здесь Найдич узнает о своем бывшем однокурснике.

Впрочем, все по порядку.

Вскоре после трех приезжает президент и в сопровождении министров Петри и Рено входит во дворец. Навстречу ему поднимается писатель К. Фаррере, который только что дал автограф одному их гостей. Фаррере — председатель Союза писателей— ветеранов войны и считает своим долгом приветствовать президента. Из-за спины Фаррере звучит выстрел, потом еще два... Президент с окровавленным лицом падает. Стрелял человек, .которому только что писатель дал автограф.

Судя по визитке, найденной у задержанного, это писатель Павел Бред. Вскоре, однако, выясняется его настоящая фамилия— Горгулов. Павел Горгулов, русский эмигрант. Во дворец он пришел за полчаса до приезда президента с заряженным револьвером. Представители русских белогвардейских организаций публикуют в газетах заявление, в котором решительно осуждают покушение.

Тем временем премьер-министр Андрэ Тардью недвусмысленно намекает, что Горгулов — коммунист, его преступные действия направлены на то, чтобы вызвать во Франции хаос и анархию и открыть ее большевизму. Эту точку зрения поддерживают и другие деятели правых сил.

«Юманите» разоблачает: убийца —- белогвардеец, он стрелял по франко-советскому сотрудничеству.

В префектуре квартала Сан-Филипп начался допрос.

— Как вас зовут?

— Зовут меня Павел Горгулов, родился 29 июня 1895 года в станице Лабинской на Кубани... Я врач и известный писатель. Председатель и основатель русской национально-фашистской партии, которую основал несколько лет назад в Праге. Эта организация направлена против большевиков.

Вопросы сыплются один за другим. Горгулов отбивается, обижается:

— Я не бандит какой-нибудь и не уголовник. Я — политический террорист.

— Почему вы стреляли в президента республики?

— Я застрелил его потому, что Франция не освободила мою русскую родину от большевиков. Франция, а с ней и вся Европа и Америка давали большевикам деньги и тем самым их поддерживали.

— У вас были особые причины предпринять покушение именно на президента Думера?

— Против президента я лично ничего не имел и даже лично его не знал. Я большой русский патриот. Знаю, что вы меня казните, но моей обязанностью было сделать то, что я сделал!

— Вы причисляете себя к фашистам. Возможно, вы имеете контакты с итальянскими фашистами?

— Я преклоняюсь перед господином Муссолини и господином Гитлером в Германии, но связи с ними не имею и никаких денег от них не получал. Даже члены моей партии ни о чем не знали.

— Велика ли ваша партия?

— Сейчас в ней уже сорок членов, но скоро она станет большой партией.

— Как вы проникли на выставку, куда могли пройти лишь приглашенные?

— Я писатель-борец. Приглашение на вернисаж потребовал вчера в Союзе писателей — ветеранов войны. Ведь я тоже сражался в великой войне.

— Приглашение было выдано на имя Павла Бреда, но это имя не ваше?

— Это мой литературный псевдоним...

Горгулов распространяется о своих книгах —увы, полиция такого автора не знает. Посовещавшись, чины приходят к выводу, что задержанный пишет и публикуется не на французском, а на каком-то другом языке, возможно, «чехословацком». Переводчики объясняют русское значение его псевдонима: бред —абсурд, нелепость, галиматья, чушь, ахинея...

Кто же он такой?

Павел Горгулов действительно родом с Кубани, из богатой кулацкой, офицерской семьи. Его дед и отец были гвардейскими офицерами, мать тоже из казачьей офицерской семьи. Такой же путь предстоял и Павлу. Но отец, «открыв» в нем талант к науке, настоял на медицине. Павел, окончив Екатерино-дарскую гимназию, начинает изучать медицину в Москве.

Идет четырнадцатый год... С первого курса медицины — на офицерские курсы в Петроград, и через три месяца юный подпоручик месил грязь на дорогах Галиции, вдоль которых стояли темные от дождей распятия... Взрыв снаряда окончил его военную карьеру. Тяжелые вспышки гнева и вставную челюсть привез он с фронта, особенно страшен и неуправляем становился летом. В годы гражданской войны, как позже вспоминали земляки, он околачивался в бандах.

В 1921 году Горгулов, бежав из Советской России, объявился в Чехословакии. Окончил медицинский факультет одновременно с Найдичем и в 1927 году получил разрешение на врачебную практику в Годонине, районном городке на Южной

Мораве, тихом, благопристойном, окруженном виноградниками. За год он сменил здесь семь квартир, а потом и город. За оскорбления, драки, принуждения пациенток к сожительству, аборты — несколько из них окончились летальным исходом— чехословацкая юстиция возбудила против него уголовное дело.

Тем временем в Горгулове пробуждается «талант» писателя и политического деятеля. «Это не был человек толпы,—писал он об одном из героев, рисуя автопортрет,— который маршировал с тысячами. Он шел впереди, как идут вожди, герои». (После ареста, как водится на Западе и сейчас, издательства дрались за право публикации его бреда — «Казачка Соня», «Роман казака»).

И все же, несмотря на очевидные факты, французская полиция решила направить в Чехословакию опытнейшего парижского криминалиста, шефа следственного отделения, дабы установить связи Горгулова с чехословацкими коммунистами. К этому времени чехословацкая полиция собрала объемистое досье: здесь скрупулезно перечислялись его драки, издевательства над женами, долги. Из этих бумаг вставал человек неограниченного самолюбия, убежденный в своей исключительности, с припадками гнева, после которых его охватывала глубокая депрессия... И при этом мнительный, верящий в приметы, алкоголик и сексуальный маньяк.

Все было именно так, в чем парижский гость быстро убедился. Но ему были нужны связи с коммунистами. Некоторые газеты во Франции и Чехословакии уже писали об этом как о доказанных фактах. Против лживой кампании выступили коммунисты Годонина. 12 мая 1932 года они направили в Прагу письмо:

«Правительству Чехословацкой Республики.

Мы, нижеподписавшиеся участники собрания в Стражнице, со всей решительностью протестуем против лживой кампании, которая называет Горгулова, убийцу французского президента, членом КПЧ. Именно коммунисты разоблачили его и выгнали из Годонина, в то время как другие партии, например социальные демократы, членом которой он был, ему протежировали. Русские эмигранты, ярые недруги СССР, имеют на своем счету и другие преступления (убийство советского дипломата Воровского, события в Харбине), они поддерживают тесные связи с буржуазными партиями... Мы на законных основаниях требуем, чтобы русская контрреволюционная эмиграция была немедленно изгнана с территории нашего государства.

СССР много раз доказал, что войны не хочет, и ежедневно доказывает это своей миролюбивой позицией...»

Дело Горгулова буржуазные правительства использовали как повод для новой травли СССР, разжигания военного пожара. Коммунисты разоблачали подлинные цели этой кампании, требовали признания СССР, установления с Советским Союзом дружеских отношений. В Чехословакии и Болгарии, в Польше и во Франции коммунисты решительно, бескомпромиссно разоблачали тех, кто поддерживал белую эмиграцию: «...чехословацкое правительство, предоставляя русской эмиграции ежегодно свыше 60 млн. крон, т. е. больше, чем все остальные государства, вместе взятые, также несет ответственность за все действия русской эмиграции против СССР».

25 июля 1932 года в парижском дворце юстиции начался суд над Павлом Горгуловым. Защищал его адвокат, прославившийся защитой убийцы Жореса.

Председатель дал Горгулову слово, чтобы он объяснил свою политическую идею. Горгулов читал по бумажке: «...нужно понять жизнь русского эмигранта, человека без родины. Я жил в аду. Французское правительство убило мою политическую идею, мир дает Советам возможность править дальше...»

Вызывают свидетелей. Горгулов, теряя контроль над собой, вскакивает:

— Сегодня можно купить каждого генерала и каждого казака старой русской армии... Достойно сожаления, что мои земляки хотят перед смертью меня оскорбить...

Облачившись в пурпурную мантию, начинает свою речь обвинитель:

— Кто этот мнимый судья, который убил президента республики? Это русский. Здесь, в Париже, есть разные русские. Спокойные и нарушающие спокойствие, белые, красные и даже зеленые. Господа присяжные заседатели, я мог бы представить Горгулова в качестве коммуниста, но не имею для этого достаточно доказательств, хотя мне кажется, что слова казака Лазарева, который был здесь выслушан, правдивы. Кто он, Гор-гулов: белый, красный или зеленый? Можно решительно сказать, что это шарлатан, фанатик, садист, развратник, который под предлогом лечения девушек в действительности насилует их. Горгулов — это Распутин эмиграции...

Его казнили на гильотине...

 

8

Как свидетельствует досье желто-голубой папки, эмиграцию раздирали групповые интересы ее различных напластований— национальных, религиозных, политических... Пытаясь найти контакты с белоказаками, оуновцы считали необходимым «допускать и поддерживать казачий национализм, так как он отводит казачество от Москвы. И если бы мы этого не сделали, а сразу заявили, что казаки не имеют ни малейших данных для своей национальной физиономии, то тем самым мы толкнули бы их в объятия москалей. Нам важно оторвать от Москвы дончаков, которые роднятся с русскими по языку, расово — и только казаческими традициями от них отличаются. Дело очевидное: только усиливая эти традиции, мы можем содействовать отмежеванию Дона от России и установлению его союза с Украиной».

Дальше Д. Андриевский в письме к коллеге пишет об экспансии несуществующей желто-блакитной державы на восток: «...мы должны уже сейчас смотреть вперед и думать о территориях для развития нашей нации на востоке». «Кубанцы должны были бы войти в вольноказаческое движение, овладеть им и дать проукраинскую ориентацию».

Организаций становилось все больше, они грызлись и между собой, и изнутри. В «Товариществе запорожцев», променявших берега Днепра на парижские набережные Сены, конфликтовали с генеральным писарем: «Он хотя и вышел из товарищества, но своей вредной активности не прекратил».

Им всюду мерещились враги, заговоры, подвохи. Маниакальная подозрительность была характерной чертой всех группировок, но особенно —- ОУН. Вызывало ее все: взгляд, вопрос, походка, даже просто неприятное первое впечатление, как случилось с Котенко, делом которого занимался целый год генеральный прокуратор ОУН.

«Что же вызвало мои подозрения? — размышлял он сам с собой, пытаясь сформулировать обвинение.—Он не получает денег от организации, а зарабатывает самостоятельно. Хорошо. Заявляет, что работает в торговой фирме, но никому не говорит, как она называется, где находится, что продает... Всегда при деньгах — и немалых. Бросает их налево-направо: легко приходят — легко уходят. При этом всегда заводит политические дебаты и споры. Он в курсе всех дел ПУН, всей ОУН. Но мало знает об УВО. И очень ею интересуется.

В прошлом есть темные страницы. Что он делал в Берлине?

Нельзя оставить без внимания сообщение из Вены, что большевики имели точные информации о ходе конгресса украинских националистов в Вене...»

Кому писал в Ленинград? Раздобыли адрес: пр. Огородный, д. 9, кв. 14, Надежде Александровне Петровой. Но кто она такая? Почему он спрашивал, где именно переходят через границу члены УВО?

И прокуратор решил окружить Котенко контролем, «посадить в банку».

Не найдя ответа на все вопросы, прокуратор все же обвинял Котенко в нарушении данной украинскому национализму присяги и измене ОУН, в провокациях в пользу других украинских организаций и потребовал «применения к нему высшей кары».

Его вывели из провода ОУН, и на этом кончилось: германская разведка дала понять Коновальцу, что она нуждается и в Котенко.

Все явственнее обозначались непримиримые внутренние разногласия. Молодые «кадры» искали свой путь. Коновалец становился лишней фигурой. Он мешал. И его решили убрать.

На очередном свидании в майском Роттердаме 1938 года давний связник передал Коновальцу коробку из-под обуви, как передавал раньше. Только на этот раз внутри было взрывное устройство. Короче, как ни ловчил Коновалец, пытаясь удержаться на поверхности, как ни балансировал, а и ему жаба дала цицки... ^

Националистическая, буржуазная пресса кричала о «руке Москвы». Рука была. Но только не Москвы, а Берлина. Часовое устройство передал один из подручных Коновальца, тоже агент гестапо. Этот факт признавали и сами националисты.

Еще не улеглось эхо взрыва, а Коновальца в эмигрантской массе начали забывать. Связные ОУН писали в центр, что «люди не хотят покупать портреты нашего трагически погибшего вождя полковника Коновальца и фотографий юбилейного съезда».

«Действительно грустно,—-отзывались с сочувствием из Праги,—что люди не хотят иметь у себя образ того, кто отдал свою ценную жизнь за лучшую будущность украинской нации, а следовательно, и за лучшее завтра тех людей, которые сегодня не хотят иметь его портрета. Но вот на табак, пиво и тому подобное они всегда находят деньги...»

Точно так же залеживались портреты полковника Фролова, командира Донского казачьего полка.

— С грошами сейчас туговато,—отводили глаза дядьки, когда им предлагали по подписке получить портрет «славного товарища и лыцаря, друга Украины».

«Лыцаря» схоронили далеко от родной земли, в тихом Ли-томышле, поставили над могилой каменный крест, а перед крестом посадили каменного бандуриста с каменной бандурой. Падают листья на непокрытую голову старца, нема его бандура. Песни остались там, за перевалами, где бескрайнее синее небо сливается с солнечной степью...

Незадолго до войны гетмановцы раздобыли тайные документы ОУН и опубликовали их под названием «ОУН —УНО в стадии разложения». Два националистических табора, банде-ровцы и мельниковцы, грызлись, как голодные собаки из-за кости у корыта хозяина. Выбранные места из перебранки Найдич представил в своем дневнике в виде диалога.

«Бандера: Отряслись мы от моральной гнили навсегда. Чистка в ОУН проведена сегодня до самого корня.

Мельник: Органы ОУН получили в последние дни подлинные документы, которые свидетельствуют, что ведущий член т. наз. «революционного провода» Ярослав Горбовой-Буй был на услугах НКВД... Степана Бандеру и Ярослава Стецько поставить перед предусмотренным уставом ОУН судом.

Бандера: Сообщаю теперь вам, чтобы не кричать об этом перед всем миром. Но не заставляйте нас раскрывать перед целой организацией всей кошмарной правды, которая есть в ПУН и вокруг вашей особы. Довольно внимать равнодушно, чтобы люди шли на смерть, а на самом верху в то же время копошилось предательство, позерство, фальшь и клевета. Чаша переполнена! Довольно! Не может быть уже между нами общего языка, и остаются только две возможности: ваша капитуляция — отступление — или борьба до конца».

Некий «Инициативный комитет объединенных националистов» попытался их примирить, напирая на то, что в грядущем походе на Восток «надо быть не мельниковцами и бандеровца-ми, а националистами, как и когда-то». Но из этого, конечно, ничего не вышло.

Все они ждали, не могли дождаться часа, когда же германская армия повернет на Восток, на Советороссию, на Московию...

На этом и заканчивается желто-голубая папка...

 

9

Мы лишь дополним желто-голубую папку другим дневником. Дневником, который вела женщина, знавшая Константина Найдича.

...Над Москвой, не разбуженной еще трамвайными пере-звонами, лежала тишина. Голуби звонко переступали по карнизу, склевывая крошки хлеба. Женщина за столом на миг подняла глаза и снова обмакнула ручку: «8 сентября 1939 г. Шесть часов утра. Тихо. Все спят. Мама постарела очень. Щеки в страшных морщинах. А какая была красавица!»

Такая же, как эта женщина за столом у окна: с бездонными синими глазами, прекрасным и строгим, как на старых портретах, лицом. Зовут ее Вера Павловна Роговская. Надежда Павловна, ее сестра, в девичестве тоже Роговская. С ней мы познакомились много лет спустя после этих дней в Праге. Тогда, в гражданскую войну, Надя бежала с мужем, белым офицером. А Вера бежать наотрез отказалась. Осталась в Москве.

«В газетах очень тревожно. Поляки отступают, у нас мобилизация.

Немцам определенно не верят. Очень тревожно и тяжело на душе. В Москве покупают соль, мыло, муку, сахар. Толпы у сберкасс. Кассы выплачивают. Муку и сахар выдают, но ведь не напасешься на эту «окаянную силу». У меня запасов никаких. Попью без сахара чай из-за этих обалденных.

17-е. Москза. 1 час ночи.

Записываю, как когда-то советовал Костя Найдич, впечатления дня: собралась идти в парикмахерскую, но услышала, что в 11.30 будет говорить Молотов. Я сказала об этом маме и в квартире, а сама побежала поскорее, чтобы успеть вовремя.

Начался поход на Западную Украину.

Мысли все время обращены туда, на границу.

24 сентября,.

Сама я очень мало что вижу, ни в каких событиях участия не принимаю... Могу только со своим родным советским народом все переживать и чувствовать — я маленькая серая песчинка родной русской земли.

30 сентября.

28 сентября подписан акт о ненападении между СССР и Германией. Радости и гордости от наших дипломатических успехов много. Англия долго делала всяческие уступки Германии, надеясь натравить Гитлера на СССР...

Во Франции продолжаются преследования коммунистов... Вот истинная сущность буржуазного государства.

23 февраля.

День Красной Армии. Вот и от меня несколько слов привета тебе.

Я человек тихий, молчаливый, не люблю болтать, люблю писать, читать, молчать, думать, заниматься, вечно с книгами, кабинетный человек, а никогда не остаюсь в комнате одна и не имею ни минуты тишины и покоя...

28 апреля.

Занимаюсь с дочерью дворника. Отметки у нее были только плохие и удовлетворительные, а теперь стали отличные и хорошие. Только по диктовке мы еще мало продвинулись, но ведь это дело длительное. Она даже не умела говорить. Бывало, начнет отвечать урок, например, о Петре I: «Эта, он, конечно... Эта, он в одна тысяча семисотом году, конечно...» И так от нее ничего не добьешься.

Родители очень ценят, что я занимаюсь с ней, и Его-рыч —ее отец—-всегда на все готов. Если с чужих он берет 10—15 рублей, чтобы простоять в очереди за кило масла, то с меня 3 р., а то и ничего. Ну, и я занимаюсь с ней, добросовестно даю ей солидные знания. Я не хочу, чтобы она когда-нибудь подумала, что я по-буржуазному стараюсь только ее использовать и ничего ей не дать взамен.

Перечла «Мадам Бовари» Флобера. Много лет назад я прочла эту книгу в первый раз и с непримиримостью молодости отнеслась резко отрицательно к героине романа. Теперь тяжелая и страшная книга, рисующая неудачную жизнь и трагическую смерть женщины, погубленной всеми условиями жизни в иное, не наше время, предстала передо мной в другом свете.

Молодая, красивая, сильная женщина с бурным, жадным темпераментом, необыкновенной жаждой жизни не любит своего мужа. Правда, муж ее — человек с сердцем и любит ее. Это очень хорошо при некоторых других качествах, например, при уме. Умный человек без сердца ничто, но и человек с сердцем, но без ума,—-ему равноценен...

Сколько погибло в ней энергии, силы, здоровья 1 Все это было бы невозможно в СССР! Никогда она не погибла бы у нас.

23 августа.

Пришла открытка от Нади из Праги. Милая моя сестра пишет: «Дмитрий опять заболел. Очень мы беспокоимся за него. Наверное, засадили его фашисты в лагерь. От Кости ничего не слышно. Он снова куда-то пропал».

Костя... Каким он стал? Нашел ли он свою Н.? Доверяется ли по-прежнему своим дневникам? В те далекие годы, в тот последний вечер он в ответ на мои письма к нему признался: «Дневник —это мое убежище, куда я могу спрятаться от всех. Веди лучше дневник, а не пиши другим послания, увидишь: легче станет».

Вот я и пишу.

Эх, Костя, Костя...

Сколько лет прошло, а забыть не могу. Не пропала, видишь. А забыть не могу...»

 

10

Однажды в Праге мы пришли на квартиру к Надежде Павловне на чай, чтобы провести, как она предложила, вечер, посвященный памяти Льва Толстого.

И начался вечер необычно.

— Толстой. С чего же начать? — Надежда Павловна задумалась.—Как много я слышала о Толстом от Кости!

— Найдича?

— От него. Знаете, давайте вспомним об этом мятущемся нашем соотечественнике. В него была влюблена по уши моя сестра, забрасывала его своими письмами-посланиями.

Она усадила нас в уютной старинной столовой и стала угощать чаем.

— Костя... Сестра встретила его в то далекое время в Пор-хове, во время вакаций. Костя был студентом-медиком. Он был высокий, стройный брюнет с небольшими усами. Очень красивый, с прекрасными благородными манерами, но какой-то необычный, не такой, как все. Моя сестра влюбилась в Костю так, что когда он приходил к нам обедать, то у моей бедной Веры дрожали от волнения руки. Костя пел и прекрасно играл на гитаре. Я помню одну песню, где говорилось о встрече влюбленных в фатальный час.

— «В час роковой, когда встретил тебя».

— Да! Да! Эту песню пел Костя, а моя сестра умирала от любви.

— Почему же она не вышла за него замуж?

— Почему? Потому что Костя ничем не хотел себя связывать. Его нельзя было удержать, он был как ветер. Он не любил мою Веру, он ее уважал, она ему нравилась, но он ее не любил. Костя объяснял нам, что представляет из себя характер русского человека. Если русский полюбит, то .становится помешанным, говорил Костя, если рассердится, то горе его врагу, а если к нему приходят гости, то...

После паузы:

— О боже, да ведь это стихотворение другого Толстого— Алексея Константиновича:

Коль любить, так без рассудку,

Коль грозить, так не на шутку,

Коль ругнуть, так сгоряча,

Коль рубнуть, так уж сплеча!

Коли спорить, так уж смело,

Коль карать, так уж за дело,

Коль простить, так всей душой,

Коли пир —так пир горой!

— Как удивительно, что вспомнились сейчас эти слова,— радовалась Надежда Павловна. Костя, по-видимому, был одним из самых ярких воспоминаний в ее жизни.—Знаете, Костя ничего не боялся. Мы жили в очень высоком доме. На рождество у нас с сестрой был большой прием — коктейли, кушанье, шампанское... Костя пленил всех наших подруг: он целовал им руки, говорил комплименты, пел, играл на гитаре, плясал очень страшный танец с двумя громадными ножами, которыми режут ростбиф. Наконец, Костя пошел на пари с нашим глухонемым братом Робертом, пари заключалось в том, что Костя вскочил на подоконник и, держась правой рукой за раму, выбросил весь свой корпус наружу, параллельно подоконнику. Все наши гости замерли, моя сестра лишилась чувств, а Костя как ни в чем не бывало спрыгнул с подоконника и получил от моего брата денежную купюру. Костя свернул этот билет в трубочку и зажег, чтобы закурить о него сигарету. Костя! Как можно забыть такого человека! Моя сестра плакала день и ночь, когда Костя отказался на ней жениться.

— Но почему ему не нравилась ваша сестра?

Надежда Павловна вздохнула.

— Костя был глубоко артистической натурой, он был, как мы говорим, «благородный дикарь». Ему было скучно с Верой, хотя моя бедняжка умна, красива, воспитанна. Вера ничем не могла развлечь Костю. Вы человек не моей породы, говорил он, я должен поклоняться женщине как кумиру, а вы не вызываете во мне поклонения. Вы верите в женскую независимость, вы ревнуете, когда я целую дамам руки или говорю им комплименты на свой лад. Вы меня не понимаете! Когда я пошел звонить в колокола вашей церкви, вы были сконфужены. Нет, Вера, мы никогда не поймем друг друга! Если вам трудно бывает—пишите, как и я, дневник: легче станет. Дневник, а не письма. Дневник — это убежище человека...

— Что же дальше случилось?

— Что случилось дальше? Костя уехал. Моя сестра вышла замуж за экономиста. Но личная жизнь ее так и не удалась. Она осталась с братьями и мамой. Она никогда не могла забыть Костю и признавалась в письмах мне, что за всю свою жизнь она любила только его.

Вот таким был этот Костя, всегда напоминавший мне толстовского Долохова...