«Считать ли это новой подлостью? — думал Трубников, катя по ночной Москве. — Хотя на первый взгляд ничего подлого не было. Ну, взялся человек писать исторический роман. Что тут криминального?»

Однако как взялся? Втихомолку, не посвятив друга в свои эпические замыслы. Правда, никто не обязан делиться своими творческими планами, но ведь когда они вышли из «Молодой гвардии», Трубников сам предложил:

— А давай напишем по историческому роману? Что нам стоит, талантливым и энергичным. Опубликуемся, прославимся, разбогатеем. После этого издатели сами будут бегать за нами с высунутыми языками.

В то время очень хотелось печататься. Ей-богу, на все бы пошел, лишь бы опубликовали. Однако Колесников сморщил нос и презрительно хмыкнул:

— Мы с тобой поэты или кто? Мало ли чего захотят эти тупые окололитературные крысы? Если каждому потакать, то грош нам цена как литераторам.

Трубников на сто процентов согласился с Колесниковым. Действительно, для того Господь и рождает поэтов, чтобы они противостояли обывательским потребностям толпы. Помнится, в ту минуту Евгений навсегда отбросил мысль об историческом романе. Однако Колесников опять слукавил. Пришел домой и сел за роман на потребу все тем же беспринципным издателям, о которых он отозвался с таким пренебрежением.

Остановившись у светофора, Трубников не выдержал, раскрыл тетрадку и прочел: «Когда он входил в харчевню, все посетители затихали. Женщины содрогались, а у мужчин моментально слетали улыбки».

Загорелся зеленый. Трубников нажал на газ и понесся дальше, раздумывая над тем, что человеческое желание быть первым, пожалуй, не стоит вносить в категорию подлостей. Это нормальное, здоровое желание! Колесников страстно хотел быть первым: первым отличником, первым чтецом, первым поэтом. Он мечтал первым издать книгу, первым прославиться, первым разбогатеть. В чем здесь подлость? Подлость в другом — что своего лидерства Диман всегда добивался окольными путями. Трубников даже знает почему: от недостатка таланта. Истинному таланту нет необходимости плести за спиной интриги. Истинный талант может себе позволить роскошь вести честную борьбу.

Войдя в квартиру, Трубников сразу направился в кабинет, на ходу кинув жене, что ужинать не будет. Настя проследовала за ним.

— Ты от Димана? Как он? — спросила она с тревогой в глазах.

— Так же, — неохотно ответил Евгений, устало валясь на диван.

— Ты ему сказал, что Маргулин жив?

Евгений поднял глаза на супругу и усмехнулся:

— Он и без меня знает.

— Тогда зачем он перерезал вены? — удивилась жена.

— Потому и перерезал, что тот, кого он убил, воскрес, смертью смерть поправ. От страха, в общем, перерезал.

На губах Трубникова появилась нехорошая ухмылка. Лицо жены, наоборот, вытянулось и приняло испуганное выражение.

— А как он выглядит? Совсем плохой?

— Вот как раз выглядит он нормально. Но как только заходит речь об Олеге, начинает трястись и бледнеть. Собственно, я с ним толком не поговорил. Зашел его сосед по палате, и мне пришлось убраться. Завтра я с ним поговорю более детально.

Настя покачала головой и вышла из комнаты. Евгений зажег торшер и, раскрыв тетрадь Колесникова, начал читать.

«Когда он входил в харчевню, все посетители затихали. Женщины содрогались, а у мужчин моментально слетали улыбки. Он вносил в это веселое заведение на окраине Парижа какую-то мрачную тяжесть, свойственную палачам и профессиональным убийцам. Его так и звали — Мрачный Шарль, хотя лицо его, если вглядеться, было довольно открытым. Его волосы были светлые, волнистые, лоб высокий, гладкий, брови прямые, глаза карие и совершенно неподвижные. Именно из-за этих глаз никто не решался вглядываться в него пристально. На губах его никогда не сияло улыбки. Говорил он коротко, почти не разжимая губ и все больше одной половиной рта. Он был высок, строен и немного тучен. Одет всегда во все черное: черный плащ, черный камзол, черная шляпа, и только на горле белела тоненькая полоска воротника его белоснежной рубахи…»

Трубников поднялся с дивана и подошел к зеркалу. В холодном стекле отразился высокий, стройный и немного тучноватый мужчина в черных брюках и черном джемпере, из-под которого выглядывал белоснежный воротничок. Странно, но стоящий перед зеркалом почему-то любил одеваться в черное. Трубников глубоко вгляделся в свои карие глаза и отметил в них необычную мрачность. То, что его глаза большей частью были неподвижными, об этом знали все, а вот врожденную мрачность в них не замечал никто, кроме самого хозяина. Кстати, эту дурацкую привычку разговаривать, не разжимая губ и все более одной половинкой рта, Трубников приобрел уже после того, как основал свое издательство, то есть в девяносто четвертом году. А роман? Когда же он начал писать роман? Ах да, в восемьдесят девятом.

То, что прочел Трубников, почему-то взволновало, хотя изложено было далеко не мастерски. Это Евгений не мог не отметить как профессиональный литератор. Однако эту средневековую харчевню на окраине Парижа он будто видел собственными глазами. И не просто видел, но даже чувствовал ее пряные запахи. А пахло в ней одним и тем же: парами бургундского и жареной гусятиной. Да еще потными шлюхами. Словом, полный шарман! Неужели тоже крыша едет?

Трубников скользнул ладонью по своей светлой шевелюре, гладкому лбу, по складке у рта и при этом заметил, что зрачки его по-прежнему остались неподвижными. Он подумал, что надо завязывать с этой черной одеждой, придающей ему мрачность.

Евгений подошел к окну. За окном мело и завывало. Сквозь снежную мглу по дороге неслись машины. «Тоска», — еле слышно прошептал Трубников.