Литература Чехословацкой Социалистической Республики — литература многонациональная. Ее создают авторы, пишущие на чешском, словацком, венгерском, украинском языках. Но ведущее положение в этом содружестве народов, естественно, занимают чехи и словаки. Литературы этих двух наций формировались в разных условиях. Тем не менее общность исторических судеб на определенных этапах развития, а также этническое и языковое родство привели к тесному культурному симбиозу. Недаром словаки Ян Коллар и Павел Йозеф Шафарик считаются классиками чешского национального Возрождения, а чехи Петер Илемницкий, Эдуард Уркс, Петер Звон оставили глубокий след в истории словацкой литературы XX века.

Словацкий литературовед Станислав Шматлак предложил для обозначения этого единства, еще более окрепшего в период народно-демократической и социалистической государственности, термин «чехословацкий литературный контекст». Наличие такого контекста и вместе с тем своеобразие каждой из входящих в него литератур явственны и в жанре рассказа.

Хотя первый словацкий роман увидел свет еще в конце XVIII века, а первый чешский роман — в конце второго десятилетия XIX века, на всем протяжении прошлого столетия рассказ оставался в обеих литературах ведущим жанром. Правда, иногда его было трудно отличить от повести. Наивысшие достижения чешского реалистического рассказа XIX века связаны с именем Яна Неруды (1834—1891). В Словакии расцвет рассказа наступает на рубеже XIX и XX веков — прежде всего в реалистическом творчестве Мартина Кукучина (1860—1928), Божены Сланчиковой-Тимравы (1867—1951), Йозефа Грегора-Тайовского (1874—1940), Янко Есенского (1874—1945). Но если в рассказах Неруды изображен быт средних и низших городских слоев, в рассказах большинства словацких новеллистов рисуется жизнь крестьянства. Это различие сохранится и позднее: чехи Ярослав Гашек, Карел Чапек, Франтишек Лангер, Вацлав Ржезач будут развивать традиции реалистического рассказа преимущественно на городском материале, а словаки Йозеф Цигер-Гронский и Франтишек Швантнер — главным образом на материале деревенской жизни. Разумеется, эти тенденции нельзя абсолютизировать: деревня — основной объект изображения в рассказах чеха Ярослава Кратохвила, провинциальный город — в рассказах словака Янко Есенского.

Словацкий рассказ удерживал ключевые позиции в литературе до середины 40-х годов нашего века, тогда как чешский рассказ в период между двумя войнами отходит на второй план. В 1936 году один из журналов даже провел анкету «Почему у нас не пишут рассказов?». Ответ на этот вопрос искали и ведущие чешские новеллисты того времени Карел Чапек, Карел Полачек, Яромир Йон. Только в годы войны и фашистской оккупации чешский рассказ частично вернул себе утраченный было авторитет, а в первые послевоенные годы даже выдвинулся на первый план.

На рубеже 40—50-х годов в чешской и словацкой литературе преобладала крупномасштабная эпика. В Словакии такое положение сохранялось до середины 60-х годов (замечательные рассказы Альфонза Беднара были исключением). Однако затем роман уступил первенство средним и малым прозаическим жанрам. Вновь набирать силу, тесня повесть и рассказ, он начал лишь во второй половине минувшего десятилетия (опять-таки прежде всего в Словакии).

В народно-демократической и социалистической Чехословакии тематика чешской и словацкой новеллистики сблизилась (изображение антифашистской борьбы и социалистических преобразований, рождение нового человека и новых человеческих отношений), но сказывается и национальная специфика. В чешской новеллистике тема антифашистского Сопротивления в большей степени раскрывалась на материале подпольной борьбы и борьбы в фашистских застенках (таковы, например, рассказы Милана Яриша и Эмиля Франтишека Буриана об узниках концлагерей), в словацкой — преимущественно на материале партизанского движения (в этом сборнике, например, новелла Я. Паппа «Приказ»). Чешские новеллисты чаще изображали человека на производстве (особое их внимание привлекал труд и быт шахтеров). К таким авторам принадлежат М. Рафай, Ф. Ставинога. У словацких новеллистов до сих пор преобладает деревенская проблематика (можно сравнить, например, рассказы Саболовой, Бенё, Ракуса, Худобы).

Современный чешский и словацкий рассказ, преодолев отдельные попытки слепо следовать зарубежной моде, заниматься экспериментированием ради экспериментирования, воскрешает национальные традиции. Писатели обращаются к истории в ее социально-нравственном аспекте и к социально-нравственным проблемам, решаемым не абстрактно, а конкретно-исторически. В центре их внимания человек в его общественных связях, в труде, в коллективе. Вместе с тем современный чешский и словацкий рассказ — в отличие от рассказа конца 40-х — начала 50-х годов — не столько решает проблемы, сколько их ставит. Он лишен назидательности, в нем нет обязательных благополучных концов.

Чешские и словацкие писатели хранят память о годах войны. Но чаще их привлекают не батальные сцены, а сложные моральные проблемы, встающие перед человеком с оружием в руках. Героям рассказа Яна Паппа «Приказ» нелегко найти выход из ситуации, в которой выполнение приказа противоречит их представлениям о чести и гуманности. Но хотя развязка рассказа трагична, она приводит читателя к нравственному очищению, раскрывая античеловечность войны и вместе с тем справедливость кары, постигающей добровольных или недобровольных пособников агрессии. Народный героизм писатели стремятся выявить через личное, обыденное, непоказное. Характерно, что и Эва Бернардинова («Раненая речь»), и Ян Сухл («Разговор с матерью») запечатлевают будничный подвиг рядового человека в детских воспоминаниях, исполненных благодарной памяти о родителях. Столь же неброско раскрыта и тема Освобождения («Мой Ваня» Рудольфа Калчика, «Собака для генерала» Любомира Томека). Многое выявляется через скупую психологическую деталь: советский военный шофер в рассказе Калчика отказывается лечь в приготовленную для него удобную постель с белоснежным бельем, которая напоминает ему дом и мирное время, а спит — по фронтовой привычке — на полу, укрывшись плащ-палаткой.

«Собака для генерала» Томека входит в сборник «Собачья жизнь» (1979), который можно назвать повестью в рассказах. Тенденция к созданию таких циклов — одна из характерных особенностей современной чехословацкой новеллистики. Одним из первых цикл рассказов со сквозными персонажами и определенной сюжетной последовательностью создал в Чехии Эдуард Петишка («Прежде чем мы становимся взрослыми», 1960), в Словакии подобные же циклы написали Ладислав Баллек («Южная почта», 1974) и Альфонз Беднар («Дом 4, корпус «Б», 1977). Заметными явлениями в чешской новеллистике последнего времени стали сборники Вацлава Душека «Бродяги» (1978), Владимира Калины «Жижковские романсы» (1980) и Франтишека Ставиноги «Звезды над Долиной Сусликов» (1981). Жижков и Карлин, где происходит действие рассказов Калины и Душека, — два соседних пролетарских района Праги. Близки эти книги и по времени изображаемых событий: у Калины это предвоенные годы и годы войны, у Душека — первые послевоенные годы. Оба автора прослеживают духовное созревание мальчика, а затем — подростка. В рассказе «Смерть Арамиса» Калина показывает, как в детскую игру врывается жестокая реальность. Обессилевший от голода безработный, которому приходят на помощь жижковские пролетарии, напоминает современному читателю об исторически недавнем прошлом Чехословакии. Герои книги Душека «Бродяги» — дети из неустроенных, неблагополучных семей, дети окраины. Они говорят на особом жаргоне, их понятия о чести и справедливости часто расходятся с устоявшимися представлениями взрослых. Вместе с тем новеллы Душека (едва ли не лучшая из них — «Девушка в коляске») проникнуты верой в человека, в неисчерпаемое богатство его души. Многое тут напоминает «босяцкие» рассказы Горького, книги Макаренко и Пантелеева; в чешской прозе предшественниками Душека можно считать Гашека, Йозефа Угера, Ивана Ольбрахта. В книгах Душека, Томека, Калины особенно явно усиление автобиографического момента, свойственное современной прозе. Повествование от первого лица придает этим циклам непосредственность и достоверность личного свидетельства.

В середине 30-х годов одной из самых популярных книг в Чехии был юмористический роман французского писателя Габриэля Шевалье «Клошмерль» (1934), блестяще переведенный на чешский язык Ярославом Заоралеком. В подобной же озорной традиции Франтишек Ставинога рассказывает о причудливых судьбах обитателей старого района бурно растущего современного чешского шахтерского города. Такие его герои, как Йозеф Сатран, при всей своей внешней непривлекательности и незадачливости несут в себе внутреннюю силу, нравственное здоровье и способны на подлинный героизм.

Мысль о скромности и неприметности подлинных героев пронизывает многие рассказы. Так, не осознают собственного героизма старый минер, жизнь которого — живая история словацкого рабочего класса («Белый камень» Блажея Белака), и старый рабочий Колая в рассказе Мирослава Рафая «Осенние работы». Сюжет его напоминает коллизию известного советского фильма «Премия», снятого по сценарию Александра Гельмана. Колая, отказавшийся от незаслуженно выплаченных ему денег и бесплатно, в неурочное время выполняющий неблагодарную работу, вызывает не только гнев и осуждение товарищей по бригаде, но и непонимание прораба. А между тем упрямый старик добивается вещи очень простой и очень важной — осуществления на деле основного принципа социализма: «Каждому по его труду».

Труд, освященный пониманием его высокого смысла, труд на благо человека дает людям не только сознание выполненного долга, но и радостное, праздничное ощущение участия в большом деле, в созидании истории. Он объединяет людей, помогает им преодолевать неизбежные удары судьбы, позволяет почувствовать локоть друга, пришедшего тебе на выручку в решающую минуту («Мост» Я. Штявницкого).

Чешские и словацкие новеллисты далеки от парадной лакировки действительности. Характерен в этом отношении рассказ известного чешского писателя Яна Козака «Славная годовщина». Козак обращается к теме, до сих пор остающейся в Чехословакии и особенно в Словакии одной из самых трудных. Речь идет о судьбе цыган. Торжественно отмечается годовщина Победы в процветающем сельскохозяйственном кооперативе. Но рядом находится нищая цыганская слобода, где за то же время почти ничего не изменилось. Цыган Дуда решает построить дом в словацкой деревне. Лишь благодаря вмешательству руководящего партийного работника крестьяне смиряются с тем, что Дуда поселится среди них. Их позицию поддерживает даже председатель сельскохозяйственного кооператива Буц. Ему вовсе не хочется, чтобы цыгане жили бок о бок с другими членами кооператива. Кто-то поджигает дом Дуды, его семье приходится спасаться бегством. Это дело рук Жиго, сторонника старых цыганских обычаев. Так нелегко веяниям нового выдерживать единоборство со старым, закосневшим.

Писатели борются с мещанским, частнособственническим отношением к жизни. Яд собственничества меняет натуру человека, разрушает, уродует дружеские и семейные связи («Друг Максим» Богумила Ногейла, «Знатоки» Франтишека Чечетки). Корни этого общественного зла уходят в прошлое, и писатели, исследуя проблему, не ограничиваются настоящим. Стремление видеть жизнь во временном потоке, в единстве давнего и нынешнего особенно характерно для словацкого рассказа наших дней, не утратившего живой связи с традициями реалистической деревенской прозы XIX — начала XX века. Образы старых людей, которые всю жизнь несли в себе неистощимый запас душевной щедрости, нежелание мириться с собственническим укладом, веру в высокое человеческое назначение, пусть это порой и оборачивалось в характерах героев «чудинкой», мы находим у многих словацких новеллистов. Таковы в нашем сборнике герои рассказов Андрея Худобы «Глиняная скрипка» и Паулы Саболовой «Бараньи головы». Трудолюбие и бескорыстие людей старшего поколения противопоставляется эгоизму и практицизму молодых («Мать Гелены» Милана Зеленки). Но писатели сознают, что возраст в данном вопросе не служит критерием. Как бы подчеркивая это, Иван Габай в новелле «Только это танго…» делает бабушку и внука союзниками в неприятии мещанской бездуховности и довольства. Интересен рассказ Петера Шевчовича «Поминки по Эвочке». Глазами старой приходящей уборщицы увидены социальные перемены, проникающие в быт людей. Героине этого рассказа тоже наиболее близка молодежь, наделенная душевной щедростью и широтой, искренне благодарная за любую помощь.

Коллективный портрет современного молодого человека, который создают чешские и словацкие новеллисты, лишен однозначности. Мы увидим, например, подростка, совершающего маленький подвиг, что не мешает окружающим принимать его за пьяного хулигана («Дождливый день» Милана Цайса). Герою рассказа молодого словацкого писателя Андрея Ферко помогает найти место в жизни спортивный коллектив («Гибкий путь»). Метафора, заключенная в названии рассказа Иржи Медека «Дорога», получает многогранное и контрастное осмысление: по новой широкой дороге идет цыган, помогавший ее строить, и для него это приобщение к новой жизни, а для кого-то это дорога домой или последняя нить надежды на возвращение «блудного сына». Тема «отцов и детей» раскрывается то лирически («Видение в омуте» Яна Дворжака), то аналитически («Нити» Иржи Навратила). Писатели стремятся показать, сколь сложно сплетаются нити человеческих взаимоотношений, как трудно человеку дается счастье.

Во многих рассказах герой проходит испытание в любви. Герой рассказа Я. Коларовой «Одни неприятности» настолько бездуховен, что даже не подозревает о возможности высокого чувства. И этот «практик в любви» и «ловец счастья» в своих попытках сменить «хорошее» на «лучшее» сам становится жертвой комической охоты за обладательницами, с его точки зрения, более высоких женских достоинств. Этому рассказу можно было бы противопоставить «Дикие розы» Карела Гоубы, не побоявшегося показаться сентиментальным, повествуя о высокой любви пожилых людей, рука об руку прошедших всю жизнь. «Сказанием о счастье» назвал свой рассказ Эдуард Петишка. Герой его убежден, что счастье — то, чего мы ждем. Но в душу его закрадывается сомнение: не упустил ли он счастье, пассивно ожидая его. Мыслью о том, что человек должен активно бороться за свое право быть счастливым, не поддаваться чувствам, унижающим любовь, его человеческое достоинство, искать «лучший из вариантов» в жизни, проникнуты рассказы Веры Швенковой, Душана Митаны, Петера Яроша, Яны Моравцовой.

Мещанской бездуховности писатели противопоставляют чистую и наивную детскую психологию (Ольга Фельдекова «Небо, которое красивее взаправдашнего»). Ради материнской любви сознательно и добровольно берет на себя тяжкий крест заботы о муже-пьянице, отце ее детей, героиня рассказа М. Черетковой-Галловой «Приговор». Но часто случается и так, что самоотверженная родительская любовь способствует развитию даже в маленьком ребенке будущего тирана и эгоиста (Ян Боденек «В парке перед полуднем»). А в рассказе «Мальчик с ключом на шее» Йозеф Мокош касается другой не менее важной проблемы — говорит о «заброшенности» ребенка в семье с чрезвычайно занятыми работой родителями.

Для современного чешского и словацкого рассказа характерно большое жанровое и стилистическое многообразие. Мы встретимся здесь с новеллистикой исторической (рассказ Блажея Балака «Белый камень»), фантастической («Теория Эды о рыбах» Любомира Махачека), юмористической («Необычайная история Йозефа Сатрана» Ф. Ставиноги, «В футболке „Локомотива“» Петера Белана). Есть рассказчики, пользующиеся традиционной манерой объективного авторского повествования или формой повествования от лица героя. Есть авторы, активно вносящие в прозу лирическую, поэтическую струю, порой связанную с использованием фольклорных мотивов (Иржи Медек «Дорога», Ян Бенё «Парни поют», Станислав Ракус «Песнь о родниковой воде»). Иногда писатели стремятся раскрыть богатство жизни, передавая ее через восприятие разных людей, выявляя самые разнообразные нюансы настроений (Петер Андрушка «Встречай зеленое утро»). Появляются рассказы, где реальность граничит с гротескной фантастикой («Только вчера…» Я. Ленчо), рассказы-притчи («Садовник» Любоша Юрика).

Современный чешский и словацкий рассказ прочно связан с национальной традицией. Так, воздействие прозы Карела Чапека можно ощутить в философичности и глубоком психологизме рассказов Эдуарда Петишки и Карела Гоубы, а Станислав Ракус явно использует опыт словацкой лиризованной прозы рубежа 30—40-х годов. Но примечательно, что чешские новеллисты нередко строят рассказы на словацком материале (Я. Козак, Я. Сухл), а словацкие писатели опираются на опыт чешской прозы (например, рассказ Б. Белака «Белый камень» заставляет нас вспомнить «Шахтерскую балладу» Марии Майеровой, а конструктивному мастерству учатся у Чапека не только Яна Моравцова и Франтишек Чечетка, пишущие по-чешски, но и словак Ян Ленчо). Идя в русле современных исканий всей прозы социалистических стран, чешские и словацкие новеллисты стремятся сочетать социально-психологическую конкретность с обобщенностью содержания и многообразием художественных форм, в том числе «условных» (миф, притча, гротеск).

Рассказ молодого брненского писателя Людвика Штепана носит название «Соло для оркестра». Таким же многоголосым соло для многих инструментов представляется мне и современная чехословацкая новеллистика, обнаруживающая «болевые точки» общества и вместе с тем прославляющая жизнь и человека в их неисчерпаемых возможностях.

Олег Малевич