Нет, то не было, к сожалению, подобие знаменитых баронских охот. Загонщики из графской дворни, скромная свора – не для преследования дичи, а только лишь для добора подранков. Да и сама охота была предприятием скорее гигиеническим – расплодившиеся косули слишком уж объедали графские угодья, пришло время проредить их поголовье или, на худой конец, спугнуть к соседям – пусть объедают там.

Бача, добрая женщина, жалела благородных животных, а вот доппельгангер ее кавалер Оскура не жалел никого. И молодой Нордхофен, которого приходилось ей играть – уж точно не жалел никого. Он мчался за дичью с заострившимся хищным лицом – Бача видела словно со стороны – и убивал, почти не целясь, одним выстрелом, в голову. Вот за кем и не нужно было собирать подранков – только трупы.

– А ты, дура, не верила, – шипел Фрици фон дер Плау своей Веронике. Фрици все нравилось – и угодья, и добыча, и сам молодой и очень меткий охотник. Вероника, ни разу ни в кого не попавшая – только в шляпу загонщику – сидела на своей кобыле злая и красная. Женским седлом она пренебрегла, ехала в штанах и верхом.

– Не всем слухам следует верить. Ты, племянница, должна извиниться перед молодым Нордхофеном, и сказать, что согласна, – наставительно советовал девушке Фрици. Девушка в ответ злобно фыркала.

«А ведь она была права» – подумала Бача. Диглер, тот, что настоящий Нордхофен, стрелять не умел совсем. Тут Яська Веронику не обманул. В болоте бессильно трепыхалась умирающая косуля, собака бегала вокруг нее, кусала за ноги, тянула, тявкала. Диглер смотрел на всю эту феерию со своего коня сверху вниз – и ничего не делал.

– Отчего вы ее не добьете? – спросила Бача.

– Не хочу пачкаться, – признался Диглер, – жду, когда кто-нибудь из ребят подойдет и добьет.

– А Лоренцони вам на что? – Бача прицелилась и выстрелила – успешно, – Или у вас к этим ружьям только платоническая страсть?

– Ага, поклоняюсь как эстет, – усмехнулся Диглер.

Дрогнули желтоватые августовские листья – из леса выехали Фрици с сердитой Вероникой.

– Вы получили удовлетворение, фройляйн? – любезно спросила Бача, – Или вы желаете видеть, как я буду их разделывать? Я-то умею, но станете ли вы смотреть?

– Вероника, слово за тобой, – с угрозой произнес Фрици.

– Ладно, вы умеете стрелять, – признала Вероника и тут же повернулась у Фрици с молящими глазами, – Дядюшка, почему вы не пытались отыграться?

– Когда? – не понял Фрици, – В сорок втором? Да я пытался, бог свидетель!

– Сейчас, когда он сунул вам эту расписку! – воскликнула Вероника, – Да сыграйте вы с ним еще раз, хоть попытайтесь! Что ж вы без боя сдались, и меня сдаете!

– Я настолько вам противен? – подняла брови Бача, – Поверьте, фройляйн, я не навязываюсь вам в женихи. Просто мне, как наследнику, велено жениться, вы мне подходите, дяде вашему это тоже удобно – вот и все. Вот вам мой адвокат, он представляет мои интересы, – Бача кивнула на Диглера, – а я вас оставлю. Я отправлюсь разделывать туши – любое дело должно быть доведено до конца.

Бача развернула коня и умчалась по лесной тропе.

– Сомюрская посадка, – оценил Фрици ее манеру держаться в седле, и тут же накинулся на Веронику, – Что, дура, разорила дядю? Где я ему сейчас десятку возьму?

– Господин Нордхофен предлагает вам отыграться, – с гадючьим шипением предложил довольный Диглер, – От нас – расписка, от вас – фройляйн Вероника. Согласны вы на такие ставки?

– На людей играть нельзя! – выкрикнула Вероника, прежде, чем Фрици успел ответить, – Дядя, может, я другого люблю!

– Герр Нордхофен тоже любит другого, – с удовольствием отвечал Диглер, – И на людей играть – можно. Если составить предварительное подробное соглашение. Дядя ваш опекун, он же не в рабство вас продает, но он вправе выдать вас замуж.

Два загонщика вышли из кустов, шуганули собаку, подняли за ноги мертвую косулю и понесли – по сумрачной лесной тропинке.

– Я согласен, – выдохнул Фрици, – Хуже не будет, может, отыграюсь. Вы даже чересчур добры к нам, герр адвокат.

– Нечаянная радость – вот, чем была для нас эта расписка, – объяснил Диглер, – Люди не ценят то, что досталось даром. Отдать расписку – один из странных капризов сумасшедшего дядюшки. К слову, вы не знаете, куда он направлялся, после того, как навестил вас?

– Очень надеюсь, что в ад, – проворчал Фрици, – Ждем вас завтра – составим соглашение, и, бог даст, может, отыграюсь.

Диглер в ответ звонко рассмеялся, и Вероника посмотрела на него с ненавистью.

– Вот кто вы такая, Базилис? – спрашивал Диглер. Трофеи были давно разделаны и поделены, оба фон дер Плау убрались восвояси, коней увели в графские конюшни, а собак – в псарни. Бача и Диглер стояли на пороге Нордхофенского дома и отчего-то все никак не могли в него войти.

– Вы стреляете, как Диана, играете в карты, как граф Сен-Жермен, и держитесь в седле – как Сен-Жермен, но уже другой…Кто же вы, Базилис?

– Мой отец был церковный органист, да и сейчас, наверное, где-нибудь играет на органе, – рассказала Бача, – мать была грандесса, Дорадо-и-Эскобар. Ей и спасибо за мои успехи в стрельбе и красивую посадку. Я играла на органе в церкви, вместе с отцом, и иногда – немножечко в карты. Вот и все, что у меня в жизни было. А потом случился пан Сташевский.

– Вы играете на органе? – в голосе Диглера звучало удивление.

– Да, немного.

– Вы сыграете для меня «Мессию»? – спросил он вдруг.

– Где, Кристиан? Неужели у вашего папи есть даже собственный оркестрион?

– Есть, в его собственной церкви, выстроенной на его пожертвования, – просто отвечал Диглер.

– Вы сейчас хотите? В пыли, в охотничьих костюмах, в крови косуль? – язвительно спросила Бача, и совсем зря. Глаза Диглера зажглись:

– О, да!

Он вдруг на что-то решился, где-то внутри себя, и взял Бачу за руку – задрожал, но не отдернул руки:

– Пойдемте со мною, Базилис.

– Я и так пойду, отпустите, не мучайтесь, – Бача отняла руку, ей стало его жаль, – Далеко?

Диглер заулыбался и сбежал с крыльца:

– В нашу церковь, это совсем близко. Увидите, какой у нас оркестрион.

Бача шла за ним по широкой и пыльной венской улице, и никто на них не таращился, да и некому было – август, все в своих поместьях, из горожан – одни слуги да лавочники, а в таком районе, как этот, и вовсе никого. Бача подумала, что Диглер устроил для нее охоту, и помогает ей совершенно бескорыстно – не считать же за оплату вечернее его валяние в ногах – и вполне заслуживает того, чтобы услышать «Мессию» на своем несчастном оркестрионе.

– Вот и наша церковь, Базилис, – с достоинством произнес Диглер. Они стояли напротив небольшой кирхи, скромной, без привычного для Вены пышного серо-мраморного декора.

– Корректно и со вкусом, – похвалила Бача, – без венских кренделей.

Диглер усмехнулся углом рта и кивком пригласил ее за собою. Они вошли – в церкви стоял не оркестрион, а настоящий большой орган, в такой маленькой – и такой огромный.

– Йозеф! – позвал Диглер. Откуда-то сбоку выглянул сухощавый тип, наверное, сторож:

– Здравствуйте, ваша милость.

– Мой друг сыграет на органе, Йозеф, – утвердительно произнес Диглер.

– А священник? – спросила Бача, – Не будет против?

– Его сейчас нет, – ответил Диглер, и сторож согласно кивнул, – Прошу же, маэстро.

Бача взошла по ступеням и уселась за орган:

– А кто обычно на нем играет?

– Обычно приходит органист, а иногда – на нем играет мой папи, – ответил Диглер, и в голосе его звучала гордость.

Бача положила руки на клавиши – орган отозвался почти человеческим, живым голосом. Сторож спрятался, а Диглер смотрел на ее пальцы на клавишах, не сводил глаз – словно вот-вот из-под них должны посыпаться искры. Бача начала играть, и вскоре музыка поглотила ее, как поглощала другая, карточная игра – Бача забыла и про Диглера, и про свои невзгоды. Музыка возносилась под своды церкви, как весной прорастает из-под земли трава – неуклонно, непостижимо, властно и нежно. И душа летела в восходящих теплых потоках, за нею, выше и выше. Баче вспомнилось, что вот так же она играла, этого же «Мессию», в церкви Альбертины – и прекрасный блондин смотрел на нее из прохода, задрав подбородок и распахнув наглые глаза, и в глазах его стояли слезы. Чертов Яська…Он говорил, что увидел ее в тот день, в церкви Альбертины, и сразу влюбился – врал, наверное. Но она тогда, конечно, хорошо играла, ведь слезы дрожали в его глазах. Сейчас другой блондин смотрел на Бачу, с такими же слезами на глазах, быть может, не менее красивый, но совершенно ненужный.

– Я люблю вас, – произнес он беззвучно, и Бача прочитала по его губам, но сделала вид, что не слышит. Она доиграла – до места, где можно остановиться, и остановилась.

– Вы не слышали? – переспросил Диглер, – То, что я только что сказал?

– Нет, а что вы сказали?

– Мой папи послезавтра приезжает. Я получил от него письмо. Завтра мы должны завершить наш спектакль – потому что послезавтра маски упадут, и все вернется на круги своя.

– Круги ада, – вырвалось у Бачи.

– Бог свидетель, как вы правы, Базилис.

В доме Нордхофена их ожидало поистине феерическое зрелище. Диглеров лакей, тот самый, что дул в борщевик по дороге до Варшавы – посреди гостиной с висящими на стенах веселыми макаками целился из драгоценного ружья системы Лоренцони – в принца Герасима Василича. Герасим Василич сидел при этом в кресле, с веселеньким видом, и, судя по всему, получал немалое удовольствие от течения жизни.

– Что за волшебная мизансцена! – воскликнул Диглер и даже зааплодировал, – Михель, что бы это значило?

– Этот засранец, – лакей Михель кивком указал на принца, не прекращая при этом в него целиться, – собирался продать вас барону Плау.

– Продать – меня – барону Плау? – удивился Диглер, – И тот покупал?

– Не вас, ее, – Михель снова кивнул, уже откидывая голову в сторону Бачи. У него, у этого Михеля, была чудесная разболтанная пластика, он и целился, играя ножкой, и кивал, одновременно поводя плечами и бедрами – как танцор в кафешантане.

– Меня? – переспросила Бача.

– Вас, миледи, – Михель передал ей ружье и отступил, – Так что дальше цельтесь в него сами.

– Ты что, следил за ним? – спросила Бача. Она не стала целиться – это было унизительно и не имело смысла. Принц смотрел на нее из кресла насмешливо и отчего-то с жалостью.

– Не совсем. Просто повезло, миледи, – признался развязный Михель, – Хорошо, когда у молодого человека везде есть друзья. Грача, выйди, не прячься.

Из-за фальшь-колонны выступила девушка, в чепце и переднике таких цветов, что род ее занятий не заставлял в себе сомневаться.

– Гражина, мой невольный агент, – представил девушку Михель, – Грача, скажи, что этот шустрик тебе поведал?

Грача хитрыми глазками пробежала сперва по Баче, сморщила носик, перевела взгляд на Диглера – и вот он ей понравился. Девушка улыбнулась лукаво, спрятала ручки под передник и заговорила нарочно поставленным высоким голоском:

– Он заходил ко мне сегодня, любезный господин, – она обращалась к Диглеру, и тот слушал, с неестественной ласковой улыбкой, – Он говорил, что его наняла дама, переодетая в мужчину, чтобы шпионить за бароном Плау. Но дама та платит мало, а барон богатый, хоть он и «говно на лопате», – Грача хихикнула, – и если барон узнает, что дама не кавалер, а дама – он не пожалеет денег за такую новость. А вы правда не кавалер? – спросила у Бачи бойкая девушка.

– Нет, – отвечала Бача.

– Жаль. Вам так лучше. Ну вот, а Михель пришел за ним следом, – Грача кивнула острым подбородком на принца, – ну, я ему и рассказала. Мы с ним приятели, с Михелем, любезный мой господин.

– В этом городе почти все приятели с Михелем, – отчего-то ревниво сказал Диглер. Он снял с мизинца колечко и мгновенным движением вложил в карман Грачиного передника, – Спасибо, девочка. Ты можешь идти.

Грача сделала воздушный книксен и была такова – каблучки уже стучали по лестнице.

– Ну и что дальше, Иуда Курляндский? – не без ехидства спросил Диглер у Герасима Василича.

– А что ты мне сделаешь? – невозмутимо поинтересовался коварный принц, – Прирежешь, как того, в Волковыске? Так здесь не Волковыск, да и папенька твой на подходе.

– Пожалуй, воздержусь и не прирежу, – согласился добродушно Диглер, – посидишь два дня под замком – и гуляй на все четыре стороны.

– Премного благодарен, – отвесил Герасим Василич шутовской поклон, – век не забуду…

– Гера… – тихо позвала Бача.

– Прости, девчуля, – сокрушенно проговорил Герасим Василич, – не утерпел, нажива поманила. Одно тебе скажу – брось эту игру, проиграешься.

– Отчего же, Гера?

– Пан твой – он более не твой, вот что я тебе скажу. Он любит Веронику, Вероника любит его, а ты в этой колеснице – пятое колесо. Зря только силы тратишь.

– А по-моему, кто-то врет. От злобы и бессилия, и осознания собственной гнусности, – тоном резонера предположил Диглер, и продолжил уже совсем другим тоном, – Михель, возьми у фрау Базилис ружье и проводи господина Херассимуса под лестницу. Там хороший замок и нет окон, зато есть матрас – и не сбежит, и будет где поразмыслить.

Михель взял из Бачиных рук драгоценного Лоренцони и стволом сделал принцу приглашающий жест. Тот поднялся с кресла и на прощание повторил для Бачи:

– Напрасно ты не веришь…

– Правильно вы не верите, – возразил Диглер, когда процессия из вооруженного Михеля и все еще веселого принца покинула гостиную, – И не вздумайте реветь. Идите к себе, я велю подать ужин к вам в комнату. Ложитесь пораньше. Я постараюсь больше вас не тревожить. Завтра вам предстоит серьезная игра.

– И стоит ли играть? Стоит ли мне вообще садиться за стол – если я проиграю? – спросила Бача скорее самое себя, чем Диглера. Но он ответил – и хрустальные глаза его были почти человеческими, пока он это говорил:

– Даже если игра проиграна – стоит садиться за стол. Да что там – только тогда и стоит играть, когда знаешь, что тебе нипочем не выиграть. Поверьте мне, я знаю это, Базилис. Вся моя жизнь перечеркнута крест-накрест с самого начала, но я ведь как-то живу.

– Беги, ты главное – беги, сердце подскажет тебе, куда… – опять сама себе проговорила Бача.

– И это тоже.

Вернулся Михель, вернул драгоценное ружье – положил с почтением на стол – поклонился, как на шарнирах, и беззвучно ушел. Диглер склонился над драгоценным творением великого мастера, погладил кончиками пальцев вороненый ствол, словно ласкал – мужчину:

– Не верьте, не бойтесь, не просите, Базилис. Делай что хочешь – и будь что будет. Это был бы девиз Диглера, если бы тот был дворянином. Только Диглер послезавтра умрет. И лишь Лоренцони – останется Лоренцони. Ступайте к себе, Базилис, этой ночью, пожалуй, я не помешаю вам спать.

– Спасибо, Кристиан, – Бача поклонилась – вернее, за нее – кавалер Оскура, – Я продолжу играть, даже если проиграю. Спокойной ночи.

Бача не могла уснуть. «Лошадям в таких случаях надевают шоры, – думала она, – чтобы бежали вперед и не отвлекались, не таращились на что попало. Тоже, нашла кому верить. Проходимцу и предателю. Правильно Диглер сказал – будь что будет». Баче почти что не хватало его – беловолосой тени в ногах. Вот ведь сумасшедший, и ему куда хуже приходится, чем Баче, и ведь не унывает… Бача встала с постели, оделась, собрала волосы в хвост. Если явиться к нему на порог, разбудить и потребовать «принимать в ней участие» – он, наверное, даже будет рад. Пусть не ей, пусть кавалеру Оскура. Бача подошла к двери – и по ту сторону послышался шорох. Она приоткрыла дверь – и почти не удивилась, когда его увидела.

– Давно вы тут стоите?

– Наверное, час, – он был полностью одет и даже, кажется, причесан и накрашен, – Я же велел вам ложиться. Почему вы не спите?

– А почему вы – не спите?

– Я зашел попрощаться, – Диглер вошел в комнату, приблизился к слабо светящемуся в темноте окну и присел на край подоконника – черный, словно из бумаги вырезанный абрис, – Ведь завтра все кончится, вас не станет, а чуть позже и меня – молодой Левенвольде это совсем другой человек, это не Диглер и не Нордхофен. Вы потом увидите меня – и мы друг друга даже не узнаем.

– Так вы не ко мне, вы к господину Оскура? – уточнила Бача.

– Помилуйте, я прекрасно знаю, что никакого господина Оскура нет в природе, – ответил Диглер, и в темноте все равно было понятно, что он улыбается, – но завтра исчезнет и госпожа Оскура, та самая Базилис, что играет в карты как Сен-Жермен, и держится в седле, как Сен-Жермен, но уже другой. Стреляет как Диана, и играет на органе «Мессию» – вся в каплях крови косуль… А с пани Сташевской я вовсе не желаю сводить знакомство. Мне кажется, она очень скучная дама.

– Вы правы, Кристиан, пани Сташевска – очень скучная дама. Свиноводство, садоводство, варенья…

Бача села на край кровати. Взяла подушку, прижала к животу и обняла руками – так ей делалось легче.

– Прощайте, Кристиан. Удачи вам в вашей новой жизни. Постарайтесь держаться и больше никого не убивать.

– Никто не удержится в этом седле… – отвечал грустно Диглер.

– Да ладно, Кристиан, не мне вас учить – шпоры и трензель, железо в рот пожестче и вперед, – усмехнулась Бача, – у вас ведь тоже неплохая посадка. Вспомните вашего дядюшку, этого призрака с его белым табаком – мне кажется, все в вашей семье лелеют за левым плечом недурного персонального демона. Вот только некоторые умеют держать его – на коротком поводке.

– И в жестком ошейнике, – продолжил Диглер, и Бача опять услышала в его голосе – улыбку, – Спасибо вам, Базилис. Мой невероятный Базиль Оскура. И прощайте.

Он поднялся с подоконника и подошел к кровати, и Бача отложила подушку и встала ему навстречу.

– Не сомневайтесь, ваш пан Сташевский вас любит, – прошептал Диглер, склоняясь к ней в темноте.

– Вы-то откуда знаете?

– Просто знаю, – Диглер наклонился к ее запрокинутому лицу, и поцеловал, осторожно и нежно, кончиком языка лишь раздвинув ее губы – и тут же отступив назад, – Спокойной ночи, Базилис.