Она не любит в такое время выходить в город. Центр и прилегающие улицы старается избегать, насколько это возможно, но совсем обойти их нельзя.

Летом в городе слишком уж оживленно. А по субботам прямо сумасшествие. Улицы, до отказа забитые легковыми машинами и автобусами, точно характеризуют эпоху и человека в ней.

Люди стремятся к тому, чего у них нет. Чехи и словаки тянутся к теплым морям, немцы — тоже к морю или, на худой конец, на Балатон; население приморских стран — навстречу им. Венгры оккупируют магазины словацких пограничных городов, жители Словакии рыщут по другую сторону границы, и все это мельтешение народов сопровождает нервозность, спешка, лихорадка!

Она спасается из опасной зоны в тихие кривые улочки, задыхается, потеет — так спешит. Надо немного передохнуть, а то в боку закололо. Переводит дух.

Вчера вечером позвонила дочь, спросила, не заехать ли за ней на машине. Зачем, ответила она, у вас и так полно забот, приду пешочком помаленьку, чего вам заезжать… Это явно устраивало дочь, она не стала больше уговаривать, сразу согласилась, только напомнила ей, чтобы приходила не позже десяти.

Да, дважды повторила, чтобы мать пришла не позже десяти, тогда успеет отдохнуть…

Когда мать приблизилась к особнячку, облицованному темно-коричневой керамической плиткой, снова, как уже не раз бывало, ощутила какой-то морозец по спине. Тут, в этом красивом доме, живет ее дочь, хозяйничает ее Зузка! У матери даже голова закружилась, пошатнуло ее — боже мой!

Перед домом стоят три машины. Желтую, зятя, она знает, а вот красная и белая ей не знакомы. Должно быть, родных Тибора, видно, и ночевали тут… Райфы — довольно многочисленное семейство, по крайней мере так говорит дочь. Да ведь мать и сама кое-что помнит. Помнит она старого мастера — выйдет, бывало, из своей мастерской на солнышко, прислонится к двери с цигаркой в уголке рта и смотрит куда-то напротив, где католическое кладбище.

Мастерскую старый Райф держал недалеко от Сиреневой улицы, в одноэтажном угловом доме на Кладбищенской линии. Кроме нее, в доме было несколько квартир, выходивших на Долгую улицу. Лишь в мастерскую вход был с Кладбищенской линии. В одной из квартир жили сами Райфы; они и остальные семьи были тут только съемщиками, дом принадлежал кому-то из Гроссов, но после войны отошел государству, что, впрочем, на бытовых условиях его обитателей никак не сказалось. Для отправления естественных нужд использовались все те же деревянные будки в конце сырого двора, по которому по-прежнему шныряли крысы, и после смены владельца в дождливую погоду все так же протекало в квартиры, а по воду так и ходили к общей колонке на Кладбищенской линии.

Старый мастер… Погруженный в себя, почти безразличный к окружающему: постоит, бывало, на солнышке перед мастерской, потом вдруг как бы очнется — и назад, в темные ее просторы, чтобы там до вечера чинить велосипеды, детские коляски, тачки, кофейные мельнички, всякую всячину, даже мотоциклы, если клиент уже пришел и никак не отвязывается, твердя, что больше некому привести в порядок машину.

У Райфов было четверо детей: три девочки и мальчик. Тибор — младший из детей. Старый мастер работал много, а денег всегда не хватало. Мастер брал недорого, а то и вовсе работал бесплатно. Многие мотали себе это на ус и злоупотребляли его великодушием. Другие, конечно, это тоже подметили, даже удивлялись старику, который так легко дает себя надуть, однако платой не обижали, хотя и казалось им, что старому Райфу ничего и не надо, лишь бы получать удовлетворение от доброй работы.

В сорок девятом неожиданно умерла жена мастера. Было ей всего пятьдесят один год, и до той поры она ничем серьезным не болела. Событие это до того потрясло Райфа, что он, в общем-то, так и не оправился. Правда, еще три года подпоясывался своим старым засаленным передником, но уже в мастерской не на Кладбищенской линии, а на Кривой улице за евангелической церковью, в той, что принадлежала коммунальному хозяйству; а потом, так же как и его жена, поразил город и близлежащие окрестности неожиданным уходом в лучший мир.

Старшая из дочерей Райфов, некрасивая, костлявая Ружена, вышла замуж еще в конце войны и вскоре после того, как фронт отошел на запад, уехала с мужем в Братиславу, где они и осели. За пять лет Ружена родила троих детей, а когда они подросли, пошла работать в продуктовый магазин, где дослужилась до заведующей.

Средняя дочь вышла замуж тоже еще при жизни обоих родителей. Мужу ее, машинисту из Ческой Тршебовы, уже в сорок лет, из-за больного сердца, пришлось выйти на пенсию по инвалидности.

Младшая, Эдита, жила дома с братом и родителями. Той весной, что оказалась последней для ее матери, Эдита переспала с неким Петром, монтажником по профессии. Впоследствии выяснилось, что он счастливо женат, а в родном городе Эдиты жил временно, всего три месяца. В начале лета Петр исчез; Эдита, поняв, что она в положении, отправилась разыскивать его. Но Петр ускользал. Пока она скиталась по Чехии, меняя различные кратковременные работы, умерла ее мать. Эдита даже на похоронах не была и о смерти матери узнала с опозданием, в родильном доме Дечина, где ее наконец нашли сестры — уже матерью девочки, родившейся на рождество. Петр, вернее, Карел — ибо таково было настоящее его имя, — отцовства своего не признал, и Эдита, с ребенком на руках, долго перебивалась одна. Только в шестидесятых годах она вышла замуж за вдовца из Либерец, венгра, поселившегося в Чехии в сорок седьмом году, прижившегося здесь, да так и не пожелавшего вернуться в родные края. Он-то и стал для Эдиты внимательным и благодарным мужем.

Тибору, самому младшему, было труднее всех. Когда умерла мать, ему и пятнадцати не было. Когда же за ней последовал отец, юноше только-только минуло восемнадцать. Едва выучившись на слесаря на том самом предприятии, где работал его отец, Тибор еще год прожил один в родительском доме, после чего его призвали в армию. В его положении служба в армии была настоящим спасением. Там его одевали, кормили, учили порядку, чистоте, дисциплине. Такое воспитание превратило разболтанного, неряшливого подростка в самостоятельного парня, и, вернувшись на гражданку, он никогда не тянулся к старым привычкам, а, наоборот, тщательно старался вырваться из-под влияния прежних товарищей, которых теперь, после двухлетнего пребывания в столице, пропитавшись духом, дотоле ему неведомым, в глубине души презирал. Он поступил в вечернее техническое училище и окончил его, но еще раньше, во время учебы, успел жениться на Зузане, девятнадцатилетней парикмахерше, в которой, кроме телесных прелестей, его привлекало и то, что в отличие от своих сверстниц, взбалмошных девиц, Зузана смотрела на жизнь практически; пренебрегая их мимолетными ребяческими интересами, она целеустремленно тянулась ко всему основательному. Да, эта девушка была для него! И он ничуть не досадовал, когда она объявила, что ждет от него ребенка. Этот факт лишь ускорил свадьбу, подхлестнул их к действиям, которые увенчались многим таким, от чего могло бы перехватить дыхание не у одного из гостей на сегодняшнем торжестве! Родственники Тибора не были в этих краях добрый десяток лет, а результаты двух последних пятилеток в жизни Зузаны и Тибора достойны восхищения и даже зависти!

Мать вошла в переднюю. Напротив, у стеклянных дверей, выходящих на террасу, стоит ее дочь и разговаривает с людьми, которых мать пока не видит — они правее, за выступом, там, где легкая дачная мебель, столик, кресла…

Дочь, обернувшись, увидела мать.

— Мама, мама пришла! — воскликнула она, обращаясь к своим невидимым собеседникам, затем подошла к матери и потянула ее на солнышко. Тут она представила мать десятку незнакомых людей — незнакомых матери, но не Зузане с Тибором. Мать старалась запомнить, кто — кто, кто с кем, но все у нее сразу перепуталось, и в растерянности она поняла, что это ей не под силу; запомнила одну только пухленькую женщину, обесцвеченную блондинку, — среднюю сестру Тибора уж никак ни с кем не перепутаешь.

— Все собрались, пора, пожалуй, и в путь, — сказал Тибор, вопросительно взглянув на жену.

— Руженка с семейством ночевала на даче, Тибор отвез их вечером, — объяснила Зузана матери.

— А где Лацко? — спросила та, не увидев нигде внука.

— Он тоже там, — ответила дочь.

Тибор зашел в дом, вынес из чулана всевозможные корзинки и коробки — очевидно, припасы провианта для предстоящего званого обеда.

— Вот-вот съедутся туда и остальные гости. — Зузана обвела взглядом родственников. — Как бы не опоздать…

Помогли Тибору уложить вещи в машину — и отправились на лоно природы.

В дачном поселке у реки все-таки совсем другой мир. Во всяком случае, на первый взгляд. Прежнюю идиллию десятилетней давности, конечно, уже не найдешь, но иллюзия старых времен еще осталась. Тут тише, чем в городе, от воды веет влажный ветерок, поют птицы…

Давно прошли времена, когда эти места посещали лишь любители водного спорта да рыбаки! Скромные дощатые будочки рыболовов и невзрачные домишки пионеров дачной жизни безжалостно изгнаны с реки. Их место заняли более основательные строения — как, например, то, перед которым сейчас одна за другой останавливаются машины.

Все вышли, и дочь повела мать к тем, кто ночевал на даче, — пускай хоть немного освоится с ними прежде, чем начнут съезжаться совсем уж чужие люди.

Старшая сестра Тибора приехала с женатым сыном, невесткой и двумя их детьми, которые бегали теперь где-то у реки.

Тибор завел свою машину в гараж, чтобы освободить место перед дачей. Стоянка и так была довольно тесной.

— Теперь и я могу выпить! — весело сказал он, вернувшись, и вместе с другими тут же принялся за дело.

Потом он повел гостей осматривать дом. Ему было что показать — добротное каменное строение, прочно оштукатуренное, ни в чем не уступающее соседним.

Мать осталась одна — и этому она рада. Села во дворе на плетеный стульчик — отсюда ей видно зятя и всю процессию.

Сначала осмотрели гараж. Кроме машины, здесь разместилась и моторная лодка. Тибор, верно, предлагает покатать всех потом по реке. Женщины, конечно, пищат, что они в эту лодку не сядут, их мужья солидно помалкивают…

Гости выходят из гаража и идут к главному входу. Тут к ним присоединяется Зузана. Первый этаж осматривают, думает мать. Тут просторная комната с камином, кухня, обставленная всем, о чем только может мечтать женщина; заглядывают в ванную, туалет, кладовку. Поднимаются по деревянной лестнице на второй этаж. Восхищаются тремя спальнями со всеми удобствами, широким балконом, остроумно подвешенным в воздухе, с видом на голубую гладь, сверкающую внизу, в двадцати шагах от дома.

И вот уже опять все в саду, во дворе, или как там назвать это пространство перед домом, огражденное символическим заборчиком — местные власти возражали против высоких и плотных изгородей, которые кое-где было появились, но их пришлось снести, — заборчиком, ограждающим частное владение, в которое незваным вход строго воспрещен!

— У тебя здесь красиво. Правда! — похвалила брата средняя сестра. Побледнела ли она от зависти — мать не видит, та стоит к ней спиной.

— Тибинко, чтоб тебя! И на все это ты сумел накопить деньжат? — спросил кто-то.

— Накопить-то накопил, да этого мало! Сколько мы тут все наломались, даже Лацко. — Тибор поискал взглядом сына, но тот куда-то запропастился.

Потом спустились к реке. Уровень воды невысок, благодаря этому открылся широкий песчаный пляж, вид которого многих ошеломил.

— Вода холодная, выше по реке были дожди, — сказал Тибор.

— Фью-ю! — присвистнул кто-то.

— Настоящая Мальорка!

— Вот это да!

— Боже, какая же тут красота!

И так далее…

Позже, когда начали подъезжать машины с остальными гостями, мать ушла на кухню. Вскоре туда явилась Зузана. Вместе стали готовить холодные блюда, доставать посуду, приборы, разогревать то, что надо было разогреть.

Обед подали в третьем часу. Гостей набралось человек тридцать.

— Да еще некоторые извинились, что не могут приехать, — с некоторой досадой объяснила Зузана матери. — Но позже, к вечеру, приедут еще пять-шесть человек. — Тут она оживилась, даже подмигнула. — Самые важные…

Обед затянулся. Потом опять пили, беседовали, ударились в политику. Многое — а в особенности экономику — подвергли уничтожающей критике. Ратовали за бескомпромиссный твердый курс на предприятиях. В один голос утверждали, что давно бы следовало его взять, по крайней мере лет десять назад, а то и раньше!

Молодежь покинула поколение отцов и пошла к реке. Побродили по воде, кое-кто даже окунулся, но вода и вправду была холодной — такая уж пришла сверху, от Братиславы. Но на согретом мелком песке приятно было поваляться.

День убывал, убывали запасы вина и коньяка, но до конца мероприятия было еще далеко. В кладовке за кухней были припасены еще бутылки.

— Не разойдемся до утра! — выкрикивал Тибор. — До утра, до утра, до самого утра… — запел он.

Приехали и последние гости, привезли кого-то незваного, но хозяева и его встретили очень сердечно.

Снова что-то ели, снова пили. А солнце понемногу опускалось за холмы на венгерской стороне.

Общество разбилось на группки. Языки развязались, говорили уже все, что было на сердце.

Мать мыла посуду. В открытое настежь окно кухни доносились обрывки разговоров, музыка магнитофона, пение подвыпивших и даже отголоски первых ссор.

— Мама, оставь, завтра все приберем, — сказала Зузана, застав мать за мытьем посуды. — Пойдем к нам, ну пойдем, — уговаривала она, уже немного возбужденная ликером, с румянцем на все еще красивом лице.

— Немного осталось. Закончу и приду, — пообещала мать, отвоевав еще полчасика покоя от всех.

Настоящие дворцы — и тут, и в городе… Кто бы мог подумать, что ее Зузка так оперится! А сколько сегодня потрачено! Еды, питья, всяких дорогих напитков, фруктов, сладостей, боже мой, все это стоило кучу денег… Есть ли у них деньги на такой банкет или наодолжали? Ведь столько-то, поди, не зарабатывают. Министр и тот за такое короткое время не смог бы накопить столько добра…

Не дает покоя матери все увиденное. И то знакомое ощущение морозца, та дрожь по спине получили теперь какой-то другой оттенок — горечи, что ли… Нет, не так, что-то тут не так, говорит она себе. От восторженной гордости, которую она испытала утром в городе перед особняком дочери, остался только этот холодок и подавленность… Все у них есть, а глянь на них — вид такой, будто казни ждут, будто душит их какой-то кошмар! Не умеет нынешняя молодежь развлекаться, веселиться, как мы умели, думает мать. За кружкой пива, а то и без нее бывало нам весело, а они, гляди-ка, — где же настоящая радость? Разве это радость? Куда там! Настоящую радость сразу узнаешь, а у этих головы забиты другим, не умеют они наслаждаться маленькими человеческими радостями…

Во дворе хихикнули.

— Дерьмо, да еще какое! — донесся до кухни чешский говор.

— Тише, — проговорил другой голос.

— Да ведь он зарабатывает не больше трех с половиной! Что там говорить…

Опять кто-то засмеялся.

— Тише, — призвал к осторожности все тот же голос.

И опять все стихло.

Мать села в уголок возле электрической плиты, стала смотреть в окно.

Венгерский берег реки уже теряется в сумерках. И вербы на островке, что ближе к словацкой стороне, постепенно расплываются. Скоро стемнеет, думает она. И вдруг ее грудь сдавила внезапная глубокая печаль. Мать закрыла глаза, ей казалось: сердце вот-вот лопнет, разорвется на клочки… Потом давящее чувство отпустило, растеклось по всему телу. Это ей знакомо — знакомо по одиноким вечерам, это давно известная ей печаль старого человека, хотя там, дома, на Сиреневой улице, у нее какой-то иной оттенок…

— Где ты, мама, слышишь? Где ты? — послышался голос дочери. — Лацко, отнеси им пиво, раз им хочется, — бросила Зузка сыну, шедшему вслед за ней. — Мама, ты тут, что с тобой? — снова обратилась она к матери.

— Голова разболелась…

— Выйди на воздух, пройдет… Теперь тебя некому отвезти домой, все напились…

— Да и не надо.

— Хочешь, пойди ляг наверху. В маленькой комнате никто не спит, — предложила дочь.

— Может, пойду, только еще посижу, — ответила мать.

— Посиди во дворе, на воздухе.

— Тут воздуха тоже достаточно, — показала мать на открытое окно.

— Где ветчина, в холодильнике? Возьму-ка ее, — сказала Зузана и ушла.

Через минуту после ее ухода в кухню вошел Лацо. Молча сел в другой угол.

— Ты что, внучек? Тебе грустно?

Он не ответил.

— Тебе сегодня положено быть веселым…

Внук снова промолчал.

— Ведь все это в твою честь!

— В мою, — ухмыльнулся юноша.

— А как дела с институтом? — немного погодя спросила бабушка.

— Подали документы.

— Вот как… — бабушка задумалась. — Значит, на доктора решил учиться?

Лацо кивнул.

— И как думаешь, примут?

— Не знаю, — равнодушно ответил внук.

— Вот бы хорошо. — Она с любовью посмотрела на Лацко.

— Гм, — хмыкнул он.

— Дай бог, чтоб тебя приняли, — тихим голосом сказала бабушка. — Что-то плохо себя чувствую, не знаю, что это со мной… Лучше бы мне дома быть. Да как теперь отсюда выберешься? Все напились… О-хо-хо, пойду, пожалуй, лягу наверху.

— Напились! Это точно, — согласился внук.

Помолчали.

— Послушай, бабушка! Давай улизнем, — предложил вдруг Лацо.

— Как это?

— Дойдем до шоссе, всего пять минут. На автобусную остановку. Пойдем! В девять есть автобус в город, еще успеем… Пошли, а?

— Ты серьезно? — оживилась она.

— Бери свои вещи.

— Надо проститься, а то неприлично…

— Да ты знаешь, что тогда будет? — Внук посмотрел на нее с упреком. — Застрянем тут…

— Они встревожатся… — колебалась еще бабушка.

— А я напишу им, оставлю записку на столе, — решил Лацо и эту проблему. — Нет, не тут, надо через гараж. — Он потянул бабушку к заднему выходу.

Незамеченными они выскользнули из дому, прошли через «опасную» зону. Скрывшись за кустами акации, зашагали смелее.

Вниз по реке плыло освещенное пассажирское судно, на речной глади мерцало множество огоньков. На палубе оркестр играл танго. Как в старые времена…

Перевод со словацкого Н. Аросьевой.