#img_3.jpeg

В мае 1942 года, принимая индийского деятеля Субхаса Чандру Боса, Гитлер прямо сказал, что у Германии нет иной возможности достичь Индии, как через труп России.

Что же планировали в гитлеровской ставке? Кроме оккупации Советского Союза, ближневосточные «клещи»: удар Роммеля из Ливии в Египет, марш немецкой группировки через Болгарию и Турцию на Сирию и — самое главное! — выход из Закавказья в Иран и Ирак.

В осуществлении этих планов особая роль отводилась взятию Новороссийска. По свидетельству Альберта Шпеера, в тот момент, когда группы армий «А» летом 1942 года двинулись на город, Гитлер на одном из оперативных совещаний сказал:

— Сначала мы должны выйти на шоссе. Тогда будет открыт путь на равнины южнее Кавказа. Там мы сможем спокойно переформировать войска и создать базы снабжения. Тогда через год-два мы начнем наступление на подбрюшье Британской империи.

Итак, дивизиям вермахта надо было всего-навсего «выйти на шоссе».

Гитлеровцы все еще страшно и яростно атаковали. Но уже становилось ясно, что в цемзавод «Октябрь» им не проникнуть. Жестокая, неподдающаяся стойкость обороны ошеломила наступающих. Немецкие части уже были истрепаны и обескровлены круглосуточными свирепыми боями за каждую площадку, стену, груду бетонных развалин другого цемзавода — «Пролетарий», а также недостроенного театра, но тем не менее в каком-то остервенении лезли и лезли в узкую щель между горами и морем, надеясь прожечь, промолоть, протереть себе путь на то самое вожделенное Сухумское шоссе, о взятии которого так легко и просто говорил фюрер.

С этого, казалось, до красноты раскаленного участка старший лейтенант Джербинадзе ежедневно передавал в свою часть: «Сообщаю: гарнизон сарайчика отбил атаки и прочно удерживает занимаемые позиции». Здесь, вгрызаясь в скальный грунт и обрастая бетоном, несокрушимо встала наша 318-я дивизия, пришедшая сюда в первых числах сентября из резерва Северо-Кавказского фронта.

Больше месяца длилась Новороссийская оборонительная операция. В ходе ее были немеркнущие подвиги моряков-артиллеристов 2-го артдивизиона на защите перевала Волчьи Ворота, воинов 103-й стрелковой бригады в районе Верхнебаканской, канониров 394-й батареи береговой артиллерии старшего лейтенанта А. Э. Зубкова, наконец, сокрушительный удар по двум немецким и одной румынской дивизиям в районе станиц Эриванской и Шапсугской и другие смертельные схватки за каждый рубеж, за каждую высоту и щель.

Пять немецких дивизий в этих боях потеряли только солдат и офицеров около 14 тысяч. Недаром юмором висельника отдает захваченное нашими разведчиками под Новороссийском донесение немецкого офицера:

«У меня осталось десять человек. Срочно пришлите пополнение, не могу же я с десятью солдатами покорить Кавказ и Черное море».

С 27 сентября 1942 года немецкие войска под Новороссийском перешли к обороне и больше уже не пытались здесь наступать. Всю силу ударов своей мощной группировки фельдмаршал Клейст обрушил на туапсинском направлении и на перевалах Большого Кавказа.

В середине августа 1942 года начальник Управления НКВД по Краснодарскому краю майор Константин Григорьевич Тимошенков вызвал в Южный штаб партизанского движения, располагавшийся в Сочи, старшего лейтенанта госбезопасности Бесчастнова и приказал принять командование только что созданной опергруппой.

В задачи опергруппы входили: осуществление спецмероприятий в Краснодаре, борьба с бандами и диверсантами в районе Кабардинки и Новороссийска, разведка и оперативная работа в тылу врага, координация действий с партизанским штабом, отрядами, а также разведотделами и ОКР «Смерш», действовавших в этом районе советских армий, частей и подразделений.

После обстоятельной беседы Тимошенков повел Бесчастнова на представление к члену военного совета Северо-Кавказского фронта, начальнику краевого штаба партизанского движения, первому секретарю Краснодарского крайкома партии Петру Иануарьевичу Селезневу.

Когда Тимошенков представил Бесчастнова, член военного совета сразу заговорил о задании:

— Группа у вас, Алексей Дмитриевич, особая. И задание особое. Задачу на ближайшие дни Тимошенков уже, надеюсь, обрисовал.

— Так точно, товарищ комиссар. Численность, состав, маршрут, дислокация и оперативное задание — все есть.

— Добро. Теперь, стало быть, на будущее. Вся Кубанская равнина и большая часть предгорий захвачены врагом. Бои идут за Новороссийск и Туапсе. В ближайшие недели вступят в дело наши партизанские отряды.

Селезнев подошел к настенной карте, отдернул шторку, положил ладонь между Новороссийском и Туапсе. Переходя на «ты», неторопливо продолжал:

— Тебе для ориентировки надо знать: краевой штаб партизанского движения объединяет семь территориальных соединений, или, как мы их назвали, кустов. Твоя группа придается одному из них — ты будешь действовать в составе Новороссийского куста. Там пятнадцать партизанских отрядов. Вот с ними и организуй работу. Возглавляет куст секретарь крайкома партии Степан Евдокимович Санин.

— Мы с ним знакомы…

— Тем лучше. Заместитель у него по разведке и связи ваш работник, чекист Ечкалов. Ты, наверное, его знаешь. Знаком?

— Знаком.

— Ну, ты под строевика не очень подстраивайся. У тебя другая служба, стало быть, и стиль другой. В своем деле ты под Новороссийском — генерал. Свои распоряжения и указания Санину буду давать через тебя. Кстати, там ты встретишь еще двух секретарей крайкома: Егорова Алексея Александровича — он командир группы партизанских отрядов Анапского куста и Сущева — он занимается Новороссийском. В Новороссийске найди коменданта города Холостякова. Это тебе на первый случай — опора.

Селезнев взглянул на часы и, явно торопясь, продолжил:

— Своих людей направь во все партизанские отряды, тщательно проинструктируй. Бдительность и еще раз бдительность! Работа с личным составом. Тщательная проверка каждого человека. Сам понимаешь, что означает прозевать, не выявить проникшего в отряд врага… — Строго закончил: — Вашему делу не мне вас учить. Но напомнить обязан: твой диапазон — стерильность партизанских отрядов, выявление и, по возможности, наказание изменников Родины и прислужников врага на оккупированной территории, ликвидация лазутчиков, одиночных диверсантов и шпионов в нашем тылу, поимка дезертиров, бандитов и… разведка, разведка и еще раз разведка. Вот так. Скидок не будет. У каждого из нас теперь десятикратная нагрузка. И держимся! И выстоим! Не в таких переплетах бывали, верно? К слову, тебе сколько лет?

— Двадцать девять.

— О молодежь! Ну, желаю успехов!

Бесчастнов где-то добыл видавший виды громыхающий трехтонный ЗИС. В его растерзанный кузов людей набилось, как сельдей в бочке. На решение вопросов продовольственного и вещевого довольствия времени не отвели. Отправились в путь кто с чем и кто в чем.

Тесно прижавшись друг к другу, мы долго тряслись и подпрыгивали на зубодробительной дороге, давили всей массой друг друга, имитируя морские волны в ритм поворотам грузовика на зигзагах приморского шоссе. Проскочили окутанный дымом пожаров, оглушенный грохотом и ревом бомбежки Туапсе, где-то под Михайловским перевалом повалялись на пыльной жухлотравой обочине, погрызли добротной крепости черных сухарей, запили студеной, до зубной ломоты, водой из горного родника и — снова в путь. Несчетно останавливались под деревьями, под нависшими скальными карнизами, выскакивали из машины, прятались в придорожные кюветы, ровики и воронки от взорвавшихся бомб и крепко, солоно высказывались в адрес фашистских самолетов, нахально патрулировавших дорогу и не жалевших мелких бомб, мин и пулеметных очередей не только на машины или что-то еще более серьезное, но и на отдельного пешехода и даже неосторожную козу, рискнувшую приблизиться к дороге.

В Геленджик прибыли ночью. И тут тоже — дым пожаров, яркие мечи прожекторов в небе, надсадный гул ночного воздушного разбойника, взахлеб, наперегонки грохочущие зенитки и конвульсии земли под тяжкими утробными взрывами бомб.

Бесчастнов уже прибыл в Геленджик на своей персональной эмке. Командир разбил нас на четыре подгруппы, назначил старших, поставил конкретные задачи.

Одна группа должна была отправиться в Архипо-Осиповку, вторая остаться в Геленджике, третья заняться обследованием лесов и гор в районе Кабардинки, где по имевшимся сведениям бродили и прятались дезертиры и другой сомнительный люд. Я попал в самую большую группу, куда влились чекисты, пришедшие из северо-западных предгорных, занятых врагом районов, и которую возглавил сам Бесчастнов. Нам предстояло отправиться в Новороссийск.

…Новороссийск уже был под артобстрелом. Гитлеровцы наводнили город и его окрестности парашютистами-диверсантами, сигнальщиками-наводчиками, сеятелями паники, провокаторами, толкающими растерявшихся, неустойчивых жителей на мародерство, грабежи и погромы складов и магазинов. Основные бои шли еще в районе Верхнебаканской, Волчьих Ворот и Южной Озерейки, но и в городе уже слышались одиночные выстрелы, вспыхивали короткие перестрелки.

Наш командир группы быстро разыскал на девятом километре Санина, Ечкалова, Сущева, а с их помощью — в городе Холостякова. Связался с местными чекистами Никифором Ивановичем Бурдой, который грузил и отправлял в Геленджик имущество горотдела, занимался эвакуацией сотрудников; Александром Лукичом Жешко — оперуполномоченным горотдела; Николаем Егоровичем Падкиным; Виктором Даниловичем Вороновым — старшим следователем горотдела УНКГБ; Михаилом Филипповичем Козюрой — старшим оперуполномоченным горотдела; Георгием Мефодиевичем Буруновым.

Меня Бесчастнов направил в помощь новороссийскому чекисту Константину Степановичу Ковалеву, который валился с ног, обеспечивая бесперебойную работу хлебозавода. Обсыпанный мукой, с красными от напряжения и бессонницы глазами, Ковалев метался от печей к замесной, от замесной — в мучной склад, оттуда — к хлебовозкам. Когда я представился, он прохрипел мне в лицо сорванным голосом:

— Хлеб давай, понял? Хлеб! Бойцам! На передовую! Понял?

— Так чем вам помочь?

— Мешки с мукой таскать можешь? Давай! И проследи, чтоб шоферы и ездовые на хлебовозках не ловчили. Чтоб по очереди… чтоб порядок, понял? Дуй! И чтоб вода… Люди у печей падают. Гляди. И — хлеб! Главное — хлеб. Давай! А я сбегаю — тут у меня под присмотром тоннель, а в нем тыщи полторы народу. Детишки, старики… В общем, сбегаю гляну. А ты — даешь, понял?

И Ковалев бросился за ворота. Я вертелся, не замечая времени. К концу дня двигался, как автомат, почти не соображая. И теперь в памяти вспыхивают какие-то отрывки — одни ярче, другие тусклее.

Перед закатом откуда-то вдруг появился Ковалев, прохрипел, притянув к себе за плечо:

— Людей выводи. Форсунки — на полную мощность, заслонки открой, подтащи к топке столы, скамьи — все, что хорошо горит, поливай соляркой и поджигай. Когда здание загорится — брось вон туда, видишь, где бочки с соляром, брось туда гранату и — ходу.

Он сунул мне теплую и шершавую ребристую лимонку, а сам метнулся в задымленный, грохочущий взрывами и автоматными очередями ближайший переулок. Город я знал смутно, ориентировался плохо. Спасибо, старик-пекарь Василий Карпович, местный старожил, поняв мое замешательство, предложил себя в проводники. С его помощью мы выбрались в район цемзаводов и тут нашу группу остановил майор. Узнав у меня, что за люди в группе, чертыхнулся, потом решительно приказал:

— А, один хрен: токарь-пекарь по металлу! Бери своих орлов, и штурмуй во-он тот дом. Там штук пять фрицев. Парашютисты. Перебей или забери. Давай!

— А оружие? — схватил я не по-уставному за рукав рванувшегося куда-то в сторону майора.

Он непонимающе глянул на меня:

— Оружие? Какое оружие? Ах, оружие! Оружие в бою добывай, политрук. Понял? В бою!

И майор исчез в развалинах какого-то здания. Нас было пятнадцать человек. И на всех — мой ТТ, семь винтовок и четыре гранаты, да у паренька — ученика пекаря — неизвестно где добытый немецкий вальтер с тремя патронами.

Немецкие диверсанты щедро сыпали автоматными очередями, надежно укрывшись за толстыми кирпичными стенами.

Выручил опять старик-пекарь. Он хорошо знал район, и пока мы редкими винтовочными выстрелами отвлекали на себя гитлеровцев, он с подмастерьем пробрался проходными дворами в тыл врагам и расщедрился на них двумя гранатами. Получилось удачно. Мы добыли четыре шмайсера и одного подбитого диверсанта. Троих автоматчиков мои пекари уложили на месте.

Раненого диверсанта наскоро допросили. Немецкий я знал плохо, но все-таки понял, что вражеским частям дан приказ сегодня же захватить город, отрезать, окружить и уничтожить оставшиеся в нем наши войска, а тем временем передовой ударной группе без остановок двигаться вперед, выйти на Сухумское шоссе и развивать стремительное наступление на Геленджик, Туапсе, Сочи и далее…

Возникший из дыма и грохота соседнего переулка давешний майор-пограничник, увидев нашу группу, обрадованно кинулся к нам:

— А, токари-пекари! Да вы теперь боевая единица, елки-моталки! Давай, политрук, бери свою штурмовую группу и — за мной. Надо прикрыть вывод населения из тоннеля на занятой территории.

Мы бросились за майором, я на ходу спросил, что за люди и откуда их надо выводить.

— Да немец в городе, политрук. Ты что, не понял? Полгорода уже у него. А там, в тоннеле, — женщины, дети, семьи ответработников и командиров. Чуешь? Там наш товарищ уже готовит людей к выводу. Но надо помочь.

Мы бежали под огнем, не понимая, кто и откуда стреляет. Вокруг горели здания, рвались бомбы и снаряды, рушились стены, все заволакивали клубы дыма и пыли. Неожиданно из этого клубящегося полусумрака вывалилась и хлынула на нас кричащая толпа женщин и детей. Женщины бежали с малышами на руках, ребята постарше держались за материнские руки и платья, одни молча с ужасом таращили глазенки, другие плакали громко и безутешно, спотыкаясь, волочась по земле, подхватываясь с ободранными коленками и часто-часто перебирая слабыми ноженьками.

Майор крикнул: «Политрук, прикрывай!» — и побежал впереди толпы, стараясь перекрыть крики и грохот: «За мной, женщины, бабы! За мной!»

Справа сыпанули автоматные очереди, в толпе истошно закричали, шарахнулись в сторону.

Не очень соображая, что делаю, я скомандовал:

— Взвод! В цепь, вправо, бего-о-ом!

Никакого взвода у меня не было, но мои «токари-пекари» неожиданно проявили такие познания в военном деле и такую дисциплинированность, что и кадровая часть, пожалуй, позавидовала бы. Мы залегли вдоль какого-то высокого бордюра и завязали перестрелку, а позади нас все топотали бегущие женщины и дети. Последним следовал Ковалев, что-то надсадно хрипя и размахивая пистолетом.

Он и подоспевший ему на помощь чекист Луньков присоединились к нам, и когда в дыму скрылись последние беглецы, мы стали отходить вслед за ними, перебегая и отстреливаясь…

Позже я узнал, что за вывод полутора тысяч людей из тоннеля на занятой врагом территории и проявленную при этом храбрость Ковалев был награжден медалью «За отвагу».

…Общий сбор был назначен в штабе оперативной группы на девятом километре от Новороссийска по Сухумскому шоссе. Место здесь было удобное для наблюдения — вся бухта и город как на ладони, но и простреливалось оно артиллерией противника густо. Выручали глубокие горизонтальные штольни, заблаговременно вырубленные в скале и оборудованные как запасной КП Новороссийского оборонительного района. Через пару месяцев здесь обосновались службы запасного КП 18-й десантной армии генерала К. Н. Леселидзе и 56-й армии генерала А. А. Гречко.

В довольно просторном отсеке стоял грубо сколоченный дубовый стол. На нем была расстелена топографическая карта, двухверстка, лежали планшеты, карандаши, блокноты. Узким языком светила фронтовая лампа из сплющенной артиллерийской гильзы. Блики желтовато-красного пламени плясали по бетонированным сводам и сырым сочащимся стенам каменного подземелья, оранжевыми мазками вырисовывали сосредоточенные, хмурые лица людей, сидевших у стола и вдоль стен на дубовых массивных скамейках.

За столом возвышался высоченный Санин, справа и слева от него — не малого роста, но низенькие рядом с ним, Васев, Ечкалов, Сескутов и Бесчастнов. Над головой глухо ударяли взрывы, на столе чуть подрагивал огонек лампы. Шло заседание штаба Новороссийского партизанского соединения. Вел его Санин.

У Санина медвежьи повадки: кажущаяся медлительность и одновременно легкость движений и жестов. Речь неспешная. Воля, силища и энергия — сокрушающие. Звали его у нас заглазно по-свойски дядей Сашей. Но крепок и крут был дядя Саша.

— Писать, товарищи, ничего не будем. Все держать в уме! У кого в памяти дырка — заделать, а память тренировать.

Санин тяжеловато опустил и снова поднял припухшие и красные от бессонницы веки:

— Запоминайте. В партизанский отряд «За Родину» заместителем командира по разведке и связи идет товарищ Шахов. Илья Федорович, ты здесь? — Санин пристально вгляделся в полумрак комнаты, рассмотрел поднявшегося со скамейки худощавого старшину, кивнул, разрешая сесть. — Тут еще одно закопытце: никаких разъяснений, тем паче инструктажей давать не буду. По всем таким вопросам — к товарищу Ечкалову.

Капитан встал.

Санин кратко сообщил:

— Все видите капитана Ечкалова? Вот и добре. Анатолий Митрофанович родом краснодарец. Лет ему тридцать восемь. Чекист с десятилетним стажем. С двадцать пятого августа прикомандирован к Новороссийскому партизанскому кусту и является заместителем начальника штаба по разведке. Усвоили? Садись, товарищ Ечкалов. — И продолжил: — Пошли дальше. В «Грозу» — товарищ Бурда. Слыхал, лейтенант? — Санин снова поднял тяжелые веки.

— Есть! — молодцеватый, по-строевому подтянутый Никифор встал с дальней скамейки.

— Садись, лейтенант, — сказал Санин. — И нечего тут вскакивать и в струнку тянуться — не на плацу. Дисциплина — в инициативе и исполнительности. Вот за это будет спрос… беспощадный. А тут дергаться нечего. Пошли дальше… Смольников, ты тут?

— Тут, — донесся низкий голос.

— Ты, Иван Федорович, — начальник штаба в отряде «За Родину». А вдобавок будешь выполнять задания Ечкалова или Лапина. Будет нужно — Бесчастнов напрямую с тобой свяжется. Теперь, значит, кто? Петыга Борис Никодимович…

— Я!

— Ага, ты, значит. Пойдешь в «Ястребок». Дальше — Чепак. Ну, с тобой, капитан, условились. Пойдешь с интернациональным отрядом. Сколько у тебя испанцев?

— Двадцать человек.

— Немецкий знают?

— Пятеро.

— Ого! Богач. Половину заберем в штаб куста.

— Не дам.

— Чего? — Санин удивленно поднял голову, вгляделся в полумрак, потом обернулся к Бесчастнову, вопросительно поднял брови.

Бесчастнов нахмурился, резко бросил:

— Отставить, капитан. Здесь приказы отдаются и выполняются так же беспрекословно, как и в кадровой части.

— Я подчиняюсь штабу дивизии НКВД и без разрешения оттуда никому не дам ни одного человека. Я человек военный…

— Не кичись и не кипятись, капитан. Сейчас, здесь, на этом заседании нет ни одного штатского. Все военные. Даже вон тот бородатый оборванец. — Санин кивнул на боковую скамейку. — Доложи!

— Лейтенант Падкин!

— Во-во. Сколько лет?

— Тридцать два!

— Во! Видал, капитан, закопытце? Лейтенант госбезопасности, сотрудник нашего Новороссийского горотдела НКВД. Добавлю: выполняет специальное задание военного совета восемнадцатой армии. Так что на кубики не напирай. Тут есть и со шпалами. А надо — так и с ромбами найдутся… Врубил? Вот и ладно. Двух переводчиков, значит, пришлешь ко мне. Отбери сам, лично. По секрету скажу, капитан, что одного надо будет отправить в штаб армии. Политотдел просил. Для контрпропаганды ну и… всего, стало быть, прочего.

— Это уже не его забота, — сердито вмешался Бесчастнов.

Санин кивнул головой и пояснил:

— Верно. Однако ж для общего развития, для кругозора Чепаку не мешает знать что-то и дальше своего носа.

Капитан Чепак, пристыженный и злой, молча пыхтел в полумраке. Возразить ему было нечего. К тому же он, как говорится, военная косточка, как никто из сидящих рядом понимал, что полученная им резкая отповедь рассчитана прежде всего не на него, а других — вчерашних штатских. Они в одночасье становились военными да еще и в условия попадали чрезвычайные. Трудно им сразу перестроиться на режим беспрекословного повиновения приказу. А надо. Неотвратимо надо. Его пример был им хорошим уроком. Капитан это понимал. И все-таки бес строптивости, который неожиданно вырвался из-под контроля и толкнул капитана на вздорную выходку, никак не давал ему успокоиться. Оттого и сидел, нахохлившись и пыхтя.

Санин закончил назначение чекистов из группы Бесчастнова и перешел к постановке задач.

— Теперь о новороссийской группе. В нее войдут пять отрядов: «Гроза», «Новый», «Ястребок», «Норд-ост», «За Родину». Командир группы — Васев Петр Иванович, начальник штаба — Сескутов Александр Никитович. Один — первый секретарь Новороссийского горкома партии, другой — секретарь горкома по строительству. У Васева за плечами матросская служба, гражданская война, работа главным инженером в порту. Сескутов с двенадцати лет лесоруб, потом взрывник, перед избранием в горком — инженерил. Все. Оба, стало быть, новороссийцы, знают город, знают людей, знают обстановку. Пора в бой, товарищи. В общих чертах, товарищи, от нас сейчас требуется взять под контроль вражеские коммуникации: рвать мосты, минировать дороги, резать связь, жечь склады, уничтожать оккупантов, опровергать вражескую брехню и нести нашу правду людям в захваченных фашистами районах, выявлять и карать предателей и изменников. И — разведка. Разведка и еще раз разведка.

Санин говорил медленно, глуховато, но твердо, полузакрыв глаза и мерно отбивая громадным кулаком концовку каждой мысли.

— Всем думать. Инициативу приветствуем, авантюры не допустим, но и троглодитами сидеть на партизанских продбазах не позволим. Все — в бой! Конкретные задачи поставят Бесчастнов, Лапин и Ечкалов. Сбор за Васевым. Все. До свидания… в таком составе… после войны. А вас, капитан Чепак, прошу задержаться.

…С этим гонористым, задиристым капитаном мне довелось встретиться в марте 1943 года у Бесчастнова. К тому времени мы уже знали о дерзком рейде его третьей интернациональной оперативно-диверсионной группы по занятому врагом Таманскому полуострову.

Сам выпускник высшей школы партизанского движения, Чепак подобрал себе в группу парней умелых, храбрых и отчаянных. Группа прошла по вражеским тылам как смерч, сея среди гитлеровцев панику, ужас и разрушения. Бойцы опергруппы сорок восемь суток на участках Сенная — Тамань, Стрелка — Старотитаровская минировали шоссе, взрывали железнодорожное полотно, совершали дерзкие налеты на вражеские автомашины и обозы, казнили полицаев, ревностных старост и бургомистров и прочих предателей и фашистских прихвостней.

В лесах в районе станицы Натухаевской группа Чепака вышла на довольно многочисленный партизанский отряд. Его тридцатилетний командир Григорий Блинов, бывший кандидат в члены ВКП(б), лейтенант, раненным попал в плен. Немцы отпустили его домой на хутор Грекомайский, где назначили полицейским. Блинов использовал это назначение в своих целях: он установил связь с окрестными хуторами Сергиевским, Дружным, стал формировать подпольный партизанский отряд, который с 1 марта 1943 года начал действовать. К этому времени партизаны добыли с боями 50 винтовок, автомат ППШ, 10 пистолетов. В лесу держали стадо овец и коз — свою продбазу.

Чепак, докладывая Бесчастнову об отряде Блинова, с сомнением пожимал плечами:

— Не совсем я понимаю этого командира. Организация у него вроде бы четкая, дисциплина налицо, тактика умелая и отработанная: ночью воюют, а днем отдыхают по домам. И тут же такая странность, как железный ящик у писаря. А в том ящике — железные кресты и другие награды, снятые с уничтоженных врагов.

— Ну и что?

— Да как же — что? Он, видите ли, ведет счет искупления себе, всему отряду и особенно старостам и полицаям, которых он распропагандировал перейти в партизаны и собственно с них начал создание отряда. На свой счет тоже заносит добрые дела.

— Думаю, это неплохо. Этот счет искупления действительно служит искуплением вины тех, кто в силу обстоятельств пусть невольно, но помогал захватчикам.

— Ну, может быть, и так, — задумчиво протянул Чепак, — а все-таки странно. Во всяком случае действует отряд неплохо. Блинов просил оружие, рацию и трех-четырех кадровых командиров. Говорил, что есть возможность развернуть отряд до тысячи человек.

— Вы с ним лично беседовали?

— Нет, беседовал с ним Павленко, курсант высшей школы партизанского движения…

— Знаю. Наш чекист.

— Так точно. У него подробно записано, чего и сколько просил Блинов.

— Хорошо. Пусть пишет рапорт. Доложим в армию.

Об отряде Блинова было доложено военному совету 18-й десантной армии. 28 марта генерал-лейтенант Леселидзе и член военного совета Комаров поручили начальнику штаба 18-й армии разработать необходимые мероприятия и оказать помощь отряду Блинова. Подполковник Бесчастнов и начальник особого отдела 18-й армии полковник В. Е. Зарелуа подготовили три группы для заброски в район отряда Блинова под руководством наиболее опытных чекистов.

Надо сказать, что это были наиболее напряженные дни в работе новороссийской группы чекистов и контрразведчиков 18-й десантной армии. Прошло полтора месяца с той памятной ночи 4 февраля, когда храбрецы майора Куникова совершили свой дерзкий десант на Мысхако и день за днем, шаг за шагом расширяли свой плацдарм.

Вместе с куниковцами на берег Цемесской бухты высадились и чекисты. Это были те, кто по заданию командования, начиная с ноября 1942 года, вели тщательную и смелую разведку в предполагаемых районах высадки десантов.

Решение о высадке морских десантов в районе Новороссийска было принято еще в ноябре 1942 года. Основной десант в районе Южной Озерейки предполагалось высадить в составе трех стрелковых бригад и одного танкового батальона. Для дезориентировки противника и создания видимости высадки крупного десанта на широком фронте предусматривалась демонстрация высадки десантов в районах Анапы, Благовещенки, в долине реки Сукко и на мысе Железный Рог, что находится в 25 километрах южнее Тамани.

Сразу же развернулась усиленная разведка укреплений противника в районах высадки. В декабре — январе сторожевые и торпедные катера и другие малые корабли совершили около шестидесяти выходов в тылы противника на всем протяжении береговой линии от Станички до озера Соленого с целью высадки или снятия разведчиков, разведывательно-диверсионных и партизанских групп. Часто им приходилось выполнять эти задания под сильным артиллерийско-минометным и пулеметным огнем врага. Не одну сотню смельчаков доставили черноморские катерники в тыл врага, что в значительной степени помогло командованию получить много важных сведений о системе обороны вражеского побережья накануне высадки десанта.

Разведка велась на широком фронте — от Новороссийска до Таманского полуострова. Это делалось для того, чтобы скрыть от противника районы высадки. По данным разведки была разработана схема расположения оборонительных сооружений противника, составлено описание его обороны в целом и отдельных огневых сооружений, имевших большое тактическое значение.

Ответственной и смертельно опасной работой занимались члены оперативной группы: Лапин, Старков, Грошев, Пономарев. В их задачу входило тщательно обследовать побережье, установить места высадки отрядов с моря, доставить и замаскировать там своих сигнальщиков, нащупать пути проникновения в тылы противника и выхода оттуда. Одновременно изучалась обстановка, настроение жителей населенных пунктов на оккупированной территории, закладывались партизанские явки, подбирались необходимые разведматериалы о противнике — его силах, дислокации и перемещениях.

Результаты этой рискованной работы сослужили добрую службу десантникам.

А 17 февраля на Мысхако высадилась сформированная Бесчастновым особая десантная опергруппа, которую возглавлял старший лейтенант Василий Гаврилович Леонтьев. В группу входили также бывший начальник отдела «Взрывпрома» в Новороссийске Георгий Мефодиевич Бурунов, шофер по специальности Владимир Антонович Луньков, Михаил Филиппович Козюра, Иван Андреевич Пономарев, Алексей Федорович Губанов. Чуть позднее к ним присоединились Грошев, Старков, Лазарев, Жадченко, Детистов, Силенков, Таденко, Константинов и Галицкий. Группа была солидная, состояла из крепких, обстрелянных, в основном тридцати — тридцатидвухлетних чекистов.

Чекисты вместе с другими бойцами, плывшими на сейнере, прыгали в ледяную, бурлящую от взрывов морскую пучину, держа над головой оружие, гребли к берегу и, скрюченные судорогой, выползали, выкарабкивались на трясущуюся от канонады, перепаханную взрывами землю. Старший лейтенант Леонтьев, стуча зубами от холода, на дне воронки от взрыва полутонной бомбы выкручивал мокрый бушлат, выливал воду из сапог, пригнувшись, яростно толкался плечами с такими же мокрыми и замерзшими Луньковым и Буруновым. Над головой густым косым дождем неслись трассирующие пулеметные и автоматные очереди гитлеровцев, слепили вспышки частых трескучих взрывов снарядов и мин. Не будь Леонтьев знаком с местностью по своим прошлым разведывательным высадкам — пришлось бы очень трудно ориентироваться в этой гремящей, слепящей и разящей темноте.

Леонтьев осторожно выглянул из воронки, узнал знакомые, хотя и заметно разрушенные ориентиры, скомандовав «За мной!», выскочил из укрытия и, пригибаясь, скачками помчался к черневшим невдалеке развалинам рыбзавода. За ним бросились остальные. Леонтьев свалился в подвал, следом обрушились туда же и его ведомые. Человек пять моряков, окруживших раскаленную железную печь-бочку, ничуть не удивились их появлению и только повернули головы в сторону гостей. Коренастый главстаршина открыл в улыбке белозубый рот:

— С легким паром, пехота! Милости прошу к нашему шалашу. Добро пожаловать, крынки-макитры!

Наверху грохотало, ухало, трещало, осыпалось. А здесь было тепло и приветно.

— Слушай, главстаршина. Мы только что с сейнера, из Геленджика пришли…

— Да ну? А я думал, вы из-под одеяла, с перинки от Иринки… Брось, пехота, не пыли. И без доклада вижу, кто и откуда. Давай, подходи, заголяйся и сушись. Мы уже малость подсохли, пойдем к амбразурам, наверх. Хлопцев сменим, а вы — сушитесь. Похоже, маловато вас прибыло. Ну да и один солдат — большая сила.

Подсушив одежду и согревшись, Леонтьев разыскал особый отдел 83-й морской бригады, по рации связался со штабом армии, доложил о прибытии и о своих дальнейших планах.

Был получен неожиданный приказ: взять на учет все население на освободившемся плацдарме, переписать весь наличный скот, свиней и птицу. Оприходовать все имеющие практическую ценность вещи. Подготовить население к эвакуации на Большую землю.

Работа оказалась на удивление сложной. На 30 квадратных километрах плоской и голой земли, отбитой у оккупантов, были размещены не только 12—15 тысяч советских воинов, да еще с артиллерией, минометами, танками, кухнями, складами боеприпасов и госпиталями. Там были и гражданские люди — рабочие совхоза «Мысхако», беженцы из самого города Новороссийска, жители здешних маленьких хуторков, поселков, предместий. В полуразрушенных зданиях, в землянках, в уцелевших подвалах и самодельных бомбоубежищах ютились женщины, дети, старики. Кое-где чудом уцелели овцы, свиньи, козы, куры и даже коровы… И все это обстреливалось, бомбилось, заливалось смрадно коптящими струями огнеметов.

Леонтьев как командир группы распределил обязанности между чекистами. Сам он с Иваном Пономаревым и со мною занялся людьми, а Петру Жадченко и еще двум чекистам поручил учет и эвакуацию животных и материальных ценностей.

Разошлись мы, вернее, расползлись, потому что другим способом в те дни невозможно было передвигаться по плацдарму, в разные стороны и в разные части. Гитлеровцы свирепо обстреливали всю отвоеванную нами территорию. Искать в этой, как говорили моряки, чертопляске забившихся в укрытия, подвалы и щели детей, стариков и женщин было непросто.

Где ползком, где перебежками добрался я до первых домиков поселка Рыбацкого. В этот момент на поселок спикировал фашистский стервятник, сыпанул пулеметной очередью, сбросил бомбы, провыл сиреной. Я успел упасть под развалины какой-то кирпичной стены. По спине больно заколотили комья земли, осколки кирпича, известки. Прошумел этот град — сделал еще один бросок и свалился в глубокий лаз со ступеньками, которые вели вниз, к грубо, но крепко сколоченной двери в подвал. Попробовал открыть дверь — не вышло. Начал кричать, дергать дверь. Открыл старик. Сгорбленный, заросший бородищей по самые глаза, но видать — крепкий еще дедуня. Подслеповато пригляделся ко мне:

— Шо тебе, господин товарищ охвицер?

— Да не господин я, папаша. Не видишь, наш я, советский. Лейтенант.

Дед как-то ловко захватил в рот клок бороды, пожевал, вытолкнул ее языком и так же равнодушно отозвался:

— Наши-ваши. А чьи же? Так чо надо?

— Да вы впустите меня.

— А некуды.

Наверху, рядом с входом в подвал, тяжело рванул фугас. Дед потянул дверь на себя. Я с немалым трудом оттеснил его и буквально вдавился в тесный, набитый людьми, тяжко дышащий, стонущий, плачущий, говорящий и причитающий мрак подвала. Дед за моей спиной закрыл щелястую тяжелую дверь и ехидно продребезжал над самым ухом:

— От тебе и охвицер. Хто по кресты, а ты, стало, в кусты.

Дед оказался выше меня ростом и в тесноте, где некуда было подвинуться, пыхтел и хрипел над самым моим ухом. Я попытался ворохнуться плечами, чтобы отодвинуться.

— Во-во, — опять забренчал дед, — кто, значит, в мясорубку, а ты под юбку…

— Да заткнись, дед, — вышел я из себя. — Тоже мне, народный сказитель, ашуг, вещий Боян…

— А тут и без баяна музыки хватает. Пляши, коли охота. Токи на детей не наступай…

Злость на старика как-то сразу потухла, и снова со всех сторон обступили детские и женские стоны, плач, причитания…

— Граждане, — закричал я, стараясь пересилить и здешние, и наружные шумы.

В подвале стало понемногу стихать.

— Граждане! Советское командование приняло решение эвакуировать все гражданское население на Большую землю, в Геленджик.

Поднялся гвалт.

— Тихо, граждане, — заорал я что есть силы. — В первую очередь будем вывозить детей и женщин с детьми.

И опять невообразимый галдеж. В этом содоме воплей удалось уловить:

— А раненые?

— Никуда мы не поедем!

— Немцы вывозили и вы вывозите?

— А што ж старики? Им тут и погибель?

— Катись отсюда, умник!

— Подвал понадобился, а детей под бомбы?!

Перекричать этот шквал я не мог, поэтому стоял, стиснутый со всех сторон разгоряченными телами, а перед привыкшими к полумраку глазами бешено мелькали кулаки, ладони, растопыренные пальцы. В этот момент наверху чудовищно громыхнуло, с потолка посыпалась земля, а в дальнем конце подвала в потолке образовалась небольшая дыра, через нее проник свет и тротиловый дым. Там кто-то дико, истерически закричал, и над какофонией человеческих голосов взвился на звенящую высоту и задрожал, забился, затрепетал жалобный и жалкий детский плач… Человеческое скопище колыхнулось, шум усилился. И тогда я все-таки выпростал руку со своим ТТ и, выстрелив в потолок, заорал что было сил:

— Ти-и-хо-о!

Вмиг воцарилась тишина. Только плакали где-то грудные дети.

— Подвал ваш нам не нужен, мы наступаем и уйдем вперед. А для вас, для ваших детей это — ненадежное убежище. Сами только что испытали.

Толпа откликнулась невнятным гулом.

— Тихо! — остановил я начавшийся шум. — Кто тут у вас может быть за старшего?

— Кузьмич!

— Конечно, Кузьмич!

— Правильно. Василь Кузьмич!

— Тихо! Уже слышу! Кто тут Василий Кузьмич? Подай голос!

— Не дери глотку, — раздалось над ухом. Длинный костлявый бородач навис надо мной. — Я и есть Кузьмич, стало быть, Василий. Чо орешь?

На всякий случай я опять прикрикнул:

— Тихо! Я не ору. Это вы тут орете. А теперь слушайте меня все. Я пойду по другим подвалам и убежищам. Может, кто подскажет, где еще есть люди? А вы, Василий Кузьмич, постарайтесь подтянуть поближе к двери мамаш с детьми и раненых. Барахла лишнего не брать! К вечеру приготовиться! Сам приду или пришлю кого — выводить на берег и грузить на корабли. Ночью вывозить будем.

Кто-то настойчиво дергал меня за палец левой руки. Наклонился, разглядел — вихрастый малец лет шести-семи.

— Тебе чего, хлопчик?

— Дяденька, дай хлебца, — просительно не то пропел, не то простонал мальчонка.

— Да где ж я тебе, парень… — Я пошарил в карманах, наткнулся на подмоченный обломок сухаря. — Держи!

Маленькие ручонки вцепились в кусок, в темноте сухарь захрустел на детских зубах. И тотчас из толпы разноголосо понеслось:

— И мне!

— И мне!

— Дяденька, и мне!..

Я переборол себя, опять крикнул:

— Слыхали? Дети голодные. Чем вы собираетесь их кормить? А орете, что вас из подвала выживают… Всем готовиться, как я сказал. Вас же спасти хотят, чудак-народ!

Разыскал я в тот день еще три таких подвала, набитых людьми. По-всякому приходилось разговаривать. И длилась эта кропотливая работа почти неделю. Все это время жителей, малыми группами, под непрекращающимся обстрелом, бойцы и офицеры доставляли к берегу, где удалось найти и кое-как оборудовать укрытие для людей. Что творилось в этом убежище — не хочется рассказывать. Не по себе от одних воспоминаний.

Крупнокостный дедуня, Василий Кузьмич, оказался на редкость толковым организатором. Первым делом он здорово скомплектовал детские группы по пять — восемь человек. На одного малыша — один старший по возрасту. Сам — во главе и — бегом, перебежками, ползком, по балочкам, канавкам, за развалинами до самого берега. Около двадцати детей так доставил в убежище. Приведет группу, передохнет и назад, за следующей. И без единой потери. Потом уже, когда женщин и стариков выводили, одну женщину убило осколком мины.

Выполнив миссию, разыскал меня, потребовал:

— Ты, слышь, литинант, чи как там теперь вас величают… Приказ твой сполнил. Усех доставил и с рук на руки сдал. Вона и свою Матрену, бабу свою, значица, твоим солдатам препоручил.

— От имени командования, Василь Кузьмич, — я стал по стойке смирно, — объявляю вам благодарность.

Старик крякнул, подобие улыбки повело куда-то в стороны пегие космы на его лице, пренебрежительно махнул рукой.

— Во фрунт становиться староват, а так чего ж? Рад стараться. Токи не за тем пришел. Определи ты меня к партизанам, литинант. Не уйду я отседа, пока фашиста не вычистим. Не определишь — сам буду партизанить. Земля-то наша, дедовская. Никак нельзя, чтоб поганили ее чужаки-то.

Уговаривать нас долго не пришлось. Благо, тут же оказался командир группы партизанских отрядов Петр Иванович Васев. Он черкнул несколько слов на блокнотном листике и направил старика в отряд «Норд-ост».

— Места здешние ты, Кузьмич, знаешь не хуже нашего. Этот листок тебе — и пропуск, и направление. Пробирайся на Колдун. Там Оголя Семена Васильевича найдешь. Они с Коноваловым помогают кадровикам держать гору. Давай, Кузьмич, шагай и передай, что скоро буду.

— Так ты, тово, товарищ… Бердан какой-нибудь дал бы, чи что ли.

— Извини, Кузьмич, но с оружием на плацдарме пока туговато. В отряде, там на месте, будет тебе бердан.

— Ага. Ну-ну. Стало, бувайте.

Еще раз столкнулся со стариком, когда наша группа под командованием Михаила Жадченко получила задачу пройти в тылы противника, добраться до Южной Озерейки, связаться с высаженными туда и попавшими в окружение десантниками и вывести их на Мысхако. Даже в обстановке спокойной, устоявшейся обороны это была непростая задача. В условиях же, когда гитлеровцы почти непрерывно атаковали наши позиции, пытаясь сбросить куниковцев в море, сложность ее возрастала стократ.

Василий Кузьмич, не особенно соблюдавший требования воинских уставов, бесцеремонно перебил ставившего задачу командира группы Жадченко и заскрипел свое:

— Как там с окруженными аукаться, на месте разберемся. А вот на ту сторону переходить по Широкой щели не выйдет.

Надо отдать должное старшему лейтенанту: он умел быстро сориентироваться, где осадить, а где и прислушаться, поступившись уставом. Это качество было особенно ценно в той обстановке, когда на плацдарме вперемежку действовали кадровые части и полуштатские партизанские отряды.

— А как вы посоветуете, Кузьмич? — покладисто отозвался Жадченко.

— Дык чо ж советовать. Тута и козлу понятно: надо по Вербовой балке, мимо родничка, по-над Колдуном и на бережок. И так-таки бережком, бережком, до самой Озерейки. А оттель можно и по Широкой выйти.

Предложение поддержал и другой партизан. Мы сгрудились над картой. Вариант показался выигрышным. Приняли его, доложили командованию и пошли. Благополучно добрались до самого моря. Правда, на один пост все-таки наскочили, но матросы быстро к бесшумно убрали часового, а остальных пришлось не трогать во избежание лишнего шума.

Конечно, все мы понимали, что исчезновение часового так просто не обойдется. Поэтому, карабкаясь по крутым склонам или скатываясь в темные балки-ущелья, Василий Кузьмич старательно, даже как-то истово, будто хлебороб семена на пашню, разбрасывал позади нас мелко тертую махорку.

— Зачем добро соришь, Кузьмич, — удивился моряк. — И так с куревом туго…

— Дак на случай собак. А на курево энта пыль непригодная.

— Какие ж тут собаки? Кроме фашистов, вроде ни одного пса, — балагурил матрос.

— Фашист, он, конешное дело, зверюга. Токи почто собак-то забижать, применять их к фашистам? Собаки — они верные животные, токи служат не тем. Но уж верные. Ежели фрицы кинутся за нами, то уж собаки их наверняка выведут на нас. А нюхнут моей махорочки — я туды ишо и известки подмешал — чохом и изойдут.

В общем, настроение было бодрое, и люди охотно перебрасывались шутками, словно бы и не во вражеском тылу пробирались. Жадченко время от времени останавливал группу, обрывал разговоры, велел подолгу вслушиваться в лесные шумы и шорохи. Но, кроме шума морского прибоя, ничего пока слышно не было.

Возникла опасность потери бдительности, все как-то осмелели, расслабились, разболтались. Жадченко это уловил и стал жестко покрикивать на балагуров. Группа на время стихала, потом однообразие и кажущаяся безопасность пути опять расхолаживали людей, развязывали языки. И тут на одном из лесистых склонов на нас сверху, с верхних террас заструилась осыпь камней. Потом еще. Мы залегли. В темноте — ни зги. Послышалось, будто кто-то торопливо пробежал верхом, и опять посыпались камни. Матрос рядом со мной поднял автомат на звук, я схватился за ствол, прижал к земле. Очереди не последовало. Лежим, молчим, слушаем. Тихо. Прошло не менее получаса. Позади зашуршала галька под чьими-то ногами.

— Кто? — вполголоса окликнул Жадченко.

— Чо хто? — так же вполголоса проскрипел голос, в котором все узнали Кузьмича. — То ж я.

Пригнувшись так, что стал похож на надломленный бублик, Кузьмич подошел к нам, присел на корточки, захрипел:

— Слышь, командир, и долго мы тут будем загорать на камушках?

— А ты где был, старый хрен? — свирепо прорычал матрос. — Уж не ты ли по верхней тропе шастал?

— Не лютуй. Стар я шастать по верхним тропам. Табачок я рассыпал позаде. Приотстал малость. А как вы повалились, плюхнул и я на камни. И не пойму, скоки ж валяться.

— Ладно. Тихо, — сказал Жадченко. — Вроде ничего не слыхать. Надо осторожно посмотреть окрест и — вперед.

Я вызвался в разведку, сосед-матрос молча дернул меня за рукав шинели, и мы с разрешения командира вдвоем обошли и осмотрели прилегающие кусты, ущельица и седловинки. Обслушали все. Ничего подозрительного. Вернулись, доложили. Жадченко поднял группу, и мы двинулись дальше, молча, настороженные, приглядываясь, прислушиваясь и время от времени высылая разведку вперед и в стороны.

Где-то уже на подходе к Озерейке партизан, посланный в разведку, торопливо вернулся обратно, шепотом доложил, что буквально в десятке метров впереди — немецкий секрет с пулеметом и, похоже, человек пять переговариваются. Кузьмич предложил обходную тропу. Жадченко выдвинул его вперед, и мы тихо поползли за ним. Когда обошли и миновали пост береговой обороны немцев и обессиленные свалились чуть ли не друг на друга в тихий распадочек, Кузьмич хрипло захихикал:

— Ты что, дед? — недовольно и тяжело дыша спросил кто-то из разведчиков. — Может, из фляги глотнул для сугреву?

— Не-е, — продолжал хихикать дед. — Вот теперь сознаюсь. Это я вас пужнул там, над берегом. Шоб угомонились.

— Ах ты ж, чехонь копченая, — засвирепел матрос. — Да я, может, через тебя, пугало, уже к геройской смерти приготовился… Вот отдышусь, я тебя… пужну.

— Ну чо взбрыкнул? А кабы я не пристращал, так бы и галдели до самого фрицевского пулемета. Вот и была б тебе геройская смерть.

— Все равно, Кощей чертов, отдохну, ребра пересчитаю, — не унимался матрос.

— Давай! Дело привычное. Мне многие хотели ребра посчитать, да что-то все охотники своих не досчитались.

— Не хвастай, Кощей. А то не поленюсь…

— А не поленись, погреемся! — задорно вызвал Кузьмич.

Матрос завозился, но Жадченко строго окликнул задир, велел отдыхать.

…Перед рассветом мы вышли в район окружения десантников 83-й бригады. Гитлеровцы обстоятельно окольцевали отряд, время от времени перетрескивались автоматными очередями и по своей любви к трассирующим пулям хорошо обозначали линию охвата.

Василий Кузьмич, пыхтя и покрякивая, выволок откуда-то из темноты не то мешок, не то ящик и доложил командиру:

— Вот, стало, притащил. Вместе с ихним нужником.

— Что ты приволок, Кузьмич? — не понял Жадченко.

— Дак фрица ж. Ящик энтот — как бы вроде нужник, отхожее место, значит.

От ящика густо несло зловонием, слышались придушенные стоны и натужное пыхтение.

— А ну, выволакивай свой трофей, Кузьмич. Чтой-то он больно… духовит, — сдерживая смех, распорядился Жадченко. — Да как ты его запихнул в эту упаковку?

— Дык, немец — он же удобства любит. Лежу, стало, в кустах над ручьем, наблюдаю. Чего, думаю, оружейный ящик на том берегу над самым обрывом стоймя торчит в стороне от ихней землянки. Гляжу, выскакивает энтот страдалец и вскачь, как хромой кобель, — к тому ящику. А сам, понимаешь, на ходу ремень снимает, штаны расстегивает. Тут я смекнул, куда вояка торопится. Прикинул, из чего бы кляп сделать. Ничего под рукой не нащупал. Ну, ясное дело — портянка. Думаю, раз в брюхе расстройство, стало, успею обмотку размотать и портянку достать…

Повествуя о своем приключении, Кузьмич тем временем раскупоривал ящик. Добравшись до лежащего в нем пленника, свирепо захрипел:

— А ну вылазь, злыдень. Ишь, дармоед, опять уперся, шо рак в норе. Да чо ж я и тут с тобой панькаться буду, паразит вонючий? Да я тебя! — Старый партизан угрожающе замахнулся карабином. Гитлеровец что-то закричал и стал проворно выбираться из ящика.

— То-то! — удовлетворенно запыхтел в бороду Кузьмич. — Кабы и там так можно было, я враз бы его выкурил из ящика. А то, поганец, когда я его из нужника стал вытаскивать, он весь растопырился — не выволоку. Кляп я ему затолкал, руки его же ремнем к туловищу пристегнул, а он весь раскокошился, гачи свои кудась сунул и — ни греца не вытяну. Малость подналег, и на тебе: вместе с фрицем весь нужник завалил в ручей.

Как ни сурова был обстановка, в которой слушали мы рассказ, но при последних словах Кузьмича никто не удержался от хохота, представив описанную картину.

— Ну, думаю, — продолжал Кузьмич, — если я его теперь вытащу из нужника, он меня всего загадит — переть-то на себе придется. Потом не отмоешься. Станут хлопцы от меня шарахаться. Снял я вторую обмотку, перевязал ящик и поволок вниз по ручью, прям сюды. Ничего, тихий солдатик, не брыкался, молча ехал, поганец, хоть и тряско ему было, и мокро. Ящик-то — не лодка, весь протекает, а водица в ручье студеная.

— Бери выше, Кузьмич, — все еще смеясь, сказал Жадченко, — не солдатик это, а обер-ефрейтор. Хороший получился улов. Ладно, повеселились и хватит. Кто у нас по-немецки понимает? Ты, Костин? Давай, поработай. Да не вороти нос, не кисейная барышня. Подумаешь, не видел обвалянного фашиста. Скоро они все обваляются.

Костин приступил к допросу, и уже через полчаса картина прояснилась. Безрадостная картина: два батальона немцев, усиленные тремя броневиками и двумя танками, пулеметной и минометной ротами, с приданным самолетом-разведчиком, преследуя рассеянные группы десантников, прижали их в тупиковом ущелье и, замкнув окружение, не торопясь, но неуклонно сжимали кольцо, ведя по окруженным интенсивный огонь, к сожалению, почти прицельный, потому что его корректировали и самолет-разведчик, и наблюдатели с окружающих высот.

По мнению пленного, русских было не менее двух полков, но без тяжелого оружия, без техники, без продовольствия и боеприпасов. Немецкое командование с часу на час ожидало капитуляции окруженных.

Жадченко обстоятельно выспросил у пленного расположение немецких частей, командных пунктов и даже приблизительное место нахождения штаба командующего операцией оберста Клинга.

Поручив «языка» Василию Кузьмичу, мы опять сгрудились вокруг карты этого района, на которую Жадченко нанес данные, полученные от обер-ефрейтора. Надо было искать выход для спасения окруженных — выход из безвыходного положения. Наши силы тут не помогут — преимущество немцев слишком значительное. Требовалось что-то другое.

Битый час мы ломали головы, предлагали и отбрасывали варианты. Ничего не получалось. И тут опять появился Кузьмич.

— А где пленный? — вскинулся Жадченко.

— Да не суетись, командир. Живой тот пленный, хорь вонючий. — Кузьмич ожесточенно плюнул. — Опять же своими обмотками пожертвовал, связал и к дереву его приторочил. Пущай проветривается. Я тут кумекал насчет наших…

— Ну-ну, Василий Кузьмич, — оживился командир, — давай твои соображения, а то наши что-то не нравятся нам.

— Я чо думаю? Перво-наперво, мне надо сходить туды, к нашим, в окружение. Пабалакать надобно с нашими-то.

— Чудо! — перебил его матрос, взмахнув руками и хлопнув себя по бедрам. — Мы, значит, тут поспим, покурим, позагораем… А он, значит, сходит… Он сходит… На блины. К бабке…

— Стоп! Тихо! — остановил Жадченко вскипевшего моряка. — Тихо! Давай дальше, Кузьмич. Выслушаем, потом обсудим.

— Начит, схожу к нашим, гляну — шо там и як, перетолкую нащот того, чтоб разом вдарить. Чтоб по-суворовски: быстро, негайно и во всю силу.

— Негайно, негайно! — передразнил моряк. — А он как даст массированный из минометов и пулеметов… А хлопцы там, небось, и раненые да и просто обессилевшие… Негайно…

Старик тихо пропыхтел что-то сквозь бороду в сторону оппонента и продолжил:

— Заради энтого и схожу к тем хлопцам. Погляжу, поспрошаю, на что они годные. А уж потом будем тут планы строить.

— Ладно, Кузьмич, готовься пока, а нам тоже кое-что надо обдумать. Еще поговорим.

— Дак время ж…

— Сказал: готовься!

Жадченко отозвал меня в сторону:

— Ну, твое мнение?

Я замялся:

— Конечно, Кузьмич — вроде, верный человек и проводник хороший, места здешние назубок знает. Но ведь чужая душа, говорят, потемки…

— Говорят, говорят! — почему-то рассердился Жадченко. — Ты свое говори: будем посылать или нет? У тебя серьезные сомнения есть?

— Да вроде нет…

— Так нет или вроде?

— Нет! — выпалил я, неожиданно для себя встав по команде «Смирно».

— Да ладно, — усмехнулся Жадченко. — Чего ты вскинулся. Я почему тебя так пытаю? У самого, понимаешь, уверенности нет. Пройдет — не пройдет. Убьют — всполошатся, увидят, что партизан, кинутся окрестности прочесывать. Кстати, надо отсюда сматываться, а то ведь след-то от ящика сюда дорогу показал.

Обернувшись к отдыхающей группе, скомандовал:

— Быстро приготовиться к переходу. Проверить стоянку, уничтожить следы.

И опять ко мне:

— Да и мы — потеряем такого проводника. А если схватят — тут совсем дело дрянь. Дедуня крепкий, не скажет ничего, но ведь опять же… И не посылать нельзя. Ни мы о них, ни они о нас — ничегошеньки ж не знаем. А без этого как действовать? И где нам ждать? А пароль?

И хотя я потерянно молчал, командир вдруг заявил:

— Ладно, я так тебя понял: посылаем!

Мы вернулись к группе. Жадченко проинструктировал Кузьмича, приказал второму партизану принять на себя конвой и охрану пленного.

Партизан было заартачился:

— Да шлепнуть его, вонючего гада. Он же ж окромя того, шо за им смотреть надо, он же ж нас демаскирует своим смрадом…

Командир унял протестующего и, еще раз осмотрев место стоянки, мы углубились в лес и осторожно перебрались на другой склон. Выбрав погуще заросли, укрылись и затаились до вечера. Кузьмич все-таки пошел днем. Моряки вызвались по очереди нести караульную службу, остальные, привалившись для тепла друг к другу, сразу же уснули.

Проснулся я оттого, что кто-то больно сдавил колени. Оказалось — просто не хватило шинели, и они очень замерзли.

Сел, огляделся, стал их растирать.

Уже почти никто не спал. Жадченко сидел в стороне, рассматривал расстеленную на коленях карту. Глянул на меня, хмуро усмехнулся, вполголоса скомандовал:

— Подъем! Хватит землю греть, самим тепло нужно.

Кто спал в лесу в промозглую непогодь на сырой, слякотной земле в мокрой шинели и без костра, тому нечего рассказывать о самочувствии при пробуждении. Один растирал колени, другой ошалело скакал и хлопал себя руками, двое матросов затеяли яростную борьбу.

— Эх, сейчас бы тот ящик, что Кузьмич обратно фрицам отпер. Костерок бы знатный получился, — посетовал моряк.

— Не трави душу, — проныл Костин. — Знаешь ведь: и ящик надо было на место вернуть, и костер жечь нельзя…

— Да, приземленный ты человек, пехота. Сам куксишься, и мне помечтать не даешь.

— Ну ты тоже, морской волк, — обиделся разведчик, — мечтать мечтай, да и сам не плошай. Вона, гляди: фриц-то фиолетовый, зубами автоматные очереди сыплет, а молчит. Эй, Курт, ви гетс?

Пленный, сотрясаемый дрожью, хрипло, отрывисто что-то прокаркал.

— Видал? — удивился Костин. — Да он еще и характер показывает.

— А что? — заинтересовался Жадченко.

— Так недоволен он, товарищ командир. Вы, говорит, бессердечные. Лучше убейте, чем так мучить. Все равно, говорит, через час вас засекут с самолета и будет вам капут.

— Через час? А почему через час? Спроси.

Костин с трудом выяснил, что пленный слышал, как затихла стрельба на линии окружения. Значит, начался обед. А самолет-разведчик появляется обычно через час после обеда.

— А почему нас обязательно обнаружат? Мы жа укрыты деревьями?

— Он говорит, что эта зона особого внимания. Тут русские несколько раз пытались прорвать кольцо.

— Зачем он все это говорит нам?

— Боится. Говорит: вас найдут, будут бомбить, лупить из пулемета. Могут и его убить. А он, видите ли, не хочет, чтоб его убили в плену да еще свои.

— Ты глянь! — озлился моряк. — Гордый, гад. «В плену да еще и свои!» Хотел тебя шлепнуть втихую, а теперь не буду. Помандражируй, спесивый тевтон.

— Отставить посторонние разговоры, — прервал тираду Жадченко. — Надо заняться маскировкой. Что ни говори, а если бы фашист за свою шкуру не боялся, он бы нас не предупреждал. Так что давайте не терять времени.

Через полчаса наше убежище напоминало то ли пещеру, то ли шалаш. Самый тупик ущелья мы перекрыли крупными ветками, сверху на них набросали хвороста и опавших листьев. Заодно и пол, вернее, землю в шалаше устелили ветками. К сожалению, нигде поблизости не было ни сосны, ни ели, так что хвойных лап добыть не удалось.

Когда все укрылись в этом убежище, моряк снова взбунтовался против «языка» и утихомирить его удалось не сразу, помог вражеский самолет-разведчик. Как только донесся его надсадный гул, пленник хрипло взвизгнул и на четвереньках резво юркнул под навес. Самолет сделал два круга над котловиной, где-то в глубине ущелья простучал пулеметной очередью, потом снизился и в опасной близости от земли прошел над нами, прогрохотал пулеметами, пули брызнули гравийной галькой вдоль русла ручья, обрубили несколько ветвей, сорвали кору с дуба метрах в двадцати от нашего укрытия. Потом ниже по ручью хряснула небольшая бомба, вероятно — мина. И вслед за тем гул самолета стал удаляться, пока не заглох.

— Антракт, — бодро закричал моряк. — Кончерт передаваты закинчено. Не слышу брухлывих оплыскив.

— Тихо! Не ко времени веселье, товарищ моряк. Пока затишье, надо поесть.

Достали три банки тушенки, крепкие черные сухари, вскрыли консервы, разделили на шестерых, причем шестым вместо Кузьмича оказался пленный. Опять с моряком и партизаном произошла перепалка, но «языка» все-таки покормили.

Вскоре снова застучали пулеметы, затрещали автоматные очереди, закашляли минометы — гитлеровцы пообедали и приступили к «работе». Было слышно иногда, как урчат далеко у входа в ущелье танк и броневики. И оттуда тоже доносились выстрелы, взрывы гранат, раза два рявкнула танковая пушка. По характеру огня чувствовалось, что ни атак, ни контратак не предпринимается, идут позиционные бои.

Ближе к вечеру в той стороне, где мы допрашивали пленного, послышался шум, какие-то команды и крики на немецком языке. Мы выбрались из-под навеса, заняли оборону на выходе из щели. Не знаю, то ли мы идеально уничтожили следы, то ли немцы и не искали нас, — во всяком случае, галдеж и лающие команды врагов стали удаляться вверх по склону и скоро потонули в общем шуме вялой перестрелки. Мы снова вернулись в устье ущелья. Пленный запросился по нужде. Чертыхаясь и грозясь, партизан повел его вниз к ручью. И тут из-за горы вывернулся низко летящий немецкий самолет. Все произошло в считанные секунды. Снизу, от ручья, донесся какой-то заячий визг, и вслед за ним, словно разодрав чудовищное полотно, оглушительно протрещала пулеметная очередь, и самолет, оглушив и ошарашив нас грохотом и ревом, пронесся дальше над долиной в сторону моря.

Я уже хотел бежать к ручью, когда снизу из кустов появился побелевший Костин.

— Капут фрицу, — прохрипел он, приблизившись. — Чего боялся, гад, то и случилось: от своей, немецкой пули сковырнулся.

— Короче и ясней, — потребовал Жадченко.

— Да и так коротко. Сидел под кустом, а появился самолет, он, подлец, назло или с перепугу заорал и вдоль ручья кинулся. Ну, и прямо под пулемет. Наповал.

— Так его видел летчик или нет?

— А черт его знает. Может, и видел, да что сделаешь, когда гашетку уже нажал. Да не волнуйся, командир. Это даже к лучшему.

— Чего ж тут лучшего? И мы демаскированы, и «язык» пропал.

— «Язык», верно, пропал. Да что с него еще возьмешь? Он все выложил, а возиться с ним по тылам… ну его к лешему. А насчет демаскирования, так я иначе соображаю: хорошо, если его летчик увидел. Я-то был укрыт. А немцы вверху шумели, небось его искали. Теперь летчик доложит — и порядок. Поскольку свои кокнули — объявят, должно, дезертиром или еще как там у них. Придет похоронная команда, закопают вонючего сверхчеловека, а Грете пошлют похоронку и медальон.

— Стратег! — неопределенно отозвался Жадченко. — Тогда вот что: ты, Костин, дуй к убитому и положи ему в карман все изъятые нами документы. Остальным — дружно разобрать укрытие, растащить ветки, раскидать хворост, уничтожить следы стоянки и по-быстрому собраться в поход. Немцы могут появиться тут с часу на час. А нам до темноты надо кружить в этом районе, чтоб Кузьмича встретить.

Новое место выбрали под скалистым обрывом на осыпи. Партизан убедил: на каменной щебенке следов не видно. Под скалой на месте выветренного известняка крепкий мергелевый пласт образовал достаточно глубокую нишу, укрывшую нас от воздушного наблюдения. Мы разошлись в разные стороны, провели «звездную» разведку и рекогносцировку. Вражеские позиции обнаружились где-то метров на четыреста — пятьсот ниже по склону. Выше нас, за перевалом, разместилась батарея батальонных минометов противника. На нас от минометчиков дороги не было, был каскад обрывистых скалистых осыпей, справа обрубленных почти вертикальной стеной вниз, в ущелье, а слева круто уходивших вверх, туда, где громадились вершины покрытых лесом гор. Влево и вперед мы выдвинули наблюдателя и занялись оборудованием новой стоянки.

Когда стемнело, нас под каменным навесом, обтянутым плащ-палатками и обложенным каменными глыбами, приютило довольно удобное укрытие от ветра, дождя и наблюдения. Моряк опять было заикнулся о костре, но партизан грубо оборвал его, посоветовав «разуть глаза» и посмотреть, что делается под нами. Действительно, всю долину охватывало кольцо костров, огней и вспышек от выстрелов. Видимо, гитлеровцы перестали опасаться окруженных, а может быть, умышленно демонстрировали непроходимость «кольца».

— Так это ж нам на руку, — обрадовался моряк. — В этом хороводе огней нашего никто и не заметит.

— Слушай, краб, — сердито заговорил, партизан. — Ночью, в море, в расположении твоей эскадры появится новый топовый фонарь. Его ваши сигнальщики заметят или нет?

— Так то ж море, борода! Конечно, заметят. И тут же — семафор. А нет, так и дозорный катерок подгребет…

— Ну вот. Ты что ж, хочешь, чтоб и к нам дозорный катерок подгреб? Давно сказано: в бою и к дураку с умной меркой подходи. А немцы они не дураки…

Дальше разговор принял неделовой характер на тему: «Так кто же дурак?», но идея костра больше не возникала.

Мы уже собрались поужинать, когда услышали негромкий окрик дозорного и хриплый знакомый голос в ответ. Вернулся Кузьмич.

Мы радовались как дети, заждавшиеся отца. Жадченко еле утихомирил группу.

— Ты как же нашел нас, Василий Кузьмич? Я ведь только через час думал посылать человека в условленное место, а ты тут как тут!

— Энто я опосля обскажу, — уплетая консервы, исчезавшие где-то в кудлатых зарослях на его лице, невнятно бормотал Кузьмич. — А щас нада хлопцев вызволять. Бо загинут.

Подкрепившись, Кузьмич рассказал о встрече с командирами окруженных частей. Выяснилось, что наших в «котле» значительно меньше, чем говорил пленный, но положение их действительно критическое. На исходе боеприпасы, продуктов уже два дня нет, раненых — больше ста человек, из них половина — тяжелые, без носилок не обойтись. Бойцы предельно измотаны и обессилены. Появились настроения безысходной обреченности и апатии.

— Ну, Кузьмич, ты ж и мастер разрисовывать. Тебе только ад малевать в какой-нибудь деревенской церквушке, — невесело пошутил Жадченко. — Однако ж выручать надо. За тем и пришли.

— Эге ж. Там у них за старшего такой суровый, осанистый… Вроде полковник. Так он хотел бы с тобой повидаться, командир. План прорыва вместях обмозговать.

— Проведешь? — сразу встрепенулся Жадченко. — Меня к нему проведешь?

— Дык а чо ж? Однако послушай, чего я тут надумал, пока по вашим следам шел.

— Какие следы?! Ты это брось, старик! — возмутился вдруг разведчик. — Мы чисто уходили.

— Ну, для немца, можа, и чисто, а для меня — як коровы на грядке натоптали… Да не о том речь. Я чего хочу сказать, командир. Тут по правую руку — обрыв. Добрый обрыв. Должно, и козел с него не скакнет. Потому немцы его не стерегут и проход сюды, как ловушку, оставили, не прикрытый.

— Так-так, — нетерпеливо заторопил его Жадченко. — Что ж ты предлагаешь? Идти в эту ловушку?

— Верно. Идти. Токи заранее подготовиться. Лестницы сплести. Из тех же обмоток. Спустить тута группу человек двадцать — тридцать, а потом к ним тем же путем — ранетых. И пущай тихо по ущелью отходят на Вербовую балку. Там немца нету — я тут местного одного встретил, расспросил. А остальные, развязав руки, могут всем скопом вдарить на Кабахаху. Это я так кумекаю. Ну а вы там с полковником решайте по-своему.

…Не знаю, как прошла встреча у Жадченко, но план был в основном принят. Мы потратили еще сутки на переправу и спасение раненых. Правда, на исходе операции немцы что-то учуяли, забеспокоились, прочесали взводом автоматчиков район, через который мы выводили раненых из «котла». Но мы успели убрать самодельные лестницы и сами отошли на осыпь. Ну а дальше что ж? Обычный бой на прорыв кольца и выход из окружения. Понятно, бой свирепый, не на жизнь, а на смерть. Мы своей группой ударили по батарее батальонных минометов, отвлекли туда внимание гитлеровцев, а тем временем окруженные наши морские пехотинцы молча, без выстрела, атаковали немцев, разорвали кольцо и, сметая тыловые заслоны и не успевшие опомниться резервные части врага, вышли в Широкую щель, а дальше на Кабахаху. Оттуда Кузьмич провел отряд в район нынешней улицы Видова, и здесь в последнем хрипящем рывке десантники с тыла проломили немецкую передовую и вышли на Малую землю.

Довелось мне видеть Василия Кузьмича и в том горячем деле, когда Васев включил Лапина, Леонтьева, Жадченко и меня в боевую группу партизанского отряда «Норд-ост». Перед группой была поставлена задача разгромить комендатуру и склад гитлеровцев в станице Нижнебаканской, захватить и доставить к нашим старосту — предателя, который, по поступившим от разведчиков и жителей сведениям, был верным слугой оккупантов и настоящим палачом для населения станицы.

Задача была нелегкая, строилась она на внезапности, точности и мощности удара с последующим стремительным и бесследным отходом. Операция прошла четко и строго по замыслу. Жадченко с помощью нашего человека, внедренного в полицию, выманил из дома и обезвредил старосту. Лапин с пятью партизанами незаметно подобрался к комендатуре. Василий Кузьмич каким-то известным только ему способом совершенно бесшумно ликвидировал двух вражеских часовых, группа ворвалась в комендатуру, забросала гранатами караульное помещение, огнем автоматов уничтожила уцелевших гитлеровцев и, прихватив важные документы, подожгла здание и отошла в место сбора.

Группа Леонтьева тем временем взорвала и подожгла склад и присоединилась к нам. В полном составе, без потерь и с пленным старостой все мы вернулись на базу.

…На Малой земле об отдыхе говорить считалось как-то даже неприличным. Так что меня с ходу опять включили в группу Леонтьева и Пономарева по эвакуации населения, а Жадченко с Василием Кузьмичом ушел на разведку в сторону Крымска.

Эвакуация оказалась делом более трудным, чем могло сразу показаться. Очень трудно было убедить людей покинуть свои ненадежные, но зато родные убежища. Почти повсюду возникали крики, плач, брань, истерики.

— Куда, ну куда ты меня выталкиваешь, командир, — кричала молодая, но изможденная женщина. — Я тут свою кровиночку — сыночка схоронила. Старшенького. Двенадцать годочков. Осколком убило. — Женщина залилась слезами и сквозь рыдания продолжала выкрикивать: — А теперь ты хочешь, чтоб и эти… крохи мои… тоже под бомбы?!

Обхватив ноги женщины, к ней жались, испуганно тараща васильковые глазенки, две маленькие девчушки, укутанные в какие-то стеганые лохмотья, из которых жалко выглядывали тоненькие птичьи шейки и жалкие синеватые ключицы. В сыром погребе, где спряталась женщина с детьми, сотрясалась и осыпалась от взрывов земля, затравленно метался язычок пламени в светильнике. А наверху, откуда я только что спрыгнул в эту яму, взрывы бомб, мин, снарядов и гранат, пулеметный, автоматный, винтовочный грохот. Горели какие-то строения, чадно дымили подбитые немецкие танки. Пыль, дым, гарь, свист пуль, вой бомб, визг осколков, рев гитлеровских самолетов… И сквозь этот ад надо было провести женщину с ее васильковоглазыми близнецами. Ухнуло где-то совсем рядом, взрывной волной сорвало нескладную дверь и, чудом миновав нас, грохнуло ее о противоположную стену погреба.

Женщина упала на колени, подмяла под себя детей, закричала:

— Не дам! Господи, не мучь, убей! Всех сразу, господи!

К порогу снаружи подкатилась немецкая зажигательная бомба, шипя и растрескиваясь, выбросила сноп голубовато-белого огня.

Дети закричали тоненько и пронзительно. Я кинулся к женщине, схватил за плечи:

— Вставай, безумная! Бери детей, бежим. Заживо сгоришь!

Женщина отрешенно и невидяще глянула на меня, поднялась, подхватила на руки детей и, завороженно глядя на трескучий брызжущий огонь, от которого я старался прикрыть их собой, скованно пошла по ступеням вверх. Наверху я все-таки отнял у нее одну девочку и, держа ее на одной руке, другой ухватил за рукав женщину и бросками привел их на промежуточный сборный пункт, или, как мы называли их, накопитель. Таких накопителей пришлось организовать до десятка по всему плацдарму.

В другом подвале снова неожиданность: пять или шесть женщин и десятка полтора малышей — от грудных до школьников. Писк — словно в детяслях. Я так и подумал, что это ясли. Отряхнул с себя землю, которой меня щедро осыпали взрывы, официально поздоровался:

— Здравия желаю, товарищи воспитатели.

Ответили мне вразнобой и не торопясь. Детский писк стих, только один сосунок яростно сражался с материнской грудью и, вероятно, возмущенный скудостью кормилицы, время от времени бунтарски орал.

— Кто тут у вас старший, товарищи воспитатели? Докладывайте, чьи дети и чей это садик или ясли?

Женщины отреагировали странно: одна смешливо прыснула, другая всхлипнула, кто-то вполголоса буркнул: «Бойкий!», а статная, крупная, с низким грудным голосом женщина рассудительно пояснила:

— Чего ты нас, лейтенант, воспитателями окрестил? Садик! Ясли! Да матери мы. Понял?

Я не понял, и они увидели это по моему обалделому выражению лица. Одна опять прыснула. Статная слегка повернула голову в ее сторону, спокойно одернула:

— Ты чего фыркаешь, как кошка, Нюся? Ничего смешного тут нет. А вам, товарищ лейтенант, можно бы и догадаться.

Тут поблизости тяжко ударило в почву, взрывная волна раздула легкие. Я разозлился:

— Я — не гадалка. А ошибся — извините. В загадки некогда играть. Давайте быстренько собирайте детей и сами собирайтесь. Сейчас отведу вас на сборный пункт. Поедете в Геленджик.

— Да нечего нам там делать, — так же спокойно возразила старшая (так я ее про себя обозначил).

— А это, гражданка, меня не касается. Все гражданское население подлежит эвакуации на Большую землю. Давайте собирайтесь.

— Гля, быстрый какой! — звонко выкрикнула та, которую назвали Нюсей. Присмотревшись, я понял, что это — девушка лет семнадцати-восемнадцати. Над головой опять загрохотало.

— Да кончайте базар, женщины! Вы что, ждете свою персональную бомбу? Собирайте детей!

— А ну, девчата, поспешайте! — неожиданно приняла и усилила мое распоряжение старшая. — Да всем узелочки свяжите, все вещички туда поскладывайте. Ребятки, забирайте все свои игрушки и вещи. Вы ведь все знаете, что чье?

— Знаем, тетя Оля! — разноголосо отозвался подвал, и детвора защебетала, зашуршала, забегала, задвигалась. Я попытался помогать, но меня быстро и бесцеремонно устранили.

— Извините, товарищ лейтенант, — одевая малыша, пояснила тетя Оля, — но мы это лучше сделаем, чем вы.

Я поднялся из подвала, чтобы оценить обстановку снаружи. От подвала метров пятьдесят пути к накопителю прикрывали стены разрушенных длинных зданий, не то конюшен, не то сушилок. А дальше — целый квартал полностью разметанных взрывами строений, только кучи битого кирпича, обгорелые балки, оконные и дверные рамы обозначали бывшую улицу. Вернулся в подвал. Почти все уже были готовы. Дети притихли, посерьезнели, внимательно и доверчиво уставились на меня.

— Послушайте… тетя Оля, — обратился я к старшей.

— Что тебе, племянничек, — под хохот остальных женщин и старших детей, картинно разведя руки, поклонилась в мою сторону старшая и, подняв голову, вдруг осветила лицо такой улыбкой, что стало ясно: «тете» не больше двадцати — двадцати двух лет.

— Извини-и-те, — опешил я. — Да кто вы тут в конце концов? Что за ерунда!

— Никакой ерунды, — серьезно ответила старшая. — Мы с девчатами ходим по поселку и ищем тех ребят, которые одни, без пап и мам… прячутся в развалинах. Ясно?

Она выразительно посмотрела мне в лицо и предупреждающе повела глазами в сторону детей. До меня начало доходить. Эти молодые женщины и девушки собирали осиротевших детей и прятали в этом подвале, кое-как подкармливая и согревая их. Только двое были со своими детьми: кормящая мама и другая — с мальчишкой лет восьми. Остальные — работницы молодежного виноградарского звена совхоза «Мысхако» — действовали под руководством звеньевой Оли.

Я растолковал взрослым, как бросками переводить детей, и для наглядности провел первую группу Нюси до накопителя, потом вернулся в подвал и, следя за паузами в огневых шквалах, стал посылать остальные группы. Удивительно смелым народом оказались эти девчата. Ольга отвела свою группу, оставила на попечении Нюси и под ожесточенным огнем вернулась, хотя я наказал ей отвести детей и не возвращаться. Следом примчалась и Нюся.

— Зачем?

— Так мы ж знаем уже дорогу, знаем, где переждать, где спрятаться, где бегом, где ползком.

Оттарахтев все это, Нюся подхватила еще одну группу и, подбадривая, что-то выкрикивая и смеясь, ринулась с малышами в грохочущий ад.

Я думал пристроить девушек на нашем эвакопункте. Уж больно толковые помощницы. Но когда я туда добрался, уже ночью, их там не было. Я кинулся было искать, но Пономарев остановил меня:

— Девчат ищешь? Поздно. Уже расхватали в санчасти. Вызвались сами. Даже не вызвались, а потребовали оставить здесь.

Еще одна ошеломляющая картина. Пономарев работал в паре с морским офицером. Его еще до своей трагической гибели Цезарь Львович Куников откомандировал в наше распоряжение. Так вот, привожу я очередную группу гражданских на эвакопункт, а там у самого причала какая-то необычная сумятица. Завел я своих в укрытие, а сам — к месту погрузки. Смотрю, стоит наш морской лейтенант, буквально обвешанный женщинами. Я уж было хотел на выручку кинуться, да вовремя расслышал:

— Коленька, родной ты мой, Колюшка! — смеясь и всхлипывая, выкрикивала молодая женщина, обхватив шею и осыпая поцелуями лицо моряка. — Да как же это? Да никуда я… Тут, с тобой… Коленька… Перевязывать буду… раненых… А доченька, Сашенька… с мамой поедет туда… в Геленджик.

Лейтенант гладил волосы жены, щеки, осторожно пытался оторвать ее от себя, дотянуться до девочки, обнявшей его ногу и прильнувшей к колену. Вокруг них, причитая и вытирая глаза, суетилась маленькая сухонькая старушка. Моряку наконец удалось разнять руки жены на своей шее, отодвинуть и глянуть женщине в глаза:

— Людочка, Люся, ну погоди, ну успокойся. Ну живой же я… И вы все живы. Ну хорошо же!

Женщина опять припала к его груди, уткнулась в плечо, что-то невнятно забормотала.

— Да погоди, Людочка. Нельзя же так. Что ж ты Сашеньку-то одну… Да и нельзя тебе здесь. Это фронт…

— Я сестрой милосердия!.. Санитаркой! — оторвавшись от него, заторопилась женщина. — Перевязать там… В медпункт раненого дотащить… Я сильная, Коленька! Не отсылай меня, родненький, не гони!

Черт знает, что-то у нее в голосе было, что ли? Как умеют упрашивать женщины! Не знаю, но у меня защипало глаза и сдавило горло.

— А за Сашеньку не беспокойся, мама за нее жизнь…

Женщина оторвалась от лейтенанта, наклонилась, схватила, подняла девочку, прижала, чмокнула в щеку, передала в протянутые руки мужа. И пока маленькие, тонюсенькие ручонки, выпростанные из огромных рукавов солдатской стеганки, намертво охватывали шею отца, женщина притянула к себе суетливую старушку, обняла ее и затеребила опять моряка:

— Вот мама. Коленька, не волнуйся! Не беспокойся! Вот мама. Сашеньке будет хорошо!

Она с неожиданной решимостью оторвала плачущую девочку от лейтенанта, передала в руки старушки, поцеловала обеих торопливо и, словно боясь, что лейтенант передумает, кинулась в обступившую толпу, крикнув на ходу:

— Ты командуй, Коля! Я потом тебя найду.

Моряк, словно очнувшись, подхватил девочку и старушку и бегом бросился на катер, притаившийся у косого борта затопленной баржи. А с берега все подходили и подходили группы эвакуируемых, шли женщины, дети, старики, несли раненых, текла одна из бесчисленных, трагически безысходных рек войны…

…Было и такое. Бегал я по подвалам, развалинам и убежищам в поисках населения. В одной полуразбитой летней кухоньке нашел семью: старик со старухой и мальчишка лет двенадцати. Сказал, чтоб собирались, а они — ни в какую.

— Да кому мы там нужны? — безнадежно отмахнулась старуха. — Старик — он совсем никудышный, почти не встает с топчана, а мне его оставлять ни к чему. Жизнь вместе прожили и помирать вместе будем. Ваську б забрали, дак он очень уж нужен тут. Нет, нет, не нам. Добытчик он главный для детей. Тут дальше котельная разбитая, а в ее подвалах — душ двадцать детей, да с ними мамаши и двое раненых красноармейцев. Да и дети есть покалеченные. Есть-то им надо. А нечего. Вот Васька и шастает по разбитым хатам, где что из еды добудет — все туда тащит.

Я взял Васю в проводники и отправился в котельную. По дороге что-то меня встревожило.

— Слушай, Василий, а что за красноармейцы в подвале?

— Да раненые. Один старшина — нога вся забинтованная, но ходит сам, а другой рядовой — рука забинтованная и подвязанная.

— И давно они?

— Да уже дня три…

Как раз поблизости рванула мина, мы шлепнулись на землю, над головами с визгом пронеслись осколки.

— Знаешь что, Василий, — притянул я парнишку к себе. — Давай-ка вернемся к твоим старикам. Мне тут надо забежать в одно место, а ты меня подождешь. Только никуда, понимаешь? Никуда не выходи от стариков. Жди меня. Понял?

— Ага. А в котельную можно сбегать?

— Вот туда-то и не надо ни в коем случае! Ни в коем, понял?

— Понял, — неохотно отозвался Вася. — А почему?

— Потом объясню. Но это очень важно.

Мы вернулись к старикам, я впихнул Васю в кухоньку и кинулся в ближайшее воинское подразделение. На счастье, попал как раз в расположение полка НКВД. Но пока разыскивал старшего начальника, докладывал, объяснял, кто я и чего хочу, прошло около часа. Наконец с двумя выделенными мне автоматчиками вернулся к старикам, но Васю там не застал. Старуха сказала, что внучонок «сей минут» выскочил.

— Сбегаю, говорит, старшину упрежу. Старшина, говорит, просил, чтоб, ежели кого из наших встречу, обязательно его упредил. Ему, мол, надо обязательно добраться в санчасть, а то, чего доброго, нога загниет, резать придется…

Старуха еще что-то говорила, а я выскочил из кухоньки, крикнул автоматчикам: «За мной!», бросился к котельной — благо, в тот раз Вася показал мне ее.

Переждав немецкий артналет, мы в последнем броске кинулись к развалинам котельной. И вдруг навстречу нам оттуда хлопнули два револьверных выстрела. Один автоматчик вскрикнул и упал, а мы с другим, не останавливаясь, перемахнули через кучу битого кирпича на месте бывшей стены и свалились на ступеньки, ведущие в подвал. Двое каких-то военных, мелькая бинтами, кинулись вниз. Автоматчик успел выстрелить, один беглец упал, второй проворно юркнул в подвал и попытался закрыть железную дверь. Но не успел. Я всем корпусом ударил в нее и, отброшенный дверью, беглец отлетел в глубину подвала. Оттуда навстречу мне донесся хрипло-дикий рык:

— Назад! Всех перебью, гады!

Разом взвился высокий, режущий не то детский, не то женский визг. И тот же звериный рык опять:

— Цыц, щенята! Убью!

Уже в следующее мгновение я успел разглядеть в косом потоке света, бившем откуда-то сверху и сбоку, как мне показалось, гиганта с занесенными руками над головками десятков детей. Я не сразу понял ситуацию, потом вдруг с ужасом увидел, что незнакомец в правой руке сжимает лимонку, а левой схватился за кольцо предохранительной чеки на ней. А кругом — застывшие лица детей, их расширенные глаза, устремленные на гранату.

Мысли ураганом понеслись в голове: «Начну поднимать пистолет, успеет вырвать чеку, выстрелю — все равно бросит или уронит гранату в гущу детей… Ах гад! Фашист! Что делать? И автоматчик сзади, ему не видно, что тут происходит. Рука закаменела на рукоятке пистолета, палец — на спусковом крючке. Так. Что, что, что?! Снять напряжение. Заговорить. Спокойно».

— Ты чего, сдурел? — хрипло, но как можно спокойнее обратился я к незнакомцу.

— Не двигаться! — тот же истеричный рык.

— Да я и не двигаюсь. Что орешь-то. Опусти гранату, дурак. Дети ведь кругом. Нашел игрушку.

— Не подходи! — опять заорал тот, но уже не так истерично.

— Да ты чего взбеленился-то? Не узнал своих, что ли? За фрицев принял? Так ты спроси, тут где-то парнишка Вася должен быть. Он тебе подтвердит, что я не фашист.

— А мне плевать! — надрывно, торопясь и захлебываясь, захрипел военный. Теперь я рассмотрел: старшина. — Уходите отсюда. В тот конец улицы. За колодец. А я с мальцом выйду. Чуть что — застрелю мальца. Ну?! Выходи!

Я видел, что руки у него стали уставать и покачиваться. Но пальца из кольца он не вынул.

— Да ты кто ж такой, что хочешь от своих уйти?

— В лесу своих ищите, сталинские собаки, — злобно прохрипел старшина.

И тут раздался какой-то пронзительный визг, в воздух взметнулось тело и повисло на руке старшины. Завязалась борьба. Я прыгнул в подвал и с ходу ударил диверсанта по голове рукоятью пистолета. Старшина обмяк и стал валиться на пол. Но раньше него рухнул на землю напавший на него. В подвал влетел автоматчик и, сразу сориентировавшись, заломил руки старшине.

Я наклонился над тем, кто боролся с бандитом. Это оказался Вася. Но… в зубах, как яблоко за черенок, он держал гранату за взрыватель. Кольцо было на месте. Зато потом у лжестаршины мы обнаружили на левой руке почти перекушенный указательный палец.

Сдав живого диверсанта и документы убитого в ОКР «Смерш», мы с автоматчиком повели детей на сборный пункт. Васю, все время терявшего сознание, с окровавленным ртом — он выломал зубы, я нес на руках, прижимая к себе его худенькое невесомое тельце. Мальчик в полубреду, захлебываясь слезами и шепелявя, всю дорогу бормотал что-то бессвязное о том, что «он хороший… он мне зажигалку подарил… давал из парабеллума стрелять… Гад! Фашист! Не надо! Не дам!.. Руку отгрызу! Дяденька лейтенант, не стреляй! Он гранату… А там Ленька… Не дам…» Так, бредившего, его и погрузили на катер.

Раненная в ноги женщина, лежавшая в углу подвала со своим годовалым сынишкой, рассказала, как прибежал Вася, радостно прокричал: «Все собирайтесь! Сейчас наши придут! Всех будут на Большую землю вывозить! А вас, товарищ старшина, в госпиталь отправят!» Тут старшина как бешеный стал. Схватил парнишку, оторвал от земли, подтянул к самому лицу. «Откуда знаешь? Кого видел? Что сказал?» Паренек испугался. «Пустите, — кричит. — Тут лейтенант приходил. Побежал за подмогой. Велел мне ждать. А я хотел вас подготовить. А вы…» Тут старшина швырнул парнишку, крикнул напарнику: «Бегом наверх!» — и оба кинулись прочь из подвала.

Так выяснилась вся подоплека разыгравшейся драмы. Не будь со мной автоматчиков, один из которых погиб, диверсанты спокойно уложили бы меня, беспрепятственно скрылись в любой ближайшей развалине и продолжили бы свое черное дело…

Дня через два с Петром Жадченко пробираемся ночью по Станичке. Противник ведет беспокоящий артиллерийский и минометный огонь по всему плацдарму. Стреляет наугад, вслепую. Но от этого не легче. Вдруг Жадченко толкает меня в бок:

— Стой, прислушайся, кажись, летят.

Остановились мы, слушаем.

— Может, — говорю, — это наши девчата на ПО-2?

— Не похоже. Наши смелее ходят. Да и заход не с той стороны.

А тут недалеко от нас будто из-под земли ракета красная в небо засвистела, описала дугу и прямо на винзавод падает. А там — штабы наши армейские.

— Что за чертовщина, — забеспокоился Жадченко. — Ты видел, откуда пустили ракету?

— Да вроде бы вон из тех развалин…

— А ну, давай туда.

Не успели мы пробежать и десяток шагов, как в районе винзавода взметнулись языки пламени и прогремели взрывы. А из развалин опять ракета, но уже в сторону наших причалов, а там как раз шла разгрузка катеров из Геленджика.

— Ах, гад, — рассвирепел Жадченко. — Ну, ясно: наводчик. Берем?

— А если не один?

— Осилим!

Тут заработали наши зенитчики, прикрывающие причалы, и вражеский самолет отогнали, но по месту падения ракеты ударил вражеский шестиствольный миномет. Оглядываясь на взрывы, мы не заметили опасности впереди и разом рухнули в какую-то яму. Я не успел опомниться, как на спину обрушился такой удар, что из глаз брызнули искры.

— Ты что, Петя, сдурел, — задыхаясь от боли, крикнул я.

И тут же услышал сдавленный крик:

— Держись, Вася! Их двое!

Что-то неведомое — наверное, инстинкт! — заставило меня отпрянуть в сторону, и в ту же секунду на то место, где я только что лежал, по-мясницки «хакнув», рухнула чья-то фигура. Я прыгнул на нее, ударил коленом между лопаток, навалился, с трудом вывернул руку с огромным немецким тесаком, вырвал нож и его рукояткой огрел врага по затылку. Тот затих. И только теперь я услышал, как Жадченко надсадно пыхтит и отрывисто ругается:

— Кусаться, собака?.. А вот… Н-нет, жаба, врешь. А так… Ну? Еще? Получи!

Донесся гулкий удар, рычащий стон и удовлетворенный голос Жадченко:

— Вот и успокоился. Вот и ладненько.

Обоих диверсантов-сигнальщиков чекист Жешко доставил в Геленджик. Туда же он отправил и троих «больных», вооруженных ракетницами и сигнальными фонарями. Этих помогла взять та самая Оля, которая раньше опекала осиротевших детишек. Каким-то образом разыскала меня и в своей неторопливой, веской манере сообщила:

— К нам в санчасть наведался какой-то сержант, марганца и сульфидина просил. Зачем, говорю? А он этак заговорщицки подмигивает: «Молодая, еще тебе рано об этом знать. Хотя, вы, медики, все знаете. Так что лучше не спрашивай». Дала я ему марганца, а за сульфидином, говорю, иди в медсанбат, к врачу. Поспасибал он, попрощался, но как-то уж очень торопливо, выскочил из подвала и очертя голову кинулся в развалины. Чего это он, думаю, туда побежал? Там же, вроде, и частей никаких нет. А ночью случайно увидела, как из тех развалин кто-то ракеты пускал. Вот я и засомневалась: а может, думаю, шпион?

Я поблагодарил Олю, нашел Леонтьева, доложил. Получил задание и с двумя автоматчиками отправился к развалинам. Диверсанты безмятежно спали в полуразбитом погребе. Было их трое. Взяли без шума, хотя они и попытались вырваться. Связали им руки за спиной, ведем к Леонтьеву. А один вдруг разговорился:

— Зря вы, товарищ лейтенант, скрутили нас. Мы больные, шли в медсанбат. За ночь притомились, вот и заснули. А спросонья разве разберешь, кто на тебя навалился? Вот и кинулись в драку.

Я пропустил слова «товарищ лейтенант», думаю: а вдруг и впрямь ошиблись. Однако спрашиваю:

— А чем же вы больны все трое?

Разговорчивый притворно вздохнул.

— Да стыдно говорить. Венерические мы. У нас и справки есть из медсанбата, и направление в госпиталь в Геленджик.

В Геленджик они попали, только не по медицинскому направлению, а под конвоем. А марганец им нужен был, оказывается, чтобы язвы растравлять. Не помогло.

А в общем нашей группой за время пребывания на Малой земле было разоблачено и обезврежено более сорока лазутчиков, диверсантов и вражеских шпионов.

Выполнили мы и еще одну нелегкую задачу — собрали, оприходовали и передали в интендантские службы воинских частей всех домашних животных и птиц, оставшихся на плацдарме. Докладывая Леонтьеву о проделанной работе, Жадченко не удержался, съязвил:

— Не учтены кошки, собаки и голуби, так как на них приказа не было.

Леонтьев озадачил нас тем, что шутку не поддержал.

— И напрасно не учли. Что ж, что не было приказа? Надо было инициативу проявить. Вы ведь чекисты, то есть люди думающие, способные видеть явления даже с той стороны, которая другим и неведома.

— Ты чего это, Василий Гаврилович? Я же пошутил, — растерянно отозвался Жадченко.

— Да тут, видишь, какое дело. Не такая уж это и шутка. Понимаете, хлопцы, бродячие кошки и собаки — это все разносчики инфекции. А это при нашей скученности на плацдарме — серьезная угроза. Так-то. Ну, а насчет голубей — напомню, что это один из древнейших видов связи. И если тут действуют лазутчики и шпионы, то почему бы им и не пользоваться голубиной почтой?

Жадченко сокрушенно поскреб в затылке, крякнул, чертыхнулся:

— А ведь верно, черт! Что ж теперь делать? Заново проводить инвентаризацию живности или как?

Теперь засмеялся Леонтьев.

— Ничего не надо. Только помнить об этом следует.

…Числа двенадцатого или четырнадцатого февраля нас собрал Иван Никитович Лапин, заместитель по разведке и связи командира группы партизанских отрядов Новороссийского куста и повел к командиру Петру Ивановичу Васеву. Партизаны называли Лапина «наш начальник контрразведки». Как говорят в народе, ладно скроенный, крепко сшитый, всегда подтянутый, аккуратный и сдержанный Лапин вызывал у всех нас да и у партизан неизменную симпатию своей непоказной вежливостью, сдержанной чуткостью, какой-то подкупающей, внутренней душевностью. А кто побывал с ним в деле, в один голос восхищались его храбростью, находчивостью в бою, его умением в самых сложных ситуациях не терять самообладания, не поддаваться панике.

О том, что этот тридцатипятилетний младший лейтенант госбезопасности был способный и перспективный работник, говорит его быстрое продвижение по службе. До 1941 года Иван Никитович, в 1932 году окончивший Саратовский зооветеринарный институт, работал старшим зоотехником в колхозах и совхозах Саратовской, Пензенской, Московской областей и Краснодарского края.

С началом войны Лапин надел красноармейскую форму и до марта 1942 года служил минометчиком в кавалерийском полку. В марте 1942 года кандидат в члены партии Лапин становится курсантом школы НКВД СССР. А уже с 20 сентября 1942 года командует разведывательно-диверсионной группой в составе Н-ской стрелковой дивизии и принимает непосредственное активное участие в разгроме 3-й румынской горно-стрелковой дивизии. До середины октября во главе своей группы неоднократно ходил в разведку по тылам врага. Противнику был нанесен ощутимый урон, добыты ценные разведданные.

18 октября 1942 года Лапин назначается политруком партизанского отряда «За Родину». Участвует в смелых рейдах по тылам врага, совместно с разведчиками 81-й бригады морской пехоты проводит дерзкую операцию по разгрому фашистского штаба интендантской службы в станице Нижнебаканской, а с 6 декабря — он уже заместитель командира по разведке и связи в группе партизанских отрядов Новороссийского куста.

Здесь на Лапина возлагается персональная ответственность за организацию боевой и оперативной работы через партизанские отряды, направленной на систематический вывод групп и лиц призывного контингента с территории временно оккупированных районов на Черноморском побережье.

Задача формулировалась просто, но выполнение ее — дело далеко не простое. Ивану Никитовичу Лапину приходилось подготавливать уже имеющихся в отрядах доверенных людей, отбирать из числа лучшей части партизан смелых и решительных бойцов, тщательно их инструктировать, учить методам конспирации и другим формам работы, ставить задачи по установлению мест расположения лагерей военнопленных красноармейцев и организации работы среди них, по определению мест перехода линии фронта и пунктов сбора переправленных на нашу сторону, по отработке взаимодействия с особыми отделами армейских частей и множество других, на первый взгляд, простых, но на практике — невероятно сложных, ответственных и скрупулезных дел. И, как сказано в характеристике, подписанной Васевым и Сескутовым, боевой командир с ними успешно справлялся.

…В одном из подвалов здания радиостанции собралось все наше руководство. Был тут Васев, Сескутов, наши чекисты из партизанских отрядов. К тому времени на Малой земле было уже человек двадцать чекистов из группы Бесчастнова. Все они получили от командира группы задание персональное, но здесь, на плацдарме, сообразуясь с обстоятельствами, на каждого из нас возлагались дополнительно самые разнообразные задачи. Так и сейчас Петр Иванович Васев начал без всяких предисловий:

— У кого какие свои задания, прошу не спорить, придется пока отставить. За истекшие три дня, как вам известно, обстановка на плацдарме изменилась: сюда высадились части восемнадцатой армии, прибыл ее командующий генерал Леселидзе. Он приказал усилить оперативную и глубокую разведку, создать спецгруппы и провести серию диверсионных операций в ближайших тылах противника.

— Но для этого есть армейские части, есть общевойсковая разведка! — недовольно сказал Николай Падкий. — У меня, например, свои задачи…

— Пока предупреждаю: устава не нарушать, соблюдать дисциплину. Вопросы потом, выступления тоже. И как положено: с разрешения старшего. А старший здесь я. — Васев сказал это тихо, ровно, глядя в стол. Но прозвучали его слова настолько жестко, что все присутствующие замерли. — Напоминаю: я для того и собрал здесь всю группу, чтобы сразу покончить с любыми вольными толкованиями приказов и распоряжений командования, с любой самодеятельной трактовкой обстановки на плацдарме.

Все мы были люди военные, дисциплину знали и соблюдали. Но в силу специфики нашей работы каждый привык к тому, что действовать и принимать решения обычно приходилось самостоятельно и, как правило, в одиночку. Поэтому после слов Васева послышался глухой шумок, похожий на недовольство. Васев немного помолчал и так же ровно продолжил:

— Приказываю. Начальнику штаба товарищу Сескутову совместно с моим заместителем по разведке и связи товарищем Лапиным незамедлительно сформировать разведывательные, диверсионные, рейдовые группы из партизан, включить в них чекистов, прикомандированных к партизанским отрядам и к моему штабу, а также прибывших на плацдарм со специальным заданием от товарища Бесчастнова.

Опять в подвале стало тихо. Всех поразил этот необычный подход к нам. Васев глянул на нас исподлобья, чуть усмехнулся:

— Это распоряжение товарища Бесчастнова. Так что спорить не надо. Однако должен напомнить: персональные задания выполнять все равно придется вам. Так что из головы не выбрасывайте. А теперь слово товарищу Лапину. Давай, Иван Никитович, комплектуй группы и отряды.

Лапин подошел к столу, привычным движением больших пальцев поправил под ремнем и без того ладно сидящую гимнастерку:

— Значит, так, товарищи…

И пошел конкретный разговор: кто куда, кто с кем, район, цель, время, ответственный, командир, кому докладывать об исполнении. Себя Лапин включил в рейдовую партизанскую группу, в которую вошли отряды «Норд-ост» и «За Родину». Я тоже был включен в эту группу. Перед нами стояла задача скрытно пересечь линию немецкой обороны, выйти в Мокрую щель, понаблюдать, не накапливаются ли в том районе вражеские резервы, во что бы то ни стало добыть «языка» и вернуться на свою сторону. Комиссар отряда «Норд-ост» Иван Федорович Попов поручил Лапину и четырем партизанам провести предварительную разведку, выбрать участок перехода и провести отряды в тыл противника.

Мы расположились в большом, отбитом у гитлеровцев окопе, готовые по сигналу разведчиков двинуться в темноту, озаряемую ракетами, трассирующими очередями и частыми всполохами выстрелов и взрывов.

Не прошло и четверти часа, как из темноты вынырнул Лапин, шепотом доложил, что вражеский пост снят, проход разведан и охраняется партизанами, сплошного переднего края у немцев пока нет, мин и проволочных заграждений тоже нет.

Пригнувшись к земле, отдельными группами, бросками мы последовали за разведкой. Перед рассветом вышли в армейские тылы противника и расположились на северных склонах Мокрой щели. Лапин с партизанами опять ушел на разведку. Откинувшись на вещмешки, которые было приказано не снимать, бойцы наших отрядов отдыхали — кто дремал, кто просто прикрыл глаза. Разговаривать запрещалось. Вокруг были выставлены наши посты. Стало уже светать, когда появились разведчики. Лапин сообщил, что в глубине щели разместилось не меньше роты гитлеровцев. Похоже, накапливаются тайно для внезапного удара по плацдарму. Можно было осторожно обойти это подразделение и двигаться дальше, в глубь вражеского тыла, но командиры, накрывшись плащ-палаткой и при свете карманного фонарика изучив карту, усмотрели немалую опасность готовящегося удара. Дело в том, что он был нацелен на тот участок, где мы пересекли линию обороны. А там, к сожалению, практически не было наших войск. Имелись лишь отдельные узлы обороны, если так можно назвать поредевший в боях взвод морской пехоты, растянутый группами по два-три человека на участке до километра шириной.

Партизаны решили атаковать противника, опрокинуть и рассеять. Надо сказать, что это решение не только не соответствовало первоначальной задаче группы, но и было весьма рискованным. У гитлеровцев — превосходство и в живой силе, и в вооружении. Да и дислоцировались они в своих тылах. У партизан же расчет строился на внезапности атаки, на эффекте окружения и, конечно же, ярости и свирепой ненависти партизан к захватчикам. К этому надо добавить, что у гитлеровцев не было обоснованной и необходимой потребности защищать и удерживать занимаемые позиции, а мы хорошо и почти зримо представляли, что произойдет, если эта группа неожиданно навалится на тоненькую, пунктирную линию нашей обороны на плацдарме, прорвет ее и начнет буйствовать в тылах, как слон в посудной лавке. Вот что вынудило нас нарушить первоначальный приказ и пойти на эту рискованную операцию.

Под покровом предрассветного сумрака командир отряда «За Родину» Александр Антонович Коновалов повел своих партизан в обход противника. Лапин попросил у Попова еще четырех партизан и повел их в обход с другой стороны. Попов развернул сбои отряд в цепь по склону и приказал изготовиться к атаке.

Со склонов мы уже хорошо просматривали расположение противника. Дымили полевые кухни, орали ефрейторы, перекликались и сновали в разных направлениях солдаты. Но немецкая аккуратность и тут была на высоте: вокруг лагеря просматривалась четко организованная круговая оборона. На юг и на запад из хорошо отрытых гнезд уставились тупорылые тяжелые пулеметы МГ, около них в окопах полного профиля — по отделению стрелков. С северной и восточной сторон отряды прикрывали усиленные секреты. На самом дне ущелья в сумраке едва различались замаскированные минометы. Четыре транспортера, накрытые маскировочной сетью, образовали своеобразное каре, в центре которого сгрудилась кучка офицеров.

Командир взвода А. Я. Зелинский сам установил ручной пулемет, лег поудобнее, попробовал на упор сошки, взял на прицел группу офицеров и замер, ожидая сигнала.

От вершины Сахарной Головки до Кабардинки заря высветила небо, и с противоположного склона резанула по вражескому лагерю пулеметная очередь. Это был сигнал. Зелинский, вдруг сжавшись в комок, начал бить по заметавшимся гитлеровцам, не давая им вырваться из огневого кольца в середине каре.

Группа Коновалова на той стороне, сосредоточив огонь, успешно и быстро подавила пулеметный расчет восточного дозора и, выведя из строя стрелков в прилегающей траншее, перешла в атаку. Партизаны высыпали из леса и помчались вниз по склону, ведя огонь на ходу.

Лапин пока не обнаруживал себя.

Западный дозор поливал нас пулеметным огнем, частый огонь вели стрелки из траншей. Зелинский запоздало понял свой тактический просчет и перенес огонь на пулеметное гнездо. Правда, его прежний тактический ход принес результаты: почти все офицеры, находившиеся в центре каре, валялись мертвыми, немцы остались без командиров. Однако неподавленный вражеский пулемет не давал нам поднять головы, не то что идти в атаку. Зелинский передал пулемет партизану, а сам, взяв гранату, пополз, укрываясь в глубокой промоине, к вражескому пулемету.

Тем временем заговорил молчавший второй вражеский пулемет, потом еще один застучал с бронетранспортера, а следом на дне ущелья полыхнули всполохи выстрелов, и в нашем расположении сыпанули визгливыми осколками пятидесятимиллиметровые мины. Закричали раненые, кто-то из партизан не выдержал — вскочил и, по-заячьи петляя, кинулся удирать. Пуля сразу настигла труса. Но паника — опасная штука. Уже и справа, и слева от меня заерзали, стали оглядываться лежащие в цепи партизаны.

Чувствую — и у меня мурашки по спине забегали, стало как-то не по себе. Мелькнула мысль: «Побежим — перестреляют. Удержимся на позиции, — может, уцелеем, а главное: удержавшись, сможем ударить гитлеровцев, что называется, в самое солнечное сплетение».

Понимать-то понимал, да под огнем одного понимания мало. Нужны храбрость, мужество. А вот что это такое и откуда они берутся — толком никто и не знает. Не стану и я в этом разбираться да мудрить. По опыту знаю одно: бывают ситуации, когда и трусы становятся храбрецами, а бывает, что и храбрые люди теряют самообладание.

Не знаю, что случилось с бойцами нашей группы, но начали они отползать назад. Командовавший отрядом комиссар «Норд-оста» Иван Попов, срывая голос, кричал:

— Партизаны! Стоять! Держать! Бей гадов, ребята! Глуши пулеметчиков!

Сквозь грохот взрывов и трескотню стрелкового оружия трудно было разобрать его слова, и партизаны, подбадривая друг друга, перекликались такими же призывами:

— Держись!

— Не дрейфь!

— Врешь — не возьмешь!

Но огненный шквал давил волю, туманил сознание. Вот уже не выдержал еще один боец — кажись, Петр Короб. Приподнялся, пригнувшись стал пятиться к лесу и тут же, словно бурей сбитый с ног, опрокинулся на спину, выронил винтовку, затих.

Под огневым прикрытием из траншей полезли фашисты и короткими бросками стали приближаться к нашей жиденькой цепи. Врагов было более двух десятков, а наших — пятнадцать человек, из них уже двое погибли.

Не отрываясь от земли, я поворачивал голову, пытаясь разобраться в обстановке. Сквозь каменные брызги и фонтанчики пыли, взбиваемые пулями, увидел, что бойцы Коновалова уже ведут бой в расположении врага, но пулеметы боковых дозоров продолжают поливать нас свинцом, и все еще хрястают мины.

Зелинский медленно подползал к вражескому пулемету, сжимая в откинутой для броска правой руке гранату.

Тем временем атаковавшие нас гитлеровцы поползли в стороны, охватывая нашу позицию с флангов. Момент был критический… И тут с северо-запада во фланг немцам ударили автоматные очереди, а на западном склоне хлопнул взрыв гранаты, и немецкий пулемет смолк — Зелинский таки добрался до него. В ту же минуту слева от нас раздались крики «Ура!», «Вперед!», и из подлеска на фашистов бросилась горстка партизан, впереди которых, прихрамывая — он был ранен в ногу в предыдущем бою на Колдуне, — мчался Иван Лапин.

С криком «Вперед, ребята! За Родину!» вскочил Попов, и мы помчались за ним на врага. Немцы вскакивали и пытались убежать, но тут же падали от партизанских пуль. Подоспевший Зелинский успел свалить ударом приклада перезаряжавшего автомат гитлеровца.

В общем порыве наша группа скатилась в щель и ударила с тыла гитлеровцев, отбивавших натиск группы Коновалова. Теперь вражеские солдаты, атакованные со всех сторон, стали поспешно отходить под прикрытие бронетранспортеров. Тем временем Лапин с двумя партизанами прорвался в расположение врага и забросал гранатами минометный расчет, выведя его из строя. Кто-то из партизан сумел подобраться к одному из бронетранспортеров и подорвать его противотанковой гранатой.

После этого гитлеровцы не выдержали и поспешно стали отходить по щели вниз, к Новороссийску. Сосредоточившиеся и уплотнившие огонь, они уже были нам не под силу. Мы залегли и подгоняли их огнем, осторожно продвигаясь за отступающими. Удачно расположив за скалой пулемет, они прикрывали дальнейший отход и сумели оторваться от нас, уйти в город.

Командиры собрали бойцов, подобрали своих раненых и погибших, сосчитали убитых гитлеровцев — их оказалось более двух десятков, прихватили трофеи и повели группы на Малую землю. Коварный замысел врага удалось сорвать.

Однако встретили нас довольно сурово: все-таки победители победителями, но приказ-то был нарушен.

Выслушав доклад Попова, обычно сдержанный Васев помрачнел, спросил сурово и недружелюбно:

— Прошу повторить приказ, полученный здесь.

Наш командир сник, погрустнел, невесело проговорил:

— Разведать тылы противника в районе Мокрой щели. Уточнить дислокацию и перегруппировки врага, не вступая в бой, и, по возможности, добыть «языка».

— Значит, допущено два нарушения: и ввязались в боевые действия, и «языка» не взяли. Полагаю, вас надо отстранить от командования и о случившемся доложить по инстанции.

Попов, сдерживаясь, ответил по-уставному: «Есть!» — и сердито сверкнул темно-карими, почти черными глазами.

— Доложите о потерях, — так же сухо и хмуро потребовал Васев.

— Трое убитых, пятеро раненых. Один — тяжело. Взяты трофеи…

— О трофеях потом…

Лапин решительно шагнул вперед:

— Товарищ Васев, разрешите доложить?

Командир партизанского соединения кивком разрешил.

— Если бы атаковали не мы, а немцы, наша оборона на том участке была бы прорвана и противник проник бы в наши тылы.

Васев чуть наклонил голову:

— Полагаю, это будет учтено командованием. Но приказ есть приказ. Его надо выполнять.

— Товарищ Васев, — голос Лапина чуть дрогнул от волнения. — «Языка» мы добудем. Нынче же ночью.

— Добро. Это мы обсудим особо. А сейчас бойцов накормить… по возможности. И отдыхать.

— По возможности, — тихо добавил Попов.

Улыбка чуть тронула губы Васева, лицо посветлело.

— Вот именно: и отдыхать по возможности. — И не удержался, сказал: — А здорово вы все-таки фрицев! Что ни говори, а молодцы! — И добавил просто, приветливо: — Садитесь, товарищи. Закуривайте. У кого, конечно, есть.

В землянке стало шумно, дымно, раскованно. Пошли рассказы о подробностях боя, шутки, подтрунивания друг над другом, смех. Тут же предлагались варианты поимки «языка», которого все-таки на следующую ночь и добыли.

Для поиска Лапин лично отобрал наиболее отчаянных разведчиков. Во главе групп прикрытия и обеспечения поставил опытных чекистов. Сам возглавил группу захвата. Во вражеский тыл отправились уже разведанным путем. Вражеского мотоциклиста захватили на шоссе под Станичкой. «Язык» оказался офицером связи. В его планшете были оперативные приказы командирам гитлеровских частей, атакующих плацдарм, по перегруппировке сил. Да и сам фельдфебель тоже дал ценные сведения о немецких штабах, численности и расположении частей.

…Ныряя в окопы и траншеи под частыми разрывами немецких мин и снарядов, бойцы с удивлением и даже страхом наблюдали за группой командиров, судя по шлейфу сопровождающих, высокого ранга командиров, которые, увлеченные беседой, споро и спокойно шли в сторону бывшей радиостанции.

Быстрый, энергичный, порывистый в словах и движениях командарм Леселидзе все время опережал спутников, успевая давать распоряжения почти бежавшему следом адъютанту, здороваться с бойцами в окопах и делать им замечания по оборудованию огневых позиций, ругать не перестающих бесноваться гитлеровцев, полусловом бросать замечания начальнику контрразведки полковнику Зарелуа, подтрунивать над долговязым членом военного совета генерал-майором Колониным, который, словно стесняясь своего роста, слегка горбился и все пытался как-то прикрыть командира от визгливо-воющих осколков и пуль.

Наблюдательный Леселидзе заметил это и, любя пересыпать серьезный разговор легкой шуткой, нередко пародируя кавказский акцент, скороговоркой сказал Колонину:

— Слушай, дорогой! Ты зачем все время закрываешь меня от солнца? Ты, чего доброго, меня и от начальства закроешь. И никто не увидит, что есть такой маленький-маленький командарм восемнадцатой десантной. А я еще хочу расти, слушай. Понимаешь, да? Вай! Ничего ты не понимаешь!

— Константин Николаевич! Ну, что ты, право, как маленький…

— Я и есть маленький! Потому и хочу расти! Вай! Хотя твои два метра мне не нужны…

— Метр восемьдесят…

— Все равно много. Мне столько не надо. На войне длинный рост — лишняя забота. Вот ты все время гнешься, а я прямо иду!

Это, видимо, обидело Колонина. Он решительно выпрямился, но тут же стремительный Леселидзе прыжком сбил его с ног, и они, обнявшись, упали в окоп. На них рухнули, прикрывая, другие. Почти одновременно рядом крякнул взрыв, и по спинам оказавшихся сверху больно забарабанили комья глинистой и щебенистой земли. Ойкнул Кравчук — адъютант Брежнева, длинно и заковыристо выругался главстаршина, сопровождающий Зарелуа. Снизу возмущенно и придушенно закричал Леселидзе:

— Вы что на мне малу кучу устроили? Всем встать!

И, уже отряхивая с одежды глину и зорко стреляя в окружающих озорноватым взглядом, нарочито недовольно выговаривал:

— Видал, да? Все на одного! Ничего, будем скоро наступать — я вам это припомню!

…В подвальных помещениях бывшей радиостанции размещался передовой НП 83-й морской бригады. Но беспокойный командарм выжил отсюда наблюдателей и разведчиков, разослав в самые передовые окопы на окрестных господствующих высотах, а здесь приказал оборудовать один из своих запасных КП.

Как обычно, командные пункты, штабы и прочие резиденции командования обрастают целой гроздью служб, ведомств и подсобок. Так что, несмотря на гневные высказывания командарма, в разных углах, отсеках, завалах и узких проходах подвалов вклопились и прочно держались связисты, разведчики, контрразведчики, служба артснабжения, какие-то штабники с картами и планшетами; невзирая ни на грохот, ни на толчки, богатырски храпели офицеры связи, готовые между тем в любую секунду вскочить, получить засургученный пакет или устный приказ командующего и, не задумываясь, мчаться сквозь огненный ураган в любую воинскую часть, в любой конец плацдарма.

Нашли себе убежище и чекисты Бесчастнова. Сам Алексей Дмитриевич постоянно кочевал по всему побережью: Мысхако — девятый километр — Марьина роща — Геленджик. И обратно. Надо было следить за своими тылами, выявлять засланных гитлеровских шпионов, провокаторов, сигнальщиков, организовывать борьбу с диверсионными группами гитлеровцев, выявлять предателей и изменников.

Это только часть тех дел и обязанностей, среди которых вертелась наша опергруппа и о которых сейчас четко, неспешно, уверенно докладывал Бесчастнов, почтительно подтянувшись перед Леселидзе. Командарм выслушал, пожал руку, оглянулся, ища кого-то глазами. Нашел:

— Полковник Зарелуа, это по вашей части? Почему скупо информируете?

— По нашей линии мы все время работаем в контакте, — доложил Зарелуа. — И сейчас тоже.

— Хорошо. Вечерком подробно доложить.

— Слушаюсь, товарищ командующий.

— Константин Николаевич, — вплотную подошел к командующему Брежнев. — Вы не будете возражать, если я сейчас задержусь здесь, вникну в дела чекистов?

— Вах, дорогой! Это твой хлеб.

Леселидзе улыбнулся одними губами, в то время как глаза были печально-строги и смотрели куда-то в даль пространства, видимого только одному их обладателю.

Когда группа командующего удалилась в глубь подвальных катакомб, начпоарм присел на сложенные столбиком кирпичи, заменявшие нам стулья, закурил, угостил желающих.

Полпачки «Норда» разобрали.

— Берите, братцы, берите. Не стесняйтесь, у меня еще есть. Только уж не обессудьте, не пойму: вы ведь все офицеры… Что, не хватает пайка?

Но Бесчастнов не такой был человек, чтобы смущаться.

— Никак нет, товарищ полковник. Пайка хватает, но мы его не получаем.

— Яснее!

— Да никто нам того пайка не дает, товарищ полковник. Не стоим мы на довольствии. И аттестатов у нас нет. Люди-то мы не вашей армии.

— А какой же?

— Да, честно говоря, ничьи мы, в смысле приписки. Вызвал Тимошенков, привел к Селезневу. Селезнев приказал: «Бери людей, езжай в Новороссийск, организуй работу. Все вопросы решай на месте. Народ вы, говорит, тертый. Не пропадете. Действуй!» Вот и действуем… на подножном корму.

Брежнев засмеялся:

— Тертый, стало быть, народ… — весело повторил он. — А что? И верно ведь — не пропали? А?

— Да пропасть-то не пропали. Но и жили, как старцы на паперти.

— Ладно. Сами виноваты. Не там скромность проявили. Надо было сразу в политотдел. И никогда не забывайте, что вы, чекисты, всегда, повсюду должны работать в контакте с политработниками. Дело у нас с вами общее… Ладно, политзанятия я еще успею не раз провести. А сейчас надо вас накормить.

Брежнев раскрыл планшет, написал несколько строк в командирском блокноте, вырвал листок, протянул Бесчастнову:

— Это на первый случай. А завтра-послезавтра представь мне полный список своих орлов, кто, где, при какой части. Распоряжусь, чтобы взяли вас на довольствие.

На другой день, к вечеру, мы уже «на законном основании», «согласно аттестату», запрятали в вещмешки хоть и скудноватые, но свои, кровные десантные пайки: по две балки «второго фронта» (так бойцы называли американскую тушенку), по три селедки, по буханке подсоленного морской водой геленджикского хлеба, по десять кусочков сахару и по шматку желто-прозрачного с черной шкурой дельфиньего сала. Жить стало веселей, хотя немец в каждым днем добавлял огонька.

Как-то в начале мая вернулись на Мысхако с задания. Мы должны были выйти на связь с подпольем комсомольцев и молодежи в станице Голубицкой, где, по поступившим данным, был предатель, но опоздали: гестаповцы разгромили организацию и расстреляли юных патриотов. Так что настроение у всей нашей группы было гнусное. Доложив результаты, я забился в дальний угол подвала, попытался заснуть: и не спал пару ночей, и хотелось забыться. Только закрыл глаза — кто-то больно долбанул в бок.

— Какого черта! — почти заорал я.

— Не поминай всуе черта, яко же и Господа Бога нашего, сын мой, — прогнусавила надо мной чья-то знакомая, но небывало запущенная, неряшливая рожа.

Я рывком сел.

— Осени себя, отрок, — положил мне на плечи дубленые солдатские руки новоявленный мессия.

И тут я его узнал.

— Петя! Чертушка! Живой! Откуда?

— Ага! Проснулся, паразит? Много вопрошахом, единожды отвечахом: оттуда.

— Да брось юродствовать, Жадченко, — начал я злиться. — О тебе ж докладывали… В общем…

— Что? Отпели раба божия? А я — вот он. Разрешается трогать руками. — И он дурашливо повернулся спиной и отставил зад.

Я сгреб Петра в охапку, потащил на себя и усадил рядом на жесткую свою постель:

— Перестань дурачиться, Петь. Говори толком.

— Толком? — сразу как-то успокоившись, переспросил друг. — А если толком, то нет ли у тебя, братишка, завалящего сухарика? А может, и кипяточка? Страсть люблю тепло в животе — аж душа греется.

Тут я только разглядел, что лицо Жадченко представляло собой череп, обтянутый серо-коричневой кожей, из которой топорщились, торчали, свисали какие-то неряшливые грязно-рыжие клочья волос.

Я лихорадочно развязал свой вещмешок, в котором был только сегодня полученный и еще не тронутый продпаек:

— Сейчас, Петя, прости. Я быстро. Кипяточку. Тут, у ординарцев. Потерпи.

Я бормотал, не совсем соображая что и зачем. И делал все почти механически. А когда прибежал с котелком кипятка, Петр уже спал, так и не донеся до рта зажатый в руке кусок хлеба. Лег с ним рядом по-фронтовому; спина к спине, чтоб согреть, укрыл своей шинелью, сам остался в стеганке. Не спалось. Думал о судьбах людских. Вот Петро… Говорят: люди из легенды. Легендарные люди. Герои, богатыри… Ну какой Петька богатырь? Он и мне-то по уши! А я, ну не то чтобы… однако самого что ни на есть среднего роста. Так, метр семьдесят.

Правда, Петя покоренастее, в кости крупнее. Да в этом ли дело? Вот ушел с заданием во вражеские тылы на Тамань. Какая там обстановка, как обосноваться, с кем придется работать, на кого опереться, кого привлечь в помощь — на все эти вопросы ясных ответов не было. Надо было ориентироваться и принимать решение на месте.

Был, правда, сигнал из одной станицы от нашего человека, назначенного там старостой. Точно фамилию старосты не помню, Жадченко называл его, кажется, Кондрюком, но не уверен. Сам Петр в таких рассказах настоящих имен и фамилий избегал. Да и место действия обозначал весьма туманно.

Так вот этот самый Кондрюк передал, что немецкий комендант пожелал во что бы то ни стало «пустить» местную церковь и приказал старосте хоть из-под земли добыть «очень настоящий русский поп» и организовать регулярное богослужение. Приказ этот явился отнюдь не от «благочестия» коменданта, а в силу все той же, в сущности, уже провалившейся политики заигрывания с населением Кубани и всего Северного Кавказа.

В минуты серьезных, задушевных разговоров Жадченко откровенно признавался, что ему, коммунисту-чекисту, выступать в роли священнослужителя не годилось ни с какой стороны («Бывало, как подумаю — аж тошно становится!» — сокрушенно мотал головой Жадченко). Получалось, что не только немца-коменданта, но и наших верующих придется дурачить. Не вязалось это с честной и прямодушной натурой Петра. Но сомнения разрешило то обстоятельство (да и лучшего варианта не было), что должность станичного священника давала возможность передвигаться чуть ли не по всей прибрежной зоне Таманского полуострова, бывать на хуторах и в рыбацких поселках, по сути дела, беспрепятственно наблюдать за передвижениями, перегруппировками и оборонительными работами вражеских войск. А это как раз и требовалось разведчику.

Шли последние месяцы оккупации Новороссийска и Таманского полуострова. Гитлеровское командование, страшась оказаться в «таманском котле», скрытно, но довольно интенсивно увозило с Кубани награбленное добро, эвакуировало тыловое имущество, часть тяжелого оружия и снаряжения. Заменялись потрепанные в боях под Новороссийском и на Голубой линии дивизии и подразделения. Через порты в станице Тамани и на косе Чушка вывозились на фашистскую каторгу отторженные от семей, родных и близких, от своего дома и отчей земли жители Новороссийска, Анапы, Темрюка и других районов и городов края. Обо всем этом надлежало собрать как можно более полные сведения и доставить их командованию.

Взвесив все «за» и «против», Петро принял решение: лучшего места, чем должность священника, в создавшихся условиях не найти. Петро за неделю нахватался кое-каких фраз, оборотов и даже выучил «Отче наш» и «Верую» (помог ординарец начарта, сменивший подрясник дьячка воронежской станичной церкви на солдатскую форму) и отбыл в станицу, где требовался «очень настоящий русский поп». И пошел там со старостой в комендатуру…

Дальше придется рассказывать в том тоне, в каком поведал о своей одиссее сам Петро. Где в пересказе, а где и прямо от его лица. А я уже говорил, что даже о самой критической ситуации Жадченко умел рассказывать легко, с юмором, как о веселом и безобидном приключении. Так что драматизм событий стушевался под пестрой одеждой нарочитого юмора.

Так вот, привел Кондрюк Петра к бывшей конторе правления колхоза, доложил часовому, повел Петра по коридору, и после получасового ожидания в приемной их позвал комендант.

В церковных ритуалах немец не разбирался, а к возрасту и стрижке прицепился. Петро, не переставая креститься, разрисовал красочную и жуткую версию, как он, выпускник одесской духовной семинарии, спасаясь от большевиков, которые, мол, без разбору сажают за решетку служителей церкви, видя в них поборников и защитников «нового порядка», сбежал из эвакуируемой в Туапсе семинарии, остриг волосы, побрился и, изображая эпилептика, пробрался до Тамани якобы с намерением переправиться в Крым, а оттуда — в родную Одессу.

Любопытно, что немец поверил всему, кроме одного: зачем русские эвакуируют семинарию, если видят в попах пособников врага? Тут уж Петя сделал «рывок сапера» по принципу пан или пропал.

— Так ведь они, антихристы, большевики то есть, чего умыслили, господин комендант. Они ж в ту семинарию партийцев послали учиться, а к его преосвященству ректору комиссара приставили.

— Нихт ферштанд! Зашем?

— Э, тут хитрость. Они ведь как себе мыслят? Они как рассуждают? Вот, мол, вы, господин комендант, захотите вроде бы к русским подластиться через бога. И велите церковь открыть. А пастыря-то нет! Вот они вам своего партийного попа и подсунут. Ферштейн? Да немцы-то не дураки. Это уж, как Бог свят, верно.

— Я-я… — все еще обдумывая сказанное, поддакнул комендант. Он встал со стула, хлопнул ладонью по столу и решительно отрубил:

— Гут. Эс ист рихтих. — И, обращаясь к Кондрюку, смирно стоявшему в темном уголке хаты, велел: — Делайте его совсем поп. — И брезгливым движением кисти руки выпроводил посетителей за дверь.

Только свернув за угол в боковую улицу, затененную пыльными густыми акациями, Кондрюк заржал. Не захохотал, а заржал, до срыва голоса, до слез.

— А чтоб тебя, черта голомордого, — с трудом выругался, отсмеявшись.

— Не реки словес богопротивных, яко же и над слугою господним не надругайся, раб божий.

— Да иди ты…

— Иду, иду, сын мой. С молитвою и благословением твоим, радетель мой.

Все это Петро говорил тем же гнусавым тенорком, с каким-то отрешенно-ликующим выражением лица, бесшумно ступая по глубокой дорожной пыли невесть откуда взявшейся семенящей походкой.

Кондрюк даже остановился, приотстал, изумленно проводив взглядом новоявленного священника, покачал головой, догнал, тронул за локоть, серьезно сказал:

— Пошутковал и годи. А то, паря, перебор получится. Он, немец, хоть и не все понял, но ведь он, понимаешь, как машина: будет ходить, что-то делать, а слова твои в голове ворочать, как жернова. И, попомни мои слова, он еще придет к тебе переспрашивать, что значит то или другое слово в твоей трескотне. Ты, в общем, не очень-то.

— Да я, вроде, и так не очень. Вы уж не гневайтесь, господин староста. Я ведь служитель во храме, а в мирских делах не искушен. Сохрани вас Господь.

— Ты, говорю тебе вполне сурьезно, брось придуряться-то. Вон перед бабками с амвона и актерствуй. А мне с тобой о деле надо потолковать.

— Злобствуете, господин староста. А сие грех великий. Ибо злобствовать — значит Бога гневить. А Господь наш праведный и так во гневе и скорби пребывает от безбожия и неверия нашего.

Кондрюк остановился, каленой ярости глазами окинул Петра, плюнул в пыль с таким выдохом, будто выстрелил:

— Будь ты неладен! Насмешки строишь?

— Не плюй и не беснуйся, — вдруг тихим спокойным голосом остановил-его Петр. — Во-первых, мы с тобой по станице идем, тут все ставни и заборы глаза и уши имеют. А во-вторых, — он обезоруживающе улыбнулся, — надо же мне, Костя, тренироваться, язык набить. Сам понимаешь: немец — одно дело, а явлюсь я перед верующими в ризе, с крестом и паникадилом, да по неопытности загну не про Бога, а про его матушку. Господи, прости мою душу грешную и не введи в искушение.

Последние слова Петя прогнусавил, закатив глаза и осеняя себя крестным знамением. Кондрюк внимательно посмотрел на него и… не засмеялся.

Не буду пересказывать слова самого Петра, как он провел церковную службу, потому что не очень верю в такую небывальщину. Наверное, нарочно выдумал, чтобы за анекдотом спрятать трудности и опасность своей работы. Один раз, правда, обронил он и серьезную фразу, по которой и могу я по-настоящему судить о его тамошнем положении.

Как-то после возвращения из очередной операции, когда мы отдыхали на нашей лесной базе, Петро затеял очередной рассказ о своей «культовой деятельности».

— Было это, братцы мои, под пасху.

— Это когда же, зимой, что ли?

— Фи, какой безбожный народ. Пасха нынче поздняя. Стало быть — в последнее воскресенье апреля она и была. А я, как водится, после вербного воскресенья, сиречь за неделю до пасхи, поехал по прихожанам. Спасибо, дьячок надоумил. Если бы не он да церковный староста, которых ко мне приставил Кондрюк, и дня бы я не прослужил в той церкви. Умные мужики, и уж дело церковное — от зубов у них отскакивает.

— Стало быть, без подсказок не обошлось?

— Если бы подсказки. На суфляже всю дорогу!

Петя отчаянно покрутил головой, чуть помрачнел, потом опять вскинулся. Была у него такая особенность: если учует, что братве плохо, тошно на душе, он тут же начинает какую-то байку, вроде из своей жизни. И всегда себя выставляет в самом смешном и невыгодном свете. Так, не знаючи, можно подумать: вот как весело, шутя и дурачась, прожил человек жизнь. Везет же людям! Но пусть так позволяет себе думать тот, кто не знал Жадченко…

— Так вот, — сразу переключился Петро. — После вербного воскресенья заходит ко мне в алтарь дьячок, ну, допустим, Василий. Заходит и смотрит на меня довольно плутовским взглядом. «Отец Петр, — говорит, — а ведь надо бы приход объехать. Где дите покрестить, где хату освятить. А то так и пищу божью освященной водицей окропить». Смотрю на него и еще не улавливаю, куда клонит. Видит он мою полную тупость и рубит напрямик: «Святым духом да бабкиными просвирками не прокормишься, хоть ты и одинокий. А у нас семьи, да кое-что и в камыши приходится подкидывать». (Это он намекал на партизан, что в плавнях базировались.) — «Так что ты предлагаешь? Побираться?» — «Эх, отец Петр. Ну какой ты пастырь божий? Все сельские священники испокон века так делают. Твое дело души спасать. А уж что там прихожане на храм пожертвуют, так то, батюшка, не твое, а их дело. Так-то. Уразумел? А коли уразумел, так вели завтра отцу Семену… тьфу, будь ты неладен! Ввел-таки в грех! Семке-конюху вели кобыленку в бричку запрячь, да и с богом — по приходу. А нынче сходи у коменданта энтот ихний аусвайс или какую там бумагу выправи, чтоб не задерживали вас на хуторах».

Послушался я доброго совета. Верно. Дал мне комендант пропуск — жаль, потерял при особых обстоятельствах, а то показал бы: мудрая и точная бумага. Да бог с ней. На другой день чуть свет будит меня Семен, зевает, чешется во всех местах, мычит: «Пора, батюшка, ехать. Путь неблизкий».

Вышел я на двор. Благодать! Весна. Солнышко играет. Безоблачно. Тепло. Пичуги какие-то щебечут. Умылся я. Пошарил на полочке — ничего съедобного не оказалось. Попил воды. И тут вспомнил, что надо же причиндалы захватить: и освященную воду, и кропило, и крест, и ладонку. На всякий случай сунул в походную свою сумку и епитрахиль — а вдруг кто исповедоваться захочет. Ну, понятно, походную ризу, рясу. Нашелся и походный алтарчик. В общем, снарядился. Влез в бричку — там Семен соломы набросал. Мягко. И тулуп. «Зачем, — говорю, — тулуп?» — «Дык ить оно ишо не лето!» — «Ага. Тогда трогай». — «Нет. Егория надо. Икону». — «Да что нам тот Егорий?» — «Не гневи Бога, батюшка. Нынче к народу без Егория Победоносца — и не кажись. Народ — он нашей победы ждет и за победу молится. А ты: на что? Без Егория и ехать не хочу!»

Пришлось брать темноликого Георгия Победоносца. Древняя икона. Бабки сказывали, что икону ту сам полковник Савва Белый, первым шагнув из казацкой чайки на таманский берег, нес на вытянутых руках, яко священную хоругвь, а осенив иконою новую землю, обернулся к войску и тою же иконою перекрестил широко, степенно, истово и воззвал к святому с молитвою о покровительстве и помощи. В общем, икона знаменитая.

Ну, поехали мы. Солнышко пригревает, уютно в соломе на тулупе лежать, так в сон и клонит. Однако ж смотреть надо по сторонам. А посмотреть есть на что. Фрицы вовсю стараются — оборонительные линии сооружают, пушчонки устанавливают, аэродром полевой расчищают, грузовики с пехотой снуют, самоходочки ерзают.

— Так ты что, — спрашивает кто-то, — паству святить поехал или на разведку?

— А ты сам соображай, — многозначительно подморгнул Жадченко. Это была его манера: когда пошел рассказ с юмором, с выдумкой, иногда с явной небылицей, — тут уж серьезного слова от него не жди. Фантазия у него была богатая, говорил гладко и складно и нередко в таких случаях по принципу: хотите верьте, хотите нет. И тут уж с серьезным вопросом к нему не суйся.

— Да. Ну, въехали мы в какой-то хуторок. Живут там не то рыбаки, не то крестьяне. А может, и те и другие. Семен говорит: «Обряжайся, батюшка. А я при тебе в псаломщиках буду». — «Хорош, — говорю, — псаломщик. От тебя конюшный дух и ладаном не забьешь». — «Не боись, — говорит, — сойдет. Они тут и не к таким духам привычные. Особливо, когда камки на берег набьет, а в ей полно дохлой рыбы. Вот это, я тебе скажу, благовоние. А ты — конюшня. Готов, батюшка? Ну так с Богом».

Петро скрутил самокрутку (папирос не любил), до всхлипа затянулся, картинно закатил глаза:

— Братцы мои, что ж это было? Вот где поминал я Господа Бога во всех мыслимых и немыслимых ипостасях. Этот Семен, сукин сын, врывался в хату, размашисто крестился на какой-то угол, потом выискивал хозяйку, грабастал пятерней соломенные и смоляные вихры на детских головешках, орал откуда-то взявшимся протодьяконским басищем: «Нехристями небось растут? То-то. Господь и карает за грехи наши. Готовь, баба, шаплык. Отец Петр враз окрестит. А углы-то в хате не освящены? Поди нечистые ночами в трубу-то воют. Эх, люди! В грехах погрязли». Хватает, подлец, меня за широченные рукава подрясника и тащит на середину хаты. Хрипит в ухо: «Кропи, батюшка. Да не сумлевайся, прямо из махотки». И сует мне в руки горшок с водой. Я пытаюсь разлепить губы, чтоб сказать, что вода-то освященная — в бричке. Но он не дает опомниться: «Кропи скорей. А то зараз огольцов надо крестить. Вишь, воды в шаплык налили уж. Да кропи, говорю! Махай веником и приговаривай, а я сам псалмы-то петь буду».

Стал я махать кропилом во все стороны, а рот никак не раскрою. Зато Семен, паразит, ревет общественным бугаем и незаметно разворачивает меня во все стороны.

Потом подтащил меня к широкой низенькой кадке, которую называл шаплыком, шепнул в ухо: «Крестом орудуй!», а сам сгреб ближайшего белобрысого, ловко очистил его от ситцевой одежки и булькнул в кадку с водой. Малец взвыл, но Семен перекрыл его ревом: «И нарекается раб божий… Эй, мать! Как нарекла-то?» — «Прошей…» — «И нарекается раб божий Прокофием. Целуй крест у батюшки. Вот так. И чеши. А где чернявый? Мать, где чернявый?»

Чернявого выволокли из-под кровати. Он молчал, брыкался и кусался. Но Семен не отступил. И когда пацан последний раз цапнул его за палец, а он взревел: «И нарекается раб божий… ой-ой, стервец, Степаном», я, так и не опомнившись, кинулся вон из хаты и стал затравленно искать, где же бричка. Но там, где она должна была стоять, сейчас колыхалась пестрая, но не шумная толпа женщин. Ну, думаю, все. Сейчас они меня освятят. Признаюсь, братцы, погано мне стало, как в немецкой вошебойке. Что делать? Куда податься? А тут Семен вываливается из хаты и следом хозяйка, чуть не в голос кричит: «Та куды ж вы, батюшка? А крашенки? А сальце? Та хоть и не пасочка, а хлибець освятить, батюшка!» Семен за меня распоряжается: «Ладно. Тащи сюды. Ось на сырно. Та не жадюй. Давай сюды усе сало!»

На столе выросла горка яиц, да еще и раскрашенных луковой шелухой, добрый шмат сала килограмма на три, пара здоровенных вяленых судаков, кусок самодельного балыка, связка сушеной таранки и прочая неслыханная в наше время снедь.

А Семен опять над ухом: «Кропи, батюшка, и крестом осеняй. Ну!»

Петр снял пилотку, поскреб в голове и, словно не замечая, что бойцы кругом стонут и корчатся от смеха, горестно вздохнул:

— Нет, вы ж вникнете, братцы. Обстановочка, а? Я уже ничего не вижу. Мелькают бабы перед глазами, шматки сала, глечики со сметаной, рыбицы, какие-то горшки. И странно: я как мельница обеими руками размахиваю, бормочу какую-то несусветицу, а Семен успевает что-то реветь по ритуалу, наводить порядок среди женщин, сортировать продукты на дощатом столе да еще и что-то пробовать из глечиков и стеклянных баллонов.

— Ну ясное дело. Он же и за дьякона, и за псаломщика. Конечно, глотка, поди, сохнет, — прокомментировал кто-то из бойцов.

— То-то, что сохнет. Чтоб она у него совсем высохла! Короче, где-то к полудню управились мы в том хуторе. Хоть и был я на грани изнеможения, но усмотрел неладное в Семене: отхлебнул из очередного глечика, дунул в собственные прокуренные усы, поводил глазами по столу, схватил деревянную чурку, на которую барабульку нанизывают, так он ту чурку — клац-клац! — и разгрыз, собака.

— Ишь ты, — позавидовал тот же боец. — Зубы, стало быть, добрые. Мне бы такие. А то, вишь ты, на Семашхо, под Туапсе, мне чертов «эдельвейс» прикладом половину вышиб. Хорошо, пока в армии, — на кашах. А приду домой? Женка добрый сахарный мосолок подложит, а у меня — тю-тю!

— Да заткнись ты, беззубая тарара. Лишь бы у тебя главный зуб был! И не мешай!

— Во-во! Я и подумал: с чего это он дубовые чурки крошит зубами. Потом вижу: он сало режет обратной стороной ножа. Кинулся я к глечику, хлебнул и… все понял. Вино. Замечательное домашнее вино. Там в каждом дворе, виноградники. Так что вино в любом доме есть.

— Эх, сейчас бы, да сюда бы, да нам бы, — завздыхал старый партизан из нашей группы.

— Не причитай, дядя, — весело остановил его молодой боец. — Вот-вот выковыряем отсюда фрица, вернешься ты в родимые Гостагаи, там твоя Одарка уже небось заквасила бочку доброго портвейну.

Партизан с сожалением посмотрел на бойца, вздохнул:

— Не обижайся, парень, но все ж таки… дурак ты.

— Ну, знаешь, дядя! — налился гневом боец.

— Не прыгай, хлопчик. Во-первых, я тебе не дядя, а ты мне не племянник. И не Одарка меня ждет в Гостагаях, а колхоз, которым я руководил. А Одарка моя, как ты говоришь, в действительности директор школы Зинаида Максимовна, сейчас учительствует где-то во Фрунзе. И еще портвейн в бочках не квасят.

Молодой боец залился краской стыда и не знал, куда деть глаза. Наступила неловкая тишина.

— А вот домашнего винца я бы выпил. Ох, и выпил бы, — вдруг весело воскликнул партизан и дурашливо помотал головой.

Петро тут же включился:

— Вот и я говорю: Семен того домашнего напробовался так, что я еле доволок его до брички, которая оказалась почти доверху заваленной какими-то кошелками, корзинками, кузовками, коробочками, сумками и просто набросанной вяленой рыбой, кусками желтого сала. И даже кто-то приволок и взгромоздил на бричку тыкву размером с две бычьи головы…

— Заливаешь! — прервал кто-то из бойцов.

— Ничуть. Шоб мне не дали вторую порцию махорки — с две головы.

— Да чего там, — спокойно вмешался партизан. — Бывает и поболе. Чего там. Не перебивайте. Давай дале.

— Ну вот. Сложил я Семена на бричку, считай, что по частям. Здоровый чертяка, Господи прости. Тьфу! Привык.

Бойцы хохотнули и тут же потребовали продолжать рассказ.

— Понимаете, братцы. Он же, паразит, вроде разборного стал: руки и голову уложу на бричку, все остальное висит сбоку. Пока ноги и то место, откуда они растут, взволоку на бричку, а он уже руками в землю упирается и норовит на молодой травке попастись — языком ее ловит и зубами клацает.

— Да будет тебе, — постанывая от смеха, попросил кто-то из бойцов. — Ты давай дальше, как ты свои колядки закончил?

— В том-то и дело, что без этих мелких деталей дальше будет непонятно. В общем, с помощью двух бойких молодиц, которые чуть, играючи, и меня не кинули в бричку, загрузил я Семена. А он чего-то вырывается и орет про какие-то яйца. Ну, думаю, мало ли что мужику в такой кондиции может примерещиться. Может, вспомнил те крашеные, что мы святили. Так они, вижу, тут. Виднеются в соломе.

Бойцы, хохоча, наперебой предлагали собственные версии.

— Да нет, братцы. Дело-то обернулось совсем по-другому. Угомонился мой Семен, затих, захрапел. Погоняю я конячку, везу все добытое добро во храм господен.

К станице подъезжаю где-то к пяти вечера. Спешу. У меня же вечерняя служба назначена. Старушки — божьи одуванчики, — небось, уже паперть осаждают. Вкатил я на церковный двор. Этих божьих одуванчиков видимо-невидимо — и ураганом не сдуешь всех.

Остановил я свой экипаж, лихо на землю спрыгнул, а они все, как подсолнухи, в мою сторону поворотились и хором ахнули: «Ба-а-тюшка!»

Моя резвая коняга с перепугу как рванет, оглобли — хрясть! Бричка на бок — кувырк! Вся поклажа — покотом. И из всей этой кутерьмы вдруг вздымается какое-то чудище: то ли медведь, то ли горилла. Солома пучками и на башке, и на руках, и на всей, с позволения сказать, фигуре. И хрипит, паразит, что-то невнятное и несуразное. Пригляделся я, а он весь в яичных скорлупках.

Старушечки мои затихли. И в этой зловещей тишине разобрал я, что он хрипит: «Я ж тебе толковал, батюшка, шо там в соломе сырые куриные яйца спрятаны. Ведра два. А ты меня мордой в тую яешню. Тьфу! Чтоб тебя черти такой яешней накормили, прости Господи, олух царя небесного!» — «Так что ж ты не предупредил?» — ничего умнее не придумал я спросить. «Упредить? А вот я посмотрел бы, как ты упредил, если бы те бабы, шо ты на меня напустил, стали бы трамбовать тобой солому с яйцами».

Бойцы снова покатывались от смеха. Петро выпросил у кого-то докурить и печально оглядел хохочущих товарищей:

— Ну чего ржете, жеребцы? Я ведь предупреждал вас, что история не веселая, а совсем даже наоборот. Вот помолчите, слушайте дальше. Да. Смотрю я на Семена и толком еще не дотумкаю, что и как. И тут слышу — сзади, в паперти, дрожащий такой старушечий голосок: «Анчихрист…» А другой уже погромче: «Нечистый!» И тут как взорвалось: «Сатана!» «Господи прости! Помилуй нас грешных, не введи в искушение!» «Чур-чур-чур!» И мимо меня вся эта вопящая паства ринулась с церковного двора врассыпную.

Осталась на паперти стойкая команда под водительством пяти-шести бесстрашных бородачей. Так надо же: Семен во всем своем непотребном естестве, размахивая косматыми от налипшей соломы ручищами, кидается к этой кучке и хрипит: «Куды ж вы, мать вашу, Господи прости! Какой же я анчихрист? Чи вам повылазило? Я ж Семен!»

Тут, понятное дело, не устояли и бородатые лейб-гвардейцы. Короче: разогнали мы паству. Семена я усмирил тем, что, не сотворив и крестного знамения, огрел его кнутом через всю спину. Обменялись мы с ним парой цитат из священного писания, подвел я его к окну, глянул он на свое отражение в стеклах и, верите, братцы, заплакал. Потом кинулся к бочке с дождевой водой, что стояла под угловым водостоком, и нырнул туда головой. Да почти до пояса. Я — к нему. Пропадет, думаю. Оттаскиваю его, а он брыкается. «А иди ты, батюшка, к чертям собачьим. А то я тебя сейчас отмаслособорую».

В общем, к ночи все-таки очистил себя от соломы. Сели мы и призадумались, как дальше быть. Ежели «божьи одуванчики» так напугались, что больше не придут, комендант башку открутит, как пить дать. А мне эта операция вообще не к спеху, а в тот момент, прямо скажу, совсем не ко времени: и на пристани, и еще кое-где дела были. Что делать? Кинулись мы с Семеном искать церковного старосту и дьячка. А те, как на грех, тоже за пожертвованиями отправились. Сошлись мы на паперти, сели рядком, курим, думаем. Вижу вдруг — из темноты возникает один из тех бородатых лейб-гвардейцев. Остановился перед нами, на добрую суковатую палку оперся. «Табак смолите, богохульники? — спрашивает сурово. — Кумедии строите? Бога гневите?» — «Да что вы, отец», — вскочил я с паперти, кинулся к деду. «А ты не суетись… Тоже мне — батюшка. Ни благочестия в тебе, ни благочиния. Вертопрах, а не отец святой».

Я, братцы, похолодел. Вот, думаю, парень, и каюк твоему отцу Петру, а то и тебе самому. Стою, онемел и одеревенел. А дед на меня в упор вызверился. «Ну, — говорит, — признавайся: дело делаешь или жульничаешь? Да не бреши, бо священник из тебя — как из кизяка бомба. Мы со стариками давно это видим. А нонешний выкидон довел нас до самой что ни на есть точки. А ну, говори!»

Петро обвел всех страдальческим взглядом:

— Что тут делать, братцы? Попытался я было поюлить. Дед гаркнул: «Не темни! А то к Брехту поволоку. С тобой старый человек как с человеком разговаривает. Вот и сказывай!» Ну, я и решился. «Верно, — говорю, — дедуня. Не священник я. Но даю слово, что и не жулик. А больше мне не положено говорить, а тебе спрашивать». Постоял он, потупившись, подумал, поднял голову, шумно выдохнул: «А ведь, пожалуй, не брешешь. Ну тогда слушай, чего делать-то, как выкручиваться».

— Ишь ты! И чего ж придумал старый? Выкрутились? — заинтересованно спросил партизан.

— Выкрутились! Да еще и с блеском.

Все это Петя рассказывал по частям, в разное время и в разных обстоятельствах. Не рассказывал он только о том, как вычертил схему Таманского порта, спешно сооруженного немцами, как досконально пересчитал наличие плавсредств врага, как считал, расшифровывал и фиксировал все гитлеровские части, проходившие по Тамани морскими, вдоль берега, и сухопутными путями. Не рассказывал, конечно, и о том, как засекли его рацию, как пришлось ее прятать у белобородого старца, как удалось добыть у Брехта целую книгу чистых бланков разных немецких документов, поджечь комендатуру и уйти по ближайшим тылам противника через немецкую оборону на свою базу. Нет, об этом он не рассказывал.

Все это было кратко, сухо и скучно изложено в его рапорте — отчете на имя командира группы.

На этот раз в управлении НКВД нашей тройке — мне, Леонтьеву и Пономареву — поставили необычную задачу. Впрочем, задачи перед чекистами всегда необычные. Потому-то и в выполнении их стандарта не было. Каждая операция — целое творческое произведение и, как правило, импровизация. Но чтобы доставить нас на Малую землю, понятно, специально никто не стал бы снаряжать судно. Их и так не хватало, а каждый рейс на Мысхако — это, как правило, новые потери. А тут как раз — оказия. Надо было доставить на плацдарм продукты. И мы пошли на одном из сейнеров вроде бы в качестве грузчиков. Загрузили суденышки в Геленджике. Помню, молодые девчата по сходням бегом таскали на спинах брезентовые, сшитые из плащ-палаток мешки с таким духовитым хлебом, что у нас, в те дни никогда не наедавшихся досыта, не только рты слюной заливало, но и животы судорогой сводило. Остальные продукты тоже были упакованы в такие мешки. Потом уже на горьком опыте узнал я, зачем это делалось. А сразу, было, даже ворчал: зачем, мол, консервы из ящиков перекладывать в мешки?

Где-то часам к десяти вечера закончили погрузку, получили добро и вышли в море. Команда из четырех человек занималась своим делом, а мы сидели в трюмике, грелись от мотора, подремывали. Надо сказать, что в те дни безопасными были (более или менее) какие-то три-четыре километра от причала до поворота за Тонкий мыс. А дальше начиналась свистопляска: шныряли немецкие катера, самоходные бронебаржи, рыскала гитлеровская подлодка, жужжали в темном небе румынские ночные бомбардировщики. А на траверзе Новороссийска по волнам ножами метались прожекторные лучи, и попадись под этот нож — враз поднимутся вокруг корабля фонтаны взрывов. Короче говоря: немцы плотно блокировали Малую землю и полагали, что задушат ее защитников этой блокадой. Но наши корабли все равно шли, гибли от бомб, снарядов и торпед, но шли, прорывались, доставляли грузы на блокированный плацдарм.

…Торопливо тарахтел двигатель, слегка покачивался сейнер на волне. Леонтьев поднялся по трапику на палубу. Оттуда в трюм пролился поток холодного февральского воздуха, стало зябко.

— Приготовились, братцы, — сказал Леонтьев, вернувшись назад. — Мы на траверзе мыса Кадош. Скоро маяк. Может, поднимемся на палубу?

— Да ведь там брызги, — говорю, — намокнем, застынем, пропадем к черту. На причале не сможем и продукты сгрузить.

— А тут чего сидеть, как в баночке, — возразил Пономарев. — Начнут обстрел или торпедой долбанут — не успеешь и выскочить.

— Тоже верно, — поддержал Леонтьев, — но главное в том, что нам надо оклематься на холоде, на всякий пожарный случай. Да и, считаю, лучше видеть, чем прислушиваться, даже когда тебя бомбят.

Не хотелось, по правде говоря, покидать теплый и такой уютный трюм. Но ребята настояли. Пришлось выбираться на промозглую палубу. Море было сравнительно спокойное, небо чистое, и в зыбкой воде плясали и дергались звезды. По дальней кромке Цемесской бухты зловеще-красными всполохами сверкали выстрелы и взрывы, доносился непрерывный рокот канонады — там бессменно работала война.

Кораблик наш лихорадочно стучал мотором, отважно резал волну, поднимая невысокий бурун перед носом и оставляя за кормой кипящий пенный след. Капитан виднелся на мостике в присущей морякам ненарочитой позе несокрушимого монумента: широко расставив крепкие ноги и обеими руками прижимая к глазам морской бинокль, через который он неспешно, настойчиво и придирчиво выискивал, где бы лучше причалить.

Миновав маяк, мы рванули прямо на мигавший нам с берега огонек. И тут на воду упал острый и слепящий луч немецкого берегового прожектора, резанул по всей бухте, на миг ослепил нас, пронесся дальше и тут же метнулся обратно и вонзился в наш кораблик. Сейчас же ударил второй луч из района цемкарьеров на Сахарной Головке.

Вот тут и начался, как сказал капитан, фокстрот с бубенцами. Катер метнулся влево, но лучи не выпустили его из своего перекрестья. Через пару минут прямо по курсу взметнулся столб воды, следом такой же взрыв снаряда ударил за кормой — немцы начали пристрелку. Катер круто развернулся и стал забирать мористее. Мы успели уйти метров на сто, не более, как в том месте, где пенный след катера делал прямой угол на повороте, взметнулся фонтан взрывов — не меньше пяти снарядов.

— Ишь, собаки! — кричит Пономарев. — Не жалеют боеприпасов.

— А чего им жалеть? Навезли небось горы, забили склады артснабжения, а тут чуют: не сегодня завтра их вышибут из Новороссийска. Так чего ж беречь — лучше выстрелять боезапас.

Тем временем катер, почти ложась бортом на воду, развернулся и понесся к тому месту, где только что рванул немецкий залп. И опять букет водяных столбов с ревом поднялся на оставленном нами месте.

Продолжая свои непредсказуемые зигзаги, катер тем временем приближался к плацдарму. Ослепленные и, чего греха таить, растерянные, мы вцепились в леера и не очень-то соображали, что командует капитан, что делает катер и куда лупит матрос из установленного на палубе крупнокалиберного пулемета.

— Приготовиться к швартовке! — донеслось до нас с мостика.

Леонтьев тут же подхватил:

— А ну, братва, товсь! Пожалуй, придется прыгать в воду. Не дрейфить.

Мы малость опамятовались, увидели метрах в пятидесяти затопленную баржу, служившую пристанью у малоземельцев. И тут нечеловечески завопил матрос:

— Берегись!

Я испуганно крутанулся к нему и увидел, как из темноты на нас стремительно надвигается какая-то черная громада, в которую упирается пучок трассирующих пуль из нашего корабельного пулемета.

— Все за борт! — рявкнул в мегафон капитан.

Но исполнить команду никто не успел: немецкая самоходная бронебаржа рубанула нас в борт острым стальным носом и, как топором, расколола нашу скорлупку надвое. Удар выбросил меня в море, и я, окунувшись с головой, забарахтался в студеной воде. Слышу: вроде Леонтьев где-то поблизости кричит:

— Плыви к берегу! К берегу давай!

Кое-как огляделся, увидел берег и давай загребать. Чую — коченеет тело. Вот-вот судорогой всего сведет. Гребу, колочу руками и ногами. Ударился обо что-то головой, ткнулся больно коленом, чуть не захлебнулся. Пригляделся — затонувшая баржа и сверху кто-то кинул канат, кричит: «Хватай, браток!» Уцепился я за канат мертвой хваткой. Двое матросов выволокли меня наверх. Я зубами стучу, сказать ничего не могу, только показываю в море, бормочу: «Там, там…» — а больше ничего. Ну, матросы, видать, привычные и без слов поняли.

— Что, — спрашивают, — еще есть живые?

— Ага-а! — отвечаю.

— Ладно. Ползи по сходням, на берегу обсушат, а мы тут твоих дружков на закидушку половим.

С баржи на берег широкий помост — сходни. Пополз я самым натуральным и постыдным образом. На берегу подхватили меня под руки, втащили в какую-то-землянку, сняли мокрую одежду, кинулись растирать сухой шинелью.

— Спиртом бы, — кто-то робко предложил.

— Спирт ему вовнутрь потребуется. А сейчас и сукна хватит.

Тут втаскивают в землянку Леонтьева, за ним — Пономарева и матроса-пулеметчика с катера. Принялись ребята и за них. Я уж начал орать и вырываться — так, черти, натерли шинелью, будто кипятком окатили.

А Леонтьев, чуть очухался, сразу рваться начал:

— Мешки там. Плавают. Я видел. Надо доставать, пока не потонули и не унесло.

— Какие еще к чертям мешки? — чертыхнулся моряк.

Тут и я спохватился.

— Братцы! — кричу. — Скорей дайте мне стаканчик спирту и пустите в море. Хлеб там! Продукты! Боеприпасы! В брезентовых мешках. Скорей, братцы!

Ну, я ж говорю, матросы здесь дежурили, видавшие виды. Сразу сообразили, в чем дело. Смотрю капитан-лейтенант вскочил, гаркнул:

— Аврал, братва! Весь спирт сюда! Кашин, Кондратенко, снять одежду! По кружке спирту! В воду марш!

И хлопцы как на пляж вылетели. А капитан-лейтенант ко мне:

— Лейтенант! Ты и впрямь можешь сейчас в воду?

— Могу.

— Тогда на пей спирток, и марш. А то хлопцы еще не сориентируются.

Глотнул я обжигающей жидкости, похватал воздух ртом, выскочил по сходням на баржу и ухнул в воду.

Показалось, будто в кипяток. Но потом вздохнул, поплыл. Вижу — горбится что-то на воде. Подплыл — мешок. Схватил я его за гузырь и буксирую к барже. Тут матросы уже наготове, выхватили груз баграми и меня зовут.

— Нет, — говорю, — самое во вкус вошел. Купаюсь в свое удовольствие. — Храбрюсь, а сам толком не пойму: голый я или одетый. Однако опять в море. Навстречу матросы еще два мешка буксируют.

Приволок я еще мешок и чувствую — все вокруг замельтешило, поплыло мимо. Хриплю:

— Ловите меня, братцы…

Выволокли меня матросы, ведут берегом, схватив под руки, в кубрик. Вижу: навстречу вылетает Пономарев в чем мать родила, мимо нас бегом и слышу — сзади бултых! Прыгнул в море. Втащили меня матросы в землянку (они ее кубриком называли), отдали двум хлопцам, орудовавшим в одних тельняшках, а сами — опять на причал. Растерли меня ребята, дали глоток спирта, и провалился я в темноту.

Проснулся, не пойму: где, что? Тепло, сухо, коптилка горит, какие-то полосатые черти печь, сделанную из трофейной бензобочки, шуруют — топят докрасна. А на мне навалены шинель, бушлат, еще какая-то одежда. Повернул голову — вижу рядом на нарах Пономарев и Леонтьев под таким же ворохом одежек храпят вовсю.

Хотел я рывком, по-молодецки вскочить, да не тут-то было: всего как огнем обожгло, а к спине будто доска привязана. И не хотел, а застонал. Кто-то из моряков оглянулся, подошел:

— Что, лейтенант, очнулся? Как чувствуешь после вчерашнего?

— Ох, — говорю, — проехался по мне кто-то. Бедная шкура и спина…

— Ясно, браток. Пройдет. Здесь, на Малой земле, все пройдет. А ты молодец, брат! Да и кореши твои — геройские ребята. Пятнадцать мешков выловили.

— А остальные?

Матрос развел руками.

— Больше не удалось. Немец шестиствольным накрыл. Мы двух братишек потеряли… Да… А хлебушек подсушили чуток и отправили в части. Ребята едят, подшучивают: «Солоноват. Должно от бабьих слез, что по нас проливают».

А я вспомнил девчат на геленджикском причале, что бегом носили мешки на катер, и… у самого слезы навернулись. Моряк заметил, положил руку на грудь, улыбнулся:

— Да не расстраивайся ты, браток. Тут у нас все время так. А вам еще здорово повезло: другие не только ничего не довезут, но и сами идут к рыбам. А вы — вон какие удачливые…

От этих его слов стало мне еще хуже. Укрылся я с головой, молча слезы поглотал, опять заснул.

Такой-то он был хлеб насущный у малоземельцев.

…Война продолжалась. Впереди еще был Эльтиген, Керчь и Севастополь, Курская Дуга, Днепр, Сандомирский плацдарм, Кенигсберг и Будапешт, Эльба и Берлин. Впереди еще была половина войны, трудная и героическая дорога к окончательной победе.

Суровые испытания предстояли еще Советской Армии и всему нашему народу, а вместе с народом и армией славному отряду воинов-чекистов.

#img_4.jpeg