Кто из великих мыслителей, из полководцев, философов, художников, да хоть из знаменитых авантюристов, наконец, родился в городе Шклов? Да никто из них там не родился. Шклов знаменит разве что Адамчиком, легендарным «шкловским душителем», изловленным на болотах аж тридцать лет назад. И – увы…Год на дворе одна тысяча семьсот шестьдесят седьмой, а в Шклове с прославленными уроженцами по-прежнему негусто.

Так размышляла молодая пани Бача Сташевска, добродетельная свежеиспеченная супруга шкловского посессора Янека Сташевского. Сам Янек Сташевский, беспокойная душа, приобретал деловые знакомства в Дрездене и в Вене, а юная женушка брошена была дома – под надзором мамаши Сташевской и ее невыносимой компаньонки Мулли.

Бача с низкого крылечка час уже наблюдала за сближением, похожим на дуэль. Крышу сарая методично объедала коза, а забор и двери – свинья, и можно было делать ставки, когда и где их физиономии встретятся. О, город Шклов, ты богат на приключения и зрелища…

– Бача, дусенька, где вы изволите почивать – в доме или в беседке?

Из окошка, украшенного наличниками – словно из кружевной рамы – высунулись две похожие головы в чепцах. Агния Сташевска и Мулли Пунцель.

– В беседке, матушка, если позволите, – отозвалась Бача с дочерним смирением. Головы в окне переглянулись, и Бача в который раз представила соединяющую их веточку, как у вишен, с листком.

– Ночи холодные, замерзнете, дусенька, – пропела старшая пани Сташевска почти с предвкушением, и Мулли тут же дополнила картину апокалипсиса писклявым:

– Комарики…

– Спасибо за заботу, матушка, но я переночую в беседке, – мягко, но решительно отвечала Бача, и кивнула Мулли, – И вам спасибо, тетушка.

Девица Мулли скривилась на «тетушку», и головы спрятались.

В доме Сташевских по вечерам закатывались такие ужины – для непривычной Бачи это были просто лукулловы пиры, обжиралова в традициях Древнего Рима. После этих пиршеств Бача ощущала себя нафаршированной и предпочитала переживать последствия чревоугодия – не в спальне, по соседству с сенной девкой, спящей на сундуке, и свекровью за тонкой стеной, а в одиноко стоящей в саду застекленной беседке. У человека в этой жизни должно оставаться что-то личное, пусть даже это всего лишь кишечные колики.

Бача сошла с крылечка и отправилась гулять по саду. Сад Сташевских как-то незаметно и плавно переходил в огород. Впрочем, сад Сташевских – это громко сказано, Сташевские хоть и звались панами и гордились этим несказанно, были, в сущности, всего лишь посессорами господ Чарторижских, арендаторами хозяйской земли, в длинном ряду точно таких же шкловских посессоров, только жидов. Мельница стояла на их земле, и крошечный свечной заводик – о, Бача отхватила завидного жениха, вышла сразу за деньги и за имя… Листы ревеня колыхались до самого оврага, вдали стеклянно светился в сумерках Днепр, и за Днепром зажигались уже теплые огоньки Заречья. А как стонали цикады…Листы ревеня шелохнулись – под их сенью притаился беглый серый кролик. Бача подошла, бесшумно ступая, и стремительно схватила глупца под микитки – кролик весил, наверное, целый пуд. Пришлось нести бедолагу на место, в крольчатник – кроль свисал, как горжетка, но чуть что, готов был полоснуть неприятеля когтистыми и мощными нижними лапами. Бача втолкнула беглеца и злюку в пустую клетку, отряхнула руки и бегом побежала к своей беседке – боялась темноты и в темноте – свиньи. Сумерки как-то мгновенно превратились в чернильную ночь, и на своде небесном заиграли звезды, а стрекот цикад сделался совсем уж мучителен и невыносим.

У беседки ожидала ее черная тень. К счастью, не свиньи – человека.

– Пани Бача… – шепотом проговорил ночной гость, и Бача узнала его голос. Петек, старый Яськин слуга. Отчего же ты, Петек, явился не в дом, а в сад, в беседку? Не к хозяйке, а к ней, к Баче?

– Петек, что? – Бача спросила, уже зная – что. Плохое.

– Вам нужно будет пойти со мною, пани, – все так же шепотом продолжил Петек, делая шаг из полной тьмы на дорожку, окрашенную теплым желтым, от неяркого оконного света садовой беседки, – Вам нужно сейчас же пойти со мною. Пан Янош просил… Я потом расскажу все, сейчас нам нужно спешить. Вы сможете быстро собрать вещи?

– Пожалуй, – отвечала Бача, – Янош с тобой? Ждет где-то?

– Нет, пани. Поторопитесь, я все расскажу, только сейчас – вам нужно пойти со мной.

Бача уже поняла. Шклов, кролики, листы ревеня, блестящий Днепр и огоньки Заречья, и вечерние Лукулловы пиры – все это не могло пребывать в ее жизни долго. Рано или поздно придет черный человек, как пришел он к их семье десять лет назад в Мадриде, и пять лет назад в Дрездене, и черный человек проговорит сочувственно реплику из своей черной-черной роли: «Вам нужно срочно уехать. Поторопитесь, пока они не пришли». Так уж в ее жизни заведено.

– Подожди меня здесь, Петек, – сказала Бача, – я возьму вещи и вернусь.

Она пробежала по темной дорожке, обогнула дом и остановилась под темным приоткрытым окном своей комнаты. Той, в которой все не жилось ей здесь, в Шклове. Бача подоткнула юбки, забралась на цоколь, подтянулась на руках и забросила на подоконник легкую ногу. Заглянула в темную комнату – услышал бог молитвы, никто на ее сундуке не спал, даже кошка не сподобилась. Бача нырнула в душную темноту, бесшумно прошла по комнате, откинула крышку – в сундуке собрано было ее приданое, вся ее прошлая, до-Ясика, недолгая жизнь. Рюкзачок с пожитками, мальчишечий наряд и нехитрая шляпа. По внезапному наитию Бача вынырнула из просторного своего домашнего платья и переоделась в мальчишечье – в темноте, наугад. Нагнулась, цапнула со дна сундука дорожную свою котомку, бросила платье поверх тряпья, прикрыла неслышно крышку, подумала быстро: «Как же ты без меня, матушка Агнета?» – и была такова.

Два всадника не неслись – кони были дрянь – но трусили по ночной лиственничной аллее, в облаке веселеньких белорусских комариков. Над деревьями старинной монетой всходила луна.

– И что я скажу моей пани, Петек? – озвучила Бача терзавший ее вопрос, – Ведь пани Сташевска меня с кашей съест, если ночью недосчитается…

– Погодите, паненка, вот до Заречья домчим, до гостиницы – и все расскажу, – пообещал печальный Петек.

– Домчим! – Бача шлепнула перчаткой своего одра промеж ушей, на большее не хватало у нее жестокости, – Доползем!

– Тс-с, – старина Петек прижал палец к губам и зачем-то вдруг потянулся и надвинул Бачину шляпу на самые уши, – молчите!

На другом конце аллеи показались две конные тени – сутулые, мрачные, безмолвные. Нет, не ночные ухари, скорее, гайдуки большого барина, спешащие по своим делам. Мимо Бачи и Петека двое промчались бесшумно и целеустремленно, как два призрака, пахнущие порохом, кожей и перегаром. Петек проводил взглядом – как скрылись они за поворотом, там, где светились окошки поместья посессоров Сташевских.

– Успели мы, матушка, – тихо проговорил Петек. Их кони-дряни уже цокали копытами по понтонному мосту через Днепр, – Увез я тебя, успел.

– За мной? Они были – за мной? – спросила Бача, хотя уже при виде черных гайдуков внутренний голос нашептал ей, что они – по ее, Бачину, душу. С ее-то везением… Петек молча кивнул.

– Не поедут вдогонку-то? А то ведь с нашими одрами – и догонят? – вслух подумала Бача.

– Хозяйка на час их займет, не меньше, – успокоил Петек, – а мы вот-вот и доедем.

Вот и они, огоньки далекого Заречья. Какими милыми и манящими казались они всего часочек назад, и как резали глаз они сейчас – точно звезды печального неба вечных изгнанников. Ну, и благородных безумцев.

В гостиничном номере Бача первым делом сорвала с головы шляпу – из-под шляпы темной волной рассыпались волосы. Петека она не стеснялась – глупо стыдиться рассыпанных по плечам волос, когда на пороге, возможно, война.

– Говори, Петек. Что с Яськой? Он жив? – это главное было, чтобы он оказался жив, потому что остальное кое-как еще можно исправить.

– Жив. В Вене, в гостях у барона фон дер Плау, – мрачно отвечал Петек, он стоял перед Бачей, и терзал в пальцах свои заскорузлые перчатки, от старости полностью уже повторяющие форму руки. Бача села верхом на стул, кивнула Петеку на другой стул – мол, садись тоже.

– Amoklaufer Фрици, – произнесла она, вспоминая, – Скандалист, грязный игрок, неумелый шулер. Яська играет с ним? Говори же! Я не стану больше перебивать, говори, Петек!

– Пан Сташевский сел играть с ним в Вене, в игорном доме Пуссенов, – Петек уселся на стул, но с перчатками так и не в силах был расстаться, все теребил их и не спускал с них глаз, – Потом поехали играть в дом барона, оба изрядно были уже навеселе. Пан Янош получил от барона расписку, заверенную нотариусом, но ему все было мало. Он расхвастался, как играл в Кенигсберге, какие были у него газарты. И он рассказал о вас, пани Бача, как вы тогда играли…

– Обо мне? – не стерпела Бача.

– Пан Янош похвастался, что жена его читает колоду через рубашку, и при каждой игре до конца доводит банк…

– Вот вруша!

– Барон взволновался, не поверил, что баба способна играть наравне с мужчиной, и велел гайдукам привезти к нему сей феномен. А когда пан Янош возмутился, барон попросту запер его у себя в подвале. И теперь пан Сташевский гостит в подполье у барона, гайдуки выехали за его женою в Шклов – да мы их видели, – а я должен доставить вас к вашему почтенному батюшке. Потому что иначе мне вас не защитить.

– Еще бы, меня жаждет видеть сам Безумный Фрици, – Бача тряхнула волосами, – Теперь он еще и Любознательный Фрици. Это Янош велел тебе отвезти меня к отцу?

– Ему удалось передать для меня записку, – отчего-то замялся Петек, – Племянница барона очень милая девушка…

– Узнаю Яську, – усмехнулась Бача, – Ты же понял, что ни в какой Кениг мы с тобою не едем? Никакого моего папи – папи сбыл меня с рук и вряд ли пожелает видеть снова.

Бача подняла с пола свой рюкзачок, покопалась в нем и вытащила ножницы в кожаном чехле, и по всем правилам, кольцами вперед, протянула старине Петеку:

– Обрежь мне волосы, друг мой. И постарайся, чтобы вышло – ровно по плечи. У меня не получится до самой Вены прятать их под шляпой.