Земля

Еще ни разу за сорок с небольшим лет своей богатой событиями жизни староста Кемаль-эд-Дин не чувствовал себя таким несчастным и одиноким, как в тот вечер. Днем лишние джарибы[Джариб — мера земельной площади. Около 0,2 га.] принадлежавшей ему земли просто так, даром, отдали людям, не имевшим ни собственной крыши над головой в этой благодатной стране, «ни своей звезды на семи лазурных небесах». Вспоминать об этом было для старосты сущим мучением. Весь день не переставая у него кружилась голова и стучало в висках.

Лежа на тюфяке, он отыскивал свое туманное будущее в квадрате потолка, среди плоских и гладких прямоугольников облицовки. Долгие и бесплодные раздумья утомили его. Он встал, — раскормленный, с отвислым подбородном и выступающим вперед животом, подошел к окну и прижал лоб к холодному стеклу, чтобы хоть немного умерить боль. За окном он увидел свой виноградник, который, словно драгоценное ожерелье, тянулся вдаль по черному бархату ночи. Острый взгляд его воображения метался в гибких силках виноградных лоз. В спелых гроздьях ему чудились жемчуга и рубины. Он хорошо понимал, какого сокровища лишился, — казалось, все радости жизни покинут теперь мирный кров его дома и безвозвратно уйдут в другие, далекие земли. Настроение было пасмурным, как дождливое небо, и только присутствие в доме женщин удерживало старосту от рыданий. У него вырвался тяжелый вздох. От всех этих волнений староста окончательно пал духом. С виноградника он медленно перевел взгляд на небо. На краю, сбившись в кучу, сиротливо жались темные облака и так же, как он, были не прочь поплакать, но в середине небо было чистым. Взгляд старосты погрузился в его тихую глубину, и он почувствовал облегчение. Однако лукавые звезды, видя старосту Кемаль-эд-Дина в таком скверном настроении, подмигнули друг другу и расхохотались. Их острые лучи, сверкнув в темноте, разбередили ему душу. Горе, огромное как гора, сдавило грудь. Все вокруг завертелось… и его вскинутый вверх кулак вдруг с силой опустился на большое оконное стекло…

Осколки со звоном посыпались во двор. Из пораненной руки брызнула кровь. Испуганно вцепившись себе в запястье, староста хрипло закричал:

— Ханиф!

Звук ударился в стену и рассыпался. Он крикнул опять:

— Мунэса!

В коридоре послышались шаги, и на пороге появилась молодая женщина. Кровь с пальцев старосты стекала на ковер и исчезала в ворсинках. Мунэса опрометью бросилась к старосте и взахлеб запричитала:

— Вай, староста! Ради бога! Что ты наделал?! Ты себя убьешь… — Стянув с головы сиреневую чадру, она принялась проворно завязывать руку мужа. Длинные косы Мунэсы, обвившись вокруг белой шеи, лежали у нее на груди, словно две черные эфы, стерегущие клад. От слабости староста опустился на колени.

— Что-то ноги не держат… Ступай-ка запали ветошь!

Мунэса вышла и тут же вернулась, неся на подносе немного тряпок и хлопка. Она села напротив и стала жечь хлопок. Староста, не отрываясь, смотрел на разгоравшийся огонь. В отсветах неяркого пламени его лицо напоминало расплавленную медь, а застрявшие в бровях капли пота сверкали, как крупинки стекла. Мунэса сняла у него с руки окровавленную чадру и, прикладывая к порезам обугливший хлопок, грустно сказала:

— Не убивайся ты так, староста, — бог милостив! Вспомнят люди, — кто кому господин. Мало что ли ты натерпелся, для них стараясь?! Мало бегал да хлопотал?! Кто же после этого на твою землю позарится? Не переживай, может, и обойдется. Бог, он правду видит…

Где уж там было женщине вроде Мунэсы своей болтовней успокоить старосту, человека искушенного и неглупого, который, не умея толком ни читать ни писать, знал на память десятки пунктов и параграфов; который с утра до вечера толкался со своими исками и тяжбами из двери в дверь, таскался по канцеляриям и не успокаивался до тех пор, пока где-нибудь в депутатских креслах дело не решали в его пользу; человека, который столько раз обрабатывал «общественное мнение», подделывал документы и, вынуждая людей давать ложные показания, снимал петлю с убийцы и затягивал ее на невиновном. Уж он-то прекрасно понимал, что дело сделано, но не подавал виду и, стараясь скрыть от Мунэсы безвыходность своего положения, забормотал:

— Не по себе мне… Голова кружится… Послушать, разве, что там болтают эти мошенники? Ну, послушал, а дальше? Ума не приложу…

Мунэса, вообразив, что своими разговорами сумеет облегчить мужнино горе, платком вытерла у него со лба пот и сказала:

— Не такие уж люди неблагодарные, чтобы добро твое забыть…

Староста, видевший, что находится на волосок от гибели, и в надежде спастись, отчаянно искавший хоть какой-нибудь выход, от наивных слов Мунэсы взорвался как порох:

— Что с дуры возьмешь?! Баба есть баба! Испокон веку известно, что у баб с головой не в порядке… Никто, говоришь, не позарится?! Да я своими глазами видел, как они отплясывали на радостях! Чего ты от этих людей хочешь? Кто же это откажется, если ему землю станут давать?! Или, думаешь, греха побоится?! Не надейся! Ты их пои-корми, а они за твою доброту тебе же потом и нагадят… — Мунэса, опустив голову, молчала. Староста уже тише продолжал: — Налетели на комиссию, словно воробьи на пшено, тучей, и все — ордера получать! Ордера на мои земли! Меня аж затрясло всего…

В тот вечер земля, сад, дом, небо и звезды — все сплелось в одну думу, как ржавчина, разъедавшую его мозг. А Мунэса? Когда преисполненный несбыточных надежд и желаний староста взял ее в жены, он надеялся, что она родит ему сына. Но через два года почти непрерывного ношения индийских и магометанских заговорных амулетов, молитв от сглаза и бесплодного паломничества к ближним и дальним святыням Ханиф принес из больницы и вручил ему результаты его медицинского обследования… С тех пор староста раз и навсегда возненавидел мужчин и избегал смотреть жене в глаза.

Он искоса взглянул на мокрые, загнутые вверх ресницы Мунэсы и сердце у него упало. Староста решил, что, как и тогда, Мунэса плачет от его бессилия. От стыда на его густо заросшей волосами груди выступила испарина. С размаха хватив рукой об пол, он прохрипел:

— Не-е-т, не на землю мою они ордера получили, а на свою собственную погибель… Это что ж получается?! Я — вот он, тут, а всякие проходимцы у меня землю отбирать будут?! Ну дела, прости господи… Я себе жив-здоров, а добро мое уже по наследству пошло?! Да я скорее сдохну, чем… А эти голубчики еще наплачутся…

Внизу на лестнице послышались чьи-то шаги. Мунэса, выглянув в коридор, тихо сказала:

— Ханиф идет.

Спустя минуту в комнату вошел Ханиф. Не дав ему закончить приветствие, староста нетерпеливо спросил:

— Видел их?

Ханиф потупился:

— Видел.

— Что говорили? — с тревогой и надеждой в голосе спросил староста, усевшись поплотнее.

Ханиф кашлянул:

— Да что… Пока, вроде, никто… особо не горюет.

Староста сделался красным, как рубиновые серьги Мунэсы. Крылья его носа раздулись:

— Может, уже и отпраздновать успели, а?

Ханиф опасливо покосился на перевязанную руку и закапанную кровью одежду старосты. В сердце проснулся затаенный страх.

— Да нет, — поправился он. — На самом-то деле никто и не рад… Только вот…

— Что «только вот»… плут? — грубо оборвав его, заорал староста. — Говори толком!

Да власти никак от них не отвяжутся… Голь Мохаммад стал председателем кооператива и утром, говорит, получит на всех винтовки.

Староста беспокойно заерзал на месте. Уставясь на противоположную стену и как бы разговаривая с Голь Мохаммадом, он злобно забубнил:

— Ах ты парша плешивая, собачье семя! Отец твой на моей мельнице состарился, а ты на меня нож точишь, мошенник?! Еще когда из армии ты вернулся, надо было тебя, мерзавца, прикончить. Верно люди говорили, по их и вышло, — партийный ты был… а я все не верил. Ну да ладно, может, и мне повезет… Тогда вместе порадуемся!

В комнате наступило тягостное молчание. Ханиф, украдкой разглядывая перевязанную руку старосты и разбитое стекло, без труда сообразил, как было дело. В свои двадцать восемь он достаточно хорошо разбирался в жизни, а благодаря выпавшим на его долю невзгодам так возмужал и раздался в плечах, что с трудом влезал в старые рубахи старосты. У Ханифа еще пушок пробивался над верхней губой, когда прямо у него на глазах, совсем молодым завалило землей отца, копавшего колодец, и с тех пор Ханиф с матерью жил и работал у старосты. Красил, строил, чинил, лопатил навоз, одно время был даже конюхом…

Староста, который от расстройства не находил себе места, снова подошел к окну и стал смотреть на свое утраченное сокровище. Месяц только что вытащил изогнутое тело из ямы кромешной тьмы и припорашивал серебряной пылью высокие кроны тополей над колодцем. Ханиф, по-прежнему сидевший у двери, тайком поглядел на Мунэсу, которая с непокрытым лицом и шеей наблюдала за старостой. С белой шеи Мунэсы голодный взгляд Ханифа соскользнул вниз, к тонкой талии и полным бедрам… Мунэса, ощутив этот взгляд, поспешно встала и вышла из комнаты.

Староста, как опытный игрок, взвесив события дня и прикинув силу противника, обернулся в Ханифу и спокойно приказал:

— Пойди скажи Наби и Халеку, чтоб пришли!

Когда Ханиф ушел, староста позвал Мунэсу, которая на сей раз в белой как мел чадре была воплощенное целомудрие и невинность. Староста, скрестив ноги, уселся на тюфяк и протянул ей завязанную руку:

— Давай-ка перевяжи заново, чтоб указательный палец снаружи был!

Мунэса завязала руку, как он просил. Сгибая и разгибая разбинтованный палец, староста, будто хвастаясь перед Мунэсой своей храбростью, сказал:

— Цел, слава тебе господи. Будет ему сегодня дело…

Мунэсу охватил мучительный страх, но она ничего не спросила, испугавшись налитых кровью глаз мужа.

Староста, отрешенно глядя куда-то в пространство, весь отдался своим беспорядочным мыслям. Время тянулось невыносимо медленно. Наконец на лестнице раздались шаги. Староста прислушался.

— Иди к себе! — велел он жене. — Кажется, это Наби с Халеком.

Розовые губы Мунэсы дрогнули, но комок в горле помешал ей говорить.

— Дай мне заняться делами, женщина! — повторил староста.

С порога заплаканная Мунэса обернулась:

— Подумай о себе, староста! Не доводи до беды! А то не пришлось бы мне черную чадру носить вместо белой… У меня и без того сердце не на месте.

Она собиралась еще что-то сказать, но староста лишь язвительно ухмыльнулся:

— Иди, иди, радость моя… Иди! Не учи старосту, как ему поступать!

Всхлипывающая Мунэса вышла. В дверь заглянул Ханиф.

— Наби и Халек внизу. Вести их в гостиную?

— Нет. Пусть идут наверх! — распорядился староста.

— Ступайте наверх, дядюшка! — крикнул Ханиф, вернувшись на лестницу.

Друг за другом вошли Наби и Халек. Поздоровались. Староста тяжело и вяло поднялся им навстречу и вежливо ответил на приветствие. Наби, мужчина лет сорока пяти, с тронутыми сединой волосами, вылезавшими из-под серебристо-серой каракулевой шапки, как старший, уселся напротив старосты и, привалясь спиной к подушке, спросил:

— Что с рукой-то? Чего ты ее завязал?

Староста, сделав над собой усилие, скривил рот в холодной усмешке:

— Если не повезет, так и о халву зубы сломаешь, Наби. Пустяки, стеклом порезался… Я что хочу сказать, — с минуту помолчав, продолжал староста. — Люди-то недовольны. Я тут давеча посылал Ханифа… Они было зареклись и покаялись, — насчет земли, то есть… Да все власти проклятые, — никак их в покое не оставят. Прицепился к ним этот, мельника Хайр Мамада сын: прямо с утра, говорит, получу на всех винтовки. Стало быть, если сегодня ночью прозеваем, Наби, пиши пропало! Утром — твоя земля на очереди, послезавтра — Афзаля, через два дня — Верхнее поместье… А там поздно будет, — если хоть один запретный кус им в глотку проскочит, потом только давай: их тогда ничем не насытишь, — все мало будет. И тогда, будь уверен, никто нам с тобой нашей земли просто так не отдаст!

Наби, который, уставясь в рот старосте, весь обратился в слух, спросил:

— Ну, а нам что прикажешь делать?

Староста зло усмехнулся:

— Что делать? Лично меня и спрашивать нечего, и так все ясно. Если, к примеру, утром люди увидят, что труп этого малого, сынка Хайр Мамада, отправился «поклониться святым местам» на сук какого-нибудь подходящего дерева, вон хоть нашего большого тутовника, вот тогда они обеими руками заткнут себе уши и закаются разевать рот на чужое! А нет, так осенью тебе самому придется таскаться за дерьмом к деревенскому сортиру и переть его на тот клочок земли в две пяди, который они тебе из милости пожалуют!

В комнате стало тихо. Наби, разглядывая узор на ковре, задумался. Припомнил осень… Пахоту. Уборку зерна под палящим солнцем. Обмолот. Вывоз на поля навоза… Ему даже представить такое было противно. Но поглядеть в глаза старосте он тоже не смел и продолжал молчать. Староста, уловив мучившие Наби сомнения, снова взялся за уговоры:

— Что ж нам, четырем здоровым мужчинам, так и сидеть сложа руки?! Можно подумать, мы заодно с властями! А ведь завтра поутру нам перед родными ответ держать, Наби!

Наби чуть заметно улыбнулся:

— Да свои-то поймут, что ни с какими властями мы не заодно и помогать им не собираемся. Мы, слава богу, мусульмане, молиться не забываем… Только вот впросак бы нам не попасть, а то останемся с носом, так потом…

Староста нахмурился:

— Ты, Наби, куда клонишь? Жизни у нынешней власти как у солнышка на закате, не успеешь глазом моргнуть — и нет его. Я разговаривал в «Комитете»… Они за решительные меры, — приказано повесить сына Хайр Мамада здесь же, на месте.

Староста сунул руку в карман жилетки. Халек, смуглый и костлявый парень, с узкими косыми глазами, в продолжение всей беседы тупо глазевший по сторонам, к разговору не прислушивался, его дело было простое: вязать и резать. Поэтому, когда староста сказал: «Идем!», он, не заставив себя ждать, послушно вскочил и вытянулся. Итак, было решено, что председатель деревенского кооператива Голь Мохаммад будет повешен этой же ночью.

— Подождите внизу, я сейчас! — бодро сказал староста, когда все вышли в коридор, и заглянул в одну из комнат. Там было темно. Его старшая жена, похоже, спала, но стоило ему прикрыть дверь, как женщина, отвернув с лица ватное одеяло, проворчала:

— Ишь, раздулся, ровно телок холощеный, старая гадина! Пойти-то ты пойдешь, а вот вернешься ли?

Староста открыл дверь в другую комнату. Мунэса еще не спала. Взяв с кровати шерстяное одеяло, староста сказал:

— Я в Верхнее поместье схожу. Старуха дрыхнет. А с тобой мать Ханифа посидит.

Мунэса побледнела:

— Так ведь ночь на дворе?

Староста мотнул головой:

— Нам теперь что день, что ночь — все едино. — И вышел из комнаты.

Мунэса проводила его до лестницы. Сойдя вниз, староста задержался на последней ступеньке и, задрав голову, посмотрел на стоявшую наверху жену.

— Мать Ханифа сейчас пришлю, погоди! Огонь в доме не гаси, пусть горит!

Во дворе его поджидали остальные.

— Мать отправь наверх! — приказал он Ханифу.

Ханиф ушел в дальний угол двора и быстро вернулся.

Оттуда, держась руками за поясницу, показалась скрюченная старуха. Мужчины следом за старостой направились к воротам.

Месяц уже добрался до середины неба, но в переулке, по которому они шли, была кромешная мгла. Сосредоточенно глядя под ноги, они спешили, нарушая торопливыми шагами спокойствие ночи. Когда выбрались из переулка, староста, завидев дверь кузнеца Керима, спросил Ханифа:

— Керим-кузнец что говорил?

Ханиф, даже в ночной темноте отчетливо видевший злой огонек в глазах у старосты, коротко буркнул:

— Не радовался.

Староста повеселел:

— Один грош — деньги, а два гроша — клад. Мы и вчетвером — хоть куда, а впятером нам и вовсе цены не будет. Пошли, захватим Керима, он человек достойный! — и свернул к дому Керима. У Ханифа екнуло сердце. Когда подошли к дверям, староста, ткнув пальцем в Ханифа, приказал: — А ну постучи!

Стукнув в дверь колотушкой, Ханиф прислушался. Немного погодя, женский голос за дверью спросил:

— Кто там?

Ханиф приник к щели:

— Это я, сестрица, Ханиф. Скажи Кериму, чтоб вышел! Дело к нему есть у господина старосты.

С минуту женщина молча стояла за дверью. Затем послышались ее удаляющиеся шаги.

Укрывшись в тени под стеной, староста обдумывал предстоящее дело. Прождав несколько минут, показавшихся ему часами, и видя, что от Керима нет никаких известий, он недовольно зыкнул на Ханифа:

— Ты что, уснул что ли? Стучи! Где они там?!

Ханиф стукнул опять, сильнее. Жена Керима отозвалась сразу, как будто все это время простояла за дверью:

— Нету Керима, в Верхнее поместье пошел. Сегодня не вернется.

Мир вокруг старосты потускнел. Перед глазами заплясали огненные мушки. Подойдя к двери, он недовольно спросил:

— До вечера дома был, а сейчас вдруг ушел? Какого черта?! Скажи, староста зовет…

Жена Керима, запинаясь на каждом слове, стала оправдываться.

— Да был бы он дома, господин староста, он бы в лепешку разбился, а вышел… А что не вышел, — стало быть нету его, — в Верхнее поместье ушел. Сегодня уж не придет.

«Ах ты цыганское отродье! — подумал староста. — Землю получил, так теперь сам в ханы метишь?! Ну смотри…»

Делать, однако, было нечего.

— Пошли! — сказал он своим спутникам. — Видно, и впрямь его нет. — И они снова двинулись в путь.

Они уже миновали площадь, когда дверь дома Керима приоткрылась и жена шепнула кузнецу:

— Ушли. Нет никого.

Керим, выглянув на улицу, тихо сказал:

— Дай бог, чтоб у Голя все обошлось, он там сейчас один-одинешенек. — И взял дверь на цепочку.

В проходе между садами, шагов за триста от дома кузнеца, староста и его сообщники остановились перед решетчатой калиткой какого-то сада.

— Это сад Мобаррак-Шаха? — спросил у Ханифа староста.

— Он самый.

— Покричи! Посмотрим, есть там кто… — велел староста.

— Шаме! — крикнул Ханиф.

— Кто там? — отозвался из темноты чей-то голос.

— Это полоумный Абдаль, — шепнул Ханиф.

Староста откликнулся:

— Я это, сынок, староста. Иди сюда, дурачок!

Абдаль подошел и, поглаживая рукой бритую голову, сказал фальцетом:

— Доброго вам здоровья! Зачем пожаловали?

— Мы к Надэру, — ответил староста.

— Ладно, — сказал Абдаль, немного подумав. — Побудьте здесь! — И ушел.

Через минуту-другую он вернулся и молча отпер пружинный замок. Они вошли и, пройдя в конец сада вслед за Абдалем, очутились в каком-то сарае, где, сидя на топчане, лакомился миндалем нечесаный мужчина лет тридцати. Староста, который всю дорогу гадал, что же представляет собой новый деревенский «командир», и которому так не терпелось взглянуть на этого «святого борца за веру» и познакомиться с ним, теперь, увидев перед собой Рахима, завзятого нардиста и пройдоху, так изумился, будто увидел живого дьявола. Удивленно вскинув брови, он обрадованно воскликнул:

— Вот те на, Рахим! Какими судьбами?

Тот, оглядев их с головы до ног, сухо сказал:

— Меня зовут Надэр. И в детстве так звали… Так чем могу служить, господин Кемаль-эд-Дин-хан?

Недоумевающий староста подал ему бумагу, которую достал из кармана. Повертев ее в руках и внимательно изучив все печати и штампы при свете «летучей мыши», Надэр спросил:

— Больше с вами никого нет?

— Нет, — ответил староста.

— Мне говорили про шестерых. Где еще двое?

Тон Надэра был холодным и пренебрежительным. Старосте это не понравилось. Он не привык, чтобы с ним разговаривали подобным образом. Но деваться было некуда, и, пожевав губами, он вежливо возразил:

— Побеждают не числом, а уменьем. Эти четверо, осененные благословением почтенного шейха, стоят сорока бойцов. А остальным я решил дать отдохнуть, — ведь впереди еще много ночей…

Поднявшись с топчана, Надэр рассмеялся и тягучим голосом, отчего старосту опять покоробило, сказал:

— Что ж… Имя твое — Кемаль-эд-Дин, — «совершенство веры!» Не посрами его, староста! Сказал ты мало, но сказал мудро. Ступайте за мной!

Они вышли.

Дойдя до навозной кучи на краю сада, Надэр обратился к старосте:

— А теперь вели своим людям, чтобы помогли копать!

И все они, похожие на гадких мышей, схватив кто камень, кто палку или лопату, принялись рыться в земле. Староста, который копал левой рукой и потому изрядно вспотел, подумал: «Неужто и вправду не станет в деревне батраков, а крестьяне на твое «здравствуй» и кланятся перестанут? Не приведи бог… Им ведь тогда закон не писан, поди с ними совладай! Ломай теперь голову на старости лет из-за каких-то крестьян! — подумал он снова, захлебываясь кипевшей в нем яростью. — Да пропади она пропадом, такая жизнь!.. А ты, Хайр Мамадово отродье! Что, глубоко запустил свое жало? На доброе здоровье, сынок! Успеешь ли вынуть…»

Через некоторое время из земли был извлечен длинный ящик. По приказу Надэра с него сняли крышку. При виде ружейных стволов, блеснувших в неверном свете луны, у старосты жадно загорелись глаза.

Каждый выходил вперед, брал винтовку, записывал но~ мер и, повесив ее на плечо, вставал поодаль. Когда подошла очередь старосты, Надэр по-прежнему сухо остановил его:

— Подожди, староста, не торопись! Это оружие не для тебя!

Староста почувствовал, как кровь мощной горячей волной бросилась в голову. Даже в темноте было видно, что он побагровел.

— Почему? — только и выдавил он, с трудом шевеля одеревеневшим, прилипающим к гортани языком.

Надэр улыбнулся:

— Для тебя есть кое-что получше, командир! — вытащив из вороха листвы и веток автомат, он почтительно протянул его старосте. — Специально для тебя. Настоящее чудо! Его патроны начинены слезами и горем! Стоит смешать эту горькую начинку с человеческой кровью, как человек тут же прирастает к земле и застывает как бронзовый истукан, нем и недвижим!

Получив автомат из рук Надэра, староста пЬнемногу пришел в себя и успокоился. Кашлянув, он гордо Покосился на своих спутников. Надэр объявил:

— Староста — командир группы! Приказы старосты — мои приказы! Мой приказ — приказ командира! По окончании операции каждый оставляет свое оружие при себе и сам же потом за него отвечает! Всем ясно? А теперь — идите, и да поможет вам бог!

Они уже подошли к садовой калитке, когда староста, набравшись смелости, отвел Надэра в сторону и зашептал ему в ухо:

— Ну и напугал ты меня, Рахим! Что за притча такая? Ты что, в самом деле меня не узнаешь?

Оглядевшись по сторонам, Надэр тихо ответил:

— Мужчина должен уметь хранить тайны. Я не Рахим. Надэр меня зовут. На-дэр!

И, глядя в глаза старосте, улыбнулся. У старосты отлегло от сердца. Он негромко рассмеялся:

— Как твои нарды? Больше не играешь? Из Кабула давно приехал? Что там хорошего слышно?

— Те времена бык съел, — ответил Надэр. — Прошло и быльем поросло. Так что хватит об этом! Лучше не забудь барана для меня закоптить, пожирнее… Понятно?

Староста весело кивнул:

— Барана и кувшин виноградной патоки… Утром пришлю с Ханифом. Что-нибудь еще?

— Больше ничего. Главное — язык свой не распускай!.. — Тон Надэра снова стал сухим и холодным.

Когда калитка за ними закрылась, Надэр с усмешкой подумал: «Вот так-то, господин староста! Кемаль-эд-Дин-хан! Будешь меня слушать, тогда и дело пойдет!»

Впервые в жизни вместе с винтовкой, которую он сейчас нес, на плечи Ханифа легла и вся тяжесть ответственности за нее. Винтовка вызывала в нем грустные воспоминания: грохот, смерть… Прежде, несколько лет назад, когда он еще ходил со старостой на охоту и доставал из озера или речки подстреленных уток, ему отнюдь не доставляло удовольствия проводить острием ножа по утиному горлу. Полные ужаса птичьи глаза пугали его. Сквозь их стеклянную оболочку ему не раз виделся обращенный к нему взгляд отца: в последний момент там, в колодце, уже по горло засыпанный мокрой землей, отец посмотрел на Ханифа таким же умоляющим взглядом, прежде чем его, будто каплю воды, впитала в себя земля. В тот день, когда староста привел в дом собаку, ставшую затем его неразлучным спутником в охотничьих вылазках, словно камень свалился с души Ханифа, и ночью он стал спать спокойно.

Винтовка тяжело давила на плечи, и ноги по самую щиколотку увязали во вспаханной земле. Он вдруг подумал о земле, по которой шел. Он знал, что земля, подобно женщине, призывно распахивающей свои объятия, нуждается в сильных руках и животворном семени. Знал он и то, что без таких рук грудь земли сохнет и увядает без пользы, как бесплодный солончак под горячим солнцем. И не для того ли, чтобы напоить жаждущую землю своими жизненными соками и затем с живыми плодами земли в руках выступить на великую битву с голодом, несколько смельчаков в их деревне решили покончить с рабством?! Против этих крестьянских рук и шел теперь сражаться Ханиф, которого всю дорогу не покидали уныние и тревога.

Ханиф был все еще погружен в свои думы, когда в темноте возникли очертания дома Мобаррак-Шаха, поступившего после бегства хозяина в распоряжение государства. В этом доме уже с неделю в полном уединении жил с женой и двухлетним сынишкой председатель деревенского кооператива Голь Мохаммад.

До дома оставалось добрых два десятка шагов, когда староста Кемаль-эд-Дин остановился в тени под деревьями и тихо, словно боясь, что Голь Мохаммад их услышит, сказал:

— Дом высокий, стены вон какие. Ворота заперты. Так что соображайте, как нам туда забраться!

Все опустили головы и задумались. Первым заговорил староста:

— Пускай Ханиф перелезет через стену, он на это мастак, и откроет нам ворота! Ничего другого не остается.

Все подтвердили, что это «истинная правда». Кроме Ханифа, который подумал о своей старой матери и об опасности, грозившей ему позором и смертью. Староста, видя, что Ханиф молчит, приказал:

— Отдай мне винтовку!

Тот, недоумевая, повиновался. Староста повесил на плечо Ханифу свой автомат и неожиданно мягко сказал:

— На-ка вот… Легкий, короткий, — как раз по тебе, вон ты какой у нас молодец! Пойдешь, перемахнешь через стену и отопрешь нам ворота. Сейчас уже поздно, сынок Хайр Мамада, надо думать, наелся да спит себе, золотую траву серебряной косой во сне косит. Халек тебе поможет. Если что — мы тут. Давай веселей и не бойся, — ничего с тобой не случится!

Тем не менее Ханиф колебался. Почувствовав его нерешительность, староста едва не задохнулся от ярости, но положение было чересчур щекотливым, чтобы предпринимать еще что-нибудь, поэтому, стараясь подзадорить Ханифа, он проникновенно добавил:

— Когда-то был ты моим батраком, потом — управителем, а теперь ты мне вместо сына! Вся моя жизнь отныне твоя — владей и распоряжайся ею, как захочешь!

Ханиф поглядел в хитрые, злые глаза старосты, повесил автомат на шею и, выйдя из тени деревьев и садовой ограды, направился к дому. Халек последовал за ним. Ханиф, оглядев стену, сказал Халеку:

— Станешь мне на спину и залезешь!

— Староста не так говорил, — возразил Халек. — Раз ты получил право на его жизнь, делай, как он велел!

Ханиф вспомнил о словах старосты: «Когда-то был ты моим батраком, потом — управителем, а теперь ты мне вместо сына». Он вдруг вообразил себя сыном старосты, — хозяином сада, земли, мельницы, колодца… Соблазн был велик. Он посмотрел на высокую, в три человеческих роста стену и подумал: «Будь гора хоть до неба, а путь на вершину найдется. Заберусь я на эту стену, куда она денется!»

— Подставляй спину! — велел он Халеку, скидывая ботинки. Халек нагнулся. Ханиф с помощью своего кривого ножа по выбоинам в стене вскарабкался наверх и, с трудом переводя дыхание, настороженно оглядел залитый луннЫм светбм двор. Там было тихо. Только в доме слабо светилось одно из окошек.

На мгновение он замер на месте. Затем оттянул затвор автомата и с колотящимся сердцем пополз по гребню стены к окну. Ему послышался звук радио. Стараясь узнать, что делается в комнате, Ханиф осторожно заглянул в окно…

Голь Мохаммад, лежа грудью на подушке, что-то писал. Жена латала ватное одеяло. Рядом с ней спал их двухлетний ребенок, у которого, видимо, болели уши, — от звука маленького радиоприемника, только недавно ставшего частью домашней обстановки, он то и дело испуганно вздрагивал и просыпался, а после того, как мать принималась тихонько гладить ему ушки, снова закрывал глаза и засыпал. Женщина была беременна и поэтому быстро утомлялась. Отложив в сторону наперсток с иголкой, она прислонилась к стене и, вытянув ноги, раздраженно сказала:

— Найди Кабул или совсем выключи! Ребенка измучил, орет и орет. Никаких сил нет!

Передача шла на каком-то иностранном языке. Голь Мохаммад повертел ручку настройки, но музыки не нашел, выключил радиоприемник.

— Передачи закончились, — сказал он и снова начал писать.

Жена успела между тем задремать, но ее разбудил плач ребенка. Она открыла глаза и, поглаживая малышу уши, сказала:

— Съездил бы ты, Голь, утром в город, лекарства привез! Второй день ребенок ушами мается. Прямо наказание божье!

Голь Мохаммад покосился на жену:

— Это когда же? С утра опять землю распределять. Приедет комиссия… Кутерьма, суматоха, — только успевай поворачиваться. Когда же я поеду?

— Ты и так каждый день там, — не унималась жена. — Ничего не случится, если денек пропустишь!

Голь Мохаммад расплылся в горделивой улыбке:

— Эх ты, темнота! Представителю парторганизации положено вместе с ними там быть, — земля ведь! Я же должен знать: кто получает, где, сколько. С самого вечера вот отчет составляю за два дня — все никак не составлю… Да и других дел полно. Крестьянин, как землю получит, так непременно напьется. А как напился, ему тогда все нипочем, никого не признает. Каждый со своими обидами, а обид у них хоть отбавляй… Люди есть люди, что тут поделаешь. Которые несознательные, разный вздор болтают, злобствуют… А мне надо им втолковать, чтобы никого не обижали.

— А те, у кого вы землю отбираете, разве не обижаются? — засмеялась жена.

Голь Мохаммад разозлился:

— Глупости ты говоришь, женщина! Землю мы берем у них по закону, по божьему слову берем! Или они из мамкиного живота с земельными ордерами на свет вылезли?! Да кто, как не я, в самое пекло эту землю потом своим поливал?! Или забыла? Это — моя земля! Твоя! Того, кто не покладая рук трудится на ней всю жизнь! Забыла, скольких мучений она мне стоила? Прежние власти по слепоте своей знать ничего не знали, дармоедам землю давали. А теперь дают тем, у кого есть на нее право! Сама справедливость божья в этом законе… А ты разве много отдыхала?! Вспомни, сколько раз ты со своим пузом на моих глазах в обморок падала?! Или мы не люди?! Жен и детей своих не любим?!. Они, значит, на нас обижаются? Ну и пусть себе обижаются! Чтобы они все лопнули со своими обидами!.. А я свою партию люблю и дело ее не брошу! До сих пор по-нашему выходило. С божьей помощью и дальше так будет…

Женщина слегка смутилась:

— Да я вовсе не о том, Голь! Ты правильно говоришь. За три-то года, что ты на военной службе был, чего я только не натерпелась, бог ты мой! Сплошное горе да слезы. Ну да бог милостив… он теперь успокоение и избавление от страданий шлет любимцам своим, да ростовщики, видишь, мстить задумали… Людей убивают…

Голь Мохаммад, задумчиво глядя в одну точку, сказал:

— Наладится потихоньку… Крестьяне вон землю получают, а к ней и винтовки впридачу. Ханов да богатеев в деревне пяток, не больше, а крестьян зато с полсотни! Разберутся люди, в чем дело. Спустятся с гор. Чтоб человек своей пользы или выгоды не понял?! Кому же понравится, чтобы жена его, словно невольница какая, ханам и богачам пятки чесала?! Может, все-таки заживут люди по-человечески, и домом своим и жизнью сами станут распоряжаться. Только вот кровопийцы эти… Наврут им с три короба, застращают, да и обведут вокруг пальца. Скажет один такой кому-нибудь: «Половина моего имущества — твоя! Только уж ты помоги мне безбожие искоренить! Вере, мол, крышка! Исламу — конец! А ты мне как родной. Ты — за меня, я — за тебя… Поможешь, так я тебе…»

То, что говорил Голь Мохаммад, напомнило Ханифу слова старосты: «Когда-то был ты моим батраком, потом — управителем, а теперь ты мне вместо сына. Вся моя жизнь отныне твоя — владей и распоряжайся…»

Голь Мохаммад между тем продолжал:

— Другому говорят, что «власть, мол, долго не продержится, потому что Америка сейчас то-то делает, Пакистан — это…». А сделать ничего и не могут. Если б могли, так за шесть лет, что после революции прошли, давно сделали бы…

Ханиф вспомнил хитрые, горящие злобой глаза старосты и слова, сказанные им Наби: «Жизни у власти как у солнышка на закате…»

Голь Мохаммад увлекся. Он говорил так горячо и убежденно, что женщина мало-помалу уверилась, что все будет хорошо, и успокоилась. Когда Голь Мохаммад замолчал и опять принялся писать, жена спросила:

— Утром-то кто получает?.

Голь Мохаммад, уткнувшись в лежавший перед ним разлинованный лист бумаги, поводил пальцем по строчкам и, добравшись до середины, начал читать:

— Фагир получает — раз, Расул получает — два, Ханиф — три, Джамаль-эд-Дин…

У Ханифа, услыхавшего свое имя, даже голова закружилась. Будь стена чуть поуже, а окно пошире, он, наверное, камнем свалился бы прямо на голову Голь Мохаммаду. Однако Ханиф тут же очнулся, — ему представилось, кем он станет с завтрашнего дня, — человеком, владеющим землей! Будет обрабатывать собственную землю! Вылечит мать, у которой все время ломит поясницу. Разбогатеет и будет сам себе хозяин. Станет ходить в вышитой одежде. Возьмет жену с черными как у серны глазами, такую же красивую, как Мунэса… Взор его устремился к заснеженным горным вершинам, что так надменно и дерзко громоздились в полнеба, свободные и беспечные. Какая-то неясная тоска охватила Ханифа. Ему захотелось, высоко подняв голову, вернуться назад той же дорогой, которой он пришел сюда, но он вспомнил тяжелый взгляд старосты и не двинулся с места. Далеко в вышине он увидел месяц, который в синеве небесной пустыни казался искрящимся светлой улыбкой источником. Он вообразил, что месяц смеется над ним, разбойником и бандитом. Ханиф вновь решил вернуться, но, припомнив мстительный огонек в глазах старосты Кемаль-эд-Дина, быстро одумался.

Уцепившись за край стены кончиками пальцев, он скользнул вниз и по кормушке для скотины, устроенной в виде высокого выступа, благополучно спустился во двор. Подойдя к воротам и нащупывая рукой задвижку, он услышал какой-то шум. Ему послышался умоляющий голос Голь Мохаммада:

— Не отпирай! Не бери греха на душу, — ведь у меня жена на сносях! Подлец! Мы же с тобой в армии вместе служили, ничтожество! В чем моя вина? Я же от кабалы тебя спасал, глупец! Не отпирай, трус!!

Ханиф в смятении оглянулся, но вокруг были лишь черные тени и тишина. Он распахнул ворота, и серебристый поток лунного света хлынул во двор.

Староста Кемаль-Эд-Дин, который, прячась поддеревом и не спуская глаз с дома, изнывал от ожидания, увидел, что ворота открылись. Кровь бросилась ему в голову. Проверив, хорошо ли сгибается указательный палец, он прошептал:

— Ничего, двигается помощничек. Сейчас ты у меня поработаешь!..

Яростно стиснув шейку приклада, староста почувствовал, как из раненой руки закапала кровь, и живо представил себе, как она стекает на землю у него под ногами. Словно гиена, он с наслаждением поймал ноздрями ее возбуждающий запах…

Ханифу, следившему за приближением старосты из глубины двора, почудилось, что к воротам с пеной на губах пробирается дикий зверь, почуявший добычу. Каждый шаг, приближавший старосту к воротам, заставлял сердце Ханифа содрогаться и трепетать. Подумав о том, что сейчас произойдет, он ужаснулся.

…Ему кажется, что это сон. Ханиф видит, как следом за старостой он заходит в дом Голь Мохаммада. Староста яростным пинком распахивает дверь комнаты. Голь Мохаммад оторопело вскакивает и, вытаращив глаза, застывает на месте. Его жена прижимается спиной к стене, — от испуга она не может встать. Староста, бешено скрипя зубами, рычит как зверь:

— Ну, проклятый безбожник?! Неблагодарная тварь! Для этого я тебя кормил?

Голь Мохаммад силится что-то сказать, но в этот момент подает голос ребенок, разбуженный криком старосты. Впервые после двух дней беспрерывного плача малыш улыбается, и кому? Самому Кемаль-эд-Дину! Ханиф надеется, что староста пожалеет ребенка и не убьет его, как отца, ведь он такой маленький! Но староста, глядя в круглые как бусинки глаза малыша, злобно шипит:

— А-а, дьявольское отродье! Паршивое семя! Прикончить тебя — во благо! — И изо всех сил бьет его прикладом по голове. Жена Голь Мохаммада истошно кричит и, заваливаясь на бок, катится на пол. По ее шароварам расползается громадное кровавое пятно, а высокий живот начинает медленно опадать.

Жена Голь Мохаммада постепенно успокаивается и затихает, но сам он, словно лишившись рассудка, исступленно кричит старосте:

— Палач! Что ты сделал?!! Будь у тебя дети, ты бы знал!.. Убей и меня! Не мучай! Ну почему ты меня не убьешь? Почему? Ханиф! — продолжает умолять Голь Мохаммад. — Застрели меня! Выпусти в меня всю обойму, ну что тебе стоит! Дай мне то, что мне причитается! Сделай доброе дело, трус!

— Ты умрешь в петле! — говорит староста. — Ты будешь висеть! Ханиф тебя повесит.

Голь Мохаммад хохочет как безумный:

— О, Ханиф! Исполни мою мечту! Скорей, глупый теленок! Обманули тебя… Эх ты!.. Скорей!..

Ханиф почувствовал, что больше не выдержит. По лицу у него катился пот. Рядом слышалось тяжелое дыхание стоявшего в двух шагах от двери старосты…

— Хорошо, Голь, — вдруг вырвалось у Ханифа. — Сейчас…

Он потянул пальцем холодный курок и не отпускал его до тех пор, пока оба они — диск автомата и его'собственное сердце — разом не опустели.

Душераздирающий крик старосты и жуткий грохот выстрелов гулко отдались в тишине деревни и, как быстрокрылые вестники, унеслись в сторону гор. Слабеющее эхо домчало весть о подвиге Ханифа до вздымавшихся ввысь горных вершин и скатилось в долину. Скорбные вороны слетели с ветвей, и их жалобное карканье над трупом старосты Кемаль-эд-Дина, который, уткнувшись лицом в пыль, словно кающийся грешник, скорчился перед дверью дома Голь Мохаммада, огласило деревню.

Ханиф огляделся и медленно пошел по вспаханной земле, раскинув руки навстречу прохладному ветру. Вётлы склонялись перед ним, а старые деревенские тополя благословляли его, воздевая вверх свои дрожащие руки.

Перевод с дари Ю. Волкова