УБИЙЦА ЯВИЛСЯ С ПОВИННОЙ

(газета «Симбирские вести»)

И снова сенсация, связанная с происшествием в Красном Яре. В минувшую субботу добровольно сдался властям настоящий убийца. Им оказался начальник отдела планирования «Симбир-Фарма» Александр Ветлицкий. По его признанию, он собственноручно зарубил топором главу фирмы Алексея Рогова и двух своих сослуживцев. Точная причина ещё не выяснена, но, как сообщают наши источники, это связано с деньгами, найденными в карманах убитых. Прокуратура по-прежнему отказывается прояснить что-либо по этому делу.

По нашим данным, добровольное признание Ветлицкого для следователя прокуратуры Валерия Сорокина явилось полной неожиданностью. Если действительно этих несчастных зарубил начальник отдела планирования, то это ещё больше запутывает дело и не снимает прежних вопросов. Куда все-таки делся Пьяных? Что делала мадам Рогова в день убийства в Красном Яре? Почему на девятый день после убийства главой фирмы был назначен Сабитов? Почему преступник прибегнул к помощи топора?

Как стало известно нашему корреспонденту, среди своих сослуживцев Александр Ветлицкий был эталоном спокойствия и равновесия. Его не только никогда не видели гневным, но даже и раздраженным. То, что он способен на убийство, да ещё топором, в это верится с большим трудом.

По словам секретаря, как раз в день убийства Ветлицкий возвратился из своей московской командировки. Поезд прибыл в два, а в три командированный уже находился в офисе. Он был, как обычно, спокойным и доброжелательным. Ничего странного ни в его лице, ни в манере поведения сослуживцы не заметили. Выглядел он несколько утомленным, но это от бессонной ночи в поезде. Как он сам пожаловался в бухгалтерии, ему не достался купейный билет и пришлось добираться плацкартным. Сдав отчет о командировке в секретариат, Ветлицкий отправился домой, поскольку оставаться на работе уже не имело смысла, — было около шестнадцати часов.

Вид его перед уходом был спокойным, но несколько сонным. Если все маньяки ведут себя так за полчаса до убийства, то это нонсенс.

P.S. Когда верстался номер, прокурор области неожиданно сделал сенсационное заявление: «Красноярское дело» оказалось более сложным и запутанным, чем представлялось в самом начале. Не исключено, что оно каким-то образом переплетается с делом о расчленении девочек в 1988 и 1989 годах.

 

1

Он смотрит в глаза и не верит ни слову. Я описываю детали, а он кивает, щурит глаза, иногда снимает очки, чтобы протереть, однако все равно не верит. Впрочем, мне безразлично. Какого черта еще? Главное, что преступник признался, а все эти тонкости уже излишни. Тем не менее Сорокин упрям. Он хочет знать истину и впивается как бульдог. Но истины не добиваются бульдожьей хваткой. Она заслуживается трудом, как и божий дар.

— Допустим, — устало прерывает Сорокин. — Допустим, все, что вы говорите, — правда. Но возникает резонный вопрос: почему вы не признались сразу?

— Сразу трудно признаться, — отвечаю я и отвожу глаза от его сияющих очков.

— А почему решили признаться именно после задержания Роговой? Почему, например, не после ареста Лебедкиной?

— Мне не жалко Лебедкину. Она ворует. Именно из-за Лебедкиной мы потеряли четыре аптеки. Она по полгода гоняет деньги по неизвестно чьим счетам. Ей давно нужно было воздать по заслугам.

— Значит, Лебедкина у вас не вызывает симпатии, а Рогова, значит, вызывает?

Я смотрю в глаза Сорокину и вижу в них раздражение.

— Рогова несчастная женщина. Она столько настрадалась от своего мужа, а тут вы ещё бросили её в каталажку, не разобравшись.

— Не бросили, а задержали.

— Неважно! Рогова здесь абсолютно ни при чем. Она святая. Как только этим ублюдкам, как Рогов, достаются такие женщины? Хотя не об этом речь. Знаете ли вы, что такое провинциальные музыкальные вечера в каких-нибудь ПТУ или районных школах? Это сборище нищих музыкальных работников, которые делают вид, что все ещё что-то значат для общественной жизни города. Сходите из любопытства, я вам советую. Посмотрите на их унылые лица, посмотрите в тоскливые глаза, на их штопаную одежонку, на их натянутые улыбки. Зрелище весьма впечатляющее. Никаких чиновников на такие мероприятия не заманишь калачом. Так вот Анна Николаевна, которая тоже закончила музыкальное училище, всегда приходит на эти вечера с двумя ведрами роз.

— И что? — удивился Сорокин. — Что такое для богатой женщины купить два ведра роз? Ее муж ворочает миллионами.

— В том-то и дело, что муж ворочает, а ей не дает ни гроша. Он жмот, каких поискать. Рогов может за вечер спустить миллион на шлюху, а жене дает только полторы тысячи в месяц на пропитание. И то потом требует отчет.

— Где же она берет на розы? — удивился следователь.

— Подрабатывала мытьем подъездов! Не верите? Могу показать дома, в которых она моет по понедельникам и четвергам.

Сорокин смутился. Он протер очки, после чего подозрительно вгляделся в глаза:

— Откуда вам это известно?

— Случайно увидел её в подъезде с тряпкой в руках. Глазам не поверил. Думал, обознался. Навел справки — действительно она.

После короткого молчания следователь постучал по столу ручкой и произнес с досадой в голосе:

— Значит, вы решили выгородить Рогову? Взять вину на себя? Но придумайте что-нибудь более достоверное, чем ограбление. Ну какой же дурак вам поверит, что вы зарубили троих топором только из-за того, что они вас ограбили?

— Вы не верите, что эти тридцать три тысячи баксов мои?

— Допустим, что они ваши. Допустим, что вы всю жизнь их копили на новую квартиру. Допустим, воровство сотрудников так вас задело, что вы, не помня себя, искромсали обидчиков топором. Но почему свои деньги вы не забрали обратно?

— Я не люблю шарить по карманам, — ответил я, отводя глаза. — Да я и не знал, что деньги у них в карманах.

— Откуда же вы знали, что именно они вас ограбили?

— А больше некому, — пробормотал я, понимая, что это звучит идиотски.

— Александр Викторович, — улыбнулся следователь. — Вы взрослый человек. Вы хоть понимаете, как все это глупо?

Я вздохнул и опустил голову. После небольшой паузы Сорокин сделался серьезным:

— Так вы продолжаете настаивать, что это вы в полном здравии зарубили Рогова, Петрова и Клокина?

— Продолжаю, — ответил я, не поднимая головы.

— Из-за денег?

— Да.

— Что ж, — щелкнул пальцами Сорокин, — я начинаю составлять протокол. Может быть, все-таки подумаете? Так мы можем дойти с вами и до «вышки».

Сердце мое встрепенулось. «Вышка» — самое то. С жизнью я расстанусь с улыбкой, как Демокрит, потому что дальнейшее продолжение жизни — это бессмысленная жестокость по отношению ко мне. Хотя жестокость тоже способствует прозрению, но прозрение меня больше не занимает, поскольку мне прозревать уже незачем. О чем речь? «Вышка» — это гораздо лучший вариант, чем зона или психушка. Только все это мечты. В России запрещены смертные казни.

Душно. За решеткой комнатушки, где меня допрашивают, проплывают тучи. Тучи — не разновидность атмосферных явлений, это вечное состояние моей души. У следователя тоже под глазами тучи. Заметно, что он не желает составлять протокол. Он желает выставить меня отсюда и всерьез заняться Роговой. Но Рогову он не получит.

 

2

Когда меня отвели в камеру и, наконец, оставили одного, на душе стало спокойней. Теперь неопределенность кончилась. Я даже робко выразил надежду, что ко мне снова могут вернуться сны. Хотя вряд ли.

Я лег на нары и закрыл глаза. Внутри остался неприятный осадок после разговора со следователем. Мне было его искренне жалко. Если ему откровенно рассказать, что никакой я не специалист по маркетингу лекарственных препаратов, а простой российский художник, это бы только запутало дело. Можно для всего света быть художником, а в душе оставаться торгашом, но когда я занялся постылым торгашеством, то ни на секунду не забывал, что я художник. Да и как забыть, когда вечно над душой висит эта чугунная гиря ненаписанного.

Чтобы слегка встряхнуться, я уезжал в Москву. Бродил по театрам, музеям, выставочным залам. Забредал и к друзьям-художникам, с которыми много пил и рассуждал о новых течениях в живописи.

В тот роковой девяносто четвертый Москва произвела на меня удручающее впечатление. Столица изменилась. Она стала насквозь продажной. Изменились и мои братья по духу. Они все уже были при деньгах. Их, словно мотыльков на свечку, слепо несло в коммерцию. «То, что произошло в стране, несомненно штучки сатаны», — думал я, но сейчас, конечно, понимаю, что это испытание Божье. Это испытание лучшей части человечества — творцов. Торгаши, они и в Африке торгаши. Господь испытывал художников: действительно ли они творцы или при первой возможности променяют свой божественный дар на презренный самоварный блеск?

Я беседовал с друзьями-художниками и поражался тому, как глубоко они прониклись всенародным духом торгашества. А может быть, у них и не было никогда божьего дара? Возможно, и так. Но все равно мне было обидно. Они, выдержав натиск железобетонного тоталитаризма, поддались плебейскому духу всеобщего жульничества. Вообще, много унылого я вынес из той поездки, но особенно грустил, когда смотрел на цветные обложки эротических журналов.

Как-никак я был холостяком, и обнаженные женщины не могли не волновать меня. Я опять скучал по Алене и, глядя на зазывающие телеса журнальных красавиц, бессмысленно усмехался. Как живописец я не мог не оценить, что их вульгарная нагота рассчитана на грубый вкус и что их прелести, выставленные на прилавок в таком количестве, безнадежно уступали обаянию моей бывшей супруги. Я скучал по шелковистой коже, кофейным соскам, молочным ножкам… Черт! С каким огромным счетом проигрывали эти фиговые красотки моей жене в элементарной женственности. И на кой ляд мне нужна свобода? Безусловно, мы были бы счастливы с Аленой и дожили бы до глубокой старости, если бы я, наконец, снял с себя этот невыносимый крест художника. Но в утешение я опять вспоминал Баратынского, что «дарование — есть поручение», и понимал, что Алена была мне спущена свыше как испытание.

А ведь испытание женщиной — это самое примитивное, чем испытывают душу, вознамерившуюся служить высшему смыслу. Вслед за этим, если верить Флоберу, испытывают смертью.

Как ни трезвы были мои рассуждения, Алена стояла перед глазами как живая, причем в бесстыдно обнаженном виде. Почему-то припоминалось только хорошее, но таково уж свойство всех воспоминаний. Я брел по Арбату и догадывался, что наша встреча с ней не могла быть случайной. В слиянии наших судеб было много мистического, как будто нас специально толкали в объятия друг другу.

А её плоть! Боже мой, какая у неё плоть… Такая дается только женщинам, у которых особая миссия. Если бы ещё душа соответствовала её телу. Неожиданно я встал как вкопанный и мне в голову пришла совершенно идиотская мысль, что я никогда не любил Алену, а любил только её тело.

И снова попадались киоски с журналами, но не одно тело не могло сравниться с телом моей бывшей супруги. У какого-то секс-шопчика я притормозил, чтобы посмотреть на резиновую женщину, собравшую вокруг себя подвыпившую толпу. Я тоже усмехался и представлял её в своей постели. Но ничего, кроме омерзения, эта штуковина у меня, конечно, вызвать не могла. Однако именно она навела меня на мысль сотворить Галатею. Я шел и ухмылялся шаловливости своих мыслей и думал о том, что Пигмалион, вероятно не найдя идеала среди земных женщин, изваял таковую из камня.

И действительно, кто наделен душой, тот не может существовать без идеала. Без идеала он зачахнет, истлеет, превратится в обезьяну. И опять перед глазами вставала Алена, но уже в совершенно ином качестве.

А ведь когда человек был андрогином, который сочетал в своем теле мужское и женское начало, тогда ему жилось беззаботно. Но когда у человека нет забот, это не совсем хорошо для эволюции. Живут же австралийские племена без войн, катаклизмов и кризисов. Живут в истинно земном раю. Только как бытовали десять тысяч лет в набедренных повязках, так и по сей день. Нет-нет, боги желали нам добра, разделив человечество на женскую и мужскую половины. Боги разметали половины по свету… Но если бы только по свету! Подозреваю, что и по другим мирам. А мы ищем, ищем друг друга и параллельно движем прогресс, который в конечном итоге окажется ложью. А ведь соль этой жизни в том, что одна половина не может без другой. И, конечно, прав многомудрый старик Толстой, обронив однажды, что человек без семьи — это полчеловека.

 

3

Но очень маловероятно, что он вообще туда ездил. Я склоняюсь к тому, что Ветлицкий из офиса сразу направился домой и по возвращении лег спать. В шесть проснулся, поставил на плиту кофейник, сел в кресло и задремал. Кофе закипел и залил конфорку. А он не услышал.

Если факт утечки газа воспринимать как попытку самоубийства, то здесь много странного. Обычно самоубийцы не ставят на плиту кофейник, а открывают все конфорки вместе с духовкой, предварительно закупорив окна и двери. У Ветлицкого дверь была не заперта, форточка открыта.

Если говорить о нем как об убийце — здесь много психологических нестыковок. Обычно убийцы после совершенных преступлений не спят несколько ночей. Ветлицкий, зарубив троих, спокойно засыпает. Причем таким крепким сном, что не слышит, как на плите убегает кофе. Таких нестыковок можно привести с десяток.

Понятно, что убил не Ветлицкий. Он себя оговаривает. Причина мне ещё не ясна, но понятно одно — он почему-то хочет выгородить Рогову. С чем это связано — пока неясно. О каких-то особых отношениях Роговой с Ветлицким мне не известно. Очень маловероятно, что она его любовница. Но возможно, Ветлицкий питает к ней платонические чувства?

 

4

«Но если мне не суждено встретить свою вторую половину, то почему бы не создать её самому? — повторил я про себя, как только убрался с Арбата. Почему бы не создать, хотя бы в мыслях? Творец я или не творец?»

Надо отметить, что сразу после развода с Аленой я ощутил невероятную творческую силу. Меня больше не смущало, что мастерства для моего проекта у меня явно не хватает. Я был уверен, что теперь мне все по плечу — я могу полноценно творить, как во сне, так и наяву. Собственно, затем я и прибыл в Москву, чтобы познакомиться с новыми течениями в современной живописи, о которых так много писали в СМИ. Ничего полезного для себя я не нашел, кроме типичного московского пижонства с претензиями на оригинальность. Отечественная живопись собралась, кажется, пойти по западному пути, с непременным разрушением классической школы. Этот процесс начали шестидесятники, и если бы не Никита Сергеевич, художественной классической школы давно бы уже не было.

В шестидесятых художники настолько ударились в модернизм, что к живописцам, работающим в традиционной манере, относились с презрительной усмешкой. Только где они, все эти горлопаны-авангардисты? Осталось хотя бы одно имя? Осталась хотя бы одна картина? Ничего не осталось. Сплошная пустота. А имен художников классической школы можно назвать сколько угодно.

Обойдя выставочные залы, я с грустью отметил, что это смутное время решило взять реванш в войне пластмассовых роз с живыми, и прежде всего потому, что настоящие художники ушли в коммерцию. Их место заняли авангардисты-любители, вытеснив профессионалов из выставочных залов на улицу, где они некогда обитали сами. Глядя на их художества, я с грустью думал, что у Сальвадора Дали ещё можно найти какое-то подобие метафоры, здесь же — сплошной перевод краски. Все это явно ориентировано на несведущих в живописи иностранцев.

Словом, я вернулся домой ни с чем, если не считать неожиданной болезни Пигмалиона.

В первые же сутки моего приезда я нарисовал тридцать женских портретов, но ни один ни черта не годился. Видимо, душа моя была весьма щепетильна в вопросах женских прелестей. Чтобы как-то успокоиться, я сшил из поролона куклу, обтянул её китайским шелком, и тем самым вытащил свою мечту из условностей двумерного пространства. Но лучше бы я этого не делал, потому что в ту же минуту я её с ненавистью раскрошил в клочья.

Кажется, после этой экзекуции у меня вырвался гомерический смешок и я, рухнув носом в подушку, впал в классический ступор. Блажь не проходила. Кукла, приближенная к моему идеалу, всю ночь маячила перед глазами и не давала уснуть. Я курил, ворочался, пытаясь высмеять откуда-то взявшееся волнение, но к утру внезапно понял, что желание увидеть свой идеал воочию никакая не блажь, а как раз та самая роковая ступень в познании самого себя. Только когда я вылеплю женщину, которая хотя бы зрительно удовлетворит мою внутреннюю сущность, тогда наконец-то пойму, чту я стою в этом мире в качестве человека.

Я видел много красивых женщин, но у каждой подмечал какой-нибудь досадный недостаток. Мне же пришло в голову изваять свою Галатею без единого изъяна. Такая мысль успокоила, и я решил себе выделить на эту работу всего одну неделю. Но неделя растянулась на долгие шесть лет.

Да-да, время имеет привычку насмехаться над художником, если художнику невдомек, что искусство существует вне времени. Планировать что-либо в этом мире ему крайне непростительно, потому что если действительно кто не наблюдает часов, так это творцы.

Этих шести лет, пролетевших одной минутой, я просто не заметил. Это был второй пьяный угар. Еще ни над чем я не работал с таким упоением, как над этой куклой. Я забывал о сне, еде, питье; путал времена года и время суток. И теперь, вспоминая свою неистовую одержимость в стремлении увидеть свой идеал воочию, понимаю, насколько я тронулся умом.

Сколько же было моделей? Кажется, восемь! И всех их постигла участь первой моей поролоновой куклы. И лишь девятая мне показалась более-менее удовлетворительной.

Должно быть, то, что я делал, походило на безумие. Я доставал самую наитончайшую, наимягчайшую кожу, вываривал, выпаривал, выделывал её кислотой — и с раздражением выбрасывал в мусоропровод. Материал, который был мне нужен, я купил потом в Китае. Однако, чтобы ездить по китаям и тайваням, мне приходилось «челночить» круглый год бок о бок с теми же самыми торгашами, которых я презирал. Но кожа наконец была добыта, и был найден нужной упругости поролон.

Древние ваяли скульптуры столь тщательно, что высекали на мраморном теле каждую пору. По скрупулезности я превзошел греков. Я вшил в её шелковую кожицу не только тонюсенькие волоски, но и распределил на ушках и над верхней губкой едва заметный золотой пушок. Я сотворил для неё роскошные льняные волосы, длинные ресницы, тонкие брови. Много остроумия потребовалось на создание глаз, чтобы они были блестящими и слегка водянистыми, чтобы иной раз по щеке скатывалась слеза и на вкус она была соленой.

Кожа её была тонка, и сквозь неё просвечивали вены, в которых находилась нагревательная система. Ведь моя прелесть излучала настоящее человеческое тепло и даже показывала на градуснике температуру тридцать шесть и шесть. Все это работало от одной полуторавольтовой батарейки.

У неё билось сердце, и грудная клетка едва заметно поднималась. Для непосвященного создавалась иллюзия, будто она дышит. На самом деле это были чудеса электротехники. Ее тонюсенькие пальчики были холодны, но стоило их с минуту подержать в ладонях, как они начинали теплеть, и становились слегка влажными. Это тоже было моим изобретением.

Но все электротехнические эффекты были детским лепетом в сравнении с тем, сколько сил я затратил на то, чтобы из пор её кожи выделялись крохотные капельки пота, пахнущие самой очаровательной женщиной. Именно на это я ухлопал целых два года, перечитав с десяток парфюмерных книг и тщательно обнюхав все галантерейные лавки Парижа. Словом, Галатея удалась.

И когда она была готова полностью, я усадил её на стул и, наконец, позволил себе взглянуть на неё глазами простого смертного. Без преувеличения могу сказать, что первые две минуты я пребывал в шоке. Мой внутренний цензор не отметил в ней никаких недостатков, и от этого душа наполнилась светлым восторгом. Она действительно была мила, моя Галатея, этакое сочетание изящества и нежности, что редко бывает в действительности: задумчивый взгляд, пухленькие губки, кругленькие щечки… Стан её был тонок и грациозен, бедра круглы и упруги, ножка до обалдения маленькой.

«Вот он, мой идеал воочию», — думал я в тот вечер. И боялся найти в ней какой-нибудь изъян. Но больше боялся не найти и, как назло, не находил. От этого по жилам опять расползалась тягучая вселенская грусть.

 

5

Было нетрудно догадаться, откуда шла эта грусть. Работая над Галатеей, я был в состоянии сна. Теперь нужно было просыпаться, озираться по сторонам, глядеть правде в глаза. Пьяный угар заканчивался, начиналось похмелье. А снова вползать в реальность так не хотелось, потому с таким волнением я и выискивал в ней недостатки. Но их не было. А мне уже сорок один. На Земле последний год тысячелетия. С чем человечество войдет в двадцать первый век? Я же ничего не успел!

Этим мыслям я не дал распространяться. Если в голове и мелькнуло что-то типа прозрения, то, вероятно, подсознательно. Так же подсознательно я решил не просыпаться. И следующий этап моего сумасшествия заключался в поисках нарядов для нее.

Я купил в антикварном магазине роскошное старинное кресло из красного дерева и одел её в шикарное французское платье с алой розой на бедре. Я украсил её тонкую шею жемчужным колье и вдел в мочки ушек длинные брильянтовые сережки. А какие деньги я отвалил на тончайшее белье из шелковых кружев… Черт!

Мне приходилось ишачить круглые сутки, чтобы одеть её столь роскошно. Но это потом. А поначалу деньги мне доставались без особого труда. Я ещё удивлялся: чем меньше на них обращаешь внимания, с тем большей легкостью они достаются. Когда я был холостым, они мне были практически не нужны. Я никогда не думал о деньгах. Они мне начали засорять мозги только после того, как я женился, и то потому, что о них постоянно напоминала жена. Помнится, мне перепадали сущие гроши, которые доставались довольно-таки тяжело. Не потому ли, что их так алчно жаждала Алиса? Вторая жена жаждала банкноты не столь алчно, как первая, и они доставались мне значительно легче и в большем количестве, хотя по-прежнему отнимали значительную часть времени. По этому поводу у меня даже родилось двустишие в подражание Пушкину: «Чем меньше денежки мы любим, тем легче нравимся мы им».

В период, когда я работал над Галатеей, добыча денег у меня вообще не отнимала времени. Я приобретал их попутно, как дельфин. Если человек на свой прокорм тратит треть своей жизни, дельфины не тратят ни минуты. Они питаются тем, что попадается на пути. Так и я.

Началось все с того, что мой знакомый, который свел меня с Роговым, попросил привезти из Москвы две коробки гематогена. Я привез. И он заплатил мне вдвое больше, чем я затратил на его приобретение. При этом добавил, что если появится возможность повторить процедуру, то он будет счастлив. Процедуру я повторил. И неоднократно. Всякий раз, когда мне нужно было удвоить капитал, я ехал в Москву на аптечный склад и брал гематогена столько, сколько мог увезти на такси. Работа над Галатеей с каждым месяцем требовала все больших затрат, и я, кроме гематогена, начал прихватывать какие-то лекарства. Через полгода неожиданно для себя я стал богатым человеком. Но деньги я по-прежнему расходовал только на Галатею.

В то время со мной бок о бок челночил мой будущий шеф. Он тоже возил лекарства, но ему везло меньше, чем мне. Он мечтал о своей фирме, однако денег на осуществление мечты у него не было. И вдруг в конце девяносто четвертого он неожиданно разбогател, зарегистрировал фирму и пригласил меня работать. Он мне не нравился, как человек, но работать с ним было можно, тем более что в мое личное распоряжение он предоставил четверть склада. Словом, когда я начал работать у Рогова, мои доходы увеличились вдвое, а по времени это занимало практически столько же. Однако самого Рогова богатство здорово испортило.

— Как же ты разбогател? Открой тайну, — попросил я у него однажды на каком-то банкете.

Он расплылся в блудливой улыбке и ответил:

— Благодаря поэзии. Оказывается, и стихотворцев посещают гениальные идеи. Вернее, их вторых половин…

Я ничего не понял, поскольку Рогов уже был достаточно пьян. А после того как он произнес тост за людей искусства, я убрался восвояси, заподозрив, что он издевается надо мной.

Когда я закончил Галатею, то неожиданно понял, что больше не нуждаюсь в свободном времени, и мне ничего не оставалось, как возглавить в «Симбир-Фарме» отдел перспективного планирования. Кроме того, я продолжал сотрудничать с отделом снабжения. Последнее у меня шло в качестве дополнительного заработка. Как ни уставал я от этих бесконечных подработок, но, вваливаясь в дом частенько за полночь, я всякий раз был вознагражден, когда видел Галатею в кресле, задумчиво погруженную в себя. Мне нравятся задумчивые женщины. Болтушки меня раздражают с детства. Моя чаровница сидела то с вязанием на коленях, то с журналом в руках, а иногда за столиком над кофейной чашкой. Галатея никогда не надоедала. А если что и вызывало зевоту, то это убогая домашняя обстановка.

Однажды мне пришло в голову покончить со всей этой убогостью одним махом, и через неделю я заменил всю мебель, поскольку старая рухлядь никак не сочеталась с моей милой квартиранткой. Разумеется, моя «хрущевка» была тесновата для того гарнитура, который я приобрел в лучшем мебельном салоне, но через полгода я планировал въехать в просторную трехкомнатную квартиру в элитном доме. Конечно квартира обойдется недешево, но я привык работать, не жалея себя.

Сейчас не помню, бил ли мой рассудок тревогу. Кажется, он впал в наркотическую спячку. Кажется, я совсем забыл, что мое предназначение одаривать мир гениальными картинами, а не ублажать поролоновую красавицу. Но я не мог не ублажать, потому что слишком её обожал. И все мое сознательное и бессоз нательное было поглощено этой милашкой.

Странное дело, после месяца пребывания её в доме, мне стало казаться, что она у меня была всегда. Я даже стал забывать о её поролоновом происхождении, а когда вспоминал, то завидовал кипрскому царю Пигмалиону. Безусловно, Афродита, сжалившись над ним, вселила в его каменную статую человеческую душу. А почему, собственно, не повторить богам столь бесхитростный для них фокус? Такая мысль, пришедшая в голову как шутка, впоследствии здорово затемнила рассудок.

Почему не повторить? Ведь живые души вселяются, словно в жилые дома, в биологические тела, творимые матерью-Землей. Почему бы и в моем творении не поселиться какой-нибудь нетерпеливой сущности? Египетские жрецы умели привораживать души умерших не только к их собственным мумиям, но и к каменным изваяниям, которые и по сей день разгуливают в лабиринтах ненайденных пирамид. Кстати, и ходячие гиганты острова Пасхи — дело рук древних жрецов, знающих тайну внедрения душ в материю.

После таких шаловливых размышлений я незаметно привык к мысли, что моя поролоновая прелестница в один прекрасный день оживет. Почему бы нет? Ведь нисходят на землю души учителей человеческого рода, и нисходят во плоти. Если верить «Ведам», то свои тела они наскоро лепят из космической пыли. А здесь и лепить ничего не надо. Все давно вылеплено.

Не помню, серьезно ли я хотел, чтобы Галатея ожила, или, по обыкновению, подтрунивал над собой. Но каждый вечер умолял Творца, чтобы Он подыскал моей кукле душу, соответствующую её телу. Ведь тело Галатеи было удивительно гармоничным. Не зря же оно было девятым.

Из дневника следователя В. А. Сорокина

12 сентября 2000 года

Сегодня допросил Сабитова и Рогову. Сабитов подтвердил, что добровольно предложил вдове свои услуги по выводу фирмы из кризиса. По его словам, несмотря на несчастье, свалившееся на Анну Николаевну, промедление было смерти подобно. Поэтому он и явился к ней домой на второй день после смерти мужа. «Смерть смертью, а по кредитным платежам нужно было срочно платить», — объяснил он. Документы и копии платежей, подтверждающие истину его слов, были предъявлены. Также Сабитов заявил, что дважды предлагал программу по оживлению деятельности АО Рогову, но, как он признался, тот ему не доверял. Оба проекта начальника отдела сбыта зарегистрированы в секретариате. Один датируется 24 февраля, другой — 7 июня этого года. Словом, Сабитов — крепкий орешек. Не подкопаешься!

Предположение об особых отношениях Сабитова с Роговой подтвердить не удалось. Либо я недооценил Сабитова, либо он действительно здесь ни при чем. На день убийства у него безупречное алиби. Его пришлось отпустить под подписку о невыезде. Признаю, что с ним я поторопился.

Рогова по-прежнему не может подтвердить своего алиби. Сегодня заявила, что в день убийства с полудня до шести ходила по магазинам (а до этого уверяла, что была у подружки). Подтверждения это не находит. Вот и все, чего я от неё добился. Провел опознание. Водитель такси сразу указал на нее, но добавил, что не уверен. «Вроде как бы похожая».

Что касается местного «потрошителя», я ознакомился с этим делом. Вторая жертва, Ольга Соколова, действительно имела вторую группу крови и отрицательный резус. Однако не думаю, что убийство Рогова и его сотрудников связано с этим делом. Пролистал дело подозреваемого Г. Н. Агеева — водителя директора молокозавода. Он был знаком с семьей Соколовых и часто бывал у них в доме. Но после пропажи Ольги перестал посещать их дом. Это единственный аргумент, на котором было основано обвинение. Обыски результатов не дали. Агеев был задержан только потому, что не смог предъявить алиби. Он якобы в день пропажи девочки занимался поливкой на даче. Однако, как утверждали эксперты-огородники, в тот день ничего полито не было.

Больше никаких фактов, подтверждающих его причастность к убийству девочек, прокуратуре обнаружить не удалось. К этому времени сменился областной прокурор, и новый стал давить на следственную группу, чтобы она быстрее заканчивала с Агеевым. Признания от обвиняемого добиться не смогли. Поэтому обвинение было сформулировано в довольно грубой форме. Однако родственники, обратившиеся в Генпрокуратуру, не дали довести дело до суда. Оно было отправлено на доследование.

Агеева поместили в психиатричекую клинику, где он находится до сих пор, а его дело по-прежнему находится на доследовании.

Пролистал личное дело Ветлицкого. На учете в психдиспансере не стоял. Служил в ВДВ. Никаких отклонений замечено не было. Пятнадцать лет назад был известен в городе как художник, подающий большие надежды. В 1988 и 1989 году (в год убийств девочек) жил в Ульяновске. Работал специалистом по сигнализации во вневедомственной охране. Зарекомендовал себя аккуратным и добросовестным работником. Пока все.

 

6

На следующий день, когда меня привели на допрос, я заметил, что Сорокин как-то неприятно взбудоражен. Едва я вошел, он сразу кивнул на стул и предложил сигарету.

— Не курю, — пробормотал я.

Следователь взял ручку и склонился над листом бумаги, но писать, видимо, не собирался. Также не ушло от моего внимания, что диктофон был выключен.

Сорокин внимательно посмотрел на меня и выдавил подобие улыбки.

— Вы не надумали отказаться от показаний?

— Нет, — ответил я.

— Что ж, дело хозяйское, — покачал он головой. — Кстати, узнал ещё об одном вашем подвиге. Оказывается, в своей конторе вы слыли как человек, к которому не прилипает рэкет. На вас действительно никогда не «наезжали»?

Я отрицательно покачал головой.

— А в поезде «Москва — Челябинск»?

— Тогда наехали не на меня, а на моего напарника. И то, когда он вышел в тамбур покурить.

— А знаете, что вез ваш напарник? Наркотики. Не удивляйтесь! Рогов не гнушался и наркотиками. Так вот, для той командировки не вам дали в помощники человека, а вас приставили к этому пацану. В целях его безопасности, зная, что к вам не цепляется рэкет. Вы не догадывались? Как же вы так, Александр Викторович. А не показалось вам странным, что тот парень, не проработав и двух недель, потом куда-то исчез?

Я пожал плечами. Это для меня действительно было новостью.

— Итак, вы вышли в тамбур и увидели, как четверо парней закрутили вашему попутчику руки. Каковы были ваши действия?

— Весьма примитивные. Я вытащил из кармана пистолет и передернул затвор. В пистолете даже не было патронов, но на ребят это подействовало просветляюще. Они сразу вежливо извинились и удалились без лишнего шума. Разве это подвиг? Как же обмельчал мир, чтобы такую пустяковину называть подвигом.

Следователь нетерпеливо постучал ручкой.

— Значит, у вас был пистолет?

— Был.

— И сейчас есть?

— Есть.

— А разрешение на него имеется?

— Нет.

— Будем считать, что последнего я не слышал, — вздохнул следователь. Так вот скажите мне, Александр Викторович, если у вас был пистолет, зачем вы тогда прибегли к помощи топора?

Я не нашелся, что ответить. На это так сразу и не ответишь.

— Молчите? Ну что ж, к этому мы вернемся потом. А сейчас скажите, в каких вы все-таки отношениях с Роговой?

Я поднял на него глаза и, вглядевшись в его хитрый прищур, с неприязнью понял, что он не остановится до тех пор, пока не повесит на эту несчастную всех собак.

— У нас с ней нет никаких отношений.

— А в каких отношениях она с Сабитовым?

— Не знаю. По-моему, тоже ни в каких, если не считать деловых. А вообще, вы только теряете время, копая под Рогову.

— Допустим, — ухмыльнулся следователь. — А вам не показалось странным, что Анна Николаевна назначила временным управляющим господина Сабитова?

— Нет.

— Почему? Насколько мне известно, ни один сотрудник «Симбир-Фарма» не одобрил назначение Сабитова. К тому же, как пишут газеты, именно благодаря его отделу фирма начала терпеть убытки.

— Фирма начала терпеть убытки не из-за отдела сбыта, а из-за отдела снабжения. В последнее время глава пустился в разгульную жизнь и выпустил бразды правления из рук. В результате каждый отдел начал проводить самостоятельную политику. Мой отдел планирует закупку одних препаратов, исходя из предполагаемых сезонных заболеваний, отдел снабжения закупает совсем противоположные, в основном те, на которых можно больше накрутить. А в последнее время он стал закупать исключительно то, что залежалось на московских складах. Видимо, за определенную мзду. Главбух по полгода гоняет деньги по неизвестным счетам. Отдел качества подделывает штрихкоды на просроченные лекарства, хотя он должен заниматься совсем противоположным. И так далее. Словом, фирма пошла в разнос. Что ей сейчас нужно, так это только твердую руку, чтобы согласовать деятельность отделов и снова поднять авторитет «Симбир-Фарма» среди заказчиков. Сабитов — самая подходящая фигура.

— Любопытно! — сверкнул очками следователь. — Ну а как вы относитесь к увольнению юриста Захарова?

— Мужик он хороший. Но работает только на свой карман. Он создал свою собственную сеть сбыта.

— Это как? — удивился следователь.

— Через врачей. По идее, очень удобно: врач выписывает лекарство и тут же предлагает купить его у себя без всякой аптечной надбавки.

— Но врачам запрещено продавать лекарства! — возмутился Сорокин. — Так можно дойти до того, что врачи будут ставить диагноз в зависимости от того, какие у них в наличии препараты. Хотя не об этом сейчас речь. Значит, по-вашему, назначение Сабитова было единственно правильным решением?

— Пожалуй.

— Значит, все действия Сабитова, исходя из ваших слов, направлены на процветание фирмы?

— Несомненно.

— Ну а если бы, скажем, все осталось как прежде, сколько бы ещё продержалась фирма? — хитро улыбнулся следователь.

— Думаю, не более полугода!

Сорокин победно сверкнул очками и расплылся в широкой улыбке.

— Значит, убийство Рогова пошло фирме на пользу?

В глазах следователя мелькнул ненормальный блеск.

— Вы клоните, Валерий Александрович, к тому, что убийство главы было совершено во имя интересов фирмы?

— Именно к этому я и клоню.

— Абсурд! Роговой такое и в голову не придет.

— Но может прийти в голову её другу, с которым она связывает планы на будущее. Или, возможно, связывала.

Я вопросительно уставился на Сорокина.

— Вы имеете в виду Сабитова?

— Нет. Я имею в виду Пьяных. Что вы скажете о таких фактах? Пьяных неоднократно бывает в доме Роговых, а Анна Николаевна активно это отрицает. В день убийства Рогов дает согласие встретиться с Пьяных в Красном Яре. В результате — три трупа. Пьяных исчезает. В день убийства неподалеку от Красного Яра видят жену Рогова. Что она, по-вашему, там делала?

— А по-вашему?

— Устраняла свидетеля, с которым она строила планы на будущее. Свидетеля и убийцу. Только этим можно объяснить исчезновение Пьяных и то упорство, с каким Рогова отрицает свое пребывание в Красном Яре.

— Так она там и не была.

— А где же она была? — удивился следователь.

— Вероятно, мыла подъезды!

 

7

Когда захлопнули железную дверь камеры, я почему-то спросил себя: а все ли со мной в порядке? Такой вопрос пришел мне в голову впервые. Не потому ли, что теперь я конченый человек и могу без страха смотреть в глаза любой правде. Я могу спокойно размышлять обо всем, потому что теперь одинок во вселенной, а не только в мире. Я и раньше был одинок, но тогда у меня не было времени на размышления. Все мысли занимала работа. А сейчас ничто меня не занимает. Сейчас я совершенно свободен, несмотря на то что сижу в камере.

Итак, был ли я нездоров? Были у меня отклонения в психике?

Как ни оглядываюсь на свое прошлое, как ни всматриваюсь в смысл своих поступков, не помню ни единого неразумного шага. Все у меня было логично и обосновано. Все нормально у меня было и с головой, и с психикой: и тогда, когда я с упоением работал над Галатеей, и тогда, когда я гонялся за изысканными нарядами для нее. Правда, бесконечно изнуряющие поездки отрицательно сказывались на моем физическом состоянии. Я уставал смертельно, но духом не уставал никогда.

Духом я был здоров, как, впрочем, и телом. С удивлением сейчас вспоминаю, что в жизни я никогда ничем не болел: ни тогда, когда в семилетнем возрасте бегал по сугробам в рваных матушкиных ботах, ни тогда, когда в интернате носился в носках по лужам и меня лишали прогулок, отбирали обувь. А однажды в десятилетнем возрасте в феврале я провалился под лед. Так вот, чтобы меня не ругали, я не пошел домой, а стал носиться по улицам и носился до тех пор, пока не высох. И ничего со мной не случилось.

Словом, как говорили пифагорейцы, когда здоров дух — телу нет причин для нездоровья. Это потом один римский баснописец поставил все с ног на голову, пустив по свету выражение: «В здоровом теле здоровый дух». Такое ляпнуть мог только римлянин. Это все равно что сказать: «В добротной одежде добротное тело».

Итак, я знал, что такое усталость, но не знал, что такое хворь. После очередной командировки я иногда едва дотаскивал ноги до подъезда, однако, когда с сумками и пыльными мешками заваливался в квартиру, мое сердце всякий раз замирало. Бросив ношу на пол, я на цыпочках подкрадывался к ней и с трепетом брал её тонюсенькие пальчики. Через минуту пальчики нагревались, и моя прелестница начинала излучать милейший девственный аромат. Это были самые блаженные минуты за долгую и бесцветную неделю. В те мгновения я даже забывал, что у неё вместо сердца реле, и мне хотелось поцеловать её в щечку. Но каждый раз при этом меня разбирал гомерический смех.

Чтобы как-то расслабиться, я пристрастился вечерами попивать джин. Иногда набирался до такой степени, что едва доползал до дивана. Но как бы ни был пьян, все равно каждой клеткой чувствовал её молчаливое присутствие. К её присутствию я вскоре привык, как, впрочем, и к её немоте. Я часто ловил себя на том, что мысленно разговариваю с ней.

Однажды после приличной порции джина, когда я, лежа на диване, пытался притормозить свои орбитальные обороты, внезапно за их пределами среди космических свистов я услышал нежнейший девственный вздох. Минуту спустя до меня донеслись едва слышимый скрип кресла и тихий шелест платья. В ту же минуту я ощутил на лбу холодное прикосновение её пальчиков, но глаз не открыл, чтобы не пустить обороты на новую сверхзвуковую скорость.

— Все пьешь? — произнесла она своим бархатным полушепотом.

Я в ответ что-то пьяно забормотал, кажется, по поводу скучной, безрадостной жизни, дескать, такая она да рассякая и удивительно занудная штука. И что прав Николай Васильевич Гоголь, вздохнувший однажды в какой-то повести, что, мол, «скучно на этом свете, господа», но не подумал Николай Васильевич в ту минуту, что иного света мы не знаем и что ещё неизвестно, какая сатанинская скука ждет нас там.

При упоминании того света мои мозги непроизвольно прояснились, и я вздрогнул. Ее пальчики, уже теплые и благоухающие чем-то непростительно юным, тут же исчезли, и я с отчаянным воплем вскочил с дивана.

Перед глазами все двоилось и плыло. Но Галатею я видел четко. Она сидела в кресле и укоризненно качала головой. «Нет-нет! Только не это! Свят-свят-свят!»

Признаюсь, что, несмотря на солидную порцию джина, я отчаянно струсил. «Господи, прости меня, дурака! — забормотал я, запинаясь, — И во имя всего святого, не нужно никого оживлять!»

Оторвав ноги от пола, я направился в кухню. Доковыляв до холодильника, я отхлебнул из откупоренной бутылки какой-то мерзости и, наконец, успокоился. Надо же так упиться! Вот болван!

Когда я вернулся в комнату, то застал её в привычной позе с кулачком под щечкой. Мне ничего не оставалось, как погрозить ей пальцем и опять приложиться к бутылке. Затем я не заметил, как отключился.

Сны в ту ночь мне не снились. В этом я могу поклясться. Но как ни гудела наутро голова, прикосновение её холодных пальчиков мне помнилось яснее яви.

После этого случая я стал относиться к ней ещё трогательней. И однажды мне взбрело в голову, что она очень изменилась. Да-да! Ведь я задумывал её совсем иной. Конечно, все черты лица остались прежними, но из юной капризной милашки с пухленькими губками, для которой задумчивость скорее игра, чем сущность характера, она превратилась в серьезную взрослую девушку с новым, непонятным мне шармом.

Из дневника следователя В. А. Сорокина

13 сентября 2000 года

Сегодня мне преподнесли сенсационную новость. Боюсь, что это в корне изменит мою прежнюю версию убийств. Но сначала о Роговой.

Я позвонил в ЖРЭУ № 7. Там подтвердили, что Анна Рогова действительно их работница. По понедельникам она моет подъезды домов № 6 и 8 по улице Доватора. 28 августа в 14 часов с ней разговаривал в «подсобке» мастер, где она обычно переодевается, а в половине третьего её видели жильцы вышеназванных домов в подъезде с ведром и тряпкой. Словом, у неё алиби.

Возникает резонный вопрос: кого видели в Красном Яре? Оказывается, и на это есть ответ. Участковый разыскал женщину, которую в тот день подвозил таксист. Это жительница села Сосновка, Лидия Чурбанова. В понедельник 28 августа она ездила на кладбище к своей бабушке. Это кладбище расположено в четырех километрах от Красного Яра и в пятистах метрах от трассы. Вот почему она попросила остановить у дороги. Водитель такси её узнал без всяких оговорок. И она узнала водителя, подтвердив, что действительно в тот день около трех часов сошла у поворота на Красный Яр.

Так что Анну Рогову мне пришлось отпустить. А теперь о сюрпризе: на дне мешка с трикотажными изделиями, который нашли в подвале Рогова, была обнаружена этикетка с адресом и названием фирмы производителя. Эти изделия — предприятия «Мадригал», того самого, у которого в 1994 году мошенники под руководством беремен ной женщины угнали КамАЗ с трикотажем.

У меня все основания полагать, что это дело провернули Рогов с Петровым. У Рогова тогда ещё не было фирмы, а у Петрова был КамАЗ, не зарегистрированный в ГАИ. Зарегистрировал он его только в 1995 году. Вот почему КамАЗ не был найден. Вопрос вызывает соучастница. Сразу приходит в голову, что это жена Рогова. Оказывается, нет.

Я послал Синельникова в Красный Яр, и он привез показания Чебыкина. Сосед прекрасно помнит, как в 1994 году на дачу Рогова приезжал КамАЗ, груженный каким-то барахлом. Чебыкин даже принял участие в разгрузке мешков, которые складировали в подвале. Тогда торговали всем подряд, поэтому товар у соседа особых вопросов не вызвал. Водитель действительно был Петров, Чебыкин это подтвердил, узнав его по фотографии, а женщина была стройной, высокой, с копной кудрявых волос. Была ли она беременной, этого Чебыкин не помнит. По его словам, кажется, не была. Но то что она — не жена Рогова, за это Чебыкин ручается. Жену он знает. Она черненькая. А эта была беленькая. Кстати, её Рогов пару раз назвал по имени, но Чебыкин так и не вспомнил. Хотя обещал вспомнить и позвонить.

Сегодня же я разыскал и бывшего директора производственной фирмы «Мадригал» С. А. Османова. В данный момент он работает сторожем в СМУ № 7. Османов признал трикотажные изделия, которые когда-то производил, но никаких дополнительных вопросов этот факт у него не вызвал. Бывший директор был не очень разговорчив.

Вот что мне удалось узнать о нем от строителей. После кражи почти всех его изделий Османову так и не удалось оправиться. Нужно было платить по кредиту. Пришлось продать все оборудование, но средств хватило только на погашение процентов. Он разменял четырехкомнатную квартиру на двухкомнатную и комнату. Двухкомнатную продал и таким образом рассчитался с долгами. Семью же поселил в комнате. Но вскоре после этого жена от него ушла. Османов запил. Долгое время бомжевал. Наконец устроился ночным сторожем в строительную организацию.

А теперь самое главное: по свидетельству его товарищей, сторож человек замкнутый и молчаливый, но, стоит ему выпить, он сразу же хватается за топор и кричит: «Зарублю! Все равно найду и зарублю тех, кто украл у меня трикотаж».

В день убийства его на работе не было. Говорят, он был в очередном запое…

 

8

А потом Галатея явилась во сне и сказала:

— Неужели ты думаешь, что Афродита действительно оживила каменную статую?

— Это утверждает миф, — ответил я.

— Тебе ли не знать, что миф — это в лучшем случае иносказание?

«А в худшем?» — хотел спросить я, но в ту же минуту с высоты птичьего полета увидел остров Кипр, похожий на вытянутую ступню балерины. Затем я увидел белокаменный дворец, оливковую рощу и пятидесятилетнего царя Пигмалиона, стоящего на мраморной террасе со скрещенными руками на груди. Царь был как мрамор, недвижим и хмур, с тусклым взглядом и белым лицом. Но в какой-то миг глаза его прояснились, лицо озарила счастливая улыбка, и он удивительно быстро преобразился и помолодел. Это с моря к его дворцу поднималась по высеченным в скалах ступеням белокурая тоненькая девушка лет пятнадцати. Она была в голубой тунике и золотых сандалиях. Я почему-то знал, что милашка — не ожившая статуя, а дочь фиванского купца, торгующего оливковым маслом. Кстати, статуя там тоже была. Была там скульптура Галатеи из белого мрамора, стоящая в одном из многочисленных залов дворца среди других мраморных изваяний. Только на неё кипрский царь уже давно не обращал внимания. Судя по слою пыли на её мраморных плечах, Галатея была изваяна лет пятнадцать, а то и двадцать назад. Была ли она похожа на дочку фиванского купца, поднимающуюся по ступеням к царю? Пожалуй, что была, только прелестница из Фив была более юной и более сочной.

Сон на меня произвел впечатление. Я целую неделю ходил задумчивым. А потом внезапно получил письмо от своего московского друга, которому выслал фотографию Галатеи, ничего, естественно, не объяснив, но слегка намекнув, что милашка не совсем мне чужая. Дело в том, что Галатею я никому не показывал, а показать очень хотелось, и поэтому я удовлетворился тем, что сфотографировался с ней по-семейному и послал фото в Москву.

Как я и предполагал, мой друг не понял подвоха. Он несколько развязно выпытывал подоплеку, и было заметно, что впечатление девушка произвела, и впечатление нехилое. Сквозь строки проступала даже некоторая зависть. Он спрашивал, где я откопал такую натурщицу, в каких мы отношениях и не приходится ли она мне случайно внебрачной дочерью? И еще, конечно извиняясь, приятель интересовался, не поссорились ли мы с ней перед тем, как сфотографироваться?

Последний вопрос как-то неприятно царапнул. Я отыскал в столе снимок и внимательно вгляделся. Боже, как устало и немолодо выглядел я, а она так юно и свежо. Не мудрено, что приятель принял её за дочь. Я подошел к зеркалу, в которое не смотрелся месяцами, и то, что отразилось в нем, неприятно поразило меня: затравленный взгляд, мешки под глазами, воспаленный цвет лица. И во всем облике уже проступала какая-то преждевременная рыхлость. Вот же!

Я опять вгляделся в фотографию, и внезапно уловил то, чего никогда не замечал в реальности: лицо мерзкой куклы по отношению ко мне выражало едва заметную неприязнь. Я долго рассматривал её в натуре, затем на фотографии, и чем больше сравнивал, тем больше запутывался. Мне казалось, что их лица то совершенно идентичны, то абсолютно противоположны. До позднего вечера я проторчал у кресла и лег с больной головой.

И той же ночью мне опять снилось, что она вздыхает, скрипит креслом, бродит по комнате; наконец, подходит к моему дивану, брезгливо собирает одежду с пола и относит в ванную.

Наутро я долго всматривался в свои грязные джинсы и думал, что, пожалуй, очень сильно запустил свою одежду и свое физического состояние. В ту же минуту я поклялся ежедневно бриться, каждые два дня менять рубашки, а по утрам бегать на стадион. На подобное мероприятие нужно было выбрать ещё минут пятьдесят, но что поделать, я привык к уплотненному дню, и ради неё был готов на все, лишь бы она не надувала свои пухленькие губочки.

И с того дня наши отношения, если это можно назвать отношениями, стали принимать оттенок утонченности. Я начал её стесняться и даже побаиваться. Мне стало казаться, что она живая, а куклой только притворяется. Мне стало мерещиться, что ночами она разгуливает по комнате, трогает занавески, заглядывает в кухню, глубоко вздыхает и напевает что-то бесконечно грустное. Сейчас затрудняюсь сказать, пугали меня эти видения или наоборот? Но хорошо помню, как сжималось мое сердце от дурных предчувствий.

Что касается снов, то теперь Галатея появлялась в них регулярно, всегда грустной, всегда задумчивой, с нежным грудным голосом. С ней я беседовал очень тонко и деликатно, чтобы ненароком не обидеть. Ведь она была ужасно обидчивой. И никогда не улыбалась.

«Почему ты никогда не улыбаешься?» — спросил я однажды. Но она ничего не ответила, села в кресло и отвернулась к окну.

 

9

И снова он проницательно всматривается в меня и постукивает по столу ручкой. Он не верит ни единому слову, и мне его жалко. Мне его жалко разочаровывать.

— Ну, — произносит он нетерпеливо. — Я жду от вас признания. Можно без протокола.

— Вы имеете в виду о наших отношения с Роговой? Заявляю официально: у нас с ней нет никаких отношений. Мы почти не знакомы.

Следователь едва заметно усмехнулся.

— Рогову я отпустил. Теперь жду от вас признания в вашей невиновности.

Я поднял голову и увидел у него под глазами круги. Его лицо было озабоченным. Было заметно, что ему некогда мной заниматься.

— Вы убедились в невиновности Роговой? — спросил я как можно мягче. Она больше вне подозрений?

— Отнюдь, — покачал головой Сорокин. — Я отпустил её под подписку о невыезде. Рогову я не могу не подозревать. Она по-прежнему остается главной подозреваемой. Рогова больше чем кто-либо была заинтересована в убийстве мужа.

— Рогова не из тех, кто ищет выгоду, — возразил я.

— Откуда вы знаете? — перебил следователь. — Вы же сами сказали, что едва с ней знакомы.

Мне ничего не оставалось, как тяжело вздохнуть и опустить голову. Крыть, как говорится, нечем.

— Да! — внезапно вспомнил я. — Вы сказали, что она главная подозреваемая. Значит, есть и другие?

— Есть, — озабоченно произнес Сорокин, думая о своем. — В том числе и те, кто мог совершить эти убийства без всякой выгоды. Просто из одной мести. Кстати, вам не случалось видеть рядом с Роговым женщину около тридцати лет, высокую, стройную, с копной кудрявых волос, скорее всего химией. Зовут Алисой.

Я вздрогнул и, не мигая, уставился на Сорокина. Он вопросительно уставился на меня. Молчание длилось более минуты.

— Ну, — подбодрил он. — Вижу по глазам, что вы её видели с Роговым. И, кажется, неоднократно.

— Нет, — ответил я. — Никогда с Роговым я не видел этой женщины. И даже предположить не мог, что они могли быть знакомы. Женщина с таким именем и такими приметами была моей первой женой.

У Сорокина от удивления отпала челюсть.

— Опишите её, — произнес он, проглатывая слюну.

— Собственно говоря, к тем приметам, которые вы сейчас перечислили, добавить совершенно нечего. Только по возрасту она чуть постарше. Ей сейчас должно быть тридцать пять.

Сорокин от волнения заерзал на стуле.

— Совершенно верно! Около тридцати ей было в девяносто четвертом году. Ну… и где она сейчас?

— Понятия не имею. После того как мы расстались в восемьдесят пятом, я её больше не видел. Слышал, что она вышла замуж за кого-то поэта.

— Поэта? — подпрыгнул в кресле следователь. — За какого?

— Не знаю.

— А много у нас в городе поэтов?

— По-моему, ни одного.

Сорокин покрылся пунцовой краской. В глазах появился блеск. Он перегнулся через стол и спросил с волнением в голосе:

— Скажите, Александр Викторович, а не замечали вы в ней склонности к авантюризму?

— Вроде нет, — покачал я головой. — Только склонность к истерикам.

— А деньги она любила?

— Какая женщина не любит деньги… — ответил я, удивляясь его вопросу.

— Так-так, — нервно застучал по столу Сорокин, сузив глаза и о чем-то мучительно думая. — А могла бы она ради денег пойти на преступление?

— Вы что же, Валерий Александрович, её подозреваете в убийствах? засмеялся я, не понимая, к чему он клонит.

— Нет-нет! Тут совсем другие дела. Так могла или нет?

— При мне она не совершала преступлений. Только бросалась под КамАЗ…

— КамАЗ? То есть, хотите сказать, у неё была склонность к КамАЗам?

Сорокин неожиданно поднялся с кресла и, сунув мне бумагу с ручкой, торопливо произнес:

— Если вы надумали отказаться от показаний, напишите заявление на имя областного прокурора. А мне некогда… Значит, говорите, вышла замуж за поэта?

Пробормотав это, он стремительно выскочил из комнаты, неожиданно оставив меня одного. Стало тихо. Ручка сиротливо валялась на бумаге. На обшарпанном столе зияла выведенная фломастером надпись: «Прощай, Родина!» Я отодвинул бумагу с ручкой и поднялся. В ту же минуту вошел охранник и спросил:

— Вы написали, что просил следователь?

Я отрицательно покачал головой.

— В таком случае руки за спину и на выход.

ЛОВИЛИ УБИЙЦУ, А ПОЙМАЛИ МОШЕННИЦУ

(газета «Симбирские вести»)

Наконец от властей поступило первое официальное сообщение по делу об убийствах работников «Симбир-Фарма». Молчание прокуратуры по этому вопросу до неприличия затянулось. «Слава богу», — облегченно вздохнули мы. Однако наша радость оказалась преждевременной. Следователь областной прокуратуры Валерий Сорокин заявил, что расследование ещё не завершено и подробных комментариев пока не будет. Но кое-что, по его словам, уже можно обнародовать.

Итак, следствию удалось раскрыть дело о мошенничестве, связанном с похищением трикотажных изделий производственной фирмы «Мадригал». Мы недавно писали об этом. Это произошло шесть лет назад, в ноябре 1994 года. Беременная директриса частного торгового объединения «Интрига», офис которой находился в том же здании, что и производственно-трикотажной фирмы, предложила «Мадригалу» услуги по реализации их продукции. Подобная услуга вылилась «Мадригалу» в весьма кругленькую сумму. После этого директор больше не видел ни этой женщины, ни своих изделий.

Наконец сегодня можно назвать имя этой гениальной мошенницы. Это тридцатипятилетняя медсестра госпиталя ветеранов Отечественной войны Ольга Голубкина. Она во всем призналась следствию, откровенно рассказав, что план угона КамАЗа был разработан ею лично. Однако помогли его осуществить Алексей Рогов (тогда ещё челнок) и его друг Леонид Петров, только что купивший КамАЗ. По словам мошенницы, с Роговым они познакомились в поезде. Там же, в поезде, Голубкиной и пришла в голову эта остроумная идея. Обсудив её с попутчиком, они решили взять в долю Петрова, поскольку у него была машина.

По признанию мошенницы, выбор на «Мадригал» пал случайно. Просто в здании ГПИ, где находилось это предприятие, сдавалось под офис помещение. Мошенники сняли комнату и повесили на дверь табличку: «Торговое объединение „Интрига“». Голубкина каждое утро привязывала к животу подушку и к девяти являлась на работу. Помелькав в таком виде какой-то период времени, она, заинтересовавшись продукцией «Мадригала», попросила директора дать ей попробовать пустить товар по её торговым точкам, которых в объединении было якобы более сорока. Директор обрадовался и в ту же минуту без каких-либо договоров приказал загрузить КамАЗ соседей только что выпущенной продукцией. После того как КамАЗ был загружен, Голубкина лично сняла с двери вывеску своей фирмы, сдала на вахту ключи и на глазах у дежурного милиционера вытащили из-под плаща подушку. Причем оставила её у вахтера в качестве памятного подарка.

КамАЗ погнали в Красный Яр на дачу к Рогову. Все соседи видели, как во дворе Рогова разгружались мешки с трикотажем и складировались в подвале, но ни один не заподозрил, что товар был украден. Даже в последующие дни, когда об этом случае «трубили» все газеты, ни одному жителю Красного Яра не пришло в голову, что это дело рук их соседа. Через две недели трикотаж был оптом продан пензенским бизнесменам, а выручка поделена. Вот на эти ворованные деньги Рогов и основал свою фармацевтическую фирму. Голубкина же свою долю перевела в валюту и положила в швейцарский банк.

Имеет ли это дело какое-то отношение к убийствам? На этот вопрос Сорокин ответить отказался, сославшись на тайну следствия. Однако, как нам стало известно из своих источников, задержанная Голубкина убеждена, что эти убийства напрямую связаны с их давнишней аферой. Именно поэтому она так легко и сдалась властям.

Кстати, нам удалось выяснить, что талант к подобного рода аферам начал проявляться у Голубкиной с весьма нежного возраста. Мы нашли человека, который был первой жертвой нашей героини. Свою фамилию наш гость не называе т, поскольку она очень известна в предпринимательских кругах. Вот что он рассказал нашему корреспонденту:

«Произошло это в восемьдесят втором году. Тогда я активно „фарцевал“ джинсами. Мои знакомые свели меня с одной студенткой медучилища, Алисой Голубкиной, которая пообещала толкнуть восемь „Левайсов“ сорок четвертого размера. Ну, дал я ей эти восемь „Левайсов“ сорок четвертого размера. Думаю, посмотрю, как девочка сработает. В случае чего никуда она не денется. И действительно, никуда она не делась: пришла на второй день в слезах и сказала, что пакет с джинсами у неё отняли группировщики. Затем добавила, что уже заявила в милицию и милиция уже ищет тех пацанов. Когда менты их найдут и изымут товар, то она в тот же день вернет мне джинсы.

Представляете мой ужас? Страшней придумать нельзя, чем залететь под статью „о спекуляции“. Я на это даже ничего не ответил. Развернулся и дал деру. Три месяца я не появлялся в городе, а когда вернулся, мне приносят восемь „Левайсов“ и предлагают купить. Смотрю, джинсы-то мои. Спрашиваю: „Где взяли?“ — „Да девчонка одна фарцует“. — „Что за девчонка? Покажите!“ Показывают — она. Ну, я за ней. Она — от меня. Думаю, все равно поймаю. Месяц пас её у дома. Но так и не поймал. А потом узнал, что она вышла замуж за художника. Ну я и плюнул».

Однако самое невероятное в этой истории впереди: тот художник, за которого наша героиня вышла замуж, и есть Александр Ветлицкий, признавшийся в убийстве своих коллег. Как все-таки любопытно переплетаются судьбы…

 

10

Перед тем как распахнуть дверь камеры, охранник смерил меня не очень дружелюбным взором и хрипло произнес, перейдя почему-то на ты:

— Что же ты следователя мучаешь? Он тебя выгородить хочет, а ты как осел.

— А меня не надо выгораживать, — ответил я.

Охранник вздохнул и начал нервно скрежетать в замке. С железным лязгом распахнув дверь, он сердито произнес, толкнув меня в камеру:

— Тебя когда-нибудь совесть мучает?

— Раньше мучила. Сейчас нет, — ответил я.

Дверь за мной захлопнулась, и я повалился на нары. Как только утихли неспешные шаги охранника, сделалось очень одиноко. Серые тучи словно приклеились к этому клетчатому окошку под потолком. Сердце мое заныло от жалости. Но не к себе, а к этому убогому миру. Неожиданно мне пришло в голову, что в этом мире второго не дано: в нем либо творишь, либо подыхаешь от жалости к его убогости.

Да, раньше меня мучила совесть за каждую праздную минуту. Сердце также тоскливо сжималось, и я не понимал отчего. Думал, от смертельной тоски. Оказывается, от жалости.

Но когда у меня появилась Галатея, продолжала ли меня мучить совесть по поводу того, что я не писал? Продолжала! Но я себе в этом не признавался. Краски мои давно высохли, мольберт истлел на балконе, палитра канула в небытие. За все эти годы, связанные с Галатеей, я ни разу не зашел в художественный салон, не говоря уж о выставочном зале. Так я выматывался на работе.

Я вскакивал в шесть, наскоро брился, проглатывал яичницу и исчезал часов на шестнадцать в чертовом водовороте, который люди называют жизнью. Приползал я ближе к полуночи, выжатый, как тюбик, едва ворочая от усталости зрачками. Кроме как на Рогова, мне приходилось работать ещё на двух, а то и на трех хозяев, и все ради того, чтобы выжать из этого гнусного мира как можно больше денег. Но это неправда! Не деньги мне были нужны.

За полгода я дважды обставлял квартиру миниатюрной мебелью, которую выписывал из Италии. Галатею одевал только в самое изысканное и дорогое. Даже батарейка, вставленная между лопаток, и та была самой лучшей в мире фирмы. «Еще каких-то десять тысяч баксов, и можно подыскивать новую квартиру», — подбадривал я себя. Но в глубине души знал, что она мне тоже не нужна. Все это иллюзии и обман. Не затем меня отпустили на Землю.

Но, как назло, баксы сыпались на мою бестолковую голову буквально отовсюду, как бы желая притормозить то, что с таким упорством рвалось наружу. И хотя к этому времени мне уже приходилось возглавлять в «Симбир-Фарме» отдел планирования, я ни в коем случае не брезговал «челночеством», хотя в нем давно не было необходимости. Просто выработалась такая привычка по пути удваивать деньги, которые были в карманах. Вероятно, это и называется классическим бизнесом — механическое «делание денег», занятие бессмысленное и бездуховное, не приносящее ничего, кроме скуки.

Чтобы как-то утешиться (всего лишь утешиться, а не подняться в чьих-то глазах), я и себе начал покупать только фирменные вещи, без которых раньше обходился вполне. Иногда попадалась откровенная туфта, но она была из престижных салонов. Я видел, что это туфта, подделка, самоварный блеск, выданный за золото, но покупал. Покупал молча и покорно, как будто нес какую-то повинность. Это давало тупое удовлетворение, однако не надолго.

Обедал я в дорогих ресторанах, пил импортные вина, тоже туфтовые, зато известных мировых марок. Их вкус так и не лег мне на душу, и сегодня «Агдам» мне по-прежнему милее «мартини». Однако я продолжал пить только импортное. Конечно, можно было обходиться без этого идиотского шика, но куда было девать деньги?

Безусловно, деньги — это ухищренная ловушка для духа. Я прекрасно это знал и лениво наблюдал, когда она, наконец, захлопнется и оттяпает лучшую половину моей души. Однако деньги ещё можно было растранжирить на всякую дребедень, но как убить свободное время? Ведь только мнимая занятость отвлекает людей от смертельной тоски. Теперь я понимал, для чего человек так загрузил себя работой, — чтобы не оставаться наедине с собой, чтобы бессмысленной суетой заглушить предсмертные стоны души. А ведь мы пришли в этот мир для её спасения.

И глупцу понятно, что все заботы, связанные с ублажением плоти, изобретение сатанинское. Потому, видимо, Моисей завещал блюсти хотя бы субботу. Ведь пищей души всегда была свобода. Но в том-то и дело, что теперь свобода мне была не нужна.

Я не боялся нагрузить себя ещё больше. Я боялся быть свободным. Теперь я вскакивал в пять, натягивал спортивные трусы и бодро мчался на стадион. Затем — турник, гантели, холодный душ. И снова беготня, но уже по аптекам и торговым фирмам. Субботу же я полностью посвящал Галатее: протирал её лицо лосьоном, накладывал косметику, делал прическу и обряжал во все новое. И такое ублажение поролоновой куклы мне самому доставляло райское наслаждение.

Воскресенье я ненавидел. Было много свободного времени, и на душе скребли кошки. Но всех кошек я топил в ликере или бренди. Причем начинал с самого утра. А потом весь день спал. Но когда меня одолел стыд за свои бесконечные пьянки, я пристрастился ходить в рестораны.

 

11

Одному, как известно, ходить по ресторанам не очень-то весело, но к этому времени я уже был абсолютным бобылем. Своих товарищей по работе я держал на расстоянии, не потому что их презирал, а потому что так сложилось. Мне почему-то всегда казалось, что я скучный собеседник. Я не люблю бытовые темы. Не люблю сплетничать, говорить о погоде, о политике и прочем, но особенно ненавижу поддерживать разговор только для того, чтобы казаться вежливым. Как бы там ни было, а переливать из пустого в порожнее не мое.

Единственно, о чем я люблю поговорить и говорю страстно, — это о смысле человеческой жизни. Но эта тема для большинства пуста и ненужна. Я не вправе осуждать за это людей. Словом, с простыми смертными, не имеющими отношения к искусству, мне сложно. Да и им со мной не легко. Поэтому ко мне в друзья никто особо не набивался. И если коллеги терпели мою угрюмость и несловоохотливость, то исключительно из-за моих деловых качеств.

Итак, заказав столик в одном модном ресторанчике, публика которого состояла из местных оболтусов, изображавших элиту, я заметил одну грустную дамочку, бросавшуюся в глаза своими далеко не аскетическими формами. Для разбогатевших провинциалов она как раз являлась эталоном сексапильности. Настроение и так было неважным, а тут после двух рюмок я заметил, что она бросает в мою сторону весьма неравнодушные взоры. Я тоже поглядывал на неё сквозь клубы табачного дыма и признавал, что с рабоче-крестьянской точки зрения она была очень даже недурна. Но всех особ женского пола я рассматривал исключительно через призму моей прелестницы. Как художник я не мог не выявить недостатки этой кустодиевской бабочки: несимметричные плечи, крашеные волосы, не столь тонкая талия, не столь изящный изгиб шеи, наконец, черные калошеобразные туфли, надетые на ножку сорок второго размера. Дамочка замечала, что я поглядывал на нее, и застенчиво опускала глаза. Она не была похожа на проститутку или на особу, которую интересуют богатые. И данное обстоятельство слегка меня заинтриговало.

Вполне возможно, что я, допив свой французский коньяк, тихо и мирно бы отбыл домой, но красотка внезапно поднялась с места и направилась к моему столику. Она подошла, застенчиво хлопнула ресницами и чопорно пригласила танцевать, чем привела меня в замешательство. Пока я раздумывал, она отцепила меня от рюмки и, ухватив за рукав, вытащила на середину зала.

Тут нужно отметить, что танцевала она весьма недурно и что от неё исходил тот самый волнующий жар, какой, быть может, использовали египетские жрицы для испытания неокрепших юношей. Но талия её была не столь упруга, сколь хотелось бы, и бедра не столь округлы, сколь требовала душа. К тому же духи её были отвратительны и обесцвеченные волосы очень неприятно щекотали щеку. Тем не менее две трети выпитой бутылки делали свое коварное дело. А на подобной стадии, как известно, такое же количество женщин кажется обворожительным.

После танца я предложил посидеть со мной и помочь допить этот нескончаемый французский коньяк. Коньяк незнакомке понравился. Едва пригубив рюмку, она сделала блаженную мину и вожделенно закатила глаза. За разговором выяснилось, что девушка — актриса. Только что окончила Ярославский театральный институт и прибыла в наше захолустье по распределению. Для вчерашней студентки она выглядела не очень юно. «Лет тридцать, — дал я девушке про себя. — Хотя, может, двадцать семь».

— А что, актерской зарплаты хватает, чтобы посещать рестораны? поинтересовался я без задней мысли.

Она рассмеялась и сказала, что в этом ресторане впервые. Деньги, конечно, в театре платят мизерные, но на один вечер в ресторане хватит. К тому же на что только не пойдешь, лишь бы избавиться от этой провинциальной скуки. Она оказалась права. Я осмотрел эту задымленную конюшню, и мне захотелось сладко зевнуть.

Поскольку коньяк вскоре иссяк, я вяло вызвался её проводить. Жила она, кстати, на самой окраине, а я по глупости отпустил такси. Пришлось около часа трепаться с ней на лавочке, прежде чем она пригласила к себе.

Но после того как моя нога переступила порог её коммунальной комнатушки, на сердце как-то ужасно потяжелело и уже не отпускало весь оставшийся вечер: ни тогда, когда я стаскивал с неё стреляющую блузку, ни тогда, когда задыхался в её душных объятиях, ни через несколько часов, когда я в ужасе проснулся среди кромешной тьмы и закурил.

Перед глазами внезапно возникло прекрасное личико Галатеи, и мне стало не по себе. Случайная моя спутница, волей судьбы заброшенная в нашу дыру, громко сопела, и её доменное тело излучало рубенсовский жар.

Мне было неприятно припоминать её шероховатую кожу и излишки жира в бедрах, полувисячие груди с маленькими сосками отвратительного розового цвета. Какого черта я делал здесь, на окраине города, в одной постели с совершенно не нужной мне женщиной? Да куда меня угораздило после какой-то паршивой бутылки французского пойла? И вновь моя куколка сверкнула в темноте глазками, и сумасшедший стыд охватил мое гнилое нутро. Я мигом слетел с кровати и стал по-воровски одеваться.

Потом я расстроено шатался по городу, курил, ждал рассвета и не спешил возвращаться домой. Даже когда загрохотали трамваи, и тогда я не рискнул поехать к себе, а пешком отправился в офис. Но после тяжелого дня, уже поздно вечером, когда я с содроганием толкнул дверь своей квартиры, то увидел на прекрасном лице Галатеи молчаливое презрение.

Из дневника следователя В. А. Сорокина

14 сентября 2000 года

Сегодня допрашивал Голубкину. Она уверена, что убийство Рогова, Петрова и Клокина — дело рук Османова. Последний уже бросался на неё с топором, причем при двенадцати свидетелях. Это было в начале года, в январе. Голубкина, как рассказывает она, принесла мужу обед (он у неё студент консерватории, но временно работает в строительной бригаде СМУ № 7) и вдруг из вагончика вышел пьяный Османов. Глаза сторожа налились кровью. Он схватил топор и с криком «Зарублю!» пошел на Голубкину. Тут подлетели строители, отняли у Османова топор, дали ему по физиономии и уложили спать. С тех пор Голубкина на стройку ни ногой. Но сторож, как она думает, уже давно её выследил. А Рогова с Петровым выследил раньше.

Я поговорил с мужем Голубкиной. Он уверяет, что Османов, когда пьяный, на всех бросается с топором. Вряд ли в тот раз он вообще что-то соображал. Своей женой будущий музыкант восхищается и требует посадить его с ней в одну камеру.

С Османовым я тоже поговорил. Он этого случая не помнит. Так, по крайней мере, утверждает. По-моему, у него паранойя на почве алкоголя. Я позвонил в психдиспансер и не ошибся — Османов их клиент. Там мне заявили, что Османов убить вполне мог. Кстати, в день убийства сторож на работу не вышел. Как он сам признался, был в запое. Но подтвердить это некому. Оба его соседа по коммунальной кухне в тот день были у сожительниц. Османовым занимается мой помощник.

Сегодня встречался с матерью Ольги Соколовой. Она подтвердила, что Агеев действительно часто бывал в их доме, но не ради их дочери, а (как она откровенно призналась) ради нее. Короче говоря, Агеев был её любовником. В тот вечер 16 июля, когда пропала девочка, она с Агеевым были на его даче. В этот вечер Соколова долж на была встретить дочь после музыкальной школы, но вместо этого поехала с Агеевым. Соколова считает, что наказана за грехи. Винит только себя. Все отношения с любовником прекратила, вот почему он перестал бывать у них.

По словам Соколовой, после поездки к Ванге её муж очень изменился. Он стал замкнутым и нелюдимым. В мыслях у него только одно: поймать маньяка и проделать с ним то же самое, что он проделал с их дочерью. Соколов обещал, что если милиции удастся выследить «потрошителя» раньше его, то он все равно подкупит охрану, проберется в камеру и удушит «потрошителя» его же собственными кишками.

Все это наводит на определенные мысли. Если бы я не знал, что Рогов приехал к нам из Краснодара в 1990 году, то у меня были бы подозрения, что он и есть тот самый «потрошитель» и его убийство — месть Соколова. Но, насколько мне известно, Рогов этот дом купил только спустя год после трагедии.

В последнее время я все больше склоняюсь к тому, что эти убийства в Красном Яре каким-то образом переплетаются с убийствами девочек. У меня все основания полагать, что их потрошили в подвале дома Рогова. Кроме факта совпадения группы крови последней жертвы, я заметил ещё одну вещь: головы обеих жертв были найдены неподалеку от дорог, ведущих из Красного Яра. Одна — в мусорном контейнере аэродрома «Восточный», другая — в мусорном баке Восточного рынка. А ведь голова — это первое, от чего избавляются «потрошители». Думаю, не случайно головы жертв были найдены на «красноярских» дорогах. Правда, есть ещё и третья дорога, которая ведет к Красному Яру. Она проходит неподалеку от бараков бывшего оружейного завода, но она заброшенная.

 

12

На следующий день меня повезли в Красный Яр на следственный эксперимент. Впервые в жизни я смотрел на прохожих сквозь маленькое окошко с решеткой и думал о том, что теперь не скоро пройду по этим улицам. Да и пройду ли вообще? Мне было немного грустно, но не более того. Моя дальнейшая судьба меня больше не интересовала. Но я хотел бы знать, что станет с городом после моего исчезновения. Неужели не изменится ничего? Тогда какой смысл был в моем даровании? Для кого я писал свои картины? Недосыпал, недоедал, недолюбил, недогрешил; мучился муками творчества, а главное — пожертвовал своим единственным земным счастьем? Какой же смысл был во всех моих лучших порывах? Ах да! Те, кто придут за нами, будут лучше нас.

Иногда прохожие глазели на машину, которая везла меня. Их любопытные глаза скользили по окнам с решетками, и, когда чей-то взгляд встречался с моим, я видел в глазах смотревшего откровенную неприязнь. Для горожан я уже не существовал в качестве человека. Для них я был преступником.

Когда меня ввезли во двор роговской дачи, ничто не колыхнулось в моей груди. Охранник отпер дверь и приказал выходить. Сорокин взглянул в мои глаза, а я в его. В них был досада. Он был хмур и холоден. Я почувствовал, что он порывался мне что-то сказать, но вокруг были люди.

Меня подвели к крыльцу и повесили на плечо тяжелую сумку с топором. Эксперты приготовили фотоаппараты и записные книжки.

— Ну, — произнес следователь. — Покажите, как вы вошли в дом?

Я нерешительно ступил на ступень крыльца.

— Почему начинаем не с калитки? — прошептал какой-то эксперт.

— В этом нет необходимости, — с раздражением ответил Сорокин. Продолжайте, Ветлицкий!

Я взошел на крыльцо и взялся за ручку двери. Тут же защелкали камеры и поднялся недоуменный гул. Я оглянулся.

— Ничего-ничего! Продолжайте.

Я вошел в сени. Вслед за мной вошла свита экспертов во главе с Сорокиным. Я толкнул дверь ладонью и вздрогнул. За столом сидело три манекена.

— Смелее! — подбодрил Сорокин. — Итак, вы вошли и увидели ваших сослуживцев. Сослуживцы сидели за столом и пили. Они располагались именно так?

Я кивнул.

— Что было дальше? Подходите смелее! Итак, вы подошли. И что вы сказали?

— Я ничего не сказал.

Точно сомнамбула доплелся я до стола и снова растерянно оглянулся. Эксперты прицелились фотоаппаратами. Сорокин был угрюм.

— Что же вы встали? Продолжайте! Значит, вы, не произнеся ни слова, тут же принялись их рубить? Покажите, как вы это делали. Смелее!

Я вытащил из сумки топор, поднял его над головой одного из манекенов, но ударить не решился. Снова сверкнули вспышки и защелкали камеры. Я оглянулся на Сорокина и увидел на его лице едва заметную усмешку.

— Вы так же дважды замахивались? — спросил он ехидно.

Я поднял топор и с маху ударил по макушке манекена. Его гипсовая голова треснула, но осталась на месте. В ту же минуту я снова поднял топор и более решительно вонзил его в голову второму муляжу. После чего снова оглянулся. Руки Сорокина были скрещены на груди. Эксперты почему-то хмурились.

— Именно с такой силой вы били? — спросил следователь.

— Не помню.

— Продолжайте!

— Третий бросился бежать, — сказал я.

Тут же подошли два моих охранника, взяли манекен под мышки и молча уставились на меня.

— Покажите, докуда он успел добежать.

— До двери.

Охранники поставили манекен у порога, облокотив его о косяк, и отошли. Эксперты снова подняли фотоаппараты.

— Продолжайте! Вы погнались за ним?

— Нет. Я кинул в него топор.

— Кидайте!

Я неуклюже размахнулся и метнул топор в предполагаемого Клокина. Хотя при чем здесь Клокин? Не помню я никакого Клокина. Муляж с грохотом повалился на пол, поскольку топор угодил в ногу. Я подошел к манекену, поднял с полу свое орудие и замер. Воцарилась жуткая тишина. Фотоаппараты снова молча прицелились в меня. Лица экспертов были серьезными. И только глаза Сорокина едва заметно сузились.

— Что же вы остановились? — произнес он с насмешкой голосе.

В абсолютной тишине я размахнулся, но ударить не смог. Собравшись, я неловко тюкнул манекену по затылку. Он как-то беспомощно дернулся и затих. «Пора кончать с этой комедией», — подумал я и, решительно наступив ему на спину, нанес ещё два удара по голове.

— Все? — спросил следователь.

— Да! — ответил я, прислоняя топор к косяку двери.

— Вы так же ставили топор?

— Нет. Я его сразу положил в сумку.

Пришлось поднять это осточертевшее орудие и сунуть в сумку, которая все это время болталась на моем плече.

— Дальше, — произнес следователь.

— Это все!

Я перешагнул через манекена и вышел на крыльцо. Сразу же солнце ударило в глаза и обдало пряным осенним воздухом. Я услышал птиц и невообразимую деревенскую тишину. Появились эксперты, немного погодя Сорокин. Лицо его было задумчивым.

— Куда вы отправились потом?

Я проследовал через двор к калитке и вышел на улицу.

— Вы пошли к трассе?

— Да. Но до трассы не дошел. Едва я завернул за угол, мне навстречу выехал ГАЗ. Я тормознул его и попросил водителя подбросить до города. Он довез меня почти до дома.

Следователь подошел ко мне, пытливо поглядел в глаза и тихо произнес, чтобы никто не услышал:

— Хотите сказать, что все это из-за денег? Бред! Может, здесь замешана женщина?

 

13

Замешана женщина? С чего он взял? При чем здесь женщина? Разве нельзя зарубить из-за денег по примеру Раскольникова? Всю обратную дорогу я пытался вникнуть в логику двадцатисемилетнего пацана, вообразившего себя инспектором Коломбо. Львиная доля всех убийств на Земле происходит из-за них, из-за этих презренных банкнот. Из-за чего же еще? Из-за женщин? Какой вздор! Кто сейчас пошевелит пальцем ради женщины?

Перед въездом на мост мы остановились. Следователь вышел из машины и попросил показать то место на мосту, откуда я бросил топор.

— Точно не могу сказать, — ответил я. — Где-то посередине.

— Вы попросили водителя остановиться?

— Нет. Я бросил его на ходу в открытое окно.

— И как на это среагировал водитель?

— Он даже не повернул головы. По-моему, ему и в голову не пришло, что я бросил в воду топор, потому что он был в полиэтиленовом пакете. Я бросил его вместе с пакетом.

Следователь более чем недоверчиво поморщился и, не сказав ни слова, направился к своей машине. Меня снова затолкали в душегубку, и я подумал, что со мной слишком много возятся. Даже как-то неловко. Столько серьезных людей я отвлек от важных дел, и никакого толку. Ну да черт с ними!

Так о чем я? Что без дамы это дело не обошлось? Что делать? Проницательные французы по этому поводу восклицают: «Шерше ля фам!» Ибо нет на свете дел, которые не вершились бы во имя дам. А убивают все же из-за денег, иногда — ради того, чтобы что-то доказать. Но это шизики. У современных убийц совсем нет фантазии. Однако если обнажить все истинные истоки мировых катаклизмов, то дамочки всех мастей и калибров так и вшиты в них розовой нитью. Что касается меня лично, то из трех дам, которых я познал физически, две оказались лишними. И последняя — особенно.

Более месяца та ресторанная бабочка вспоминалась мне с жутким отвращением. Я проклинал себя и артистку, которую злой рок забросил в наше захолустье, театр, в который ещё направляют по распределению, Ярославский институт искусств, куда принимают пышных бабенок неопределенного возраста. Наконец в субботу я поклялся своей чертовой кукле быть верным ей по самый гроб, и только после этого она позволила мне подойти к ней наложить макияж.

Я чувствовал себя виноватым и пытался задобрить её косметикой и тряпками. Если бы Галатея обладала слухом, я бы мог оправдаться, ибо ничто так не запудривает мозги, как бессмысленное пустословие. Если бы она обладала даром речи, то могла бы накричать на меня, ибо ничто так не выветривает обиды, как истерические вопли. Но она молчала и презрительно смотрела в окно. Больше месяца Галатея не являлась в сны, а когда пришла, села на краешек дивана и печально сложила руки. Она была печальней обычного, и я не мог не поцеловать её перламутровый коготок.

— Тоска, — прошептала она еле слышно и медленно высвободила свою ручку.

— Почему? — спросил я, но она не ответила. — Почему ты никогда не смеешься? Попробуй хоть раз рассмеяться, и тоска уйдет.

Она опять вздохнула и тихо прошептала:

— Если я рассмеюсь, то…

Именно на этом «то» оборвался мой сон, и я почувствовал, что за ним кроется нечто зловещее. Когда я оторвал от подушки голову, то увидел, что Галатея сидит в кресле в своей обычной позе, задумчиво глядя сквозь меня. Но в её задумчивости было что-то необратимо трагическое.

Это роковое «то» повергло меня в уныние и сильно испортило настроение. Это «то» не выходило из головы несколько дней, и я серьезно подумывал: а не сделать ли мерзавке пластическую операцию, чтобы придать её лицу какую-нибудь куртизанскую легкомысленность? Но одна мысль, что я скальпелем буду врезаться в её миленькую щечку, приводила меня в смятение. Да и воспримет ли мое привередливое нутро её новый образ? Если не воспримет, то спровоцирует на новые поиски и опять надолго лишит покоя.

Откуда мне было знать, что мой покой окончится на следующий день? А за день до этого я спокойно лег спать, опрокинув для верности стакан кагора. И мне снова приснился Пигмалион.

Так же как и в первый раз, я с огромной высоты увидел остров Кипр, похожий на вытянутую ступню балерины, затем огромную скалу и на ней царский дворец с белоснежными колоннами. Следом передо мной проплыли прохладные залы со скульптурами, огромные будуары для царских особ и маленькие закутки для прислуги. По длинным коридорам деловито сновали рабы обоих цветов, у роскошных арок стояли воины, по залам прогуливались гости, благородные особы в белоснежных тогах. А самого царя не было. «Да где же он, Цербер бы его побрал?» — воскликнул я во сне. И вдруг увидел залитую солнцем террасу и на ней Пигмалиона с совершенно убитым лицом. Он стоял в абсолютном одиночестве, скрестив на груди руки, и смотрел на простирающееся внизу море. Оно было пусто, если не считать одной, едва заметной точки. Я сразу догадался, что именно эта точка и была источником грусти бедного царя.

Точка превратилась в роскошный египетский корабль, плывущий в Фивы. На носу лицом к ветру стояла она, дочь фиванского купца, возлюбленная Пигмалиона. Но её обнимал белокурый юноша с синими глазами в пурпуровой тунике. Когда девушка смотрела на него, её губы расползались в счастливой улыбке. Я не знал, кто был этот парнишка, но догадывался, что он богат, и именит, и, возможно, царского рода. Он, владелец этого корабля, навсегда увозил девушку от Пигмалиона к далеким берегам Египта.

Неожиданно кипрский царь встрепенулся. Брови его вздыбились, в глазах сверкнула молния. Стремительной походкой направился он в зал, где стояло мраморное изваяние Галатеи. Царь долго всматривался в скульптуру, особенно в её глаза. Но глаза Галатеи были холодны и не желали смотреть на своего создателя. Брови Пигмалиона поползли к переносице. Он взял кувалду и занес её над скульптурой. Голова Галатеи разлетелась на кусочки, и по её белоснежному телу пробежала молния. Пигмалион размахнулся и ударил её по груди. Скульптура с грохотом полетела на пол, а он продолжал крушить ту, которую когда-то боготворил. Даже после того, как я проснулся, у меня ещё с минуту стоял в ушах этот страшный грохот.

Из дневника следователя В. А. Сорокина

15 сентября 2000 года

Сенсационная новость! Сижу как на иголках и жду телефонного звонка. Оказывается, есть человек, которому известно, кто «потрошитель». Но об этом позже. А сейчас о следственном эксперименте, который я сегодня утром провел с Ветлицким.

Откровенно говоря, он произвел на меня двоякое впечатление. С одной стороны, действия подозреваемого были последовательны, а с другой — в его действиях было очень много неточностей. Войдя в дом, он сразу подошел к столу со стороны Рогова и встал на то место, где стоял преступник. Так же безошибочно он занес топор сначала над Роговым, затем над водителем, после чего совершенно точно заявил, что Клокин бросился бежать.

Мы поставили манекен к дверям и дали возможность подследственному проделать то же самое, что совершил преступник. Ветлицкий метнул топор очень неуклюже, после чего весьма вяло тюкнул манекен по голове. Разделавшись с ним, он неожиданно прислонил орудие убийства к косяку. Потом Ветлицкий перешагнул через манекен и, сойдя с крыльца, сразу направился к калитке. На этом эксперимент пришлось прекратить.

Итак, первое, что не соответствует действительности: подозреваемый при открытии дверей пользовался дверными ручками, тогда как преступник открыл двери носком правой ноги. Второе: подозреваемый подошел к столу и, вытащив топор, сразу поднял его над Роговым, тогда как убийца предварительно с ним переговорил. Третье: подозреваемый нанес Клокину всего три удара, тогда как убийца нанес пять. Четвертое: расправившись с Клокиным, подозреваемый перешагнул через него и сразу вышел из дому, тогда как убийца сначала проследовал в глубь гостиной к кровати. И, наконец, пятое: сойдя с крыльца, подозреваемый сразу направился к калитке, тогда как убийца сначала проследовал к мусорной куче.

Также Ветлицкий не смог точно указать место на мосту, откуда бросил топор. По его словам, топор он бросил в Волгу из окна летящей машины. Номер машины Ветлицкий не запомнил, как, впрочем, и внешность водителя. Запомнил только модель. Старый ГАЗ, то ли синего, то ли серого цвета.

Теперь о психологическом аспекте. Ветлицкий дважды замахивался на манекен Рогова, не решаясь ударить сразу, между тем как Рогов был укокошен с первого удара. Также не смог он одним ударом разбить голову манекену водителя. Еще более неуклюже Ветлицкий расправился с третьим манекеном, и то после того, как прижал его ногой к полу.

Для этого преступления Ветлицкий явно не дотягивает как по силе духа, так и по физической силе. С такой точностью и силой, с какими были совершены убийства, мог бить только очень сильный человек или человек в состоянии невероятного аффекта. Но подобное состояние держится всего несколько минут. За это время, пока Ветлицкий добирался из города до Красного Яра, оно бы необратимо ослабло.

Если убийца Ветлицкий, то предположить можно только одно: в доме Рогова он увидел нечто такое, что его потрясло. Но подобными фактами я не располагаю. Кстати, лабораторный анализ его кроссовок не дал ожидаемых результатов. Никаких следов крови на правой пятке обнаружено не было. Ветлицкий объясняет это тем, что по возвращении домой принял душ в одежде и обуви, после чего и то, и другое замочил в порошке. Такое объяснение меня не убеждает. Я по-прежнему с большим скепсисом отношусь к тому, что убийца Ветлицкий.

А теперь самое главное! Сегодня, наконец, я выбрал время и встретился с Агеевым в психиатрической лечебнице. Он произвел на меня удручающее впечатление. Ничего вразумительного, конечно, от него добиться не удалось, поскольку ничего человеческого в нем не осталось. Человека просто загубили психопрепаратами. За это должны отвечать прежняя следственная группа и врачи. Но пока не об этом речь.

Буквально на выходе я встретился с женой Агеева. Она мне рассказала: после того, как её муж попал под следствие, на её адрес пришло письмо без подписи. Писала женщина, которая утверждала, что знает, кто «потрошитель». За эту информацию анонимщица просила двадцать тысяч долларов. Мария Петровна сразу отнесла это письмо в прокуратуру, но ему, как она и предполагала, ходу не дали, поскольку спешили поскорее сфабриковать обвинение. Однако у Агеевой сохранилась ксерокопия этого письма. Она обещала найти и позвонить. Если Мария Петровна принесет его сегодня, я приложу его к служебной записке.

Дорогая Мария Петровна!

Меня вы не знаете, да вам и не обязательно меня знать. Мне известно, что вашего мужа забрали по подозрению в надругательстве и убийстве этих несчастных девочек. Также мне доподлинно известно, что он невиновен, но, скорее всего, его обвинят, потому что губернатор дал указание в течение двух недель найти убийцу. Прокурор сделает все возможное, чтобы повесить эти преступления на первого, кто подвернется, чтобы усидеть на своем месте. Первым подвернулся ваш муж. И я вам искренне сочувствую, потому что знаю, кто настоящий убийца.

Это бывший мой одноклассник. Он был самый трусливый в классе. От одного вида шприца или капли крови он бледнел и падал в обморок. Пацаны над ним потешались и били. А девчонки его презирали.

Если первое он переносил легко, второе его задевало. Дело в том, что он с третьего класса был влюблен в мою соседку по парте Олю. Ходил за ней хвостом, но она им брезговала. Однажды на уроке физкультуры, который проходил на улице, из мусорного бака вылезла крыса. Мальчишки схватили палки и погнались за ней. Мой одноклассник тоже схватил палку и побежал за всеми. Неожиданно крыса развернулась и побежала на него. Мальчишки закричали: «Бей!» Он замахнулся, но ударить не смог. Пацаны подбежали, крысу забили, а он упал в обморок.

Через полгода на дискотеке он объяснился Оле в любви. Но она подняла его на смех. Припомнила крысу, которую он не мог ударить. На моего одноклассника это очень повлияло. Он замкнулся. Стал нелюдимым. Но неожиданно в десятом классе на школьном вечере он выманил Олю во двор и показал ей кошку, растерзанную весьма своеобразно. Кошка была прибита к доске за лапы, кишки её выпущены наружу, глаза выколоты. «Посмотри! сказал он моей подруге. — Ее сердце ещё бьется». И запустил свою руку в кишки. Оля с визгом убежала и про этот случай рассказала только мне.

Дня через два ей принесли пакет. Развернула — а там собачонка с отрезанными лапами и головой. Она пожаловалась пацанам. Пацаны его избили. После этого он сказал Оле: «Когда-нибудь и тебя найдут по частям». Окончив школу, Оля уехала учиться в Москву. Но, как она мне рассказывала, этот псих и туда присылал органы животных.

Уже после убийства первой девочки я заподозрила, что это мой одноклассник, поскольку та жертва очень походила на мою подругу. После убийства другой Ольги я уже не сомневалась, что это он, потому что и другая несчастная напоминала Ольгу.

Моя подруга сейчас в Германии. Она поняла все сразу и тут же начала оформлять документы на эмиграцию, как только пропала первая девочка. Я могу назвать имя и фамилию этого идиота и даже дать адрес. Но поймите меня правильно, я тоже хочу уехать, потому что боюсь, что, когда он выйдет из тюрьмы, доберется и до меня. Денег на отъезд у меня нет. За имя этого подонка я прошу всего двадцать тысяч долларов. Этим вы спасете мужа, а город освободите от опасного маньяка.

Если вы согласны, в воскресенье в десять утра опустите пакет с деньгами в левую урну при входе в парк им. Свердлова.

Ваш доброжелатель

4 октября 1989 года

 

14

Этот сон с Пигмалионом оставил в душе неприятный осадок. При чем здесь скульптуры? Зачем крушить произведения искусства? Они-то в чем виноваты?

Тот день был очень тяжелым, да к тому же душным. Без конца в отдел звонили какие-то люди, спрашивали то Рогова, то Лебедкину. Задавали какие-то дурацкие вопросы типа: где ваш шеф? Не знаете? А кто может знать? «Скорей бы закончился этот суетливый день и домой, — думал я. — Там Галатея. Там царит покой».

Однако по возвращении домой наслаждаться покоем мне пришлось не более часа. В семь часов вечера в прихожей раздался звонок. Я вздрогнул и шестым чувством уловил, что это сигнал к развязке. На пороге стоял Рогов, которого целый день кто-то безуспешно разыскивал. Он был бледен и напуган. Мой шеф трясся крупной дрожью и трусливо озирался по сторонам. Я подумал в ту минуту, что не люблю этого человека за тупость и плебейское высокомерие, которое как раз и является следствием тупости. Тем не менее я позволил ему переступить порог моего дома.

— Навели? — усмехнулся я.

— Да! — закивал он панически. — И уже включили счетчик. Калитку сожгли, выбили стекла на первом этаже…

— Семью отправил?

— Какая к черту семья! Меня обещали пришить к завтрашнему утру, если не переведу полтора миллиона. А как я переведу ночью-то? Соображают они или нет? Какие все же тупые люди, а? Ничего человеческого!

Мое презрение к нему боролось с чувством гадливости. Жалости не было совсем. Только такие, как Рогов, ценят свою шкуру выше жизни собственных детей. К тому же я знал, что он без документов угнал из Красногорска КамАЗ с лекарствами. Мне бы сразу отказать ему в ночлеге, но, пока я раздумывал, он нырнул в прихожую и наглухо захлопнул дверь.

Не успел я что-либо сообразить, как шеф мышкой юркнул в комнату, но, увидев Галатею, вздрогнул и удивленно произнес:

— Оля? Ты? Не ожидал тебя здесь увидеть.

Затем, приглядевшись, Рогов суетливо поправился:

— Ой, извините! Я вас, кажется, перепутал.

Было видно, как здорово оробел Рогов при виде моей красавицы. Он согнулся и начал униженно объяснять свой непрошеный визит. В эту минуту мне бы и следовало утащить его в кухню с объяснениями, что у меня дама, извини, мол, старик, второй комнаты нет, сам понимаешь ситуацию. Но вместо этого я расхохотался и этим напугал его ещё больше. Я сказал, что извиняться и заискивающе кивать нет необходимости, поскольку та, перед кем он только что позорно прогнулся, всего лишь кукла. Рогов недоверчиво поймал мой взгляд, и это доставило мне удовольствие.

На полусогнутых подошел он к креслу и внимательно вгляделся в её лицо.

— Бог ты мой! Неужели кукла? А как похожа на дочку Полонского. Только она ещё ребенок.

Рогов дотронулся до щеки Галатеи и тут же отдернул руку.

— Блин! Она же теплая!

— Не успела остыть. Только что пришил, — мрачно пошутил я.

Шеф испуганно отпрянул, и внезапная гордость охватила меня. А ведь я думал, что честолюбия во мне не осталось и капли. Оказывается, не все человеческое ещё чуждо великим мастерам! О чем речь, мне были приятны его страх и изумление, как-никак Рогов был первый, кто живьем увидел мое произведение.

Именно это чувство несколько затмило мое презрение к нему, и я уже не мог вытолкнуть его на лестницу.

Мы пили на кухне, и он не хотел верить, что эту красотку «смастрячил» я сам, а не купил в каком-нибудь японском шопе. Мне были глубоко отвратительны его холопские чувства к япошкам, и я переводил разговор на другую тему.

Я советовал ему завтра с открытием банка перегнать все в полном объеме в Красногорск и больше не испытывать судьбу. И ещё я советовал раскаяться и извиниться перед коллегами.

— Раскаяться — всегда пожалуйста! — отвечал он. — Но предоплату в полном объеме — ни за что. Только после реализации. Ну нет у меня ни наличными, ни на счету! — багровел Рогов, клятвенно молотя себе в грудь. Из каких шишей я им должен перечислять, да ещё с извинениями? Это они у меня должны просить извинения, что подсунули неходовой товар.

И я презирал его ещё больше, замечая, как щенячья трусость борется в нем с мужланской жадностью. Он пил, хмелел и жаловался, что денег вечно не хватает, что уже третий год он не может достроить коттедж, что он десять лет ездит на полусгнившем джипе и что он не в состоянии купить жене норковую шубу, а детям лишний раз позволить шоколадку.

Я тоже пил и брезгливо отводил глаза, потому что знал, что, кроме джипа, у него ещё есть «тойота» и «вольво» и что своей жене он мог бы купить двадцать норковых шуб. Но Рогов ей не то что шубу — лишнего рубля не дает на хлеб. А его дети ходят в том, что шьет им мать. Все это я слышал от их же соседей, которые приходятся мне родственниками.

После шестой рюмки Рогов внезапно развеселился и стал отвратительно вспоминать своих любовниц. Нужно было видеть, как похотливо залоснилась его рожа, и я серьезно пожалел, что не выставил его сразу. Неожиданно он вспомнил, что на одну шлюшонку спустил недавно пять тысяч баксов.

— Что же ты не перечислишь в Красногорск, если имеешь такие деньги? сурово произнес я.

— Ты думаешь, нужно перечислить? — смутился он.

Если бы я сказал, что действительно думаю, когда вижу таких ублюдков, то без мордобоя бы не обошлось. Но, к счастью, мы так наклюкались, что оба плюхнулись лбами в тарелки и очнулись только к утру с весьма распухшими физиономиями.

После опохмела Рогов пробормотал, что черт с ними со всеми, он перегонит в Красногорск эти разнесчастные полтора миллиона и пусть они, эти красногорские козлы, до гроба помнят его, роговскую, доброту. Он тут же набрал номер телефона главбуха и приказал оформлять «платежку».

После чего его высокомерие стало хлестать через край, и мне захотелось схватить его за шиворот и спустить с лестницы. А ведь был совсем другим человеком, когда вместе «челночили» шесть лет назад.

Рогов барином вошел в мою комнату и, подойдя к Галатее, мерзко расхохотался. Затем, прищурив глаз, заявил, что с такой штуковиной он был бы не прочь провести ночку. Кулаки мои непроизвольно сжались, и внутри напряглись все жилы.

— Послушай, а продай её мне! — осенило Рогова, и я почувствовал, как мой подбородок мелко затрясся. — Нет, в натуре! За такую телку я и пять кусков не пожалею.

Он дотронулся до её груди, и мои нервы не выдержали. Я коршуном налетел сзади и завернул ему руку. От неожиданности он вскрикнул.

— Не смей хапать! Не твое! — прошипел я ему в глаза и грубо толкнул к дверям.

Рогов униженно забормотал извинения, но так и не понял, за что его выставили. И уже потом, когда дверь за ним захлопнулась и стало неправдоподобно тихо, я присел на диван и крепко задумался. В ту же минуту непонятный страх охватил меня, и я не мог понять, откуда он взялся, этот животный испепеляющий страх. Но сейчас, конечно, знаю, что это были мои первые потуги к пробуждению.

 

15

Итак, мы остались вдвоем, и мне было страшно. Я был уверен, что напуган за нее, но теперь знаю, что это сама судьба решила рассчитаться со мной за сладкие годы забытья. Я посмотрел на часы. Было половина десятого. Затем мой взгляд непроизвольно упал на календарь, и я вздрогнул. Было двадцать седьмое июля и как раз девять тридцать… Именно этого числа и в это время ознаменовалось начало моего счастья, точнее — небытия. Вот же! Что бы это значило?

Кажется, я прокричал в спину Рогову что-то не совсем литературное, и мне вдруг сделалось ужасно стыдно. Я осторожно подошел к ней и вгляделся в глаза, чтобы определить, насколько больше она стала презирать меня после этой сцены. Я даже мысленно попросил прощения за эту свинью Рогова, но она была глуха, как никогда, и задумчиво смотрела в окно. Ко всему прочему, в её глазах читалась вселенская усталость, которая окончательно выбила меня из колеи.

Устала, моя золотая. И как тут не устать от такого однообразия! Да и я, честно говоря, устал. Боже, как смертельно устал я от этой невзрачной и ни к чему не обязывающей жизни! Ничего-ничего, скоро переберемся в новую квартиру, где у моей прелестницы будет отдельная комната с сорока запорами, в которую, кроме моей, не ступит ни одна человеческая нога. А потом я куплю коттедж! Непременно коттедж с зимним садом и мраморным бассейном, в котором будут плавать японские золотые рыбки, но самая важная, самая прекрасная моя рыбка будет занимать вместе с роскошным итальянским гарнитуром весь второй этаж.

Когда я снова с мешками и сумками начну мотаться по грязным городам России, и когда усталый буду валился на третью полку какого-нибудь общего вонючего вагона, и когда с пеной у рта буду переругиваться с зарвавшимися проводниками и бригадирами, и когда буду учинять разборки в тамбуре с мошенниками и уголовниками, тыча им в морды девятимиллиметровым револьвером, мою душу будет согревать она, всегда юная, всегда прекрасная, с венком из белых роз, перед бассейном с золотыми рыбками. Разумеется, это место, отгороженное от земных сует железобетонным забором, будет истинно райским, и все там будет служить истинной красоте, той самой, которая, по наивному уверению одного великорусского мученика, и спасет этот лживый и продажный мир. Только все не так, дорогой голубчик Федор Михайлович, это красоту нужно спасать от мира! А мир спасется сам посредством зубов.

Да-да, я знал, ради чего так изматывался, ради чего мне были нужны миллионы. Исключительно ради истинной красоты! И тут я был солидарен с блистательным Периклом, утверждавшим, что богатство хорошо только в том случае, когда знаешь, на что его используешь.

Но все эти радужные грезы омрачала похотливая физиономия Рогова, которая в самый наисладчайший момент выплывала неведомо откуда. Такие не способны восторгаться красотой. Такие удовлетворяются только варварским надругательством над ней. Это все проклятое Богом Ханааново отродье. Если оно позавидует величию храма, то непременно его разрушит; если позавидует алтарю, то обязательно в нем нагадит; на скале же, которую не в силах сдвинуть с места, непременно нацарапает: «Здесь был Вася». Проклятые небом правнуки Хама приходят на Землю единожды, и непременно рабами. Им не дают вселенских имен, поэтому они пытаются увековечить свои земные. И Герострат — классический тому пример. Только все это напрасно. После смерти они все равно погружаются в небытие.

Такие мысли часто посещали меня в дороге, и страх за Галатею возрастал с каждым днем. Было удивительно, что она никогда не снилась мне в поездах, но однажды, когда я возвращался из Москвы, бессонно ворочаясь на второй полке плацкартного вагона, она неожиданно возникла у изголовья и положила мне на лоб свою узкую ладонь. Я почувствовал холод её пальчиков и услышал как она прошептала:

— Бедный мой, бедный…

Я хотел спросить, почему же я бедный, когда у меня в каждом кармане по пачке долларов, но не успел. Она внезапно расхохоталась.

Я вскочил и сильно ударился о третью полку. Но она не исчезла по обыкновению, а только отпрянула и продолжала смеяться. Поезд трясло, пассажиры спали, но при тусклом свете я видел, как сверкали её жемчужные зубки и лихорадочно сияли глаза.

— Ты смеешься? Бог ты мой! Неужели смеешься?

Тут я сообразил, что смех её был не радостным, а, скорее, истеричным, и в глазах змеилась все та же неземная усталость. Я обнял её за талию, но она гибко выскользнула и побежала куда-то по вагону, ничего не объяснив. Я начал кричать, чтобы вернулась, и пассажиры стали просыпаться и недоуменно поднимать свои заспанные головы. Нужно было сорваться за ней, поймать за локоть, потребовать объяснений, но я сидел на своей полке, как прикованный, и потирал ушибленную макушку.

Из дневника следователя В. А. Сорокина

16 сентября 2000 года

Сегодня самый удачный день! Я вычислил «потрошителя». Жаль, что он уже не сможет сесть на скамью подсудимых. Но и совершить злодеяние над новой девочкой он тоже уже, к счастью, не сможет. Однако по порядку!

Вчера после прочтения письма я сразу же запросил миграционное агентство и выяснил, что в 1988 и 1989 годах из нашего города эмигрировало в Германию восемь женщин, все — Ольги. Из них только две учились в Москве. Одна в Московском педагогическом, другая в Сельскохозяйственной академии. Ту, что закончила педагогический в 1971 году, я отбросил сразу. По возрасту она не совпадала с описываемой Ольгой. А другой Ольгой, по фамилии Миллер, 1965 года рождения, я занялся вплотную. В 1982 году она закончила 4-ю школу, а в 1987-м — Сельскохозяйственную академию. В тот же год она вернулась в Ульяновск. В 1988 году произошло убийство девочки, и в этом же году она начала оформлять документы на выезд. Процедура длилась около года. За это время произошло ещё одно убийство. Я запросил фамилии учеников 4-й школы выпуска 1982 года и сразу же наткнулся на нашу работницу Валентину Злотникову. Она работает в секретариате.

Я ещё во время чтения письма заподозрил, что писавший его человек близок к областной администрации либо он работник прокуратуры. В личном деле Злотниковой значилось, что она была принята к нам в 1982 году, сразу после окончания школы. То есть она пережила всех прокуроров и была в курсе всего, поскольку работает с документами. (У меня даже возникло подозрение, что она и есть тот эксклюзивный источник «Симбирских вестей».) Я уверен, что письмо написала она.

Смотрю список учеников этого класса и вдруг натыкаюсь на фамилию: Клокин! Всю ночь не спал: думал: случайность или нет? И утром Синельников мне приносит купчую дома Рогова. Документов на дом в Красном Яре как не было, так и нет, а копия купчей лежала в бюро недвижимости Чердаклинского района. Так вот, исходя из купчей, этот дом продал Рогову не кто иной, как Клокин. Клокину раньше принадлежал этот дом!

Тянем ниточку дальше. Строить он его начал в 1987 году — как раз в этот год Ольга Миллер вернулась из Москвы. Продал его Клокин в 1990 году, когда уже стало ясно, что Миллер больше не вернется из Германии. И с тех пор убийства девочек прекратились. Все факты говорят о том, что «потрошитель» — Клокин.

Это объясняет, почему из троих зарубленных Клокин изуродован больше всех. Убийца выместил на нем злобу. Отсюда и объяснение, почему убийства были совершены топором.

Возникает резонный вопрос: кто? Думаю, отец Ольги Соколовой. Он, по словам жены, был одержим местью маньяку. Соколов специально для найма киллера копил деньги.

В принципе, логика в этой версии есть: Соколов выслеживает Клокина, каким-то образом заманивает его в дом, в котором бывший хозяин потрошил свои жертвы, и совершает над ним возмездие. Рогов и Петров попались под горячую руку.

Сегодня я посылал Синельникова проверить у Соколова алиби. Алиби у него есть. Весь день 28 августа он провел на работе, но, по словам сотрудников, очень нервничал и на каждый звонок кидался к телефону. Предполагаю, что Соколов личного участия в убийствах не принимал, а нанял для этого дела Пьяных. Сейчас выясняю, был ли знаком Пьяных с Соколовым.

Только что осторожно поговорил со Злотниковой. Спросил, не училась ли она вместе с моей знакомой Ольгой Миллер. Злотникова сказала, что училась и даже сидела с ней за одной партой. Кстати, Миллер сейчас гостит у родителей.

Я сразу же взял адрес родителей Миллер и отправился к ним. Ольга Миллер мне слово в слово пересказала то, что было написано в письме, и речь действительно шла о Клокине. Однако, по её словам, в Германию она уехала не из страха за себя, а потому что у неё там родственники. Кстати, она сомневается в том, что девочек потрошил Клокин. По её мнению, он слишком труслив для этого.

На этом пока все. Считаю необходимым задержать Валентину Злотникову.

 

16

— Вас уже ничто не спасет, — первое, что произнес Сорокин, когда я переступил порог его кабинета. — Допрыгались. Доигрались в благородство…

Глаза его выражали досаду. Под глазами были круги. Он долго раскладывал какие-то бумаги на столе. Вчитывался и морщился. Затем поднял на меня глаза.

— Итак, вы продолжаете настаивать на том, что зарубили троих своих сотрудников из-за того, что они вас ограбили?

— Какая разница из-за чего я убил. Главное, что я признался в содеянном, — вяло ответил я.

— Так из-за денег не убивают, — покачал головой Сорокин. — Так убивают из мести. И то не все, а сумасшедшие.

— Считайте, что я сумасшедший.

— Нет, — поднял палец следователь. — Сумасшедшие обычно не заметают следов.

— А с чего вы взяли, что я их заметал? — улыбнулся я.

— Посудите сами: ни одного отпечатка пальца, орудие преступления брошено туда, откуда его не достанет ни один водолаз. На вашей одежде ни капли крови, на кроссовках тоже ничего не обнаружено, хотя убийца наступил пяткой на мозги убитого.

— Ну я же вам сказал, что по возвращении принял душ прямо в одежде и обуви. А потом одежду с кроссовками замочил в порошке.

— Чтобы смыть кровь?

— Да нет. Просто так получилось.

Следователь недоверчиво вгляделся в мои глаза и ничего не ответил. Немного пошелестев бумагами, он произнес с раздражением:

— Как все глупо! Вы себя сгубили ни за грош. Понимаете? С мадам Роговой мы бы и без вас разобрались, а вот вам писать отказную уже поздно. Машина запущена! Вам шью обвинение. В основу возьмут ваше признание, а факты сфабрикуют.

Следователь наклонился ко мне и произнес с шипением в голосе:

— А знаете ли вы, что я уже нашел убийцу и «потрошителя»?

— Какого «потрошителя»? — удивился я.

— Того самого, что распотрошил двух несовершеннолетних девочек в восемьдесят восьмом и восемьдесят девятом. Слышали?

— Слышал. Но при чем здесь я?

— А при том, что прокурору дано указание связать убийства «симбирфармцев» с убийствами девочек.

— Для чего? — ещё больше удивился я.

— Для того, чтобы успокоить население. Тем более что в подвале этого дома маньяк действительно потрошил своих жертв.

Перед глазами поплыли стены, и я стал проваливаться в туман. Чтобы удержать себя, я поднес ладони к вискам.

— Но я не потрошил девочек.

— Я знаю, — кивнул следователь. — Но свыше дано указание повесить этих девочек на вас.

— Как! — вскочил я с места. — Я не хочу, чтобы на мне висели чужие грехи! Это несправедливо. Наконец, вы же сами сказали, что нашли «потрошителя».

— Да, нашел, — устало кивнул Сорокин, указывая жестом на стул. — Но он мертвый. Понимаете? Чтобы доказать его вину, показания должен дать работник прокуратуры, которые все эти одиннадцать лет знал, кто маньяк. Знал и молчал. И не только молчал, но и занимался вымогательством. Вы понимаете, что значит такой скандал за два месяца до выборов? Газетчики только этого и ждут. Если они начнут вопить по поводу прогнившей прокуратуры, полетят такие головы… Прокурора — само собой. Но это и пятно на губернаторе. Поэтому вы — их единственное спасение.

— Но я не хочу нести наказание за чужие преступления!

— А разницы большой нет, — пожал плечами Сорокин. — Что три особо тяжких трупа, что пять. Пожизненное — и в том и в другом случае.

С моим лицом произошло, видимо, что-то ужасное, потому что следователь быстро налил в стакан воды и протянул мне. Но я не притронулся к воде. Тогда Сорокин отставил стакан и швырнул мне лист бумаги.

— Пишите на имя прокурора. Пишите так, что, мол, взял на себя вину, чтобы отвести подозрения от Анны Роговой… Только это будет филькина грамота. Машина уже запущена. Но все равно пишите. Пусть будет в моей папке. Честно говорю, вас может спасти только чудо. Эх! Вот какого черта в вашем шкафу пахнет теми же духами, что и доллары в карманах убитых?

Я не ответил на это вопрос. Не мог же я сказать, что это не духи, а естественный запах Галатеи. Я его чувствую даже во сне, и чувствовал тогда в поезде, когда она приближалась ко мне.

В тот день, ещё не ступив на перрон, я сразу понял, что с Галатеей стряслась беда. Поймав на вокзале такси, я понесся домой. Подкатив к подъезду и влетев на свой этаж, я увидел, что дверь в квартиру выбита, и выбита весьма профессионально: без мусора и щепок. Не без дрожи в коленях вошел я в прихожую и не обнаружил никаких следов беспорядка. Я вынул револьвер, толкнул стеклянную дверь комнаты, и сердце мое оборвалось. Галатеи не было. Кресло — оно единственное стояло на месте. В комнате все было вверх дном. Вещи, выброшенные из шкафа, валялись по всей квартире. Я заглянул в тайник в платяном шкафу. Из него были вытащены все мои сбережения, которые я откладывал на новый дом. Но это были сущие пустяки, о которых не стоит вести речь. Я и сам бы отдал этим мерзавцам все вместе с квартирой, лишь бы они трогали мою девочку.

Очнувшись, я обнаружил, что лежу на полу и со стоном грызу ковер. Я постарался взять себя в руки: встал и уселся в кресло, в котором ещё вчера сидела Галатея. Оно ещё хранило её тепло и запах. Мне стоило больших усилий начать рассуждать трезво. Это было нелегко. Кто мог её украсть? Только Рогов. Вряд ли куклу прихватил бы случайный вор. Моих сбережений ему бы вполне хватило. Но Рогов никогда бы не решился выбить дверь даже на пару с водителем. Значит, он кого-то нанял. Очень маловероятно, что свою же охрану. Скорее, одного из тех, кто побил ему окна.

После нескольких глотков джина я укрепился в том, что Галатею похитил Рогов. Тут же в голове сформировался четкий план мести. Я хладнокровно достал из кладовки топор и положил его в полиэтиленовый пакет. Затем, немного подумав, кинул пакет в сумку. Потом побрился, принял душ, надел свежую сорочку и, не заботясь о квартире, вышел на улицу. Кто видел меня в ту минуту, не мог не заметить на моем лице добродушной улыбки, означавшей, что теперь мне терять нечего.

Через полчаса я вошел в офис и был очень спокоен, вежлив и внимателен к своим сотрудникам. Секретарше я преподнес коробку конфет, купленную по дороге, и отвесил шаловливый комплимент. Она, в свою очередь, сообщила, что патрон в командировке и вернется только через два дня.

— Шеф уехал один?

— Со своим шофером.

И Вероника простодушно выложила, что он поехал в Тольятти зондировать насчет новых точек. Только это была утка.

Я бродил по конторе, всматривался в своих коллег и не улавливал ни одного насмешливого взгляда. Уж не ошибся ли я часом? Уж не подвел ли меня мой волчий нюх? Но вдруг в курилке мой затылок почувствовал, чей-то наглый сверлящий взгляд. Я оглянулся: Гена Козлов, из того же племени, что и Рогов, смолил «Кэмел» и с чрезвычайным вниманием смотрел в окно. Такой интерес к будничной жизни улицы в моем присутствии не мог быть случайным. Я догнал его на лестнице, схватил за шиворот и, расстегнув на ходу сумку, вволок в пустую комнату. Все эти сукины дети рода Ханаана — отчаянные трусы, потому что, кроме собственных шкур, им дорожить нечем. Я приставил к его горлу топор, и он затрясся, как Иуда под иерусалимской осиной.

— Где? — задал я единственный вопрос.

Он тут же сообразил, о чем идет речь, и без каких-либо выкрутасов выложил все, что мне было нужно.

— Они на даче в Красном Яре, — шептал он трясущимися губами, — только не говори, что я сказал.

— Где его дача?

— Я дам адрес! Только не выдавай!

Идиот! О тебе же нет речи! Ты букашка, трус, слизняк! О таких сразу забывают, как только они становятся ненужными. Как говорил великий Цезарь: «Люблю измены, но ненавижу изменников!» И мы с Гаем абсолютно солидарны в этом вопросе…

Из дневника следователя В. А. Сорокина

17 сентября 2000 года

Сегодня на допросе Ветлицкий признался, что оговорил себя, чтобы отвести подозрение от Роговой. От всех прежних показаний, связанных с обвинением, Ветлицкий отказался. Также он признался, что деньги, найденные в карманах убитых, не имеют к нему никакого отношения. Об их существовании он узнал из газет и воспользовался этим обстоятельством, чтобы придумать мотив преступления. Такую развязку я ожидал.

Я намерен в ближайшее время отработать версию с Соколовым. Мне стало известно, что он водил дружбу со многими членами криминальных группировок. Не исключено, что он хорошо знал Пьяных.

Сегодня приезжает жена Клокина. Я прямо с вокзала повезу её на опознание тела.

Также настаиваю разрешить задержание Злотниковой.

 

17

Следователь смотрит в глаза и пытается в них что-то разглядеть. Но мои глаза, видимо, совершенно тусклы. Я уже знаю, что прокурор настаивает, чтобы Сорокин продолжал работу со мной, а о задержании работника прокуратуры даже и слышать не желает. Еще я знаю, что предъявить общественности мертвого «потрошителя» так же бесславно, как подать к столу кости от рыбы. Разоблачить и обезвредить живого — это эффектно. Маньяку, потрошившему девочек, ничего не стоит порубать топориком троих сослуживцев из-за тридцати тысяч зеленых. Кто же в этом усомнится? И вот он пойман, посажен за решетку, изолирован от общества. Народ ликует и больше не хочет безмолвствовать. Оказывается, эта местная полудохлая власть ещё на что-то способна. Кто бы мог подумать? Сорокину это не нравится. Он хмурится и интересуется духами.

— По мнению экспертов, это какие-то редкие духи. Чуть ли не единственные в мире. Где вы их купили?

— В Париже, — ответил я. Не говорить же, что я сам их изготовил.

— У них это ширпотреб? — поморщился Сорокин.

— Вряд ли. Это, кажется, эксклюзивное исполнение.

— Значит, вы их все-таки порубали, — как-то очень буднично делает вывод Сорокин.

Я грустно киваю головой.

Следователь закрывает папку и, чуть подавшись вперед, спрашивает полушепотом:

— И что же вы чувствовали, когда топором крошили их черепа?

Смотрю в его глаза и вижу в них не профессиональное, а животное любопытство. Еще я вижу в них едва заметный страх и понимаю, что в качестве человека я для него уже не существую.

— Ничего не чувствовал. Это был не я.

Зрачки его сужаются, и я физически чувствую, как крепнет стена между мною и следователем. Я догадываюсь, что вопросов больше не будет, что на все вопросы, которые поставила жизнь, я уже ответил, а те, на которые ещё хотел бы ответить, эту жизнь уже не интересуют…

В ту самую минуту моя душа отплыла куда-то в сторону, и тело без неё проделало свою раскольниковскую работу. Это не значит, что рассудок мне изменил. Я делал все сознательно и хладнокровно. Я уничтожал их не как людей, а как ненужные, уродливые творения на манер скульптора, разбивающего свои неудачные поделки.

…Уже стемнело, когда я на какой-то попутке через какие-то ухабы и бездорожье добрался до роговской дачи. Было душно. Над землей висели тучи, и неимоверная тяжесть от них ни на минуту не отпускала мой бедный затылок. Когда я ступил на крыльцо, сердце затрепетало так сильно, что я опасался свалиться раньше времени где-нибудь в сенях или в гостиной. Я молил бога только об одном, чтобы на этот раз я ошибся. Неужели сейчас увижу Галатею поруганной и измятой? Но к черту сантименты! Пропади все пропадом!

Я пнул ногой дверь и увидел их. Они, трое, пьяные в лоскуты, сидели за столом перед батареей бутылок и что-то бессмысленно бубнили друг другу. Глаза их были мутны, физиономии тупы, движения замедленны. Они уже ничего не соображали. А на проваленном диване с отсутствующим взглядом лежала она, моя бедная девочка. Моя любовь была совершенно голой, распластанной и варварски измятой. Тут же у дивана валялись её французское бархатное платьице и изодранные кружевные колготки. К ней не нужно было притрагиваться, чтобы определить, как она холодна. И хотя я знал, что это всего лишь вышло из строя тепловое реле, мое сердце остановилось и сознание поплыло в бездну. Ноги и руки сделались ватными, но контроль над движениями я не потерял. Совершенно чужими, но все-таки послушными рукам я расстегнул сумку и подошел к столу.

Прежде чем вытащить топор, я решил посмотреть в глаза Рогову. Что я собирался в них увидеть: раскаяние, страх? Не знаю. Но глаза его были пустыми и бестолковыми. Он поднял их на меня и бессвязно забормотал угрозы. Потом нетвердым движением вытащил из кармана «вальтер» и долго не мог взвести курок. Если бы он попытался выстрелить, я не стал бы препятствовать. Но он был настолько труслив, что даже не набрался мужества направить на меня ствол. Я плюнул ему в лицо, достал из сумки топор и занес над его головой.

Череп Рогова раскололся на две половинки, и во все стороны брызнули мозги. Его товарищи, пьяно наблюдавшие за этой процедурой, остолбенели. Не дав им опомниться, я следом укокошил и второго. Третий бросился бежать, и мне пришлось метнуть топор. Обух топора впечатался убегающему в позвоночник. Он упал и, воя от боли, кубарем покатился по полу. Мне пришлось нанести ещё пять ударов, чтобы он, наконец, умолк.

Потом я подошел к ней. Тело её было белым, грязным, в жирных безобразных пятнах, глаза безжизненными. Но меня особенно поразило, что черты лица и близко не напоминали тот одухотворенный лик, который я замышлял, который боготворил и ради которого безвозвратно сгубил свою душу. Передо мной лежала обыкновенная салонная кукла, с совершенно отсутствующим взглядом.

В ту же минуту сознание вновь вернулось ко мне, и я, наконец, понял, что все кончено. Перед тем как отправиться домой, я вынес Галатею во двор, облил бензином и сжег.

 

18

По пути в камеру мое сердце щемило. Ведь я был не вправе распоряжаться жизнями чужих творений. Своими — другое дело. Скульптор, разбивающий свои работы по причине их несовершенства, безусловно, художник. Но если это проделывает кто-то другой, то он уже варвар. Ведь если бог создал людей такими, как Рогов, значит, это кому-то нужно. Разве нам понять замыслы Творца, когда мы и своих порывов не понимаем…

И вдруг в эту самую минуту я все понял. Я понял причину своих страданий, чаяний и порывов. Я понял, почему замахнулся на чужое творение, и не просто на чужое, а на творение Божье. Я понял причину своей смертельной тоски и истоки своего дарования — видеть эволюцию человечества в целом. Это все от моего нетерпеливого любопытства. Это все из-за того, что я не допил из кувшина. Так вот что имел в виду Пушкин в стихе: «Блажен, кто не допил до дна». Тот сон, когда все пили из кувшинов, а я, не допив, поднял голову, чтобы полюбопытствовать… Да как же я забыл о трактате Платона, в котором без всякой метафоры говорится, что тем, кого отпускают на Землю, дают выпить вина, чтобы забыть о своей небесной жизни. А я не допил. Поэтому всегда помнил её, мою вторую половину. Память о ней жгла меня всю жизнь и не давала спокойно творить. А ведь старик предупреждал, чтобы я не искал её на Земле. Вот же!

Однако если я помню её, и то место, и тот барак, из которого она вышла, значит, это кому-то тоже нужно?

Я шагаю по тюремному коридору и думаю о том, что, пожалуй, не стоило водить следователя за нос. Ему следовало с самого начала рассказать все как ест ь: и про мое детство, и про моих жен, и про Галатею, и что я художник, задавшийся целью научиться рисовать во сне. Конечно, он многого бы не понял или понял бы все с точки зрения криминальной психологии, но все равно, если бы можно было прожить этот период заново, я бы выложил ему все как на духу. Ведь для меня он был последним человеком, с кем я ещё мог поговорить по душам. Потом, правда, можно будет пригласить священника, но исповедоваться попу — все равно что в пустую бочку. Ну да бог с ними со всеми!

Уже поздно. Все равно мне жить больше незачем, да и, честно говоря, не хочется. Я устал. И, пожалуй, тюрьма с психушкой — для меня вариант наихудший, хуже даже, чем смертная казнь. Несмотря на то что смертные казни отменены, для моего случая могут сделать исключение, тем более что на меня ещё повесили дело «потрошителя». Ну да черт с ними со всеми! Меня в этой жизни больше ничто не держит.

Но если бы можно было начать все сначала. Эх! Если бы только допустить, что я снова могу вернуться к своим прежним истокам, как бы я начал писать…

Я закрываю глаза, и у меня кружится голова. Все слишком поздно и слишком невозможно. Перед моим носом скрежещут ключом и открывают дверь. Меня впихивают в камеру, и камера уплывает от сладостной перспективы все начать сначала.

Душно. Сквозь решетку вижу тяжелую тучу, зависшую над моей душой, и понимаю, что это угрюмое чудовище — не просто климатическая особенность этого паршивого городка, а состояние нашей всеобщей души, состояние нашего всеобщего житейского болота, которое как раз и характеризует классическую русскую провинцию.

Вся моя жизнь прошла под тяжестью этих туч, под тяжестью надвигающихся творческих потуг, но творчески я так и не разродился. Мной ничего не открыто, не сотворено, кроме Галатеи, да и та сожжена из страха за нее. Свинцовое небо над головой — это ещё и символ моей невзрачной одинокой жизни. Да-да, жизнь не радовала меня разнообразием, не баловала счастьем, однако Дмитрий Дмитриевич не уставал повторять, что у каждого над головой такой космос, какой он желает видеть. Мне же и в солнечные дни небо казалось хмурым. И все из-за того, что её не было рядом.

За решеткой темнеет. Затихает город. Но духота не проходит. Хоть бы хлынул дождь, хоть бы напоследок оглушил своим свежим, веселым хохотом, хоть бы омыл эти пыльные крыши и серые души под ними, хоть бы раз позволил вздохнуть легко и свободно. Ведь если бы мне было позволено попросить что-то у Господа в качестве последнего желания, я бы попросил родить меня (уже, конечно, после суда, расстрела и ада) на великой планете дождей. Если таковая существует.

Именно на этой мысли заскрежетал замок в двери, с лязгом дернулась дверь и возникший на пороге охранник хмуро произнес:

— На выход! Тебя хочет видеть прокурор.

«Ему-то что от меня нужно?» — подумал я, досадуя, что меня отвлекли от моих мыслей.

 

19

Они выглядели не лучшим образом. Прокурор — мрачный, с воспаленными прожилками на скулах и огромными мешками под глазами. Следователь — бледный и растерянный, с каким-то потухшим взором. Прокурор Уханов долго всматривался в меня. Было видно, что мои ответы его не интересовали. Он лишь приехал взглянуть на того, на которого намеревался повесить всех собак. Наконец господин Л.Г. вытащил из портфеля альбомный лист с рисунком и положил передо мной.

— Это кто? — спросил он.

Я взглянул на рисунок и попятился. Передо мной лежал мой собственный акварельный эскиз к портрету Галатеи.

— Это мой рисунок, — ответил я.

— Я знаю, что это ваш рисунок, — мрачно произнес прокурор, не отрывая от меня глаз. — Я спрашиваю, с кого вы рисовали?

— Ни с кого, — пожал я плечами. — Это воображение.

— У вас найдено тридцать рисунков с таким лицом. И они все воображения? — сдвинул брови прокурор.

— Все, — вздохнул я.

— То есть вы эту девочку не знаете?

— Естественно, не знаю.

— И никогда не встречали?

— Никогда.

Прокурор вынул из кармана фотографию и поднес к моему лицу. Я вздрогнул. На меня смотрела моя Галатея. Нет, не кукла, а девушка, с живыми блестящими глазами и неподдельной улыбкой, та, что приходила ко мне во сне, только более юная. Пол под ногами качнулся и поплыл. Чтобы удержаться, я вцепился в край стола.

— Чем вы объясните сходство вашего рисунка с этой фотографией?

Я ошарашенно смотрел на фото и не мог произнести ни слова. Наконец, сглотнув слюну, я выдавил из себя через силу:

— А это кто?

— Резонный вопрос, — подал голос Сорокин. — Это как раз то самое чудо, которое вас спасет.

— Помолчи, Валера! — рявкнул прокурор. — Вы не ответили на мой вопрос: чем вы объясняете сходство вашего рисунка с фотографией этой девочки? Может, вы её встречали на улице?

— Нет, я не встречал её ни на улице, ни где-либо, — пролепетал я, едва справляясь с собой. — Во всяком случае, живьем.

Прокурор со следователем одновременно вздрогнули и недоуменно переглянулись.

— Что значит «живьем»? — сузил глаза Уханов.

— Ничего не значит. Я хотел сказать, что никогда не видел её в жизни. Я видел её во сне.

Уханов снова метнул негодующий взгляд на Сорокина и вдруг устало опустился на стул, внезапно сообразив, что от меня он больше ничего не добьется. Прокурор закрыл глаза ладонями и произнес, обращаясь к следователю:

— Что, Валерий Александрович, будем предпринимать? Вся милиция на ногах, а толку? Кстати, — взглянул на меня прокурор. — Это дочь вашего коллеги, Павла Полонского. Он тоже, как и вы, возглавляет отдел перспективного планирования в чердаклинском филиале. Его дочь исчезла сегодня в два часа дня. Ее зовут Олей, ей четырнадцать лет, у неё тот же рост и те же внешние данные, что и у её предшественниц.

Словно волна ударила мне по мозгам от этого известия. В ушах зашумело, перед глазами закружилось. Все смешалось в моей голове: сны, реальность, мои картины, жены, старик в холщовой рубашке, она, выбежавшая из барака, чтобы обнять меня напоследок… Пигмалион остервенело разбивает мраморную скульптуру, юноша в пурпуровой тунике обнимает дочь фиванского купца. Это был целый калейдоскоп снов. Мне казалось, что образы кружатся перед глазами невообразимую вечность, что я в них затерялся до такой степени, что меня больше не существует. И не только на этом свете, но и нигде. Однако я, видимо, ещё существовал. Сквозь рокот волн я услышал голоса, доносившиеся издалека:

— Как видите, Лев Григорьевич, ваша версия с Ветлицким не прошла.

— Ваша, с Клокиным, — тоже. Кто же он? Одиннадцать лет не напоминал о себе.

— Кажется, у меня есть на этот счет соображения.

— Излагайте, Валерий Александрович.

Сознание снова вернулось ко мне. Я с надеждой взглянул на Сорокина.

— Ничего подобного не было одиннадцать лет, не так ли, Лев Григорьевич? Ровно столько, сколько жила в Германии Ольга Миллер.

— Вы думаете, это она? Давайте пошлем машину. Не похоже, что убивала женщина. Нет, это бред, конечно. Не то говоришь, Валера! Хотя машину все же пошлем. Если бы Клокин был жив, то можно было бы предположить, что похищение девочки он устроил в честь приезда Миллер. Это объяснило бы все! В том числе и одиннадцатилетнее затишье.

В это время в кабинет вошел охранник и встал у двери, вопросительно уставясь на прокурора. Уханов кивнул, и страж молча хлопнул мне по плечу.

— Слушай, Валера! А может, это Пьяных? — озарило прокурора.

— Может. Только где его искать?

Я уже почти вышел в коридор, когда перед глазами снова мелькнула она, выбежавшая из барака обнять меня в последний раз. Я почувствовал родные руки, ощутил на затылке дыхание и узнал её запах. Возможно, «потрошитель» уже сделал свой первый надрез скальпелем. Меня передернуло. Я оттолкнул охранника и шагнул обратно в кабинет.

— Я знаю, где искать!

Прокурор со следователем замолчали и вопросительно уставились на меня. Охранник сзади потянул за рубашку.

— Кого, Пьяных? — спросил недоверчиво Уханов.

— Нет. Эту девочку.

Наступила тишина. Уханов покосился на Сорокина, Сорокин на Уханова, а охранник застыл с куском рубахи в руках.

— И где же? — нарушил паузу прокурор.

— Это в восточном направлении, на одной из дорог, которые ведут к Красному Яру.

— Если вы имеете в виду дом Рогова, то он давно уже под охраной.

— Я не имею в виду дом Рогова. Я имею в виду совсем другое место. Но это на пальцах не объяснишь. Надо показывать.

Новое молчание воцарилось в кабинете.

— Точно знаете? — пытливо спросил прокурор.

— Точно не знаю, — признался я. — Предполагаю.

Охранник сильно дернул за рубашку, и я оказался в коридоре.

— Оставь его Сережа! — произнес прокурор. — Ну что, Валера, рискнем?

— Сейчас надо цепляться за все, — ответил Сорокин.

 

20

Меня посадили на переднее сиденье милицейских «жигулей». Сзади расположился следователь с двумя оперуполномоченными. За нами приготовился следовать «уазик» с группой захвата.

Прокурор не поехал. Он приказал Сорокину сообщать о каждом своем шаге по радиотелефону и укатил на своей «Волге».

Мы тронулись. За все время пути никто не проронил ни слова. Никто не спросил, куда мы едем и какими доводами я располагаю, чтобы ехать в этом направлении. Все были напряжены и серьезны. Если бы они только знали, что никаких доводов у меня нет, а есть только смутные предчувствия, то, наверное бы, «замочили» меня, не выходя из машины.

Я сидел рядом с водителем и показывал дорогу. Он послушно заворачивал туда, куда я тыкал пальцем, и не произносил ни звука. Мы выехали за город и завернули на заброшенную дорогу, которая вела к Красному Яру. Сзади я услышал одобрительный кашель Сорокина. Это меня подбодрило. Путь, котором мы следовали, не был усыпан розами. Нас трясло и подбрасывало, но никто не выказывал недовольства. Я зорко вглядывался вперед и все боялся проехать мимо нужного поворота. Наконец моему взору предстал силуэт полуистлевшего комбайна.

— Заворачивайте направо, — произнес я.

— Направо нет дороги, — ответил водитель. — Там поле, а за ним какие-то бараки.

— Вот они-то нам и нужны, — ответил я, не совсем уверенный в своей правоте.

Когда мы подъехали к этим заброшенным полуразрушенным сооружениям, меня охватила дрожь. Моторы заглохли, фары потухли, наступила тишина.

— Ну где? — нетерпеливо спросил Сорокин.

— Сейчас соберусь.

Я вышел из машины и стал оглядываться по сторонам. Какой же из этих бараков похож на тот, который я видел во сне? Ночь, на мое счастье, была лунной. Я побрел к одному из бараков, но, не дойдя, почувствовал, что это не тот.

— Посветить фарами? — спросил водитель.

— Нет-нет. Сейчас я сориентируюсь.

Опера вышли из машины и хмуро наблюдали за мной. Моя нерешительность им не нравилась.

— По-моему, этот барак, — произнес я, указав на первый попавшийся.

Менты сразу зажгли фонарики и деловито ринулись в него. Они шарили в бараке больше получаса и вышли из него грязными и сердитыми.

— Где хоть искать? На чердаке или на крыше? — проворчал один из них.

— Наборот, в погребах, — ответил я.

— Какие к черту в бараках погреба? — проворчал один из оперов.

— Погреба не здесь! Они вон там! — указал водитель на сараи.

— В общем, так! Давайте шарить везде! — произнес Сорокин.

— Эти бараки тянутся на три километра…

Ребята искали очень добросовестно. Мне дали фонарик, и я тоже активно включился в поиск. Часа через полтора, когда я уже трижды раскаялся в своей дурацкой самонадеянности, фонарь водителя неожиданно уперся в дорогу.

— Мужики, по-моему здесь недавно проезжала машина. Смотрите, какие четкие следы. — Опера окружили единственную песочную плешину среди моря травы и согласились, что след протектора совершенно свежий. Кажется, он вел к бараку, который стоял на другом конце поля.

Когда мы через пять минут подъехали к нему, я мог поклясться, что это был именно тот барак, который я видел во сне. Ни произнеся ни слова, я первый ринулся в него. За мной пошли все остальные.

Мы искали долго и тщательно. Обошли все комнаты, облазили чердак, прошли по крыше, проползли по балкам — никого. И вдруг в ту самую минуту, когда оперативники в чрезвычайном унынии поплелись на выход, Сорокин внезапно споткнулся о какую-то железяку. Он громко выругался, затем для чего-то опустился на корточки и застыл.

— Ребята, все сюда! — прошептал он взволнованно.

Орлы ринулись к нему и застыли в изумлении. Изумится было чему: неподалеко от выхода прямо из земли торчал большой амбарный замок. В ту же минуту пространство вокруг замка было расчищено, и нашим взорам предстала небольшая железная дверца.

— Так-так! — пробормотал Карасев. — Монтажка есть?

Водитель сбегал за монтажкой, и через секунду сорванный замок уже валялся на земле. Железную дверь открыли с чрезвычайной осторожностью, и из темноты пахнуло эфиром. Шесть фонарей осветили затхлые внутренности погреба, который оказался довольно чистым, с текстолитовыми листами на полу и со стенами из ДСП. Погреб уходил куда-то в глубь барака. Сорокин лег на пол, свесил голову и вдруг воскликнул.

— Вижу тело девочки!

Двое оперативников тут же спрыгнули вниз и исчезли из поля зрения.

— Еще связал, сука! Попадись он мне… — изругался один из них после тягостного молчания.

— Ну как она там? — подал голос Сорокин.

Ответа не последовало. Тогда следователь тоже спрыгнул в погреб, неприятно поскрипел текстолитом и затих.

— Ну, чего там? — заволновались остальные и, не получив ответа, начали один за одним прыгать вниз. Все, кто исчезал в подполе, почему-то замолкали. И вскоре наверху остались только я и водитель. Мы переглянулись, и он произнес с досадой:

— Наверное, уже порезал, скотина.

И вдруг внизу раздались возбужденные голоса:

— Бьется, бьется сердце! Точно говорю.

— Да тише вы, мужики! Дайте осмотреть.

— Дышит! Гадом буду, дышит. Она просто усыплена эфиром, вот почему такая бледная.

— Посмотри, нигде не порезана?

— Вроде нет! По щекам, что ли, похлопать?

Тут я не выдержал и тоже спрыгнул вниз. Она лежала на полу тоненькая, хрупкая, точно мотылек, в красной курточке и в трогательной клетчатой юбочке. Она была бледна как мел, без единой кровинки на губах. Сердце мое набухло от слез.

Вокруг неё стояли огромные солдафоны, в грубых сапогах, с автоматами на плечах. Один из них своими здоровенными ручищами хлопал её по щекам. Внезапно девочка пошевелилась, что-то простонала и открыла глаза. Боже мой, это были глаза Галатеи, и они смотрели прямо на меня. Они смотрели на меня и узнавали. Они разгорались изумрудным огнем, а губы расползались во всепонимающей улыбке.

— Как ты себя чувствуешь? — осторожно спросил Сорокин.

Девочка перевела на него взгляд, и её зрачки удивленно расширились. Она недоуменно обвела глазами стоящих перед ней мужиков в комуфляжной форме и воскликнула:

— Ой, где это я?!

 

21

Ее бережно укрыли курткой и посадили на заднее сиденье «жигулей». Сорокин приказал навесить замок обратно и завалить дверцу погреба ветошью и досками, словом, сделать все, как было. Опера загнали «уазик» в разрушенный сарай и начали обсуждать место для засады. Решили, что один пойдет с рацией к комбайну, двое спрячутся у входа в барак, остальные затаятся внутри. Мы с Сорокиным направились к «жигулям», в которых уже сидела она. Прежде чем открыть дверцу, следователь достал телефон и коротко проинформировал прокурора:

— Девочка найдена. Она в полном порядке. Была усыплена эфиром. Это в трех километрах от города в восточном направлении, где раньше был поселок оружейного завода. Нашли мы её в погребе в одном из бараков. Я с ней возвращаюсь. Опергруппу оставляю в засаде.

Я снова сел с водителем, Сорокин расположился на заднем сиденье рядом с Олей Полонской, и мы тронулись. Следователь приказал до трассы ехать с выключенными фарами, чтобы не спугнуть «потрошителя».

— Он, видимо, поехал за инструментами, — предположил Сорокин.

— Ой, за какими инструментами? — встревожилась Оля.

— Все нормально. Не бери в голову, — ласково успокоил следователь, приобняв её за плечи. — Скоро приедем. Там тебя уже ждут родители. Только расскажешь прокурору, кто тебя похитил и поедешь домой.

— А меня похитили, да? — удивилась Оля.

— Ты разве не помнишь?

— Нет. Помню, вышла из школы, подошла к киоску. Он был закрыт. Сзади остановилась машина. Из неё вышел какой-то дядечка и направился к киоску. Больше я ничего не помню.

— Что за дядечка, можешь описать?

— Нет. Я на него не смотрела. Я только заметила силуэт, отраженный в стекле, и то особо внимания не обратила. А что, он на меня напал?

— Судя по всему, накинул маску с эфиром. А какая машина, ты не заметила?

— Что-то типа «жигулей». Но точно не знаю. Могу ручаться только, что не самосвал.

Слушать её голосок было наслаждением. Его я тоже узнавал. А когда мы выехали на освещенную трассу и зажгли фары, появилась возможность незаметно смотреть на неё в зеркальце. Я замечал, что она тоже на меня посматривает. И не без интереса. Но её лицо больше не озарялось той первозданной улыбкой.

— Подумай. Может, ещё что-то вспомнишь.

Девочка замолчала и задумчиво уставилась в темноту. «Чистая Галатея», — подумал я, глядя на неё в зеркальце. Я тоже создавал её задумчивой. Но оригинал превзошел все ожидания. Образ моей куклы просто померк перед этой четырнадцатилетней очаровашкой. Теперь я понимал, почему Пигмалион разбил свою мраморную Галатею.

Едва мы въехали в ворота прокуратуры, к машине сразу метнулись мужчина с женщиной.

— Мама! — воскликнула девочка и, выскочив из машины, нетерпеливо кинулась им в объятия.

— Ты жива? Слава Богу! — восклицала женщина, осыпая дочь поцелуями и одновременно осматривая её с головы до ног.

И плач, и смех вырывался у матери одновременно. Она то прижимала дочь к груди, то отрывала и снова ощупывала её всю. Мужчина был более сдержанным. Он обнял их обоих, мужественно играя желваками. Хотя тоже при этом прослезился. Но, в конце концов смахнув слезу, подошел к Сорокину и с чувством тряхнул ему руку.

— Спасибо! — произнес он коротко.

— Не меня благодарите. Вон его!

Сорокин указал на меня, и я почувствовал неловкость. Мужчина подошел ко мне и тоже с чувством тряхнул мою руку. В его глазах была бесконечная благодарность.

— Откуда вы узнали, где она? — спросил он.

— Это трудно объяснить…

В это время на крыльцо вышел прокурор, сопровождаемый двумя милиционерами. Лицо его было озабоченным. Потрепав девочку по щеке, он подошел к Сорокину и полушепотом произнес:

— Есть новость. Жена Клокина не опознала тело мужа.

— Как не опознала? — удивился Сорокин.

— А вот так. Это не Клокин.

Услышав это, я с облегчением вздохнул. Кажется, все начинает вставать на свои места. Ведь я в упор не помню Клокина.

— Он отдыхал на Корсике вместе с семьей, — продолжал прокурор. — И вот двадцать пятого августа получает срочную телеграмму с работы и в этот же день возвращается в Россию. Заметьте, за три дня до убийства.

Сорокин закрыл глаза, с минуту был недвижим и вдруг со стоном хлопнул себя по лбу.

— Точно! Как я не допетрил раньше! Вот собака!

Следователь принялся шарить по двору глазами. Когда его взгляд остановился на одном из офицеров, он крикнул ему:

— Синельников! Срочно вези жену Пьяных.

— Зачем? — удивился лейтенант.

— Для опознания тела.

Сорокин, забыв о присутствии прокурора, подозвал к себе родителя Ольги Полонской.

— Кто 25 августа послал телеграмму вашему шефу на Корсику? В этот день к вам в филиал приезжал генеральный с одним молодым человеком.

— Даже и не слышал, — пожал плечами Полонский. — Хотя разговоры ходили, что Рогов намеревается сменить управляющего. Вот что! — озарило родителя. — Телеграмму с предупреждением, что Клокин в немилости, мог послать главбух. У него с нашим шефом какие-то свои дела.

Прокурор открыл рот, чтобы тоже о чем-то спросить, но в это время зазвонил телефон. Все почему-то притихли и обратили взоры на прокурора. Уханов поднес телефон к уху, но было так тихо, что услышали все:

— Только что с дороги в сторону барака повернули «жигули» с потушенными фарами. Наши уже в курсе. Я покидаю комбайн и следую за машиной.

— Оставайся на месте. И без тебя справятся, — громыхнул Уханов.

 

22

Лев Григорьевич медленно обвел взглядом присутствующих, после чего подошел к спасенной Ольге и её родителям.

— Вы поезжайте домой. Сейчас я распоряжусь насчет машины. Бедная девочка, столько натерпелась. Спать, наверное, хочешь?

Прокурор нежно коснулся её волос.

— Ничего я не хочу. Мне интересно.

— Они пусть едут, а я остаюсь, — напряг желваки Полонский. — Я хочу узнать, кто похитил мою дочь.

— Завтра все узнаете. Сейчас не до вас. Садитесь в «жигули», — махнул рукой прокурор и остановил свой взгляд на мне.

Лев Григорьевич хотел, видимо, что-то у меня спросить, но раздумал. Ему было не до меня. Он повертел головой и крикнул на весь двор:

— Охрана, ты где?!

Тут же из дверей прокуратуры выскочил милиционер с наручниками на поясе и поспешил к прокурору. Полонский шепнул что-то своей жене, и она в обнимку с дочерью направилась ко мне. Подойдя совсем близко, мама Ольги произнесла:

— Спасибо вам. Вы спасли мою дочь. Я ваша должница.

Девочка смотрела на меня серьезным взглядом, и я не мог не видеть, что в её душе тоже что-то происходит. Она смотрела на меня теми же глазами, что и девушка из сна, и голова моя кружилась. Я тоже смотрел в её глаза и не мог от них оторваться. Они были мне родными.

Ее мама со слезами на щеках благодарно коснулась моей руки, но в это время охранник развязно хлопнул меня по плечу.

— Вперед, — произнес он коротко и озорно подмигнул.

Женщина перевела недоуменный взгляд на охранника и все поняла. Она торопливо схватила за руку дочь и потащила к машине. Но девочка ещё трижды оглянулась, и в глазах её блеснули слезы.

Меня посадили в душегубку, закрыли на ключ и велели сидеть смирно. Я выглянул в окошечко, в надежде ещё раз увидеть эту девочку. И я её увидел. Когда «жигули» выезжали за ворота, она опустила стекло, и мы опять встретились глазами. В её взгляде не было отчужденности, какое бывает у простых смертных при виде осужденных. И вдруг в ту самую секунду я внезапно вспомнил, ради чего мне был ниспослан этот сон после развода с Алисой. Я вспомнил дословно все, что мне говорил старик, и даже интонацию, с какой это было сказано.

— Что, не понравилось? — спросил он насмешливо. — А я ведь предупреждал, что ты не будешь счастлив с Алисой. Ладно. Не отчаивайся. Я отпускаю её на Землю…

Так, значит, она — моя вторая половина? Не может быть. Хотя арифметика тут не сложная. Сон мне приснился в двадцать семь. Родилась она через год, то есть сейчас ей должно быть четырнадцать…

— Заводи! — сказал охранник водителю.

Но в это время прокурор, уже почти вошедший в здание, вытащил из кармана телефон и поднял палец кверху. Во дворе воцарилась мертвая тишина. Все замерли, устремив взоры на прокурора. Лицо его было напряженным и хмурым. Он стоял как глыба, не шевелясь, чуть наклонившись к трубке, и внимательно слушал. Но вот он, наконец, пошевелился и сдержанно, однако не скрывая радости, произнес:

— Поймали!

Все, кто был во дворе, грянули «ура!».

— Кто это? Уже известно? — заволновался Сорокин.

— Известно. Это ваш друг — Клокин! — ответил прокурор…

Я всю ночь пролежал с открытыми глазами, уставясь в крохотное окошко под потолком. Несмотря на то, что небо было в тучах, я видел перед собой звездный свод. Улыбка не сходила с моего лица. Впервые за все это время мне было тепло и уютно на этих жестких нарах. Она здесь, со мной, на Земле.

Я больше не хотел «вышки». Я хотел жить, чтобы видеть её. Ничего больше, только видеть. Сколько мне дадут: десять, пятнадцать? Пусть дадут пятнадцать. Все эти годы на зоне меня будет согревать мысль, что она на Земле, что она рядом, что когда я выйду на свободу, то смогу её увидеть. Мне уже к этому времени будет пятьдесят семь, а ей двадцать девять. У неё будут муж и дети. Но это не важно. Я найду способ, чтобы видеть её хотя бы издалека. Видеть, больше ничего.

На рассвете я заснул, и мне приснилось, что я стою за мольбертом. Я хочу выплеснуть свои чувства на холст, я хочу зрительно выразить истину: только полным душам открывается Вселенная. А человек без второй своей половины — это всего лишь полдуши. Я рисую мужчину и женщину. Они держат друг друга за руки. А над ними простирается громадное звездное небо. Это звездное небо вырывается из их сплетенных рук, пробивая тучи и стены бетонных зданий. Этот звездный свод живой и добрый. Я пишу его с натуры и чувствую, что он одобряет мое творение. Еще я чувствую, что он меня прощает…

С этим чувством я и проснулся. Господь великодушен, допустив меня в свою небесную мастерскую. Однако то художественное решение, воплотившее мои чувства во сне, вполне укладывалось в земные категории. Несомненно, моя рука в деталях отобразит то, что я сотворил ночью. Но такую картину я мог написать и не прибегая к снам. Хотя мне только и остается, что творить во сне. Когда я ещё наяву возьму в руки кисть? Сдается мне, что уже никогда.

Я с грустью подумал, что звездный свод не так уж и глух к людским чаяниям и что если бы моя судьба сложилась как полагается и я действительно бы воплотил все, что на меня возлагалось свыше, то к сорока пяти годам я бы уже создал все свои картины. Я исполнил бы свой долг перед мирозданием и в награду получил бы её.

На этой мысли дверь моей камеры лязгнула и возникший на пороге охранник угрюмо произнес, снова перейдя на «вы»:

— На выход. Вас хочет видеть следователь.

 

23

Он был настроен очень благодушно. Он был вальяжен, уверен и спокоен. Ну ещё бы, поймать «потрошителя», да ещё вырвать из его лап совершенно невредимую жертву. О чем речь? Сорокин — герой! Одно меня беспокоило: намерен ли Клокин признаваться в своих злодеяниях? Как бы угадав мои мысли, следователь произнес с какой-то странной улыбкой:

— Клокин уже во всем признался. Он рассказал все, и довольно откровенно: и как искал свои жертвы, и как увозил их в Красный Яр, и как издевался над ними, и как потрошил, и как потом разбрасывал куски тел по городским помойкам.

— Но зачем? — ужаснулся я.

— Чтобы доказать себе, что он сильный. Точнее, доказать своей однокласснице, что он не трус. Ну да черт с ним!

Следователь подписал какую-то бумажку и сунул её мне.

— Это ваш пропуск. Вы свободны.

— Как свободен?! — воскликнул я, не веря собственным ушам. — Вы забыли про три убийства в Красном Яре.

— Ничего я не забыл. Порубал их Клокин.

— Он в этом признался?

— Конечно бы признался, если бы успел. Но, к сожалению, сегодня утром он удавился у себя в камере. Причем удавился очень своеобразно: распорол себе живот и удушил себя собственными кишками.

Я долго молчал, не зная, что сказать. Наконец промямлил, не решаясь взять со стола бумажку:

— Но зачем Клокину убивать Рогова с Петровым и…

— Пьяных, — закончил за меня Сорокин. — Третий убитый был Пьяных. Нас сбило с толку удостоверение Клокина, которое Пьяных зачем-то умыкнул из Чердаклов. Но не об этом речь. А убивать было вот зачем: затем что Рогов хотел турнуть Клокина из Совета директоров, а вместо него поставить Пьяных. Вот Клокин и порубал их всех топориком в отместку. Ему же это раз плюнуть.

— А деньги? — спросил я. — Чьи были у них деньги?

Сорокин посмотрел на меня не очень дружелюбно.

— Александр Викторович, эта забота криминалистов. Они разберутся. Они специалисты в этой области. А вы у нас кто? Художник? Так вот идите и рисуйте! А трупы пусть вас не волнуют.

Я поднялся, и проклятые слезы навернулись на мои глаза. Дрожащими руками я взял повестку и выдохнул:

— Спасибо.

Следователь улыбнулся и протянул мне руку. Затем понизил голос и произнес, покосившись на дверь:

— Как видите, не только вы способны на подвиги…

Он притянул меня к себе и спросил полушепотом:

— Вы действительно заснули после того, как поставили кофе на плиту?

— Нет, — ответил я. — Хотя травиться у меня мысли не было. Во всяком случае, сначала. Только после того, как кофе залил горелку, я подумал, что это судьба, и не стал выключать конфорку.

Я вздохнул, вспомнив, что некогда с уверенностью барана написал, что никогда не покончу жизнь самоубийством. Следователь сощурил глаза и долго с задумчивостью смотрел на меня. Затем неожиданно встрепенулся и произнес громко:

— А вот это напрасно! С газом шутить нельзя. Ступайте!

Я шел по улице, и у меня кружилась голова. Она у меня кружилась от свободы. Мне хотелось кричать, прыгать, плясать, летать, тем более что небо в тот день было необычайной синевы. Оно отражалось в лужах, и я наступал на них в надежде провалиться в эту синюю бездну и навсегда слиться с небом. Впрочем, это излишне. Ведь в Чердаклах живет четырнадцатилетняя девочка по имени Оля. И от этого на душе было легко и весело. Скорее домой, скорее за кисть!

Я вошел в квартиру, открыл все окна и полез под кровать за мольбертом. Разложив его посреди комнаты, я осмотрелся. Нужно было прибраться. Служенье Муз не терпит бардака. Первым делом следовало избавиться от пепла, в который превратился мой дневник. Он покоился в алюминиевом блюде и сильно портил настроение. Когда я понес пепел в ванную, то обнаружил в нем несожженный клочок. Пришлось поднести его к глазам и прочесть: «Я больше никогда не возьму в руки кисть…» «Ну уж дудки! Еще как возьму!» — подумал я и смыл его вместе с пеплом в унитазе.

И уже потом, когда я стоял за мольбертом и с наслаждением выписывал звездное небо, мне неожиданно пришло в голову, что провидению тоже иной раз не чужда ирония…