Вена даже лучше оказалась, чем Варшава. В польской столице архитектура отличалась сдержанной суровостью, а венские строители ни в чем себе не отказывали – целые торты лепили на фасадах. Архитектура пышная и рыхлая, как зад кокотки – так сказал бы Джиро Оскура, если бы вдруг очутился среди наших путешественников. Пестрящие первыми желтыми листьями августовские сады осеняли ажурными кронами жемчужно-серые здания, щедро украшенные кариатидами, амурами и гривастыми львами – непременно с носатыми человеческими ликами. Львы эти с физиономиями больных лепрой развеселили Герасима Василича:

– Как пить дать – вылитые ксендзы польские. Такие же постные морды…

– А вы когда-нибудь видели – котов на картинах? Какие у них лица? – спросил его Диглер, – Из кошачьей мордочки почему-то все время получаются у художников какие-то мрачные сифилитики.

Господина Диглера-Нордхофена уже поджидал в фешенебельном квартале целый дом, заботливо арендованный заранее – его отцом. Сам отец – благословенный граф Фридрих Казимир фон Левенвольде – обитал в роскошнейшем особняке неподалеку, но, как поведал Диглер – зачем-то отбыл по срочному делу в город Темишоары.

– Ему там вручают жезл, – туманно объяснил Диглер, и Герасим Василич тут же уточнил:

– Какой? Маршальский?

– Тамбурмажора, – почему-то обиделся Диглер. Слуги снимали багаж с кареты и резво заносили в дом, только жалкие пожитки Бачи и ее принца лежали, прислоненные к колесам.

– Прощайте, герр Диглер, – Бача подхватила с земли свой запылившийся мешок, – удачи вам с распиской.

– О нет, Базилис! – Диглер весь устремился за Бачей и даже схватил было ее за рукав – но тут же отдернул руку, – Погодите бежать! У меня в голове сложилась уже пьеса, которую мы сыграем.

– И у меня, – напомнил о себе Герасим Василич.

– Господа, – Диглер скосил глаза на слуг и воздержался поминать даму, – Пожалуйте в дом, пьесы лучше всего обсуждать в четырех стенах. В конце концов, мне нужно будет чем-то развлекать себя – те две недели, пока не вернется из Темишоар с жезлом мой обожаемый папи.

Диглер поманил их за собой и легко взлетел по ступеням. Герасим Василич взял с земли свой короб, и они с Бачей последовали за хозяином – по каменной лестнице, через просторную прихожую, уставленную мраморными Дианами и Церерами, по сказочной кружевной лесенке – на второй этаж, в гулкую круглую залу.

– Стоп! – скомандовал Диглер и с размаху опал, как лист, на японский черно-белый диванчик, – Садитесь, господин и дама! – он жестом указал на такие же монохромные, в японском стиле, кресла. На стенах гостиной висели забавные картинки, тоже псевдояпонские – обезьянки в кринолинах и буклях играли на музыкальных инструментах, танцевали и занимались любовью. Герасим Василич оценил – цокнул языком.

– Итак, к делу, – Диглер забрался на диванчик с ногами, прямо в пыльных ботфортах, и красиво лег – облокотясь, и закинув ногу на ногу, – Мой план предельно, изумительно прост. Вся Вена знает, что приехал Нордхофен, но в лицо никто меня не видел, прежде я бывал в Вене инкогнито, мальчишкой, десять лет назад. Сидел взаперти в этом доме и смотрел на этих вот макак, – Диглер злобно кивнул на картинки, – никто не знает, каков я. Мы с вами, Базилис, поменяемся местами на эти две недели, вы станете Кристианом Нордхофеном, а я – вашим адвокатом или врачом, господином Оскура. Мы явимся к барону фон дер Плау – во всем нашем блеске и славе – и потребуем у него вернуть старинный петербургский долг. Да, лучше мне тогда изображать адвоката… А в счет уплаты долга можно попросить его уступить нам в безраздельное владение баронского подвального пленника. Мало ли какие у кредиторов пристрастия… А вы, тайный претендент на курляндский престол – какой у вас был план?

– Я хотел предложить – приволокнуться за племяшкой старого Фрици, – отвечал Герасим Василич, – не вам, конечно, госпоже. Если господину Оскура чуть принарядиться – перед ним никто не в силах устоять.

– Увы, это так, – подтвердил опечаленно Диглер.

– Для чего вы мне помогаете? – спросила вдруг Бача, – Гера со мной из-за денег, а что нужно – вам?

– Склоните ко мне свое ухо, – попросил Диглер, змеино переползая по дивану поближе к Баче. Та покорно склонилась к нему, и Диглер прошептал ей на ухо, – Мне скучно. У меня здесь совсем нет друзей. И господин Оскура – пусть он всего лишь иллюзия, но он моя воплощенная греза, мой идеал, он сводит меня с ума, и я хотел бы видеть его хотя бы чуть-чуть дольше…

– Фу, – отстранилась Бача, – да вы опасный безумец, герр Диглер.

– А то.

– Герр Диглер…

– Для вас – Кристиан.

– Вы поняли уже, дорогой Кристиан, на какие средства я продолжаю свой путь? Нет ли здесь, в Вене, места, где можно сыграть в карты – и желательно в «двадцать и один»?

– Я знаю! – вызвался Герасим Василич, – У Коржика, у Лифшица, у Пуссенов, наконец – Фрици наш это место очень уважает.

– Разве что вам нужно сменить наряд, – напомнил Баче хозяин дома, – Завтра я приглашу к нам портного, а этой ночью – что ж поделать, придется вам одолжиться из моих коллекций. Я сам выберу наряд – теперь уже для молодого Нордхофена.

День был прохладный, и слуги разожгли камин, и поставили за ширмой лохань с подогретой водой, и бросили поперек кровати китайский халат, несомненно, принадлежащий Диглеру-Нордхофену – такие экстравагантные птицы и драконы были вытканы на рукавах и на спине. Бача оглядела предоставленную ей комнату – высокие потолки, два стрельчатых окна с готическими витражами, красящими косые солнечные лучи в зеленый и красный. Камин, кривоногий комод, кровать под пологом, со свисающей пыльной кистью – для вызова горничной.

Бача, подпрыгивая и стуча от холода зубами, кое-как помылась над лоханью, с тоской вспоминая неоцененную ею прежде шкловскую баню. Накинула причудливый хозяйский халат и забралась на кровать. Во всем теле по-прежнему отдавалась вибрация кареты – как память о проделанном долгом пути. А в голову лезли без спросу мысли, которые Бача себе с таким трудом запрещала. Она знала, что за подарочек ее Яська – глупый, гоношистый и склочный паныч, балованный и не видящий берегов. Наверняка он нарвался на свои приключения сам – Бача словно вживую видела, как Яська хвастается, и опасно дерзит, и задирает высоко подбородок, одновременно опуская ресницы. Словно так уж презирает собеседника – что глаза не глядят. Когда он так смотрел – словно раскаленная игла медленно входила в Бачино сердце. Может, он был говно на лопате, ее Яська, хвастун и врун, но Бача любила его – именно такого.

Бача запустила руку в дорожный мешок, извлекла коробочку, и из коробочки – зеленую толстую свечку. Зажгла ее от каминной лучины и поставила на подоконник – оплывать. Пламя встало аккуратным ровным столбиком. Падре Огун внимательно ее слушал. Почему-то Бача не верила – ни в сурового католического бога своей матери, ни во всех этих святых, с решетками, на которых они были изжарены, и щипцами, которыми они были защипаны. Ни в развеселых отцовских кумиров, в этих особенно смешно было верить – словно карикатуры на тех, страшных, католических. Да они и были по сути своей одно и то же, у каждого духа-лоа был собственный непременный католический аналог. Но в трудную минуту, те, серьезные и страшные, молчали, а смешные – помогали. Даже тем, кто в них не верит. Только с ними обязательно нужно было потом расплачиваться.

– Папа Огун, – напомнила Бача, – пинта крови – черной собаке.

Интересно, есть у наследничка Нордхофена в своре черная собака? Пламя свечи раздвоилось и показало рожки. Услышал.

В дверь зашкрябались, Бача метнулась, задула свечу – по комнате поплыл горький смрад.

– Гадаете? – Диглер вошел, не дожидаясь разрешения, – На суженого?

Он был в чем-то домашнем и стеганом, наподобие пижамы.

– Кристиан, у вас в своре есть черная собака? – спросила Бача. Интуитивно она чувствовала, что с этим человеком ей можно позволить себе почти все. Только руками – нельзя трогать.

– Для вас – найду, – пообещал Диглер, ничуть не удивившись, – Так вы не ворожите, а наводите порчу? Сделайте мне отворот от господина Оскура, милая Базилис. Он снится мне в греховных снах.

– Терпите, – рассмеялась Бача, – Я не умею делать отвороты. Разве что на обшлагах.

– Ах да, тряпки! – спохватился Диглер, – Я же к вам – с сюрпризом. Мориц, заноси!

И Мориц занес. Высоченный манекен, обряженный в элегантного кавалера. Серебро и слоновая кость, испанские кружева и драгоценные пуговицы. Бача сроду такого не носила и не знала – как это делается. Манекен завершался безликим болваном, увенчанным лунно-белым париком.

– Нордхофен блондин, – пояснил Диглер, – могут найтись эрудиты, что об этом знают.

Он с удовольствием говорил о себе в третьем лице, как о чужом.

– Почему вы Диглер, если вы – Нордхофен? – решилась спросить Бача.

– Мать моя носила фамилию Диглер, а отчим был – Нордхофен. Можете представить, как мы с ним жили. Граф, мой истинный отец, приходился отчиму патроном. И этот патрон как будто прострелил его задницу – и засел в ней навеки. Детство запомнилось мне как одна сплошная юдоль презрения и безысходности. Не удивляйтесь, что я не желаю именоваться фамилией своего мучителя.

– Теперь понятно.

– Наряжайтесь, любезная Базилис, и я жду вас в гостиной. Нам нужно отрепетировать свой выход в качестве… отражений друг друга. Подозреваю, что вы не умеете носить подобные наряды.

– И правильно подозреваете, – согласилась Бача.

– Я вас научу.

– А где наш провожатый, тайный принц Герасим? – вспомнила Бача о своем наемном телохранителе и проводнике в мир венских развлечений.

– Отправился на разведку в компании своего кошмарного короба, – отвечал Диглер, – к вечеру обещал возвратиться. Одевайтесь же, я буду ждать вас.

Диглер направился к выходу, поманив слугу Морица за собой, весьма необычным образом – шлепком по попе.

Бача никогда прежде не носила ни рубашек с кружевами, ни камзолов с драгоценными пуговицами. Облачение стоило ей усилий – пришлось задействовать всю изобретательность, повязывая галстук и защелкивая мудреные подвязки. Волосы она зачесала мокрой щеткой – чтобы налез парик, рассчитанный постижером на змеиную головку господина Нордхофена.

– Я не думаю, что для визита в игорный дом стоит так наряжаться, – Бача вышла в гостиную, споткнувшись на пороге – в очень узких диглерских туфлях, с шитьем и высокими каблуками. Диглер сидел за клавесином и опять подбирал наугад печальную балладу казненного господина Столетова:

Весь вид его подтверждал недавнее Бачино заявление – Диглер одет был просто, в пурпур, словно запыленный, в рубашку без кружев и черный парик. Вороные букли оттеняли его меловое лицо с подведенными бровями и карминным полумесяцем злого рта.

– Вот видите, Кристиан, сами вы одеты гораздо скромнее. Наверное, и мне стоило бы…

– Не стоило, Базилис. Я ведь не считаюсь, я всего лишь скромный адвокат Оскура. Первый визит венскому полусвету молодой Нордхофен должен нанести во всем блеске и славе. Ведь его папи – законодатель здешних мод. Дайте взглянуть – как вы справились с нарядом. О, похвально. Разве что галстук повязывают пышнее, чтобы челюсть тонула в нем и кружева почти залезали в рот, – Диглер поднялся со стула и, что-то явно преодолев в себе, заново повязал на Баче кипенно-белый кружевной галстук. Так, что кружева теперь почти что лезли в рот.

– О, господа, вы уже нарядились и ждете? – в гостиную вкатился Герасим Василич, со своим неизменный коробом на плече, жизнерадостный и озорной. Он с грохотом обрушил короб на драгоценный паркет, без приглашения уселся в кресло и закинул ногу на ногу. Бача и Диглер отпрянули друг от друга и уставились на него вопросительно.

– Рассказываю, – начал принц, – итоги моего анабазиса. Явился я со своим товаром на двор к барону фон дер Плау. Сам барон в городе, на наше счастье, и в городе долго еще просидит – имение его загородное за долги приставами опечатано. Слава богу, мерзавец меня не видел – гулял у кого-то в гостях. Зато поговорил я с племяшкой его, Вероникой. Поведал, не таясь, что патрон мой, молодой бастард Нордхофен…

Тут Диглер сморщился так, словно проглотил жабу:

– Ради всех святых, Херассимус, не зовите меня так!

– А вы меня – так, – отвечал Герасим Василич, – Херассимус ваш тоже не пряник. Так вот, поведал я девице, что патрон мой видал ее в церкви и весьма заинтригован ее красотою. К слову сказать, девица фон дер Плау хоть и возрастная, но на фигурку – огонь… И бойкая – что твой ястребенок. Вся в дядюшку. Как-то слово за слово, заговорили про игорные дома…

– Да вы умеете развязывать языки, мой принц! – в восторге воскликнула Бача.

– Что да, то да, – согласился принц, – Ведь я и о себе рассказываю немало. Так вот – этим вечером Вероника фон дер Плау, само собой, в маске и в мужеском наряде играет в фараон в игорном доме мадам Дюпо. Но у нее такой зад – там никакими фалдами не спрячешь. В любом случае, фрау Базилис, я вам ее у мадам Дюпо покажу.

– Вот мы и определились с целью нашей вечерней экскурсии, – задумчиво произнес Диглер, – Я слышал, игорный салон мадам Дюпо – одно из респектабельных заведений, которым не гнушаются и кронпринцы.

– А то, – Герасим Василич вспомнил кое-что и приосанился, – место знатное. Папаша мой имел честь неоднократно там играть.

– И как? – не удержалась любопытная Бача.

– Как? Как всегда – в плюсах остался. Он таков – он всегда выигрывает.

– Что ж, вперед, господа, как говорят работники ножа и топора – на дело, – вдохновенно провозгласил Диглер, и Бача задумалась – что же говорят работники бритвы? Диглер потер переносицу и вспомнил внезапно, – Разве что одну деталь мы чуть не упустили. Мориц!

В гостиную бесшумно вплыл торжественный Мориц, в руках которого трепетали три черные полумаски.

На пороге заведения мадам Дюпо встречал посетителей арап, черный, аж синий, и Бача решила, что это хороший знак – черный господин, лоа справедливого суда, папа Огун передает ей свой привет. А бесстыдник Диглер, отныне адвокат Оскура, подмигнул черному швейцару и потрепал его по щеке. Герасим Василич тут же переместился в зал, где играла публика попроще, а Бачу с Диглером подхватила в свои когти сама мадам Дюпо, изысканная цапля, вооруженная лорнетом. В лорнете заключались смелость и экстравагантность мадам – она напоказ выставляла вещи, которых принято было стыдиться, не скрывала того, что плохо видит, а, напротив, этим бравировала. Лорнет нацелился на роскошного изящного «наследничка», Бача склонилась к иссушенной мадамской ручке, и Дюпо воскликнула страстным полушепотом:

– О, милый юноша, вы так похожи – на вашего отца! У вас совсем одинаковые профили…

– Прекрасный юноша, – поправил Диглер тоже полушепотом, но уже саркастическим, – Прозвище его сиятельства в молодости было – «прекрасный юноша».

– Ах да, из Шекспира, – припомнила мадам, – из этих его сонетов. «Прекрасный юноша, не спешите жениться» – ну, так он и не спешил. Пойдемте, я провожу вас. Во что вы желаете сыграть – фараон, макао, двадцать и один?

– Двадцать и один, – ответил вместо Бачи Диглер, – его будущее сиятельство обожает игры разума – порою на грани фола.

– Это прелестно, – восхитилась мадам, – в таком случае – прошу вас!

В комнате с «фараоном» краем глаза за одним из столов Бача разглядела задастую переодетую девицу и решила, что это и есть искомая Вероника фон дер Плау. «Неудивительно, что никто не желает на ней жениться, – подумала Бача, – Таскается по игорным домам в мужской одежде. Впрочем, кто бы говорил».

Бача уселась за стол с игроками и, как и всегда, игра увлекла ее без остатка. Диглер же быстро проигрался и отправился гулять по залам – где-то в дальних комнатах слышалась музыка и наверняка, на несчастье мадам Дюпо, стоял какой-нибудь клавесин.

– Ваша милость, секунду прошу драгоценного вашего внимания, – к Бачиному уху склонился подобравшийся незаметно Герасим Василич. Он стоял, тактично отступив, чтобы не глядеть игрокам в карты, и тянул к Баче длинную шею:

– Вероника продулась в свой фараон, сидит сейчас в гостиной, слушает цыган. Поди, приударь за ней – авось польза будет.

– Садись тогда за меня, – Бача встала и вложила в руку принца свои карты, – смотри, думай головой, помни, что сам для себя играешь.

Бача вышла из зала, чуть пританцовывая на непривычных высоких каблуках, прошла анфиладу и остановилась в гостиной, вглядываясь в публику. На возвышении пели две цыганки, и усатый цыган аккомпанировал им на странной семиструнной мандолине, украшенной бантом. Вероника фон дер Плау сидела на диване, по-женски сдвинув колени, и мужские панталоны бессовестно подчеркивали ее восхитительные формы. Бача грациозно присела на подлокотник ее дивана, и стоящий рядом господин с модной полубородкой тут же одобрительно крякнул.

– Цыганские напевы кажутся нам, европейцам, смешными, – обратилась Бача к фройляйн фон дер Плау с самой задушевной своей интонацией, – а русским, например, они нравятся. Русские считают, что в этих заунывных звуках слышна душа.

– Как знать, сестрица, – прошептала Вероника, полуобернув к Баче румяное лицо, – может, и есть в них душа.

– Неужели вы изволите сомневаться, – с притворной обидой спросила Бача, – в том, что я – кавалер?

Никто ни разу еще ее не разгадывал – так, сходу. И Бача даже не успела еще толком поверить в свой провал, и, как оказалось, правильно.

– Да кто спорит, – брезгливо отозвалась Вероника, – только ведь слухами земля полнится. Одна птичка напела, что молодой Нордхофен, которому все здесь так тепло дуют в афедрон, на самом деле buseranti.

Бача аж рот раскрыла – от внезапной вульгарности этой румяной обтянутой коровы. Впрочем, ведь это племянница Фрици – как говорится, яблоко от яблони… Внезапная догадка осенила ее:

– Певчая птичка – не Янош ли Сташевский ее зовут?

– Вам какое дело?

– Может, желаю вызвать его. Вас-то вряд ли удастся.

– Меня вам проще будет вызвать, – усмехнулась Вероника, – Впрочем, я слышала, вам не попасть в цель и с пяти шагов.

Бача рассмеялась совершенно искренне:

– Если хотите, могу доказать вам обратное. Вы положите на голову яблоко – и я обещаю попасть в него даже с тридцати шагов.

– Это даже не дуэль, это будет просто убийство. Ну, или промах, как повезет. Что за человек так странно смотрит на нас? – вдруг спросила Вероника почти с испугом. Из дверной арки на них смотрел герр Диглер – абсолютно белыми ледяными глазами, и кусал губы. Черный парик оттенял его бледность, делая лицо совершенно мертвым.

– Мой адвокат, господин Оскура, – ответила Бача.

– И вы еще спорили со мною – что молодой Нордхофен не питает склонности к собственному полу? Да этот красавчик сгорит вот-вот от ревности. А какие глаза – как у самоедской собаки, как спиртовое пламя…

– Моя-то в чем вина, он на меня смотрит, не я на него, – обиделась Бача, – Знаете, милая фройляйн – да простят меня ваши панталоны – завтра же вам доведется убедиться, что молодой Нордхофен вовсе не это ваше обидное слово.

– Как же? – спросила Вероника с чистосердечным недоумением.

– Увидите, – Бача взяла ее руку – мозоли и ногти квадратной пятерни говорили о любви Вероники к стрельбе и охоте – и поднесла к губам прежде, чем девушка успела ее отдернуть, – Это будет сюрприз. А теперь простите – я должен увести господина Оскура, пока он не принялся петь.

Бача поднялась с подлокотника – господин с полубородкой проводил ее восхищенным взором, а вредная Вероника указала глазами – вот, мол, еще один. Бача взяла Диглера под руку и прошептала:

– Что вы уставились? У вас что – очередной амок?

– Наш наследник Курляндии все проиграл, и его выкинули вон, – отвечал Диглер, – а я как раз тверд и спокоен.

– Тогда пойдемте домой. Вы так таращились, что фройляйн фон дер Плау сочла меня педерастом. Почему меня, а не вас – не знаю. Так что завтра я явлюсь к барону просить ее руки. Нордхофену это можно?

Диглер пожал плечами:

– Не повредит. Что ж, пойдемте домой.

Он вырвал руку и пошел к выходу. Бача разыскала хозяйку, простилась с ней со всеми необходимыми в таких случаях ритуалами, и тоже направилась прочь. В прихожей слуга-арап подал ей плащ и шляпу – роскошные плащ и шляпу наследника Нордхофена. Диглер и проигравшийся принц уже ждали ее в карете.

– Вот кому – точно повезло, – предположил Герасим Василич.

– Ей-то как раз нет, – за Бачу отвечал Диглер, – ее намеченная цель посчитала господина Нордхофена, прости господи, педерастом. Теперь фрау Базилис обречена просить руки своей обидчицы.

– Так разве мы не этого хотели? – удивился Герасим Василич.

– Мы надеялись на мимолетную интрижку, а не на узы брака, – возразил Диглер, – Впрочем, когда все раскроется, я, конечно, на ней не женюсь. И, знаете, господа, пока вы проигрывали в свои игры – я выиграл в свою. Мне встретился господин, готовый предложить мне два ружья системы Лоренцони. Сбудется давняя моя мечта…

Диглер сладко потянулся, выгнувшись, как кот, и сорвал с головы черный парик – пепельные волосы рассыпались по его плечам. Он улыбался, и даже глаза его сделались живыми и заиграли:

– Единственное, что я люблю. Оружие и музыка. Деньги не могут купить мое счастье, но могут купить мне хотя бы – вот это.

Бача разделась, раскидав по комнате роскошное убранство молодого Нордхофена – сил не было вывешивать все это на манекен. Смыла краску с лица, сняла парик и разве что его повесила на болвана. Завернулась в причудливый халат, задула свечу и скользнула под одеяло, нащупав ногами теплую грелку. Кажется, у нее начало получаться. Ниточка, нащупанная в темноте наугад, вдруг да приведет к выходу из лабиринта. А Яська-то хорош, рассказывает воспитаннице своего тюремщика светские сплетни…Бача попыталась представить – что он получает в ответ, в благодарность, и тут же заревновала и разозлилась. В дверь тихонько заскреблись.

– Я уже легла, – сонно пробормотала Бача.

– Базилис, прошу вас…

В голосе Диглера слышалась мольба и что-то настолько жалкое, что Бача встала и отодвинула задвижку.

– Вам что, приснился бука?

Диглер стоял на пороге, даже без свечи, и пепельные волосы его в темноте отливали серебром.

– Базилис… – глухо проговорил он.

– Что, Кристиан? Вам не спится? И вы решили заодно уж не давать спать и мне?

– Базилис, разрешите мне войти.

– И – что? Что вы станете делать дальше?

Он был в своем домашнем, стеганом. В темноте – глаза его казались черными на меловом лице, такими широкими были зрачки.

– Позвольте, я лягу у вас в ногах. Не спрашивайте, зачем, Базилис. Просто позвольте.

Так уж вышло, что Бача видела уже на своем веку нескольких психов. Один из них даже приходился ей отцом.

– Как я понимаю, вы не ко мне, вы к господину Оскура? И ваш чудесный пояс сейчас на вас?

Диглер судорожно выдохнул и кивнул.

– Снимите и давайте сюда. Только так я вас впущу.

Диглер после секундного замешательства погрузил руки под свое стеганое домашнее и извлек – опасный позвякивающий пояс, и отдал Баче:

– Возьмите.

Бача приняла пояс и отошла от двери:

– Прошу. Не запирайте, мне так будет спокойнее. И там, в ногах – там у меня грелка.

Бача спрятала звенящий, подрагивающий лезвиями пояс под подушку, села на постели, завернувшись в одеяло, и следила, как темная тень с отсвечивающей серебром гривой укладывается у нее в ногах.

– Не боитесь, что вас стошнит? – спросила она насмешливо, – Я все-таки дама.

– А у господина Оскура – у него есть имя? Свое, не ваше?

– Нет, он тоже Базиль, как и я, – отвечала Бача, и ей сделалось не по себе – от присутствия здесь этого воображаемого третьего. Она бросила Диглеру одну из своих подушек, и он с удовольствием на ней устроился.

– Спокойной ночи, Базиль, – сказал он нежно, – У меня ведь совсем нет друзей.

– Здесь, в Вене?

– Нет, нигде нет.

Бача вытянула ноги – добрый Диглер пододвинул ей грелку. Она лежала, даже не касаясь его ногами – рост ей позволял. Кажется, он тут же уснул, дыхание его было тихим и ровным. Бача смотрела на него в темноте – как он спит, свернувшись, как кот, в клубок. Отчего-то она совсем его не боялась, и ей очень было жаль его – нелепого, с его странными пристрастиями и воображаемым господином Оскура, в которого его угораздило влюбиться. Как жил он прежде, и как будет жить дальше? Чем кончится его путь – эшафотом или комнатой с мягкими стенами?

Бача давно спала, когда он проснулся, и сел на постели. Он смотрел в темноте – на черные волосы поверх подушек, на кончик носа, всего лишь торчащий из-под одеяла – ночью в комнате было холодно. Одеяло сбилось, и выглянула узкая ступня с фарфоровой пяткой, и он поправил одеяло, но прежде поцеловал эту пятку, осторожно, чтобы не разбудить хозяйку.

– Спокойной ночи, Базиль.

Он завернулся в свой стеганый домашний наряд, бесшумно вытянул из-под подушки сверкнувший мертвенно бритвенный пояс, и с ним в руке вышел из комнаты, и тихонечко прикрыл за собою дверь.