Вацлав Стах, заведующий отделением банка, перевез мать из деревни к себе на городскую квартиру. Тем самым и нравственный долг исполнен, рассуждал он, и, кроме того, наконец-то будет возможность вволю насладиться любимым занятием — коллекционированием марок.
— Я взял к себе мать вовсе не для того, чтобы козырять сыновними чувствами, — втолковывал он знакомым. — Просто хочется, чтобы она на склоне лет пожила в свое удовольствие. В сельхозкооперативе обойдутся без нее.
А своему приятелю Гошеку, такому же завзятому филателисту, увлекавшемуся сверх того еще и графологией, Стах говорил:
— Только так, по моим понятиям, дети должны относиться к родителям. Потому что… да вы сами знаете, как тяжело старому человеку жить одному. А женщине в особенности.
Гошек слушал с пониманием — ведь несколько лет назад он похоронил преданную жену, с тех пор жил один и упорно искал помощницу по хозяйству, которая, как он подчеркивал в своих объявлениях, регулярно публикуя их в еженедельнике «Голос юга», станет равноправным членом его скромной семьи. А пока жил один и со всей возможной тщательностью изучал письма, приходившие в ответ на его объявления. Пользуясь своими познаниями в графологии, загадки которой волновали его не меньше, чем филателия, Гошек изучал и за все время не смог отобрать ни одного письма, почерк которого характеризовал бы претендентку с наилучшей стороны.
Как-то раз, когда друзья рассматривали блоки Боснии и Герцеговины, Гошек сказал:
— Представьте, я ни разу не получил ответа, где бы почерк не указывал на определенный человеческий недостаток. Я могу продемонстрировать вам особенности письма, на основании которого вы распознаете в одном случае эгоизм, в другом легкомыслие, в третьем равнодушие — скверная черта, не правда ли? — а то и безалаберность. Судите сами, может ли безалаберная женщина быть хорошей хозяйкой? Надеюсь, вы меня понимаете? В общем, как ни печально, я опять ни на ком не остановился.
Стаха его заботы не очень-то занимали. Он утвердительно кивал, но думал о собственном доме. Его жена, активная общественница, с приездом матери приобрела прекрасную помощницу.
— У нее такой характер, — Стах имел в виду свою мать, — у нее такой характер, милый Гошек, что она совершенно не позволяет себе отдыхать. Она из породы женщин, не выносящих праздности. Мать из деревни, понимаете? А там люди не привыкли бездельничать.
Между тем супруга Стаха весьма хитроумно использовала доброту его матери, о чем тот и не подозревал. Пани Стахова сообразила, что достаточно лишь упомянуть при матери о накопившихся делах — ничего не требуя, боже упаси, разве у нее есть на это право? — лишь упомянуть, и мать все поймет и все сделает.
Вот какую игру придумала молодая хозяйка. Перед тем как уйти на службу, она, взяв детей за руки и обернувшись в дверях, с грустью глядела на гору грязной посуды и говорила: «Ах, дети, вот бы к вам сегодня пришел добрый волшебник… Как бишь его зовут, Яроушек?.. Ах да, домовой. Давайте пригласим его… Хотя нет, зачем приглашать? Он наверняка притаился где-нибудь в цветочком горшке и подглядывает… Было бы замечательно, если б он вымыл посуду, правда, дети? И достирал грязное белье, которое осталось в ванной…
Двери захлопываются, слышится топот ног, удаляющийся смех.
Вечером пани Стахова возвращается с работы, ведя за руки детей. «Дети, посмотрите, добрый волшебник нас услышал и вымыл тарелки… Ах, он даже постирал… Ну что вы, мамочка, я, конечно, знаю, что это все вы… Я пошутила, вы очень добры, огромное спасибо!»
После ужина Стахова сидит у телевизора, мамочка чинит белье, а хозяин ненадолго отрывается от своих марок, чтобы помочь другу составить очередное объявление для «Голоса юга». Они вычеркивают одни слова, заменяют другими, более точными и выразительными, и наконец, завершив свой труд, со спокойной совестью возвращаются к излюбленным занятиям. А объявление пан Гошек завтра же пошлет в редакцию, чтобы оно попало в очередную рубрику «Знакомства».
— Вы не поверите, старина, как точно я определяю по почерку не только характер человека, но и его душевное состояние — печаль из-за одиночества и разочарований, боль несбывшихся надежд. Не раз мне приходило в голову, что, читая эти письма, я проживаю чужие жизни. Вы меня понимаете, дружище?
Стаха в этот момент занимала неизвестная ему прежде зубцовка купленных вчера марок. Тем не менее он поддержал разговор.
— Дорогой Гошек, — сказал он, — наши взгляды во многом совпадают, но сейчас, вы меня извините, ваши слова не находят отклика в моей душе. Все дело в том, что вы лишены того счастья, которое судьба послала мне. У меня спокойная, упорядоченная жизнь, согретая присутствием матери. А ваша мать, дорогой друг, насколько я помню, умерла вскоре после того, как вы закончили учебу. Простите, если я неделикатно касаюсь ваших чувств, но, понимаете, вам не хватает именно того, чем я, к примеру, не обижен. Я не поэт, но меня чрезвычайно волнуют стихи, прославляющие мать. У меня самого нет слов, могу только сказать: мама для моей семьи — это все.
Гошек не был психологом, не то легко заметил бы, что у его друга неспокойно на душе. Стаха озадачила сцена, которую ему довелось наблюдать нынче утром.
Сегодня пани Стахова затеяла свою каждодневную игру с той разницей, что на этот раз она обращалась не к старичку домовому, а к старушке волшебнице.
— Ну вот, дети, — сказала она, стоя в дверях и обводя взглядом кухню, — я говорила с доброй старушкой волшебницей, и она обещала выполнить три мои желания. Я бы хотела… я бы хотела… чтобы она натерла полы… Это первое желание. Теперь второе… Ага, вот… чтоб она повесила занавески. А третье желание… папа, ну подскажи! Хотя у тебя в голове одни марки. Ладно уж, сама придумаю… Пусть она выбьет во дворе ковры из спальни. До свиданья, мамочка. Непременно отдохните, да и прогуляться не мешает.
К вечеру ковры были выбиты, занавески повешены, полы натерты.
— Посмотрите, дети, — воскликнула пани Стахова еще с порога, благоговейно сложив руки, — добрая фея исполнила все наши желания. — И с притворной строгостью: — Зачем вы это сделали, мамочка? Ведь я пошутила, у меня и в мыслях не было требовать с вас такую работу!
А взгляд Стаха упал на крохотное существо, которое поеживалось у окна, грея спину возле батареи парового отопления, на увитые сетью жилок материнские руки, пряди седых волос, полузакрытые глаза.
«Ну и дрянь, — думает Стах, глядя уже на жену, — ну и дрянь», — думает, но не произносит ни слова, потому что, если сказать такое вслух, случится самое страшное — марки будут лежать нетронутыми, вечера с паном Гошеком пропадут в парах горячей воды для мытья посуды, а пыль из ковров, которую сегодня выбила добрая волшебница, заслонит проблему неизвестной ему зубцовки марок. «Дрянь», — думает он и пытается осмыслить только что увиденное. Крохотное существо, сеть жилок на руках, пряди седых волос, полузакрытые глаза… Стареет мать, размышляет он, а все же бодра и деятельна, как прежде. Недаром говорят: отними у деревенского жителя работу — отнимешь смысл жизни. Нет, он на это не пойдет, не может пойти.
Стало быть, проблема решена.
Стах зачерпнул полную ложку супа, и мать, которая этот суп варила, заметила в его глазах удовольствие. Она ждала сыновней улыбки и тоже улыбнулась. Этот день был прожит ею не напрасно.
— …итак, милый Стах, — сказал Гошек, — остается ждать результатов наших страданий. Утром я отнес объявление, и мне обещали завтра непременно его напечатать.
— Очень хорошо, — кивнул Стах.
На следующий день объявление действительно появилось в газете, «…ищу одинокую женщину, равноправного члена семьи и помощницу в домашнем хозяйстве…»
Через неделю Гошек принес письмо и сразу стал читать. Стах слушал и разглядывал редкую серию марок острова Маврикий, воспроизведенную в специальном филателистическом выпуске.
«Уважаемый пан Гошек, — говорилось в письме, — я прочитала ваше объявление, которое было напечатано на прошлой неделе в газете «Голос юга». Сама я вдова, живу у сына. Он обещал, что мне у него будет как в родном доме. Да понимаем мы про родной дом по-разному. Я уже в этом убедилась. Надеюсь, вы-то меня поймете. Я работала в кооперативе, доила коров, жила одиноко. Но и здесь, получается, я совсем одна. Сын и сноха вспоминают обо мне, только когда назначают работу на весь день. Прямо-таки назначают, хотя как-то по-тарабарски, обиняками, а мне это оскорбительно. Стараются деликатность соблюсти, но ведь шила в мешке не утаишь. В общем, не вижу я здесь того, что люди называют сыновней любовью».
Гошек сделал паузу, разгладил тыльной стороной ладони лист, исписанный мелкими буковками, и стал читать дальше.
«Надеюсь, вы находитесь в добром здравии, чего я вам желаю. А если что решите насчет моего письма, думаю, вас не подведу. Что нужно старому человеку? Знать, что даешь другому толику счастья и покоя. И толику покоя для себя самого».
Вооружившись лупой, Гошек стал рассматривать письмо.
— Нет, дорогой Стах, с этим почерком мне не справиться, никак не справиться.
И отложил лупу.
Оторвавшись от брошюры о марках острова Маврикий и убрав пинцет, Стах сплел пыльцы и положил руки на стол, выжидая продолжения.
— Ничего не получается, милый Стах. Я пытался несколько раз. Давно мне не встречался такой почерк. Да, в этих линиях, точнее, в этих разрозненных буквах, иногда неровных, — вся женщина. Но боже мой, как она одинока! Все, что она пишет, — правда. Но каков сын! Что вы о нем скажете?
— Этот малый в лучшем случае человек двоедушный, — ответил Стах. — Думаю, слабоволен, возможно, не без хитрецы, умеет играть на человеческих струнах. Покажите-ка мне письмо, Гошек. Хочу взглянуть на него.
Гошек молча протянул Стаху письмо, на сей раз до странности неохотно, словно отдавал в чужие руки редкий экземпляр из коллекции графологических образцов.
Стах взял письмо и, едва взглянув на него, безошибочно узнал почерк — писала его мать, старушка волшебница из сказки, добрый дух дома, крохотное существо, обитающее в закутке. И тут он вдруг вспомнил, непонятно как, но удалось вспомнить, что в старых сказках домовые обыкновенно жили объедками с хозяйского стола.
Перевод с чешского Е. Гальпериной.