В отдалённом сарае нашла Кем-то брошенный рваный халат. Терпеливо к утру родила Дорогих, непонятных щенят. Стало радостно, сладко теперь На лохмотьях за старой доской, И была приотворена дверь В молчаливый рассветный покой. От востока в парче из светил Уходили ночные цари. Кто-то справа на небе чертил Бледно-жёлтые знаки зари.

Тинос двенадцати лет умерла. Тинос, что дочерью Прота была. Тело закутали в белый покров. Были венки из осенних цветов. Эхо грустило в рассветных лесах. Спали триэры [1] на тёмных волнах, Кроткая Эос родилась вдали. С плачем мы девочку Тинос несли. В море сошла голубая звезда. В горной стране пробудились стада. Гелиос пылкий с путей высоты Жёг на венках полевые цветы. Сжёг голубые цветы.

Я уйду от вас без слов, Чтоб никто не зарыдал. Я оставлю этот кров, Чтоб никто не увидал. Двери молча распахнёт Камергер мой вечный — ум. Ослабеет давний гнёт. Отойдёт старинный шум. Вновь задвинется засов И приложится печать. Кто-то выйдет из часов Одиноко помолчать. Кто-то кроткий, как звезда, Тронет вечные весы, И на многие года Остановятся часы. Где друзья и где враги? Что сегодня, что вчера? Потеряются шаги В чёрной мягкости ковра. И никто не подойдёт И не взглянет вглубь портьер, Потому что страшен вход, Осторожен камергер.

Блаженны мы — нищие — ибо мы не станем царями, Блаженны печальные — ибо мы никем не утешены. То, что мы ищем — лежит далеко за морями. То, что мы знаем — тяжёлыми солнцами взвешено. Мы соль океанов — плывущая в небо ладья. Вчерашнего утра больные бесцельные пленники. Мы часто заики и нас презирает семья. Мы — неврастеники…

Расплескали девки Огневой кумач, Парни рубят древки Из сосновых мачт. Улица-то длинная, В сапогах кисель, Тишина старинная, В сердце карусель. Тёмные Акимы Поднимают флаг, Ах, весны незримой Светлый шаг. Закликаем встречных В наш крестовый ход — Стариков предвечных, Волостной народ. Дьякон у околицы Отошёл бочком, Девки смехом колются, А груди торчком. Ходили до вечера Туда и сюда. Петь было нечего — Вот беда.

Замедля будничный бег, Забудь земной календарь. В близкий бессмертный брег Смертным веслом ударь. Вечности синие серьги Прими благодарно, как женщина. Руки, работой истёртые, Брось в мировое горение. В самой серенькой церкви Есть для уставших от Бога Где-то вблизи от порога Тонкая трещина В четвёртое Измерение.

Перед вечером в старой гостинице Колыхнется от ветра свеча. Остановится сердце и кинется Дорогую у двери встречать. И войдёшь ты заветная, влажная — Вся, как гроздь молодого вина. На тебя сквозь замочные скважины Заглядится моя тишина. Тихо скажешь мне: «Мальчик неистовый, Это я у порога стою. Ты, как книгу, меня перелистывай, Как любимую книгу свою. Ты позвал меня в звонкие Китежи, Ты писал: возвращайся, спеши. Я пришла — всё, что вздумаешь, вытеши Из моей белоствольной души. О тебе тосковала под кружевом Никому не открытая грудь. Пожелай, мой высокий, мой суженый, У моих родников отдохнуть». И влюблённый и гордый раздвину я На заре занавески окна — Пусть приходят на таинство львиное К нам в свидетели даль и луна. И сплетённые в самое нежное, Мы венчальные скажем слова, А в окошке нас церковкой снежною Перекрестит старушка Москва.

Мой нахмурившийся мастер, Если ты устал от власти Человеческих контор, Если жилистым запястьем Стиснув поднятый топор, Ты творишь поэму гор,      Слушай шумы —      Дребезг бочек,      Дрожь машин,      Паденье свай, Напряжённый шаг рабочих, Уходящих в тёплый май. Так гремят каменоломни, Так шурша пронёсся вниз С высоты головоломной Оторвавшийся карниз. В чаще ухают секиры. Надорвался паровоз. Распадаются над миром Громовые зданья гроз. Собирай ведущим слухом      Треск стен,      Звенья пил.      Барабан,      Лет круг,      Шхун крен,      Взрыв скал.      Страх стран,      Хруст гнёзд.      Грызь крыс,      Чок чаш,      Трель стрельб,      Плынь звёзд,      Тишь неб,      Всхлипы глин,      Отче наш. Положи в рабочий ящик Карк ворон и визг свиней. Повнимательней и чаще Слушай грохоты камней. Посмотри, в котле асфальта Закипает старина. Многогранные базальты — Это гор старинных залы, Им ровесница — луна. Заучи, как песнь Гомера, То, о чём молчит пещера. И подумай, что хранит Замостивший жалкий дворик Огневых времён историк — Эрратический [2] гранит. Плач ребёнка, треск селитры Собери к себе в затвор. Это всё твоя палитра, И взыскательный скульптор — Аскетически бесхитрый Ты вернёшь нам говор гор.

И в небе сказано слово «февраль», И кто-то дверное тронул кольцо, И странный сосед, запрокинув лицо, Поёт про светлый февраль. О, тихая кротость вешних примет И синькой окрашенный снег. Задумчивый мальчик, трёхлетний поэт Мне шепчет, печально лучась — «Я в ручке зажал предвечерний свет, Но он растаял сейчас…» Мы так одиноки у шумных застав, Где вырос, как вызов, над сводами дамб Серый завод-металлург. Нас видят с портфелями в людных местах, Мы мёрзнем, как все, в молочных хвостах, Но в жизни остался нам пушкинский ямб И восковой Петербург. Как знаем мы жгучую ненависть толп К тем, кто настежь души не раскрыл. Шагай же бездумный советский полк По шелесту сломанных крыл. Мы кем-то проиграны чёрту в лото, И нас никому не жаль. И плачем, и плачем, как в белый платок, В наш серебряный светлый февраль.

Бомба взорвалась в кипящем котле, С рёвом взметнула солдатскую пищу. Трое остались хрипеть на земле, Десять ушли к неземному жилищу. Вечером в поле туманно-нагом Ухали выстрелы русских орудий, Долго куски собирали кругом И навалили на мёртвые груды. В яме дорожной в версте от огня Их забросали землёй прошлогодней, Гасли осколки осеннего дня, Фельдшер сбивался в молитве Господней.

Курок заржавленный Чернеет строже. Патроны вставлены Без лишней дрожи. О, сколько искренних Отвергнут помощь, О, сколько выстрелов Проглотит полночь. Поутру сходятся Из дальних комнат, О Богородице Твердят и помнят. Лежит застреленный В цветеньи вешнем. В глазных расселинах Стоит нездешнее. А в далях города Над злым конвертом Рыдают молодо О нём бессмертном.

И эта ночь вокруг, как чёрная купель, И улиц тишина с больными фонарями. Ты помнишь, — здесь, в кругу недель Мы были умными царями. Но в буднях городских с искусственной луной Мы позабыли наш неугасимый берег, И нам ли возвестить о радости иной, О счастьи завтрашних америк. Нас светом обожгло внезапное окно, Но одинокие — без воли, без испуга Мы падаем опять в бессветное звено. В пределе твёрдом замкнутого круга Идём туда, где что-то суждено. И эта полночь нам подруга.

Видишь?    — всадник на римской дороге,    где чеканный серебряный свет    остриями ложится на камни    покинутых башен.    Исполнитель тревоги,    о котором вещало безумье Тацитовых лет.    Нам он ведом,    И нам лишь не страшен. Помнишь?    — в книгах Каббалы    мы прочли: «в эти дни засверкает    сильнее стократ Водолей,    будут люди и дни бесконечно усталы,    но раскроются ало    озёра Флегрейских полей [4] .    В полночь всадник проскачет    и тени назад не отбросит.    Обрекающий индекс начертит          над каждым крыльцом.    Горе тем, кто заплачет,    кто очнётся и спросит.    Горе спящим в домах    и в садах с непокрытым лицом…» [5] Ночь похитила месяц и ярче вдали Сольфатара. На рассвете узнают бездонность вулканных потех. Черногрудая парка к утру приготовит для всех Катапульты сражений и бочки пожара.    Наши песни готовы —    прозорливые песни свершенья назначенных дней,    сотворённые рано… Посмотри:    Как свеча от подземных огней,    Вдалеке загорелось Аньяно.

Нас шестнадцать равнодушно-рослых Сочетавших дни и перепутья. Наши руки на дубовых вёслах Оставляют ржавые лоскутья. Много крови и своей и вражьей Накопили старые кольчуги. Мы с тобой плывём, убитый княже, Все шестнадцать, павшие на юге. Пусть седые греки во вловенях Забивают мертвецов в колоды. Мы хотим лежать в холмах весенних — К своему вернёмся мы народу. От зари предутренней, прохладной До вечерних кликов лебединых Мы лежим безрадостно-громадны И в сердцах у нас не тают льдины. Но едва зелёный луч ущерба Чутко тронет бронзовые брони, Мы ладьи выводим из-под вербы И в ушах вечерних ветр застонет. Мы летим, спешим по водной шири. Рвём веслом сады подводных стеблей. Дальше тёмным волоком до Свири, А потом опять ночною греблей. И когда у капищ Чернограда Огибаем Рюриковы срубы, Нас пронзает прежняя услада, И на вёслах оживают трупы. Древним Ладо в голубом тумане На заре сворачивает волны. Там нас ждут последние расстанья Мы туда и правим наши чёлны.

Ветер сильный, родись и послушно провей. Я молю, я велю, я хочу. Ты, что валишь в грозу колокольни церквей. Ты, что медленно гасишь свечу. Прошуми, пробеги в придорожной пыли В голубую вечернюю тень. Зачерпни кукованья в сосновой дали И молчанье ночных деревень. Пронесись молодой над землёй, над водой В чужелюдную землю Бретань. Опрокинься в моря корабельной бедой, И к любимому сердцу пристань. Прозвени, что в словесный наджизненный скит Я ушёл, чтоб себя превозмочь. Прогреми, что и я непогодой убит, Как кулик в воробьиную ночь.

Чёрные флаги восстаний Свеют последнюю робость. На башне вечерних ласканий Чёрная плещется лопасть. Гордые вызовы в воздух С песней звонкой метнулись. В душных револьверных гнёздах Пули очнулись. Чёрная вьюга клубящихся тканей Смоет последнюю негу. Птицы исканий Близки к ночлегу. В буднях родились герои — Бойцы с немигающим взглядом. Там, где встретились трое, Трое становятся рядом. В небе, ломаясь, трепещут Молний священные шпаги. Над будущим плещут Чёрные флаги.

Чудный свет пошёл из Обояни. От вечерен молния сверкала. Все пути затеряны в тумане. Лягу спать — заутра встану ране. Я весь день вчера его искала. Говорят — всё так же сир и беден. След нашла и жарко целовала — Это он в лучах прошёл устало. Тянет ночь над миром чёрный бредень. Чуть вдали предстанет на дороге — Станет лик мой счастлив и победен. Славься, Боже, полевых обеден. Где межи коснулись Божьи ноги, Расцветают белые герани, Курослепы рассмеялись в логе, Встал стеной боярышник убогий… Сам Господь грядёт из Обояни.

Его видали сегодня, Он шёл, опираясь на посох. Светлая риза Господня горела в дальних покосах. И тучи вверху, как дети, Играли громовым огнивом, А Он на раннем рассвете Говорил молчаливым нивам. Блаженны птицы и звери, Кого только видел Я в поле. Для вас отворялись двери В Мои золотые воли. Блаженны скользкие гады — Братья печали и злости. В Божьи сады-вертограды И вы войдёте, как гости. Блаженны травы на склонах И ты, усталая пажить, В тихих моих Сионах Вам повелел Я княжить. И вы блаженны, ракиты, И ты, можжевельник частый. К вам Я пришёл забытый, Вы Мне сказали: «Здравствуй». Все вы грустили о Сыне Ночью средь бедных вотчин, Всех прииму Я ныне В царстве Моём и Отчем.

Иисус пришёл из хвойной глуши. Мы его все дни поём и хвалим. Он принёс задумчивые души Нашим синим, предвечерним далям. До рассвета посетил трущобу, Стал на старом одиноком дубе. Отпускал зверям тоску и злобу И крестил безветренные глуби. Шёл опять, и можжевельник колкий Ранил Божьи пресвятые ноги. А по следу набегали волки, Совещались о нежданном Боге. И была простой росы безвестней Кровь Христова Третьего Завета. Там, в полях, где медленно, как песня, Догорало золотое лето.

Его привезли из Замостья В крови, с непокрытым лицом, И смерть, как суровая гостья, Вошла в затихающий дом. Катились, гремя, батареи. Вдали надрывался вокзал. У двери шептались евреи, А он ничего не слыхал. И к утру черты заострились В последней простой белизне. И мой голубой амариллис Увял у него на окне. Он умер без стона и боли. Как месяц спустился за лес. Я стану молиться в костёле, Чтоб он из убитых воскрес.

Четыре умерли, но пятый Кострами глаз пылал с креста, Поля благоухали мятой. Четыре умерли, но пятый, Истекший кровью и распятый Взывал в окрестные места: О, мой Сион! О, высота! Когда мы возвращались — пятый Чугунный труп свисал с креста.

Когда в предвечную гавань Войдёт усталый матрос, Товарищи шьют ему саван Из грубых холщёвых полос, Потом к холодным подошвам, Привязав рассчитанный груз, Они говорят о прошлом И о нём, разрешённом от уз. И сразу замолкнут и вздрогнут, Когда всплеснётся вода, И труп, безжизненно согнут, Уйдёт в волну навсегда, К подводной неузнанной цели Плывёт лишённый земли, И тех что задумчиво пели, Уже не видно вдали. Со дна беззвучной стеною Восходит страшный покой. И близко чёрной струною Повис над мешком мокой [6] . И вот уже саван разорван, И ткань бесследно пуста, Лишь кверху чёрная ворвань Пошла от рыбьего рта. И в мягком изверженном иле Лежат у вечных границ Глаза, что при жизни следили Быстроту пролетающих птиц.

И в третий полуденный час Гвоздями пробитое тело Повисло в нагорной пыли. В полях гиацинты цвели Задумчиво горлинка пела. В шестой пламенеющий час По старой Сахемской дороге Влачились со скрипом возы, И прелесть далёкой грозы Овеяла наши пороги. В девятый же пепельный час, Косматые тучи, как шали, Кружились над римской тюрьмой, И женщины детям кричали, Чтоб они возвращались домой.

От револьвера, направленного в голову, Не закроешься связанными руками, Когда чёрные ужаснулись зрачки, — Латыш делает своё дело. Вот упал — умираешь. Пальцы трогают невидимую клавиатуру. Из виска на серый асфальт Накапало с блюдечко крови. Воробьи кричат — Чирик, чирик, четверть четвёртого. На заре, чугунно журча, Пробежал безлюдный трамвай.

   Жду.    Тысячи часов,    Сотни дней,    Месяцы. Выпуклым мёртвым взором Гляну на Москву, Ещё не знаю, Что я каменею над ними И что глаза у меня такие, Каких не было раньше.    Довольно! В переулке Ржаною душой Отдыхает извозчик: «Время лошадь поить»… Постным маслом икает    в апрель. Вот тебе и апрель!    Медленно,    Снизу    Навожу упорный зрачок, —    И с козел, как в прорубь,    Ныряет извозчик,    Лошадёнка села    На задние ноги    И валится набок. Довольно ждать!    Подходят    Быстро и медленно    Красноармейцы, торговка,    Папиросный мальчишка,    священник,    Перекликаются пульсами,    Не знают,    Что поперёк переулка    Протянут мой взгляд…    Другие бегут… Вырастает тяжёлая    Горка Мертвецов с изумлёнными    лицами… Если нет Тебя — И город не нужен. Посмотрел на брендмаур — Пробежка. Дальше… хрустнула первая церковь. И сразу Колоколами и куполом Звякает оземь. Новый дом на Цветном Роняет балконы. Сухарева башня, Стойко качнувшись, Нагнулась, Словно ищет чего-то на площади, Монастыри и соборы,    Охая, Кладут земные поклоны… Рушится каменный карточный город.    Стало тихо…    И видны леса вдалеке. Медленно, поднятым взглядом Испепеляю леса. Нет тебя — не должно быть природы, Горизонты пошли чернозёмной    грохочущей дрожью. Исчезая, вскипает земля.    Всходит вечер последний С серебряной милостью звёзд, С васильковым стоянием далей, Но не видит вечер земли. И только два взгляда моих, Два тяжёлых невидящих взгляда Настигают вслепую В чёрном эфире Мёртвые звёзды.

Справедливые зори. Беременность мартовских рек. Горизонт. Ветер в тополе. Птицы над лесом. Чёрный пепел ночей. Кремли облаков. Звёзды. Осень, рвущая в мёртвых садах            пожелтевшие письма. Что они знают о революции? И только собаки В запахе ям и в жестокосердечьи детей Чуют новое, Смутно боятся И помахивают хвостами.

В сердце — Адамовы пальцы террора. Богу ли выйду навстречу вечною метой? Зарумянюсь ли новой зарёй? Всходит солнце, ежедневное, как газета. У Сахалина вскипела чёрная буря. «Отче наш, иже еси на небеси». Деревенские псы, Усевшись, как мягкие знаки, Слушают вой из вселенной. Поэтесса придумала рифму к слову «анапест». Умер профессор, похожий на Бога отца. В сорок лет навсегда остывает звёздное чувство. Сумма квадратов катетов равна квадрату гипотенузы. Слышишь? В Кашине тренькает дождь И свистят паровозы. Смерть продаётся, как булки. Далече, Над Северным морем Деревянные церкви гниют. Господу всемогущему! Делаю надпись на уставе РКП(б) И плачу.

Он выходит из всех библиотек, Из громады Храма Спасителя, Из домов для больных и увечных… И плачет смешной идиотик В старомодном военном кителе О нём — отходящем в вечность. Солнца пьяная вишня Растеклась за Московской Заставою, Где курился товарный поезд. Тёмнолицый, давнишний. Он вступает в тёплые травы, Как в раскрытую вечером совесть. Ветер в синей воздушной заводи Полоскал облаков рубашки, Снеговые сушил бурнусы. И горит за Крестовскими башнями, Как последняя кроткая заповедь, Пурпур уходящего Иисуса. Кончен день многогромный, Пронеслась пожарная часть, Вянут чайные розы. Двух воришек поймали с поличным. И ты, мой скромный, Войдёшь ко мне, не стучась, И в очах твоих твои грёзы, И мысли твои безграничны.

Этот год для нас незабываем — Год, когда по улицам Ростова Плыли дни, как светлые улыбки, Золотым пронизанные маем. Мы неслись, как две влюблённых птицы, По садам, цветам и многолюдьям. Ты — моя притихшая невеста, Я — хмельной, поющий и мгновенный. И когда на пыльной Темерницкой На окне спускалась занавеска, Трепетала родинка под грудью И дрожали острова вселенной.

Блаженны мы — нищие — ибо мы не станем царями, Блаженны печальные — ибо мы никем не утешены. То, что мы ищем — лежит далеко за морями. То, что мы знаем — тяжелыми солнцами взвешено. Мы соль океанов — плывущая в небо ладья. Вчерашнего утра больные бесцельные пленники. Мы часто заики и нас презирает семья. Мы — неврастеники…