Из дневника следователя В. А. Сорокина

28 августа 2000 года

Убитых в доме оказалось трое, а не один, как утверждал Чебыкин, позвонивший нам из Красного Яра. Первый лежал сразу при входе. Его лицо было изрублено до такой степени, что походило на бесформенный кусок мяса. Только по удостоверению в кармане мы определили, что тело принадлежит члену Совета директоров фармацевтического акционерного общества «Симбир-Фарм» С.В. Клокину. По данным экспертов, пострадавший получил пять ударов топором: три по лицу и два по темени. Кроме того, у убитого перебит позвоночник в области поясницы. В карманах жертвы найдено пятнадцать тысяч долларов.

В гостиной за столом в сидячем положении обнаружены ещё двое. У них проломлены черепа. Они получили по одному, но очень сильному удару, вероятно, тем же орудием. Смерть у обоих наступила мгновенно. По всей видимости, преступник был в состоянии аффекта.

Один из трупов принадлежал хозяину дома, главе фармацевтической фирмы «Симбир-Фарм» А. П. Рогову, второй — его водителю Л. Н. Петрову. Правая рука Рогова сжимала газовый «вальтер» с передернутым затвором и взведенным курком. Одна рука водителя держала рюмку, другая вилку с нанизанным огурцом. На столе стояли три початые бутылки водки. При осмотре трупов в карманах председателя АО было обнаружено восемнадцать тысяч долларов, у водителя — десять тысяч долларов. Кроме того, у Рогова в нагрудном кармане рубашки мы нашли алмазное колье и золотые серьги с рубинами.

Все трое погибли в состоянии сильного алкогольного опьянения. По предварительным данным судмедэксперта, в этот день они выпили почти по литру каждый. Под столом было найдено пять пустых бутылок из-под водки. По словам Чебыкина, пьянка началась сразу же после их приезда. А приехали они в начале одиннадцатого.

Орудие преступления обнаружено не было. Также не были обнаружены отпечатки пальцев преступника. Обе двери, ведущие в дом, убийца открыл ногами, обутыми в кроссовки сорок второго размера. Следы тех же кроссовок были найдены на крыльце и в гостиной. По ним можно судить, что убийца действовал в одиночку. Предполагаю, что он был знаком с хозяином особняка.

По следам обуви преступника можно восстановить приблизительную картину происшествия. Немаловажно, что его появление в доме Рогова никого из присутствующих не всполошило. Во всяком случае, при виде его водитель спокойно подцепил вилкой огурец и собирался опрокинуть очередную рюмку. То же самое, очевидно, намеревался сделать и член Совета директоров. Но неожиданный гость завел разговор, который заставил хозяина дома достать «вальтер» и передернуть затвор. Двое других оставались невозмутимыми, что свидетельствует о том, что у преступника в этот момент не было в руках топора. Он его достал потом: либо из сумки, либо из-под куртки, но уже после того, как Рогов передернул затвор «вальтера».

Преступник ударил Рогова сразу же после того, как тот взвел курок. В ту же минуту, не дав опомниться, он ударил и водителя. Клокин, судя по всему, бросился бежать, но у самого выхода убийце удалось каким-то образом сбить его с ног. Скорее всего, он метнул в убегающего топор, причем с такой силой, что сразу перебил позвоночник. Остальные пять ударов в лицо и темя убийца нанес уже после того, как жертва упала на пол. На все это ушло не более пяти минут. После чего убийца положил топор в сумку, перешагнул через труп, наступив на кровь изрубленного им Клокина, и скрылся. Его следы затерялись в траве. Не было обнаружено никаких следов и за пределами двора. Приехал ли он на своей машине, на такси или пришел пешком — выяснить не удалось.

Убийства, по данным экспертов, были совершены между семнадцатью и семнадцатью тридцатью. На место происшествия мы прибыли в половине восьмого. Милиция ищет человека среднего роста, в кроссовках сорок второго размера со следами крови на одежде.

Как уже было сказано, смерть Рогова и Петрова наступила мгновенно. Клокин скончался после пятого удара в темя, раскрошившего его череп на шестнадцать кусков. Соседи ничего не слышали, но именно в это время, между семнадцатью и семнадцатью тридцатью, они ощутили специфический запах гари, исходивший с участка Рогова.

В саду около мусорной кучи было найдено кострище с горкой пепла, на котором лежала полуобгоревшая пластмассовая канистра из-под бензина. Не исключено, что преступник, прежде чем покинуть место преступления, что-то сжег. Причем первоначально он жечь ничего не планировал. На канистру с бензином убийца наткнулся случайно. По мнению экспертов, был сожжен большой кусок поролона. Также в пепле обнаружены клубок тонких проводов и расплавленные части от полуторавольтовой батарейки. Подробности — после лабораторного анализа. Лично я не уверен, что это имеет отношение к убийствам.

 

1

Сегодня понедельник, двадцать восьмое августа двухтысячного года. На часах половина одиннадцатого. За окном уже темно и видны звезды. Впервые в жизни я вижу за окном звезды. До этого в ночном стекле я замечал лишь свой унылый силуэт, склонившийся над настольной лампой. Но не об этом речь. Дело в том, что моя жалкая сущность впервые в жизни ощутила потребность в писании дневника. Если бы я не сгубил душу или сгубил её хотя бы наполовину, тогда бы я бросился на колени перед иконой просить о прощении грехов. Но я не настолько глуп, чтобы не понимать, что мои грехи не входят в категорию прощаемых.

Итак, «я не преследую цель оправдать себя ни перед Господом, ни перед людьми». Так я записал в дневнике. Второе: «Я не хотел бы, чтобы мои записки кто-нибудь прочел». Когда я почувствую, что мне приходит конец, я постараюсь их уничтожить. Третье: «Несмотря ни на что, я снова начал осознавать себя. Я как будто заново родился. Точнее, наконец проснулся!» Вот же черт!

Это случилось в ванной, когда я в одежде и обуви стоял под ледяным душем. Я отметил, что сегодня утром уже стоял под этим душем, но это был не я. Вернее, я наполовину. Точнее сказать, я полуспящий. И вот теперь пробудился. А до этого я чувствовал, как мне молотят по щекам. Я ещё подумал, что пробуждение в этом мире всегда происходит через какие-то шлепки.

Кстати, от кого-то я слышал, что чем полнее пробужден человек, тем он больше помнит из собственного детства. Толстой, к примеру, помнил, как его пеленали. Я же помню, как меня отпускали на Землю. Можете не верить. Это ровным счетом ничего не меняет ни во мне, ни в устройстве этого скучного мира.

Как сейчас, себя вижу в каком-то сумрачном, густо населенном месте. Не могу сказать, что это за место и кем оно было населено, но даю голову на отсечение, что оно существует и по сей день и что все, о чем я рассказываю, происходило до моего рождения. Наиболее характерные ощущения, оставшиеся в памяти, — тоска, безлюбовье и вечное отсутствие света. Сзади смутно вырисовывался темный барак, коридоры которого уходили глубоко вниз. Меня вызвал на поверхность какой-то старичок в холщовой рубахе, выпущенной поверх льняных портков. Он хмуро приблизился и как-то очень просто и буднично произнес:

— Собирайся, пойдешь на Землю.

— Кто? Я?

— Ну не я же.

— Вы это серьезно?

— Серьезнее некуда.

— Вот же черт! Учитель! Как я счастлив!

— Не поминай черта всуе!

— Вы отпускаете меня с миссией?

— Отпускаю в последний раз.

— А дальше?

— Много будешь знать — скоро состаришься.

— Значит, я доживу до старости?

— Если не убьют.

— Что вы такое говорите, учитель? Неужели там убивают?

— Случается. Иногда даже топорами.

«Как же там все беспросветно, — подумал я, но вскоре прогнал эту мысль прочь. — Пустяки! Любой беспросвет можно скрасить любовью…»

И в ту же минуту из барака выпорхнула встревоженная девушка, той самой первозданной красоты, к которой всегда стремилась моя душа. Она ласково и трепетно обняла меня, и мою сущность обволокло сладкой истомой. Это была она. Но, боже мой, почему я об этом догадался только сейчас? Тогда бы моя жизнь не закончилась так глупо! Однако даже она не заронила во мне ни капли сомнения в необходимости командировки на Землю. Старик, отведя глаза, треснувшим голосом прошамкал:

— Она останется здесь. Учти. Ты будешь искать её и не найдешь, а похожие на неё будут приносить тебе только страдания…

Страдания? Какой вздор! Страдания — выдумки непросветленных людей. К тому же физические страдания — это ничто по сравнению с вечными сумерками и безлюбовью…

Однако, черт возьми! Кто так остервенело хлещет меня по щекам? Пришлось сделать усилие, чтобы поднять веки, и я почувствовал неимоверную тяжесть на сердце и бессмысленный шум в ушах. Я открыл глаза и сквозь туман увидел испуганную соседку, тормошившую меня за ворот. С ней было ещё двое: дядя Коля, старший по дому, и дворник (не знаю, как зовут). Окна и двери были открыты настежь. Шевелюру мою шевелил сквозняк.

— Ну, слава богу, ожил! — облегченно вздохнула соседка. — Мы думали, вам конец. Даже «скорую» вызвали.

— Что случилось, Марья Ивановна? — удивился я, с трудом отлепляя чугунную башку от мягкой спинки кресла.

— Это вас нужно спросить, что случилось! — ответила Марья Ивановна сердито. — Вы чуть не взорвали весь дом. Ладно вот Николай Петрович сразу почувствовал запах газа. Ему скажите спасибо! Это просто чудо, что ваша дверь оказалась не запертой. А то мы уже приготовились ломать. А если бы кто-нибудь зашел с сигаретой в подъезд?! Все — кранты! Разнесло бы к чертовой матери, как в Бийске. Как же вы так, Саша? От вас вроде не пахнет.

Пришлось сделать изумленные глаза и кинуть взор на газовую плиту. Голова продолжала гудеть.

— Извините, Марья Ивановна. Я только что приехал из командировки. Не думайте, что я пьян. Я просто устал как собака. Поставил на плиту кофеварку и сам не помню, как отрубился…

Убежавший кофе, заливший конфорку, красноречиво свидетельствовал об искренности моих слов. Старший по дому укоризненно покачал головой и нравоучительно изрек, что лучше бы я напился, тогда возможно бы ничего не произошло, поскольку алкоголь прочищает мозги. Пришлось долго извиняться, оправдываться и обещать, что впредь буду широко пользоваться его советом. Еще немного постыдив, делегация направилась к выходу. Но, прежде чем исчезнуть окончательно, Марья Ивановна трижды обернулась и трижды напомнила, что своим нюхом спасла мне жизнь. Я трижды поблагодарил её за нюх и, наконец, захлопнул за ними дверь.

После того как они ушли, я поплелся в ванную, стараясь не глядеть в комнату, где у окна ещё стояло её кресло. От кресла нужно избавиться как можно скорее. Оно, купленное когда-то в самом дорогом антикварном магазине, красноречиво свидетельствовало о моем падении.

Признаюсь, я слукавил. Конечно, я не помню, что было до моего рождения. Тот старик в холщовой рубахе и девушка, выпорхнувшая из барака, приснились мне после развода с моей первой женой. Но это не был сон. Это было воспоминание. Только сейчас начинаю соображать, зачем оно мне было ниспослано. Я даже вспомнил слова старика относительно моей первой жены.

— Что, не понравилось? — произнес он ворчливо, больше с равнодушием, нежели с укором. — А ведь я предупреждал, что ты не будешь счастлив…

После этого он поведал что-то важное. То самое, ради чего и ниспослали мне этот сон. Но я не принял его слова всерьез и поэтому все забыл.

Я встал под холодный душ и вот тогда-то вдруг и понял, что утром под ним стоял совсем другой человек, хотя и в моем обличье. Я ощупал себя, затем внимательно вгляделся в зеркало и увидел, что стою в одежде и кроссовках. Совсем спятил. В груди защемило так сильно, что я чуть не свалился на пол. Неужели я опять стал тем, кем был девятнадцать лет назад?

Девятнадцать лет назад мне было двадцать четыре. Я знал о жизни все, был спокоен, улыбчив, мудр, а главное, абсолютно уверен в себе. Я четко осознавал, кто есть я и для чего был спущен на Землю. Именно тогда мне в руки попался этот чертов философ Юнг. Он предлагал написать пять пунктов, по которым я никогда не смогу скатится в Тартар, будучи уверенным в себе. Почти не раздумывая, я написал: «1. Я никогда не смогу убить человека. 2. Я никогда не смогу покончить жизнь самоубийством. 3. Я никогда не попаду в тюрьму. 4. Я никогда не стану жертвой страстей. 5. Я никогда всерьез не вживусь в этот мир, ибо он — всего лишь мираж».

 

2

«Ибо он всего лишь мираж!» — с улыбкой повторял я, видя, как окружающие все более прирастают плотью к этой презренной материи. Но если бы только плотью. Они врастают в неё всей своей бессмертной сущностью. Неужели никто не видит, что жизнь в материи ничтожна и коротка, а сама материя не более чем песок? Можно ли всерьез вживаться в то, что лишь течет и сыплется?

Человеческую жизнь я всегда представлял в виде разового выезда на пляж. Привезли, скажем, к морю отдыхающих. Самые умные бросились резвиться, купаться и загорать. Самые глупые принялись занимать и огораживать участки, объявляя их своей собственностью. Весь день их прошел в недовольстве и тяжбах с соседями. Возможно, к вечеру кому-то из них и удалось доказать свое право на жалкий клочок территории на берегу, но уже пора уезжать. И самыми счастливыми оказались те, кто не терял времени на дележку песка, которого везде навалом, а наслаждался солнцем, морем и свободой. Вся человеческая история — это бессмысленная дележка песка.

Мог ли я при таком отношении к жизни когда-нибудь всерьез вжиться в этот мир? Никогда! Однако вжился. И вжился с кровью. И все из-за этой мерзавки Галатеи.

Но если быть справедливым до конца, нельзя не сказать, что мое падение началось задолго до Галатеи. К нему меня шаг за шагом подталкивали две молодые женщины. А этих двух особ, из-за которых и пошла вся моя жизнь наперекосяк, породила смертельная тоска.

«Знаете ли вы, что такое смертельная тоска? — спросил я в дневнике, обратившись неизвестно к кому. — Если не знаете — вы счастливейший из смертных». Насколько мне известно, она посещает не каждого. Безусловно, это привилегия художников, но опять-таки не всех, а тех, которые растрачивают свое время по пустякам.

Тоска накатывает ночью, особенно после пустого бестолкового дня. Она обволакивает чем-то вязким и зеленым и начинает нашептывать, что жизнь не бесконечна и ты в ней не вечен, а за гробом такая пустота. А ты, скорее, случайность под этим небом, апофеоз генетических ошибок, и как ты ни молод сейчас, все равно тебя не минует острая коса смерти.

И вот уже представляешь себя на белой простыне под тусклой лампочкой в кругу плачущих родных. За окошком черно, на душе черно, черно в углах твоей квартиры, в глазах близких и во всех развешанных над тобой картинах, составлявших некогда смысл твоего существования. И куда бы ты ни кинул взгляд в ту отвратительную минуту, отовсюду на тебя надвигается густая бездонная чернота. И вдруг прямо на глазах начинают чернеть ногти рук, замогильно леденеть ноги, потом мучительные судороги, и, наконец, кульминационный момент, когда язык (независимо от того, сколько ты трепал им в этой жизни) проваливается и затыкает глотку. В глазах чернеет окончательно, и не просто окончательно, а — на вечные времена. И ты с тоской осознаешь, что через мгновение станешь роскошным кормом для червей, а этот мир как жил своей суетливой, торопливой, может быть, скучной, но все-таки солнечной жизнью, так и останется жить, и ничто в нем не изменится с твоим исчезновением…

Теперь я понимаю, что подобное нисходило ко мне как предупреждение за пассивность и лень. У каждого свой путь к спасению души. Мой — заключался в картинах. «Но ты транжиришь время, художник, а с ним рискуешь потерять бессмертие» — вот что не удалось мне услышать тогда. Ведь самое ценное и есть в этой жизни время, отпущенное нам для совершенствования. И мастер мой не уставал повторять: «Не теряйте времени — творите! Не всем дано право творить. Вы это право заслужили прошлыми жизнями».

Но и без его наставлений я знал, что божью искру, не подкрепленную трудом, ждет та же участь, что и костер, в который забыли подложить дров. И я трудился. Я трудился дни и ночи. Боже, как добросовестно я трудился! И энергии было достаточно, и фантазии — хоть отбавляй.

Но что случилось на двадцать втором году моей жизни? Меня заметили. Меня назвали гением. Мне стали авансом возносить хвалы. Нет-нет, я не заболел звездной болезнью, как последний провинциальный идиот, а скажем мягко: «слегка прихворнул». И этого было достаточно, чтобы чуть-чуть облениться и свысока взглянуть на своего собрата по кисти. Словом, я «дал слабинку», и расплата не замедлила.

«Что в жизни настигает неотвратимо — так это расплата за высокомерие», — записал я в дневнике, и в прихожей раздался звонок.

«Это уже излишне, — усмехнулся я. — Квартира открыта чуть ли ни настежь». Я прошлепал в коридор и распахнул дверь. Передо мной стояла необъятных размеров медсестра, а из-за её плеч выглядывали два угрюмых санитара с носилками.

— Вы вызывали «скорую»? — спросила она.

— Нет, — ответил я кротко.

Сестра подозрительно вгляделась сначала в меня, затем в пространство за моей спиной, наконец, остановила долгий взгляд на выбитом замке.

— Эта квартира восемь?

— Восемь, — подтвердил я.

— Здесь отравились газом?

Пришлось сделать круглые глаза и театрально втянуть голову в плечи.

— Вас дезинформировали. Здесь никто не отравлялся.

Медсестра повела носом и снова подозрительно посмотрела на раскуроченный замок в двери.

— Странно, — произнесла она с раздражением. — «Неотложку» вызвала некая Мария Ивановна.

— Впервые о такой слышу, — развел я руками, невольно косясь на соседскую дверь. Не дай бог, сейчас выйдет…

Но она, слава богу, не вышла. И бригада «скорой помощи», ворча и проклиная все на свете, отправилась восвояси, на ходу обещая, что в этот дом они больше ни ногой.

После того как дверь подъезда захлопнулась, я полез в шкаф, достал гвозди, молоток и стамеску. Нужно же наконец починить этот чертов замок. Дверь, судя по всему, была выбита одним пинком. Замок почти не пострадал, если не считать легкого изгиба язычка. В основном пострадала скоба, да ещё косяк, от которого отлетела внушительная щепка.

Скобу я выправил двумя ударами молотка, язычок одним. Щепку от косяка приложил к прежнему месту и забил гвоздями. Через десять минут замок был восстановлен. Мне всегда без труда удавались хозяйственные работы. Быт меня не напрягал. Восстановив замок, я положил инструмент на место и зашел в комнату. Увидев пустое кресло, я застонал и снова поспешил на кухню. Ничего не поделаешь. Придется спать на кухонном диване. Раскрытая тетрадь под включенной настольной лампой по-прежнему лежала на столе. На чем я остановился? Ах да: на смертельной тоске.

Тогда в юности я неправильно истолковал нисходящую на меня тоску. Я перепутал её с одиночеством. Хотя только в одиночестве человек и способен по-настоящему творить. Не зря же Бог разрушил Вавилонскую башню, ибо не захотел принять коллективного творчества. И если сегодня спросить, откуда у меня взялась Алиса, семнадцатилетняя длинноногая акселератка, не лишенная некоторых прелестей, я могу ответить точно: её породило одиночество.

Мне стукнуло двадцать четыре, когда мы с ней столкнулись на выставке одного новоявленного авангардиста. Сейчас затрудняюсь сказать, понравилась ли она мне в тот вечер. Тем не менее из Дома художника мы вышли вместе и побрели по сумрачному городу, беседуя о новых течениях в живописи, в которой она была абсолютной дилетанткой. Скорее всего, в ней что-то было, если за столько лет, перевидав множество красивых натурщиц, я решился пригласить в гости именно её, а возможно, так распорядилась судьба. Впрочем, в судьбу я тогда не верил. Точнее, верил, но не придавал ей большого значения…

Все! Хватит. Пора спать. Завтра с утра на работу.

Я, не раздеваясь, лег на маленький диванчик, на котором можно было поместиться только в скрюченной позе, и потушил настольную лампу. Хлобыстнуть, что ли, стакан водки, чтобы заснуть? Уже половина второго…

 

3

В тот вечер было так же душно и серо, как сегодня. Мы бодро топали по затихающему городу в мою однокомнатную «хрущевку», и я распылялся крылатыми притчами своего учителя о творческом расцвете гения. По его словам, расцвет художника приходится на возраст от тридцати двух до тридцати восьми лет. «И если в этот промежуток времени ничего не создашь, — добавлял я, — то в сорок, милая, ловить уже нечего. Если бы Гоген ушел из дома не в тридцать пять, а четырьмя годами позже, то мир бы уже никогда не увидел его великолепных картин».

Она слушала и кивала. Кивала и ни черта не понимала. Но все равно кивала, и я не мог определить: нравится мне такое послушное согласие или наоборот? В тот вечер на меня напало небывалое красноречие. А почему бы не потрепаться после стольких лет молчания у мольберта. До начала моего творческого расцвета оставалось целых восемь лет, а до возраста Гогена одиннадцать. За это время можно нарастить такую технику, какая и не снилась Рафаэлю. А техника — фундамент любого дома. Что касается фантазий и способностей ухватить образ — их отсутствием я не страдал никогда.

В тот вечер я сам поражался своему красноречию. Возможно, что в прошлой жизни я был ритором. Я заявлял, что выше искусства может быть только искусство. Я крыл последними словами Гегеля, который утверждал, что философия несомненно важнее искусства. Но философия находится всего лишь на плебейски умозрительном уровне, потому что требует слов, а там, за облаками, восприятие происходит через символы и образы, на которые открывает глаза прекрасное. Я наголову разбил Гете, полагавшего, что религия значительно выше искусства. Но к религии допускаются все, а к искусству избранные. «Ведь быть талантливым — значит понять те законы, по которым творился этот мир, — кричал я на всю улицу, — а быть гением значит творить собственные законы!»

Кажется, я прошелся ещё по Аристотелю, Дидро и Шеллингу. И, разумеется, всех их смешал с бульварной пылью. Зато обласкал старика Канта, который, как и я, полагал, что гении существуют только в искусстве. Закончил я все это выводом, что выше художников могут быть только боги. Но и подобная наглость не возмутила мою собеседницу. Она так же послушно кивнула, и после этого я замолчал надолго.

Однако у самого подъезда, когда я предложил ей послушать Вивальди, голос мой как-то странно дрогнул, и она не могла не догадаться, что Вивальди — всего лишь гнусный повод, чтобы заманить её в дом. Она так же послушно кивнула и жеманно отвела глаза.

Пожалуй, не нужно было приплетать сюда Вивальди. Зачем великих впутывать в свои мелкие похотливые делишки? Между низменным и высоким всегда должна стоять четкая и жесткая граница. Теперь я это понимаю. А понимал ли тогда? Честно говоря, не помню, но зато на всю жизнь запомнил, как екнуло в груди сердце, когда мы переступили порог моего жилища. Почему-то стало грустно, и я весь вечер не мог понять причину этой грусти.

Я ставил Корелли, Вивальди, Телемана, и она слушала с завидным вниманием. Я показывал свои работы, и она закатывала глаза. Я выбалтывал свои замыслы, о которых не рассказывал даже мастеру, — что мечтаю научиться рисовать во сне и тем самым пойти дальше тех итальяшек, царапающих что-то в подобном жанре. Ведь они воспроизводят всего лишь клочки воспоминаний из своих ночных блужданий. Я же собираюсь писать точную потустороннюю явь. Она распахивала ресницы и долго с изумлением смотрела в глаза.

Тоскливо играла скрипка Вивальди, и сердце сжималось от новой непонятной печали. И я не мог не уловить в своем любимом концерте для скрипки с оркестром какие-то нотки обволакивающей безысходности. Мы пили не очень хорошее вино и заедали не очень дорогими конфетами. А за окном темнело. Проигрыватель продолжал пилить, и я томился ожиданием той минуты, когда она запросится домой. Спохватись она вовремя, я с готовностью проводил бы её на любую окраину города и, возможно, никогда бы уже больше с ней не встретился. От этой мысли мое сердце щемит и по затылку бегут мурашки. Ведь тогда бы моя жизнь потекла совсем по иному руслу. Но она продолжала кивать и закатывать глаза, будто совсем забыла о тикающих над головой часах. А после одиннадцати из нашего района не выберешься, а стрелки между тем крались к двенадцати. Черт! Как невыносимо тоскливо пиликала скрипка моего Антонио. И диван у меня всего один…

Она встрепенулась только в половине первого. Она не заставила себя долго упрашивать. Она странно и застенчиво посмотрела в глаза, затем попросила ночную рубашку…

Прокурору области

ст. советнику юстиции Л. Г. Уханову

После отъезда следователя Сорокина мы продолжили обследование места происшествия. В доме мы обнаружили следы тех же кроссовок (сорок второго размера) около дивана, стоящего в гостиной в трех метрах от стола. Преступник, изрубив в дверях Клокина, не сразу вышел из дому, а сначала проследовал к дивану и уже после этого покинул дом. Больше его следов в доме не обнаружено. На второй этаж преступник не поднимался. Там, в спальне за картиной, мы нашли замурованный в стену сейф. В нем лежало наличными четыреста пятьдесят тысяч рублей.

Пятна бурого цвета, похожие на кровь, обнаружены в гостиной на полу в двух метрах от Клокина. Вероятно, это кровь с топора. Зарубив хозяина и водителя, убийца метнул топор в спину убегающему Клокину, о чем свидетельствует пятно, скорее всего — от крови на его куртке в области поясницы. Топор упал на пол в двух метрах от жертвы. Убийца добил Клокина и спрятал топор в сумку, которая, видимо, все это время висела у него на плече. Если бы он сунул топор за пояс или продолжал держать в руках, то на пол непременно бы накапала кровь.

По направлению его следов на крыльце мы определили, что он направился не на улицу, а в глубину двора к мусорной куче. Канистра бензина стояла около джипа хозяина, как раз на пути его следования к кострищу. Однако следов кроссовок у кострища обнаружить не удалось из-за густой травы.

Мы вернулись в дом и тщательно обследовали диван. Покрывало было смято и пахло парфюмерией. Когда мы сдвинули диван с места, неожиданно обнаружили под ним бронированную дверь с внутренним замком. Дверь была замаскирована под паркет и не сразу бросалась в глаза. Замок был гаражным. Нам удалось открыть его и проникнуть внутрь, в подвал, три метра в высоту, три в длину и два в ширину. Он был совершенно пустым и почти весь (включая потолок), выложен белым кафелем. Пол из цельного листа нержавеющей стали. В середине пола дыра диаметром в десять сантиметров, видимо для стока. В стену вмонтирован водопроводный кран. Судя по пыли, в подвал не входили более пяти лет, а может быть, и больше. Подвал напоминает патологоанатомическую лабораторию.

Судмедэксперт считает, что убийца либо мясник, либо патологоанатом. Два удара — и две черепушки пополам. Это под силу не каждому. На третьем он, видимо, выместил свою злобу.

P.S. С правой стороны дома находится основной подвал, площадью около тридцати квадратных метров. Он почти пустой, если не считать четырех мешков с цементом, двух бочек и нескольких лопат. Однако с левой стороны от входа мы обнаружили железную дверь с бетонным покрытием. Покрытие явно служило маскировкой. Нам удалось открыть дверь и проникнуть внутрь. Оказалось, это кладовка площадью около десяти квадратных метров. В ней обнаружен льняной мешок с трикотажными изделиями. Впрочем, вряд ли это имеет отношение к убийству.

Начальник экспертного отдела

советник юстиции А. В. Звонарев

29 августа 2000 года

 

4

На следующий день я проснулся с неимоверно тяжелой головой. Черепушка раскалывалась. Я вышел из сна, точно выполз из глухого погреба с потайной дверью. Никогда ещё утро не было для меня таким беспросветным. Даже мир снов отвернулся от меня, потому что в эту ночь мне не снилось ничего.

Я механически сполз с дивана и поплелся в ванную, стараясь не смотреть в зал, где стояло это ужасное кресло. Встав под душ, я начал раздумывать над тем, какой найти повод, чтобы не пойти на работу. Вчера я нарисовался довольно основательно, а значит, все уже знают, что я приехал. Ничего не поделаешь: как говорится, нужно продолжать жить.

Также на автопилоте я поджарил яичницу, проглотил её без всякого аппетита и вышел из квартиры. На лестнице мне попался дядя Коля, старший по дому. Он взглянул на меня не очень доброжелательно и спрятал руку в карман.

— Сегодня газ не оставили? — спросил он хмуро.

— Ну что вы, дядя Коля.

— Смотрите, а то отключу.

Я собрался было выйти из подъезда, но внезапно вспомнил о кресле.

— Вам не нужно кресло на дачу? Бесплатно!

— Что за кресло? — заинтересовался дядя Коля.

— Старинное, красивое, крепкое. По-моему, даже из красного дерева.

Старший по дому изменился в лице.

— А вам оно не нужно, что ли?

— Абсолютно! Если у вас есть время, то я готов вернуться и показать. Понравится, можете сразу и забрать.

Мы поднялись с ним на мой этаж, вошли в квартиру, и я указал пальцем на эту антикварную прелесть из княжеской усадьбы, как заверяли в комиссионке. Дядя Коля долго с недоверием вглядывался в обшивку, щупал ножки, цокал языком и без конца переспрашивал, намерен ли я отдать эту рухлядь бесплатно или все-таки дать на бутылку?

— Да берите, берите, какая к черту бутылка! — поморщился я, стараясь не глядеть на кресло. — Оно совершенно не вписывается в мой интерьер.

Старший по дому одобрительно кивнул, поразмыслил, чмокнул губами и, наконец, по-хозяйски вцепился в резные ручки под бордовым бархатом. Когда он вынес его на площадку, я вздохнул с облегчением. После чего мне ещё минут пять пришлось стоять у окна, чтобы дать дяде Коле время спуститься с креслом на первый этаж. И только после этого я отправился на работу.

Я пришел с опозданием на десять минут, но, едва переступил порог, ко мне сразу же метнулись испуганные сотрудники.

— Слышали новость?

— Нет. А в чем дело?

Глаза секретарши, казалось, сейчас лопнут от ужаса. Она наклонилась к моему уху и прошептала:

— Нашего шефа вчера зарубили топором. Прямо у него на даче. А вместе с ним Леню, водителя, и Клокина…

— Клокина? — вздрогнул я. — И тоже топором?

— Всех троих топором. А Клокина порубали чуть ли не на кусочки.

— Не может быть, — пробормотал я, почувствовав головокружение.

На лице секретарши отразилось удовлетворение. С минуту я молчал, глядя в её распахнутые глазищи, наконец, сглотнув слюну, выдавил из себя:

— Откуда такие сведения?

— От милиции. Они с утра уже были. И сегодня ещё будут нас допрашивать. Составили список работников фирмы и велели начальству всех впускать и никого не выпускать.

— Какому начальству, если всех порубали? — пробормотал я и потопал в отдел.

В отделе никого не было. Как оказалось, все сотрудники отправились в зал заседания. Прошел слух, что именно там милиция начнет допрашивать работников фирмы. Пока же следователь отправился опрашивать родственников пострадавших.

Я подошел к столу, включил компьютер, чтобы написать отчет о командировке, но махнул рукой и отправился в зал. На мой приход никто внимания не обратил. Только спросили вместо приветствия, известно ли мне, что произошло. Я молча кивнул и сел в кресло, а мои коллеги продолжали взволнованно обсуждать событие.

— Это явно дело рук красногорцев, — убежденно жестикулировал всезнающий Сабитов, начальник отдела по сбыту. И все с ним соглашались. Один только юрист Захаров скептически пожимал плечами.

— Но зачем? Деньги же им вернули?

— Много ты знаешь в своем юридическом отделе! — багровел Сабитов. Вернули, да не вернули! К рукам Рогова уж если что прилипнет, то хрен когда отлипнет. Сейчас он тебе и перевел! Держи карман шире!

— Я лично убедил Рогова перевести все в полном объеме, и шеф согласился, — пожимал плечами юрист. — Насколько мне известно, шеф в этот же день подписал «платежку» на полтора миллиона. Вот Анна Петровна не даст соврать.

Все устремили взоры на главного бухгалтера, которая почему-то забилась в угол и, насупившись, уставилась в пол. Она растерянно осмотрела всех присутствующих и как-то суетливо и очень неопределенно кивнула.

— Так были деньги переведены в Красногорск или нет? — сдвинул брови Сабитов.

Бухгалтерша снова обвела присутствующих растерянными глазами, после чего её испуганный взгляд остановился на Сабитове.

— Это не ваше дело, — ответила она скороговоркой. — Ваше дело заниматься сбытом, а не лезть в финансовые дела. Вот, пожалуйста, идите и занимайтесь. В этом месяце вы недобрали сорок три процента от запланированного. А кто и за что убил нашего шефа, с этим разберется милиция.

Тут все возмущенно загалдели: одни встали на сторону Сабитова, другие на сторону Лебедкиной. Убийство начальства не могло не волновать моих коллег. Ведь решалась судьба не только фирмы, но и её сотрудников. Единственный, кто не участвовал в споре, это Гена Козлов. Он стоял у окна со скрещенными руками и смотрел на улицу. А ведь, пожалуй, он единственный, кто мог бы внести в это дело некоторую ясность. Но так уж принято: несущий истину более молчалив, чем несущий всякий вздор.

 

5

«Готовы ли вы говорить правду, только правду и ничего, кроме правды?» — сурово спросил меня мой внутренний голос, когда выкрикнули мою фамилию. «Да! — мысленно воскликнул я. — Лгут из трусости, или из боязни потерять дорогое. Мне бояться нечего. Я уже все потерял. Единственное, что у меня осталась, — эта сама жизнь, которой я больше не дорожу».

Именно с мыслями быть искренним я переступил порог кабинета нашего покойного шефа Рогова, в который по очереди приглашал нас следователь прокуратуры. На пороге я столкнулся с Козловым. Мы встретились с ним взглядами, и он едва заметно усмехнулся. Я скорчил презрительную гримасу и вошел в кабинет.

За столом Рогова сидел белобрысый парнишка в очках лет двадцати семи, похожий на Шурика из «Кавказской пленницы». О нем я был наслышан, как о самом крутом следователе в нашей области. По виду не скажешь. Он кивнул мне на стул и первый протянул руку.

— Сорокин Валерий Александрович. Прошу.

— Ветлицкий Александр Викторович, начальник отдела планирования, ответил я, неохотно тряхнув его кисть.

Он не очень долго всматривался в мою физиономию и как-то сразу по-деловому принялся сыпать вопросами. Еще не успев расположиться на предложенном стуле, я безошибочно угадал, что моя персона не представляет для него интереса.

— В каких отношениях вы были с Роговым? — спросил он скороговоркой.

— Можно сказать, ни в каких, — ответил я. — Во всяком случае, в дружеских не был. Отношения у нас были чисто деловые…

— Тогда почему, когда на него «наехал» рэкет, он побежал искать защиты у вас? — сощурил глаза следователь.

— Наверное, потому, что никакому рэкету не взбредет в голову искать Рогова у меня, — ответил я, пожав плечами. — Думаю, именно этими соображениями он руководствовался, когда отправлялся ко мне. На самом деле, его ко мне послало провидение. Он мой злой рок. Не зря же его фамилия Рогов.

Откровение насчет рока и провидения не понравилось следователю. Он пристально взглянул мне в глаза, пытаясь выявить, не насмехаюсь ли я над ним. Ничего не определив, следователь явно занервничал. Он сделался чрезвычайно серьезным и спросил с металлом в голосе:

— Говорил ли он вам, кто на него наехал?

— Нет! Кто заказал, говорил. Это представители Красногорского завода лекарственных средств.

— Вы в курсе дела, что за инцидент произошел в Красногорске? шевельнул бровями следователь, продолжая настороженно сверлить меня взглядом.

Мне ничего не оставалось, как театрально развести руками.

— Я знаю не больше, чем другие. Вряд ли я смогу добавить что-нибудь новое. С Красногорским заводом мы сотрудничаем давно. Месяц назад наш КамАЗ отправился туда за грузом. Как я слышал от ребят, они прибыли туда в обеденное время. Бухгалтерия обедала, а склад был открыт. Рогов договорился на складе, чтобы в целях экономии времени начали загрузку КамАЗа без документов. Вернутся с обеда бухгалтера — и оформят задним числом. КамАЗ загрузили лекарствами на полтора миллиона рублей, вывезли его за пределы предприятия, поскольку у них во дворе тесно. И как только вывезли, Рогов приказал водителю гнать домой без всякого оформления. Красногорские коллеги позвонили только через три дня и потребовали перечислить деньги в полном объеме. Рогов прикинулся шлангом. Ответил, что в Красногорск они никакой КамАЗ не гоняли, что ребята чего-то путают и что, если у них есть какие-то претензии к «Симбир-Фарму», пусть подают в арбитражный суд. Сами понимаете, о каком суде может идти речь, если не отмечены даже путевые листы. На следующий день из Красногорска приехали двое представителей, которые наивно попытались воззвать к совести Рогова. Но это так же бесполезно, как взывать к совести каменной статуи…

— То есть действия Рогова вы считаете аморальными, — перебил меня следователь.

— А каким же мне их ещё считать? — удивился я.

— Так почему в таком случае вы продолжали работать в этой фирме? строго спросил следователь.

— Наверное, потому же, почему и вы продолжаете служить государству, которое предало национальные интересы граждан, — миролюбиво ответил я. Приучили нас к тому, что повсюду жулики. Понимаете?

Следователь немного помолчал, затем продолжил более спокойным тоном:

— Значит, действия красногорских гостей вы не считаете из ряда вон выходящими?

— То, что они наняли рэкет? А что же им оставалось делать? Честно говоря, мне на это дело наплевать, поскольку оно меня не касается. Но если бы коснулось, я бы на их месте поступил точно так же. Ни в милицию же на самом деле обращаться!

Следователь удовлетворительно крякнул. Мой ответ ему понравился. Он наклонился ко мне через стол и полушепотом поинтересовался:

— По-вашему, ваш шеф был мерзавцем?

— Еще каким! — усмехнулся я. — Но почему только по-моему? Так считают все.

— Считают-то все, но не все об этом говорят, — подмигнул Сорокин и откинулся на спинку стула.

Немного помолчав, он спросил:

— А в каких отношениях вы с Клокиным?

— Вообще ни в каких, — ответил я, невольно вздрагивая от этой фамилии. — За пять лет работы в фирме я его видел только четыре раза. Он возглавляет дочернюю фирму в районном центре.

— Понятно, а что вы можете сказать о моральных качествах шофера, который угнал КамАЗ?

— Ну, угнать-то ему приказал начальник. При чем здесь моральные качества? — возразил я.

— Я переговорил со всеми вашими водителями. Все поголовно уверяют, что ни один из них не выполнил бы такой приказ. Да и никому, кроме Петрова, Рогов не посмел бы его отдать.

Я снова вздрогнул. Только сейчас до меня дошло, что зарубленный на даче Рогова водитель и есть тот тип, который угнал КамАЗ.

— Вы что же думаете, убийство связано с угоном лекарств?

— Разумеется.

— Но ведь Рогов перегнал в Красногорск все до копейки. Он при мне приказал Лебедкиной перечислить на их счет полтора миллиона рублей.

— Как бы не так! — усмехнулся следователь.

ТРОЕ ЗАРУБЛЕНЫ ТОПОРОМ

(газета «Симбирские вести»)

Небывалое по своей жестокости преступление произошло вчера вечером в селе Красный Яр. В особняке председателя АО «Симбир-Фарм» неизвестный зарубил топором троих работников вышеназванного предприятия: самого главу «Симбир-Фарма», хозяина особняка, его заместителя, директора дочернего предприятия в Чердаклинском районе, и водителя. Как стало известно нашему корреспонденту, преступление было совершено около пяти вечера. В это время хозяин соседнего дома Леонид Чебыкин был во дворе и не слышал никаких звуков. В половине седьмого он обнаружил труп и сразу вызвал милицию. По словам очевидца, с потерпевшим они почти не общались, поскольку последний бывал в этом доме весьма редко. Отдыхать Рогов предпочитал в другом загородном доме, а здесь появлялся не более чем раз в месяц и в основном с веселой компанией.

Вчера, по словам Чебыкина, он видел, как во двор соседа около десяти утра въехал фиолетовый джип, и сразу же началась гулянка. Из-за забора доносились громкая музыка, пьяная речь и свист. К полудню компания утихомирилась и принялась жарить шашлыки. После этого сосед слышал пьяные голоса, но ближе к пяти все утихло. В половине седьмого Чебыкин отправился к соседу поговорить с ним по поводу совместного асфальтирования подъезда к их домам. Калитка была открыта. Ничего не подозревающий сосед спокойно прошел через двор и постучал в дверь, которая тоже оказалась незапертой. Но на стук никто не откликнулся. Тогда Чебыкин толкнул дверь и увидел, что в коридорчике лежит труп с кровавым куском мяса вместо головы. Сосед сразу же помчался вызывать милицию. Приехавший милицейский наряд обнаружил в доме ещё два трупа с пробитыми головами.

Комментировать происшествие работники про куратуры отказались. Но, как стало нам известно из эксклюзивного источника, расследование этих убийств взято под контроль самим губернатором, поскольку преступление уже много лет не имеет аналогов по своей жестокости. По нашим сведениям, следственная комиссия ежедневно отчитывается перед прокурором о ходе расследования.

Ничего подобного в нашем сравнительно тихом регионе не наблюдалось уже с восемьдесят девятого года. Тогда, в восемьдесят девятом, горожан ошеломило расчленение четырнадцатилетней девочки Ольги Соколовой, органы которой были найдены в разных концах города. Напомним, что таких преступлений было два: в восемьдесят восьмом и восемьдесят девятом годах. Обе жертвы были одного возраста и одного роста. У них был одинаковый цвет глаз и одинаковый цвет волос. Их обоих звали Ольгами.

Родители Ольги Соколовой после исчезновения дочери ездили к болгарской прорицательнице Ванге, и она предсказала, что «маньяк-потрошитель» будет пойман после похищения третьей Ольги.

Тогда расследование этих происшествий также было на личном контроле губернатора. После пропажи Соколовой был снят прокурор области и второпях задержан по подозрению личный водитель директора молокозавода. По нашим сведениям, это дело не закрыто до сих пор, а от водителя до сегодняшнего дня не получено признания, несмотря на мощное давление со стороны обвиняемых. Подозреваемый все эти одиннадцать лет находился в областном психдиспансере.

Не тем же путем ли собирается пойти нынешний прокурор? Если следствие ведется закрыто, где гарантия, что дело не будет замято так же, как с тем «потрошителем»? То, что прокуратура отказывается от комментариев, говорит о слабости следствия.

Однако наша газета намерена провести свое независимое расследование. Кстати, нам удалось узнать, что подобные убийства не так уж и новы для нашего региона, как это хотят представить власти.

В областном архиве хранится дело 1864 года, которым занимался известный симбирский следователь Иван Соколовский. Суть его такова: некий молодой человек нигилистских взглядов зарубил топором старуху-процентщицу и её служанку с целью завладения её сбережениями. Сделал он это с убеждением, что эти деньги ему, человеку передовых воззрений, принесут большую пользу, чем выжившей из ума старухе. У многих горожан этот факт вызовет недоумение. Совершенно верно! Именно Соколовский рассказал Достоевскому об этом уголовном деле. В то время писатель работал над другим романом, под названием «Пьяненькие», где главным героем был Мармеладов. Однако роковая встреча с нашим земляком в корне изменила его будущее произведение. Так что идеи Раскольникова ещё витают в воздухе нашего края…

 

6

Целый день меня не покидало чувство какой-то животной недосказанности. Так бывает, когда задумываешь одну картину, а в результате получается другая, которая на ранг ниже той, что представлялась в воображении. Я ушел от следователя крайне разочарованным, не сказав ему полной правды, потому что он не был к ней готов. Оказывается, мало донести правду, к ней ещё нужно подготовить. Она так же, как и человеческое общество, подразделяется на высшее и низшее сословие. Что касается Рогова с Петровым, то они относились к самой низкой человеческой категории — к роду Ханаана. Одно непонятно: как в эту компанию затесался Клокин?

Вечером было тяжело возвращаться в свою однокомнатную келью. Можно отправиться в ресторан, в общество, в народ. Можно попить вина, потанцевать, подурачиться, снять, наконец, проститутку, но моя душа (пусть даже уже загубленная) не нуждалась в удовольствиях. Она нуждалась в человеческом общении. Мне нужно было выговориться. Но перед кем? Перед иконой? Это уже невозможно. В Его глазах меня уже не существует. Друзей у меня нет, а женщинам я не верю.

Войдя в квартиру, я в плаще и обуви проследовал на кухню и записал в своем дневнике: «Друзей у меня нет, а женщинам я не верю. Почему не верю? Потому что вся моя жизнь — это последовательное разрушение моей личности женщинами».

Я опустился в кресло и задумался. То, что я записал в дневнике, было сущей правдой. Наверное, бывают и другие женщины, но мне были ниспосланы именно эти, растаскивающие мою душу на части. Себя я чувствовал цельным только тогда, когда был один. Быть одиноким ужасно. Но для меня это был единственный способ остаться самим собой.

Впрочем, у меня с детства все складывалось так, как будто судьба заранее предупреждала, что от жития с кем-то я буду иметь только страдания. Мне кажется, я поспешил появиться на свет. Возможно, мне готовилось более достойное рождение, но я был нетерпелив. Мне хотелось скорее на Землю.

Родился я в Куйбышеве в одном из бараков механического завода, на котором работал мой отец. В моей памяти его образ встает весьма смутно. Лица не помню совсем. Когда недавно матушка показала его фотографию, я был очень удивлен. В моем представлении он был совсем другим, более строгим и более серьезным. А так: простой самарский чувачок с глуповатой улыбкой, да к тому же рыжий. Наиболее характерный его портрет, оставшийся в памяти и естественно дополненный моим воображением: это высокий элегантный мужчина с накинутым на плечи пиджаком, гордо разгуливающий по коридорам барака. Наиболее яркое впечатление от общения с ним — это порка ремнем. Он порол меня почти ежедневно, как только мы с матерью возвращались из детского сада. Порол по заднице, со знанием дела, зажав мою голову между колен. Процедура не самая приятная, однако довольно запоминающаяся.

Помню, как мы с матерью бегали от него ночью. Это случалось неоднократно: он был страшный скандалист и любил поддать. Все эти скандалы, по словам матери, случались на почве ревности. Я даже помню, как он набрасывался на мать с ножом, но ей каким-то образом удавалось отбиваться.

Словом, отец у меня всегда ассоциируется с водкой, скандалами и ремнем. Когда в анкете я подхожу к графе «сведения о родителях», моя рука без всякого трепета ставит на отце прочерк. Лучше вообще не иметь отца, чем иметь такого. И большой досады, что отца у меня практически не было, я никогда не ощущал.

Когда мне исполнилось шесть лет, мы драпанули от него в Ульяновск, и тоже под покровом ночи. Это было окончательное наше бегство из Куйбышева. До этого они с матерью сходились и расходились несколько раз. В жизни у них что-то не ладилось, и они решили родить меня — для связки семейной жизни, как потом со вздохом вспоминала матушка. Однако мое появление на свет не помирило родителей. И если взять мой период жизни от рождения до шести лет, его можно охарактеризовать как один сплошной переезд из Куйбышева в Ульяновск.

Не могу сказать, что я каким-то образом страдал от подобного кочевого бытия, переживал от скандалов или испытывал стресс. Радость жизни, хлеставшая через край, помогала мне переносить все эти семейные неурядицы с удивительной легкостью. Месяца за три перед школой отец выкрал меня от матери и увез обратно в Куйбышев.

Случилось это в воскресенье. Мы с матерью мирно лежали на Свияжском пляже, и вдруг её охватило беспокойство. Она поднялась и стала тревожно озираться по сторонам. После чего произнесла, зябко набросив на плечи халат:

— У меня такое предчувствия, что сейчас появится отец. Пошли-ка, дружок, домой…

Предчувствия её не обманули. Не успел я выразить протест против возвращения домой, тем более в такой чудесный день, как он и появился. Мой родитель элегантно шествовал по берегу реки с пиджаком через плечо и папиросой в зубах. Увидев нас, папашка приблизился, и они обменялись с матерью довольно сухими приветствиями. При этом глаза его сверкнули несусветным бешенством, и мать торопливо застегнула халат на все пуговицы.

Как я уже упоминал, мой родитель был необычайно ревнив, и любое обнажение телес моей матери (даже на пляже) могло кончиться для неё плачевно. А она была женщиной красивой и при фигуре.

Добрались мы, словом, до дома хоть и в напряженном молчании, но довольно благополучно. Они перекидывались рублеными фразами, а я шел посередине, сосредоточив внимание на самолетике, который он мне вручил в качестве подарка.

Перед самой калиткой родители расскандалились. Мать побежала в дом и позорно закрылась на крючок. Чтобы дверь оказалась не выломанной, матушка прибегнула к помощи деда. Дед вышел на крыльцо и послал отца… обратно в Куйбышев. Отца слова деда ввели в неимоверное уныние. Вот тогда-то он мне и сказал:

— Пойдем, я тебе хоть шоколадку куплю. Только оденься.

Последнее мне показалось совершенно излишним. Я привык ходить по Ульяновску босым, в одних трусиках и маечке. Чем не одежда? Даже майка мне была не нужна. Тем не менее спорить с родителем не стал. Зашел в дом, деловито напялил тенниску и шорты, влез босыми ногами в сандалии и, ничего не подозревая, отправился к отцу.

 

7

Самой странной в этой истории оказалась реакция моей матери, точнее, отсутствие какой-либо реакции. И ещё полное равнодушие деда. Если последний всегда был несколько отстранен от мирской жизни (он был верующим, ходил в церковь и даже пел в церковном хоре), мать не могла не знать о коварстве моего отца. Купив шоколадку, отец неожиданно предложил мне прокатиться на самолете. Против самолета я тоже ничего не имел, однако уточнил, сколько займет это удовольствие по времени.

— Слетаем до Куйбышева и обратно. Вечером будешь дома, — ответил родитель.

Ответ вполне меня удовлетворил. Но в аэропорту в голову закрались сомнения по поводу возвращения домой к вечеру.

— Вернемся завтра! — не моргнув глазом соврал отец.

Помню, этот перелет в Куйбышев я перенес очень плохо. Меня тошнило и рвало. Я тогда, конечно, не понимал, что это знак моей предстоящей нелегкой жизни с отцом. Не знаю, как бы реагировала на мое исчезновение мать, если бы в Куйбышеве у барака меня случайно не увидела родная тетка.

— Ты разве здесь? — выпучила она глаза.

— Да! Меня папа прокатил на самолете. Завтра мы полетим обратно.

Она, видимо, и позвонила матери, сообщив, что со мной все в порядке, мол, я при отце и нет никакого повода для беспокойства. Тем более что не нынче-завтра отец привезет меня обратно. Однако ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю, ни через месяц назад он меня не привез. А мать забрать меня почему-то не спешила.

Впрочем, жизнь с отцом была для меня не столь уж и обременительна. Родитель с утра отправлялся на работу: давал мне сорок копеек на пирожки и исчезал до позднего вечера, а иногда — на несколько суток. После работы он непременно загуливал, а я покупал себе мороженое и сто граммов карамели. Мне хватало, чтобы не умереть с голоду. Питался ли я чем-нибудь еще, честно говоря, не помню. Но то что я голодал, этого в памяти не отложилось. Также не отложилось и ничего негативного по поводу моей беспризорности: мне было хорошо, даже когда я остался в бараке один-одинешенек.

Это случилось месяца через два после моего приезда. Барак, в котором мы жили, на моих глазах начали разбирать. Из него уже выехали все соседи, вывезли всю мебель, выкрутили все лампочки вместе с патронами, а отец все не появлялся. Только когда обрушили полбарака и разобрали крышу, он, наконец, соизволил выйти из загула, и мы переехали в отдельную квартиру. Там я совсем не помню отца. Квартиру помню, отца — нет. Кажется, он даже перестал приходить домой ночевать. Рассказывали, что я до самой ночи одиноко слонялся по двору, а потом забирался на пятый этаж, садился на ступеньки и засыпал.

Но все когда-то кончается. И моя вольная куйбышевская жизнь тоже однажды закончилась. Я сидел на подоконнике и смотрел на прохожих. И вдруг не поверил глазам: по улице, как ни в чем не бывало, вышагивал дед. Я так закричал, что качнулись верхушки лип. В ту же секунду я выпрыгнул из окна (к счастью, мы жили на первом) и радостно кинулся ему в объятия. Мне и по сей день кажется, что, не заметь я его тогда, он бы равнодушно прошел мимо.

Дед увез меня обратно в Ульяновск, так и не зайдя в квартиру и не поговорив с отцом. Впрочем, в этом не было необходимости. Его все равно не было дома, а все мое, тенниска, шорты и сандалии на босу ногу, было на мне. С тех пор я отца больше не видел.

И слава богу! Поскольку в нем я абсолютно не нуждался. Позже у меня был отчим. Никакой особой радости от его появления я не испытывал, как, впрочем, и досады, хотя моя личность в глазах матери как-то резко поблекла и отодвинулась на второй план. Не знаю, возлюбила ли она его, как самое себя, но все внимание теперь уделялось исключительно этому чужому дяденьке. Все лучшие куски доставались ему, а на меня была взвалена самая грязная домашняя работа. По дому отчим принципиально ничего не делал. Целыми днями он валялся на диване, на котором раньше валялся я, и почитывал газеты. Когда матери не было дома, он жарил мясо, а потом бесшумно ел со сковородки, прикрываясь газетой, чтобы я не видел. Но мог и не прикрываться: к мясу я был равнодушен, как, впрочем, и ко всем удовольствиям, связанным с чревоугодием.

Мне вообще было не свойственно чувство обиды. Мне все было прекрасно. Мне всегда и везде и со всеми было уютно и весело. Я не испытывал никакого ущемления от того, что моей персоне не оказывали должного внимания. Черт с ним, со вниманием! Жизнь и без внимания прекрасна!

С отчимом мать рассталась через пять лет. Нельзя сказать, что с его уходом я ощутил какую-то утрату. Более того, я, кажется, испытал радость, несмотря на то что он забрал магнитофон и мопед. Так что слово «отец» для меня, скорее, что-то чужеродное, нежели родное. Без мужчины в доме я чувствовал себя даже более комфортно, чем с оным. А вот без матери в детстве мне приходилось туго.

Все мое детство можно разделить на два этапа. Первый — это вечное опасение, что отец выпорет ремнем, второй — это вечное ожидание матери.

После того как дед привез меня в Ульяновск (и то только потому, что мне нужно было в школу), мать определила меня в школу-интернат.

Я ждал её по средам, когда был родительский день. Ждал со страхом, потому что на меня жаловались. Я был очень энергичным и подвижным. Почему-то мое бурное проявление жизнерадостности воспитатели воспринимали как хулиганство. Сколько себя помню, я всегда стоял в углу и ковырял штукатурку, пытаясь таким образом изобразить на стене что-либо художественное. За это меня наказывали ещё круче: ставили на всю ночь в коридор или лишали ужина. И к тому и другому я относился с английским спокойствием. Что делать? Искусство требует жертв!

На выходные меня забирали домой. Если за мной приходил дед, это был праздник. Все, что ему высказывали относительно моего поведения, он пропускал мимо ушей. Мать же меня отчитывала, награждала затрещинами и в наказание запрещала смотреть телевизор. Но сердилась недолго. Кормила и выпроваживала на улицу. Затем запирала дом и уходила, напомнив, что скоро должен прийти дед. Но дед приходил не скоро. После вечерни он любил забрести к какой-нибудь старушке, а я бегал по сугробам с деревянным автоматом и расстреливал врагов. Ближе к полуночи, когда почти все враги были перестреляны, мне становилось немного тоскливо. Окна нашего дома по-прежнему оставались черными, а ноги и руки уже порядком заледенели. Но тоскливо было не от мороза, а от одиночества. Я смотрел на луну, и мне казалось, что я один на всем свете. Однако в отчаяние не впадал, ибо всегда выходила какая-нибудь соседка и, костеря мою матушку, брала к себе в дом. Соседи давали мне карандаш с бумагой, и я рисовал. Насколько себя помню, я всегда рисовал в ожидании мамы…

Из дневника следователя В. А. Сорокина

29 августа 2000 года

Конфликт между «Симбир-Фармом» и Красногорским заводом лекарственных средств мне ещё до конца не понятен. В частности, нет полной ясности в том, на каких условиях красногорцы согласились замять этот инцидент с КамАЗом и замяли ли вообще. Думаю, об этом станет известно после допроса Мордвинова и Самойлова, сотрудников Красногорского завода, приезжавших разбираться по этому делу. Они оба задержаны московской милицией и уже дают показания. Словом, я жду результатов.

Что касается Рогова, которого преступник зарубил первым, а это явное свидетельство того, что убийца охотился именно за ним, то его портрет в глазах подчиненных выглядит не очень симпатичным. У большинства допрошенных убийство их начальника не вызвало особого недоумения. Многие предполагали, что именно этим и закончится его карьера. Махинация с КамАЗом также никого не удивила. По словам работников «Симбир-Фарма», для их шефа подобный инцидент — это вполне заурядный случай. Рогов никогда не упускал возможности прихватить то, что плохо лежало. В большинстве случаев это сходило ему с рук. Но красногорцы оказались упорными. Они «наехали» на Рогова так энергично, что для него, как свидетельствует начальник службы охраны, это было полной неожиданностью. Поэтому он так быстро и пошел на попятную, распорядившись оформить сделку документально.

Я ознакомился с договором и платежами. По документам, деньги за товар были перечислены 27 июля, но, возможно, красногорцы потребовали возмещения убытков.

Не удивило сотрудников фирмы и убийство водителя Петрова. По их словам, он — любимчик Рогова и поэтому в фирме на особом положении. Работает Петров с самого основания АО, и они вместе с шефом обделывали кое-какие темные делишки. Подробности ещё не выяснены. Единственный, кто вызывал недоумение, — это Клокин. С ним Рогов не был в панибратских отношениях.

С Клокиным — полная неясность. Он уже больше двух недель числится в официальном отпуске. Его секретарь уверяет, что Клокин за границей. Во всяком случае, собирался. Там уже якобы отдыхает его семья.

Удалось мне поговорить и с женой Рогова. По её словам, в день убийства муж вышел из дому в семь утра, хотя обычно выходил в восемь. Его у дома уже ждала машина. Ровно в девять Рогов появился в фирме. Пробыл в ней не более пяти минут. Подписал четыре договора на поставку медоборудования и ушел, приказав бухгалтеру оформить двухдневную командировку ему и Петрову. По словам секретаря, он был необычайно возбужден и очень спешил. Водитель Петров тоже заходил в офис выпить минеральной воды. Клокина никто не видел.

На этом пока все. Свою версию я изложу после того, как придут результаты допроса Мордвинова и Самойлова. В данный момент пребываю в ожидании.

 

8

Я взял ручку и записал в дневнике: «Искусство — это всегда ожидание чего-то…» Немного подумав, я зачеркнул «чего-то» и написал «любимого человека». Все великие вещи написаны в ожидании любимого человека. Болдинская осень Пушкина — это ожидание встречи с Натали…

За окном уже стемнело. На небе высыпали звезды. В черном стекле, кроме настольной лампы, отражался мой унылый силуэт. Я снова не замечаю звезды, а вижу только себя. Зрелище не доставляет удовольствия. Мне уже сорок два. «Я больше никогда не возьму в руки кисть, не потому, что я больше её не достоин, а потому, что мне больше некого ожидать…» — написал я в дневнике.

Я поднялся и поставил на плиту чайник. После чего через силу залез в холодильник, достал масло и кусок сыра. Без всякого желания я сделал себе бутерброд и насыпал в чашку заварки. Есть совершенно не хотелось, как, впрочем, уже не хотелось и вообще ничего. Когда говорят, что, несмотря ни на что, нужно продолжать жить, губы мои расползаются в улыбке. От нашего желания продолжение жизни не зависит. Жизнь идет сама по себе, точнее, катится. Причем все больше по инерции.

Итак, мой художественный дар стал проявляться ещё в раннем детстве. Я всегда ожидал прихода матери то в интернате, то в больнице, то у соседей, то в пионерском лагере. Рисовал, чтобы убить время. И все мне задавали один и тот же вопрос: «Кто тебя учил рисовать?»

Я пожимал плечами и напрягал лоб. Рисовать меня никто не учил. Это я помню хорошо. Прежде всего, потому что моим близким было не до меня. Рожденный для утешения родителей и не выполнивший свою миссию, обязан доставлять отцу и матери как можно меньше хлопот. Я это чувствовал, но хлопоты со мной возникали, прежде всего из-за моей подвижности. Меня наказывали за все, даже за то, за что впоследствии хвалили. В первую очередь — за рисование.

Тут надо отметить, что рисовал я нестандартно. Например, когда требовалось изобразить весну и все, естественно, рисовали солнце, ручьи и птиц, я рисовал румяную девушку с распущенными волосами в виде ручьев. Ее объятия были распростерты, глаза сверкали, а на устах сияла блудливая улыбка. За столь вольное толкование этого времени года меня поставили в угол на полдня у доски. Полдня — это пустяки. А стоять у доски вообще удача. Когда учительница углублялась в чтение, можно было присесть на урну и отдохнуть. Правда, меня всегда выдавали одноклассники своим жизнерадостным ржанием, но я на них никогда не был в обиде.

А однажды на уроке рисования у меня что-то не получилось, и я закрасил весь лист черной краской. Если бы учительница имела представление о Малевиче, то поняла бы, что я в точности скопировал его «Черный квадрат», но, увидев мою копию, она молча схватила за ухо и легким движением руки направила в угол.

— Что ты этим хотел изобразить?! — кричала потом завуч, тыча мне в нос моим «Черным квадратом».

— Темную ночь… Только пули свистят по степи… — неуверенно отвечал я.

— И где же пули?

— Они только свистят. Звук пока ещё не научились отображать в изобразительном искусстве…

За столь остроумный ответ, который почему-то сочли издевательством, меня лишили ужина.

Уже намного позже, лет в семнадцать, мои пояснения к картинам слушали более внимательно. Выставлять меня начали довольно рано, лет с пятнадцати. И больше всех зрителей торчало у моих картин.

— Почему у вас деревья с руками и головами? — сердито допытывался один известный искусствовед регионального уровня.

— Это не деревья, это люди, — отвечал я. — Точнее, символ людей. Они корнями вросли в земную жизнь, а сами тянутся к небу…

— Лично я не тянусь к небу, — презрительно скривил губы критик. — А это что за святотатство? Сквозь осыпанную икону проступает голая девица.

— Это вавилонская блудница, — миролюбиво пояснял я, давя в себе раздражение от тугоухости местного искусствоведа. — Человечество прошло сложную эволюцию от примитивного плотского влечения к сложному возвышенному чувству. И вот сейчас в духовной эволюции человечества наблюдается обратный процесс: все современное искусство направлено на то, чтобы снова будить в нас первобытные инстинкты…

— Что ты знаешь о человеческой эволюции? — презрительно фыркали критики, и в их глазах читалось: «Кто ты такой, чтобы сметь размышлять о таких глобальных вещах?»

Но я не размышлял. Я просто рисовал то, что видел. Что касается человеческой эволюции, то о ней я знал все. Нельзя сказать, что о смысле человеческой жизни я вычитал в теософской литературе, вовсе нет! Человеческую эволюцию я просто видел, как видят с самолета извилистую ленту реки или серебристую полоску железнодорожной линии. Я даже искренне удивлялся тем, кто не видел человеческой эволюции. Ведь это так очевидно.

Как можно её не видеть, когда в духовной эволюции человечества наблюдается удивительная последовательность, несмотря на кажущуюся хаотичность и случайность. В истории человечества нет места случайностям. Каждая эпоха в духовную копилку человечества опускала что-то свое. Греки принесли на землю понятие красоты, христианство — понятие любви, были времена, когда человек осваивал другие моря и континенты, но сейчас он стоит на пороге освоения других миров. Если это кто-то связывает с космическими полетами, то сильно ошибается. Технический прогресс только тормозит духовное развитие человека разумного. Что принесли ему эти сорок лет полетов на ракетах за пределы нашей атмосферы: счастье, прозрение, доброту? Может, просветление, может, миропонимание? А может, новое направление в искусстве? Пожалуй, если за высшее его проявление считать всех этих космических уродов, которых расплодил Голливуд.

 

9

Едва на следующее утро я переступил порог офиса, ко мне сразу метнулась секретарша с взволнованным лицом.

— Слышали новость? Лебедкину арестовали

— За что? — изумился я.

— Как за что? — выпучила глаза Вероника. — Из-за неё грохнули нашего директора. Неужели неясно?

Я вздрогнул и увидел на лице девушки неописуемое удовлетворение. Она с опаской повертела головой и, перейдя на шепот, поделилась секретной информацией:

— Оказывается, деньги наша бухгалтерша не перевела. Вернее, перевела, но не в Красногорск. Сейчас с этим разбираются финансисты по поручению прокуратуры. Лебедкина там такое накуролесила!..

— Она хотела их присвоить?

— Ну что вы! Просто прокрутить. А впрочем, — Вероника боязливо оглянулась, — возможно, что и присвоить. Она такая. Решила, значит, под шумок воспользоваться. Думала, если Рогов пошел с красногорцами на мировую, значит, они отозвали рэкет. А если отозвали, то месяцок подождут, никуда не денутся. Оказывается, нет! Не такие уж бараны, наши коллеги. Молодцы ребята!

В эту минуту откуда-то вынырнул юрист.

— Да не могли убить рэкетиры, Вероника! — вмешался он в разговор. — Не разноси сплетни. Просто смысла не было красногорцам снова обращаться к рэкету.

— Не скажите, рэкетиры могли по собственной инициативе потребовать мзду?

— Не спорю. Может, и могли. Но зачем рубить топором? Стволов у них, что ли, нет?

Юрист махнул рукой и исчез, а я отправился в свой отдел. В отделе сотрудники хоть и сидели на своих местах, но никто не работал. Некоторые даже не соизволили включить компьютеры.

— Кто теперь будет нашим директором? — с тоской вздохнула Маша, полируя пилочкой ноготок.

— Не беспокойся, поставят! — ответил Виктор, не отрываясь от газеты.

— Кто поставит, кто? — широко распахнула ресницы Маша. — Все начальство поубивали, а фирма частная. Она принадлежала только Рогову. У него контрольный пакет.

Виктор оторвался от газеты.

— По закону, директора должны избрать акционеры большинством голосов…

— Ну какое голосование в нашей шарашке, — плачущим голосом пропела Маша, не отрываясь от ногтей, — вы как маленький, право. Теперь фирмой будет управлять жена Рогова. А скорее, её любовник.

Виктор оторвался от газеты и внимательно посмотрел на Машу:

— У неё есть любовник? Ты это точно знаешь? Да ведь не знаешь. Я бы хотел посмотреть на этого счастливчика.

— Скоро посмотришь, — ответила Маша.

В это время зазвонил телефон. Маша сняла трубку и протянула её мне.

— Вас, Александр Викторович. Из газеты.

Я взял трубку и поднес её к уху. Мои коллеги насторожились.

— Это Ветлицкий? — борзо раздалось из трубки. — Я расследую обстоятельства гибели председателя вашей фирмы. До меня дошли слухи, что месяц назад, когда на вашего главу «наехал» рэкет, он пришел прятаться к вам. Это правда?

Прежде чем ответить, я окинул взглядом сотрудников, которые все, как один, навострили уши. Мне совсем не хотелось разговаривать с журналистом желтой прессы, тем более не удосужившимся представиться, но и отказывать было неловко.

— Я не имею право разглашать подобную информацию, пока идет следствие, — соврал я.

— С вас взяли подписку о неразглашении? — изумились в трубке.

Я опять задумался. Если я скажу, что взяли, то газета это раструбит на всю область, да ещё подаст как сенсацию. В этой желтой прессе вечно недержание, как при поносе. Если я скажу, что никакой подписки с меня не брали, то корреспондент не отвяжется. Тогда я решил сказать нечто нейтральное:

— Извините, но мне сейчас некогда. Начальство не одобряет, если мы в рабочее время обсуждаем что-нибудь постороннее.

Я положил трубку под явное одобрение коллег.

— Правильно! Нечего им давать информацию. Все равно переврут, закивал головой Виктор. — Читали, какой бред они написали во вчерашней газете? Кого только не приплели к убийству: и Соколовского, и Достоевского, и губернатора. А прокуратуру просто смешали с дерьмом… Ну, про губернатора понятно. На носу выборы. Они как бы в оппозиции…

— А про Олю-то к чему вспомнили? — захлопала глазами Маша. — При чем тут Оля?

— А при том! — отрезал Виктор. — Что эти газетчики готовы на все, только бы их читали. Весь мусор сгребли в кучу, лишь бы сделать сенсацию. Хоть бы пощадили родителей этой Оли…

 

10

Итак, она звалась Олей. Хотя себя называла Алисой. И всем знакомым представлялась исключительно Алисой. Про Олю я узнал уже потом, когда взглянул в её паспорт, подавая заявление в загс и заполняя анкету. Алиса была высокой, тонкой, зеленоглазой, с кудрявой копной на голове, как после выяснилось — химического происхождения (свои волосы у неё были прямые и жидкие). Можно сказать, что она первая положила основу деформации моей личности.

Я не потерял себя ни в беспризорном детстве, ни в бесшабашной юности. Все несчастья и неурядицы, связанные с моей неустроенностью в этом мире, только закалили меня. Более того, к пятнадцати годам господь вознаградил меня за все мои страдания. Он послал мне учителя. Дмитрий Дмитриевич, преподаватель художественной школы, был единственным человеком, кто относился серьезно к моим художественным способностям. Серьезно ко мне не относилась даже мать. Она и по сей день считает меня шалопаем и всех уверяет, что никакого божьего дара у меня не было.

В детстве я мечтал ходить в художественную школу. Но это было решительно невозможно. Моя мать экономила каждую копейку, и на такую ерунду, как занятия в художественной школе, она тратиться не намеревалась. Я понимал это. И даже не просил. Я занимался во дворце пионеров. Учителей там не было, но там хотя бы имелись краски и бумага. Меня широко выставляли на всяких районных выставках. Вот на одной из таких выставок в Доме художника мои работы и узрел мой будущий учитель. Он разыскал меня через дворец пионеров и пригласил к себе в мастерскую заниматься бесплатно. Нужно ли описывать мою радость?

Весь мир вокруг меня преобразился. Во-первых, Дмитрий Дмитриевич начал сразу выделять меня из всех своих учеников. Во-вторых, ко всему, что я вытворял на холсте, он относился с чрезвычайным одобрением, даже к моему художественному хулиганству. В-третьих, он с большим уважением относился ко мне как к личности. И в-четвертых, он заставил поверить меня в свою значимость. Последнее было для меня наиболее важным. Ведь до этого я чувствовал себя никому не нужной букашкой.

В мастерской я все схватывал на лету. Я напоминал влаголюбивое дерево, которое долго стояло без влаги, и вот, наконец, хлынули дожди, и оно стало на глазах расцветать и наливаться соком. К двадцати годам я уже чувствовал себя настоящим художником, а к двадцати двум даже снисходительно кивал, когда меня называли гением. Дальнейшая моя жизнь была предельно ясна и расписана по дням. Мою фамилию все больше ассоциировали с Сальвадором Дали, но для меня это было мелковато. У Сальвадора Дали — вдохновение слепое, поэтому в большинстве его картин не следует искать глубокого смысла. Я же, берясь за кисть, всегда знал, что намерен написать, и какой смысл будет иметь каждый мой мазок. Смысл у меня имели не только композиционные построения и цвета, но и полутона.

К двадцати четырем годам я достиг пика своего духовного расцвета, но именно в этот год судьба выкинула свой первый фортель. Я привел домой Алису. Просто привел, чтобы притупить одиночество. А через месяц мы поженились.

Нет. Я не любил её. Но с ней мне не было одиноко. С ней притупилась та тревога вечного неудовлетворения, которая без конца сверлила внутренности и не давала спокойно существовать. Пока моя юная жена только кивала и закатывала глаза, было ещё терпимо. Но когда она воображала, что мир крутится исключительно вокруг нее, мои поджилки начинали трястись, а щеки пылать негодующим огнем. У меня и по сей день на скулах выступает румянец, когда я вспоминаю о своей жизни с ней.

Впервые она показала зубы в Алуште, куда мы имели неосторожность укатить сразу после свадьбы. Сейчас не помню, какие она предъявила требования, но очень четко отпечаталось, что их было неимоверное количество и что они были настолько фантастичны, что начни я их выполнять — сразу из художника превращусь в слабоумного пажа. Такое применение моего таланта показалось мне весьма расточительным, и с той минуты я начал тихо её ненавидеть.

Но развестись с ней оказалось не так просто. При любом упоминании о разводе она с визгом выбегала из дома, чтобы броситься под машину, и я, невольный участник этого спектакля, срывался за ней следом. Разумеется, я возвращал её обратно с дрожащим подбородком и заискивающими извинениями. И все опять начиналось сначала.

— Слушай, — спрашивал я её по утрам. — Почему ты никогда не убираешься?

— А я тебе не служанка! — дерзко отвечала она.

— Я не прошу убирать за мной. Убирай за собой. Я не могу работать в таком бардаке.

— Не работай! — хмыкала она пофигистски и отправлялась на кухню варить себе кофе.

После чего она уходила в свое медицинское училище, оставив на столе крошки и немытую кофеварку. А я оставался один в своей разгромленной квартире.

Мое священное жилище, где вынашивались идеи, пробуждались чувства и воплощались замыслы, теперь было поругано. Повсюду валялись предметы, далеко не способствующие возвышенному настрою души: заколки, чулки, туфли, бюстгальтеры. Я по сей день вздрагиваю, вспоминая этот бардак в квартире: вечно неубранную постель, вечно липкие полы, вечно залитую чем-то плиту… Я хватался за голову и стонал. Я стонал каждое утро, когда оставался один и клял тот день, когда потащил её в загс.

Боже мой, какой же я был осел! Зачем нужно было расписываться? Самое печальное, что я первый завел разговор о женитьбе. А все дело в том, что после того вечера, с Вивальди и Телеманом, она целую неделю безвылазно прожила у меня. «Что скажут её родители?» — с тревогой думал я. К тому же на шестой день я выяснил, что она несовершеннолетняя. Так и есть, меня сначала убьют её родители, а потом посадят за совращение малолетних. Вернее, сначала посадят, а потом убьют на зоне. Смерти я не боялся. Но на зону мне было никак нельзя. Ведь буквально за две недели до знакомства с ней я написал по третьему пункту в юнговской анкете: «Я никогда не попаду в тюрьму…»

 

11

Но лучше бы я попал в тюрьму, чем в этот переплет. С уголовниками всегда можно поладить. Я их много перевидал в детстве и юности. Большую часть из них можно назвать вполне милыми людьми, а не которые даже стали моими друзьями. Замочить они, конечно, могли, но на присвоение твоей духовной свободы — никогда не претендовали.

Итак, я первый заговорил с Алисой о женитьбе, в первую очередь потому, что, как честный человек, лишивший девушку невинности, просто обязан был жениться на ней. Сейчас, конечно, про свою виртуальную обязанность я вспоминаю с улыбкой. Во-вторых, меня все-таки волновали её родители. Я наивно полагал, что они рвут и мечут, переживая недельное отсутствие дочери. Тогда я ещё не знал, что её родители алкоголики и им совершенно безразлично, где ночует их единственное чадо.

Помню, как за неделю до загса я сидел за столом с её предками и Алискин папашка, пьяно утирая слезы и глотая рюмку за рюмкой, с чувством хлопал меня по плечу: «Украл ты у меня дочь! Украл, как джигит из горного аула». Мамашка же, приняв на грудь стакан, все норовила вцепиться супругу в физиономию и, косясь на меня, ежеминутно восклицала полоумным голосом: «Теперь у меня есть заступник! Теперь, скотина, ты вот где будешь у меня!»

Роль заступника меня не очень привлекала. Я растерянно оглядывался на невесту и ждал момента, чтобы поскорей выбраться отсюда. «Поспешил я с заявлением, — мелькнуло в голове. — Ой как поспешил. Ведь её родителям решительно все равно, где обитает их дочь». Как после выяснилось, Алисе тоже было глубоко до фени — жить со мной в официальном браке или в фактическом. Она, оказывается, вообще не планировала выходить за меня замуж, прежде всего по причине несовершеннолетия.

Тем не менее (не помню, как уж это удалось) в загсе нас расписали без каких-либо проблем, и мы закатили свадьбу. Сразу же после свадебной гульбы характер моей юной супруги резко изменился. Ей захотелось сразу всего: косметики, нарядов, фарфоровой посуды, ресторанов, морских курортов и прочего, что подразумевается под красивой жизнью, тем более что денег нам на свадьбу набросали прилично. (В основном родственники с моей стороны.) Однако, в отличие от нее, у меня никогда не было тяги к роскоши. Я был совершеннейшим аскетом, равнодушным ко всякого рода удобствам и роскошным вещам. Главным для меня в жизни было искусство.

Моя новоиспеченная этих взглядов не разделяла. Точнее, сразу после свадьбы резко переменила их на противоположные и стала требовать от меня такое, чего я и вообразить не мог. Она оказалась упрямой, скандальной и истеричной. Таких самодурок я ещё не встречал. Алиса из-за пустейшей мелочи могла закатить скандал на людях, а потом неделю не разговаривать. Сцены на людях — это самое ужасное. Мне всегда было стыдно, а ей — все равно. После черноморского курорта я стал тайно мечтать о разводе. Почему тайно? Потому что, когда в Алуште я намекнул на возможный развод, Алиса мне устроила такое, что до сих пор меня кидает в дрожь.

Шла третья неделя нашего пребывание в черноморском пансионате. Ни один день у нас не проходил без скандала. Среди курортников наша пара выделялась очень резко. Как только мы приходили на пляж и ложились на песок, те, кто нас знал, сворачивали свои подстилки и уходили на другой конец пляжа. При этом женщины морщились, а мужчины бросали сочувственные взоры. Но в то утро у Алисы было хорошее настроение. День был солнечный, тихий и ласковый. Море — сплошная лазурная гладь. Песок под ногами ещё не успел раскалиться и очень приятно холодил ступни. Мы только что позавтракали и теперь сидели под соломенными шляпами в плетеных креслах, лениво шелуша земляные орехи. Время и настроение располагали к разговору в благодушных тонах. Тогда-то я и попытался объяснить, что я совсем не тот человек, за которого она меня принимает.

— Пойми, что я человек искусства. Я работаю на вечность. На мне ответственность за духовное продвижение человечества. Понимаешь?

Она посмотрела на меня крайне недоверчиво, сильно сомневаясь насчет моей ответственности за духовное продвижение.

— Ты в этом уверен?

Я подавил раздражение от этого дурацкого вопроса, занесенного нам, как сорняк, американскими фильмами. Сглотнув слюну, я продолжил:

— Запомни, что только искусство способствует духовному продвижению человечества, только искусство. Только ему дано право останавливать мгновение, чтобы все увидели, как оно прекрасно. По этой причине греки и ваяли из мрамора человеческие тела, хотя натуральных тел в Афинах кишело кишмя. Но мрамор менее подвержен влиянию времени, чем человеческая плоть, хотя он также не вечен. И пусть не остановить, а слегка притормозить мгновение — вот какая функция была возложена на античных скульпторов. Тебе это ясно? После греков дух человечества движет эпоха Возрождения. Перенос мира в двумерное пространство был необходим для панорамного видения невидимых сфер. Прежде всего нужно увидеть малое, чтобы понять великое. Кстати, и Лобачевский четырехмерное бытие математически доказал только после того, как оттолкнулся от двумерного. Вот видишь? А импрессионисты показали, как в знойный полдень дрожит воздух… А до Мане англичане не знали, что туман над Лондоном вовсе не серый, а розовый…

— А зачем мне все это знать? — перебила она.

— А затем, что я не намерен гробить жизнь на сиюминутные нужды. У нас с тобой никогда не будет особняка, машины, дачи, роскошной мебели, модной одежды, изысканной еды. Мы никогда с тобой не будем богатыми!

— Будем! — брызнула она глазами. — Я не хочу жить в нищете. Неужели ты не заработаешь? Мужик ты или не мужик?

— Я не мужик, — улыбнулся я. — Я художник. У меня нет времени на всю эту ерунду…

— Мой знакомый, — перебила она, — всего год работал на строительных шабашках и купил жене соболью шубу…

— Но пойми! — с отчаянием вскрикнул я. — Этой шубе жизни пять, ну десять, ну от силы двадцать лет. Год работы на неё не стоит. За год я напишу такое, что будет жить вечно. Если ты не понимаешь этих соотношений, давай расстанемся! Найди себе мужика, который будет на тебя работать.

— Что?! — закричала она, и слезы брызнули из её глаз. — Раз так, ты меня больше не увидишь.

Она схватила валявшийся на покрывале нож, которым мы намеревались разрезать арбуз, и занесла над своим запястьем с явным намерением полоснуть по венам. Я испуганно перехватил её руку и прижал к себе. Она стала рыдать, а я принялся её успокаивать, хотя успокаивать нужно было меня. Успокоившись, она произнесла упрямо:

— К осени мне нужна шуба…

— Купим, — произнес я скороговоркой, сдерживая зубную дрожь.

«Вот это вляпался, — с тоской подумал я. — Если мне удастся развестись — это будет большая удача…»

Из дневника следователя В. А. Сорокина

31 августа 2000 года

Главбух «Симбир-Фарма» А. П. Лебедкина сегодня дала показания. Во вторник утром 27 июля она получила указание по телефону от А. П. Рогова перегнать на счет Красногорского предприятия лекарственных трав полтора миллиона рублей, сразу же после оформления договора. По её словам, в это время в дверях её кабинета уже стоял начальник отдела сбыта Красногорского завода Н.Г. Мордвинов. Договор был составлен и подписан обеими сторонами в двух экземплярах на стандартном бланке. Согласно ему, АО «Симбир-Фарм» за поставку товара из Красногорска обязалось перевести на счет завода полтора миллиона рублей в течение месяца. Конкретно до 28 августа.

После этого красногорцы с копией договора отбыли на родину, а Лебедкина, как она чистосердечно призналась, перевела эти полтора миллиона на счет своего родственника предпринимателя З. П. Лопухова. Ничего дурного, по словам бухгалтера, она не хотела. Присвоить эту сумму мыслей не было. Просто за услугу Лопухов обещал ей сто пятьдесят тысяч рублей. Он уверил, что 28 августа деньги уже будут в Красногорске. Лебедкина в недоумении. Она не ожидала такого развития событий. Лопухов всегда был человеком слова.

Самое любопытное, что деньги действительно 28 августа уже были в Красногорске, но не с утра, а где-то к восемнадцати часам, то есть приблизительно через полчаса или час после убийства Рогова и его сотрудников.

Только что пришла из Москвы ксерокопия допроса наших красногорских друзей: начальника отдела сбыта Н. Г. Мордвинова и начальника службы охраны Л. С. Самойлова. Они признались, что 25 июля приезжали в наш город для разбирательства. По их словам, переговоры с Роговым ни к чему не привели. Они опробовали все варианты для разрешения конфликта миром и только после этого обратились за помощью к местным рэкетирам. Красногорцы для этих целей предусмотрели двести тысяч рублей наличкой.

За эту сумму выбить деньги с Рогова взялись двое нигде не работающих спортсменов-таэквандистов из Заволжского района П. Н. Загряжский и Л. Г. Пьяных. По договору в их обязанности входили только предупреждения и устные угрозы. Ни о какой физической расправе речи не шло. Битье стекол в доме главы фирмы было инициативой спортсменов. Я склонен верить этому. Дело в том, что, в случае успеха, рэкетирам обламывалось по сто тысяч рублей, в случае неуспеха — только по двадцать тысяч.

Сегодня задержан один из этих спортсменов, П. Н. Загряжский. Он подтвердил, что о физической расправе речи не шло, но не подтвердил насчет битья стекол. Однако поклялся, что стекла бил Пьяных, а он сидел в машине. Также он признался, что красногорцы честно рассчитались с ними за проделанную работу, вручив им наличными по сто тысяч.

И вот интересный момент, который, на мой взгляд, играет ключевую роль в этой истории: Пьяных был недоволен оплатой и потребовал надбавки. В данный момент он ещё не задержан. По словам жены, он ушел в понедельник утром (обратите внимание, как раз 28 августа, в день убийства) и после этого не появлялся. Милиция прочесывает места, где он может находиться. Думаю, это дело двух-трех дней.

Теперь о деньгах, найденных в карманах убитых. С ними полная неясность. Однако не уверен, что они имеют отношение к убийству. Лебедкина уверяет, что эти деньги не из фирмы. Все отчетно-подотчетные источники ей известны. У жены Рогова эта сумма (восемнадцать тысяч долларов) вызвала удивление. По её словам, деньги на карманные расходы у мужа были, но не в таком количестве. В курсе она и о деньгах в замурованном сейфе. Это, по её словам, загашник на случай, если налоговая закроет счет. Откуда в карманах мужа две пачки долларов, она не может даже предположить, тем более что Рогов не имел привычки хранить деньги в долларах. Еще большее недоумение вызвало у неё алмазное колье и рубиновые сережки. Муж не имел привычки покупать дорогие вещи ни жене, ни любовницам.

То же самое у водителя Петрова. Его жена уверила, что это не его деньги и быть таких денег у него не могло. Что касается Клокина, то его семья в данный момент находится за границей, поэтому прокомментировать что-либо по этому вопросу пока некому.

P.S. Если в ближайшее время удастся задержать Пьяных, это будет большая удача.

 

12

«Это будет большая удача, если мне в ближайшее время удастся развестись…» — внезапно мелькнуло в моей голове. Я даже помню место, дату и время, когда такая мысль посетила меня. Это было в Алуште в 1982 году в последний день лета в шестнадцать ноль-ноль.

Сегодня тоже 31 августа, и на часах те же шестнадцать ноль-ноль, только вот год с тремя нулями. Сегодня последний день лета и в наличии у меня пять нулей. Совершенно беспросветная партия.

Неожиданно я понял, что судьба мне не намерена давать никакого снисхождения. Один неверный шаг — и я по шею в болоте.

За тот месяц, проведенный с ней в Алуште, я сразу постарел на восемнадцать лет. Это сейчас мои года, наконец, нагнали меня, и я вступил с ними в желанное равновесие. А тогда… Вот же черт!

А ведь когда мы уезжали к морю, я был совсем другим человеком: я был восторженным, жизнерадостным и уверенным в себе художником. Вернулся я угрюмым, ворчливым и замкнутым. О своей холостяцкой жизни я вспоминал как о покинутом рае. Правда, во мне ещё теплилась надежда, что, когда мы вернемся домой, я возьму в руки кисть и снова обрету себя. Тогда я ещё не знал, что дома у меня уже нет.

По возвращении Алиса сразу повалилась на диван, а я вместо кисти взял в руки веник, потому что не мог работать в бардаке. Помню, что в тот день я серьезно намеревался написать один этюд, но так и не написал. Вместо этого я напился. Напился я и на следующий день, так и не достав из шкафа краски. А на третий, когда я решительно разложил посреди комнаты мольберт, жена закатила мне скандал.

Алиса требовала, чтобы я убрал из комнаты это деревянное уродство, потому что оно мешает смотреть телевизор.

— И вообще, — кричала она, багровая от злости, — если ты художник, у тебя должна быть мастерская! А если её нет, то ты никакой не художник, и нечего выпендриваться со своей палитрой.

Такой наглости я не ожидал. Я влез в кроссовки и выбежал из дома. Я пошел куда глаза глядят с твердым намерением не возвращаться. Разве у меня было время на все это? Моя жизнь уже вся расписана по минутам. К тридцати двум годам, к началу творческого расцвета, я должен освоить технику всех великих мастеров. Для этого мне нужно ежедневно по восемь часов стоять у мольберта. Разве у меня была хоть минута на семейные скандалы?

В тот вечер я ходил по городу и обдумывал свои дальнейшие планы. Я был расстроен и растерян, но сохранял трезвость рассудка. Как бы ни складывались жизненные обстоятельства, они не должны стать помехой в осуществлении великой цели.

Человечество стоит на пороге освоения иных миров, тех самых, которые физики называют параллельными и которые живут совсем по другим законам. Путь к ним укажут не ученые, не физики, не политики. Путь к ним укажут художники. Всех, кто до этого пытался рисовать сны, постигла неудача. Сальвадор Дали привязывал к руке карандаш, ставил в ногах таз и засыпал с ключами на лбу. Как только ключи падали в таз, оглушая комнату звоном, он просыпался и быстро зарисовывал то, что видел во сне. Но даже он, дальше всех продвинувшийся в этой области, не мог отобразить и десятой доли тех пространств, по которым только что блуждала его душа. А все потому, что нездешние реалии он пытался изобразить по-земному.

В отличие от него, я собирался писать свои картины по законам того бытия, в котором пребывают наши души во сне. Практически я собирался писать потустороннюю явь. Но при этом стать таким мастером, чтобы, проснувшись, моя рука в точности отобразила то, что минуту назад я видел в параллельных мира х. Именно для этого я и должен стать виртуозом, освоить художественные приемы всех великих художников, посещавших некогда Землю.

К двадцати четырем годам я скопировал почти все картины Рембрандта, Рафаэля и Рубенса. Но что толку копировать? Нужно идти дальше…

Помнится, в тот вечер я зашел к мастерскую к Дмитрию Дмитриевичу. Я долго и занудно жаловался на свою жалкую судьбу. Мастер хмурился, качал головой и ничем не мог утешить. В конце концов он предложил мне работать у него в мастерской бок о бок с ним и ещё с десятью учениками. Я горячо поблагодарил, но предложения не принял. Я привык работать в полном одиночестве и в своей конуре. У каждого человека должна быть своя конура, а у художника — тем более.

Я встал, торопливо пожал ему руку и ушел. Он догнал на лестнице и пообещал пробить мне мастерскую. Для этого мне следовало вступить в Союз художников и написать десятка два портретов местных вождей. Все остальное он обещал устроить.

Я криво усмехнулся и вышел на улицу. На вступление в союз и пробивания мастерской уйдет минимум два года, это в лучшем случае. А приступить к работе я должен уже сегодня. Сердце мое сжалось. С этой чертовой свадьбой я уже потерял два месяца, и неизвестно, сколько потеряю еще…

УБИЙЦЫ — МЕСТНЫЕ РЭКЕТИРЫ

(газета «Симбирские вести»)

Именно к такому выводу пришла следственная группа областной прокуратуры, расследующая дела об убийствах директора и двоих сотрудников фирмы «Симбир-Фарма».

Как нам стало известно, органы прокуратуры имеют серьезные намерения обвинить в этих убийствах двух мастеров спорта по таэквандо: Петра Загряжского и Леонида Пьяных. Первый уже арестован, второй объявлен в розыск.

Именно они около месяца назад покушались на жизнь главы АО «Симбир-Фарм» Алексея Рогова. Об этом наша газета писала. Тогда по этому факту не было возбуждено уголовного дела, поскольку Рогов не обращался с заявлением в милицию. Сегодня за этих двух молодцов областная прокуратура ухватилась как за соломинку.

Напомним, что месяц назад глава фирмы Алексей Рогов ухитрился вывезти с Красногорского завода КамАЗ лекарственных препаратов на сумму полтора миллиона рублей, при этом не оформив ни единого документа. Рогов категорически отказался платить за вывезенный товар, заявив, что к этой истории не имеет никакого отношения. Представители потерпевшей стороны прибыли в наш город и, после безуспешных попыток уладить недоразумение мирным путем, обратились за помощью к ульяновским спортсменам: Загряжскому и Пьяных.

Таэквандисты в этот же день вразумили незадачливого мошенника, и Рогов на следующий день отдал приказ своему главному бухгалтеру Анне Лебедкиной перечислить вышеназванную сумму в Красногорск.

Однако предприимчивый родственник Лебедкиной, возглавляющий строительную фирму, посоветовал ей «прокрутить» эти деньги через свои счета. Это, по мнению прокуратуры, и явилось причиной убийства Рогова и его сотрудников. Убили же их вышеназванные спортсмены, у которых якобы был договор с красногорцами на случай подобного исхода.

Именно так следственная группа хочет представить это дело. И понятно почему. По нашим данным, губернатор торопит с раскрытием убийств, и прокуратура делает все возможное, чтобы поскорее найти козла отпущения. Точнее, не найти. А козел отпущение уже намечен — неожиданно исчезнувший Пьяных. Следователь Валерий Сорокин всерьез считает, что это он убил Рогова и двоих его сотрудников. И не хочет следователь прокуратуры задаться элементарным вопросом: а нужна ли Красногорскому заводу лекарственных средств кровь главы «Симбир-Фарма»? Ведь эта сделка оформлена документально, и все недоразумения можно решить через арбитражный суд. Второй факт, на который закрывают глаза следственные органы: в карманах убитых найдено свыше тридцати тысяч долларов и алмазное колье, которые явно им были подброшены. Где это видано, чтобы киллеры, убивающие ради денег, подбрасывали жертвам суммы в десять раз превышающие их гонорары? И, наконец, самое главное: зачем преступнику понадобилось убивать топором? И почему, собственно, больше всех измордован Клокин?

Вряд ли прокуратура намерена ответить на эти вопросы. Для неё это слишком сложно. Проще все свалить на пропавшего Пьяных. Правда, он может и найтись, но прокуратуре выгодней, чтобы он не нашелся. И, скорее всего, его не найдут.

Словом, история повторяется: один раз как трагедия, как было с расследованием убийства Ольги Соколовой, второй раз как фарс, который мы наблюдаем сегодня в расследовании этого дела.

Кстати, умыкание фургонами товара также не ново для нашей области. В 1994 году таким же образом был похищен КамАЗ с трикотажными изделиями производственной фирмы «Мадригал». Провернула это дельце беременная женщина на девятом месяце, которая якобы возглавляла торговую фирму, находящуюся в том же здании проектного института, что и «Мадригал». Председательница торговой фирмы предложила трикотажному предприятию услуги по реализации их продукции. Дирекция «Мадригала» согласилась. После того как машина была загружена и отправлена, уже больше никто не видел ни этой женщины, ни этой фирмы, ни тем более товара. КамАЗ канул, а это дело так и не было раскрыто милицией, как, впрочем, и большинство дел в нашей области.

 

13

— Читали, господа, утренний выпуск? — воскликнул Захаров, влетая в отдел с развернутой газетой в руках. — Дело-то, оказывается, принимает политический оборот. Можно сказать, подфартило нынешнему губернатору перед выборами! В кавычках, конечно.

Юрист радостно рассмеялся. Но никто в отделе не разделил его радости. Наоборот, Виктор сдвинул брови и хмуро произнес:

— Эти чертовы газетчики из всего извлекут выгоду. Нет, а если трезво поразмыслить: действительно, на кой черт рэкетирам понадобилось рубить топором? Что они этим хотели доказать?

— Э, нет! — поднял палец Захаров. — Рэкетиры тут ни при чем. В этом вопросе я на сто процентов согласен с газетчиками: рэкетиры убивают ради денег. А здесь — наоборот. Убили и подсунули деньги. Тридцать три тысячи баксов. Да ещё алмазное колье.

— Подсунули? — изумилась Маша. — Мне бы кто подсунул.

— Раскиньте мозгами, коллеги! — хитро сощурился юрист. — Что мы имеем в наличии? А имеем мы весьма необычное убийство. Такое ощущение, что несчастные были убиты именно с таким расчетом, чтобы город содрогнулся, чтобы слух о жестокости содеянного долетел до генпрокуратуры. И действительно, до генпрокуратуры слух долетел, и она проявляет живейший интерес к ходу расследования. Что же мы видим дальше? А то, что преступление совершено чрезвычайно профессионально. Не правда ли? Преступник почти не оставил следов. А это о чем говорит? А о том, что с нашими дохлыми провинциальными следователями раскрыть эти убийства практически невозможно.

— Минуточку! — замахал рукой Виктор. — Откуда ты знаешь, что преступник не оставил следов?

— Спокойно! — ответил Захаров. — У меня свои информаторы. Не будем отвлекаться! Давайте рассуждать дальше. Итак, что у нас на носу? А на носу у нас губернаторские выборы! Нужно нынешнему губернатору чрезвычайное происшествие, которое накануне выборов прикует к его области внимание всей страны? Да оно для него смерти подобно. А кому это на руку? Одному из кандидатов в губернаторы!

— Какому? — встрепенулась Маша.

— А вы подумайте, господа! Кто у нас самый главный кандидат? Кого сейчас раскручивают «Симбирские вести»?

— Генерала Шипанова? — почесал затылок Виктор.

— Вот именно что генерала, — подмигнул юрист. — И убийство совершено профессионально. Чувствуешь связь? И вот ещё такой момент: «Симбирские вести» будто ждали этого происшествия, чтобы напомнить о маньяке, дело которого до сих пор не закрыто. А спрашивается, для чего? Да все для того же, чтобы показать беспомощность прокуратуры и слабость губернатора. Я как прочел подзаголовок, так сразу понял, что если бы не произошло этих убийств, то их бы нужно было организовать. И тогда победа генерала обеспечена. Как-никак — генерал! Он может не разбираться в экономике, но порядок наведет всегда. И вот ещё что подозрительно: зачем газетчики в своей первой статье приплели Достоевского с его романом «Пьяненькие»? Не намек ли это на то, в каком направлении двигать следствие? А может, прямое указание?

— Все, ребята, хватит! Давайте работать, — наконец вмешался я, чувствуя, что этот бред может продолжаться до вечера.

И не ошибся. Едва я вышел за порог конторы, как ко мне тут же метнулся журналист «Симбирских вестей». Вид у него был дерганый, взгляд сумасшедший. Он выдавил подобие улыбки и произнес непрокашливавшимся голосом:

— Нам утром так и не удалось поговорить. Вы можете мне ответить на пару вопросов?

— Нет, — ответил я.

— Почему, если не секрет?

— Не хочу участвовать в этом предвыборном спектакле.

— Ну что вы, — побледнел журналист. — Никаких предвыборных целей мы не преследуем. Клянусь вам, что мои намерения чисты. Я только хочу докопаться до истины, не более! Иначе нас опять обманут. А убийства повесят на невинных людей.

У него были такие жалобные глаза, что мне ничего не оставалось, как со вздохом пробурчать:

— Ладно. Что вас интересует?

— Почему все же Рогов пришел скрываться именно к вам? — оживился журналист, суетливо доставая из кармана диктофон.

— Я уже отвечал на это вопрос.

— Да-да, извините! Я хотел спросить совсем другое. Как выглядел Рогов в тот вечер, когда пришел к вам?

— Трусливо выглядел. Дрожал, как заяц.

— Что он вам сказал?

— Что на него навели рэкет. В его особняке побили стекла. Если он к утру не переведет деньги, то шлепнут без предупреждения.

— Шлепнут? — обрадовался журналист, и глаза его засветились. — Это прекрасно! А он звонил в милицию?

— Не звонил.

— Не потому ли, что он не доверяет милиции?

— Понятия не имею.

— А почему он не принял никаких мер к эвакуации своей семьи? Ведь в доме побили стекла.

— Наверное, потому, что свою шкуру ценил дороже своей семьи.

Такой ответ привел журналиста в восторг. Он даже подпрыгнул от возбуждения и стал суетливо расспрашивать меня об отношении Рогова с семьей, на что я ответил, что лучше ему с таким вопросом обратиться к вдове. Но и без вдовы об отношениях Рогова с се мьей журналист знал достаточно. Он посмотрел по сторонам и полушепотом произнес:

— Мне удалось узнать, что семью он ни в грош не ставил, а тот дом в Красном Яре выполнял функцию притона. Это я узнал из эксклюзивного источника. Он мне так и сказал, мой источник, что этот дом Рогов купил исключительно для того, чтобы возить в него проституток.

Журналист даже взвизгнул от радости и нервно потер ладонью о ладонь.

— Кстати, он предпочитал устраивать оргии в компании своих сотрудников. Вы тоже участвовали в подобных мероприятиях? Мне можете — как на духу. Я никому не скажу. Клянусь!

— Нет! — усмехнулся я. — Моя персона в его свиту не входила.

— Странно, — задумался журналист. — Почему же он пришел к вам? Впрочем, ничего удивительного. Так уж люди устроены: как проводить весело время — это к одним, а как шкуру спасать — бегут совсем к противоположным. Эх, люди, люди, человеки! А что за человек был Клокин?

— Не знаю, — ответил я.

Журналист сделался чрезвычайно серьезным. Он немного помолчал, потом задумчиво спросил, больше у себя, чем у меня:

— Почему убийца измордовал его больше всех? Может, дело не в деньгах, а в этом самом Клокине?

Насколько я понял, корреспондент уже получил от меня все, что хотел, и сейчас обдумывал, как бы пооригинальнее подать эту информацию читателю.

— Мне можно идти? — спросил я иронично.

— Да-да! Огромное спасибо! Не смею у вас больше отнимать время! расшаркался журналист и с чувством тряхнул мою руку.

Я хмыкнул и отправился на трамвайную остановку. Уже никто не сможет отнять у меня время, поскольку я больше его не ощущаю. А тогда, в двадцать четыре, когда я бродил по ночному городу, я просто физически чувствовал, как оно бездарно улетает в трубу.

Нужно было что-то предпринимать: снять квартиру, перетащить вещи, устроиться на работу. Да-да, как это ни прискорбно, но за квартиру нужно будет платить, и нужно будет кормить жену, пока она ещё учится в своем медицинском училище. По счастью, последний год.

До того проклятого вечера я никогда не думал о деньгах. Мне всегда перепадал какой-то минимум от шабашек, на которые у меня уходило в месяц не более трех часов. Нарисовать афишу, рекламу, вывеску для магазину, оформить стенд, разукрасить стену актового зала, написать портрет или какой-нибудь неутомительный пейзажик, сотворить коллажик или ещё что-нибудь в этом роде — у меня всегда были заказы. Незначительные, но на хлеб хватало. Главное, что я их никогда не искал. Они находили меня сами, причем в тот момент, когда пустели мои карманы. Деньги хоть и в мизерном количестве, но довольно регулярно падали мне с неба в виде манны. Квартира мне также досталась без какого-либо напряга с моей стороны. Я её просто унаследовал от деда. Мне как бы сама судьба говорила: «Делай свое дело и не заботься о хлебе насущном. Минимум у тебя всегда будет…»

Но в тот вечер я понимал, что на мне обязанность мужа и теперь на одни шабашки не проживешь. Не мог же я в самом деле свою молодую супругу держать на хлебе и воде, на которых сам сидел месяцами.

Разумеется, первое, что приходит в голову творческому человеку по поводу работы с минимальной затратой времени — это устроиться либо дворником, либо ночным сторожем. Поэтому, переночевав у друга, я с утра отправился в Отдел вневедомственной охраны. Там-то меня и разыскала моя юная супруга. Она плакала, просила прощения и умоляла вернуться домой. Алиса уверяла, что все поняла, раскаялась и теперь тоже наравне со мной будет служить великой цели и, если надо, отправится со мной на каторгу по примеру той французской вертихвостки из фильма «Звезда пленительного счастья».

Из дневника следователя В. А. Сорокина

1 сентября 2000 года

В убийстве Рогова, Клокина и Петрова я подозреваю Пьяных. Как об этом узнали журналисты, я не знаю. Все это очень подозрительно, особенно уверенность «Вестей» в том, что мы никогда не найдем Пьяных. Такое ощущение, что газетчики знают больше, чем мы.

Версия мотива преступления у меня несколько иная, чем у «Симбирских вестей». После того как Мордвинов рассчитался с таэквандистами, их отношения завершились. В этом я не сомневаюсь. Сделка с «Симбир-Фармом» была оформлена документально, так что в услугах рэкетиров Красногорский завод больше не нуждался. Однако, по словам Загряжского, Пьяных был недоволен гонораром. Из чего следует, что он по собственной инициативе мог потребовать деньги с Рогова — как штраф за авантюру. Загряжский признался, что Пьяных подбивал его «наехать» на Рогова и стребовать с него 500 тысяч рублей, но он отказался. Загряжский не отрицает, что за это дело Пьяных вполне мог взяться один.

Вполне возможно, что в этот же день Пьяных потребовал у Рогова энную сумму и, получив отрицательный ответ, включил ему счетчик. Подобная процедура сопровождается еженедельными предупреждениями, звонками или визитами нанятых курьеров, информирующих о набежавшей сумме. Первые террористические действия совершаются только по прошествии месяца. Если Пьяных действительно сразу поставил его на счетчик, то день убийства, 28 августа, — последний день.

Из беседы с вдовой Рогова я узнал, что звонки действительно были. От кого? Неизвестно. Но от некоторых звонков у мужа сильно портилось настроение. По её словам, в день убийства мужа их как раз и разбудил такой звонок в шесть утра. Рогов взял трубку, сначала долго отнекивался, затем быстро оделся и позвонил своему водителю. В семь прибыла машина, и они уехали.

А теперь самое главное, то, что мне дало повод подозревать Пьяных. По словам его жены, в день убийства в шесть утра он звонил некоему Алексею Петровичу. Жена четко слышала, как муж назвал собеседника по имени-отчеству, поскольку звонил из спальни. Затем Пьяных взял телефон и ушел на кухню. Сначала он говорил спокойно, хотя и с напряженной интонацией, затем неожиданно разозлился, и жена услышала такую фразу: «Ну сколько можно откладывать? Сегодня последний день». После чего Пьяных быстро собрался и ушел. Как поняла жена, он отправился на встречу с тем, кому звонил. И с тех пор больше не возвращался.

Я убежден, что он звонил Рогову. Его тоже зовут Алексей Петрович, ему тоже звонили в шесть утра, к тому же 28 августа, как я уже отмечал, — день расплаты по счетам. Я прозондировал насчет знакомых Пьяных: в кругу спортсменов никто не знает Алексея Петровича, да и не принято в такой среде называть друг друга по имени-отчеству. Кроме того, есть ещё ряд косвенных доказательств, подтверждающих виновность Пьяных. Размер ноги его — сорок два. И в тот день он вышел из дома в кроссовках фирмы «Адидас». Кроме того, немаловажен и такой факт — его внезапное исчезновение после убийства. Если он в этом деле ни при чем, зачем нужно было подаваться в бега?

Исходя из этих фактов, можно предположить, что Рогов согласился встретиться с Пьяных и назначил ему встречу у себя в Красном Яре. Пьяных приехал на дачу к Рогову безоружным. Возможно, он ожидал увидеть Рогова одного, а не с двумя товарищами. Зайдя во двор и услышав пьяные голоса, Пьяных подобрал по пути топор, сунул в сумку и вошел в дом. Получив решительный отказ, и не просто отказ, а отказ с явной угрозой (Рогов вытащил пистолет и передернул затвор), Пьяных пришел в ярость, извлек из сумки топор и стукнул им Рогова по голове. Далее, в состоянии аффекта, он зарубил и водителя, а заместитель бросился бежать. Догнав Клокина, он зарубил и его, после чего, напуганный своими действиями, пустился в бега.

Теперь самое время ответить на вопросы, которые задала газета: почему Пьяных не прихватил деньги и алмазное колье, которые были в карманах у жертв? Очень просто: он о них не знал, а пошарить в карманах убитых ему не пришло в голову. Почему больше всех измордован Клокин? Да, видимо, потому, что именно он и убедил Рогова не платить рэкетиру. Могу предположить, что поначалу Рогов все-таки хотел заплатить из той суммы, которая была у него в сейфе. Это объясняет, почему он назначил встречу в Красном Яре. Но по дороге они встретили Клокина, который убедил послать проходимца подальше. Возможно, для подкрепления Рогов и взял с собой Клокина. Почему Пьяных совершил убийства топором? Видимо, это первое, что подвернулось ему под руку. Куда он потом его дел? Взял с собой, чтобы выбросить.

Жена Рогова не отрицает, что, возможно, в их загородном доме было два топора. Один нами найден в сарае.

Вот, собственно, и все. С газетчиками я разберусь.

 

14

Только напрасно я тешил себя надеждами, что, наконец, нашел в лице своей спутницы друга и единомышленника и что мы пойдем рука об руку через тернии и препятствия к высшей, божественной цели.

Ее хватило только на два дня. Едва я разложил мольберт (на всякий случай уже на кухне), Алиса как бешеная влетела и принялась вопить, что жизнь её проходит в тоске и скуке, а я вместо того, чтобы что-то придумать, как настоящий мужчина, занимаюсь черт знает чем. Если бы я был настоящим мужчиной, то, вероятно, впечатал бы палитру в её физиономию, чтобы навсегда (или хотя бы на время) излечить от тоски и скуки. Но я художник. Тонкая, чувствительная натура, терпеливая и снисходительная к ближнему.

— Запомни, тебя никто не обязан развлекать, — ответил я как можно спокойнее. — Лично мне никогда не скучно. Потому что я занимаюсь любимым делом. И тебе советую заняться хоть чем-нибудь. Пялиться целыми днями в телевизор — это не занятие.

Она кинула презрительный взгляд на мольберт и произнесла сквозь зубы:

— Это, что ли, занятие?

До неё я был спокойным человеком. Меня было нелегко вывести из себя. Но, когда ставят под сомнение дело моей жизни, которое вымучивал с младенчества (и кто ставит? Черт знает откуда-то взявшаяся девка, безграмотная, бескультурная, дочь каких-то забулдыг), тогда уже трудно с собой совладать.

— Знаешь что, милая, а не пошла бы ты… снова к своим родителям?

— Что? — вытаращила она глаза, — Ты хочешь, чтобы я ушла? Хочешь, чтоб я ушла навсегда?

— Хочу! — честно признался я.

— Ах так! — истерично вскрикнула Алиса, и слезы фонтаном брызнули из её глаз. — Тогда прощай! Ищи меня под колесами машины!

В то же мгновение она с резвостью козы выскочила из квартиры босиком. Я видел из окна, как она, красная, не в себе, вылетела из подъезда и понеслась в сторону шоссе.

Внутри у меня похолодело. Еще только не хватало её изувеченного трупа. Бросив палитру, я помчался следом, поймал её у самой дороги как раз в тот момент, когда она намеревалась прыгнуть под колеса какого-то МАЗа. Обнял и стал просить прощения. Домой я вернул её с трясущимися коленками и заплетающимся языком. Напоил чем-то успокоительным, затем чаем с медом. После чего сбегал в магазин за коробкой конфет и ликером. Словом, в тот день я снова ничего не написал.

Так проходил день за днем. Я устроился работать сторожем, затем ещё на полставки дворником, но денег все равно не хватало. Те сбережения, которые родственники накидали нам на свадьбу, вскоре кончились. В основном все ушло на её одежду. У неё не было даже осенней обуви, не говоря уже о зимней. Так что мне пришлось закончить двухмесячные электромонтерские курсы по сигнализации. Я сдал сразу на третий разряд и начал работать специалистом по обслуживанию сигнальных систем. Заработки тогда были неплохие. Мы перестали мучиться безденежьем, но мне ежеминутно отравляла душу моя бездеятельность в области изобразительного искусства. Но на него, во-первых, уже не было времени, во-вторых, я уставал, в-третьих, и это самое главное, у меня совершенно не стало вдохновения. Если мне удавалось урывками что-то намалевать, получалась такая мрачная мазня, что приходилось соскабливать краски и напиваться до поросячьего визга.

А между тем в мастерской кипела работа. Племя младое, незнакомое что-то ваяло, лепило, строгало. Я завидовал им, и мне было не по себе, когда они по-прежнему называли меня мэтром. Какой к черту мэтр! Жалкий фигляр!

Дмитрий Дмитриевич хмурился и отводил глаза. Я понимал, что ему больно видеть мое уныние. А уныние стало моим обычным состоянием.

«Ничего, — успокаивал я себя. — Алиса закончит училище, пойдет работать, и все нормализуется. Ее не будет дома целый день. Боже, какое счастье! Я снова устроюсь сторожем. Ночью буду дежурить, а днем писать. Ведь это здорово — снова начать писать!»

Но и тут я просчитался. Окончив училище, моя юная спутница не пошла работать. Она твердо решила заняться домашним хозяйством, начать, наконец, готовить (до этого она готовила редко и неохотно), приводить квартиру в божеский вид (убираться она тоже не любила, а я не убирался из принципа) и родить ребенка.

От последнего я пришел в ужас. Все мои планы рассыпались в прах. Но Алисе было наплевать на мои планы, у неё по поводу меня были свои соображения: я должен бросить вневедомственную охрану и пойти сезонным рабочим в строительную бригаду. Пашут они, конечно, по шестнадцать часов, зато получают такую зарплату, какая как раз и необходима нашей семье. О домашнем хозяйстве и горячем питании я могу больше не беспокоиться. С той самой минуты, когда я устроюсь в эту бригаду, моя великодушная жена возьмет на себя все хозяйство. Обед она будет приносить мне прямо на стройку, в термосе, а чистое белье будет ждать меня в шкафу. Что ещё нужно мужику?

Вот, собственно, ради этого Алиса и решила бросить работу, которую ещё не начинала, так сказать, пожертвовать своей карьерой ради благополучия семьи.

Разумеется, изложение её проекта окончилось грандиозным скандалом с очередным бросанием под машину. Я вытащил супругу из-под колес «белоруса» и с клацающими зубами и извинениями потащил домой. На умиротворение жены ушли весь вечер, ночь и следующие за ними выходные. Когда я дал обещание, что пойду работать сезонным рабочим в эту чертовую строительную бригаду, Алиса успокоилась.

После этого прошло ещё два года. Ни на какую стройку я не пошел. Я бился за свободу творчества, скандалил и пил, и при этом почти не писал. Я по-прежнему работал электромонтером по сигнализации, а она по-прежнему сидела дома и качала права.

Почему-то Алиса считала меня своей пожизненной собственностью и ни в грош не ставила мой художественный дар. К концу третьего года нашей семейной жизни я стал анализировать и кое-что понимать.

Я обратил внимание на то, что она довольно спокойно относилась к тому, что я пью, задерживаюсь после работы, иногда не прихожу домой ночевать. Она не проявляла ревности, но мгновенно становилась агрессивной, как только я прикасался к мольберту. Сразу же у неё рождались прожекты относительно моих занятий, — весьма далеких от искусства.

Вторая причина наших скандалов тоже была связана с искусством. Точнее, с её неряшливостью. То неряшливое беспардонство, с каким она ворвалась в мою жизнь, не могло не настораживать. Дело в том, что я отношусь к тем художникам, которые не могут работать в беспорядке. Некоторые могут. Например, мой друг, когда замышляет картину, начинает механически хвататься за вещи и разбрасывать по самым невероятным местам. Когда состояние в квартире можно назвать полным бардаком, тогда он берется за кисть. Это его особенность. Моя же особенность кардинально противоположная. Если стул не стоит на месте, или ваза не посередине стола, или кофта неаккуратно брошена на диван — в душе у меня все переворачивается и мазки ложатся совсем не так, как я задумывал. Такова моя особенность. Если в квартире нет идеального порядка — картины не получится. Так вот этот порядок, который для меня был самым главным, жена не могла обеспечивать. Я спокойно относился к тому, что мы часто ложились спать без ужина, что она забывала купить хлеба или картошки, но от беспорядка я чувствовал физическое недомогание.

Тогда-то я и сообразил, что она мне была ниспослана неспроста. Вспомнив встречу с ней в выставочном зале, я все никак не мог понять, что она там делала, будучи совершенно безразличной к искусству. Потом я, конечно, узнал от её подруги. Узнал случайно. И это меня не удивило.

Оказывается, она там пряталась от какого-то фарцовщика. Алиса была с ним в деловых отношениях. Кажется, помогала сбывать товар. Но за три дня до нашей встречи какая-то шпана у входа в училище отняла у неё пакет с джинсами. Товара было на приличную сумму, и если бы не случайная встреча со мной, неизвестно, что бы с ней стало.

Да-да, оказывается, я спас её если не от смерти, то от диких неприятностей. Ее ловили. Пасли у дома и в училище. Она бегала по городу и пряталась в самых невероятных местах, в том числе и в выставочном зале. На её счастье, подвернулся я с незасвеченной квартирой, где она и отсиделась. А потом мы укатили в Алушту. Фарцовщик, узнав, что она вышла замуж за художника, махнул на неё рукой.

Так вот, эта мелкая, презренная спекулянтка диктует мне условия и отравляет жизнь? С чего она взяла, что мое предназначение — обслуживание дрянного и наглого существа? «Действительно, — размышлял я в тот вечер после ухода её подружки, — ради чего я жертвую своим временем, которое мне отпущено на искусство? Разве я её люблю? Нет. Я её ненавижу. Как она могла внушить мне, что моя жизнь — не более чем ряд обязанностей перед ней?»

Впервые в жизни в моей душе клокотала злоба. До этого я только терпел и был снисходительным. «Пусть убирается завтра же, — решил я. — Нет, сегодня же. А воспротивится — убью…»

Прокурору области

ст. советнику юстиции Л. Г. Уханову

Докладная записка

Прежде всего, о долларах, найденных в карманах убитых. Купюры обладают едва заметным запахом дорогих французских духов (каких именно, определить не удалось), что явно свидетельствует о том, что, во-первых, они хранились в шкафу с женской парфюмерией; во-вторых, все деньги, найденные в карманах убитых, лежали в одной пачке. Все купюры достоинством по сто долларов. Среди них есть как совершенно новые, так и старые, что свидетельствует о том, что они копились несколько лет.

Что касается колье, на нем мы нашли обильные отпечатки пальцев Рогова. Но между бусинками были обнаружены ворсинки черного бархата. Это все, что мы можем сказать о колье. На рубиновых серьгах тоже отпечатки пальцев Рогова.

Мы провели тщательный анализ пепла, найденного во дворе. Выяснено, что сожжение происходило действительно в день убийства. Что именно было сожжено — определить не удалось. Исходя из химического анализа, можно с точностью сказать, что предмет сожжения на двадцать пять процентов состоял из пластмассы, на шестьдесят — из поролона, на пять — из шелка, на десять — из электроники. Нам удалось определить, что пластмасса была обычных отечественных стандартов, а поролон — аналогов не имеет. Что собой представляла электронная система, определить не удалось.

Теперь самое главное: мы тщательно обследовали кафельный подвал под гостиной, предназначение которого также крайне непонятно. На левой стене от входа, на высоте около метра нами обнаружено несколько крохотных капель крови. Было очевидно, что полы тщательно вымывались водой из шланга, о чем свидетельствуют подтеки у основания стен, а стены смывали не столь тщательно. Кровь взята на исследование.

P.S. К служебной записке прилагаем письмо с просьбой на разрешение более тщательного обследования подвала, с поднятием полов и лабораторного исследования сточной трубы.

А. Звонарев

1 сентября 2000 года

 

15

Я был наивен, полагая, что от неё можно избавиться признанием в нелюбви. В тот день я с нетерпением ждал Алису и нервно клацал зубами. Было первое сентября. Она с утра отправилась вести в первый класс какого-то племянника или сына племянницы, и вот уже наступил вечер, а её все не было.

Ровно в десять в двери раздался звонок. Это я помню хорошо, потому что ежеминутно посматривал на часы. За окном уже стемнело. Помнится, у меня даже мелькнула мысль: а не отложить ли разборку до завтрашнего утра? Наверняка своей истерикой она поднимет на ноги всех соседей. Я открыл, и супруга сразу набросилась на меня, уж не помню за что: то ли за то, что сразу не открыл дверь, то ли потому, что я опять не вынес мусорное ведро и в квартире пахло.

— Послушай, — произнес я как можно спокойней, — я не хочу с тобой жить. Ты должна уйти.

— Что? — вытаращила глаза Алиса, запнувшись на полуслове. Молчание длилось минуту. Она вглядывалась в меня довольно цепко и, видимо, читала в моих глазах такое, отчего любая ругань застревает в глотке. — В чем ты меня обвиняешь? Я была у Юльки. Она тебе завтра подтвердит, если ты сомневаешься…

— Мне наплевать, где ты была. Я больше не хочу с тобой жить. Понимаешь? Я завтра подаю на развод.

— Что? На развод? Да ты дурак! Мне расстаться с тобой — все равно что отрубить руку.

— Но я больше не хочу с тобой жить! Как ты не поймешь? — простонал я.

— Вот даже как? — вскрикнула она, и у неё брызнули слезы. — Тогда прощай!

Она развернулась и вылетела из квартиры. Я услышал нервный стук её туфель и подумал: «Бедные соседи!»

— Никому я не нужна! Ищи меня под машиной! — крикнула она на весь подъезд.

Следом яростно хлопнула дверь внизу, и стало тихо. Тихо и тревожно. Я прошел на кухню и сел на табурет спиной к окну, принципиально не желая видеть, как она, вне себе, багровая, ошалело несется к шоссе. Сейчас принесут её искореженное тело, вытащенное из-под колес какого-нибудь МАЗа или «белоруса». Приедет милиция, «скорая помощь». Сбегутся соседи и начнут давать показания, что я такой-сякой, измывался над ней как мог, кричал, заставлял мыть посуду, плохо кормил и плохо одевал, не возил на курорт. И далее в том же духе. Интересно, сколько мне влепят? А сколько бы не влепили, как освобожусь, сразу возьмусь за кисть.

Но столь радужным перспективам не суждено было сбыться. Алиса явилась через пять минут тихая, с виноватым видом.

— Давай начнем все сначала, — пролепетала она, словно умирающий лебедь.

Я махнул рукой и отправился спать, решив отложить выяснение отношений до утра. Утром я, как и обещал, отправился в суд и подал заявление на развод. К моему удивлению, развели нас быстро, буквально через месяц. Я боялся, что на суде Алиса закатит очередную сцену и после неё нас уже никогда не разведут. Но она ничего не закатила и на вопрос судьи ответила, что согласна развестись, ибо насильно мил не будешь.

Однако едва мы вышли из зала суда, она бодро потопала за мной и даже попыталась взять под ручку.

— Ты куда? — удивился я.

— Домой! — ещё больше удивилась она.

Надо сказать, что весь месяц в ожидании суда она продолжала жить в моей квартире. Правда, спала уже на полу, на туристическом матрасе. «Это, должно быть, временно», — утешал себя я. Однако, как после выяснилась, она совсем не планировала возвращаться к своим родителям.

— Мы теперь никто, понимаешь? Моя квартира уже не твой дом.

— А где мой дом? — сощурилась она.

— Откуда я знаю? Наверное, где и был. У родителей.

— У них негде жить, — шмыгнула носом экс-супруга.

— Как же негде? У них трехкомнатная квартира.

— Но я не хочу с ними жить. Они пьют.

Мне ничего не оставалось, как развести руками и помчаться за трамваем. Я опаздывал на работу. А вечером она снова явилась в слезах.

— Мои родители — скоты. Это невозможно… Давай разменяем твою квартиру.

Я бы с удовольствием разменял свою квартиру, если бы её можно было разменять. Я бы с радостью согласился жить в любой коммунальной конуре, лишь бы её не видеть. Но, к сожалению, мою «хрущевку» разменять было нельзя.

Так продолжалось полгода: её бесконечные возвращения, слезы, жалобы, истерики. Я жил как на иголках. Даже когда мне сообщили, что Алиса охмурила какого-то поэта и они уже подали заявление в загс, и тогда я вздрагивал от каждого цоканья туфель в подъезде. Я долго не мог поверить, что больше её не увижу. Когда же она действительно расписалась с тем бедным стихотворцем, я почувствовал себя канарейкой, которой открыли клетку.

«Только бы они жили счастливо», — ежевечерне просил я у бога. Но разве они будут счастливы? Зачем ей поэт? Ей нужен какой-нибудь чувачок из рабочей среды, но с претензиями на оригинальность, который хорошо зарабатывает, тянется к комфорту, заграничному шмотью и красивой жизни. Вот это будет пара! Поэту же она испортит жизнь. «Впрочем, — как догадывался я, — таково, видимо, её предназначение — гасить божьи искры художников». Ну да черт с нею! Теперь я строил дальнейшие планы относительно моей вольной жизни.

Я подсчитывал и соотносил свои резервы, точнее, то, что у меня осталось. Я оценивал свои силы, как генерал оценивает армию после кровопролитного боя. Мне оставалось до славного возраста творца всего каких-то жалких четыре года. К тому же бесконечные скандалы и истерические сцены на людях сделали меня желчным и нелюдимым. Я представлял собой жалкое зрелище: этакое унылое неулыбчивое существо с вечно недовольной физиономией. Недовольство собой — обычное состояние художника. Но в том-то и дело, что художником я себя назвать мог теперь лишь с огромной натяжкой. Дала о себе знать эта проклятая семейная жизнь. Как человек я деградировал полностью, как художник — едва теплился.

Тем не менее мои юношеские замыслы снова стали рваться наружу, и я сделал несколько зарисовок своих снов. Мастер посмотрел и грустно покачал головой. «Ничего, — подумал я. — Все впереди!»! Я не был уверен, что снова начну улыбаться, но что в течение года восстановлю свою былую художественную мощь, в этом у меня сомнений не было.

Я бросил работать и начал рисовать. Я стоял за мольбертом шестнадцать, восемнадцать, двадцать часов. По теплеющим глазам Дмитрия Дмитриевич я понимал, что копаю в нужном направлении. В мастерской для меня всегда находилось место, но было неловко, что ребята по-прежнему считали меня мэтром. Я старался оправдывать это звание, трудился дни и ночи, забывая о сне и еде. Я добивался усилием воли того, чего мои сверстники достигали без труда. И вместо радости в горле клокотала обида. Но когда действительно получалось что-то необычное, кривая усмешка искажала мою вечно небритую физиономию. Если бы мои братья-живописцы корпели столько у холста, у них, быть может, получилось бы и лучше.

Только все равно это было счастливое время. Я работал с упоением. Казалось, ещё чуть-чуть — и я на вершине желаемой техники. Но Дмитрий Дмитриевич качал головой и намекал, что на это «чуть-чуть» уходят десятилетия.

Однако время меня больше не пугало. Я снова приобрел веру в себя и был почему-то уверен, что пойду дальше своих предшественников. Человечество на пороге открытия новых миров, и если мне дается шанс быть в авангарде, значит, я не последний человек в этом дремучем мироздании…

Но однажды под вечер моя кисть сама собой выпала из рук, и я внезапно почувствовал неистовое отвращение к живописи. В ту же минуту я покинул квартиру и поплелся по влажному тротуару, движимый новой хандрой.

 

16

В тот осенний вечер как-то слишком по-мертвецки пустовали улицы, и сильный ветер с дождем (несмотря на то, что я любил дождь) не только не вдохновлял, а наоборот — разжигал сиротский неуют в моей тихой и чахлой душонке. Честно говоря, «не фонтан» был тогда на улице, но дома было втрое невыносимей.

Не прошло и двух месяцев моей вольной холостяцкой жизни, как опять в больное нутро вползла эта щемящая тревога неустроенности. Именно она в тот вечер не дала мне завершить картину и дико испортила настроение. Внезапно я опять поверил в счастье и опять мечтал о женщине — тихой, мягкой, доброй, женственной и даже застенчивой. Она сидела бы тихими вечерами на диванчике под голубым торшером и уютно вязала, а я бы писал свои гениальные картины. И покой бы царил в моем одиноком доме, потому что творить можно только при полном покое.

Я мечтал не о чем-то несбыточном, не о чем-то сверхъестественном. Я мечтал о самом обыденном, о женщине, которая понимала бы меня хоть немного и не требовала больше того, что я могу дать. Неужели из трех миллиардов женщин, населяющих нашу планету, не найдется одной такой?

Как я был наивен в своих рассуждениях, а ведь буквально за два дня до этого мне и приснился тот роковой сон про старика и девушку, выпорхнувшую из барака. Старик не одобрил мой развод, но и не осудил. Он сказал мне что-то важное, относительно этой девушки. Но что? Я забыл. Хотя проснувшись в то утро, я все прекрасно помнил, но, кажется, не придал этому значения.

А все дело в том, что этот барак, который мне приснился во сне, я видел наяву. Недалеко от города был когда-то рабочий поселок оружейного завода. От него осталось несколько полуразрушенных бараков, но только один из них был точной копией того, из которого выпорхнула моя вторая половина. Может быть, поэтому я так скептично и отнесся к этому сну, потому что пребывание моей единственной и неповторимой никак не сочеталось с этой слободской рухлядью.

Итак, в тот вечер, когда моя кисть сама собой выпала из рук, я неожиданно узрел в своем безрадостном грядущем то, что люди называют надеждой. Надежда — это второе, что вырастает из одиночества у истинных творцов. Первое — смертельная тоска. Но теперь у меня был опыт, и я знал, что на свете хуже смертельной тоски — это ежевечерняя обязанность ложиться в постель с нелюбимой женщиной.

Я зашел в мастерскую, и учитель, внимательно посмотрев на меня, как-то очень тяжело вздохнул.

— Все нормально, Дмитрий Дмитриевич, — улыбнулся я, не понимая его настроения. — Житейских проблем у меня больше нет. Я их спихнул!

— Осталось чистое искусство? — в тон мне ответил мастер и как-то очень мудро покачал головой. — А житейские проблемы, между прочим, нам даны не для того, чтобы их спихивать, а чтобы их решать. Вот, к примеру, возьмем Валентина. Художник он хороший. В этом году даже Лувр запросил две его картины. Но быть хорошим художником мало. Нужно быть ещё человеком. А Валентин конфликтный, ты же знаешь. С родителями не ужился. Пять лет не мог найти с ними контакт, разменял квартиру, и что же? Живет сейчас в коммуналке, и сосед у него — уголовник. Кто виноват?

— Судьба-злодейка! — засмеялся я.

— А, по-моему, найди он контакт с родителями, и судьба не была бы злодейкой.

— И какой же вывод?

— Вывод один: нерешенная проблема не уходит, а только делает виток, подобно бумерангу, и снова бьет, но уже с двойной силой.

Ах, как мудр и проницателен был Дмитрий Дмитриевич. Он все знал наперед. Но я ничего не понял. Мне бы вернуться домой, поднять с полу кисть и продолжить работу. Сейчас мне грешно обвинять судьбу в несправедливости. Мне дважды было дано предупреждение: во сне от того старика, которого я называл учителем, и от Дмитрия Дмитриевича.

Помнится, в ту минуту неожиданная зевота накатила на меня. Я как-то торопливо пожал руку учителю и вышел вон. Фонари уже загорелись, дождь прекратился, но с деревьев ещё капало. Я долго ходил по пустынным улицам и мечтал о женщине. Боже, как сладко я мечтал в тот вечер. Я ещё подумал, что людям, которые умеют мечтать, судьба не дает богатства и благополучия. Зачем, если у них живое воображение, благодаря которому они в любую минуту могут сделаться счастливыми. Жить в роскоши и быть счастливыми дано только людям без воображения. Возможно, поэтому господь и вознаграждает их роскошной жизнью в окружении красивых вещей.

Я прошел полгорода, не встретив не единого прохожего. После чего запрыгнул в первый попавшийся трамвай, в котором была одна-единственная пассажирка. Мне было лень пройти вперед, чтобы взглянуть, хороша ли она. Должно быть, хороша. Впрочем, при таком состоянии духа, да ещё ближе к ночи, все девушки кажутся обворожительными. Сейчас бы отбросить условности, подойти и рассказать, как мне одиноко. Однако на такое мне всегда было трудно отважиться.

Усмехнувшись про себя, я уже собрался было выйти, но неожиданно в вагон ввалились два подвыпивших бича. Я прошел вперед и оглянулся. Девушка действительно была очень мила, и теперь я не имел право оставлять её одну с этими архаровцами.

Орлы долго матерились, плевали под ноги и не сводили с девушки глаз. Наконец, поднялись с задних сидений и направились к ней. Сердце мое замерло. Кажется, судьба предоставляет шанс познакомиться с этой милашкой. Они подсели сбоку и начали гоготать. Девушка напряглась, но не подала вида, что испугалась. Она отвернулась к окну и не отвечала. Я стоял спиной, но в черном отражении стекла видел все до мельчайших подробностей. Архаровцы, чувствуя мою безучастность, распоясывались на глазах. Один из них нагло обнял её за плечи, но она брезгливо смахнула руку. И когда другой проделал то же самое, я повернулся и вежливо сказал:

— Друзья, оставьте девушку в покое!

Они умолкли, переглянулись, презрительно скорчили рожи и демонстративно полезли в карманы. Я спокойно подошел к ним, плечом отодвинул крайнего и взял девушку за руку. Она взглянула в глаза и позволила поднять себя с места. Неожиданно тот, что был с краю, вытащил из кармана нож и подставил лезвие к моему подбородку. Девушка взвизгнула и спряталась за меня. Именно на это и был рассчитан этот дешевый трюк. Меня же такими штучками не напугаешь. Я сжал его руку и молча убрал в сторону. А мог бы и вывернуть. Он это почувствовал и остался на месте, демонстрируя неистовое удивление. Я взял девушку под локоток и повел к выходу. Мы спокойно вышли на остановке. Но когда трамвай тронулся, храбрецы высунулись из окон и начали выкрикивать угрозы, обещая встретить в темном переулке. Только это было не более чем тявканье шавки из подворотни.

Из дневника следователя В. А. Сорокина

4 сентября 2000 года

За прошедшие сутки мне удалось выяснить ещё один довольно любопытный факт из биографии Пьяных. С марта 1991-го (после того, как его выгнали из сборной области) по август 1992-го он работал на центральном рынке рубщиком мяса. Эти сведения я получил от директора рынка. Как я потом узнал от продавцов мясного отдела, рубил Пьяных довольно искусно и с явным удовольствием. Так что топором наш друг владеет виртуозно.

Но главное, что мне удалось выяснить за выходные от соседей убитого, так это то, что Роговы очень часто скандалили. По словам свидетелей, когда хозяин напивался, то частенько хватался за топор и начинал гонять жену с детьми по двору. Это случалось регулярно. Соседи говорили, что таким образом Рогов развлекался, снимал стресс. Однако часто со двора Роговых доносился визг жены и крик детей о помощи. Соседи неоднократно слышали угрозы, исходившие от жены Анны. Смысл их заключался в том, что когда-нибудь ей все это надоест и она наймет настоящего мужчину, чтобы Рогов, наконец, почувствовал собственной шкурой, каково быть под топором пьяного мужика.

В данный момент мы отрабатываем новую, неожиданную версию мотива убийства Рогова. Мы выясняем: была ли Рогова знакома с Пьяных?

 

17

Должно быть, у каждого мужчины была в жизни своя страстная пятница и своя роковая женщина. Но девушка, которую я вырвал из рук тех архаровцев, не была роковой. По паспорту она тоже оказалась Олей. Но все её звали Аленой.

Когда орлы принялись осыпать нас угрозами из окна вагона, девушка спряталась за меня и не высовывалась до тех пор, пока трамвай не скрылся за поворотом. Я обернулся. Она дрожала.

— Они убьют нас, — произнесла она, испуганно хлопая ресницами.

Я засмеялся.

— Если бы хотели убить, убили бы в трамвае.

Она подняла на меня глаза. Ее глаза были изумрудного цвета. Подъехал ещё один трамвай с пустым вагоном. Но девушка не решилась сесть в него. Видимо, боялось, что её будут поджидать на следующей остановке.

— Вам куда? — спросил я вежливо.

— Мне до Минаевой, — ответила она с готовностью.

— Чего же мы стоим? Это, наверное, последний трамвай.

Через минуту мы уже тряслись в вагоне, несущемся в направлении улицы поэта-сатирика. Моя спутница все никак не могла прийти в себя, и её руки в замшевых перчатках ещё продолжали дрожать. Через четыре остановке мы увидели наших друзей. Они сидели на лавочке и курили. Заметив нас, ребятишки снова принялись материться и делать неприличные жесты. Один из них даже подбежал к трамваю и что было силы бабахнул по стеклу, возле которого сидела моя попутчица. Она вздрогнула и прижалась ко мне. Я улыбнулся, сообразив, что мое соседство с ней в качестве провожатого весьма себя оправдывает.

— Не бойтесь! Они из рода Ханаана.

Трамвай захлопнул двери и понесся дальше. Моя спутница вздохнула с облегчением. По пути мы разговорились. Ей было двадцать три года. Она работала программистом. Полгода назад закончила университет, после которого её распределили в вычислительный центр. Когда она узнала, что я художник, это её почему-то развеселило.

— Впервые вижу живого художника, — произнесла она добродушно. — А вы можете меня нарисовать?

Начало было многообещающим. Рисование мы отложили на неопределенный срок, поскольку доехали до нужной остановки. Мы вышли из трамвая и побрели к её дому. К сожалению, её дом находился тут же, в двух минутах ходьбы. Я проводил её до подъезда. Но, прежде чем зайти в него, она дала мне свой номер телефона и спросила:

— Как же вы доберетесь? Транспорт уже не ходит.

— Как-нибудь, — неопределенно ответил я.

— Знаете что? Я дам вам на такси…

Она раскрыла свою сумочку, но я уверил, что деньги у меня есть и что я завтра позвоню. На самом деле денег у меня не было.

Я брел домой пешком, и душа моя пела. В ту ночь я не спешил вернуться в свою одинокую конуру. Я мечтал, но уже не об абстрактной женщине, а об этой очаровательной незнакомке. Когда я вошел в квартиру, меня неприятно поразило, что обстановка моя бедна и убога. Все обшарпано, потерто, засалено. Да-да, обстановка не совсем соответствует тому, чтобы приглашать девушек подобного рода. Конечно, я художник. Какой с меня спрос? Но косметический ремонт не помешал бы.

На следующий день я позвонил ей на работу. Спросил, как она доехала на лифте до своего этажа, не ругали ли её родители за то, что она явилась так поздно. Алена ответила, что никто её не ругал, что все нормально и это очень здорово, что я позвонил. Я напомнил, что намерен нарисовать её портрет и что через месяц я приглашу её к себе в мастерскую (язык не повернулся сказать «домой») для позирования.

— Почему через месяц? — засмеялась она. — Ах да, поняла.

Честно говоря, я не понял, что поняла моя новая знакомая. Но за месяц я планировал сделать в квартире ремонт и только после этого пригласить её к себе.

Отношения наши в дальнейшем развивались довольно гладко. Я встречал её после работы, иногда с цветами. Мы ходили в кино, в театр, иногда забредали в какие-то клубы и кафе. Днем я делал в квартире ремонт, вечерами встречался с Аленой. Еще я ухитрялся брать шабашки. Как-никак, наметились некоторые расходы. Еще я подумывал, а не устроиться ли мне вновь ночным сторожем. Заработок небольшой, но регулярный.

И вот, наконец, месяц прошел. Ремонт я довершил, побелил потолки, выкрасил полы и подоконники, оклеил комнату обоями, а кухню — шикарной клеенкой с розами. Получилось довольно изысканно. Еще в квартире пахло краской и клеем, а я уже решил, что завтра приведу Алену. Сняв трубку, чтобы набрать её номер, я сильно задумался. Кажется, я уже приглашал к себе девушку, и закончилось это весьма плачевно. «Но нет же! — заупрямилась моя сущность. — Тогда я не знал, кого приглашаю, а сейчас знаю».

 

18

И снова я был наивен, полагая, что в моей новой квартире хорошо и уютно и что Алене в ней понравится. Ей не понравилось. Я это видел по лицу. Мою комнату с мольбертом посередине прекрасная гостья осмотрела весьма критично. Зайдя же на кухню и задержав свой взгляд на розах, она едва заметно усмехнулась, а когда взглянула на газовую плиту, то просто (но со вкусом) содрогнулась. Признаюсь, что плиту я чистил второпях, конечно, не до конца (откуда у меня время?), однако по сравнению с тем, что было, она выглядела снегурочкой. Внимание моей натурщицы привлек перевернутый холодильник.

— Понимаешь, — пояснил я. — Это новая конструкция холодильника, бесшумная. В нем нет мотора. Единственный недостаток в том, что его для нормальной работы нужно раз в месяц переворачивать вверх ногами на сорок восемь часов.

Этот холодильник я купил месяц назад, польстившись на то, что он совершенно бесшумный. Прежний грохотал, как трактор, и активно передвигался по кухне. Словом, по её глазам я понял, что у меня все не как у людей. И это ей не нравилось.

Тем не менее тот вечер мы провели довольно приятно. Я нарисовал её портрет, он получился недурно. Моя гостья смотрелась на нем чистым ангелом. Милая кудрявая головка со светящимся зеленым взором и легкой всепонимающей улыбкой. Во время работы я тонко осведомился насчет кудряшек, не химия ли это случайно?

— Нет! — улыбнулась Алена. — Мои собственные.

Портрет получился настолько удачным, что она сразу же захотела его забрать. Я мысленно себя поздравил: за сорок минут портрет маслом — это не каждому мастеру доступно. На неё произвело впечатление, что я так быстро и красиво пишу.

Проводив Алену, я долго в тот вечер бродил по городу, не желая возвращаться в мое одинокое логово. Я думал о том, что я действительно не похож на других и что у меня все не как у людей. Чтобы не потерять эту девушку, я должен хоть немного опуститься на землю. Конечно, я не собирался предавать большое искусство, но во имя счастья и покоя (ибо творить можно только при полном покое) можно самую малость поступиться принципами.

Мы продолжали встречаться. Она продолжала удивляться моей неординарности, что, впрочем, было плохо, а я не уставал восхищаться её мягкостью. После моей жены, у которой каждую минуту зашкаливал «борзометр», её женственность казалась мне чем-то невероятным.

Однажды Алена пригласила меня к себе, намекнув, что родителей дома не будет, поскольку они уехали по путевке в Крым. Приглашение было явно неоднозначным. Не без волнения переступил я порог её дома. Сразу пахнуло основательностью и домашним уютом. На кухне пахло пирогами. Под ногами ковры и дорожки. Мебель сияла, в шкафу сверкал хрусталь, на полках стояли книги исключительно в позолоченных переплетах: вокруг ни пылинки, ни соринки, к тому же хозяйка была одета в шелковый китайский халат, из-под которого соблазнительно выглядывала пухлая ножка. Я впервые видел её в домашнем облачении и отмечал, что оно ей очень к лицу. «Эта женщина создана для домашнего очага», — подумал я. И в ту же минуту она потащила меня в свою комнату.

Там стояла кровать, два кресла, стол, полка с книгами, платяной шкаф и радиоаппаратура. Над кроватью висел ковер, а на противоположной стороне над столом — портрет моей работы, в тяжелой раме. Про себя я отметил, что рама подобрана с большим вкусом. Для этого ангельского лица — это оптимальный вариант.

Мы слушали музыку, пили шампанское и ели изумительное печенье, которое испекла она. Когда пробило двенадцать, плутовка не отпустила меня домой, а постелила в зале на диване. Сама же легла в своей комнате. Разумеется, едва свет в её комнате потух, я с бьющимся сердцем направился к ней. Она как будто меня ждала: встретила жаркими объятиями и сразу припала к губам.

Со своей девичьей невинностью Алена рассталась без всякого сожаления. Ее спокойствие даже несколько меня шокировало. После этого она пошутила, что теперь, как честная леди, должна выйти за меня замуж. Однако замуж за меня Алена не торопилась.

Не торопилась прежде всего потому, что у неё в армии был жених. Об этом я узнал потом от наших общих знакомых. Как после выяснилось, Алене он не очень нравился, но с ним уже все было решено. Они договорились пожениться сразу после того, как он дембельнется. Когда я об этом узнал, во мне все потухло. В ту же минуту я позвонил Алене на работу и спросил прямо: намерена ли она связать свою жизнь со мною? Алена немного подумала и ответила, что нам лучше расстаться.

После этого я три дня лежал без движения в своей конуре и смотрел в потолок. Ничто мне уже было не мило. Жизнь неожиданно потеряла смысл. На четвертый день я сказал себе: «Искусство меня спасет». В тот же миг я поднялся, пнул ни в чем не повинный мольберт и направился в душ. Нужно было идти на дежурство. Я поплелся на работу, внимательно вглядываясь во встречных девушек. Многие были милы и красивы, но ни одна не походила на Алену. Я был серьезно болен ею. «Искусство меня вылечит», — ежеминутно бормотал я как в бреду и не верил своим словам.

Откуда мне было знать, что два дня назад, когда я лежал без движения в своей квартире, он как раз и возвратился к Алене, её дембельнувшийся жених. Два дня они выясняли отношения, а на третий Алена твердо заявила, что не выйдет за него замуж. Этим заявлением она повергла в шок своих родителей, поскольку её институтский друг, которого так некстати отправили в вооруженные силы, им представлялся подходящей партией. В тот же день Алена вызвалась проводить экс-жениха до железнодорожного вокзала в так называемый последний путь и после этого поехать ко мне. Она и поехала, но неожиданно из трамвая увидела мою поникшую фигуру, плетущуюся на дежурство, и решила нашу встречу отложить до утра.

Из дневника следователя В. А. Сорокина

5 сентября 2000 года

Мои догадки оказались верны. Пьяных был вхож в дом Рогова. Это подтвердили соседи. Одна из соседок утверждает, что дважды видела как этот мужчина (чью фотографию я показывал) входил в дом к Роговым. Первый раз приблизительно три недели назад около восьми вечера, второй раз — буквально на той неделе, в десять утра. В это время Рогов обычно бывает на работе. Следовательно, Пьяных заходил к Анне, жене Рогова.

Однако свое знакомство с Пьяных Анна Николаевна отрицает. На фото его не узнала, хотя не исключает того, что этот мужчина приходил к ним. По её словам, в их доме бывает много людей. Муж принимал их на первом этаже в гостиной, в которую она почти не заходит.

Также Рогова утверждает, что ничего не знает о кафельном подвале в их загородном доме, поскольку в Красном Яре была всего четыре раза. Муж тоже ничего об этом не рассказывал. По её словам, дом они купили десять лет назад уже в готовом виде, сразу же после приезда из Краснодара. У кого купили? Она не в курсе. Приобретением собственности занимался Рогов. Это его прерогатива. Она, по её словам, в это дело не суется.

Я пытался выяснить про этот дом в сельсовете. Действительно, он был куплен Роговым в 1990 году, но у кого — мне узнать не удалось. Данных о его прежнем владельце не сохранилось. Согласно домовой книге, дом был построен в 1987 году, но не был зарегистрирован ни в райцентре, ни в сельсовете. В администрации Красного Яра за последние десять лет трижды сменилось начальство. Никто ничего не помнит, документы утеряны. Мне не могли даже дать вразумительного ответа на вопрос, кто и на каком основании выделил землю под строительство этого дома. Я опросил местных жителей и тоже ничего вразумительного не услышал. Только узнал, что раньше на этом месте был пустырь. Но с 1987 года его стали занимать городские дачники. Причем занимать стали самозахватом. Словом, бардак. С домом я поручил разбираться Синельникову. Думаю, через пару дней мы найдем прежнего хозяина.

Вернемся к Роговой. Отработав все городские таксопарки, нам удалось выяснить, что один таксист из четвертого парка в понедельник 28 августа около трех часов дня высадил на шоссе неподалеку от Красного Яра женщину лет тридцати. Ее приметы: среднего роста, умеренного телосложения, волосы темные, на плече черная сумка. Она направилась в сторону Красного Яра. Таксисту показалось странным, что пассажирка попросила высадить на трассе, а не в самом Красном Яре, до которого оставалось четыре километра. Мой помощник показал фото Роговой. Таксист сказал, что в общем-то похожа, но не уверен, поскольку та женщина была в черном платке и черных очках.

Я намерен провести опознание.

Теперь о колье и серьгах. Нам удалось выяснить, что оба эти изделия были приобретены в московском ювелирном салоне «Голден Ада». По словам директора салона, это колье было продано около года назад, как, впрочем, и серьги. Покупателя, естественно, не помнят. Помнят только, что он расплатился наличными без всякой рассрочки. Колье стоит десять тысяч условных единиц, серьги две с половиной тысячи.

Что касается Загряжского, его мы передаем отделу по борьбе с организованной преступностью. К убийству Рогова и его сотрудников он не имеет отношения. В день убийства Загряжский был на районном соревнования по таэквандо в качестве судьи и не отлучался до восьми вечера. Пьяных по-прежнему не найден. Его жена говорит, что таким образом он исчезает довольно часто, но если задерживается больше недели, то звонит. Возможно, он позвонит. Мы установили прослушку.

Задержанных Мордвинова и Самойлова пока отпустить не могу. Их тоже нужно передать отделу с организованной преступностью, но пока не найдется Пьяных, об этом не может быть и речи.

 

19

Когда на следующее утро я приплелся в офис, меня поразила невероятно деловая атмосфера, царившая в нем. Все сидели на своих местах и молча работали. Я посмотрел на часы: было без пяти девять.

— У меня часы, что ли, сбились? — спросил я у секретарши, пожав плечами. — На моих без пяти.

— Все правильно, — деловито произнесла Вероника, не отрываясь от компьютера.

— Ничего не понимаю.

Она подняла на меня глаза и, воровато повертев головой, громко прошептала:

— Вы вчера ушли с обеда и, конечно, не знаете, что произошло. Вчера явилась мадам Рогова и назначила нового временного главу. Вы думаете кого? Сабитова!

Я присвистнул.

— Так вот, едва вдова произнесла его фамилию, он сразу начал наводить свои порядки. В первую очередь, оплевал всех начальников отделов, потом обругал всех главных специалистов, прошелся по службе охраны, по сторожам, водителям, а юридический отдел вообще смешал с грязью. Вы бы его послушали: дисциплина ни к черту, все распустились, никто не хочет работать… Вероника втянула голову в плечи и с опаской покосилась по сторонам. — Чья бы корова мычала! Словом, если так будет продолжаться, он всех поувольняет. Теперь за опоздание будут взыскивать по всей строгости, а за появление в нетрезвом виде — увольнять по статье. Отныне все сотрудники должны приходить на работу за пятнадцать минут до начала работы, а уходить через пятнадцать минут после окончания.

Я снова присвистнул и отправился к себе в отдел. Там царила рабочая тишина. На мое приветствие сотрудники ответили, не поднимая глаз. Подобное напряжение в нашем отделе мне приходилось наблюдать впервые. Я прошел на свое место и сел за стол. Работать не хотелось. За окном начинал накрапывать дождь. Тягостная тишина была непривычной и давила на мозги. Здорово же их напугал Сабитов.

Так продолжалось около двух часов. В одиннадцать, как ни в чем не бывало, в отдел заглянул юрист Захаров и уселся на Машин стол.

— Покурим? — предложил он с улыбкой.

— Вы что, Валерий Павлович, с ума сошли? — вытаращила глаза Маша.

— Расслабьтесь, господа! Сабитов уехал в Чердаклы.

Все облегченно выдохнули, и комната наполнилась жизнью. Виктор поднялся и сделал десять приседаний.

— Мы были недовольны Роговым, а Рогов, оказывается, чистое золото, а не начальник. Как запой, так можно вообще не выходить на работу, произнесла Маша. — А Сабитов — непьющий.

— Зашился, что ли? — поморщился Виктор.

— Хуже. Он просто идейный.

— Идиот он полный, а не идейный, — вставил свое слова юрист. — Думает, если мы будем отсиживать от звонка до звонка, то дела пойдут на поправку. А ни фига! Заинтересовывать надо людей.

— Дурак, не дурак, а вот теперь председатель! — вздохнула Маша.

— Да потому, что он любовник Роговой.

— Что вы говорите, Валерий Павлович! — подняла брови Маша.

— А ты разве не знала? — засмеялся Виктор. — С назначением Сабитова все было решено заранее. Ты вчера слышала, какую он речь толкнул по поводу дисциплины? Такие речи спонтанно не рождаются. Такие речи вынашиваются годами. Сразу видно, давно он к этому готовился.

— Давно готовился возглавить фирму? — захлопала ресницами Маша.

— Да нет, — засмеялся Виктор. — Толкнуть речь давно готовился.

— Стоп-стоп, господа! — поднял палец юрист, сделав хитрый прищур. Стоп… Все правильно, Витек! Ты не оговорился: он давно готовился именно возглавить фирму. Вот скажи мне: почему в этом году наша контора покатилась по наклонной?

— Из-за отдела сбыта, который возглавляет Сабитов, — ответил Виктор с раздражением в голосе. — Вернее, возглавлял до вчерашнего дня. В этом квартале они вообще обнаглели. Продали только пятьдесят шесть процентов от планируемого. И Сабитова ещё назначили главой! Анекдот!

— Стоп! — снова поднял палец юрист. — А теперь скажите мне: из-за чего у нас почти вдвое сократилась продажа лекарств?

— Из-за конкуренции! — пискнула Маша.

— Из-за какой к черту конкуренции? — взорвался Захаров. — Разве в городе появились новые фармацевтические предприятия, или открылись частные аптеки, или мы подняли цены на лекарства? Где она, конкуренция?

— Я читала отчет, — тряхнула волосами Маша. — Четыре аптеки, которые работали с нами, стали пользоваться услугами челноков!

— Да ерунда все это, Маняша! Все лекарства, поступающие в нашу область, проходят через отдел экспертизы. Так вот этот самый отдел экспертизы, к твоему сведению, не берет лекарства на проверку от частных лиц. Только от организаций. Понятно?

У юриста на лбу выступила испарина. Но Машу это не убедило.

— Берет! — воскликнула она. — Я точно знаю. Берет у всех, у кого есть лицензии.

— Но челнокам не дают лицензии на поставку лекарств…

— Дают! — топнула ножкой Маша.

— Ни в коем случае.

— А я видела.

Они начали спорить и размахивать руками, но Виктор хлопнул по столу ладонью и нахмурился.

— Черт с ними, с этими лицензиями. К чему вы клоните, Валерий Павлович?

— А вот к чему, — юрист подозрительно оглянулся на дверь и снизил голос, — а не кажется ли вам, что отдел сбыта в течение этого года умышленно сажал нашу фирму на мель?

— Зачем? — удивился Виктор.

— А вы подумайте…

 

20

Пятнадцать минут седьмого Виктор выключил компьютер и подошел ко мне.

— Шеф, я целый день размышлял над словами Захарова и пришел к выводу, что все так и есть.

— И я, — тревожно отозвалась Маша, накидывая на плечо сумку. — Что теперь с нами будет?

— Да разгонят всех к чертовой матери! — махнул рукой Виктор. — На наши места Сабитов посадит орду своих родственников, и начнется новое татарское иго.

— Но вас, Александр Викторович, оставят, — успокоила Маша. — Так что не расстраивайтесь,

— Почему? — удивился я.

— Без вас фирма сразу крякнется! Это понимает даже Сабитов. Вы счастливы, Александр Викторович?

На столь неожиданный вопрос я даже не сразу нашелся, что ответить. Немного подумав, я пробурчал не совсем членораздельно:

— Такая ерунда не может подразумевать счастье.

«Счастье — это когда себя не помнишь», — подумал я и заторопился домой, чтобы записать это в дневник. Войдя в квартиру, я, не разуваясь, проследовал на кухню, плюхнулся на диван и зажмурил глаза, чтобы снова провалиться в прошлое. Я был счастлив дважды. И оба раза не помнил себя. Не могу сказать, когда закончилось мое первое небытие, но хорошо помню, когда оно началось.

Это было двадцать седьмого июля в девять тридцать. Почему я с точностью запомнил дату, потому что этого числа и в это время я расписался в журнале дежурств вневедомственной охраны. После чего вяло выполз на улицу. Я выполз на улицу после ночного дежурства сонный и унылый и вдруг увидел Алену. Она ждала меня, прислонившись к столбу. Мы бросились друг другу навстречу и обнялись.

С той минуты все было решено. Мы живем вместе до гроба, неразлучно, как сокол с соколицей, и вместе умираем, и вместе нас хоронят в одной могиле. Словом, она переезжает ко мне сегодня же. Только зайдет домой и уложит вещи.

Алена зашла домой, а я остался ждать у подъезда, приготовившись тащить минимум три чемодана. Через полчаса она вышла налегке с весьма расстроенным видом.

— Увы, — покачала головой Алена. — Мои родители меня не отпускают…

На следующий день я облачился в новый костюм, затянулся галстуком, вылил на себя флакон одеколона и, купив букет роз, отправился к её родителям.

Родители встретили меня если не с полным ужасом, то, во всяком случае, весьма настороженно. Как позже выяснилось, в их глазах я не имел никакого статуса. Для них я был просто ночным сторожем, и больше никем. Мой художественный дар в расчет не брался. Они же, как узнал я потом, считали себя отечественной аристократией: её мать работала главным бухгалтером на каком-то промышленном предприятии, отец — начальником цеха на секретном оборонном заводе. Я же не работал нигде.

Разговор был тяжелым, но обстоятельным. Отрицательным во мне было все: я был женат — это раз; у меня нет образования — это два; у меня нет профессии — это три, и самое главное — я был, по их понятиям, совершенным нищим.

— Плодить новую нищету? Не позволим!

Я не упал духом. Я обещал, что все исправлю, кроме первого пункта. Первую мою женитьбу уже не вырубишь ни топором, ни потерей паспорта.

Через три дня Алена уплывала на теплоходе к родственникам в Волгоград. Боже мой, целый месяц без нее! Как я вытерплю? Однако именно этот месяц я решил употребить на искоренение своих недостатков. Алена же обещала писать каждые два дня, а по возвращении, не заходя домой, сразу же явиться ко мне.

Она действительно писала. Правда, не каждые два дня, но пару писем я получил. Я же за время её отсутствия снова устроился специалистом по сигнализации, сорвал несколько шабашек, чтобы сколотить энную сумму на свадьбу, и поступил в университет на философский факультет.

Нет, философом быть я не стремился. Собственно, чтобы им стать, совсем не нужно заканчивать университет. Как говорил Сократ, для этого достаточно жениться: «Попадется хорошая — будешь счастлив, попадется плохая — станешь философом». Лично я собирался стать счастливым, а на философский факультет поступил чисто для формальности, ради заполнения пробела в графе.

Алена вернулась через месяц. За всеми этими заботами я не успел даже как следует стосковаться по ней. Мы встретились в речном порту, и я, подхватив чемодан и сумку, намылился вести её к себе. Но она воспротивилась.

— Нет, сначала к предкам. Ты поезжай, а я приду к тебе завтра.

— Как? Мы же договаривались, что сразу ко мне…

— Нет, это нехорошо по отношению к родителям.

Была суббота. Я приехал домой и в унынии завалился на диван. Это мука — ждать до завтра. К тому же меня коробило, что она опять не сдержала слова. Впрочем, пока она во власти родителей, это простительно.

Я вскочил с дивана и кинулся к мольберту, как к последнему спасению. Едва я смешал на палитре краски, на меня напало такое вдохновение, что я напрочь забыл об Алене. В самый разгар работы в двери раздался звонок. Кого черт принес в такую минуту? Я пошел открывать с палитрой в руках, с твердым намерением выпроводить любого, кто бы ни был, будь хоть дочь английской королевы. Однако это была дочь главбуха и начальника цеха, которую, конечно же, я выпроводить не мог. Это была она, моя принцесса Алена. Хотя и без чемодана.

— Ты же обещала, что придешь завтра, — удивился я, впуская её в квартиру.

— Ты не рад? — улыбнулась она, чутко улавливая мою легкую досаду.

— Рад, конечно, но в чем дело?

Наши губы слились, и кисть с палитрой полетели на пол.

— Родители пересмотрели свое отношение к тебе. Они дают согласие на женитьбу…

Из дневника следователя В. А. Сорокина

6 сентября 2000 года

Анну Рогову показали таксисту. Он внимательно рассмотрел её в бинокль из машины и заявил, что по-прежнему не может сказать точно, та ли это пассажирка, которую он подвозил до Красного Яра. В принципе похожа. Водитель пояснил, что память на лица у него всегда была неважной. К тому же та женщина была в темном платке и черных очках.

Сочетание черных очков и темного платка уже наводит на определенные мысли. Рогова очки не носит. Возможно, что платок с очками выполняли функцию маскировки.

Мне удалось выяснить в отделе вневедомственной охраны, что 27 августа с 13. 20 до 18. 15 Роговой дома не было. Коттедж сдавался на пульт. Когда я поинтересовался у Анны Николаевны о месте нахождения её в день преступления, она смутилась и ответила, что ходила к подруге. Однако телефон подруги дать категорически отказалась. Я намерен в ближайшее время допросить её.

Вчера вечером выяснился ещё один любопытный факт. За три дня до происшествия Алексея Рогова и Леонида Пьяных видели в конторе дочернего предприятия в Чердаклах, которым руководит Клокин. Председатель, по словам секретаря, приезжал в филиал по поводу открытия новой торговой точки. Они с Пьяных (это подтверждают четверо сотрудников) пробыли в офисе около часа. После чего Рогов попросил секретаря показать Пьяных фотографию Клокина.

Секретарь принесла его удостоверение, и Пьяных больше минуты рассматривал фото главы филиала. После чего Рогов тряхнул его за плечо и произнес: «Да не бойся! Никто не подкопается!» Что имел в виду Рогов, секретарь сказать затрудняется. Не смог ничего по этому поводу пояснить и заместитель главы филиала. По его соображениям, этому парню, которого привез шеф, Рогов собирался вручить полномочия главы филиала. Но это полный бред! За какие заслуги?

Честно говоря, данный факт меня несколько обескуражил. Пока на этот счет у меня нет никаких догадок. К тому же, несмотря на то что Пьяных опознали по фотографии, я не вполне уверен, что Рогов появлялся в Чердаклах именно с ним.

 

21

Что за прелесть была моя вторая жена Алена! Я не осязал более мягкой, более гладкой, более шелковистой кожи! Я не видел более изящных изгибов, не вкушал более нежных губ, не ощущал более жарких объятий. Не в пример моей первой супруге, она была необычайно женственной. Как художник, я не мог этого не оценить.

Мне нравилось в ней все: от нежно-розового румянца на щеках до тонких сахарных пяточек в крохотных туфельках. Мне нравилось, как она двигалась, танцевала, по-лебединому протягивала руки. Мне нравилось, как она вздыхала, пугалась, вздрагивала и даже кокетничала с другими мужчинами. Именно она научила меня милым эротическим штучкам и приучила к великолепно пахнущим простыням, бокалам, свечам, тихой музыке, пледам, журнальному столику, к изысканному кружевному белью, ажурным чулочкам… Она научила меня распознавать тонкие духи, дезодоранты, но никакие духи с дезодорантами и в подметки не годились тому запаху, который исходил от нее.

Она приучила меня к кулинарному разврату: голубцам, ростбифам, муссам, коктейлям, жульенам, на приготовление которых уходили целые вечера. И после этого уже часто за полночь я мыл сковородки, кастрюли, тарелки, а перед этим пылесосил, скреб, чистил. А наутро бежал в магазин, на рынок и ещё черт знает куда, чтобы добросовестно отстоять в очередях те самые часы, которые предназначались для мольберта.

Какой к дьяволу мольберт? Я совершенно забыл о мольберте. Да и не было у меня теперь времени. Днем я работал по обслуживанию систем сигнализации, вечером творил малярно-штукатурные шабашки, а ночью строчил контрольные и курсовые.

Теперь, благодаря моим усилиям, мы жили в двухкомнатной роскошной квартире, какой-то последней серии, с подвесными потолками, паркетом и импортным кафелем на кухне. Ремонт, который я сделал в моей холостяцкой «хрущевке», теперь у меня самого вызывал улыбку. Ведь это же надо до такого додуматься — оклеить кухню клеенкой и покрасить полы масляной краской. Просто девятнадцатый век!

А как я одевался? Боже мой! Я мог облачиться в костюм с галстуком и при этом влезть в кроссовки, или мог с джинсами надеть двубортный пиджак, или вязаную шапочку сочетать с длинным пальто. А ещё художник!

Если я обладал абсолютным художественным вкусом, то в бытовом плане был полным профаном. Этого я не отрицал и спокойно внимал поучениям моей супруги, тем более что от меня она могла добиться практически всего при помощи своей ласки. Только глупые женщины добиваются от мужчины чего-то посредством луженой глотки. Алена относилась к умным и знала, что с помощью сладких намурлыкиваний на ухо можно добиться значительно больше.

Нет! Нельзя так любить! Ой нельзя. Из двух влюбленных тот, кто любит меньше, непременно становится паразитом. Но тогда я не знал этой горькой истины, и знать не хотел. Я был счастлив.

О чем речь? Я обожал её. А она обожала комфорт. И своей неистовой любовью к комфорту она развратила меня. Всего два года понадобилось, чтобы из меня, художника, духами, объятиями и нежными намурлыкиваниями сделать вальяжного ленивого кота. Нет, разумеется, не ту усатую полосатую тварь, которая целыми днями вытягивается на диване. Я целыми днями вкалывал. Но когда мне выпадала свободная минута, а это обычно случалось в выходные, я по-кошачьи вытягивался на диване перед телевизором без единой мысли в голове.

Поначалу мыслей не было, потому что большая часть головы была забита учебой, а потом стало не до них. У нас родился ребенок. Это был прелестный малыш, который почти не доставлял никаких хлопот. Он был спокойным и послушным. В конце концов для того, чтобы найти время для прогулок с коляской, мне пришлось бросить университет. Я это сделал без всякого сожаления, потому что был уверен, что философ из меня уже не получится мне слишком повезло с женой.

О чем речь? Я был счастлив, особенно первые три года нашей жизни. Да простят меня за банальность, они пролетели единым мгновением. Если несчастья можно описывать томами, тем более что все несчастные, по уверению старика Толстого, несчастны каждый по-своему, счастье не поддается описанию. Оно пролетает как дым или как фанера над Парижем, в зависимости от квалификации. Мое же счастье было похоже на пьяный запой. Однако любой запой заканчивается похмельем.

Похмелье, как известно, — это болезненное вхождение в реальность, прощание с иллюзиями, созерцание той самой фанеры, что летала над Парижем. В один из осенних вечеров я неожиданно вспомнил себя. Вспомнил и ужаснулся. Ужаснулся, потому что ощутил, что нахожусь на грани гибели. Как я мог забыть, боже мой? Как я мог забыть? В тот же вечер я достал из-под кровати мольберт, установил его посреди комнаты и взял в руки кисть.

 

22

«Счастье — это когда себя не помнишь», — прочел я в дневнике и зачеркнул. Да нет же! Разве это счастье? Это пьяный угар. «Счастье — это когда тебя понимают». Стоп! Кажется, я где-то это уже читал, или слышал, или даже видел в кино. Однако я совсем не то имел в виду, что подразумевалось в кино. «Счастье — это когда близкие понимают твою высшую цель…» Так, пожалуй, точнее. Впрочем, дело не в определении. Дело в сути.

В тот вечер было тихо. Ребенок уснул. Телевизор не работал. Алена что-то уютно вязала под голубым торшером. Я же, не произнеся ни слова, поднялся с дивана, вытащил из-под кровати мольберт и разложил его посреди комнаты. На меня смотрела та самая недописанная картина, работа над которой прервалась с приходом моей возлюбленной. Тогда у меня было вдохновение, а сейчас его не было. Я смотрел на картину и никак не мог вспомнить, что я хотел выразить, начав это полотно? Кажется, что-то об иллюзии земного счастья, или об иллюзии земного бытия. Словом о каких-то иллюзиях… Я макнул кисть в краску и начал писать. Я впервые в жизни делал это без вдохновения, надеясь, что оно придет в процессе. Но оно не приходило.

Алена подошла сзади и мягко обняла.

— За сколько ты это продашь?

— Понятие не имею. Может быть, вообще не продам.

— Тогда зачем терять время?

Я взглянул в её шикарные глаза и сразу понял, что счастья быть понятым мне не суждено на этом свете.

— Ты ошибаешься, — ответил я сердито, — как раз в данный момент я делаю именно то, на что мне отпущено время.

Она поднесла ладонь к моему лбу и спросила с тревогой:

— Ты случайно не болен?

— Был болен, а сейчас выздоровел…

Я замолчал, чтобы обдумать свои дальнейшие слова, догадываясь, что от них будет зависеть наша судьба. Однако мое молчание Алена истолковала по-своему. Она нахмурилась и сухо произнесла:

— Я пошла спать. Не забудь, что ты завтра штукатуришь гараж.

Следующий день был воскресным. Обычно за неделю я так выматывался, что воскресенье для меня было истинным праздником. По субботам я делал домашние дела: ходил на рынок, крутил мясо, делал в квартире уборку, выбивал ковры (их у нас было шесть), но по воскресеньям я позволял себе отоспаться. Именно по воскресеньям я, на манер Обломова, бессмысленно валялся на диване и сквозь дремоту смотрел телевизионные передачи. Но в последнее время по воскресеньям я приноровился брать штукатурные шабашки, поскольку мы меняли старую мебель на новую и денег катастрофически не хватало.

— Постой! — произнес я, удерживая её за рукав. — Я завтра не пойду штукатурить. Я буду всю ночь работать.

Она пренебрежительно взглянула на мою недописанную картину и хмыкнула:

— Это ты называешь работой?

— По-твоему, работа — это только то, что приносит деньги? Но пойми, какими деньгами возможно удовлетворить истинные потребности души? За деньги можно лишь слегка потешить плоть.

Алена не поняла.

— Почему ты свои причуды ставишь выше семейных интересов? Именно сейчас, когда семья в нелегком положении, тебе, видите ли, вздумалось рисовать. Мы же с тобой решили, что купим новый гарнитур! Или ты раздумал?

Презрительный тон, с каким Алена говорила о «рисовании», начал меня раздражать. Мне стоило невероятных усилий, чтобы сдержаться и не накричать.

— Видишь ли, — произнес я как можно мягче, — мое предназначение в жизни и есть живопись. Я все-таки художник, а не маляр-штукатур.

— С чего ты взял, что ты художник? — перебила она. — Кто тебе сказал? У тебя есть диплом художника? Нет у тебя никакого диплома. И, пожалуйста, не внушай себе, что ты второй Гоген и что мир без твоей живописи не сможет существовать. Ты сейчас обязан заботиться о семье. Вот поставишь на ноги сына, уйдешь на пенсию и малюй сколько влезет.

— Да кто ты такая, чтобы решать, что я обязан, а что не обязан? взорвался я.

— Жена твоя, — ответила она невозмутимо. — Словом, ты серьезно подумай над своим поведением. И отправляйся спать. Завтра тебе штукатурить.

Она ушла в спальню, нервно хлопнув дверью, а я опустился на корточки и закрыл ладонями лицо. Впервые за три года семейной жизни у нас возник конфликт. До этого мы жили душа в душа, и я всегда был уверен, что, когда снова возьмусь за кисть, она поймет меня. Но я жестоко ошибся. Она понимала во мне каждую мелочь, но не поняла самого главного. Точнее, не захотела понять. Я даже догадывался почему. Понять — это значит пожертвовать, это значит взять часть ноши на себя.

И вдруг я очутил, что именно сейчас мне предстоит сделать окончательный судьбоносный выбор: оставить все как есть и отправиться спать или снова взвалить на себя тяжелый крест художника?

«Снова! — прошептал я. — Ибо талант — есть поручение, которое нужно исполнить во что бы то ни стало…» Кажется, это сказал Баратынский. Впрочем, неважно, кто сказал. Важно, что это истина.

Я поднялся и схватился за кисть. Меня охватило жуткое волнение — а вдруг у меня больше нет таланта? Так бывает, и очень часто! Господь отбирает дар у тех, кто им не пользуется или пользуется ради наживы, как пользовался, например, Пикассо. Отбирает и отдает другому, более целеустремленному.

Подозрения мои оправдывались. Я все ночь корпел у мольберта, и ко мне не приходило вдохновение. То, что получалось на холсте, было ужасно. Мысли разбегались, рука не слушалась, сердце молчало. К утру я понял, что картины не получится. Я закрасил холст черной краской, чтобы не видеть плоды своей деградации и обессиленный рухнул на диван. Неужели жена права и у меня нет никакого художественного дара? Но ведь когда-то был!

За окном уже рассвело. Часы показывали половину восьмого. В девять я уже должен быть в гараже. Впрочем, какой к чертовой матери гараж? Сил уже никаких не осталось.

Из спальни вышла заспанная жена. Она подошла к мольберту и с любопытством взглянула на холст. Минуту она молчала, после чего губы её тронула саркастическая усмешка.

— Эта и есть картина, в которой нуждается человечество? — ехидно осведомилась она.

Прокурору области Л. Г. Уханову

от начальника экспертной группы

А. В. Звонарева

Только что получены результаты лабораторных исследований кафельного подвала в загородном доме Рогова. Они поистине сенсационны!

Прежде чем вскрыть полы, мы тщательнейшим образом обследовали железный лист на полу. На нем царапины и выбоины, оставленные режущими и рубящими орудиями. Не похоже, что здесь рубили капусту. Исходя из глубины царапин, можно утверждать, что удары этими орудиями наносились гораздо мощней, чем требуется для шинковки овощей.

Под железным листом оказалось бетонное основание с медной трубой посередине. Труба уходит в глубину на метр, затем загибается и идет под домом и земельным участком около восьми метров. Заканчивается она в сточной яме, которая закрывается куском железа с насыпанной на него землей. Обследование почвы ямы никаких результатов не дало. Однако когда мы срезали трубу и провели лабораторный анализ её внутренней части, наши догадки подтвердились. По трубе спускали именно кровь. Это было около восьми-десяти лет назад. Несмотря на то что полы подвала потом тщательно вымывались водой, внутри трубы осталось несколько засохших кровяных капель. По ним мы определили, что кровь была второй группы и имела отрицательный резус. Копию отчета лабораторных исследований прилагаем.

А. Звонарев

7 сентября 2000 года

 

23

И все-таки в то утро, несмотря на смертельную усталость, я отправился штукатурить гараж. Его хозяин озабоченно взглянул на меня и спросил:

— Ты, брат, с похмелья, что ли?

— С чего ты взял?

— Лицо воспаленное, и глаза совсем провалились.

— Нет, все нормально! Я просто вчера поздно лег…

Мой вид владельцу гаража крайне не понравился. Нужно было видеть его озабоченную физиономию.

— А то давай похмелю!

— Не стоит…

В тот день я штукатурил особенно остервенело. Мне было необходимо собраться с мыслями. Однако мой работодатель без конца подходил ко мне и отвлекал глупыми вопросами:

— А почему ты швыряешь цемент руками, а не лопаточкой, как все штукатуры?

— Потому что я не штукатур, а художник…

«Да, я все ещё художник, — говорил я сам себе. — Мои руки несколько закостенели, но это и понятно — столько лет не брать в руки кисти. Однако мыслить художественными категориями я ещё не разучился. Искусством надо жить и дышать. Искусству надо отдаваться целиком, а не только в свободное от работы время. Мне заново придется вживаться в этот горний мир образов. Для этого нужно чем-то пожертвовать. Но чем?»

Я решил пожертвовать шабашками в выходные дни и подработкой после работы. Институт к этому времени я уже бросил, взяв академический. Но все равно этого было мало. В идеале мне опять нужно было устраиваться ночным сторожем.

Оштукатурив гараж, я вернулся домой другим человеком. Быстро перекусив, я снова встал за мольберт. В глазах жены я впервые увидел страх. Она ничего не сказала, но позвонила родителям.

С этого дня моя жизнь резко переменилась. Ее родители приходили дважды в неделю и внушали мне, что я не художник, что таланта у меня нет, что все это выдумки. У меня также нет культуры, образования, а есть только амбиции.

Поначалу я пытался им что-то доказать, а потом плюнул. Приходя с работы, я сразу же становился за мольберт и молча начинал работать. Заканчивалось скандалом. Да-да, моя обожаемая жена начала скандалить.

Она сделалась упрямой, бестолковой и непонятливой. Куда делись её мягкость, мудрость и любовь! Я с ужасом замечал, что с каждым днем она все больше становится похожей на мою первую супругу. То, чего женщины добиваются лаской, она пыталась добиться глоткой. А скандалы наши были только по единственному поводу: дел до черта, дом разваливается, денег нет, а я занимаюсь черт знает чем.

Она была права. В доме действительно был бардак.

— Почему бы тебе не убраться? — с раздражением спрашивал я. — Или у тебя все ещё токсикоз?

— Я тебе не служанка, — дерзко отвечала она.

На первых месяцах беременности Алена как-то пожаловалась мне, что не может убираться из-за сильного токсикоза, её тошнит от одного вида мокрой тряпки.

— Ничего! — сказал я самоотверженно. — Я на себя возьму обязанности домохозяйки.

В тот вечер, когда я впервые взял в руки веник, мне и присниться не могло, что эта обязанность теперь у меня будет пожизненной.

Разумеется, после родов ей тоже было не уборки. Я это прекрасно понимал и управлялся по хозяйству без напоминаний. «Ничего, это поначалу», — думал я. Однако у кого как, а у меня в жизни все предпринятое «поначалу» в дальнейшем стабильно перерастало в систему. Ведь подрабатывать в ущерб своему творчеству я тоже начал «поначалу». Думал, когда потом определим ребенка в садик, жена пойдет работать и немного высвободит меня для творчества. Но работать она, кажется, не планировала. Ребенок уже давно ходил в среднюю группу, а она продолжала сидеть дома, все более приводя в запустение наш некогда уютный и счастливый уголок.

Только после того, как я снова вечерами начал творить, мне неожиданно открылись глаза на мою обожаемую супругу. Правду говорят, что любовь слепа. Как же я не видел с самого начала, что у Алены все признаки паразита? Она ленива, эгоистична и притворна. С чего я взял, что она мягкая и ласковая? Ведя праздный образ жизни, представляться милой не так уж и сложно. Но люди спускаются на землю для великого труда.

Мой насущный вопрос, собирается ли она когда-нибудь работать, вызывал у Алены лютую злобу. Ее родители от подобной постановки вопроса впали в шок.

— Где ты видел, чтобы женщины работали? — восклицали они на разные голоса. — Не стыдно тебе выезжать на женщинах и детях?

Как бы ни было мне стыдно, все равно вечерами я продолжал наращивать свою художественную технику. Не писать я не мог. Меня денно и нощно мучило томление по несбывшемуся. Квартира наша стала похожа на вокзал. Жена по-прежнему отказывалась убираться и не желала работать. Но я научился творить в полном бедламе. Что касается Алены, то бордель в квартире стал странным образом сказываться на её характере и на внешности. С каждым днем она становилась все стервозней и невыносимей. Мы уже больше не общались по-человечески. Мы только переругивались. Она высказывала претензии, я отнекивался в грубой форме. Внешне она тоже очень изменилась. Вид её стал неряшливым: грязный халат, сальные волосы, сердитая сонная физиономия. С этим ещё можно было мириться. Но когда она в порыве гнева изрезала ножницами все мои полотна, я внезапно понял, что существуют какие-то силы, препятствующие моим художественным исканиям.

На четвертом году нашей семейной жизни районный суд зафиксировал наше первое заявление о разводе.

 

24

Восьмого сентября, в пятницу, нас всех в конторе ждал непредвиденный сюрприз. Ровно в двенадцать на доску объявления вывесили приказ об увольнении юриста Захарова за трехчасовое отсутствие на рабочем месте. Все сотрудники «Симбир-Фарма» были в шоке. Прочтя приказ, мои коллеги безропотно разбрелись по своим местам и тихо погрузились в экраны компьютеров. Вернувшись с обеда, Виктор произнес с досадой:

— Ну и времечко настало. В курилке как в пустыне. Будто все вымерли.

— Естественно. Боятся за свои места, — подала голос Маша. — А, между прочим, Захаров вчера предупредил Веронику, что с утра повезет машину на техосмотр.

— Понятно, что опоздание — только повод. Сабитов давно на Захарова зуб точил. Видать, то, что говорил про него Захаров, не так уж далеко от истины.

Виктор многозначительно поднял палец и хитро подмигнул.

— Сейчас ты тоже договоришься, — прошептала Маша. — И тебя уволят.

— Если успеют! — засмеялся Виктор. — Скоро Сабитову конец, ребятки!

Мы подняли головы:

— Это ещё что за новости?

Виктор покосился на дверь и, снизив голос, объяснил:

— Сегодня утром милиция арестовала Рогову.

— Откуда у тебя такие сведения? — поинтересовался я.

— Я только что встретил корреспондента «Вестей». Он мне сказал, что преступление раскрыто. Рогова в нем чуть ли не главный зачинщик. Значит, скоро арестуют и Сабитова.

— Нашел кому верить — корреспонденту «Симбирских вестей».

— Да, действительно! Они и соврут — не покраснеют, — хмыкнула Маша. Им лишь бы «бомба» была.

— Но то, что Рогову арестовали, это хоть точно? — спросил я.

— Откуда точно? Корреспондент и сам не знает, — махнул рукой Виктор, усаживаясь за компьютер. — Якобы. Этот репортеришко мне полчаса мозги парил, а потом признался, что все эти сенсации их заставляет придумывать редактор.

— А если в суд подадут? — хлопнула глазами Маша.

— А что суд? Чем больше судов, тем больше у газеты популярность. Некоторые газеты специально пишут подсудные материалы, чтобы за счет скандалов увеличить тираж. А вообще суды — такая рутина. Кто с ними связывается? Этим и пользуются журналисты. А потом, даже если суд и вынесет какое-нибудь решение — где гарантия, что тебе возместят убытки? Будешь ты с исполнительным листом, как курица с яйцом носиться. Лично я в суд никогда не обращался и обращаться не собираюсь, — закончил Виктор.

— И я, — призналась Маша и почему-то вздохнула. — А вы, Александр Викторович, были когда-нибудь в суде?

— Дважды, — ответил я. — И оба раза по бракоразводному процессу…

Если с первой женой я был разведен почти молниеносно, то со второй все было иначе. Первое заявление о разводе я подал на четвертом году нашей жизни. Причина та же — полная невозможность творить. Однако развод затянулся на долгие три года. За это время было ещё шесть моих заявлений. И когда мы разъехались окончательно, мне уже было тридцать пять, как Гогену. Да, ни одной выдающейся картины, но я снова был свободен! И я снова ясно представлял свое предназначение в этой жизни, и четко видел смысл человеческой эволюции. Незадолго до развода, в какое-то затишье между боями, у нас с женой на эту тему состоялся разговор.

Я стоял перед мольбертом и творил песочные часы, но вместо песка у меня были люди. Много людей. Они были грязные, пузатые, небритые, дикие и злые, но, проскочив через узкий перешеек, — трансформировались и делались тонкими, чистыми, красивыми…

— Как ты считаешь, — спросил я у жены, — каков смысл жизни?

— Чтобы муж на жену не орал, — ответила она сердито, не отрываясь от телевизора.

— Да нет же, — засмеялся я. — Сколько до нас было культур и цивилизаций. И ни одной не осталась. Наша — тоже когда-нибудь исчезнет, как исчезла греческая, римская и египетская. Некоторые их них достигали таких высот в искусстве, какие нам и не снились. И все равно они канули. Китайцы, например, добились такого совершенства в поэзии, что даже кляузы на соседей писали поэтическим языком. И все равно все это кануло в небытие. Какой же смысл во всех этих расцветах культур?

Если бы Алена хоть краем глаза взглянула на мою картину, то, вероятно, смогла бы ответить на мой вопрос. Но она смотрела очередной бразильский сериал и поэтому пробурчала недовольно:

— Смысл: чтобы муж слушался жену.

— Да нет же! — воскликнул я, раздражаясь от её узколобости. — Смысл от всего этого может быть только один: чтобы следующая цивилизация рождалось в ином качестве. Понимаешь?

— В лучшем или в худшем? — рассеянно спросила она.

— Конечно, в лучшем.

Она подняла на меня глаза и спросила:

— Тебе какое дело до следующей цивилизаци? Тебя уже там не будет.

Вопрос меня обескуражил. Я не знал, что ответить, но точно знал, что качество людей будущего меня кровно волнует.

— Почему ты решила, что меня там не будет? Мы все там будем. Хотя нет. Представители племени Ханаана приходят на Землю единожды, и непременно рабами… У них будущего нет…

И снова, будто тополь на Плющихе, стоял я посреди своей «хрущевки» и вглядывался в белые обои, которые наклеил в ожидании счастливой жизни. А на кухне сияли алые розы на клеенчатых стенах и слой пыли покрывал газовую плиту с перевернутым холодильником. И нутро мое наполнялось тихой грустью. Ведь как-никак, кроме некогда любимой жены, я оставил шестилетнего сына. Мой сын повторяет мою судьбу. На мне с шести лет клеймо безотцовщины. Не дай бог, если он пойдет по моим стопам и возьмет в руки кисть.

От такой мысли мне сделалось дурно. В ту минуту мне показалось, что, если я не совершу то, что на меня возложено свыше, моя ноша перейдет на сына.

В ту же секунду я сорвался с места и начал панически раскладывать мольберт. «Я все смогу и все ещё успею — ещё не стар, и помыслы чисты», бормотал я стихи своего друга. Ничего-ничего! Тридцать пять — хороший возраст. Данте ещё и не думал приступать к своей «Божественной комедии», а Даниил Андреев едва только сделал первые наброски к своей великолепной «Розе мира». Работа на ментальном уровне и предполагает именно такой возраст. Отчаиваться ещё рано. Пускай я потерял полжизни, зато узнал истинную цену свободы. В тридцать пять Гоген ушел из дома, чтобы взять в руки кисть. «В тридцать пять все ещё только начинается», — бодро думал я. И светлая ностальгия по юности переполняла мое серое нутро. Но то была спокойная грусть…

 

25

Я заметил одну вещь. Мне совсем перестали сниться сны. Сегодня девятое сентября, суббота, тринадцатый день от того дня, как я сгубил свою душу. Только что миновала двенадцатая ночь небытия. Учитель говорил, что сны не могут не сниться. Если ты встаешь утром и не помнишь ни фрагмента, значит, твоя душа поднималась слишком высоко. Моя же, судя по всему, опускалась слишком низко.

Я поставил на плиту кофейник и подумал, что для провидения тринадцатый день как-никак был бы кстати, чтобы покончить с моей неопределенностью. На этой мысли кофе, как и в прошлый раз, с шипеньем залил гарелку. Выждав минуту я, со вздохом выключил газ.

В холодильнике не было почти ничего, кроме прогорклого масла в масленке. Это обстоятельство больше обрадовало, нежели опечалило. Уже двенадцать дней подряд я насильно втискиваю в себя пищу, и сейчас мне судьба давала шанс проветриться до магазина.

Я вяло влез в туфли, снял с вешалки сумку и отправился на улицу. Не дойдя до гастронома, я внезапно увидел в киоске газету с огромным заголовком: «Убийство раскрыто. Жена „заказала“ мужа». Я подошел и ткнул пальцем в эту страницу. Разумеется, то были «Симбирские вести». Только они способны пугать читателей такими изуверскими заголовками. Я раскрыл газету и начал читать.

УБИЙСТВО РАСКРЫТО

Жена «заказала» мужа

Как стало известно нашему корреспонденту, следствие по убийствам в Красном Яре почти завершено. Прокуратура по-прежнему отказывается от комментариев, но дает понять, что расследование находится в завершающей стадии. Главные зачинщики убийства уже арестованы, хотя исполнитель по-прежнему в бегах.

Как мы и предполагали, следствие не блеснуло оригинальностью: подозреваемый, все тот же Леонид Пьяных, который все ещё на свободе, а вот мотив преступления кардинально изменился. По слухам, следователь прокуратуры Валерий Сорокин больше не связывает эти убийства с угоном КамАЗа с лекарственными препаратами с Красногорского завода лекарственных средств.

Однако будем последовательны. Почти сразу же после убийства, а точнее, на девятый день овдовевшая «президентша» неожиданно поставила во главе фирмы начальника отдела сбыта Марата Сабитова. Это неожиданное назначение вызвало у работников «Симбир-Фарма» недоумение и разного рода толки. «Почему именно Сабитов? — удивлялись сотрудники. — Ведь именно из-за работы его отдела оборот лекарств сократился почти вдвое». Свой выбор мадам Рогова объяснила так: «Сабитов явился ко мне домой на второй день после убийства мужа и попросил доверить ему фирму. Он пообещал, что в течение двух месяцев выведет АО на уровень прошлого года».

Рогова доверила. Но вот что любопытно: процветание фирмы полностью зависело от отдела сбыта. Возникает резонный вопрос: что же господин Сабитов не вывел фирму на должный уровень при живом хозяине, а наоборот, отдел под его руководством работал день ото дня хуже? Подобный факт не мог не навести на мысль, что начальник отдела сбыта сажал родную фирму на мель умышленно. А может, такой исход событий был запланирован совместно с Роговой?

Однако не будем гадать. Обратимся к фактам. Следственной группе стало известно, что Пьяных был частым гостем в доме Роговых, но хозяйка дома категорически отрицает свое знакомство с ним. Это вызвало у следствия подозрение. Неожиданно выяснилось, что Анну Рогову в день убийства видели недалеко от Красного Яра. Сама она это отрицает, но и не дает вразумительного ответа на вопрос: где она находилась в час убийства мужа?

В результате мадам Рогова, а заодно и новоиспеченный глава «Симбир-Фарма» взяты под стражу. Прокуратура убеждена в причастности их обоих к этим зверским убийствам. В данный момент следствие выясняет долю участия каждого в этом преступлении. Также правоохранительные органы намекнули, что ищут уже не самого Пьяных, а его труп, причем неподалеку от Красного Яра. Когда тело будет найдено, многое встанет на свои места, в том числе будет получен ответ на вопрос: для чего мадам Рогова в день убийства ездила в Красный Яр?

По мнению следствия — это дело двух-трех дней.

Прочтя заметку, я швырнул газету в урну и произнес в сердцах:

— Скоты!

Что я мог произнести еще? Это слишком, даже для желтых журналюг. Куда смотрит прокурор?

Я вернулся домой и стал звонить по всем инстанциям. В прокуратуре находился только дежурный, однако домашний телефон следователя Сорокина он дать категорически отказался. Не произвело на него впечатления и мое заявление, что я знаю все об этих странных убийствах в Красном Яре. Дежурный так же невозмутимо отпарировал:

— Если у вас есть какие-то факты по этому делу, мы готовы принять их от вас в письменном виде.

Я решил не медлить. Быстро собрался, кинул в сумку две ручки и пачку бумаги, взял паспорт и уже было шагнул за порог, как вспомнил про дневник. Пришлось вернуться, вырвать исписанные страницы и сжечь их в алюминиевом блюде. Только после этого я окинул взглядом свою одинокую квартиру и вышел вон.

Был солнечный сентябрьский день. Пахло прелыми листьями и сырой землей. Во дворе шумно резвилась детвора, чирикали воробьи и ворковали голуби. Я решил перед прокуратурой зайти к Дмитрию Дмитриевичу, хотя и не был уверен, что в это время он уже в мастерской. Обычно мастер подходил ближе к вечеру, но все равно там должны быть ребята. Завернув на улицу, где стоит Дом художника, я неожиданно увидел того, кого искал. «Что ж, это действительно судьба», — усмехнулся я и пошел ему навстречу. Сорокин узнал меня и первый протянул руку.

— Зря вы проходите мимо этого здания, — произнес я, кивая на Дом художника. — Как раз в нем вы и найдете разгадку вашего дела. Вас само провидение водит вокруг этого места.

Следователь засмеялся, подумав, что я шучу.

— Вы читали сегодняшние «Вести»? Это правда, что они пишут относительно Роговой?

— У меня эти «Вести» вот уже где сидят! — скривился Сорокин, проведя ладонью по горлу. — Я все-таки подам на них в суд.

— Значит, Рогова не арестована?

— Рогова задержана по подозрению.

— Но неужели вы действительно думаете, что Анна Николаевна «заказала» своего мужа?

— Почему бы нет? — сверкнул очками Сорокин. — Все факты против нее. Во-первых, её опознали свидетели. В день убийства она была в Красном Яре. Разве это не факт? Причем сама она это отрицает.

— Вы хотите сказать, что зарубила она?

— Ну что вы? — улыбнулся следователь. — Зарубить она, конечно, не могла, но «заказать» мужа — резон у неё был. А порубал их всех мужчина недюжинной силы, который раньше имел дело с разрубкой мяса. Одним ударом раскроить череп — может только мясник. Либо патологоанатом.

— А дровосек разве не может?

— Может, конечно, — засмеялся следователь. — Но у меня нет на подозрении дровосека. А меня есть мясник.

Мне ничего не оставалось, как тяжело вздохнуть.

— Давайте зайдем в мастерскую. Я вам кое-что покажу, и вы сразу перемените свое мнение.

Брови следователя взметнулись, в глазах появилось недоумение. Он недоверчиво вгляделся в меня, молча требуя дополнительных объяснений.

— Я не шучу, Валерий Александрович. Пойдемте!

Было видно, как он колебался, но любопытство взяло верх. Сорокин украдкой взглянул на часы и, заинтригованный, направился за мной. По правде говоря, я предполагал, что он ничего не поймет, просто мне хотелось в последний раз окинуть взором мастерскую.

Как я и предполагал, Дмитрия Дмитриевича ещё не было. Но орелики уже трудились. Среди них и скульптор Сережа, который был мне нужен. Ребята радостно приветствовали меня и завалили вопросами, где я пропадал столько лет. Я отвечал неопределенно, а сам искал глазами подходящую скульптуру. Наконец я прямо спросил у Сереги:

— У тебя есть какая-нибудь фигура, от которой ты мечтаешь избавиться?

Скульптур неопределенно дернул плечом.

— Такие фигуры всегда есть. Весь вопрос в том, кто потом будет убирать.

— Не волнуйся, уберу! — соврал я. — Покажи только фигуру.

— Вон от той бабешки с дротиком мечтаю избавиться с прошлого года.

— Тащи колун! И покажи товарищу свое истинное мастерство.

Все побросали работу и окружили Серегу. Подобная процедура нравилась всем. Он самодовольно хмыкнул, взобрался на соседний постамент и вдруг одной рукой со всего маха хряпнул скульптуре по голове, да так, что она рассыпалась, до самых ног.

— Дай, добью ноги! — закричали пацаны и вырвали из его рук колун.

Серега подошел к нам и с улыбкой пояснил:

— Главное, найти середину центра тяжести, и скульптуру можно разбить одним ударом. Конечно, классически она разбивается молотком, но от колуна больше кайфа.

Сорокин, как я и предполагал, ничего не понял. Он удивлено посмотрел на меня и спросил:

— И что?

— А то, что убийцей мог быть не только мясник, не только патологоанатом, но и художник.

Сорокин с минуту смотрел на меня, не моргая, и вдруг неприлично расхохотался.

— Ну, если так рассуждать, то убийцей мог быть и игрок в гольф.

Я взял его за рукав и вывел в коридор, чтобы не слышали ребята.

— Хорошо, не буду водить вас за нос. Это я зарубил тех троих в Красном Яре.

 

УБИЙЦА ЯВИЛСЯ С ПОВИННОЙ

(газета «Симбирские вести»)

И снова сенсация, связанная с происшествием в Красном Яре. В минувшую субботу добровольно сдался властям настоящий убийца. Им оказался начальник отдела планирования «Симбир-Фарма» Александр Ветлицкий. По его признанию, он собственноручно зарубил топором главу фирмы Алексея Рогова и двух своих сослуживцев. Точная причина ещё не выяснена, но, как сообщают наши источники, это связано с деньгами, найденными в карманах убитых. Прокуратура по-прежнему отказывается прояснить что-либо по этому делу.

По нашим данным, добровольное признание Ветлицкого для следователя прокуратуры Валерия Сорокина явилось полной неожиданностью. Если действительно этих несчастных зарубил начальник отдела планирования, то это ещё больше запутывает дело и не снимает прежних вопросов. Куда все-таки делся Пьяных? Что делала мадам Рогова в день убийства в Красном Яре? Почему на девятый день после убийства главой фирмы был назначен Сабитов? Почему преступник прибегнул к помощи топора?

Как стало известно нашему корреспонденту, среди своих сослуживцев Александр Ветлицкий был эталоном спокойствия и равновесия. Его не только никогда не видели гневным, но даже и раздраженным. То, что он способен на убийство, да ещё топором, в это верится с большим трудом.

По словам секретаря, как раз в день убийства Ветлицкий возвратился из своей московской командировки. Поезд прибыл в два, а в три командированный уже находился в офисе. Он был, как обычно, спокойным и доброжелательным. Ничего странного ни в его лице, ни в манере поведения сослуживцы не заметили. Выглядел он несколько утомленным, но это от бессонной ночи в поезде. Как он сам пожаловался в бухгалтерии, ему не достался купейный билет и пришлось добираться плацкартным. Сдав отчет о командировке в секретариат, Ветлицкий отправился домой, поскольку оставаться на работе уже не имело смысла, — было около шестнадцати часов.

Вид его перед уходом был спокойным, но несколько сонным. Если все маньяки ведут себя так за полчаса до убийства, то это нонсенс.

P.S. Когда верстался номер, прокурор области неожиданно сделал сенсационное заявление: «Красноярское дело» оказалось более сложным и запутанным, чем представлялось в самом начале. Не исключено, что оно каким-то образом переплетается с делом о расчленении девочек в 1988 и 1989 годах.

 

1

Он смотрит в глаза и не верит ни слову. Я описываю детали, а он кивает, щурит глаза, иногда снимает очки, чтобы протереть, однако все равно не верит. Впрочем, мне безразлично. Какого черта еще? Главное, что преступник признался, а все эти тонкости уже излишни. Тем не менее Сорокин упрям. Он хочет знать истину и впивается как бульдог. Но истины не добиваются бульдожьей хваткой. Она заслуживается трудом, как и божий дар.

— Допустим, — устало прерывает Сорокин. — Допустим, все, что вы говорите, — правда. Но возникает резонный вопрос: почему вы не признались сразу?

— Сразу трудно признаться, — отвечаю я и отвожу глаза от его сияющих очков.

— А почему решили признаться именно после задержания Роговой? Почему, например, не после ареста Лебедкиной?

— Мне не жалко Лебедкину. Она ворует. Именно из-за Лебедкиной мы потеряли четыре аптеки. Она по полгода гоняет деньги по неизвестно чьим счетам. Ей давно нужно было воздать по заслугам.

— Значит, Лебедкина у вас не вызывает симпатии, а Рогова, значит, вызывает?

Я смотрю в глаза Сорокину и вижу в них раздражение.

— Рогова несчастная женщина. Она столько настрадалась от своего мужа, а тут вы ещё бросили её в каталажку, не разобравшись.

— Не бросили, а задержали.

— Неважно! Рогова здесь абсолютно ни при чем. Она святая. Как только этим ублюдкам, как Рогов, достаются такие женщины? Хотя не об этом речь. Знаете ли вы, что такое провинциальные музыкальные вечера в каких-нибудь ПТУ или районных школах? Это сборище нищих музыкальных работников, которые делают вид, что все ещё что-то значат для общественной жизни города. Сходите из любопытства, я вам советую. Посмотрите на их унылые лица, посмотрите в тоскливые глаза, на их штопаную одежонку, на их натянутые улыбки. Зрелище весьма впечатляющее. Никаких чиновников на такие мероприятия не заманишь калачом. Так вот Анна Николаевна, которая тоже закончила музыкальное училище, всегда приходит на эти вечера с двумя ведрами роз.

— И что? — удивился Сорокин. — Что такое для богатой женщины купить два ведра роз? Ее муж ворочает миллионами.

— В том-то и дело, что муж ворочает, а ей не дает ни гроша. Он жмот, каких поискать. Рогов может за вечер спустить миллион на шлюху, а жене дает только полторы тысячи в месяц на пропитание. И то потом требует отчет.

— Где же она берет на розы? — удивился следователь.

— Подрабатывала мытьем подъездов! Не верите? Могу показать дома, в которых она моет по понедельникам и четвергам.

Сорокин смутился. Он протер очки, после чего подозрительно вгляделся в глаза:

— Откуда вам это известно?

— Случайно увидел её в подъезде с тряпкой в руках. Глазам не поверил. Думал, обознался. Навел справки — действительно она.

После короткого молчания следователь постучал по столу ручкой и произнес с досадой в голосе:

— Значит, вы решили выгородить Рогову? Взять вину на себя? Но придумайте что-нибудь более достоверное, чем ограбление. Ну какой же дурак вам поверит, что вы зарубили троих топором только из-за того, что они вас ограбили?

— Вы не верите, что эти тридцать три тысячи баксов мои?

— Допустим, что они ваши. Допустим, что вы всю жизнь их копили на новую квартиру. Допустим, воровство сотрудников так вас задело, что вы, не помня себя, искромсали обидчиков топором. Но почему свои деньги вы не забрали обратно?

— Я не люблю шарить по карманам, — ответил я, отводя глаза. — Да я и не знал, что деньги у них в карманах.

— Откуда же вы знали, что именно они вас ограбили?

— А больше некому, — пробормотал я, понимая, что это звучит идиотски.

— Александр Викторович, — улыбнулся следователь. — Вы взрослый человек. Вы хоть понимаете, как все это глупо?

Я вздохнул и опустил голову. После небольшой паузы Сорокин сделался серьезным:

— Так вы продолжаете настаивать, что это вы в полном здравии зарубили Рогова, Петрова и Клокина?

— Продолжаю, — ответил я, не поднимая головы.

— Из-за денег?

— Да.

— Что ж, — щелкнул пальцами Сорокин, — я начинаю составлять протокол. Может быть, все-таки подумаете? Так мы можем дойти с вами и до «вышки».

Сердце мое встрепенулось. «Вышка» — самое то. С жизнью я расстанусь с улыбкой, как Демокрит, потому что дальнейшее продолжение жизни — это бессмысленная жестокость по отношению ко мне. Хотя жестокость тоже способствует прозрению, но прозрение меня больше не занимает, поскольку мне прозревать уже незачем. О чем речь? «Вышка» — это гораздо лучший вариант, чем зона или психушка. Только все это мечты. В России запрещены смертные казни.

Душно. За решеткой комнатушки, где меня допрашивают, проплывают тучи. Тучи — не разновидность атмосферных явлений, это вечное состояние моей души. У следователя тоже под глазами тучи. Заметно, что он не желает составлять протокол. Он желает выставить меня отсюда и всерьез заняться Роговой. Но Рогову он не получит.

 

2

Когда меня отвели в камеру и, наконец, оставили одного, на душе стало спокойней. Теперь неопределенность кончилась. Я даже робко выразил надежду, что ко мне снова могут вернуться сны. Хотя вряд ли.

Я лег на нары и закрыл глаза. Внутри остался неприятный осадок после разговора со следователем. Мне было его искренне жалко. Если ему откровенно рассказать, что никакой я не специалист по маркетингу лекарственных препаратов, а простой российский художник, это бы только запутало дело. Можно для всего света быть художником, а в душе оставаться торгашом, но когда я занялся постылым торгашеством, то ни на секунду не забывал, что я художник. Да и как забыть, когда вечно над душой висит эта чугунная гиря ненаписанного.

Чтобы слегка встряхнуться, я уезжал в Москву. Бродил по театрам, музеям, выставочным залам. Забредал и к друзьям-художникам, с которыми много пил и рассуждал о новых течениях в живописи.

В тот роковой девяносто четвертый Москва произвела на меня удручающее впечатление. Столица изменилась. Она стала насквозь продажной. Изменились и мои братья по духу. Они все уже были при деньгах. Их, словно мотыльков на свечку, слепо несло в коммерцию. «То, что произошло в стране, несомненно штучки сатаны», — думал я, но сейчас, конечно, понимаю, что это испытание Божье. Это испытание лучшей части человечества — творцов. Торгаши, они и в Африке торгаши. Господь испытывал художников: действительно ли они творцы или при первой возможности променяют свой божественный дар на презренный самоварный блеск?

Я беседовал с друзьями-художниками и поражался тому, как глубоко они прониклись всенародным духом торгашества. А может быть, у них и не было никогда божьего дара? Возможно, и так. Но все равно мне было обидно. Они, выдержав натиск железобетонного тоталитаризма, поддались плебейскому духу всеобщего жульничества. Вообще, много унылого я вынес из той поездки, но особенно грустил, когда смотрел на цветные обложки эротических журналов.

Как-никак я был холостяком, и обнаженные женщины не могли не волновать меня. Я опять скучал по Алене и, глядя на зазывающие телеса журнальных красавиц, бессмысленно усмехался. Как живописец я не мог не оценить, что их вульгарная нагота рассчитана на грубый вкус и что их прелести, выставленные на прилавок в таком количестве, безнадежно уступали обаянию моей бывшей супруги. Я скучал по шелковистой коже, кофейным соскам, молочным ножкам… Черт! С каким огромным счетом проигрывали эти фиговые красотки моей жене в элементарной женственности. И на кой ляд мне нужна свобода? Безусловно, мы были бы счастливы с Аленой и дожили бы до глубокой старости, если бы я, наконец, снял с себя этот невыносимый крест художника. Но в утешение я опять вспоминал Баратынского, что «дарование — есть поручение», и понимал, что Алена была мне спущена свыше как испытание.

А ведь испытание женщиной — это самое примитивное, чем испытывают душу, вознамерившуюся служить высшему смыслу. Вслед за этим, если верить Флоберу, испытывают смертью.

Как ни трезвы были мои рассуждения, Алена стояла перед глазами как живая, причем в бесстыдно обнаженном виде. Почему-то припоминалось только хорошее, но таково уж свойство всех воспоминаний. Я брел по Арбату и догадывался, что наша встреча с ней не могла быть случайной. В слиянии наших судеб было много мистического, как будто нас специально толкали в объятия друг другу.

А её плоть! Боже мой, какая у неё плоть… Такая дается только женщинам, у которых особая миссия. Если бы ещё душа соответствовала её телу. Неожиданно я встал как вкопанный и мне в голову пришла совершенно идиотская мысль, что я никогда не любил Алену, а любил только её тело.

И снова попадались киоски с журналами, но не одно тело не могло сравниться с телом моей бывшей супруги. У какого-то секс-шопчика я притормозил, чтобы посмотреть на резиновую женщину, собравшую вокруг себя подвыпившую толпу. Я тоже усмехался и представлял её в своей постели. Но ничего, кроме омерзения, эта штуковина у меня, конечно, вызвать не могла. Однако именно она навела меня на мысль сотворить Галатею. Я шел и ухмылялся шаловливости своих мыслей и думал о том, что Пигмалион, вероятно не найдя идеала среди земных женщин, изваял таковую из камня.

И действительно, кто наделен душой, тот не может существовать без идеала. Без идеала он зачахнет, истлеет, превратится в обезьяну. И опять перед глазами вставала Алена, но уже в совершенно ином качестве.

А ведь когда человек был андрогином, который сочетал в своем теле мужское и женское начало, тогда ему жилось беззаботно. Но когда у человека нет забот, это не совсем хорошо для эволюции. Живут же австралийские племена без войн, катаклизмов и кризисов. Живут в истинно земном раю. Только как бытовали десять тысяч лет в набедренных повязках, так и по сей день. Нет-нет, боги желали нам добра, разделив человечество на женскую и мужскую половины. Боги разметали половины по свету… Но если бы только по свету! Подозреваю, что и по другим мирам. А мы ищем, ищем друг друга и параллельно движем прогресс, который в конечном итоге окажется ложью. А ведь соль этой жизни в том, что одна половина не может без другой. И, конечно, прав многомудрый старик Толстой, обронив однажды, что человек без семьи — это полчеловека.

 

3

Но очень маловероятно, что он вообще туда ездил. Я склоняюсь к тому, что Ветлицкий из офиса сразу направился домой и по возвращении лег спать. В шесть проснулся, поставил на плиту кофейник, сел в кресло и задремал. Кофе закипел и залил конфорку. А он не услышал.

Если факт утечки газа воспринимать как попытку самоубийства, то здесь много странного. Обычно самоубийцы не ставят на плиту кофейник, а открывают все конфорки вместе с духовкой, предварительно закупорив окна и двери. У Ветлицкого дверь была не заперта, форточка открыта.

Если говорить о нем как об убийце — здесь много психологических нестыковок. Обычно убийцы после совершенных преступлений не спят несколько ночей. Ветлицкий, зарубив троих, спокойно засыпает. Причем таким крепким сном, что не слышит, как на плите убегает кофе. Таких нестыковок можно привести с десяток.

Понятно, что убил не Ветлицкий. Он себя оговаривает. Причина мне ещё не ясна, но понятно одно — он почему-то хочет выгородить Рогову. С чем это связано — пока неясно. О каких-то особых отношениях Роговой с Ветлицким мне не известно. Очень маловероятно, что она его любовница. Но возможно, Ветлицкий питает к ней платонические чувства?

 

4

«Но если мне не суждено встретить свою вторую половину, то почему бы не создать её самому? — повторил я про себя, как только убрался с Арбата. Почему бы не создать, хотя бы в мыслях? Творец я или не творец?»

Надо отметить, что сразу после развода с Аленой я ощутил невероятную творческую силу. Меня больше не смущало, что мастерства для моего проекта у меня явно не хватает. Я был уверен, что теперь мне все по плечу — я могу полноценно творить, как во сне, так и наяву. Собственно, затем я и прибыл в Москву, чтобы познакомиться с новыми течениями в современной живописи, о которых так много писали в СМИ. Ничего полезного для себя я не нашел, кроме типичного московского пижонства с претензиями на оригинальность. Отечественная живопись собралась, кажется, пойти по западному пути, с непременным разрушением классической школы. Этот процесс начали шестидесятники, и если бы не Никита Сергеевич, художественной классической школы давно бы уже не было.

В шестидесятых художники настолько ударились в модернизм, что к живописцам, работающим в традиционной манере, относились с презрительной усмешкой. Только где они, все эти горлопаны-авангардисты? Осталось хотя бы одно имя? Осталась хотя бы одна картина? Ничего не осталось. Сплошная пустота. А имен художников классической школы можно назвать сколько угодно.

Обойдя выставочные залы, я с грустью отметил, что это смутное время решило взять реванш в войне пластмассовых роз с живыми, и прежде всего потому, что настоящие художники ушли в коммерцию. Их место заняли авангардисты-любители, вытеснив профессионалов из выставочных залов на улицу, где они некогда обитали сами. Глядя на их художества, я с грустью думал, что у Сальвадора Дали ещё можно найти какое-то подобие метафоры, здесь же — сплошной перевод краски. Все это явно ориентировано на несведущих в живописи иностранцев.

Словом, я вернулся домой ни с чем, если не считать неожиданной болезни Пигмалиона.

В первые же сутки моего приезда я нарисовал тридцать женских портретов, но ни один ни черта не годился. Видимо, душа моя была весьма щепетильна в вопросах женских прелестей. Чтобы как-то успокоиться, я сшил из поролона куклу, обтянул её китайским шелком, и тем самым вытащил свою мечту из условностей двумерного пространства. Но лучше бы я этого не делал, потому что в ту же минуту я её с ненавистью раскрошил в клочья.

Кажется, после этой экзекуции у меня вырвался гомерический смешок и я, рухнув носом в подушку, впал в классический ступор. Блажь не проходила. Кукла, приближенная к моему идеалу, всю ночь маячила перед глазами и не давала уснуть. Я курил, ворочался, пытаясь высмеять откуда-то взявшееся волнение, но к утру внезапно понял, что желание увидеть свой идеал воочию никакая не блажь, а как раз та самая роковая ступень в познании самого себя. Только когда я вылеплю женщину, которая хотя бы зрительно удовлетворит мою внутреннюю сущность, тогда наконец-то пойму, чту я стою в этом мире в качестве человека.

Я видел много красивых женщин, но у каждой подмечал какой-нибудь досадный недостаток. Мне же пришло в голову изваять свою Галатею без единого изъяна. Такая мысль успокоила, и я решил себе выделить на эту работу всего одну неделю. Но неделя растянулась на долгие шесть лет.

Да-да, время имеет привычку насмехаться над художником, если художнику невдомек, что искусство существует вне времени. Планировать что-либо в этом мире ему крайне непростительно, потому что если действительно кто не наблюдает часов, так это творцы.

Этих шести лет, пролетевших одной минутой, я просто не заметил. Это был второй пьяный угар. Еще ни над чем я не работал с таким упоением, как над этой куклой. Я забывал о сне, еде, питье; путал времена года и время суток. И теперь, вспоминая свою неистовую одержимость в стремлении увидеть свой идеал воочию, понимаю, насколько я тронулся умом.

Сколько же было моделей? Кажется, восемь! И всех их постигла участь первой моей поролоновой куклы. И лишь девятая мне показалась более-менее удовлетворительной.

Должно быть, то, что я делал, походило на безумие. Я доставал самую наитончайшую, наимягчайшую кожу, вываривал, выпаривал, выделывал её кислотой — и с раздражением выбрасывал в мусоропровод. Материал, который был мне нужен, я купил потом в Китае. Однако, чтобы ездить по китаям и тайваням, мне приходилось «челночить» круглый год бок о бок с теми же самыми торгашами, которых я презирал. Но кожа наконец была добыта, и был найден нужной упругости поролон.

Древние ваяли скульптуры столь тщательно, что высекали на мраморном теле каждую пору. По скрупулезности я превзошел греков. Я вшил в её шелковую кожицу не только тонюсенькие волоски, но и распределил на ушках и над верхней губкой едва заметный золотой пушок. Я сотворил для неё роскошные льняные волосы, длинные ресницы, тонкие брови. Много остроумия потребовалось на создание глаз, чтобы они были блестящими и слегка водянистыми, чтобы иной раз по щеке скатывалась слеза и на вкус она была соленой.

Кожа её была тонка, и сквозь неё просвечивали вены, в которых находилась нагревательная система. Ведь моя прелесть излучала настоящее человеческое тепло и даже показывала на градуснике температуру тридцать шесть и шесть. Все это работало от одной полуторавольтовой батарейки.

У неё билось сердце, и грудная клетка едва заметно поднималась. Для непосвященного создавалась иллюзия, будто она дышит. На самом деле это были чудеса электротехники. Ее тонюсенькие пальчики были холодны, но стоило их с минуту подержать в ладонях, как они начинали теплеть, и становились слегка влажными. Это тоже было моим изобретением.

Но все электротехнические эффекты были детским лепетом в сравнении с тем, сколько сил я затратил на то, чтобы из пор её кожи выделялись крохотные капельки пота, пахнущие самой очаровательной женщиной. Именно на это я ухлопал целых два года, перечитав с десяток парфюмерных книг и тщательно обнюхав все галантерейные лавки Парижа. Словом, Галатея удалась.

И когда она была готова полностью, я усадил её на стул и, наконец, позволил себе взглянуть на неё глазами простого смертного. Без преувеличения могу сказать, что первые две минуты я пребывал в шоке. Мой внутренний цензор не отметил в ней никаких недостатков, и от этого душа наполнилась светлым восторгом. Она действительно была мила, моя Галатея, этакое сочетание изящества и нежности, что редко бывает в действительности: задумчивый взгляд, пухленькие губки, кругленькие щечки… Стан её был тонок и грациозен, бедра круглы и упруги, ножка до обалдения маленькой.

«Вот он, мой идеал воочию», — думал я в тот вечер. И боялся найти в ней какой-нибудь изъян. Но больше боялся не найти и, как назло, не находил. От этого по жилам опять расползалась тягучая вселенская грусть.

 

5

Было нетрудно догадаться, откуда шла эта грусть. Работая над Галатеей, я был в состоянии сна. Теперь нужно было просыпаться, озираться по сторонам, глядеть правде в глаза. Пьяный угар заканчивался, начиналось похмелье. А снова вползать в реальность так не хотелось, потому с таким волнением я и выискивал в ней недостатки. Но их не было. А мне уже сорок один. На Земле последний год тысячелетия. С чем человечество войдет в двадцать первый век? Я же ничего не успел!

Этим мыслям я не дал распространяться. Если в голове и мелькнуло что-то типа прозрения, то, вероятно, подсознательно. Так же подсознательно я решил не просыпаться. И следующий этап моего сумасшествия заключался в поисках нарядов для нее.

Я купил в антикварном магазине роскошное старинное кресло из красного дерева и одел её в шикарное французское платье с алой розой на бедре. Я украсил её тонкую шею жемчужным колье и вдел в мочки ушек длинные брильянтовые сережки. А какие деньги я отвалил на тончайшее белье из шелковых кружев… Черт!

Мне приходилось ишачить круглые сутки, чтобы одеть её столь роскошно. Но это потом. А поначалу деньги мне доставались без особого труда. Я ещё удивлялся: чем меньше на них обращаешь внимания, с тем большей легкостью они достаются. Когда я был холостым, они мне были практически не нужны. Я никогда не думал о деньгах. Они мне начали засорять мозги только после того, как я женился, и то потому, что о них постоянно напоминала жена. Помнится, мне перепадали сущие гроши, которые доставались довольно-таки тяжело. Не потому ли, что их так алчно жаждала Алиса? Вторая жена жаждала банкноты не столь алчно, как первая, и они доставались мне значительно легче и в большем количестве, хотя по-прежнему отнимали значительную часть времени. По этому поводу у меня даже родилось двустишие в подражание Пушкину: «Чем меньше денежки мы любим, тем легче нравимся мы им».

В период, когда я работал над Галатеей, добыча денег у меня вообще не отнимала времени. Я приобретал их попутно, как дельфин. Если человек на свой прокорм тратит треть своей жизни, дельфины не тратят ни минуты. Они питаются тем, что попадается на пути. Так и я.

Началось все с того, что мой знакомый, который свел меня с Роговым, попросил привезти из Москвы две коробки гематогена. Я привез. И он заплатил мне вдвое больше, чем я затратил на его приобретение. При этом добавил, что если появится возможность повторить процедуру, то он будет счастлив. Процедуру я повторил. И неоднократно. Всякий раз, когда мне нужно было удвоить капитал, я ехал в Москву на аптечный склад и брал гематогена столько, сколько мог увезти на такси. Работа над Галатеей с каждым месяцем требовала все больших затрат, и я, кроме гематогена, начал прихватывать какие-то лекарства. Через полгода неожиданно для себя я стал богатым человеком. Но деньги я по-прежнему расходовал только на Галатею.

В то время со мной бок о бок челночил мой будущий шеф. Он тоже возил лекарства, но ему везло меньше, чем мне. Он мечтал о своей фирме, однако денег на осуществление мечты у него не было. И вдруг в конце девяносто четвертого он неожиданно разбогател, зарегистрировал фирму и пригласил меня работать. Он мне не нравился, как человек, но работать с ним было можно, тем более что в мое личное распоряжение он предоставил четверть склада. Словом, когда я начал работать у Рогова, мои доходы увеличились вдвое, а по времени это занимало практически столько же. Однако самого Рогова богатство здорово испортило.

— Как же ты разбогател? Открой тайну, — попросил я у него однажды на каком-то банкете.

Он расплылся в блудливой улыбке и ответил:

— Благодаря поэзии. Оказывается, и стихотворцев посещают гениальные идеи. Вернее, их вторых половин…

Я ничего не понял, поскольку Рогов уже был достаточно пьян. А после того как он произнес тост за людей искусства, я убрался восвояси, заподозрив, что он издевается надо мной.

Когда я закончил Галатею, то неожиданно понял, что больше не нуждаюсь в свободном времени, и мне ничего не оставалось, как возглавить в «Симбир-Фарме» отдел перспективного планирования. Кроме того, я продолжал сотрудничать с отделом снабжения. Последнее у меня шло в качестве дополнительного заработка. Как ни уставал я от этих бесконечных подработок, но, вваливаясь в дом частенько за полночь, я всякий раз был вознагражден, когда видел Галатею в кресле, задумчиво погруженную в себя. Мне нравятся задумчивые женщины. Болтушки меня раздражают с детства. Моя чаровница сидела то с вязанием на коленях, то с журналом в руках, а иногда за столиком над кофейной чашкой. Галатея никогда не надоедала. А если что и вызывало зевоту, то это убогая домашняя обстановка.

Однажды мне пришло в голову покончить со всей этой убогостью одним махом, и через неделю я заменил всю мебель, поскольку старая рухлядь никак не сочеталась с моей милой квартиранткой. Разумеется, моя «хрущевка» была тесновата для того гарнитура, который я приобрел в лучшем мебельном салоне, но через полгода я планировал въехать в просторную трехкомнатную квартиру в элитном доме. Конечно квартира обойдется недешево, но я привык работать, не жалея себя.

Сейчас не помню, бил ли мой рассудок тревогу. Кажется, он впал в наркотическую спячку. Кажется, я совсем забыл, что мое предназначение одаривать мир гениальными картинами, а не ублажать поролоновую красавицу. Но я не мог не ублажать, потому что слишком её обожал. И все мое сознательное и бессоз нательное было поглощено этой милашкой.

Странное дело, после месяца пребывания её в доме, мне стало казаться, что она у меня была всегда. Я даже стал забывать о её поролоновом происхождении, а когда вспоминал, то завидовал кипрскому царю Пигмалиону. Безусловно, Афродита, сжалившись над ним, вселила в его каменную статую человеческую душу. А почему, собственно, не повторить богам столь бесхитростный для них фокус? Такая мысль, пришедшая в голову как шутка, впоследствии здорово затемнила рассудок.

Почему не повторить? Ведь живые души вселяются, словно в жилые дома, в биологические тела, творимые матерью-Землей. Почему бы и в моем творении не поселиться какой-нибудь нетерпеливой сущности? Египетские жрецы умели привораживать души умерших не только к их собственным мумиям, но и к каменным изваяниям, которые и по сей день разгуливают в лабиринтах ненайденных пирамид. Кстати, и ходячие гиганты острова Пасхи — дело рук древних жрецов, знающих тайну внедрения душ в материю.

После таких шаловливых размышлений я незаметно привык к мысли, что моя поролоновая прелестница в один прекрасный день оживет. Почему бы нет? Ведь нисходят на землю души учителей человеческого рода, и нисходят во плоти. Если верить «Ведам», то свои тела они наскоро лепят из космической пыли. А здесь и лепить ничего не надо. Все давно вылеплено.

Не помню, серьезно ли я хотел, чтобы Галатея ожила, или, по обыкновению, подтрунивал над собой. Но каждый вечер умолял Творца, чтобы Он подыскал моей кукле душу, соответствующую её телу. Ведь тело Галатеи было удивительно гармоничным. Не зря же оно было девятым.

Из дневника следователя В. А. Сорокина

12 сентября 2000 года

Сегодня допросил Сабитова и Рогову. Сабитов подтвердил, что добровольно предложил вдове свои услуги по выводу фирмы из кризиса. По его словам, несмотря на несчастье, свалившееся на Анну Николаевну, промедление было смерти подобно. Поэтому он и явился к ней домой на второй день после смерти мужа. «Смерть смертью, а по кредитным платежам нужно было срочно платить», — объяснил он. Документы и копии платежей, подтверждающие истину его слов, были предъявлены. Также Сабитов заявил, что дважды предлагал программу по оживлению деятельности АО Рогову, но, как он признался, тот ему не доверял. Оба проекта начальника отдела сбыта зарегистрированы в секретариате. Один датируется 24 февраля, другой — 7 июня этого года. Словом, Сабитов — крепкий орешек. Не подкопаешься!

Предположение об особых отношениях Сабитова с Роговой подтвердить не удалось. Либо я недооценил Сабитова, либо он действительно здесь ни при чем. На день убийства у него безупречное алиби. Его пришлось отпустить под подписку о невыезде. Признаю, что с ним я поторопился.

Рогова по-прежнему не может подтвердить своего алиби. Сегодня заявила, что в день убийства с полудня до шести ходила по магазинам (а до этого уверяла, что была у подружки). Подтверждения это не находит. Вот и все, чего я от неё добился. Провел опознание. Водитель такси сразу указал на нее, но добавил, что не уверен. «Вроде как бы похожая».

Что касается местного «потрошителя», я ознакомился с этим делом. Вторая жертва, Ольга Соколова, действительно имела вторую группу крови и отрицательный резус. Однако не думаю, что убийство Рогова и его сотрудников связано с этим делом. Пролистал дело подозреваемого Г. Н. Агеева — водителя директора молокозавода. Он был знаком с семьей Соколовых и часто бывал у них в доме. Но после пропажи Ольги перестал посещать их дом. Это единственный аргумент, на котором было основано обвинение. Обыски результатов не дали. Агеев был задержан только потому, что не смог предъявить алиби. Он якобы в день пропажи девочки занимался поливкой на даче. Однако, как утверждали эксперты-огородники, в тот день ничего полито не было.

Больше никаких фактов, подтверждающих его причастность к убийству девочек, прокуратуре обнаружить не удалось. К этому времени сменился областной прокурор, и новый стал давить на следственную группу, чтобы она быстрее заканчивала с Агеевым. Признания от обвиняемого добиться не смогли. Поэтому обвинение было сформулировано в довольно грубой форме. Однако родственники, обратившиеся в Генпрокуратуру, не дали довести дело до суда. Оно было отправлено на доследование.

Агеева поместили в психиатричекую клинику, где он находится до сих пор, а его дело по-прежнему находится на доследовании.

Пролистал личное дело Ветлицкого. На учете в психдиспансере не стоял. Служил в ВДВ. Никаких отклонений замечено не было. Пятнадцать лет назад был известен в городе как художник, подающий большие надежды. В 1988 и 1989 году (в год убийств девочек) жил в Ульяновске. Работал специалистом по сигнализации во вневедомственной охране. Зарекомендовал себя аккуратным и добросовестным работником. Пока все.

 

6

На следующий день, когда меня привели на допрос, я заметил, что Сорокин как-то неприятно взбудоражен. Едва я вошел, он сразу кивнул на стул и предложил сигарету.

— Не курю, — пробормотал я.

Следователь взял ручку и склонился над листом бумаги, но писать, видимо, не собирался. Также не ушло от моего внимания, что диктофон был выключен.

Сорокин внимательно посмотрел на меня и выдавил подобие улыбки.

— Вы не надумали отказаться от показаний?

— Нет, — ответил я.

— Что ж, дело хозяйское, — покачал он головой. — Кстати, узнал ещё об одном вашем подвиге. Оказывается, в своей конторе вы слыли как человек, к которому не прилипает рэкет. На вас действительно никогда не «наезжали»?

Я отрицательно покачал головой.

— А в поезде «Москва — Челябинск»?

— Тогда наехали не на меня, а на моего напарника. И то, когда он вышел в тамбур покурить.

— А знаете, что вез ваш напарник? Наркотики. Не удивляйтесь! Рогов не гнушался и наркотиками. Так вот, для той командировки не вам дали в помощники человека, а вас приставили к этому пацану. В целях его безопасности, зная, что к вам не цепляется рэкет. Вы не догадывались? Как же вы так, Александр Викторович. А не показалось вам странным, что тот парень, не проработав и двух недель, потом куда-то исчез?

Я пожал плечами. Это для меня действительно было новостью.

— Итак, вы вышли в тамбур и увидели, как четверо парней закрутили вашему попутчику руки. Каковы были ваши действия?

— Весьма примитивные. Я вытащил из кармана пистолет и передернул затвор. В пистолете даже не было патронов, но на ребят это подействовало просветляюще. Они сразу вежливо извинились и удалились без лишнего шума. Разве это подвиг? Как же обмельчал мир, чтобы такую пустяковину называть подвигом.

Следователь нетерпеливо постучал ручкой.

— Значит, у вас был пистолет?

— Был.

— И сейчас есть?

— Есть.

— А разрешение на него имеется?

— Нет.

— Будем считать, что последнего я не слышал, — вздохнул следователь. Так вот скажите мне, Александр Викторович, если у вас был пистолет, зачем вы тогда прибегли к помощи топора?

Я не нашелся, что ответить. На это так сразу и не ответишь.

— Молчите? Ну что ж, к этому мы вернемся потом. А сейчас скажите, в каких вы все-таки отношениях с Роговой?

Я поднял на него глаза и, вглядевшись в его хитрый прищур, с неприязнью понял, что он не остановится до тех пор, пока не повесит на эту несчастную всех собак.

— У нас с ней нет никаких отношений.

— А в каких отношениях она с Сабитовым?

— Не знаю. По-моему, тоже ни в каких, если не считать деловых. А вообще, вы только теряете время, копая под Рогову.

— Допустим, — ухмыльнулся следователь. — А вам не показалось странным, что Анна Николаевна назначила временным управляющим господина Сабитова?

— Нет.

— Почему? Насколько мне известно, ни один сотрудник «Симбир-Фарма» не одобрил назначение Сабитова. К тому же, как пишут газеты, именно благодаря его отделу фирма начала терпеть убытки.

— Фирма начала терпеть убытки не из-за отдела сбыта, а из-за отдела снабжения. В последнее время глава пустился в разгульную жизнь и выпустил бразды правления из рук. В результате каждый отдел начал проводить самостоятельную политику. Мой отдел планирует закупку одних препаратов, исходя из предполагаемых сезонных заболеваний, отдел снабжения закупает совсем противоположные, в основном те, на которых можно больше накрутить. А в последнее время он стал закупать исключительно то, что залежалось на московских складах. Видимо, за определенную мзду. Главбух по полгода гоняет деньги по неизвестным счетам. Отдел качества подделывает штрихкоды на просроченные лекарства, хотя он должен заниматься совсем противоположным. И так далее. Словом, фирма пошла в разнос. Что ей сейчас нужно, так это только твердую руку, чтобы согласовать деятельность отделов и снова поднять авторитет «Симбир-Фарма» среди заказчиков. Сабитов — самая подходящая фигура.

— Любопытно! — сверкнул очками следователь. — Ну а как вы относитесь к увольнению юриста Захарова?

— Мужик он хороший. Но работает только на свой карман. Он создал свою собственную сеть сбыта.

— Это как? — удивился следователь.

— Через врачей. По идее, очень удобно: врач выписывает лекарство и тут же предлагает купить его у себя без всякой аптечной надбавки.

— Но врачам запрещено продавать лекарства! — возмутился Сорокин. — Так можно дойти до того, что врачи будут ставить диагноз в зависимости от того, какие у них в наличии препараты. Хотя не об этом сейчас речь. Значит, по-вашему, назначение Сабитова было единственно правильным решением?

— Пожалуй.

— Значит, все действия Сабитова, исходя из ваших слов, направлены на процветание фирмы?

— Несомненно.

— Ну а если бы, скажем, все осталось как прежде, сколько бы ещё продержалась фирма? — хитро улыбнулся следователь.

— Думаю, не более полугода!

Сорокин победно сверкнул очками и расплылся в широкой улыбке.

— Значит, убийство Рогова пошло фирме на пользу?

В глазах следователя мелькнул ненормальный блеск.

— Вы клоните, Валерий Александрович, к тому, что убийство главы было совершено во имя интересов фирмы?

— Именно к этому я и клоню.

— Абсурд! Роговой такое и в голову не придет.

— Но может прийти в голову её другу, с которым она связывает планы на будущее. Или, возможно, связывала.

Я вопросительно уставился на Сорокина.

— Вы имеете в виду Сабитова?

— Нет. Я имею в виду Пьяных. Что вы скажете о таких фактах? Пьяных неоднократно бывает в доме Роговых, а Анна Николаевна активно это отрицает. В день убийства Рогов дает согласие встретиться с Пьяных в Красном Яре. В результате — три трупа. Пьяных исчезает. В день убийства неподалеку от Красного Яра видят жену Рогова. Что она, по-вашему, там делала?

— А по-вашему?

— Устраняла свидетеля, с которым она строила планы на будущее. Свидетеля и убийцу. Только этим можно объяснить исчезновение Пьяных и то упорство, с каким Рогова отрицает свое пребывание в Красном Яре.

— Так она там и не была.

— А где же она была? — удивился следователь.

— Вероятно, мыла подъезды!

 

7

Когда захлопнули железную дверь камеры, я почему-то спросил себя: а все ли со мной в порядке? Такой вопрос пришел мне в голову впервые. Не потому ли, что теперь я конченый человек и могу без страха смотреть в глаза любой правде. Я могу спокойно размышлять обо всем, потому что теперь одинок во вселенной, а не только в мире. Я и раньше был одинок, но тогда у меня не было времени на размышления. Все мысли занимала работа. А сейчас ничто меня не занимает. Сейчас я совершенно свободен, несмотря на то что сижу в камере.

Итак, был ли я нездоров? Были у меня отклонения в психике?

Как ни оглядываюсь на свое прошлое, как ни всматриваюсь в смысл своих поступков, не помню ни единого неразумного шага. Все у меня было логично и обосновано. Все нормально у меня было и с головой, и с психикой: и тогда, когда я с упоением работал над Галатеей, и тогда, когда я гонялся за изысканными нарядами для нее. Правда, бесконечно изнуряющие поездки отрицательно сказывались на моем физическом состоянии. Я уставал смертельно, но духом не уставал никогда.

Духом я был здоров, как, впрочем, и телом. С удивлением сейчас вспоминаю, что в жизни я никогда ничем не болел: ни тогда, когда в семилетнем возрасте бегал по сугробам в рваных матушкиных ботах, ни тогда, когда в интернате носился в носках по лужам и меня лишали прогулок, отбирали обувь. А однажды в десятилетнем возрасте в феврале я провалился под лед. Так вот, чтобы меня не ругали, я не пошел домой, а стал носиться по улицам и носился до тех пор, пока не высох. И ничего со мной не случилось.

Словом, как говорили пифагорейцы, когда здоров дух — телу нет причин для нездоровья. Это потом один римский баснописец поставил все с ног на голову, пустив по свету выражение: «В здоровом теле здоровый дух». Такое ляпнуть мог только римлянин. Это все равно что сказать: «В добротной одежде добротное тело».

Итак, я знал, что такое усталость, но не знал, что такое хворь. После очередной командировки я иногда едва дотаскивал ноги до подъезда, однако, когда с сумками и пыльными мешками заваливался в квартиру, мое сердце всякий раз замирало. Бросив ношу на пол, я на цыпочках подкрадывался к ней и с трепетом брал её тонюсенькие пальчики. Через минуту пальчики нагревались, и моя прелестница начинала излучать милейший девственный аромат. Это были самые блаженные минуты за долгую и бесцветную неделю. В те мгновения я даже забывал, что у неё вместо сердца реле, и мне хотелось поцеловать её в щечку. Но каждый раз при этом меня разбирал гомерический смех.

Чтобы как-то расслабиться, я пристрастился вечерами попивать джин. Иногда набирался до такой степени, что едва доползал до дивана. Но как бы ни был пьян, все равно каждой клеткой чувствовал её молчаливое присутствие. К её присутствию я вскоре привык, как, впрочем, и к её немоте. Я часто ловил себя на том, что мысленно разговариваю с ней.

Однажды после приличной порции джина, когда я, лежа на диване, пытался притормозить свои орбитальные обороты, внезапно за их пределами среди космических свистов я услышал нежнейший девственный вздох. Минуту спустя до меня донеслись едва слышимый скрип кресла и тихий шелест платья. В ту же минуту я ощутил на лбу холодное прикосновение её пальчиков, но глаз не открыл, чтобы не пустить обороты на новую сверхзвуковую скорость.

— Все пьешь? — произнесла она своим бархатным полушепотом.

Я в ответ что-то пьяно забормотал, кажется, по поводу скучной, безрадостной жизни, дескать, такая она да рассякая и удивительно занудная штука. И что прав Николай Васильевич Гоголь, вздохнувший однажды в какой-то повести, что, мол, «скучно на этом свете, господа», но не подумал Николай Васильевич в ту минуту, что иного света мы не знаем и что ещё неизвестно, какая сатанинская скука ждет нас там.

При упоминании того света мои мозги непроизвольно прояснились, и я вздрогнул. Ее пальчики, уже теплые и благоухающие чем-то непростительно юным, тут же исчезли, и я с отчаянным воплем вскочил с дивана.

Перед глазами все двоилось и плыло. Но Галатею я видел четко. Она сидела в кресле и укоризненно качала головой. «Нет-нет! Только не это! Свят-свят-свят!»

Признаюсь, что, несмотря на солидную порцию джина, я отчаянно струсил. «Господи, прости меня, дурака! — забормотал я, запинаясь, — И во имя всего святого, не нужно никого оживлять!»

Оторвав ноги от пола, я направился в кухню. Доковыляв до холодильника, я отхлебнул из откупоренной бутылки какой-то мерзости и, наконец, успокоился. Надо же так упиться! Вот болван!

Когда я вернулся в комнату, то застал её в привычной позе с кулачком под щечкой. Мне ничего не оставалось, как погрозить ей пальцем и опять приложиться к бутылке. Затем я не заметил, как отключился.

Сны в ту ночь мне не снились. В этом я могу поклясться. Но как ни гудела наутро голова, прикосновение её холодных пальчиков мне помнилось яснее яви.

После этого случая я стал относиться к ней ещё трогательней. И однажды мне взбрело в голову, что она очень изменилась. Да-да! Ведь я задумывал её совсем иной. Конечно, все черты лица остались прежними, но из юной капризной милашки с пухленькими губками, для которой задумчивость скорее игра, чем сущность характера, она превратилась в серьезную взрослую девушку с новым, непонятным мне шармом.

Из дневника следователя В. А. Сорокина

13 сентября 2000 года

Сегодня мне преподнесли сенсационную новость. Боюсь, что это в корне изменит мою прежнюю версию убийств. Но сначала о Роговой.

Я позвонил в ЖРЭУ № 7. Там подтвердили, что Анна Рогова действительно их работница. По понедельникам она моет подъезды домов № 6 и 8 по улице Доватора. 28 августа в 14 часов с ней разговаривал в «подсобке» мастер, где она обычно переодевается, а в половине третьего её видели жильцы вышеназванных домов в подъезде с ведром и тряпкой. Словом, у неё алиби.

Возникает резонный вопрос: кого видели в Красном Яре? Оказывается, и на это есть ответ. Участковый разыскал женщину, которую в тот день подвозил таксист. Это жительница села Сосновка, Лидия Чурбанова. В понедельник 28 августа она ездила на кладбище к своей бабушке. Это кладбище расположено в четырех километрах от Красного Яра и в пятистах метрах от трассы. Вот почему она попросила остановить у дороги. Водитель такси её узнал без всяких оговорок. И она узнала водителя, подтвердив, что действительно в тот день около трех часов сошла у поворота на Красный Яр.

Так что Анну Рогову мне пришлось отпустить. А теперь о сюрпризе: на дне мешка с трикотажными изделиями, который нашли в подвале Рогова, была обнаружена этикетка с адресом и названием фирмы производителя. Эти изделия — предприятия «Мадригал», того самого, у которого в 1994 году мошенники под руководством беремен ной женщины угнали КамАЗ с трикотажем.

У меня все основания полагать, что это дело провернули Рогов с Петровым. У Рогова тогда ещё не было фирмы, а у Петрова был КамАЗ, не зарегистрированный в ГАИ. Зарегистрировал он его только в 1995 году. Вот почему КамАЗ не был найден. Вопрос вызывает соучастница. Сразу приходит в голову, что это жена Рогова. Оказывается, нет.

Я послал Синельникова в Красный Яр, и он привез показания Чебыкина. Сосед прекрасно помнит, как в 1994 году на дачу Рогова приезжал КамАЗ, груженный каким-то барахлом. Чебыкин даже принял участие в разгрузке мешков, которые складировали в подвале. Тогда торговали всем подряд, поэтому товар у соседа особых вопросов не вызвал. Водитель действительно был Петров, Чебыкин это подтвердил, узнав его по фотографии, а женщина была стройной, высокой, с копной кудрявых волос. Была ли она беременной, этого Чебыкин не помнит. По его словам, кажется, не была. Но то что она — не жена Рогова, за это Чебыкин ручается. Жену он знает. Она черненькая. А эта была беленькая. Кстати, её Рогов пару раз назвал по имени, но Чебыкин так и не вспомнил. Хотя обещал вспомнить и позвонить.

Сегодня же я разыскал и бывшего директора производственной фирмы «Мадригал» С. А. Османова. В данный момент он работает сторожем в СМУ № 7. Османов признал трикотажные изделия, которые когда-то производил, но никаких дополнительных вопросов этот факт у него не вызвал. Бывший директор был не очень разговорчив.

Вот что мне удалось узнать о нем от строителей. После кражи почти всех его изделий Османову так и не удалось оправиться. Нужно было платить по кредиту. Пришлось продать все оборудование, но средств хватило только на погашение процентов. Он разменял четырехкомнатную квартиру на двухкомнатную и комнату. Двухкомнатную продал и таким образом рассчитался с долгами. Семью же поселил в комнате. Но вскоре после этого жена от него ушла. Османов запил. Долгое время бомжевал. Наконец устроился ночным сторожем в строительную организацию.

А теперь самое главное: по свидетельству его товарищей, сторож человек замкнутый и молчаливый, но, стоит ему выпить, он сразу же хватается за топор и кричит: «Зарублю! Все равно найду и зарублю тех, кто украл у меня трикотаж».

В день убийства его на работе не было. Говорят, он был в очередном запое…

 

8

А потом Галатея явилась во сне и сказала:

— Неужели ты думаешь, что Афродита действительно оживила каменную статую?

— Это утверждает миф, — ответил я.

— Тебе ли не знать, что миф — это в лучшем случае иносказание?

«А в худшем?» — хотел спросить я, но в ту же минуту с высоты птичьего полета увидел остров Кипр, похожий на вытянутую ступню балерины. Затем я увидел белокаменный дворец, оливковую рощу и пятидесятилетнего царя Пигмалиона, стоящего на мраморной террасе со скрещенными руками на груди. Царь был как мрамор, недвижим и хмур, с тусклым взглядом и белым лицом. Но в какой-то миг глаза его прояснились, лицо озарила счастливая улыбка, и он удивительно быстро преобразился и помолодел. Это с моря к его дворцу поднималась по высеченным в скалах ступеням белокурая тоненькая девушка лет пятнадцати. Она была в голубой тунике и золотых сандалиях. Я почему-то знал, что милашка — не ожившая статуя, а дочь фиванского купца, торгующего оливковым маслом. Кстати, статуя там тоже была. Была там скульптура Галатеи из белого мрамора, стоящая в одном из многочисленных залов дворца среди других мраморных изваяний. Только на неё кипрский царь уже давно не обращал внимания. Судя по слою пыли на её мраморных плечах, Галатея была изваяна лет пятнадцать, а то и двадцать назад. Была ли она похожа на дочку фиванского купца, поднимающуюся по ступеням к царю? Пожалуй, что была, только прелестница из Фив была более юной и более сочной.

Сон на меня произвел впечатление. Я целую неделю ходил задумчивым. А потом внезапно получил письмо от своего московского друга, которому выслал фотографию Галатеи, ничего, естественно, не объяснив, но слегка намекнув, что милашка не совсем мне чужая. Дело в том, что Галатею я никому не показывал, а показать очень хотелось, и поэтому я удовлетворился тем, что сфотографировался с ней по-семейному и послал фото в Москву.

Как я и предполагал, мой друг не понял подвоха. Он несколько развязно выпытывал подоплеку, и было заметно, что впечатление девушка произвела, и впечатление нехилое. Сквозь строки проступала даже некоторая зависть. Он спрашивал, где я откопал такую натурщицу, в каких мы отношениях и не приходится ли она мне случайно внебрачной дочерью? И еще, конечно извиняясь, приятель интересовался, не поссорились ли мы с ней перед тем, как сфотографироваться?

Последний вопрос как-то неприятно царапнул. Я отыскал в столе снимок и внимательно вгляделся. Боже, как устало и немолодо выглядел я, а она так юно и свежо. Не мудрено, что приятель принял её за дочь. Я подошел к зеркалу, в которое не смотрелся месяцами, и то, что отразилось в нем, неприятно поразило меня: затравленный взгляд, мешки под глазами, воспаленный цвет лица. И во всем облике уже проступала какая-то преждевременная рыхлость. Вот же!

Я опять вгляделся в фотографию, и внезапно уловил то, чего никогда не замечал в реальности: лицо мерзкой куклы по отношению ко мне выражало едва заметную неприязнь. Я долго рассматривал её в натуре, затем на фотографии, и чем больше сравнивал, тем больше запутывался. Мне казалось, что их лица то совершенно идентичны, то абсолютно противоположны. До позднего вечера я проторчал у кресла и лег с больной головой.

И той же ночью мне опять снилось, что она вздыхает, скрипит креслом, бродит по комнате; наконец, подходит к моему дивану, брезгливо собирает одежду с пола и относит в ванную.

Наутро я долго всматривался в свои грязные джинсы и думал, что, пожалуй, очень сильно запустил свою одежду и свое физического состояние. В ту же минуту я поклялся ежедневно бриться, каждые два дня менять рубашки, а по утрам бегать на стадион. На подобное мероприятие нужно было выбрать ещё минут пятьдесят, но что поделать, я привык к уплотненному дню, и ради неё был готов на все, лишь бы она не надувала свои пухленькие губочки.

И с того дня наши отношения, если это можно назвать отношениями, стали принимать оттенок утонченности. Я начал её стесняться и даже побаиваться. Мне стало казаться, что она живая, а куклой только притворяется. Мне стало мерещиться, что ночами она разгуливает по комнате, трогает занавески, заглядывает в кухню, глубоко вздыхает и напевает что-то бесконечно грустное. Сейчас затрудняюсь сказать, пугали меня эти видения или наоборот? Но хорошо помню, как сжималось мое сердце от дурных предчувствий.

Что касается снов, то теперь Галатея появлялась в них регулярно, всегда грустной, всегда задумчивой, с нежным грудным голосом. С ней я беседовал очень тонко и деликатно, чтобы ненароком не обидеть. Ведь она была ужасно обидчивой. И никогда не улыбалась.

«Почему ты никогда не улыбаешься?» — спросил я однажды. Но она ничего не ответила, села в кресло и отвернулась к окну.

 

9

И снова он проницательно всматривается в меня и постукивает по столу ручкой. Он не верит ни единому слову, и мне его жалко. Мне его жалко разочаровывать.

— Ну, — произносит он нетерпеливо. — Я жду от вас признания. Можно без протокола.

— Вы имеете в виду о наших отношения с Роговой? Заявляю официально: у нас с ней нет никаких отношений. Мы почти не знакомы.

Следователь едва заметно усмехнулся.

— Рогову я отпустил. Теперь жду от вас признания в вашей невиновности.

Я поднял голову и увидел у него под глазами круги. Его лицо было озабоченным. Было заметно, что ему некогда мной заниматься.

— Вы убедились в невиновности Роговой? — спросил я как можно мягче. Она больше вне подозрений?

— Отнюдь, — покачал головой Сорокин. — Я отпустил её под подписку о невыезде. Рогову я не могу не подозревать. Она по-прежнему остается главной подозреваемой. Рогова больше чем кто-либо была заинтересована в убийстве мужа.

— Рогова не из тех, кто ищет выгоду, — возразил я.

— Откуда вы знаете? — перебил следователь. — Вы же сами сказали, что едва с ней знакомы.

Мне ничего не оставалось, как тяжело вздохнуть и опустить голову. Крыть, как говорится, нечем.

— Да! — внезапно вспомнил я. — Вы сказали, что она главная подозреваемая. Значит, есть и другие?

— Есть, — озабоченно произнес Сорокин, думая о своем. — В том числе и те, кто мог совершить эти убийства без всякой выгоды. Просто из одной мести. Кстати, вам не случалось видеть рядом с Роговым женщину около тридцати лет, высокую, стройную, с копной кудрявых волос, скорее всего химией. Зовут Алисой.

Я вздрогнул и, не мигая, уставился на Сорокина. Он вопросительно уставился на меня. Молчание длилось более минуты.

— Ну, — подбодрил он. — Вижу по глазам, что вы её видели с Роговым. И, кажется, неоднократно.

— Нет, — ответил я. — Никогда с Роговым я не видел этой женщины. И даже предположить не мог, что они могли быть знакомы. Женщина с таким именем и такими приметами была моей первой женой.

У Сорокина от удивления отпала челюсть.

— Опишите её, — произнес он, проглатывая слюну.

— Собственно говоря, к тем приметам, которые вы сейчас перечислили, добавить совершенно нечего. Только по возрасту она чуть постарше. Ей сейчас должно быть тридцать пять.

Сорокин от волнения заерзал на стуле.

— Совершенно верно! Около тридцати ей было в девяносто четвертом году. Ну… и где она сейчас?

— Понятия не имею. После того как мы расстались в восемьдесят пятом, я её больше не видел. Слышал, что она вышла замуж за кого-то поэта.

— Поэта? — подпрыгнул в кресле следователь. — За какого?

— Не знаю.

— А много у нас в городе поэтов?

— По-моему, ни одного.

Сорокин покрылся пунцовой краской. В глазах появился блеск. Он перегнулся через стол и спросил с волнением в голосе:

— Скажите, Александр Викторович, а не замечали вы в ней склонности к авантюризму?

— Вроде нет, — покачал я головой. — Только склонность к истерикам.

— А деньги она любила?

— Какая женщина не любит деньги… — ответил я, удивляясь его вопросу.

— Так-так, — нервно застучал по столу Сорокин, сузив глаза и о чем-то мучительно думая. — А могла бы она ради денег пойти на преступление?

— Вы что же, Валерий Александрович, её подозреваете в убийствах? засмеялся я, не понимая, к чему он клонит.

— Нет-нет! Тут совсем другие дела. Так могла или нет?

— При мне она не совершала преступлений. Только бросалась под КамАЗ…

— КамАЗ? То есть, хотите сказать, у неё была склонность к КамАЗам?

Сорокин неожиданно поднялся с кресла и, сунув мне бумагу с ручкой, торопливо произнес:

— Если вы надумали отказаться от показаний, напишите заявление на имя областного прокурора. А мне некогда… Значит, говорите, вышла замуж за поэта?

Пробормотав это, он стремительно выскочил из комнаты, неожиданно оставив меня одного. Стало тихо. Ручка сиротливо валялась на бумаге. На обшарпанном столе зияла выведенная фломастером надпись: «Прощай, Родина!» Я отодвинул бумагу с ручкой и поднялся. В ту же минуту вошел охранник и спросил:

— Вы написали, что просил следователь?

Я отрицательно покачал головой.

— В таком случае руки за спину и на выход.

ЛОВИЛИ УБИЙЦУ, А ПОЙМАЛИ МОШЕННИЦУ

(газета «Симбирские вести»)

Наконец от властей поступило первое официальное сообщение по делу об убийствах работников «Симбир-Фарма». Молчание прокуратуры по этому вопросу до неприличия затянулось. «Слава богу», — облегченно вздохнули мы. Однако наша радость оказалась преждевременной. Следователь областной прокуратуры Валерий Сорокин заявил, что расследование ещё не завершено и подробных комментариев пока не будет. Но кое-что, по его словам, уже можно обнародовать.

Итак, следствию удалось раскрыть дело о мошенничестве, связанном с похищением трикотажных изделий производственной фирмы «Мадригал». Мы недавно писали об этом. Это произошло шесть лет назад, в ноябре 1994 года. Беременная директриса частного торгового объединения «Интрига», офис которой находился в том же здании, что и производственно-трикотажной фирмы, предложила «Мадригалу» услуги по реализации их продукции. Подобная услуга вылилась «Мадригалу» в весьма кругленькую сумму. После этого директор больше не видел ни этой женщины, ни своих изделий.

Наконец сегодня можно назвать имя этой гениальной мошенницы. Это тридцатипятилетняя медсестра госпиталя ветеранов Отечественной войны Ольга Голубкина. Она во всем призналась следствию, откровенно рассказав, что план угона КамАЗа был разработан ею лично. Однако помогли его осуществить Алексей Рогов (тогда ещё челнок) и его друг Леонид Петров, только что купивший КамАЗ. По словам мошенницы, с Роговым они познакомились в поезде. Там же, в поезде, Голубкиной и пришла в голову эта остроумная идея. Обсудив её с попутчиком, они решили взять в долю Петрова, поскольку у него была машина.

По признанию мошенницы, выбор на «Мадригал» пал случайно. Просто в здании ГПИ, где находилось это предприятие, сдавалось под офис помещение. Мошенники сняли комнату и повесили на дверь табличку: «Торговое объединение „Интрига“». Голубкина каждое утро привязывала к животу подушку и к девяти являлась на работу. Помелькав в таком виде какой-то период времени, она, заинтересовавшись продукцией «Мадригала», попросила директора дать ей попробовать пустить товар по её торговым точкам, которых в объединении было якобы более сорока. Директор обрадовался и в ту же минуту без каких-либо договоров приказал загрузить КамАЗ соседей только что выпущенной продукцией. После того как КамАЗ был загружен, Голубкина лично сняла с двери вывеску своей фирмы, сдала на вахту ключи и на глазах у дежурного милиционера вытащили из-под плаща подушку. Причем оставила её у вахтера в качестве памятного подарка.

КамАЗ погнали в Красный Яр на дачу к Рогову. Все соседи видели, как во дворе Рогова разгружались мешки с трикотажем и складировались в подвале, но ни один не заподозрил, что товар был украден. Даже в последующие дни, когда об этом случае «трубили» все газеты, ни одному жителю Красного Яра не пришло в голову, что это дело рук их соседа. Через две недели трикотаж был оптом продан пензенским бизнесменам, а выручка поделена. Вот на эти ворованные деньги Рогов и основал свою фармацевтическую фирму. Голубкина же свою долю перевела в валюту и положила в швейцарский банк.

Имеет ли это дело какое-то отношение к убийствам? На этот вопрос Сорокин ответить отказался, сославшись на тайну следствия. Однако, как нам стало известно из своих источников, задержанная Голубкина убеждена, что эти убийства напрямую связаны с их давнишней аферой. Именно поэтому она так легко и сдалась властям.

Кстати, нам удалось выяснить, что талант к подобного рода аферам начал проявляться у Голубкиной с весьма нежного возраста. Мы нашли человека, который был первой жертвой нашей героини. Свою фамилию наш гость не называе т, поскольку она очень известна в предпринимательских кругах. Вот что он рассказал нашему корреспонденту:

«Произошло это в восемьдесят втором году. Тогда я активно „фарцевал“ джинсами. Мои знакомые свели меня с одной студенткой медучилища, Алисой Голубкиной, которая пообещала толкнуть восемь „Левайсов“ сорок четвертого размера. Ну, дал я ей эти восемь „Левайсов“ сорок четвертого размера. Думаю, посмотрю, как девочка сработает. В случае чего никуда она не денется. И действительно, никуда она не делась: пришла на второй день в слезах и сказала, что пакет с джинсами у неё отняли группировщики. Затем добавила, что уже заявила в милицию и милиция уже ищет тех пацанов. Когда менты их найдут и изымут товар, то она в тот же день вернет мне джинсы.

Представляете мой ужас? Страшней придумать нельзя, чем залететь под статью „о спекуляции“. Я на это даже ничего не ответил. Развернулся и дал деру. Три месяца я не появлялся в городе, а когда вернулся, мне приносят восемь „Левайсов“ и предлагают купить. Смотрю, джинсы-то мои. Спрашиваю: „Где взяли?“ — „Да девчонка одна фарцует“. — „Что за девчонка? Покажите!“ Показывают — она. Ну, я за ней. Она — от меня. Думаю, все равно поймаю. Месяц пас её у дома. Но так и не поймал. А потом узнал, что она вышла замуж за художника. Ну я и плюнул».

Однако самое невероятное в этой истории впереди: тот художник, за которого наша героиня вышла замуж, и есть Александр Ветлицкий, признавшийся в убийстве своих коллег. Как все-таки любопытно переплетаются судьбы…

 

10

Перед тем как распахнуть дверь камеры, охранник смерил меня не очень дружелюбным взором и хрипло произнес, перейдя почему-то на ты:

— Что же ты следователя мучаешь? Он тебя выгородить хочет, а ты как осел.

— А меня не надо выгораживать, — ответил я.

Охранник вздохнул и начал нервно скрежетать в замке. С железным лязгом распахнув дверь, он сердито произнес, толкнув меня в камеру:

— Тебя когда-нибудь совесть мучает?

— Раньше мучила. Сейчас нет, — ответил я.

Дверь за мной захлопнулась, и я повалился на нары. Как только утихли неспешные шаги охранника, сделалось очень одиноко. Серые тучи словно приклеились к этому клетчатому окошку под потолком. Сердце мое заныло от жалости. Но не к себе, а к этому убогому миру. Неожиданно мне пришло в голову, что в этом мире второго не дано: в нем либо творишь, либо подыхаешь от жалости к его убогости.

Да, раньше меня мучила совесть за каждую праздную минуту. Сердце также тоскливо сжималось, и я не понимал отчего. Думал, от смертельной тоски. Оказывается, от жалости.

Но когда у меня появилась Галатея, продолжала ли меня мучить совесть по поводу того, что я не писал? Продолжала! Но я себе в этом не признавался. Краски мои давно высохли, мольберт истлел на балконе, палитра канула в небытие. За все эти годы, связанные с Галатеей, я ни разу не зашел в художественный салон, не говоря уж о выставочном зале. Так я выматывался на работе.

Я вскакивал в шесть, наскоро брился, проглатывал яичницу и исчезал часов на шестнадцать в чертовом водовороте, который люди называют жизнью. Приползал я ближе к полуночи, выжатый, как тюбик, едва ворочая от усталости зрачками. Кроме как на Рогова, мне приходилось работать ещё на двух, а то и на трех хозяев, и все ради того, чтобы выжать из этого гнусного мира как можно больше денег. Но это неправда! Не деньги мне были нужны.

За полгода я дважды обставлял квартиру миниатюрной мебелью, которую выписывал из Италии. Галатею одевал только в самое изысканное и дорогое. Даже батарейка, вставленная между лопаток, и та была самой лучшей в мире фирмы. «Еще каких-то десять тысяч баксов, и можно подыскивать новую квартиру», — подбадривал я себя. Но в глубине души знал, что она мне тоже не нужна. Все это иллюзии и обман. Не затем меня отпустили на Землю.

Но, как назло, баксы сыпались на мою бестолковую голову буквально отовсюду, как бы желая притормозить то, что с таким упорством рвалось наружу. И хотя к этому времени мне уже приходилось возглавлять в «Симбир-Фарме» отдел планирования, я ни в коем случае не брезговал «челночеством», хотя в нем давно не было необходимости. Просто выработалась такая привычка по пути удваивать деньги, которые были в карманах. Вероятно, это и называется классическим бизнесом — механическое «делание денег», занятие бессмысленное и бездуховное, не приносящее ничего, кроме скуки.

Чтобы как-то утешиться (всего лишь утешиться, а не подняться в чьих-то глазах), я и себе начал покупать только фирменные вещи, без которых раньше обходился вполне. Иногда попадалась откровенная туфта, но она была из престижных салонов. Я видел, что это туфта, подделка, самоварный блеск, выданный за золото, но покупал. Покупал молча и покорно, как будто нес какую-то повинность. Это давало тупое удовлетворение, однако не надолго.

Обедал я в дорогих ресторанах, пил импортные вина, тоже туфтовые, зато известных мировых марок. Их вкус так и не лег мне на душу, и сегодня «Агдам» мне по-прежнему милее «мартини». Однако я продолжал пить только импортное. Конечно, можно было обходиться без этого идиотского шика, но куда было девать деньги?

Безусловно, деньги — это ухищренная ловушка для духа. Я прекрасно это знал и лениво наблюдал, когда она, наконец, захлопнется и оттяпает лучшую половину моей души. Однако деньги ещё можно было растранжирить на всякую дребедень, но как убить свободное время? Ведь только мнимая занятость отвлекает людей от смертельной тоски. Теперь я понимал, для чего человек так загрузил себя работой, — чтобы не оставаться наедине с собой, чтобы бессмысленной суетой заглушить предсмертные стоны души. А ведь мы пришли в этот мир для её спасения.

И глупцу понятно, что все заботы, связанные с ублажением плоти, изобретение сатанинское. Потому, видимо, Моисей завещал блюсти хотя бы субботу. Ведь пищей души всегда была свобода. Но в том-то и дело, что теперь свобода мне была не нужна.

Я не боялся нагрузить себя ещё больше. Я боялся быть свободным. Теперь я вскакивал в пять, натягивал спортивные трусы и бодро мчался на стадион. Затем — турник, гантели, холодный душ. И снова беготня, но уже по аптекам и торговым фирмам. Субботу же я полностью посвящал Галатее: протирал её лицо лосьоном, накладывал косметику, делал прическу и обряжал во все новое. И такое ублажение поролоновой куклы мне самому доставляло райское наслаждение.

Воскресенье я ненавидел. Было много свободного времени, и на душе скребли кошки. Но всех кошек я топил в ликере или бренди. Причем начинал с самого утра. А потом весь день спал. Но когда меня одолел стыд за свои бесконечные пьянки, я пристрастился ходить в рестораны.

 

11

Одному, как известно, ходить по ресторанам не очень-то весело, но к этому времени я уже был абсолютным бобылем. Своих товарищей по работе я держал на расстоянии, не потому что их презирал, а потому что так сложилось. Мне почему-то всегда казалось, что я скучный собеседник. Я не люблю бытовые темы. Не люблю сплетничать, говорить о погоде, о политике и прочем, но особенно ненавижу поддерживать разговор только для того, чтобы казаться вежливым. Как бы там ни было, а переливать из пустого в порожнее не мое.

Единственно, о чем я люблю поговорить и говорю страстно, — это о смысле человеческой жизни. Но эта тема для большинства пуста и ненужна. Я не вправе осуждать за это людей. Словом, с простыми смертными, не имеющими отношения к искусству, мне сложно. Да и им со мной не легко. Поэтому ко мне в друзья никто особо не набивался. И если коллеги терпели мою угрюмость и несловоохотливость, то исключительно из-за моих деловых качеств.

Итак, заказав столик в одном модном ресторанчике, публика которого состояла из местных оболтусов, изображавших элиту, я заметил одну грустную дамочку, бросавшуюся в глаза своими далеко не аскетическими формами. Для разбогатевших провинциалов она как раз являлась эталоном сексапильности. Настроение и так было неважным, а тут после двух рюмок я заметил, что она бросает в мою сторону весьма неравнодушные взоры. Я тоже поглядывал на неё сквозь клубы табачного дыма и признавал, что с рабоче-крестьянской точки зрения она была очень даже недурна. Но всех особ женского пола я рассматривал исключительно через призму моей прелестницы. Как художник я не мог не выявить недостатки этой кустодиевской бабочки: несимметричные плечи, крашеные волосы, не столь тонкая талия, не столь изящный изгиб шеи, наконец, черные калошеобразные туфли, надетые на ножку сорок второго размера. Дамочка замечала, что я поглядывал на нее, и застенчиво опускала глаза. Она не была похожа на проститутку или на особу, которую интересуют богатые. И данное обстоятельство слегка меня заинтриговало.

Вполне возможно, что я, допив свой французский коньяк, тихо и мирно бы отбыл домой, но красотка внезапно поднялась с места и направилась к моему столику. Она подошла, застенчиво хлопнула ресницами и чопорно пригласила танцевать, чем привела меня в замешательство. Пока я раздумывал, она отцепила меня от рюмки и, ухватив за рукав, вытащила на середину зала.

Тут нужно отметить, что танцевала она весьма недурно и что от неё исходил тот самый волнующий жар, какой, быть может, использовали египетские жрицы для испытания неокрепших юношей. Но талия её была не столь упруга, сколь хотелось бы, и бедра не столь округлы, сколь требовала душа. К тому же духи её были отвратительны и обесцвеченные волосы очень неприятно щекотали щеку. Тем не менее две трети выпитой бутылки делали свое коварное дело. А на подобной стадии, как известно, такое же количество женщин кажется обворожительным.

После танца я предложил посидеть со мной и помочь допить этот нескончаемый французский коньяк. Коньяк незнакомке понравился. Едва пригубив рюмку, она сделала блаженную мину и вожделенно закатила глаза. За разговором выяснилось, что девушка — актриса. Только что окончила Ярославский театральный институт и прибыла в наше захолустье по распределению. Для вчерашней студентки она выглядела не очень юно. «Лет тридцать, — дал я девушке про себя. — Хотя, может, двадцать семь».

— А что, актерской зарплаты хватает, чтобы посещать рестораны? поинтересовался я без задней мысли.

Она рассмеялась и сказала, что в этом ресторане впервые. Деньги, конечно, в театре платят мизерные, но на один вечер в ресторане хватит. К тому же на что только не пойдешь, лишь бы избавиться от этой провинциальной скуки. Она оказалась права. Я осмотрел эту задымленную конюшню, и мне захотелось сладко зевнуть.

Поскольку коньяк вскоре иссяк, я вяло вызвался её проводить. Жила она, кстати, на самой окраине, а я по глупости отпустил такси. Пришлось около часа трепаться с ней на лавочке, прежде чем она пригласила к себе.

Но после того как моя нога переступила порог её коммунальной комнатушки, на сердце как-то ужасно потяжелело и уже не отпускало весь оставшийся вечер: ни тогда, когда я стаскивал с неё стреляющую блузку, ни тогда, когда задыхался в её душных объятиях, ни через несколько часов, когда я в ужасе проснулся среди кромешной тьмы и закурил.

Перед глазами внезапно возникло прекрасное личико Галатеи, и мне стало не по себе. Случайная моя спутница, волей судьбы заброшенная в нашу дыру, громко сопела, и её доменное тело излучало рубенсовский жар.

Мне было неприятно припоминать её шероховатую кожу и излишки жира в бедрах, полувисячие груди с маленькими сосками отвратительного розового цвета. Какого черта я делал здесь, на окраине города, в одной постели с совершенно не нужной мне женщиной? Да куда меня угораздило после какой-то паршивой бутылки французского пойла? И вновь моя куколка сверкнула в темноте глазками, и сумасшедший стыд охватил мое гнилое нутро. Я мигом слетел с кровати и стал по-воровски одеваться.

Потом я расстроено шатался по городу, курил, ждал рассвета и не спешил возвращаться домой. Даже когда загрохотали трамваи, и тогда я не рискнул поехать к себе, а пешком отправился в офис. Но после тяжелого дня, уже поздно вечером, когда я с содроганием толкнул дверь своей квартиры, то увидел на прекрасном лице Галатеи молчаливое презрение.

Из дневника следователя В. А. Сорокина

14 сентября 2000 года

Сегодня допрашивал Голубкину. Она уверена, что убийство Рогова, Петрова и Клокина — дело рук Османова. Последний уже бросался на неё с топором, причем при двенадцати свидетелях. Это было в начале года, в январе. Голубкина, как рассказывает она, принесла мужу обед (он у неё студент консерватории, но временно работает в строительной бригаде СМУ № 7) и вдруг из вагончика вышел пьяный Османов. Глаза сторожа налились кровью. Он схватил топор и с криком «Зарублю!» пошел на Голубкину. Тут подлетели строители, отняли у Османова топор, дали ему по физиономии и уложили спать. С тех пор Голубкина на стройку ни ногой. Но сторож, как она думает, уже давно её выследил. А Рогова с Петровым выследил раньше.

Я поговорил с мужем Голубкиной. Он уверяет, что Османов, когда пьяный, на всех бросается с топором. Вряд ли в тот раз он вообще что-то соображал. Своей женой будущий музыкант восхищается и требует посадить его с ней в одну камеру.

С Османовым я тоже поговорил. Он этого случая не помнит. Так, по крайней мере, утверждает. По-моему, у него паранойя на почве алкоголя. Я позвонил в психдиспансер и не ошибся — Османов их клиент. Там мне заявили, что Османов убить вполне мог. Кстати, в день убийства сторож на работу не вышел. Как он сам признался, был в запое. Но подтвердить это некому. Оба его соседа по коммунальной кухне в тот день были у сожительниц. Османовым занимается мой помощник.

Сегодня встречался с матерью Ольги Соколовой. Она подтвердила, что Агеев действительно часто бывал в их доме, но не ради их дочери, а (как она откровенно призналась) ради нее. Короче говоря, Агеев был её любовником. В тот вечер 16 июля, когда пропала девочка, она с Агеевым были на его даче. В этот вечер Соколова долж на была встретить дочь после музыкальной школы, но вместо этого поехала с Агеевым. Соколова считает, что наказана за грехи. Винит только себя. Все отношения с любовником прекратила, вот почему он перестал бывать у них.

По словам Соколовой, после поездки к Ванге её муж очень изменился. Он стал замкнутым и нелюдимым. В мыслях у него только одно: поймать маньяка и проделать с ним то же самое, что он проделал с их дочерью. Соколов обещал, что если милиции удастся выследить «потрошителя» раньше его, то он все равно подкупит охрану, проберется в камеру и удушит «потрошителя» его же собственными кишками.

Все это наводит на определенные мысли. Если бы я не знал, что Рогов приехал к нам из Краснодара в 1990 году, то у меня были бы подозрения, что он и есть тот самый «потрошитель» и его убийство — месть Соколова. Но, насколько мне известно, Рогов этот дом купил только спустя год после трагедии.

В последнее время я все больше склоняюсь к тому, что эти убийства в Красном Яре каким-то образом переплетаются с убийствами девочек. У меня все основания полагать, что их потрошили в подвале дома Рогова. Кроме факта совпадения группы крови последней жертвы, я заметил ещё одну вещь: головы обеих жертв были найдены неподалеку от дорог, ведущих из Красного Яра. Одна — в мусорном контейнере аэродрома «Восточный», другая — в мусорном баке Восточного рынка. А ведь голова — это первое, от чего избавляются «потрошители». Думаю, не случайно головы жертв были найдены на «красноярских» дорогах. Правда, есть ещё и третья дорога, которая ведет к Красному Яру. Она проходит неподалеку от бараков бывшего оружейного завода, но она заброшенная.

 

12

На следующий день меня повезли в Красный Яр на следственный эксперимент. Впервые в жизни я смотрел на прохожих сквозь маленькое окошко с решеткой и думал о том, что теперь не скоро пройду по этим улицам. Да и пройду ли вообще? Мне было немного грустно, но не более того. Моя дальнейшая судьба меня больше не интересовала. Но я хотел бы знать, что станет с городом после моего исчезновения. Неужели не изменится ничего? Тогда какой смысл был в моем даровании? Для кого я писал свои картины? Недосыпал, недоедал, недолюбил, недогрешил; мучился муками творчества, а главное — пожертвовал своим единственным земным счастьем? Какой же смысл был во всех моих лучших порывах? Ах да! Те, кто придут за нами, будут лучше нас.

Иногда прохожие глазели на машину, которая везла меня. Их любопытные глаза скользили по окнам с решетками, и, когда чей-то взгляд встречался с моим, я видел в глазах смотревшего откровенную неприязнь. Для горожан я уже не существовал в качестве человека. Для них я был преступником.

Когда меня ввезли во двор роговской дачи, ничто не колыхнулось в моей груди. Охранник отпер дверь и приказал выходить. Сорокин взглянул в мои глаза, а я в его. В них был досада. Он был хмур и холоден. Я почувствовал, что он порывался мне что-то сказать, но вокруг были люди.

Меня подвели к крыльцу и повесили на плечо тяжелую сумку с топором. Эксперты приготовили фотоаппараты и записные книжки.

— Ну, — произнес следователь. — Покажите, как вы вошли в дом?

Я нерешительно ступил на ступень крыльца.

— Почему начинаем не с калитки? — прошептал какой-то эксперт.

— В этом нет необходимости, — с раздражением ответил Сорокин. Продолжайте, Ветлицкий!

Я взошел на крыльцо и взялся за ручку двери. Тут же защелкали камеры и поднялся недоуменный гул. Я оглянулся.

— Ничего-ничего! Продолжайте.

Я вошел в сени. Вслед за мной вошла свита экспертов во главе с Сорокиным. Я толкнул дверь ладонью и вздрогнул. За столом сидело три манекена.

— Смелее! — подбодрил Сорокин. — Итак, вы вошли и увидели ваших сослуживцев. Сослуживцы сидели за столом и пили. Они располагались именно так?

Я кивнул.

— Что было дальше? Подходите смелее! Итак, вы подошли. И что вы сказали?

— Я ничего не сказал.

Точно сомнамбула доплелся я до стола и снова растерянно оглянулся. Эксперты прицелились фотоаппаратами. Сорокин был угрюм.

— Что же вы встали? Продолжайте! Значит, вы, не произнеся ни слова, тут же принялись их рубить? Покажите, как вы это делали. Смелее!

Я вытащил из сумки топор, поднял его над головой одного из манекенов, но ударить не решился. Снова сверкнули вспышки и защелкали камеры. Я оглянулся на Сорокина и увидел на его лице едва заметную усмешку.

— Вы так же дважды замахивались? — спросил он ехидно.

Я поднял топор и с маху ударил по макушке манекена. Его гипсовая голова треснула, но осталась на месте. В ту же минуту я снова поднял топор и более решительно вонзил его в голову второму муляжу. После чего снова оглянулся. Руки Сорокина были скрещены на груди. Эксперты почему-то хмурились.

— Именно с такой силой вы били? — спросил следователь.

— Не помню.

— Продолжайте!

— Третий бросился бежать, — сказал я.

Тут же подошли два моих охранника, взяли манекен под мышки и молча уставились на меня.

— Покажите, докуда он успел добежать.

— До двери.

Охранники поставили манекен у порога, облокотив его о косяк, и отошли. Эксперты снова подняли фотоаппараты.

— Продолжайте! Вы погнались за ним?

— Нет. Я кинул в него топор.

— Кидайте!

Я неуклюже размахнулся и метнул топор в предполагаемого Клокина. Хотя при чем здесь Клокин? Не помню я никакого Клокина. Муляж с грохотом повалился на пол, поскольку топор угодил в ногу. Я подошел к манекену, поднял с полу свое орудие и замер. Воцарилась жуткая тишина. Фотоаппараты снова молча прицелились в меня. Лица экспертов были серьезными. И только глаза Сорокина едва заметно сузились.

— Что же вы остановились? — произнес он с насмешкой голосе.

В абсолютной тишине я размахнулся, но ударить не смог. Собравшись, я неловко тюкнул манекену по затылку. Он как-то беспомощно дернулся и затих. «Пора кончать с этой комедией», — подумал я и, решительно наступив ему на спину, нанес ещё два удара по голове.

— Все? — спросил следователь.

— Да! — ответил я, прислоняя топор к косяку двери.

— Вы так же ставили топор?

— Нет. Я его сразу положил в сумку.

Пришлось поднять это осточертевшее орудие и сунуть в сумку, которая все это время болталась на моем плече.

— Дальше, — произнес следователь.

— Это все!

Я перешагнул через манекена и вышел на крыльцо. Сразу же солнце ударило в глаза и обдало пряным осенним воздухом. Я услышал птиц и невообразимую деревенскую тишину. Появились эксперты, немного погодя Сорокин. Лицо его было задумчивым.

— Куда вы отправились потом?

Я проследовал через двор к калитке и вышел на улицу.

— Вы пошли к трассе?

— Да. Но до трассы не дошел. Едва я завернул за угол, мне навстречу выехал ГАЗ. Я тормознул его и попросил водителя подбросить до города. Он довез меня почти до дома.

Следователь подошел ко мне, пытливо поглядел в глаза и тихо произнес, чтобы никто не услышал:

— Хотите сказать, что все это из-за денег? Бред! Может, здесь замешана женщина?

 

13

Замешана женщина? С чего он взял? При чем здесь женщина? Разве нельзя зарубить из-за денег по примеру Раскольникова? Всю обратную дорогу я пытался вникнуть в логику двадцатисемилетнего пацана, вообразившего себя инспектором Коломбо. Львиная доля всех убийств на Земле происходит из-за них, из-за этих презренных банкнот. Из-за чего же еще? Из-за женщин? Какой вздор! Кто сейчас пошевелит пальцем ради женщины?

Перед въездом на мост мы остановились. Следователь вышел из машины и попросил показать то место на мосту, откуда я бросил топор.

— Точно не могу сказать, — ответил я. — Где-то посередине.

— Вы попросили водителя остановиться?

— Нет. Я бросил его на ходу в открытое окно.

— И как на это среагировал водитель?

— Он даже не повернул головы. По-моему, ему и в голову не пришло, что я бросил в воду топор, потому что он был в полиэтиленовом пакете. Я бросил его вместе с пакетом.

Следователь более чем недоверчиво поморщился и, не сказав ни слова, направился к своей машине. Меня снова затолкали в душегубку, и я подумал, что со мной слишком много возятся. Даже как-то неловко. Столько серьезных людей я отвлек от важных дел, и никакого толку. Ну да черт с ними!

Так о чем я? Что без дамы это дело не обошлось? Что делать? Проницательные французы по этому поводу восклицают: «Шерше ля фам!» Ибо нет на свете дел, которые не вершились бы во имя дам. А убивают все же из-за денег, иногда — ради того, чтобы что-то доказать. Но это шизики. У современных убийц совсем нет фантазии. Однако если обнажить все истинные истоки мировых катаклизмов, то дамочки всех мастей и калибров так и вшиты в них розовой нитью. Что касается меня лично, то из трех дам, которых я познал физически, две оказались лишними. И последняя — особенно.

Более месяца та ресторанная бабочка вспоминалась мне с жутким отвращением. Я проклинал себя и артистку, которую злой рок забросил в наше захолустье, театр, в который ещё направляют по распределению, Ярославский институт искусств, куда принимают пышных бабенок неопределенного возраста. Наконец в субботу я поклялся своей чертовой кукле быть верным ей по самый гроб, и только после этого она позволила мне подойти к ней наложить макияж.

Я чувствовал себя виноватым и пытался задобрить её косметикой и тряпками. Если бы Галатея обладала слухом, я бы мог оправдаться, ибо ничто так не запудривает мозги, как бессмысленное пустословие. Если бы она обладала даром речи, то могла бы накричать на меня, ибо ничто так не выветривает обиды, как истерические вопли. Но она молчала и презрительно смотрела в окно. Больше месяца Галатея не являлась в сны, а когда пришла, села на краешек дивана и печально сложила руки. Она была печальней обычного, и я не мог не поцеловать её перламутровый коготок.

— Тоска, — прошептала она еле слышно и медленно высвободила свою ручку.

— Почему? — спросил я, но она не ответила. — Почему ты никогда не смеешься? Попробуй хоть раз рассмеяться, и тоска уйдет.

Она опять вздохнула и тихо прошептала:

— Если я рассмеюсь, то…

Именно на этом «то» оборвался мой сон, и я почувствовал, что за ним кроется нечто зловещее. Когда я оторвал от подушки голову, то увидел, что Галатея сидит в кресле в своей обычной позе, задумчиво глядя сквозь меня. Но в её задумчивости было что-то необратимо трагическое.

Это роковое «то» повергло меня в уныние и сильно испортило настроение. Это «то» не выходило из головы несколько дней, и я серьезно подумывал: а не сделать ли мерзавке пластическую операцию, чтобы придать её лицу какую-нибудь куртизанскую легкомысленность? Но одна мысль, что я скальпелем буду врезаться в её миленькую щечку, приводила меня в смятение. Да и воспримет ли мое привередливое нутро её новый образ? Если не воспримет, то спровоцирует на новые поиски и опять надолго лишит покоя.

Откуда мне было знать, что мой покой окончится на следующий день? А за день до этого я спокойно лег спать, опрокинув для верности стакан кагора. И мне снова приснился Пигмалион.

Так же как и в первый раз, я с огромной высоты увидел остров Кипр, похожий на вытянутую ступню балерины, затем огромную скалу и на ней царский дворец с белоснежными колоннами. Следом передо мной проплыли прохладные залы со скульптурами, огромные будуары для царских особ и маленькие закутки для прислуги. По длинным коридорам деловито сновали рабы обоих цветов, у роскошных арок стояли воины, по залам прогуливались гости, благородные особы в белоснежных тогах. А самого царя не было. «Да где же он, Цербер бы его побрал?» — воскликнул я во сне. И вдруг увидел залитую солнцем террасу и на ней Пигмалиона с совершенно убитым лицом. Он стоял в абсолютном одиночестве, скрестив на груди руки, и смотрел на простирающееся внизу море. Оно было пусто, если не считать одной, едва заметной точки. Я сразу догадался, что именно эта точка и была источником грусти бедного царя.

Точка превратилась в роскошный египетский корабль, плывущий в Фивы. На носу лицом к ветру стояла она, дочь фиванского купца, возлюбленная Пигмалиона. Но её обнимал белокурый юноша с синими глазами в пурпуровой тунике. Когда девушка смотрела на него, её губы расползались в счастливой улыбке. Я не знал, кто был этот парнишка, но догадывался, что он богат, и именит, и, возможно, царского рода. Он, владелец этого корабля, навсегда увозил девушку от Пигмалиона к далеким берегам Египта.

Неожиданно кипрский царь встрепенулся. Брови его вздыбились, в глазах сверкнула молния. Стремительной походкой направился он в зал, где стояло мраморное изваяние Галатеи. Царь долго всматривался в скульптуру, особенно в её глаза. Но глаза Галатеи были холодны и не желали смотреть на своего создателя. Брови Пигмалиона поползли к переносице. Он взял кувалду и занес её над скульптурой. Голова Галатеи разлетелась на кусочки, и по её белоснежному телу пробежала молния. Пигмалион размахнулся и ударил её по груди. Скульптура с грохотом полетела на пол, а он продолжал крушить ту, которую когда-то боготворил. Даже после того, как я проснулся, у меня ещё с минуту стоял в ушах этот страшный грохот.

Из дневника следователя В. А. Сорокина

15 сентября 2000 года

Сенсационная новость! Сижу как на иголках и жду телефонного звонка. Оказывается, есть человек, которому известно, кто «потрошитель». Но об этом позже. А сейчас о следственном эксперименте, который я сегодня утром провел с Ветлицким.

Откровенно говоря, он произвел на меня двоякое впечатление. С одной стороны, действия подозреваемого были последовательны, а с другой — в его действиях было очень много неточностей. Войдя в дом, он сразу подошел к столу со стороны Рогова и встал на то место, где стоял преступник. Так же безошибочно он занес топор сначала над Роговым, затем над водителем, после чего совершенно точно заявил, что Клокин бросился бежать.

Мы поставили манекен к дверям и дали возможность подследственному проделать то же самое, что совершил преступник. Ветлицкий метнул топор очень неуклюже, после чего весьма вяло тюкнул манекен по голове. Разделавшись с ним, он неожиданно прислонил орудие убийства к косяку. Потом Ветлицкий перешагнул через манекен и, сойдя с крыльца, сразу направился к калитке. На этом эксперимент пришлось прекратить.

Итак, первое, что не соответствует действительности: подозреваемый при открытии дверей пользовался дверными ручками, тогда как преступник открыл двери носком правой ноги. Второе: подозреваемый подошел к столу и, вытащив топор, сразу поднял его над Роговым, тогда как убийца предварительно с ним переговорил. Третье: подозреваемый нанес Клокину всего три удара, тогда как убийца нанес пять. Четвертое: расправившись с Клокиным, подозреваемый перешагнул через него и сразу вышел из дому, тогда как убийца сначала проследовал в глубь гостиной к кровати. И, наконец, пятое: сойдя с крыльца, подозреваемый сразу направился к калитке, тогда как убийца сначала проследовал к мусорной куче.

Также Ветлицкий не смог точно указать место на мосту, откуда бросил топор. По его словам, топор он бросил в Волгу из окна летящей машины. Номер машины Ветлицкий не запомнил, как, впрочем, и внешность водителя. Запомнил только модель. Старый ГАЗ, то ли синего, то ли серого цвета.

Теперь о психологическом аспекте. Ветлицкий дважды замахивался на манекен Рогова, не решаясь ударить сразу, между тем как Рогов был укокошен с первого удара. Также не смог он одним ударом разбить голову манекену водителя. Еще более неуклюже Ветлицкий расправился с третьим манекеном, и то после того, как прижал его ногой к полу.

Для этого преступления Ветлицкий явно не дотягивает как по силе духа, так и по физической силе. С такой точностью и силой, с какими были совершены убийства, мог бить только очень сильный человек или человек в состоянии невероятного аффекта. Но подобное состояние держится всего несколько минут. За это время, пока Ветлицкий добирался из города до Красного Яра, оно бы необратимо ослабло.

Если убийца Ветлицкий, то предположить можно только одно: в доме Рогова он увидел нечто такое, что его потрясло. Но подобными фактами я не располагаю. Кстати, лабораторный анализ его кроссовок не дал ожидаемых результатов. Никаких следов крови на правой пятке обнаружено не было. Ветлицкий объясняет это тем, что по возвращении домой принял душ в одежде и обуви, после чего и то, и другое замочил в порошке. Такое объяснение меня не убеждает. Я по-прежнему с большим скепсисом отношусь к тому, что убийца Ветлицкий.

А теперь самое главное! Сегодня, наконец, я выбрал время и встретился с Агеевым в психиатрической лечебнице. Он произвел на меня удручающее впечатление. Ничего вразумительного, конечно, от него добиться не удалось, поскольку ничего человеческого в нем не осталось. Человека просто загубили психопрепаратами. За это должны отвечать прежняя следственная группа и врачи. Но пока не об этом речь.

Буквально на выходе я встретился с женой Агеева. Она мне рассказала: после того, как её муж попал под следствие, на её адрес пришло письмо без подписи. Писала женщина, которая утверждала, что знает, кто «потрошитель». За эту информацию анонимщица просила двадцать тысяч долларов. Мария Петровна сразу отнесла это письмо в прокуратуру, но ему, как она и предполагала, ходу не дали, поскольку спешили поскорее сфабриковать обвинение. Однако у Агеевой сохранилась ксерокопия этого письма. Она обещала найти и позвонить. Если Мария Петровна принесет его сегодня, я приложу его к служебной записке.

Дорогая Мария Петровна!

Меня вы не знаете, да вам и не обязательно меня знать. Мне известно, что вашего мужа забрали по подозрению в надругательстве и убийстве этих несчастных девочек. Также мне доподлинно известно, что он невиновен, но, скорее всего, его обвинят, потому что губернатор дал указание в течение двух недель найти убийцу. Прокурор сделает все возможное, чтобы повесить эти преступления на первого, кто подвернется, чтобы усидеть на своем месте. Первым подвернулся ваш муж. И я вам искренне сочувствую, потому что знаю, кто настоящий убийца.

Это бывший мой одноклассник. Он был самый трусливый в классе. От одного вида шприца или капли крови он бледнел и падал в обморок. Пацаны над ним потешались и били. А девчонки его презирали.

Если первое он переносил легко, второе его задевало. Дело в том, что он с третьего класса был влюблен в мою соседку по парте Олю. Ходил за ней хвостом, но она им брезговала. Однажды на уроке физкультуры, который проходил на улице, из мусорного бака вылезла крыса. Мальчишки схватили палки и погнались за ней. Мой одноклассник тоже схватил палку и побежал за всеми. Неожиданно крыса развернулась и побежала на него. Мальчишки закричали: «Бей!» Он замахнулся, но ударить не смог. Пацаны подбежали, крысу забили, а он упал в обморок.

Через полгода на дискотеке он объяснился Оле в любви. Но она подняла его на смех. Припомнила крысу, которую он не мог ударить. На моего одноклассника это очень повлияло. Он замкнулся. Стал нелюдимым. Но неожиданно в десятом классе на школьном вечере он выманил Олю во двор и показал ей кошку, растерзанную весьма своеобразно. Кошка была прибита к доске за лапы, кишки её выпущены наружу, глаза выколоты. «Посмотри! сказал он моей подруге. — Ее сердце ещё бьется». И запустил свою руку в кишки. Оля с визгом убежала и про этот случай рассказала только мне.

Дня через два ей принесли пакет. Развернула — а там собачонка с отрезанными лапами и головой. Она пожаловалась пацанам. Пацаны его избили. После этого он сказал Оле: «Когда-нибудь и тебя найдут по частям». Окончив школу, Оля уехала учиться в Москву. Но, как она мне рассказывала, этот псих и туда присылал органы животных.

Уже после убийства первой девочки я заподозрила, что это мой одноклассник, поскольку та жертва очень походила на мою подругу. После убийства другой Ольги я уже не сомневалась, что это он, потому что и другая несчастная напоминала Ольгу.

Моя подруга сейчас в Германии. Она поняла все сразу и тут же начала оформлять документы на эмиграцию, как только пропала первая девочка. Я могу назвать имя и фамилию этого идиота и даже дать адрес. Но поймите меня правильно, я тоже хочу уехать, потому что боюсь, что, когда он выйдет из тюрьмы, доберется и до меня. Денег на отъезд у меня нет. За имя этого подонка я прошу всего двадцать тысяч долларов. Этим вы спасете мужа, а город освободите от опасного маньяка.

Если вы согласны, в воскресенье в десять утра опустите пакет с деньгами в левую урну при входе в парк им. Свердлова.

Ваш доброжелатель

4 октября 1989 года

 

14

Этот сон с Пигмалионом оставил в душе неприятный осадок. При чем здесь скульптуры? Зачем крушить произведения искусства? Они-то в чем виноваты?

Тот день был очень тяжелым, да к тому же душным. Без конца в отдел звонили какие-то люди, спрашивали то Рогова, то Лебедкину. Задавали какие-то дурацкие вопросы типа: где ваш шеф? Не знаете? А кто может знать? «Скорей бы закончился этот суетливый день и домой, — думал я. — Там Галатея. Там царит покой».

Однако по возвращении домой наслаждаться покоем мне пришлось не более часа. В семь часов вечера в прихожей раздался звонок. Я вздрогнул и шестым чувством уловил, что это сигнал к развязке. На пороге стоял Рогов, которого целый день кто-то безуспешно разыскивал. Он был бледен и напуган. Мой шеф трясся крупной дрожью и трусливо озирался по сторонам. Я подумал в ту минуту, что не люблю этого человека за тупость и плебейское высокомерие, которое как раз и является следствием тупости. Тем не менее я позволил ему переступить порог моего дома.

— Навели? — усмехнулся я.

— Да! — закивал он панически. — И уже включили счетчик. Калитку сожгли, выбили стекла на первом этаже…

— Семью отправил?

— Какая к черту семья! Меня обещали пришить к завтрашнему утру, если не переведу полтора миллиона. А как я переведу ночью-то? Соображают они или нет? Какие все же тупые люди, а? Ничего человеческого!

Мое презрение к нему боролось с чувством гадливости. Жалости не было совсем. Только такие, как Рогов, ценят свою шкуру выше жизни собственных детей. К тому же я знал, что он без документов угнал из Красногорска КамАЗ с лекарствами. Мне бы сразу отказать ему в ночлеге, но, пока я раздумывал, он нырнул в прихожую и наглухо захлопнул дверь.

Не успел я что-либо сообразить, как шеф мышкой юркнул в комнату, но, увидев Галатею, вздрогнул и удивленно произнес:

— Оля? Ты? Не ожидал тебя здесь увидеть.

Затем, приглядевшись, Рогов суетливо поправился:

— Ой, извините! Я вас, кажется, перепутал.

Было видно, как здорово оробел Рогов при виде моей красавицы. Он согнулся и начал униженно объяснять свой непрошеный визит. В эту минуту мне бы и следовало утащить его в кухню с объяснениями, что у меня дама, извини, мол, старик, второй комнаты нет, сам понимаешь ситуацию. Но вместо этого я расхохотался и этим напугал его ещё больше. Я сказал, что извиняться и заискивающе кивать нет необходимости, поскольку та, перед кем он только что позорно прогнулся, всего лишь кукла. Рогов недоверчиво поймал мой взгляд, и это доставило мне удовольствие.

На полусогнутых подошел он к креслу и внимательно вгляделся в её лицо.

— Бог ты мой! Неужели кукла? А как похожа на дочку Полонского. Только она ещё ребенок.

Рогов дотронулся до щеки Галатеи и тут же отдернул руку.

— Блин! Она же теплая!

— Не успела остыть. Только что пришил, — мрачно пошутил я.

Шеф испуганно отпрянул, и внезапная гордость охватила меня. А ведь я думал, что честолюбия во мне не осталось и капли. Оказывается, не все человеческое ещё чуждо великим мастерам! О чем речь, мне были приятны его страх и изумление, как-никак Рогов был первый, кто живьем увидел мое произведение.

Именно это чувство несколько затмило мое презрение к нему, и я уже не мог вытолкнуть его на лестницу.

Мы пили на кухне, и он не хотел верить, что эту красотку «смастрячил» я сам, а не купил в каком-нибудь японском шопе. Мне были глубоко отвратительны его холопские чувства к япошкам, и я переводил разговор на другую тему.

Я советовал ему завтра с открытием банка перегнать все в полном объеме в Красногорск и больше не испытывать судьбу. И ещё я советовал раскаяться и извиниться перед коллегами.

— Раскаяться — всегда пожалуйста! — отвечал он. — Но предоплату в полном объеме — ни за что. Только после реализации. Ну нет у меня ни наличными, ни на счету! — багровел Рогов, клятвенно молотя себе в грудь. Из каких шишей я им должен перечислять, да ещё с извинениями? Это они у меня должны просить извинения, что подсунули неходовой товар.

И я презирал его ещё больше, замечая, как щенячья трусость борется в нем с мужланской жадностью. Он пил, хмелел и жаловался, что денег вечно не хватает, что уже третий год он не может достроить коттедж, что он десять лет ездит на полусгнившем джипе и что он не в состоянии купить жене норковую шубу, а детям лишний раз позволить шоколадку.

Я тоже пил и брезгливо отводил глаза, потому что знал, что, кроме джипа, у него ещё есть «тойота» и «вольво» и что своей жене он мог бы купить двадцать норковых шуб. Но Рогов ей не то что шубу — лишнего рубля не дает на хлеб. А его дети ходят в том, что шьет им мать. Все это я слышал от их же соседей, которые приходятся мне родственниками.

После шестой рюмки Рогов внезапно развеселился и стал отвратительно вспоминать своих любовниц. Нужно было видеть, как похотливо залоснилась его рожа, и я серьезно пожалел, что не выставил его сразу. Неожиданно он вспомнил, что на одну шлюшонку спустил недавно пять тысяч баксов.

— Что же ты не перечислишь в Красногорск, если имеешь такие деньги? сурово произнес я.

— Ты думаешь, нужно перечислить? — смутился он.

Если бы я сказал, что действительно думаю, когда вижу таких ублюдков, то без мордобоя бы не обошлось. Но, к счастью, мы так наклюкались, что оба плюхнулись лбами в тарелки и очнулись только к утру с весьма распухшими физиономиями.

После опохмела Рогов пробормотал, что черт с ними со всеми, он перегонит в Красногорск эти разнесчастные полтора миллиона и пусть они, эти красногорские козлы, до гроба помнят его, роговскую, доброту. Он тут же набрал номер телефона главбуха и приказал оформлять «платежку».

После чего его высокомерие стало хлестать через край, и мне захотелось схватить его за шиворот и спустить с лестницы. А ведь был совсем другим человеком, когда вместе «челночили» шесть лет назад.

Рогов барином вошел в мою комнату и, подойдя к Галатее, мерзко расхохотался. Затем, прищурив глаз, заявил, что с такой штуковиной он был бы не прочь провести ночку. Кулаки мои непроизвольно сжались, и внутри напряглись все жилы.

— Послушай, а продай её мне! — осенило Рогова, и я почувствовал, как мой подбородок мелко затрясся. — Нет, в натуре! За такую телку я и пять кусков не пожалею.

Он дотронулся до её груди, и мои нервы не выдержали. Я коршуном налетел сзади и завернул ему руку. От неожиданности он вскрикнул.

— Не смей хапать! Не твое! — прошипел я ему в глаза и грубо толкнул к дверям.

Рогов униженно забормотал извинения, но так и не понял, за что его выставили. И уже потом, когда дверь за ним захлопнулась и стало неправдоподобно тихо, я присел на диван и крепко задумался. В ту же минуту непонятный страх охватил меня, и я не мог понять, откуда он взялся, этот животный испепеляющий страх. Но сейчас, конечно, знаю, что это были мои первые потуги к пробуждению.

 

15

Итак, мы остались вдвоем, и мне было страшно. Я был уверен, что напуган за нее, но теперь знаю, что это сама судьба решила рассчитаться со мной за сладкие годы забытья. Я посмотрел на часы. Было половина десятого. Затем мой взгляд непроизвольно упал на календарь, и я вздрогнул. Было двадцать седьмое июля и как раз девять тридцать… Именно этого числа и в это время ознаменовалось начало моего счастья, точнее — небытия. Вот же! Что бы это значило?

Кажется, я прокричал в спину Рогову что-то не совсем литературное, и мне вдруг сделалось ужасно стыдно. Я осторожно подошел к ней и вгляделся в глаза, чтобы определить, насколько больше она стала презирать меня после этой сцены. Я даже мысленно попросил прощения за эту свинью Рогова, но она была глуха, как никогда, и задумчиво смотрела в окно. Ко всему прочему, в её глазах читалась вселенская усталость, которая окончательно выбила меня из колеи.

Устала, моя золотая. И как тут не устать от такого однообразия! Да и я, честно говоря, устал. Боже, как смертельно устал я от этой невзрачной и ни к чему не обязывающей жизни! Ничего-ничего, скоро переберемся в новую квартиру, где у моей прелестницы будет отдельная комната с сорока запорами, в которую, кроме моей, не ступит ни одна человеческая нога. А потом я куплю коттедж! Непременно коттедж с зимним садом и мраморным бассейном, в котором будут плавать японские золотые рыбки, но самая важная, самая прекрасная моя рыбка будет занимать вместе с роскошным итальянским гарнитуром весь второй этаж.

Когда я снова с мешками и сумками начну мотаться по грязным городам России, и когда усталый буду валился на третью полку какого-нибудь общего вонючего вагона, и когда с пеной у рта буду переругиваться с зарвавшимися проводниками и бригадирами, и когда буду учинять разборки в тамбуре с мошенниками и уголовниками, тыча им в морды девятимиллиметровым револьвером, мою душу будет согревать она, всегда юная, всегда прекрасная, с венком из белых роз, перед бассейном с золотыми рыбками. Разумеется, это место, отгороженное от земных сует железобетонным забором, будет истинно райским, и все там будет служить истинной красоте, той самой, которая, по наивному уверению одного великорусского мученика, и спасет этот лживый и продажный мир. Только все не так, дорогой голубчик Федор Михайлович, это красоту нужно спасать от мира! А мир спасется сам посредством зубов.

Да-да, я знал, ради чего так изматывался, ради чего мне были нужны миллионы. Исключительно ради истинной красоты! И тут я был солидарен с блистательным Периклом, утверждавшим, что богатство хорошо только в том случае, когда знаешь, на что его используешь.

Но все эти радужные грезы омрачала похотливая физиономия Рогова, которая в самый наисладчайший момент выплывала неведомо откуда. Такие не способны восторгаться красотой. Такие удовлетворяются только варварским надругательством над ней. Это все проклятое Богом Ханааново отродье. Если оно позавидует величию храма, то непременно его разрушит; если позавидует алтарю, то обязательно в нем нагадит; на скале же, которую не в силах сдвинуть с места, непременно нацарапает: «Здесь был Вася». Проклятые небом правнуки Хама приходят на Землю единожды, и непременно рабами. Им не дают вселенских имен, поэтому они пытаются увековечить свои земные. И Герострат — классический тому пример. Только все это напрасно. После смерти они все равно погружаются в небытие.

Такие мысли часто посещали меня в дороге, и страх за Галатею возрастал с каждым днем. Было удивительно, что она никогда не снилась мне в поездах, но однажды, когда я возвращался из Москвы, бессонно ворочаясь на второй полке плацкартного вагона, она неожиданно возникла у изголовья и положила мне на лоб свою узкую ладонь. Я почувствовал холод её пальчиков и услышал как она прошептала:

— Бедный мой, бедный…

Я хотел спросить, почему же я бедный, когда у меня в каждом кармане по пачке долларов, но не успел. Она внезапно расхохоталась.

Я вскочил и сильно ударился о третью полку. Но она не исчезла по обыкновению, а только отпрянула и продолжала смеяться. Поезд трясло, пассажиры спали, но при тусклом свете я видел, как сверкали её жемчужные зубки и лихорадочно сияли глаза.

— Ты смеешься? Бог ты мой! Неужели смеешься?

Тут я сообразил, что смех её был не радостным, а, скорее, истеричным, и в глазах змеилась все та же неземная усталость. Я обнял её за талию, но она гибко выскользнула и побежала куда-то по вагону, ничего не объяснив. Я начал кричать, чтобы вернулась, и пассажиры стали просыпаться и недоуменно поднимать свои заспанные головы. Нужно было сорваться за ней, поймать за локоть, потребовать объяснений, но я сидел на своей полке, как прикованный, и потирал ушибленную макушку.

Из дневника следователя В. А. Сорокина

16 сентября 2000 года

Сегодня самый удачный день! Я вычислил «потрошителя». Жаль, что он уже не сможет сесть на скамью подсудимых. Но и совершить злодеяние над новой девочкой он тоже уже, к счастью, не сможет. Однако по порядку!

Вчера после прочтения письма я сразу же запросил миграционное агентство и выяснил, что в 1988 и 1989 годах из нашего города эмигрировало в Германию восемь женщин, все — Ольги. Из них только две учились в Москве. Одна в Московском педагогическом, другая в Сельскохозяйственной академии. Ту, что закончила педагогический в 1971 году, я отбросил сразу. По возрасту она не совпадала с описываемой Ольгой. А другой Ольгой, по фамилии Миллер, 1965 года рождения, я занялся вплотную. В 1982 году она закончила 4-ю школу, а в 1987-м — Сельскохозяйственную академию. В тот же год она вернулась в Ульяновск. В 1988 году произошло убийство девочки, и в этом же году она начала оформлять документы на выезд. Процедура длилась около года. За это время произошло ещё одно убийство. Я запросил фамилии учеников 4-й школы выпуска 1982 года и сразу же наткнулся на нашу работницу Валентину Злотникову. Она работает в секретариате.

Я ещё во время чтения письма заподозрил, что писавший его человек близок к областной администрации либо он работник прокуратуры. В личном деле Злотниковой значилось, что она была принята к нам в 1982 году, сразу после окончания школы. То есть она пережила всех прокуроров и была в курсе всего, поскольку работает с документами. (У меня даже возникло подозрение, что она и есть тот эксклюзивный источник «Симбирских вестей».) Я уверен, что письмо написала она.

Смотрю список учеников этого класса и вдруг натыкаюсь на фамилию: Клокин! Всю ночь не спал: думал: случайность или нет? И утром Синельников мне приносит купчую дома Рогова. Документов на дом в Красном Яре как не было, так и нет, а копия купчей лежала в бюро недвижимости Чердаклинского района. Так вот, исходя из купчей, этот дом продал Рогову не кто иной, как Клокин. Клокину раньше принадлежал этот дом!

Тянем ниточку дальше. Строить он его начал в 1987 году — как раз в этот год Ольга Миллер вернулась из Москвы. Продал его Клокин в 1990 году, когда уже стало ясно, что Миллер больше не вернется из Германии. И с тех пор убийства девочек прекратились. Все факты говорят о том, что «потрошитель» — Клокин.

Это объясняет, почему из троих зарубленных Клокин изуродован больше всех. Убийца выместил на нем злобу. Отсюда и объяснение, почему убийства были совершены топором.

Возникает резонный вопрос: кто? Думаю, отец Ольги Соколовой. Он, по словам жены, был одержим местью маньяку. Соколов специально для найма киллера копил деньги.

В принципе, логика в этой версии есть: Соколов выслеживает Клокина, каким-то образом заманивает его в дом, в котором бывший хозяин потрошил свои жертвы, и совершает над ним возмездие. Рогов и Петров попались под горячую руку.

Сегодня я посылал Синельникова проверить у Соколова алиби. Алиби у него есть. Весь день 28 августа он провел на работе, но, по словам сотрудников, очень нервничал и на каждый звонок кидался к телефону. Предполагаю, что Соколов личного участия в убийствах не принимал, а нанял для этого дела Пьяных. Сейчас выясняю, был ли знаком Пьяных с Соколовым.

Только что осторожно поговорил со Злотниковой. Спросил, не училась ли она вместе с моей знакомой Ольгой Миллер. Злотникова сказала, что училась и даже сидела с ней за одной партой. Кстати, Миллер сейчас гостит у родителей.

Я сразу же взял адрес родителей Миллер и отправился к ним. Ольга Миллер мне слово в слово пересказала то, что было написано в письме, и речь действительно шла о Клокине. Однако, по её словам, в Германию она уехала не из страха за себя, а потому что у неё там родственники. Кстати, она сомневается в том, что девочек потрошил Клокин. По её мнению, он слишком труслив для этого.

На этом пока все. Считаю необходимым задержать Валентину Злотникову.

 

16

— Вас уже ничто не спасет, — первое, что произнес Сорокин, когда я переступил порог его кабинета. — Допрыгались. Доигрались в благородство…

Глаза его выражали досаду. Под глазами были круги. Он долго раскладывал какие-то бумаги на столе. Вчитывался и морщился. Затем поднял на меня глаза.

— Итак, вы продолжаете настаивать на том, что зарубили троих своих сотрудников из-за того, что они вас ограбили?

— Какая разница из-за чего я убил. Главное, что я признался в содеянном, — вяло ответил я.

— Так из-за денег не убивают, — покачал головой Сорокин. — Так убивают из мести. И то не все, а сумасшедшие.

— Считайте, что я сумасшедший.

— Нет, — поднял палец следователь. — Сумасшедшие обычно не заметают следов.

— А с чего вы взяли, что я их заметал? — улыбнулся я.

— Посудите сами: ни одного отпечатка пальца, орудие преступления брошено туда, откуда его не достанет ни один водолаз. На вашей одежде ни капли крови, на кроссовках тоже ничего не обнаружено, хотя убийца наступил пяткой на мозги убитого.

— Ну я же вам сказал, что по возвращении принял душ прямо в одежде и обуви. А потом одежду с кроссовками замочил в порошке.

— Чтобы смыть кровь?

— Да нет. Просто так получилось.

Следователь недоверчиво вгляделся в мои глаза и ничего не ответил. Немного пошелестев бумагами, он произнес с раздражением:

— Как все глупо! Вы себя сгубили ни за грош. Понимаете? С мадам Роговой мы бы и без вас разобрались, а вот вам писать отказную уже поздно. Машина запущена! Вам шью обвинение. В основу возьмут ваше признание, а факты сфабрикуют.

Следователь наклонился ко мне и произнес с шипением в голосе:

— А знаете ли вы, что я уже нашел убийцу и «потрошителя»?

— Какого «потрошителя»? — удивился я.

— Того самого, что распотрошил двух несовершеннолетних девочек в восемьдесят восьмом и восемьдесят девятом. Слышали?

— Слышал. Но при чем здесь я?

— А при том, что прокурору дано указание связать убийства «симбирфармцев» с убийствами девочек.

— Для чего? — ещё больше удивился я.

— Для того, чтобы успокоить население. Тем более что в подвале этого дома маньяк действительно потрошил своих жертв.

Перед глазами поплыли стены, и я стал проваливаться в туман. Чтобы удержать себя, я поднес ладони к вискам.

— Но я не потрошил девочек.

— Я знаю, — кивнул следователь. — Но свыше дано указание повесить этих девочек на вас.

— Как! — вскочил я с места. — Я не хочу, чтобы на мне висели чужие грехи! Это несправедливо. Наконец, вы же сами сказали, что нашли «потрошителя».

— Да, нашел, — устало кивнул Сорокин, указывая жестом на стул. — Но он мертвый. Понимаете? Чтобы доказать его вину, показания должен дать работник прокуратуры, которые все эти одиннадцать лет знал, кто маньяк. Знал и молчал. И не только молчал, но и занимался вымогательством. Вы понимаете, что значит такой скандал за два месяца до выборов? Газетчики только этого и ждут. Если они начнут вопить по поводу прогнившей прокуратуры, полетят такие головы… Прокурора — само собой. Но это и пятно на губернаторе. Поэтому вы — их единственное спасение.

— Но я не хочу нести наказание за чужие преступления!

— А разницы большой нет, — пожал плечами Сорокин. — Что три особо тяжких трупа, что пять. Пожизненное — и в том и в другом случае.

С моим лицом произошло, видимо, что-то ужасное, потому что следователь быстро налил в стакан воды и протянул мне. Но я не притронулся к воде. Тогда Сорокин отставил стакан и швырнул мне лист бумаги.

— Пишите на имя прокурора. Пишите так, что, мол, взял на себя вину, чтобы отвести подозрения от Анны Роговой… Только это будет филькина грамота. Машина уже запущена. Но все равно пишите. Пусть будет в моей папке. Честно говорю, вас может спасти только чудо. Эх! Вот какого черта в вашем шкафу пахнет теми же духами, что и доллары в карманах убитых?

Я не ответил на это вопрос. Не мог же я сказать, что это не духи, а естественный запах Галатеи. Я его чувствую даже во сне, и чувствовал тогда в поезде, когда она приближалась ко мне.

В тот день, ещё не ступив на перрон, я сразу понял, что с Галатеей стряслась беда. Поймав на вокзале такси, я понесся домой. Подкатив к подъезду и влетев на свой этаж, я увидел, что дверь в квартиру выбита, и выбита весьма профессионально: без мусора и щепок. Не без дрожи в коленях вошел я в прихожую и не обнаружил никаких следов беспорядка. Я вынул револьвер, толкнул стеклянную дверь комнаты, и сердце мое оборвалось. Галатеи не было. Кресло — оно единственное стояло на месте. В комнате все было вверх дном. Вещи, выброшенные из шкафа, валялись по всей квартире. Я заглянул в тайник в платяном шкафу. Из него были вытащены все мои сбережения, которые я откладывал на новый дом. Но это были сущие пустяки, о которых не стоит вести речь. Я и сам бы отдал этим мерзавцам все вместе с квартирой, лишь бы они трогали мою девочку.

Очнувшись, я обнаружил, что лежу на полу и со стоном грызу ковер. Я постарался взять себя в руки: встал и уселся в кресло, в котором ещё вчера сидела Галатея. Оно ещё хранило её тепло и запах. Мне стоило больших усилий начать рассуждать трезво. Это было нелегко. Кто мог её украсть? Только Рогов. Вряд ли куклу прихватил бы случайный вор. Моих сбережений ему бы вполне хватило. Но Рогов никогда бы не решился выбить дверь даже на пару с водителем. Значит, он кого-то нанял. Очень маловероятно, что свою же охрану. Скорее, одного из тех, кто побил ему окна.

После нескольких глотков джина я укрепился в том, что Галатею похитил Рогов. Тут же в голове сформировался четкий план мести. Я хладнокровно достал из кладовки топор и положил его в полиэтиленовый пакет. Затем, немного подумав, кинул пакет в сумку. Потом побрился, принял душ, надел свежую сорочку и, не заботясь о квартире, вышел на улицу. Кто видел меня в ту минуту, не мог не заметить на моем лице добродушной улыбки, означавшей, что теперь мне терять нечего.

Через полчаса я вошел в офис и был очень спокоен, вежлив и внимателен к своим сотрудникам. Секретарше я преподнес коробку конфет, купленную по дороге, и отвесил шаловливый комплимент. Она, в свою очередь, сообщила, что патрон в командировке и вернется только через два дня.

— Шеф уехал один?

— Со своим шофером.

И Вероника простодушно выложила, что он поехал в Тольятти зондировать насчет новых точек. Только это была утка.

Я бродил по конторе, всматривался в своих коллег и не улавливал ни одного насмешливого взгляда. Уж не ошибся ли я часом? Уж не подвел ли меня мой волчий нюх? Но вдруг в курилке мой затылок почувствовал, чей-то наглый сверлящий взгляд. Я оглянулся: Гена Козлов, из того же племени, что и Рогов, смолил «Кэмел» и с чрезвычайным вниманием смотрел в окно. Такой интерес к будничной жизни улицы в моем присутствии не мог быть случайным. Я догнал его на лестнице, схватил за шиворот и, расстегнув на ходу сумку, вволок в пустую комнату. Все эти сукины дети рода Ханаана — отчаянные трусы, потому что, кроме собственных шкур, им дорожить нечем. Я приставил к его горлу топор, и он затрясся, как Иуда под иерусалимской осиной.

— Где? — задал я единственный вопрос.

Он тут же сообразил, о чем идет речь, и без каких-либо выкрутасов выложил все, что мне было нужно.

— Они на даче в Красном Яре, — шептал он трясущимися губами, — только не говори, что я сказал.

— Где его дача?

— Я дам адрес! Только не выдавай!

Идиот! О тебе же нет речи! Ты букашка, трус, слизняк! О таких сразу забывают, как только они становятся ненужными. Как говорил великий Цезарь: «Люблю измены, но ненавижу изменников!» И мы с Гаем абсолютно солидарны в этом вопросе…

Из дневника следователя В. А. Сорокина

17 сентября 2000 года

Сегодня на допросе Ветлицкий признался, что оговорил себя, чтобы отвести подозрение от Роговой. От всех прежних показаний, связанных с обвинением, Ветлицкий отказался. Также он признался, что деньги, найденные в карманах убитых, не имеют к нему никакого отношения. Об их существовании он узнал из газет и воспользовался этим обстоятельством, чтобы придумать мотив преступления. Такую развязку я ожидал.

Я намерен в ближайшее время отработать версию с Соколовым. Мне стало известно, что он водил дружбу со многими членами криминальных группировок. Не исключено, что он хорошо знал Пьяных.

Сегодня приезжает жена Клокина. Я прямо с вокзала повезу её на опознание тела.

Также настаиваю разрешить задержание Злотниковой.

 

17

Следователь смотрит в глаза и пытается в них что-то разглядеть. Но мои глаза, видимо, совершенно тусклы. Я уже знаю, что прокурор настаивает, чтобы Сорокин продолжал работу со мной, а о задержании работника прокуратуры даже и слышать не желает. Еще я знаю, что предъявить общественности мертвого «потрошителя» так же бесславно, как подать к столу кости от рыбы. Разоблачить и обезвредить живого — это эффектно. Маньяку, потрошившему девочек, ничего не стоит порубать топориком троих сослуживцев из-за тридцати тысяч зеленых. Кто же в этом усомнится? И вот он пойман, посажен за решетку, изолирован от общества. Народ ликует и больше не хочет безмолвствовать. Оказывается, эта местная полудохлая власть ещё на что-то способна. Кто бы мог подумать? Сорокину это не нравится. Он хмурится и интересуется духами.

— По мнению экспертов, это какие-то редкие духи. Чуть ли не единственные в мире. Где вы их купили?

— В Париже, — ответил я. Не говорить же, что я сам их изготовил.

— У них это ширпотреб? — поморщился Сорокин.

— Вряд ли. Это, кажется, эксклюзивное исполнение.

— Значит, вы их все-таки порубали, — как-то очень буднично делает вывод Сорокин.

Я грустно киваю головой.

Следователь закрывает папку и, чуть подавшись вперед, спрашивает полушепотом:

— И что же вы чувствовали, когда топором крошили их черепа?

Смотрю в его глаза и вижу в них не профессиональное, а животное любопытство. Еще я вижу в них едва заметный страх и понимаю, что в качестве человека я для него уже не существую.

— Ничего не чувствовал. Это был не я.

Зрачки его сужаются, и я физически чувствую, как крепнет стена между мною и следователем. Я догадываюсь, что вопросов больше не будет, что на все вопросы, которые поставила жизнь, я уже ответил, а те, на которые ещё хотел бы ответить, эту жизнь уже не интересуют…

В ту самую минуту моя душа отплыла куда-то в сторону, и тело без неё проделало свою раскольниковскую работу. Это не значит, что рассудок мне изменил. Я делал все сознательно и хладнокровно. Я уничтожал их не как людей, а как ненужные, уродливые творения на манер скульптора, разбивающего свои неудачные поделки.

…Уже стемнело, когда я на какой-то попутке через какие-то ухабы и бездорожье добрался до роговской дачи. Было душно. Над землей висели тучи, и неимоверная тяжесть от них ни на минуту не отпускала мой бедный затылок. Когда я ступил на крыльцо, сердце затрепетало так сильно, что я опасался свалиться раньше времени где-нибудь в сенях или в гостиной. Я молил бога только об одном, чтобы на этот раз я ошибся. Неужели сейчас увижу Галатею поруганной и измятой? Но к черту сантименты! Пропади все пропадом!

Я пнул ногой дверь и увидел их. Они, трое, пьяные в лоскуты, сидели за столом перед батареей бутылок и что-то бессмысленно бубнили друг другу. Глаза их были мутны, физиономии тупы, движения замедленны. Они уже ничего не соображали. А на проваленном диване с отсутствующим взглядом лежала она, моя бедная девочка. Моя любовь была совершенно голой, распластанной и варварски измятой. Тут же у дивана валялись её французское бархатное платьице и изодранные кружевные колготки. К ней не нужно было притрагиваться, чтобы определить, как она холодна. И хотя я знал, что это всего лишь вышло из строя тепловое реле, мое сердце остановилось и сознание поплыло в бездну. Ноги и руки сделались ватными, но контроль над движениями я не потерял. Совершенно чужими, но все-таки послушными рукам я расстегнул сумку и подошел к столу.

Прежде чем вытащить топор, я решил посмотреть в глаза Рогову. Что я собирался в них увидеть: раскаяние, страх? Не знаю. Но глаза его были пустыми и бестолковыми. Он поднял их на меня и бессвязно забормотал угрозы. Потом нетвердым движением вытащил из кармана «вальтер» и долго не мог взвести курок. Если бы он попытался выстрелить, я не стал бы препятствовать. Но он был настолько труслив, что даже не набрался мужества направить на меня ствол. Я плюнул ему в лицо, достал из сумки топор и занес над его головой.

Череп Рогова раскололся на две половинки, и во все стороны брызнули мозги. Его товарищи, пьяно наблюдавшие за этой процедурой, остолбенели. Не дав им опомниться, я следом укокошил и второго. Третий бросился бежать, и мне пришлось метнуть топор. Обух топора впечатался убегающему в позвоночник. Он упал и, воя от боли, кубарем покатился по полу. Мне пришлось нанести ещё пять ударов, чтобы он, наконец, умолк.

Потом я подошел к ней. Тело её было белым, грязным, в жирных безобразных пятнах, глаза безжизненными. Но меня особенно поразило, что черты лица и близко не напоминали тот одухотворенный лик, который я замышлял, который боготворил и ради которого безвозвратно сгубил свою душу. Передо мной лежала обыкновенная салонная кукла, с совершенно отсутствующим взглядом.

В ту же минуту сознание вновь вернулось ко мне, и я, наконец, понял, что все кончено. Перед тем как отправиться домой, я вынес Галатею во двор, облил бензином и сжег.

 

18

По пути в камеру мое сердце щемило. Ведь я был не вправе распоряжаться жизнями чужих творений. Своими — другое дело. Скульптор, разбивающий свои работы по причине их несовершенства, безусловно, художник. Но если это проделывает кто-то другой, то он уже варвар. Ведь если бог создал людей такими, как Рогов, значит, это кому-то нужно. Разве нам понять замыслы Творца, когда мы и своих порывов не понимаем…

И вдруг в эту самую минуту я все понял. Я понял причину своих страданий, чаяний и порывов. Я понял, почему замахнулся на чужое творение, и не просто на чужое, а на творение Божье. Я понял причину своей смертельной тоски и истоки своего дарования — видеть эволюцию человечества в целом. Это все от моего нетерпеливого любопытства. Это все из-за того, что я не допил из кувшина. Так вот что имел в виду Пушкин в стихе: «Блажен, кто не допил до дна». Тот сон, когда все пили из кувшинов, а я, не допив, поднял голову, чтобы полюбопытствовать… Да как же я забыл о трактате Платона, в котором без всякой метафоры говорится, что тем, кого отпускают на Землю, дают выпить вина, чтобы забыть о своей небесной жизни. А я не допил. Поэтому всегда помнил её, мою вторую половину. Память о ней жгла меня всю жизнь и не давала спокойно творить. А ведь старик предупреждал, чтобы я не искал её на Земле. Вот же!

Однако если я помню её, и то место, и тот барак, из которого она вышла, значит, это кому-то тоже нужно?

Я шагаю по тюремному коридору и думаю о том, что, пожалуй, не стоило водить следователя за нос. Ему следовало с самого начала рассказать все как ест ь: и про мое детство, и про моих жен, и про Галатею, и что я художник, задавшийся целью научиться рисовать во сне. Конечно, он многого бы не понял или понял бы все с точки зрения криминальной психологии, но все равно, если бы можно было прожить этот период заново, я бы выложил ему все как на духу. Ведь для меня он был последним человеком, с кем я ещё мог поговорить по душам. Потом, правда, можно будет пригласить священника, но исповедоваться попу — все равно что в пустую бочку. Ну да бог с ними со всеми!

Уже поздно. Все равно мне жить больше незачем, да и, честно говоря, не хочется. Я устал. И, пожалуй, тюрьма с психушкой — для меня вариант наихудший, хуже даже, чем смертная казнь. Несмотря на то что смертные казни отменены, для моего случая могут сделать исключение, тем более что на меня ещё повесили дело «потрошителя». Ну да черт с ними со всеми! Меня в этой жизни больше ничто не держит.

Но если бы можно было начать все сначала. Эх! Если бы только допустить, что я снова могу вернуться к своим прежним истокам, как бы я начал писать…

Я закрываю глаза, и у меня кружится голова. Все слишком поздно и слишком невозможно. Перед моим носом скрежещут ключом и открывают дверь. Меня впихивают в камеру, и камера уплывает от сладостной перспективы все начать сначала.

Душно. Сквозь решетку вижу тяжелую тучу, зависшую над моей душой, и понимаю, что это угрюмое чудовище — не просто климатическая особенность этого паршивого городка, а состояние нашей всеобщей души, состояние нашего всеобщего житейского болота, которое как раз и характеризует классическую русскую провинцию.

Вся моя жизнь прошла под тяжестью этих туч, под тяжестью надвигающихся творческих потуг, но творчески я так и не разродился. Мной ничего не открыто, не сотворено, кроме Галатеи, да и та сожжена из страха за нее. Свинцовое небо над головой — это ещё и символ моей невзрачной одинокой жизни. Да-да, жизнь не радовала меня разнообразием, не баловала счастьем, однако Дмитрий Дмитриевич не уставал повторять, что у каждого над головой такой космос, какой он желает видеть. Мне же и в солнечные дни небо казалось хмурым. И все из-за того, что её не было рядом.

За решеткой темнеет. Затихает город. Но духота не проходит. Хоть бы хлынул дождь, хоть бы напоследок оглушил своим свежим, веселым хохотом, хоть бы омыл эти пыльные крыши и серые души под ними, хоть бы раз позволил вздохнуть легко и свободно. Ведь если бы мне было позволено попросить что-то у Господа в качестве последнего желания, я бы попросил родить меня (уже, конечно, после суда, расстрела и ада) на великой планете дождей. Если таковая существует.

Именно на этой мысли заскрежетал замок в двери, с лязгом дернулась дверь и возникший на пороге охранник хмуро произнес:

— На выход! Тебя хочет видеть прокурор.

«Ему-то что от меня нужно?» — подумал я, досадуя, что меня отвлекли от моих мыслей.

 

19

Они выглядели не лучшим образом. Прокурор — мрачный, с воспаленными прожилками на скулах и огромными мешками под глазами. Следователь — бледный и растерянный, с каким-то потухшим взором. Прокурор Уханов долго всматривался в меня. Было видно, что мои ответы его не интересовали. Он лишь приехал взглянуть на того, на которого намеревался повесить всех собак. Наконец господин Л.Г. вытащил из портфеля альбомный лист с рисунком и положил передо мной.

— Это кто? — спросил он.

Я взглянул на рисунок и попятился. Передо мной лежал мой собственный акварельный эскиз к портрету Галатеи.

— Это мой рисунок, — ответил я.

— Я знаю, что это ваш рисунок, — мрачно произнес прокурор, не отрывая от меня глаз. — Я спрашиваю, с кого вы рисовали?

— Ни с кого, — пожал я плечами. — Это воображение.

— У вас найдено тридцать рисунков с таким лицом. И они все воображения? — сдвинул брови прокурор.

— Все, — вздохнул я.

— То есть вы эту девочку не знаете?

— Естественно, не знаю.

— И никогда не встречали?

— Никогда.

Прокурор вынул из кармана фотографию и поднес к моему лицу. Я вздрогнул. На меня смотрела моя Галатея. Нет, не кукла, а девушка, с живыми блестящими глазами и неподдельной улыбкой, та, что приходила ко мне во сне, только более юная. Пол под ногами качнулся и поплыл. Чтобы удержаться, я вцепился в край стола.

— Чем вы объясните сходство вашего рисунка с этой фотографией?

Я ошарашенно смотрел на фото и не мог произнести ни слова. Наконец, сглотнув слюну, я выдавил из себя через силу:

— А это кто?

— Резонный вопрос, — подал голос Сорокин. — Это как раз то самое чудо, которое вас спасет.

— Помолчи, Валера! — рявкнул прокурор. — Вы не ответили на мой вопрос: чем вы объясняете сходство вашего рисунка с фотографией этой девочки? Может, вы её встречали на улице?

— Нет, я не встречал её ни на улице, ни где-либо, — пролепетал я, едва справляясь с собой. — Во всяком случае, живьем.

Прокурор со следователем одновременно вздрогнули и недоуменно переглянулись.

— Что значит «живьем»? — сузил глаза Уханов.

— Ничего не значит. Я хотел сказать, что никогда не видел её в жизни. Я видел её во сне.

Уханов снова метнул негодующий взгляд на Сорокина и вдруг устало опустился на стул, внезапно сообразив, что от меня он больше ничего не добьется. Прокурор закрыл глаза ладонями и произнес, обращаясь к следователю:

— Что, Валерий Александрович, будем предпринимать? Вся милиция на ногах, а толку? Кстати, — взглянул на меня прокурор. — Это дочь вашего коллеги, Павла Полонского. Он тоже, как и вы, возглавляет отдел перспективного планирования в чердаклинском филиале. Его дочь исчезла сегодня в два часа дня. Ее зовут Олей, ей четырнадцать лет, у неё тот же рост и те же внешние данные, что и у её предшественниц.

Словно волна ударила мне по мозгам от этого известия. В ушах зашумело, перед глазами закружилось. Все смешалось в моей голове: сны, реальность, мои картины, жены, старик в холщовой рубашке, она, выбежавшая из барака, чтобы обнять меня напоследок… Пигмалион остервенело разбивает мраморную скульптуру, юноша в пурпуровой тунике обнимает дочь фиванского купца. Это был целый калейдоскоп снов. Мне казалось, что образы кружатся перед глазами невообразимую вечность, что я в них затерялся до такой степени, что меня больше не существует. И не только на этом свете, но и нигде. Однако я, видимо, ещё существовал. Сквозь рокот волн я услышал голоса, доносившиеся издалека:

— Как видите, Лев Григорьевич, ваша версия с Ветлицким не прошла.

— Ваша, с Клокиным, — тоже. Кто же он? Одиннадцать лет не напоминал о себе.

— Кажется, у меня есть на этот счет соображения.

— Излагайте, Валерий Александрович.

Сознание снова вернулось ко мне. Я с надеждой взглянул на Сорокина.

— Ничего подобного не было одиннадцать лет, не так ли, Лев Григорьевич? Ровно столько, сколько жила в Германии Ольга Миллер.

— Вы думаете, это она? Давайте пошлем машину. Не похоже, что убивала женщина. Нет, это бред, конечно. Не то говоришь, Валера! Хотя машину все же пошлем. Если бы Клокин был жив, то можно было бы предположить, что похищение девочки он устроил в честь приезда Миллер. Это объяснило бы все! В том числе и одиннадцатилетнее затишье.

В это время в кабинет вошел охранник и встал у двери, вопросительно уставясь на прокурора. Уханов кивнул, и страж молча хлопнул мне по плечу.

— Слушай, Валера! А может, это Пьяных? — озарило прокурора.

— Может. Только где его искать?

Я уже почти вышел в коридор, когда перед глазами снова мелькнула она, выбежавшая из барака обнять меня в последний раз. Я почувствовал родные руки, ощутил на затылке дыхание и узнал её запах. Возможно, «потрошитель» уже сделал свой первый надрез скальпелем. Меня передернуло. Я оттолкнул охранника и шагнул обратно в кабинет.

— Я знаю, где искать!

Прокурор со следователем замолчали и вопросительно уставились на меня. Охранник сзади потянул за рубашку.

— Кого, Пьяных? — спросил недоверчиво Уханов.

— Нет. Эту девочку.

Наступила тишина. Уханов покосился на Сорокина, Сорокин на Уханова, а охранник застыл с куском рубахи в руках.

— И где же? — нарушил паузу прокурор.

— Это в восточном направлении, на одной из дорог, которые ведут к Красному Яру.

— Если вы имеете в виду дом Рогова, то он давно уже под охраной.

— Я не имею в виду дом Рогова. Я имею в виду совсем другое место. Но это на пальцах не объяснишь. Надо показывать.

Новое молчание воцарилось в кабинете.

— Точно знаете? — пытливо спросил прокурор.

— Точно не знаю, — признался я. — Предполагаю.

Охранник сильно дернул за рубашку, и я оказался в коридоре.

— Оставь его Сережа! — произнес прокурор. — Ну что, Валера, рискнем?

— Сейчас надо цепляться за все, — ответил Сорокин.

 

20

Меня посадили на переднее сиденье милицейских «жигулей». Сзади расположился следователь с двумя оперуполномоченными. За нами приготовился следовать «уазик» с группой захвата.

Прокурор не поехал. Он приказал Сорокину сообщать о каждом своем шаге по радиотелефону и укатил на своей «Волге».

Мы тронулись. За все время пути никто не проронил ни слова. Никто не спросил, куда мы едем и какими доводами я располагаю, чтобы ехать в этом направлении. Все были напряжены и серьезны. Если бы они только знали, что никаких доводов у меня нет, а есть только смутные предчувствия, то, наверное бы, «замочили» меня, не выходя из машины.

Я сидел рядом с водителем и показывал дорогу. Он послушно заворачивал туда, куда я тыкал пальцем, и не произносил ни звука. Мы выехали за город и завернули на заброшенную дорогу, которая вела к Красному Яру. Сзади я услышал одобрительный кашель Сорокина. Это меня подбодрило. Путь, котором мы следовали, не был усыпан розами. Нас трясло и подбрасывало, но никто не выказывал недовольства. Я зорко вглядывался вперед и все боялся проехать мимо нужного поворота. Наконец моему взору предстал силуэт полуистлевшего комбайна.

— Заворачивайте направо, — произнес я.

— Направо нет дороги, — ответил водитель. — Там поле, а за ним какие-то бараки.

— Вот они-то нам и нужны, — ответил я, не совсем уверенный в своей правоте.

Когда мы подъехали к этим заброшенным полуразрушенным сооружениям, меня охватила дрожь. Моторы заглохли, фары потухли, наступила тишина.

— Ну где? — нетерпеливо спросил Сорокин.

— Сейчас соберусь.

Я вышел из машины и стал оглядываться по сторонам. Какой же из этих бараков похож на тот, который я видел во сне? Ночь, на мое счастье, была лунной. Я побрел к одному из бараков, но, не дойдя, почувствовал, что это не тот.

— Посветить фарами? — спросил водитель.

— Нет-нет. Сейчас я сориентируюсь.

Опера вышли из машины и хмуро наблюдали за мной. Моя нерешительность им не нравилась.

— По-моему, этот барак, — произнес я, указав на первый попавшийся.

Менты сразу зажгли фонарики и деловито ринулись в него. Они шарили в бараке больше получаса и вышли из него грязными и сердитыми.

— Где хоть искать? На чердаке или на крыше? — проворчал один из них.

— Наборот, в погребах, — ответил я.

— Какие к черту в бараках погреба? — проворчал один из оперов.

— Погреба не здесь! Они вон там! — указал водитель на сараи.

— В общем, так! Давайте шарить везде! — произнес Сорокин.

— Эти бараки тянутся на три километра…

Ребята искали очень добросовестно. Мне дали фонарик, и я тоже активно включился в поиск. Часа через полтора, когда я уже трижды раскаялся в своей дурацкой самонадеянности, фонарь водителя неожиданно уперся в дорогу.

— Мужики, по-моему здесь недавно проезжала машина. Смотрите, какие четкие следы. — Опера окружили единственную песочную плешину среди моря травы и согласились, что след протектора совершенно свежий. Кажется, он вел к бараку, который стоял на другом конце поля.

Когда мы через пять минут подъехали к нему, я мог поклясться, что это был именно тот барак, который я видел во сне. Ни произнеся ни слова, я первый ринулся в него. За мной пошли все остальные.

Мы искали долго и тщательно. Обошли все комнаты, облазили чердак, прошли по крыше, проползли по балкам — никого. И вдруг в ту самую минуту, когда оперативники в чрезвычайном унынии поплелись на выход, Сорокин внезапно споткнулся о какую-то железяку. Он громко выругался, затем для чего-то опустился на корточки и застыл.

— Ребята, все сюда! — прошептал он взволнованно.

Орлы ринулись к нему и застыли в изумлении. Изумится было чему: неподалеко от выхода прямо из земли торчал большой амбарный замок. В ту же минуту пространство вокруг замка было расчищено, и нашим взорам предстала небольшая железная дверца.

— Так-так! — пробормотал Карасев. — Монтажка есть?

Водитель сбегал за монтажкой, и через секунду сорванный замок уже валялся на земле. Железную дверь открыли с чрезвычайной осторожностью, и из темноты пахнуло эфиром. Шесть фонарей осветили затхлые внутренности погреба, который оказался довольно чистым, с текстолитовыми листами на полу и со стенами из ДСП. Погреб уходил куда-то в глубь барака. Сорокин лег на пол, свесил голову и вдруг воскликнул.

— Вижу тело девочки!

Двое оперативников тут же спрыгнули вниз и исчезли из поля зрения.

— Еще связал, сука! Попадись он мне… — изругался один из них после тягостного молчания.

— Ну как она там? — подал голос Сорокин.

Ответа не последовало. Тогда следователь тоже спрыгнул в погреб, неприятно поскрипел текстолитом и затих.

— Ну, чего там? — заволновались остальные и, не получив ответа, начали один за одним прыгать вниз. Все, кто исчезал в подполе, почему-то замолкали. И вскоре наверху остались только я и водитель. Мы переглянулись, и он произнес с досадой:

— Наверное, уже порезал, скотина.

И вдруг внизу раздались возбужденные голоса:

— Бьется, бьется сердце! Точно говорю.

— Да тише вы, мужики! Дайте осмотреть.

— Дышит! Гадом буду, дышит. Она просто усыплена эфиром, вот почему такая бледная.

— Посмотри, нигде не порезана?

— Вроде нет! По щекам, что ли, похлопать?

Тут я не выдержал и тоже спрыгнул вниз. Она лежала на полу тоненькая, хрупкая, точно мотылек, в красной курточке и в трогательной клетчатой юбочке. Она была бледна как мел, без единой кровинки на губах. Сердце мое набухло от слез.

Вокруг неё стояли огромные солдафоны, в грубых сапогах, с автоматами на плечах. Один из них своими здоровенными ручищами хлопал её по щекам. Внезапно девочка пошевелилась, что-то простонала и открыла глаза. Боже мой, это были глаза Галатеи, и они смотрели прямо на меня. Они смотрели на меня и узнавали. Они разгорались изумрудным огнем, а губы расползались во всепонимающей улыбке.

— Как ты себя чувствуешь? — осторожно спросил Сорокин.

Девочка перевела на него взгляд, и её зрачки удивленно расширились. Она недоуменно обвела глазами стоящих перед ней мужиков в комуфляжной форме и воскликнула:

— Ой, где это я?!

 

21

Ее бережно укрыли курткой и посадили на заднее сиденье «жигулей». Сорокин приказал навесить замок обратно и завалить дверцу погреба ветошью и досками, словом, сделать все, как было. Опера загнали «уазик» в разрушенный сарай и начали обсуждать место для засады. Решили, что один пойдет с рацией к комбайну, двое спрячутся у входа в барак, остальные затаятся внутри. Мы с Сорокиным направились к «жигулям», в которых уже сидела она. Прежде чем открыть дверцу, следователь достал телефон и коротко проинформировал прокурора:

— Девочка найдена. Она в полном порядке. Была усыплена эфиром. Это в трех километрах от города в восточном направлении, где раньше был поселок оружейного завода. Нашли мы её в погребе в одном из бараков. Я с ней возвращаюсь. Опергруппу оставляю в засаде.

Я снова сел с водителем, Сорокин расположился на заднем сиденье рядом с Олей Полонской, и мы тронулись. Следователь приказал до трассы ехать с выключенными фарами, чтобы не спугнуть «потрошителя».

— Он, видимо, поехал за инструментами, — предположил Сорокин.

— Ой, за какими инструментами? — встревожилась Оля.

— Все нормально. Не бери в голову, — ласково успокоил следователь, приобняв её за плечи. — Скоро приедем. Там тебя уже ждут родители. Только расскажешь прокурору, кто тебя похитил и поедешь домой.

— А меня похитили, да? — удивилась Оля.

— Ты разве не помнишь?

— Нет. Помню, вышла из школы, подошла к киоску. Он был закрыт. Сзади остановилась машина. Из неё вышел какой-то дядечка и направился к киоску. Больше я ничего не помню.

— Что за дядечка, можешь описать?

— Нет. Я на него не смотрела. Я только заметила силуэт, отраженный в стекле, и то особо внимания не обратила. А что, он на меня напал?

— Судя по всему, накинул маску с эфиром. А какая машина, ты не заметила?

— Что-то типа «жигулей». Но точно не знаю. Могу ручаться только, что не самосвал.

Слушать её голосок было наслаждением. Его я тоже узнавал. А когда мы выехали на освещенную трассу и зажгли фары, появилась возможность незаметно смотреть на неё в зеркальце. Я замечал, что она тоже на меня посматривает. И не без интереса. Но её лицо больше не озарялось той первозданной улыбкой.

— Подумай. Может, ещё что-то вспомнишь.

Девочка замолчала и задумчиво уставилась в темноту. «Чистая Галатея», — подумал я, глядя на неё в зеркальце. Я тоже создавал её задумчивой. Но оригинал превзошел все ожидания. Образ моей куклы просто померк перед этой четырнадцатилетней очаровашкой. Теперь я понимал, почему Пигмалион разбил свою мраморную Галатею.

Едва мы въехали в ворота прокуратуры, к машине сразу метнулись мужчина с женщиной.

— Мама! — воскликнула девочка и, выскочив из машины, нетерпеливо кинулась им в объятия.

— Ты жива? Слава Богу! — восклицала женщина, осыпая дочь поцелуями и одновременно осматривая её с головы до ног.

И плач, и смех вырывался у матери одновременно. Она то прижимала дочь к груди, то отрывала и снова ощупывала её всю. Мужчина был более сдержанным. Он обнял их обоих, мужественно играя желваками. Хотя тоже при этом прослезился. Но, в конце концов смахнув слезу, подошел к Сорокину и с чувством тряхнул ему руку.

— Спасибо! — произнес он коротко.

— Не меня благодарите. Вон его!

Сорокин указал на меня, и я почувствовал неловкость. Мужчина подошел ко мне и тоже с чувством тряхнул мою руку. В его глазах была бесконечная благодарность.

— Откуда вы узнали, где она? — спросил он.

— Это трудно объяснить…

В это время на крыльцо вышел прокурор, сопровождаемый двумя милиционерами. Лицо его было озабоченным. Потрепав девочку по щеке, он подошел к Сорокину и полушепотом произнес:

— Есть новость. Жена Клокина не опознала тело мужа.

— Как не опознала? — удивился Сорокин.

— А вот так. Это не Клокин.

Услышав это, я с облегчением вздохнул. Кажется, все начинает вставать на свои места. Ведь я в упор не помню Клокина.

— Он отдыхал на Корсике вместе с семьей, — продолжал прокурор. — И вот двадцать пятого августа получает срочную телеграмму с работы и в этот же день возвращается в Россию. Заметьте, за три дня до убийства.

Сорокин закрыл глаза, с минуту был недвижим и вдруг со стоном хлопнул себя по лбу.

— Точно! Как я не допетрил раньше! Вот собака!

Следователь принялся шарить по двору глазами. Когда его взгляд остановился на одном из офицеров, он крикнул ему:

— Синельников! Срочно вези жену Пьяных.

— Зачем? — удивился лейтенант.

— Для опознания тела.

Сорокин, забыв о присутствии прокурора, подозвал к себе родителя Ольги Полонской.

— Кто 25 августа послал телеграмму вашему шефу на Корсику? В этот день к вам в филиал приезжал генеральный с одним молодым человеком.

— Даже и не слышал, — пожал плечами Полонский. — Хотя разговоры ходили, что Рогов намеревается сменить управляющего. Вот что! — озарило родителя. — Телеграмму с предупреждением, что Клокин в немилости, мог послать главбух. У него с нашим шефом какие-то свои дела.

Прокурор открыл рот, чтобы тоже о чем-то спросить, но в это время зазвонил телефон. Все почему-то притихли и обратили взоры на прокурора. Уханов поднес телефон к уху, но было так тихо, что услышали все:

— Только что с дороги в сторону барака повернули «жигули» с потушенными фарами. Наши уже в курсе. Я покидаю комбайн и следую за машиной.

— Оставайся на месте. И без тебя справятся, — громыхнул Уханов.

 

22

Лев Григорьевич медленно обвел взглядом присутствующих, после чего подошел к спасенной Ольге и её родителям.

— Вы поезжайте домой. Сейчас я распоряжусь насчет машины. Бедная девочка, столько натерпелась. Спать, наверное, хочешь?

Прокурор нежно коснулся её волос.

— Ничего я не хочу. Мне интересно.

— Они пусть едут, а я остаюсь, — напряг желваки Полонский. — Я хочу узнать, кто похитил мою дочь.

— Завтра все узнаете. Сейчас не до вас. Садитесь в «жигули», — махнул рукой прокурор и остановил свой взгляд на мне.

Лев Григорьевич хотел, видимо, что-то у меня спросить, но раздумал. Ему было не до меня. Он повертел головой и крикнул на весь двор:

— Охрана, ты где?!

Тут же из дверей прокуратуры выскочил милиционер с наручниками на поясе и поспешил к прокурору. Полонский шепнул что-то своей жене, и она в обнимку с дочерью направилась ко мне. Подойдя совсем близко, мама Ольги произнесла:

— Спасибо вам. Вы спасли мою дочь. Я ваша должница.

Девочка смотрела на меня серьезным взглядом, и я не мог не видеть, что в её душе тоже что-то происходит. Она смотрела на меня теми же глазами, что и девушка из сна, и голова моя кружилась. Я тоже смотрел в её глаза и не мог от них оторваться. Они были мне родными.

Ее мама со слезами на щеках благодарно коснулась моей руки, но в это время охранник развязно хлопнул меня по плечу.

— Вперед, — произнес он коротко и озорно подмигнул.

Женщина перевела недоуменный взгляд на охранника и все поняла. Она торопливо схватила за руку дочь и потащила к машине. Но девочка ещё трижды оглянулась, и в глазах её блеснули слезы.

Меня посадили в душегубку, закрыли на ключ и велели сидеть смирно. Я выглянул в окошечко, в надежде ещё раз увидеть эту девочку. И я её увидел. Когда «жигули» выезжали за ворота, она опустила стекло, и мы опять встретились глазами. В её взгляде не было отчужденности, какое бывает у простых смертных при виде осужденных. И вдруг в ту самую секунду я внезапно вспомнил, ради чего мне был ниспослан этот сон после развода с Алисой. Я вспомнил дословно все, что мне говорил старик, и даже интонацию, с какой это было сказано.

— Что, не понравилось? — спросил он насмешливо. — А я ведь предупреждал, что ты не будешь счастлив с Алисой. Ладно. Не отчаивайся. Я отпускаю её на Землю…

Так, значит, она — моя вторая половина? Не может быть. Хотя арифметика тут не сложная. Сон мне приснился в двадцать семь. Родилась она через год, то есть сейчас ей должно быть четырнадцать…

— Заводи! — сказал охранник водителю.

Но в это время прокурор, уже почти вошедший в здание, вытащил из кармана телефон и поднял палец кверху. Во дворе воцарилась мертвая тишина. Все замерли, устремив взоры на прокурора. Лицо его было напряженным и хмурым. Он стоял как глыба, не шевелясь, чуть наклонившись к трубке, и внимательно слушал. Но вот он, наконец, пошевелился и сдержанно, однако не скрывая радости, произнес:

— Поймали!

Все, кто был во дворе, грянули «ура!».

— Кто это? Уже известно? — заволновался Сорокин.

— Известно. Это ваш друг — Клокин! — ответил прокурор…

Я всю ночь пролежал с открытыми глазами, уставясь в крохотное окошко под потолком. Несмотря на то, что небо было в тучах, я видел перед собой звездный свод. Улыбка не сходила с моего лица. Впервые за все это время мне было тепло и уютно на этих жестких нарах. Она здесь, со мной, на Земле.

Я больше не хотел «вышки». Я хотел жить, чтобы видеть её. Ничего больше, только видеть. Сколько мне дадут: десять, пятнадцать? Пусть дадут пятнадцать. Все эти годы на зоне меня будет согревать мысль, что она на Земле, что она рядом, что когда я выйду на свободу, то смогу её увидеть. Мне уже к этому времени будет пятьдесят семь, а ей двадцать девять. У неё будут муж и дети. Но это не важно. Я найду способ, чтобы видеть её хотя бы издалека. Видеть, больше ничего.

На рассвете я заснул, и мне приснилось, что я стою за мольбертом. Я хочу выплеснуть свои чувства на холст, я хочу зрительно выразить истину: только полным душам открывается Вселенная. А человек без второй своей половины — это всего лишь полдуши. Я рисую мужчину и женщину. Они держат друг друга за руки. А над ними простирается громадное звездное небо. Это звездное небо вырывается из их сплетенных рук, пробивая тучи и стены бетонных зданий. Этот звездный свод живой и добрый. Я пишу его с натуры и чувствую, что он одобряет мое творение. Еще я чувствую, что он меня прощает…

С этим чувством я и проснулся. Господь великодушен, допустив меня в свою небесную мастерскую. Однако то художественное решение, воплотившее мои чувства во сне, вполне укладывалось в земные категории. Несомненно, моя рука в деталях отобразит то, что я сотворил ночью. Но такую картину я мог написать и не прибегая к снам. Хотя мне только и остается, что творить во сне. Когда я ещё наяву возьму в руки кисть? Сдается мне, что уже никогда.

Я с грустью подумал, что звездный свод не так уж и глух к людским чаяниям и что если бы моя судьба сложилась как полагается и я действительно бы воплотил все, что на меня возлагалось свыше, то к сорока пяти годам я бы уже создал все свои картины. Я исполнил бы свой долг перед мирозданием и в награду получил бы её.

На этой мысли дверь моей камеры лязгнула и возникший на пороге охранник угрюмо произнес, снова перейдя на «вы»:

— На выход. Вас хочет видеть следователь.

 

23

Он был настроен очень благодушно. Он был вальяжен, уверен и спокоен. Ну ещё бы, поймать «потрошителя», да ещё вырвать из его лап совершенно невредимую жертву. О чем речь? Сорокин — герой! Одно меня беспокоило: намерен ли Клокин признаваться в своих злодеяниях? Как бы угадав мои мысли, следователь произнес с какой-то странной улыбкой:

— Клокин уже во всем признался. Он рассказал все, и довольно откровенно: и как искал свои жертвы, и как увозил их в Красный Яр, и как издевался над ними, и как потрошил, и как потом разбрасывал куски тел по городским помойкам.

— Но зачем? — ужаснулся я.

— Чтобы доказать себе, что он сильный. Точнее, доказать своей однокласснице, что он не трус. Ну да черт с ним!

Следователь подписал какую-то бумажку и сунул её мне.

— Это ваш пропуск. Вы свободны.

— Как свободен?! — воскликнул я, не веря собственным ушам. — Вы забыли про три убийства в Красном Яре.

— Ничего я не забыл. Порубал их Клокин.

— Он в этом признался?

— Конечно бы признался, если бы успел. Но, к сожалению, сегодня утром он удавился у себя в камере. Причем удавился очень своеобразно: распорол себе живот и удушил себя собственными кишками.

Я долго молчал, не зная, что сказать. Наконец промямлил, не решаясь взять со стола бумажку:

— Но зачем Клокину убивать Рогова с Петровым и…

— Пьяных, — закончил за меня Сорокин. — Третий убитый был Пьяных. Нас сбило с толку удостоверение Клокина, которое Пьяных зачем-то умыкнул из Чердаклов. Но не об этом речь. А убивать было вот зачем: затем что Рогов хотел турнуть Клокина из Совета директоров, а вместо него поставить Пьяных. Вот Клокин и порубал их всех топориком в отместку. Ему же это раз плюнуть.

— А деньги? — спросил я. — Чьи были у них деньги?

Сорокин посмотрел на меня не очень дружелюбно.

— Александр Викторович, эта забота криминалистов. Они разберутся. Они специалисты в этой области. А вы у нас кто? Художник? Так вот идите и рисуйте! А трупы пусть вас не волнуют.

Я поднялся, и проклятые слезы навернулись на мои глаза. Дрожащими руками я взял повестку и выдохнул:

— Спасибо.

Следователь улыбнулся и протянул мне руку. Затем понизил голос и произнес, покосившись на дверь:

— Как видите, не только вы способны на подвиги…

Он притянул меня к себе и спросил полушепотом:

— Вы действительно заснули после того, как поставили кофе на плиту?

— Нет, — ответил я. — Хотя травиться у меня мысли не было. Во всяком случае, сначала. Только после того, как кофе залил горелку, я подумал, что это судьба, и не стал выключать конфорку.

Я вздохнул, вспомнив, что некогда с уверенностью барана написал, что никогда не покончу жизнь самоубийством. Следователь сощурил глаза и долго с задумчивостью смотрел на меня. Затем неожиданно встрепенулся и произнес громко:

— А вот это напрасно! С газом шутить нельзя. Ступайте!

Я шел по улице, и у меня кружилась голова. Она у меня кружилась от свободы. Мне хотелось кричать, прыгать, плясать, летать, тем более что небо в тот день было необычайной синевы. Оно отражалось в лужах, и я наступал на них в надежде провалиться в эту синюю бездну и навсегда слиться с небом. Впрочем, это излишне. Ведь в Чердаклах живет четырнадцатилетняя девочка по имени Оля. И от этого на душе было легко и весело. Скорее домой, скорее за кисть!

Я вошел в квартиру, открыл все окна и полез под кровать за мольбертом. Разложив его посреди комнаты, я осмотрелся. Нужно было прибраться. Служенье Муз не терпит бардака. Первым делом следовало избавиться от пепла, в который превратился мой дневник. Он покоился в алюминиевом блюде и сильно портил настроение. Когда я понес пепел в ванную, то обнаружил в нем несожженный клочок. Пришлось поднести его к глазам и прочесть: «Я больше никогда не возьму в руки кисть…» «Ну уж дудки! Еще как возьму!» — подумал я и смыл его вместе с пеплом в унитазе.

И уже потом, когда я стоял за мольбертом и с наслаждением выписывал звездное небо, мне неожиданно пришло в голову, что провидению тоже иной раз не чужда ирония…