Вождям хищных не снятся вещие сны.

Для этого у них есть пророчицы — не в каждом племени, но атли повезло. У атли пророчицы всегда были сильными, и только после недавних событий я понял, почему.

Ночью мне приснился Барт.

Он был в белом, как чертовы ангелы, и силуэт его светился в холодных лучах бело-голубых солнц. Солнца было два — одно лежало округлым боком на горизонте, а второе, размером с монету, застыло у нас над головами — пятно на сиреневом небе. Белесая трава опутала ноги и щекотала колени.

— Теперь ты знаешь, — сказал сольвейг, не глядя на меня. Его кутал мир, недоступный мне, непонятный и дикий. Меня же этот мир отторгал.

— Она умрет, — спокойно ответил я и сам удивился этому спокойствию. — Ты готовил ее к смерти.

— Гуди готовил, — поправил меня Барт. — Тебя я просил о другом.

В этом мире нет воздуха, а мне безумно хочется вдохнуть — холодный, земной, пахнущий морозом и городом. Но вдохнуть не получается. Ничего не получается — только стоять и слушать, что скажет сольвейг. Меня тут нет — бесплотный дух, призванный сильным.

— Разве я что-то могу?

Мысли совсем не о том. Какая разница, кто отправил ее на смерть? Наградив оружием, одев в доспехи, осенив святым знамением. Противник сильнее в сто, нет, в тысячу раз, и ей не выйти из битвы живой. Барт знал все еще в тот день, когда впервые пришел ко мне. Как и то, что я пойду на все, лишь бы этого избежать. Потому и не сказал главного.

Тогда.

Большое солнце скатилось вниз, вросло в линию горизонта почти наполовину. И свет его — холодный, резкий — серебрил высокую траву. Степь, казалось, была бескрайней.

Ответа сольвейга я не хотел. Знал, что он скажет — чувствовал кожей. От знания этого хотелось откреститься. Впервые в жизни пустить все на самотек, сделать вид, что мне не под силу воплотить ужасный план Барта. Но он не глуп, потому и выбрал меня.

— Можешь, — кивнул он. — И сделаешь.

Сделаю, куда я денусь. Тем более, план чертовски прост — сольвейг поделился им без сожалений. И тогда я понял: он не знает ее. Даже после смерти, даже обретя мудрость, или что там обретают в мирах, подобных этому.

Наверное, стоило отступить, послать Барта лесом, но я слушал и кивал, пока большое солнце полностью не скатилось за горизонт, и нас не окутали сумерки.

А когда проснулся, впервые в жизни почувствовал, что кожа покрылась противным липким потом. Женские объятия душили, и я выбрался на воздух — на небольшой, заплетенный виноградной лозой балкончик. Летом здесь прохладно, уютно и можно спрятаться от жары, а зимой голые лозы смахивают на паутину. Или это оттого, что сам я после сумбурного сна чувствую себя в ловушке?

Закрыть глаза подставить лицо холодному еще, мартовскому ветру было приятно. И ладони холодила каменная гладкость перил. Весь дом этот — один большой камень.

— Его строили давно, — безмятежно ответил на мои мысли спокойный голос, и я вздрогнул. Повернул голову и еле сдержался, чтобы не выругаться вслух. Хотя мысленно даже лучше. Эффектнее.

Они что, издеваются? Ночь вторжений? Останется у меня что-то личное сегодня?

Впрочем, злиться на Эрика нынче опасно. Он и сам опасен — и спокойствие это наигранное, фальшивое. Маска, пленкой затянувшая бурлящую внутри ярость. И никто из нас не знает, когда эта пленка порвется…

— На удивление удобные у тебя способности, — стараясь сдержать раздражение, ответил я и отвернулся. Говорить с ним не хотелось — ребро все еще саднило, гордость кололась ежом, а мириться я не умел.

— Какие есть, — пожал плечами Эрик. И добавил меланхолично: — Весной пахнет.

Я невольно хмыкнул. Поэт нашелся! Шекспир недоделанный. А ко мне небось пришел спросить, молился ли я на ночь. Давно пора, я уже заждался.

— Нет времени на дрязги, — резко опроверг он мои мысли. Вообще-то не очень вежливо вот так людям в голову лезть. Это я и хотел высказать ему в лицо, но он перебил: — Гектор пророчил мне.

Я застыл. В области лопаток похолодело, обреченность вернулась, как в том дивном, идеально пустом месте, куда вызвал меня Барт. Захотелось расхохотаться — истерически, громко. Выплеснуть копившееся внутри напряжение, сделать какую-нибудь глупость.

Жаль, что на глупости времени нет — не помню, когда в последний раз их совершал. И выхода не найти, теперь уже точно. Ведь Эрик знает, а значит, козыри у него, и Барт просчитался.

— У меня есть план, — тихо сказал он и отвернулся.

По сосредоточенному, серьезному лицу мало что читалось, но я и не пытался — приготовился слушать. План — это отлично, особенно если учесть, что я не могу похвастать собственным.

А потом Эрик заговорил. Фразы были короткими. Емкими. По делу. И с каждой фразой я все больше усилий прилагал, чтобы действительно не рассмеяться. Было ли иронией то, что план, предложенный Эриком, слово в слово повторял тот, что настоятельно рекомендовал сольвейг? Что это вообще? Судьба? Провидение?

Эрик почти не задавал вопросов. Всего три, и на каждый я ответил утвердительно. Когда он ушел, небо на горизонте окрасилось серым, предвещая скорый рассвет. Тогда я по-настоящему почувствовал, что устал.

Вернулся в постель, в теплые объятия жены. И уснул сразу, без лишних мыслей и сожалений. В конце концов, у каждого из нас в этой истории своя роль. Некоторым играть спасителей, а некоторым — вечных мерзавцев. Поздно сворачивать с проторенной дорожки.

Приснилась мне, как ни странно, мама — впервые за много лет. Она гладила меня по волосам и укоризненно качала головой.

Знаю, родная, все знаю. Этим поступком я не буду гордиться. Но так нужно. Что? Кому? Мне, конечно. О других я никогда не думаю.