С юных лет он чего-то ждал. Жизнь только начиналась, каждый день был как распахнутые настежь двери, он входил в них в ожидании чего-то, что не имело ни формы, ни названия и было подобно награде. Он был убежден, что заслужил эту награду. Счастье. И ждал счастья, которое неожиданно поразит его, ослепит как молния. Без предупреждения, потому что счастья — он был уверен — нельзя предугадать.

Чем старше он становился, тем меньше признавался себе, что верит в счастье. Он стыдился этой веры, но совсем отказаться от нее не мог. Привык бесконечно ждать, после пятидесяти эта привычка ослабела, как слабеет зрение, но все же не настолько, чтобы появилась нужда в очках.

Шестнадцати лет Войта уже блуждал по окрестностям в меланхолическом одиночестве, какое бывает только в шестнадцать, не потому, что нас покинули друзья, а потому, что мы сами решили покинуть их, чтобы добраться до самой сути некоего познания, которое еще слишком робко и потому доступно лишь ищущему одиночке. А разве одиночество не мать ожидания?

Приехав сюда, он с первого же дня в заброшенном дальнем уголке курортного парка почувствовал себя как дома. Он приехал лечиться, но здесь, в этих зарослях, в сплетении веток и листьев, ему было по-домашнему хорошо. Есть такие места. Увидишь — и ты дома, хоть прежде никогда тут не бывал. Жалко, что идет дождь. Вот если бы на эту бегущую через чащобу тропинку светило солнце!

— Не горячо? — спросила курортная сестра.

Войта оторвался от своих мыслей. Он лежал на спине, под ним — пирог из теплого, почти горячего торфа, и сестричка рукой в резиновой перчатке накладывала ему на живот черную горячую торфяную грязь.

— Нет, не горячо, — ответил он. Хотел сказать сестричке что-нибудь приятное, но ничего не придумал. И лишь добавил: — Все в порядке.

Сестричка пошла смывать с перчаток торф, вода плескалась, вытекая из крана, и всхлипывала в умывальнике. За окном тоже плескалась вода. До середины забеленное окно позволяло видеть только верхнюю половину мира. Дождь устремлялся с крыши в засорившийся желоб и хлестал через край. Навес за окном, откуда носили горячий торф, был дырявый, и тускло мерцавшие шнуры воды свисали под ним, развеваясь по ветру.

— Настанет потоп — и всему придет конец, — заметил Войта с надеждой, которая поразила его самого.

— Да? — отозвалась сестричка. То, что говорили пациенты, ее не касалось, она над этим не задумывалась. И обычно на все отвечала вопросом: «Да?»

Настанет потоп — и всему придет конец. Чему конец? Ерунда какая-то! Сейчас он лечится. На курорте. Вот вернется на работу, тогда действительно можно ждать катастрофы. Или чуда? Вдруг его похвалят. Он никогда не знал, что его ждет. Потоп смыл бы и заброшенный уголок курортного парка. Этого уголка было бы жаль. Хотелось его сохранить.

А виной тому один сад, очень похожий на этот уголок. Сад, на который он набрел как-то воскресным днем, когда ему было шестнадцать и когда он любил бродить за городом. Всегда один, без определенной цели. У него была единственная волнующая и полная тайны цель — что-нибудь найти. Что-нибудь, чего не было ни в квартире, где он жил с родителями и младшим братом, ни в школе, ни в книгах. Счастье? Тогда он не понимал, чего, собственно, ищет. Теперь, когда молодость позади, он смутно сознавал это. Он искал себя, вернее — кого-то, кто бы, подобно ему, страстно мечтал о согласии, гармонии, о чем мир, ввергнутый в войну, словно забыл. Гармония. Да. Но где она?

Если бы хоть кто-то когда-нибудь считался с его пожеланиями! А то ведь в комнату к нему подселили человека, который всюду разбрасывает свою одежду: по стульям, по столу и даже по полу. Когда сегодня утром Войта уходил, этот человек еще спал. Войта встал рано, чтобы по дороге на процедуры купить газету, потому что, когда он возвращался, газет уже не бывало. Вышел заблаговременно, но газету так и не купил. Только взялся за ручку двери, как продавщица, отделенная от него витриной, повернула ключ. Через стекло он видел лежащие на прилавке газеты. Судя по табличке на двери, еще должно быть открыто, однако ей пришло в голову запереть киоск. А ведь прекрасно видела, что за дверью покупатель. Никто не желает хоть в чем-то пойти ему навстречу! Да что там — навстречу! Было бы хорошо, если бы все выполняли свои обязанности хотя бы не хуже его самого. Войте виделась длинная череда проявлений безответственности, халатности, равнодушия — и от этого сильнее заколотилось сердце.

Уже три дня не переставая лил дождь. Дорожки в курортном парке размокли, песок на них был прорезан глубокими бороздами, на газонах стояла вода, маленькие кафе были до отказа забиты людьми, а в его комнате сосед расшвыривал одежду. Мир вокруг был мокр и многолюден — куда ни глянь, сплошной беспорядок!

Войта с трудом заставил себя не думать о соседе, который наверняка снова проспал свои процедуры, не думать о киоскерше, которая закрыла дверь перед самым его носом, — и это ему в общем-то удавалось. Потом прогнал мысль о работе и о выполнении плана — все равно отсюда ничего не ускоришь, сколько об этом ни думай. Он постарался отодвинуть неприятности подальше, в темный угол, отвернулся от этого угла. И поскорее что-нибудь приятное. Что-нибудь.

«Пускай снова будет воскресенье, как четыре десятилетия назад, пускай снова будет это воскресенье», — пожелал он. Закрыл глаза, и воскресенье пришло, обволокло его солнцем и сладким предчувствием чего-то, еще не имеющего названия. Он поднимался по склону холма; город, который он покинул рано утром, был далеко. Здесь, на склоне, росли кусты терновника и шиповника. На терновнике уже были зеленые плоды, шиповник цвел, и розовое море сопровождало Войту до самого дома на косогоре. Никогда прежде Войта здесь не бывал, но сразу почувствовал себя по-домашнему хорошо. Это был необычный дом. Весь из песчаника, который на открытом воздухе посерел и почернел, стал похож на кладку старых замков. Он был двухэтажный, с балконом, украшенным чугунной решеткой. Шиповник подкрался к живой изгороди из роз, окружавшей дом и сад, протягивал колючие пальцы к своим сестрам — вьющимся благородным розам, а те, добредя до самой стены дома, взбирались по ней на балкон. Сказка об уколовшейся шипом дикой розы Спящей Красавице.

Сестричка приоткрыла дверь и заглянула.

— Все в порядке?

— В порядке, — ответил он, не открывая глаз, чтобы не покидать свой наблюдательный пункт за живой изгородью, в которой он уже заметил проем, достаточно широкий, чтобы проскользнуть между разросшимся златоцветом, одичавшим крыжовником и стволами яблонь, с северной стороны покрытых лишайником.

Войта крался по заброшенному саду, как пришедшая поохотиться бездомная кошка, и все поглядывал на дом. Он не был уверен, что за ним никто не наблюдает. «Если кто-нибудь остановит, скажу, что ищу Новаков», — придумал он и стал пробираться дальше, в глубь сада, после зеленых и золотых бликов утопая в глубокой синеве теней. Сад был разбит на склоне, весь то куда-то проваливался, то устремлялся ввысь, в самых неожиданных местах его пересекали ложбинки, которые, очевидно, прежде были дорогами, а ныне, перерезанные живой изгородью, никуда не вели.

Стоя на одной из таких заросших дорог, он вдруг увидел в траве обрызганный солнцем шезлонг и в нем девушку-подростка.

На девушке были синие шорты и синяя блузка с короткими рукавами, она сидела, обняв скрещенные ноги, и смотрела туда, где из гущи кустов вынырнул Войта. Рядом с девушкой в траве примостилась немецкая овчарка; навострив уши, пес уставился на незнакомца. Он вел себя дисциплинированно, не лаял, и только по напряженному подрагиванию передних лап было видно: он ждет лишь приказа, чтобы кинуться на Войту.

— Ни с места, — сказала девушка строго. Как показалось Войте, слишком строго, потому что явно была не старше его. — Ни с места, — повторила она. — Или я натравлю собаку.

Войта и так не сделал бы ни шагу. Он был поражен, что в такой глуши кто-то живет, что тут даже есть шезлонг и что этот «кто-то» — молоденькая девушка. Удивленный, смущенный, он не двигался с места.

Девушка удовлетворенно кивнула, а овчарка свесила большой розовый язык. «Ага, по-собачьи это обозначает «вольно!», — понял Войта.

— Чего тебе? — спросила девушка. Голос у нее был приятный, но строгий.

— Я ищу… — нерешительно произнес Войта, — я ищу Новаков. — И покраснел.

— Ах так! Ясно, — сказала она. — Говори прямо, чего тебе здесь нужно, или я натравлю собаку.

Овчарка убрала розовый язык. И снова была начеку.

— Да так… — Войта тщетно искал отговорку, — так… просто шел мимо… я по воскресеньям всегда…

— Лазаешь по чужим садам? — перебила она. — Подойди. На пять шагов, ровно на пять.

Он не шелохнулся.

— Ты слышал?

— Слышал. Только мной нельзя командовать, как твоим псом.

— Боже, какие мы важные!

— Если я тебе мешаю, могу и уйти, — сказал Войта, но самому хотелось, чтобы он ей не мешал.

— Подойди ближе, — потребовала она.

Но стоило ему пошевелиться, как пес насторожился. — Придержи собаку.

— Не бойся, — рассмеялась девушка. — Аякс тебя не тронет. — И уточнила: — Если я не захочу.

Войта опустился на пень против шезлонга. Вокруг жужжали пчелы, теплый, напоенный солнцем воздух был пронизан порханьем, круженьем, бликами, и все, что Войта вдыхал, видел и слышал, было насыщено тонизирующим ароматом позднего лета, уже открывавшего на верхушках деревьев первые желтые листья — ранние морщинки на гладком челе. Конец лета уже высылал своих гонцов. Войта сидел против девушки, всеми порами вдыхая эту красоту и печаль, пробивавшиеся наружу откуда-то из глубины, точно слезы разлуки.

— Что с тобой? — спросила она.

Разве об этом расскажешь?

— Ничего, — ответил он.

И тут в пчелиное жужжание, в тонкий жалобный звон насекомых ворвался новый звук — протяжный, волнообразный, пустой и мертвый. Звук, который никак не вязался ни с пчелами, ни с мухами. Далекий, то высоко вздымающийся, то стремительно падающий звук сирены. Он звенел тонко — ведь между садом на холме и городом были еще поле, и луг, и лес, и река.

— Тревога, — сказал Войта, продолжая сидеть. Город был так далеко! Девушка быстро поднялась.

— Беги в подвал.

— Зачем? — Ее страх забавлял Войту. — Здесь? В подвал?

— Не изображай героя, — рассердилась девушка. — По ту сторону, — взмахом руки она показала на вершину холма, — аэродром. Знаешь, что здесь могут натворить пикировщики?

— Еще бы! — Он улыбался, но не вставал. Каким возмужавшим и взрослым чувствовал он себя в эти минуты! И все время улыбался.

— Иди. — Лицо ее сморщилось, точно она вот-вот заплачет.

Но нигде ничего не происходило, только сирена вдали завывала тоненьким голоском, словно совесть времени, которое, казалось, навсегда ее утратило. Город, что был за лесом, ни разу по-настоящему не бомбили, слишком он был незначителен, а этот аэродром по другую сторону холма — да таких аэродромов хоть пруд пруди!

— Если не спустишься со мной в подвал, натравлю на тебя собаку, — сказала она.

Он поднялся и пошел. Впереди девушка, за ней пес, а замыкал шествие Войта. Пес временами на него оглядывался. Девушка не оглядывалась. Она спешила.

В коридоре дома солнечные лучи сменились полутьмой, после хрусткого сухого лета Войту обволокла промозглая сырость — он даже вздрогнул. Как будто подвал начинался сразу же за входной дверью. Не успев толком оглядеться, Войта уже спускался вслед за девушкой и псом в подвал. Девушка свернула направо, потом еще раз направо, и они оказались в каком-то сером подземелье. Пахло картошкой. Оконце под самым потолком снаружи было прикрыто защитным козырьком из бетона. В закутке стояли бидон с водой, ящик с песком, лопата и кирка. На скамье были приготовлены три сложенных клетчатых одеяла.

— Ого, да тут у вас настоящее бомбоубежище! — Взмахом руки Войта обвел помещение.

Ничего не ответив, девушка протянула ему одеяло.

— Зачем? — удивился он.

— Накинь, простудишься. — И сама завернулась в одеяло от подмышек до сандалий.

Пес уселся под оконцем на пустые мешки. Это было его место. Убежищем пользовались.

Войта завернулся в одеяло, но продолжал ворчать:

— Ничего бы не случилось, если бы мы остались на солнце.

— Ты хоть знаешь, что такое бомбежка?

Он замолчал. Они сидели рядышком, на одной скамье, закутанные в одеяла. Вдруг наступила такая тишина, что стало слышно, как дышит собака.

— Ты одна тут живешь? — спросил наконец Войта.

— Нет. Тетя с дядей уехали в Прагу.

Пес чуть посапывал. Летняя сушь раздражала его бронхи.

— Ты здесь на каникулах? — снова спросил Войта.

Девушка кивнула. Она сидела совсем близко, стоило протянуть руку, и можно было обнять ее за плечи. Но Войта не посмел.

— Что они так долго тянут? — произнесла девушка. Носком сандалии она нетерпеливо ковыряла кирпичный пол. Снаружи было тихо, но налет мог начаться каждую минуту.

— Не обращай внимания, — с чистой совестью успокаивал ее Войта. Сам он решительно не обращал на это внимания. Как и все в их семье, он был убежден, что война вот-вот кончится и что они благополучно и в добром здравии дождутся мира. О смерти он не думал. Смерть уже воспринималась им только как справедливое возмездие врагу. — Не бойся, — успокаивал он девушку, как недавно та успокаивала его, когда он испугался овчарки.

— Летит! — Она судорожно вцепилась в скамью — даже суставы пальцев побелели. Словно опасалась, что, если она не будет крепко держаться, скамья под ней опрокинется.

Собака отрывисто залаяла. Она тоже услышала где-то там, на непонятно какой высоте, звенящий звук и подняла нос к сводчатому потолку подвала.

По другую сторону холма загрохотали зенитки. Дом сотрясался и дребезжал, казалось, он бьет невидимыми крыльями, — всюду треск, хлопанье, гулкое громыханье.

— Сейчас начнется, — сказала девушка. — Это пулеметные очереди. Стреляют по самолетам на аэродроме… — Она держалась за скамью; грохот рос, небо с воем кидалось на землю, а земля с треском взмывала к небу.

Внезапно девушка отпустила скамью и, обняв Войту, прижалась к нему, а пес подполз и улегся у их ног.

Войта что-то говорил, сам не зная что, и, только когда шум на мгновение стих, услышал свой голос, повторяющий:

— Это ничего, ничего, ничего…

И вновь небо ринулось на землю, а пулемет затарахтел длинной очередью будто совсем рядом. Потом еще раз где-то громыхнуло — и наступила тишина.

Войта понял, что девушка его обнимает. Прижимается к нему всем телом. Он чувствовал ее ногу, ее плечо, ее тело, упругое и нежное, ощутил горячую влагу ее пота, быстро остывавшего здесь, в подвале. Несколько таких секунд достаточно, чтобы любовь пронзила сердце.

Девушка разомкнула руки и отсела дальше. Вновь стало слышно, как дышит собака. Язык свисал из ее пасти. Потом овчарка закрыла пасть, поднялась, заковыляла к выходу и села у двери, как бы ожидая их.

— Аякс, — сказала девушка, и неясно было, то ли она кличет собаку, то ли укоряет, то ли просто хочет выразить охватившее ее чувство неимоверного облегчения.

Пес насторожил уши.

— Вот и все, — сказал Войта. Легко и небрежно. Так по крайней мере ему казалось. На самом деле он произнес это так, точно по складам читал какую-то книгу.

Они сидели на скамье и исподтишка рассматривали друг друга. Девушка делала вид, будто глядит на собаку, Войта — словно не отрывает глаз от оконца. Порой он натыкался на ее взгляд. У нее были большие карие глаза, в подвальном сумраке они сияли.

— Как тебя зовут? — спросила она, продолжая смотреть на собаку.

— Войта, — ответил он, глядя в оконце. — А тебя?

— Маша.

Ветер донес через оконце далекий звук сирены. Протяжное завывание означало отбой. Оно было громче того, что объявляло о начале налета. И не казалось мертвящим.

Они вышли и из сумрака подвала попали в летний солнечный день. По-прежнему жужжали пчелы, теплый воздух дрожал от трепета легких перепончатых крылышек, мушиного жужжания, сухих и густых запахов. Словно ничего не случилось.

Обходили дом с другой стороны, где был фруктовый сад. Войта нес за девушкой свое восхищение и свою преданность. Ему нравилось, как она шла, как рвала красные летние яблоки, как предлагала их ему. Он надкусил яблоко и ощутил еле приметную горечь — как бы привкус ее страха. Он жил в раю, и Ева протянула ему яблоко. Этот рай — место, где он был как дома.

Обогнув дом, они вернулись к шезлонгу. И застыли в изумлении.

Шальная пулеметная очередь прошила шезлонг. Прорванный полосатый тик лохмотьями свисал на траву; пень, на котором недавно сидел Войта, был надколот…

— Ну, как мы себя чувствуем? — спросила сестричка. И, не ожидая ответа, добавила: — Будем вставать.

Войта промолчал. Он видел себя, молодого, стройного и здорового, а рядом — ту девушку в синих шортах, с карими сияющими глазами, внимательно рассматривал обоих в тот момент, когда они уставились на шезлонг. Потом юноша поднял руку с огрызком яблока — огрызок был большой, Войта успел откусить всего два раза — и швырнул его через живую изгородь куда-то в поле.

— Поднимаемся, поднимаемся. — Сестричка стащила с Войты одеяло.

Оно было не клетчатое, а обыкновенное, коричнево-зеленое. Сестричка сняла полиэтилен, прикрывавший торф, и ловкими движениями начала сгребать с его живота еще теплую грязь. Войта смотрел на свое выступающее из торфа тело, на порозовевшую от влажного тепла кожу — на себя, уже ничем не напоминавшего того юношу у шезлонга.

Снова попасть к тому дому удалось только через две недели. Дом был заколочен. Потом Войта ходил туда регулярно. Но напрасно. Ставни были закрыты.

Он возвращался на это место с неотступной мыслью, что должно быть какое-то продолжение. Ведь смысл столь удивительного события не мог сводиться к тому, что все лишь началось. В тот день для него началось все. Большего, пожалуй, и начаться не могло.

Ставни открылись только после войны. Поднимаясь по склону, он увидел, как поблескивает стекло в окнах. Взбежал на холм, набирая в легкие благоухающий сиренью воздух. За живой изгородью цвела белая и лиловая сирень, в небе цвели белые облака, каменный дом тоже цвел, тайно и неприметно.

— Кого вы тут ищете? — спросил незнакомый старик, который жег за изгородью сухие ветки.

Войта назвал имя. Только имя.

Старик ее не знал, но дал Войте адрес прежних домовладельцев. Войта поехал искать их в Прагу. Там жили чужие люди с другой фамилией. Нет, о такой девушке они никогда не слыхали. Маша исчезла. Он надеялся ее найти. Ждал.

В душевой кабине по деревянной решетке забарабанили струйки теплой воды. Войта начал смывать с кожи полосы грязи — рассеянно, без всякой последовательности. Человек ждет, а время бежит, и с бегом времени он ждет всегда на новом месте.

— Ну-ка, покажитесь. — Сестричка взяла из его рук шланг душа. — Я помогу вам. Что сказала бы ваша супруга, если бы вы притащили домой этакую грязь?

— Я не женат.

— Ваше счастье, ей-ей, ваше счастье. — И она направила струю ему на спину.

Счастье?

Когда она проводила его по коридору в комнату отдыха и стала заворачивать в сухую простыню, уже забыв, о чем только что шла речь, он сказал ей, не мог не сказать. Никогда это не было ему так ясно, как теперь.

— Счастье… — сказал он. — А вы знаете, сестричка, что такое счастье? Это то, чего мы ждем.

— Да? — произнесла она.

Но в глубине души Войта был убежден, что счастье не в ожидании.

Он лежал, чистый, распаренный теплым душем, завернутый в простыню, уже снова один, потому что сестричка ушла обкладывать торфом другого пациента. Разумеется, ждать — какое в этом счастье? И еще вопрос: не слишком ли долго он ждал? Возможно, где-то допущена ошибка. Ждать — и только ждать! Возможно, надо было строить жизнь как-то иначе. И все же в сказанном сестричке он ничего не стал бы менять.

За стеной шумел дождь, но в комнате отдыха было сухо и тепло. И Войта отправился по знакомой, пронизанной солнцем дороге вверх по склону. Но что-то в этой дороге теперь перестало ему нравиться.

Перевод с чешского В. Каменской.