Чтобы выиграть в фараон или в экарте – не нужно особенного ума, одно только везение, но «двадцать и один» – игра, где происходит настоящий поединок интеллектов. Здесь необходимы и тонкий расчет, и долгосрочное планирование, и смекалка, и дар предвидения – в рамках математической статистики. Бача ощущала себя за карточным столом – совсем как в старые добрые времена, только вместо Джиро за ней присматривал теперь Герасим Василич. Так же отечески опекал молодого игрока и заворачивал на подлете лихих девчонок, разлакомившихся на жгучую испанскую красоту. Потому как нечего кавалера отвлекать – от его работы. Герасим Василич издали любовался игрою молодого Оскура – самому ему никогда не удавалось так быстро запомнить стос и держать его в голове. Когда игра закончилась, и Бача с ее принцем разделили пополам многочисленные «плюсы», Герасим Василич спросил:

– Как мы с тобою, красавица, до Вены едем – опять на Диглере или собственным ходом?

– Боюсь, собственным, – вздохнула Бача, – я спрошу его, конечно, если застану. Но боюсь, мы ему наскучили. Да и мало радости путешествовать в компании убийцы…

– И то верно, – согласился Герасим Василич.

– Ты приходи утром в гостиницу, – Бача с надеждой посмотрела на своего принца, – Карета будет. Деньги есть у нас теперь, так что приходи. Ты ведь не бросишь меня?

– Ни за что, – патетически отвечал Герасим Василич, – Очень уж охота насовать господину Плау редисов в шляпу.

Бача хихикнула – она впервые слышала подобное выражение.

В «Черной стреле» Бачу подстерегала нечаянная радость. Слуги и горничные уже отправились спать, и старичок с табакеркой давно пропал из гостиной, а белокурый миллионщик Диглер все наигрывал что-то на клавикордах в свете одинокой свечи. Видно, с его деньгами и характерцем – хозяева гостиницы предпочли с эксцентричным постояльцем не связываться, оставили его в покое – пусть бренчит сколько влезет. Диглер почти без фальши воспроизводил сейчас «Сарабанду» Генделя, переложенную для клавишных. Бача невольно заслушалась – музыка была как механическая шарманка, шкатулка с крутящейся на ней балериной, мышеловка. Безжизненная повторяющаяся мелодия, зацикленная сама на себе, как уроборос.

– Доброй ночи, герр Диглер, – проговорила Бача, проходя за спиною музыканта, – Или же герр Нордхофен?

– Для вас все еще Диглер, – господин музыкант развернулся стремительно на вертящемся табурете – аж хвост взлетел, – мне нравится быть Диглером, а Нордхофеном – вовсе нет. Да и Нордхофен я только до Вены, там мое имя изменится на третье…

– В любом случае, спокойной ночи, – Бача поклонилась ему, взмахнув шляпой, – И прощайте. Поутру я возьму наемную карету и более не обременю вашу милость своим обществом.

– Отчего же? – явно огорчился Диглер, – Я вам наскучил?

– Наоборот, не желаю быть в тягость.

Бача не думала, что Диглер умеет быть столь стремительным. Он вихрем сорвался со своего винтового табурета – тот аж раскрутился от ускорения ввысь. Секунда – и Бача очутилась в ловушке, прижатая спиною к деревянной стенной панели, а темпераментный Диглер возвышался над нею, опираясь одной рукой на стену за Бачиной спиной. Теперь, когда он оказался напротив, стало понятно, что он ненамного, но выше, но и это не помешало бы Баче при необходимости наподдать ему коленом между ног. Правда, Бача собиралась сейчас ходить – с другой карты.

– Не оставляйте меня, – страстно прошептал Диглер в самое Бачино ухо, и трепетные ноздри его раздувались, как у горячего жеребца, словно запах кожи, и темных кудрей, и пудры, и отзвук давних духов его визави приводили беднягу в экстаз, – Не бросайте меня – в эту бездну, в мой вечный ад одиночества. Мне ведь не так много надо – лишь видеть вас напротив себя в карете, и все. Я знаю, что на большее преступно надеяться, но хотя бы это одно…Не бросайте же меня – хотя бы до Вены.

– Вы сами не пожелаете со мною ехать, – лукаво улыбнулась Бача.

– Вы больны? Женаты? Да бог с ним со всем, – Диглер совсем зарылся носом в черные кудри прекрасного испанца, и проговаривал эти слова – в мерцающую шею, в трепещущее от его дыхания нежное кружево галстука, и Бача видела лишь его склоненный затылок и бархатный черный бант в лунных волосах, – Я ведь никогда не решусь…Вы же поняли – какой итог у всех моих амурных приключений. Нет, мне довольно будет просто видеть вас рядом, смотреть на прекрасное ваше лицо – в карете, напротив. О, друг мой драгоценный! Слово дворянина – а Нордхофен дворянин – что я не откажусь от вашего общества, что бы вы мне сейчас не сказали.

Бача с нежным усилием отстранила от себя уже трепещущего от страсти Диглера.

– Напрасно вы так. Лучше возьмите назад свое слово, пока не поздно. Ведь пожалеете…

– Не-а, – углом рта усмехнулся Диглер и вдруг поцеловал ее – осторожно, очень нежно, одними губами, без языка. Но и это было слишком. «Ну что ж, так тебе и надо», – подумала Бача, отодвинула от него свое лицо и сказала весело:

– Диглер, я дама.

Дурак был бы Диглер, если бы поверил на слово. И он протянул руку, и проверил, и с отвращением отшатнулся – словно перед ним был сам сатана. Бача испугалась, что он вот-вот ее ударит, и приготовилась дать сдачи. Но Диглер лишь отстранился, убрал руку с панели за Бачиной спиной, и вернулся на свой вертящийся табурет – после тигриного его прыжка ставший выше. Опустил глаза, и пальцы его побежали по клавишам, воспроизводя по-новой – все тот же механический уроборос.

– Вот видите, – сказала Бача с укоризненным состраданием, – Спокойной ночи.

Диглер не ответил. Он играл свою мертвенную мелодию, опустив ресницы, словно Бача раз и навсегда перестала для него существовать.

Бача поднялась в номер. Слуги за время ее отсутствия поставили в номере тазик и кувшин с водой для умывания – оплаченные заранее. Бача заперла дверь на крючок, совершила нехитрое омовение и забралась в пахнущую тряпками постель. Клопов не было – и это был лучший подарок, который преподносила Варшава своим гостям. Завтра предстояло подняться пораньше и нанять карету – в этом деле Бача очень рассчитывала на помощь Герасима Василича, потому как лихие и алчные варшавские извозчики наводили на нее ужас и смущение. И неизвестно на самом деле, кто был хуже – эти извозчики или душегубец Диглер.

Бача видела уже седьмой сон, когда в дверь ее номера тихонечко постучали. Даже, наверное, заскреблись. Бача решила, что принц ее явился так рано, засветло, и пошла открывать, завернувшись с головой в одеяло – в номере было холодно. Ночью зарядил дождь, и пронзительные сквозняки продували комнатку насквозь.

На пороге стоял душегубец Диглер в своем дивном шлафроке, слава богу, как следует запахнутом, и со свечою в руке. Когда Бача открыла дверь – пламя свечи нервно задергалось от сквозняка.

– Что такое? – сонно спросила Бача, еще не очень соображая, кто перед нею.

– Впустите меня, – жалобно попросился Диглер.

– Вот еще. Я дама и я даже замужем, – напомнила Бача, – вы что, еще не ложились? Идите спать.

– Сдалась ты мне, дура, – Диглер бесцеремонно вдвинулся в номер и прикрыл за собой дверь – сонная Бача не успела ему помешать, – Пойдет мимо шнырь, увидит нас – и пойдут сплетни про обнаглевших содомитов.

– Что такое шнырь? – спросила недоуменно Бача.

– Слуга, – Диглер прошел по комнате, скосил глаза на зеленую свечку, но ничего не сказал и уселся на стул, придавив своим задом висящий на стуле Бачин кафтанчик, – Холодно у тебя. И у меня в номере так же.

– Что вы хотите? – Бача села на кровать, покрепче прихватив края одеяла.

– Вы тогда ушли… фрау, – Диглер нервно сглотнул перед этой «фрау», – а я еще долго разговаривал – с тем, странным типом, в черном. У него, кстати, зубы – за такие зубы люди по три деревни отдают. Керамика, фарфор, как у мадам Помпадур или царицы Елизаветы. И пистолет на поясе – системы Лоренцони, многозарядный, на что я небедный человек, а не могу себе такой позволить.

– И? – попробовала Бача вернуть собеседника в реальность.

– Что – и? Чудной дед, одним словом. Я сказал ему, что мы с вами вместе, едем к Фрици фон дер Плау, предъявлять ему какие-то ваши претензии. Я тогда и думал – что не выпущу вас из своих когтей. Потерял голову, можно сказать, влюбился. Почему вы не смеетесь?

– Потому что это не смешно, – с сочувствием отозвалась Бача, – Простите, что я вас так разочаровала. Так что же дальше?

– Этот старик пообещал мне к утру передать какой-то документ, я толком не понял, какой, у меня все мысли перепутались в голове, как мулине. Этот его табак – в нем, наверное, подмешан был опий или что похуже. Он пообещал мне какую-то расписку, которая должна, по его словам, решить все ваши затруднения с Фрици. Я не знаю…Я дал ему повод думать, что мы с вами – вместе. И сам тогда на это надеялся.

– Ну, не судьба, что поделать, – вздохнула Бача, – Старичок был странненький, конечно. Он говорил мне о какой-то расписке Фрици, но я не думала, что она у него с собою.

– Я так и не взял свое слово назад, – напомнил Диглер, – Давайте все же поедем вместе.

– Теперь-то вам зачем? – удивилась Бача, – Не противно вам будет?

Диглер – или все-таки Нордхофен – на мгновение задумался, противно ему будет или не противно?

– Пожалуй, нет, – произнес он задумчиво, – ведь вы-то не изменились. Подумать только, сказал бы мне кто вчера – что я буду ломиться настойчиво в номер – к женщине. И умолять ее ехать со мною в одной карете…

– Наш пол настолько вам омерзителен? – спросила Бача.

– Аж тошнит, – с удовольствием признался Диглер, – Мне вскорости предстоит женитьба – и я не знаю, как с этим справляться. Но вы-то мне как раз не омерзительны – наверное, по старой памяти.

Бача умилилась такому простодушию, но тут же задумалась – как же он живет? Женщины противны, мужчин он любит, но режет бритвой…Одиноко ему, наверное, бедолаге.

– Что у вас за дело с Фрици? – спросил непосредственный Диглер, – Он ваш любовник?

– У Фрици сидит в подвале мой муж, – объяснила Бача, – И я должна его из этого подвала извлечь. Поэтому и такой маскарад.

– А-а, – протянул понимающе Диглер, – теперь у меня сложился – весь калейдоскоп. Или мозаика – не знаю, как верно? Я по-прежнему предлагаю вам путешествовать вместе, фрау Оскура.

– Фрау Сташевска, тогда уж, – поправила Бача.

– Это не имеет значения, – отмахнулся Диглер, – Вы поедете со мною вместе, и завтра мы увидим, что там будет за расписка, если она будет. Я доставлю вас в Вену, я ведь дал вам слово дворянина. Я пропащий человек, и душа моя давно горит в аду, не дожидаясь ни смерти, ни страшного суда. Но я дал вам слово – и я его выполню. В конце концов, и мне полезно будет ваше общество.

– Тренировка воли перед женитьбой? – догадалась Бача.

Диглера рассмешил такой оборот – он улыбнулся, показав острые зубы, встал со стула и опустился на корточки перед Бачей, сидевшей на кровати. Шлафрок его опасно разошелся – но Бача уже поняла, что на подобные вещи Диглеру глубоко плевать.

– Поехали, а? – Диглер тронул кончиками пальцев край одеяла – осторожно, словно оно было отравлено.

– Только с нами опять будет Герасим Василич. Я наняла его для своей охраны. Я же все-таки дама.

– А получше никого не нашлось?

– У меня не было выбора, – напомнила Бача, – Идите к себе, герр Диглер. Или герр Нордхофен.

– Диглер.

– Идите же. Утром встретимся – возле вашей кареты.

Явившийся поутру Герасим Василич был нимало удивлен, застав Бачу возле экипажа Диглера-Нордхофена. Лакей и кучер с увлечением вязали на крышу кареты многочисленный Диглерский багаж. Герасим Василич, прихвативший с собою в дорогу коммивояжерский свой ящик – видно, некому в Варшаве оказалось его доверить – не разводя политесов, передал и свою поклажу ребятам для привязывания в багаж.

– Наглость – второе счастье, господин Прокопофф? – герр Диглер сошел с гостиничных ступеней, опираясь на изящную трость. Высоко зачесанные волосы его и тонкий нос серебрились от пудры, а губы алели влажно, как у вампира. «Во намалевался» – подумала Бача.

– В моем скромном случае наглость – счастье первое и единственное, – смиренно сознался Герасим Василич, – Другого счастья не послал господь.

– А вы просили? – Диглер поставил было ногу на ступеньку кареты, но потом убрал и сделал для тайного принца приглашающий жест, – Залезайте пока. Мы с… хм, господином Оскура… подождем кое-кого.

Диглер обратил взор своих хрустальных подведенных глаз на Бачу, переминавшуюся возле кареты с максимально независимым видом. Во взгляде белокурого убийцы было все – и тоска по утраченному идеалу, и любопытство, и легкое омерзение. Бача взглянула на него в ответ – почти так же, разве что без тоски. Герасим Василич тем временем благополучно забрался в карету. Попрыгал, устраиваясь на сиденье:

– Хороши подушки у вас! Немецкие заказывали?

Диглер лишь пренебрежительно передернул плечами. Счел ниже своего достоинства – отвечать.

– Люблю путешествия! – продолжил как ни в чем ни бывало Герасим Василич, – То один город, то другой. Ведь жизнь что? Калейдоскоп. Вот вы, господа – любите ли вы путешествия?

– Я – нет, – тут же ответила Бача.

– А я перемену мест не люблю, – вслух поразмыслил герр Диглер, – но люблю ощущать, как задница в дороге вибрирует. Такой, знаете ли, массаж…

Герасим Василич аж высунулся – оценить, серьезно господин или шутит. Диглер с каменным – или фарфоровым – лицом чертил свой тросточкой на земле геометрические фигуры.

– Вот и он! – шепотом воскликнула Бача, – И за ночь он, похоже, помолодел на тридцать лет…

С крыльца сбежал вчерашний черный господин – и в самом деле, за ночь сделавшийся на тридцать лет моложе. Красивое хищное лицо его было гладким и свежим в свете утренней авроры. Впрочем, загадка мгновенно разрешилась.

– Герр Нордхофен, герр Оскура? – обратился господин к путешественникам по-немецки, и в голосе его теперь, поутру, отчетливо слышался французский акцент, – Это ведь вы говорили вчера с моим папи?

– А-а, с папи… – протянул разочарованно Диглер, он понял, что чудес не бывает, и старичок не превратился за ночь в молодого красавчика, красавчик всего лишь его сын, – Да, мы имели такую честь.

– Папи велел передать вам это, – черный человек извлек из-за пазухи свернутый в трубку лист и отдал Диглеру, – Пользуйтесь с осторожностью.

Диглер развернул рулон и всмотрелся:

– Настоящая?

– Всю ночь рисовали, – расцвел черный господин неожиданной и совершенно разбойничьей усмешкой – так, что на ум отчего-то пришли портреты на стенах полицейского околотка, озаглавленные: «Тати, ухари и лихие люди», – Но это очень точная копия, господа. Любой нотариус вам подтвердит ее подлинность. И сам господин фон дер Плау вам скажет, что это его почерк и его подпись. Видит бог, у папи – эйдетическая память. И – рука художника. Хотел бы я знать, за что он дарит вам такие подарки? – улыбка сошла с его лица, и в голосе послышалась ревность.

– Может, за то, что одному его другу мы вернули доброе имя? – предположил Диглер, скатывая расписку обратно и пряча за обшлаг, – Вернуть человеку его иллюзии – это дорого стоит. Передайте вашему отцу нижайшую благодарность – от господ Нордхофена и Оскура.

– Обязательно, – черный человек развернулся на каблуках и зашагал к гостинице. Уже на крыльце он оглянулся и произнес, обращаясь к Диглеру:

– Совсем забыл. Папи просил вас не бросать господина Оскура. Теперь – все, – он коротко кивнул им обоим, показал в улыбке белые зубы и исчез за дверью.

– Я не брошу вас, господин Оскура, – пообещал Диглер Баче с долей издевки в голосе, – Ребята управились с поклажей, прошу в карету. Наш герр Прокопофф уже заждался на моих немецких подушках.

В дороге, подпрыгивая на развеселых литвинских ухабах, Диглер должен был непременно получить все заявленные им заранее массажные удовольствия. Но капризный душегубец не радовался, а вслух опасался разбойников и с тоской припоминал виденный им у черного «папи» многозарядный пистолет Лоренцони.

– Богатая вещь… – вздыхал он завистливо, – шестерых с одного раза можно уложить…

– Если только феномен сей не взорвется в вашей длани и не оторвет ее напрочь, – напомнил Герасим Василич.

– А вы умеете стрелять, герр Оскура? – спросил Диглер у Бачи.

– Вообще-то да. А вы?

– Я предлагаю перестать нам ломать комедию. Я думаю, герр Прокопофф уже осведомлен о вашей тайне, – Диглер понизил голос.

Лакей путешествовал сегодня на облучке, в компании кучера – то ли изгнан был, то ли веселее им было вместе ехать. Вдвоем они задорно переругивались на австрийском наречии и вряд ли сейчас подслушивали.

– Я ведь так и не спросил – как ваше истинное имя, герр Оскура? – продолжил Диглер, – Но если это тайна – не говорите. Если вы непризнанная принцесса, вроде вашего Херассимуса…

Диглер явно пребывал не в лучшем расположении духа – то ли растрясло, то ли желчь разлилась. Бача отвечала ему миролюбиво:

– Я обычный человек, и не претендую на корону. Базилис Сташевска, урожденная Оскура. Дайте взглянуть – что за документ передал нам тот разбойник. Ведь он принес его нам обоим.

– Любуйтесь, – Диглер вытянул из-за обшлага свернутую расписку, – Если вы предъявите ее фон дер Плау и его нотариус признает ее подлинность, вы сможете вить из бедняги Фрици любые веревки. Но есть один момент, способный обратить вашу карету в тыкву…

– Какой же? – Бача развернула расписку и пробежала ее глазами, – А, теперь вижу.

«Санкт-Петербург. 1742 года генваря первого дня.

Пять месяцев считая от сего тысяча семь сот сорок второго года генваря первого дня по сему моему одинокому векселю повинен я заплатить графу Левенвольду (мл) десять тысяч яхимсталеров, ибо я ему толику сумму сего дня проиграл. В случае неотдачи отвечать обязуюсь имуществом своим, движимым и недвижимым, ибо душегубец сей слову дворянина не верит. Барон Фридрих Иоганн Густав фон дер Плау».

– Ни один из вас по этой расписке ничего получить не сможет, – Герасим Василич заглянул Баче через плечо и тоже все прочитал, – Чтобы получить по этой расписке, нужно быть этим графом Левенвольдом – в скобочках – мл., который, по-моему, уже двадцать лет как помер.

– Чтобы получить по этой расписке, – Диглер горделиво выпрямился на немецких подушках и резким кивком отбросил волосы со лба, – достаточно быть мною. Кристианом Нордхофеном. И если вы желаете иметь в своих руках Фрици – теперь вы накрепко привязаны ко мне, бедная моя Базилис Сташевска, урожденная Оскура.

– Вы наследуете покойнику? – догадался Герасим Василич.

– Ага, мой друг, – Диглер томно откинулся на подушки, – Оттого-то я давеча и решил, что вы смеялись надо мною, когда вы поведали… э-э, Базилис историю о своем благородном происхождении. Не один вы в этой карете лелеете тайное сокровище. Только, в отличие от вас, я наследник признанный, и направляюсь в Вену – дабы вступить в законные права. Оттого черный нотариус и передал мне сию цидулку – он знал об истории Нордхофенов, и знал, что покойный кредитор приходился мне дядей. Я последний в своем роду, господа…

Диглер закрыл лицо рукою – на солнце вспыхнули самоцветами драгоценные перстни – и то ли зарыдал, то ли истерически рассмеялся. Бача и Герасим Василич переглянулись.

На облучке лакей и кучер затянули на два голоса оптимистическую дорожную песню – о том, как путников сперва обобрали разбойники, а потом и вовсе сожрали волки.