Ника

– У нас теперь так всегда будет? – спросил Дима.

Можно было прикинуться дурой и спросить: «Как – так?» – но я не стала. Я прекрасно понимала, о чем он говорит. О холоде, который между нами, о недопонимании, которым насквозь пронизано каждое слово, о несказанном – что гложет каждого из нас изнутри. Во всяком случае, меня. Но если Дима спросил, значит, и его тоже.

– Я не знаю, – честно ответила я. – Я не понимаю, что вообще происходит вокруг.

– Вокруг жизнь, и надо как-то адаптироваться. Как нам изменить прошлое?

– А зачем его менять? Что сделано, то сделано.

– Мне мешает Брэдли, и не только в этом разговоре. Я не вижу его в своей компании, не понимаю, чем он может заниматься, – заявил Дима.

– Так уволь его, – ответила я. – Чего ты медлишь? Ты же теперь сам принимаешь решения. Волен решать, с кем тебе работать, а с кем расстаться.

– Вы теперь вместе?

– Типа того, но как это мешает тебе вышвырнуть его на улицу?

– Начнем с того, что я его и не нанимал. Не понимаю, чего он таскается за нами.

Мы говорили по-русски, и Брэдли было очень неуютно. Он услышал свое имя и удивленно посмотрел на меня. Я лишь пожала плечами. Почему-то мне захотелось сделать ему больно. Сделать так, чтобы рядом со мной ему было невыносимо. Я сама не понимала природы своего желания, но от меня мало что зависело. Вчера вечером я хотела, чтобы он остался со мной, но он не остался. А сегодня с утра я не хочу его видеть вообще. Это очень странные отношения, и очень странная любовь, если на то пошло.

– Я не понимаю, если честно, что между нами происходит, – сказала я. – В Москве он сказал мне, что мы будем вместе, и я поверила. Ты знаешь, действительно поверила. А вчера, вместо того чтобы остаться со мной, он послушался меня и уехал. Ну понятное же дело, если девушка просит уйти, значит, нужно остаться. Почему это понятно всем, кроме него?

– Наверное, он не хотел быть навязчивым, Ника, – ответил Дима. – Чего ты так сурово его судишь?

– Я не знаю, Дим. Я правда не знаю. Мне хочется кричать от злости и разрывать на куски всех, кого вижу. Тебя, Брэдли, всех людей вокруг. Я не понимаю, что происходит. Для климакса еще вроде рано.

Дима что-то писал в свое телефоне, попросив меня на несколько минут прерваться. Когда он закончил, то показал мне переписку. Это был Джо. Дима спросил его, нанимал ли Джо Брэдли на работу, на что тот ответил отрицательно, Дима спросил, может ли он его уволить. Джо сказал, что это решать Диме, поскольку команду он формирует самостоятельно.

Следующий разговор состоялся уже на английском языке, и он опустил Брэдли в моих глазах еще ниже. Я смотрела на него, такого невинного и растерянного, и не могла понять, чего во мне больше – жалости или ненависти.

– Брэдли, – сказал Дима. – Мне очень жаль признавать, но… Я правда пытался дать тебе шанс. Я позвал тебя, пригласил к себе в команду. Но ничего не меняется. Ты безрезультативен. Я понимаю, что ты имеешь полное право обижаться, но я не вижу тебя в команде Джейсона МакКуина. Я очень благодарен тебе, что ты заметил меня когда-то, что сделал все, что сделал, и я готов тебе за это заплатить. Ты можешь обсудить сумму своих отступных с моим адвокатом, вот, возьми визитку. Но в команде тебя не будет, извини.

– Но… Джейсон, мы ведь только начинаем все с нуля…

– Нет. Начинаю я и моя команда. Ты – в прошлом. Прощай.

– Ника…

– Брэдли, позвони мне сегодня вечером, поговорим, – ответила я быстро, пока он не разнылся. – А сейчас тебе действительно пора.

– Но что я буду делать?

– Брэдли, – вмешался Дима, – я не лезу в ваши отношения с Никой, вы разберетесь сами. И что ты будешь делать со своей жизнью – обсудите вместе с Никой вечером. А сейчас нам нужно работать, извини.

Машина остановилась. Брэдли еще некоторое время смотрел на нас непонимающим взглядом, а потом вышел из машины и пошел в обратную сторону.

– Как камень с плеч, – сказал Дима. – Но я в нем правда больше не нуждаюсь.

– И ты считаешь это правильным? Избавляться от людей, которые тебе больше не нужны?

– А что бы он с нами делал? Таскался бы сзади? Быть ассистентом ему не по крови, для него это унизительно и стыдно. Вести самостоятельно проекты я ему не доверю – он просто не справится, эта работа ему не по зубам. У него был не один шанс начать работать так, как было нужно, но нет… Привык жить на всем готовом, а теперь пусть привыкает осознавать, что когда-то это заканчивается. Если бы он остался, то ничего, кроме презрения, не заработал бы. Люди бы начали его презирать, потому что они-то работают, а он балду пинает. И что в итоге? Ничего хорошего. А так, может быть, он найдет себе применение. Или не найдет…

– Скорее всего, не найдет, – сказала я. – И мне жалко его.

– Жалость убивает, – жестко ответил Дима. – И может быть, потому, что я научился не жалеть себя, я выжил.

– А ты не жалел никого, – сказала я сухо. – Ни себя, ни меня, никого.

– А должен был? Пожалеть вас всех?

– Я не знаю.

– Сколько времени прошло, Ника? Вот с момента, когда вы все решили, что я мертв? Больше года. А ты до сих пор не знаешь точного ответа. А мне пришлось принимать это решение практически в несколько минут. Согласен или нет. Условия были только такие.

Я хотела возразить. У меня даже было что – целый набор аргументов, они как-то сами собой образовались с того самого момента, когда я узнала, что он жив. Неопровержимые, неоспоримые, твердые, как член восемнадцатилетнего парня.

Но вдруг поняла, что мне все надоело.

Надоело злиться, надоело реветь по ночам. Я вдруг поняла, что больше не хочу.

Я вдруг осознала, что лучше направлю свои силы на то, чтобы у нас все получилось. Чтобы вышел сингл, чтобы вышел альбом, чтобы Дима отправился в тур вместе со мной. Чтобы я стала счастливой. Чтобы исхудать, в конце концов, до костей.

И прислушалась к себе.

И с удивлением обнаружила, что внутри ничего и не оказалось. Ни обиды, ни злобы, ни боли. Как так? Неужели это все было лишь придуманным? Лишь фантомной болью?

И неужели один лишь эпизод расправы с ненужным для Димы хламом в виде Брэдли открыл мне глаза на то, что происходит на самом деле?

Наверное, это к лучшему – когда боль и обида проходят так, как будто и не было их вовсе. И проще отказаться от всего, что было придумано, надумано и спланировано. Ведь я с того самого момента, когда узнала, что Дима жив, хотела отпинать его, загрызть до смерти, никогда не видеть, не разговаривать и во всеуслышание орать, что он ненастоящий. Я хотела мести, заедала злобу, копила ненависть. Но все это прошло как-то незаметно.

Сейчас я видела перед собой его, такого же потерянного, такого же беззащитного и родного. Дима смотрел на меня умоляющими глазами, а сердце разрывалось от нежности.

– Я скучала по тебе, придурок ты этакий.

И мы обнялись.

* * *

Следователь Игорь Романов ехал на машине сзади нас. Он с кем-то неотрывно разговаривал, смотрел фотографии на ноуте и что-то постоянно записывал в блокнот. Автомобиль остановился возле Диминого дома, и мы минут пять ждали, когда он выйдет, но, так и не дождавшись, открыли дверь и вытянули его из машины, посыпались ручки, блокноты, записные книжки и прочий хлам.

– Соберите все, – велел он. – Мне некогда, мне срочно нужен нормальный Интернет.

Он выхватил у Димы ключи и вошел в дом, оставив нас у машины с разбросанными записками и всем тем, что вывалилось. Дима лишь пожал плечами. Мы быстро все собрали и последовали за Игорем. Дверь он не закрыл, ботинки не снял – сел за стол и снова уткнулся в ноут.

Мы с Димой быстро покидали вещи в чемодан – следовало срочно ехать обратно в Лос-Анджелес, самолет поздним вечером, но дел еще куча. Неосмотрительно забронированные квартиры риелтор сдаст обратно, но мне еще нужно забрать мои вещи.

– Клэр, Клэр, прием, – послышалось из кухни. – Ты слышишь меня? Ах, черт, это автоответчик… Это Игорь Романов, мне срочно нужна твоя помощь. Срочно! Перезвони мне, это сверхважно!

Не сговариваясь, мы побросали вещи и ринулись в кухню. Игорь говорил по телефону, раздавал поручения связаться с кем-то в Мексике, а на наш немой вопрос показал на экран ноутбука.

Я склонилась пониже и зажала рукой рот.

Во весь экран было фото, сделанное, судя по качеству, на телефон. На фото – большой кузов или что-то вроде него. На деревянном полу, покрытом соломой, сидит девушка, бледная и уставшая.

– Это Лиза, – сказал Дима не своим голосом.

Игорь закончил говорить по телефону.

– Это фото сделал ваш поклонник, он американец, работает на американо-мексиканской границе. Он узнал Лизу, но задержать их у парня не было никакой возможности. Документы – в идеальном порядке. Девушка сказала, что едет в Мексику по делам вместе со своим мужем. Поскольку мы не задействовали полицию, у вашего поклонника не было иного выхода, кроме как сделать фото, причем тайком, записать их маршрут следования и паспортные данные. Вероятнее всего, и маршрут они изменят, и паспорта выбросят. Но он все переслал мне, вернее, вам. Я его уже поблагодарил.

– Она солгала, потому что ребенок наверняка в другой машине, – сказал Дима. – И что теперь делать? Лиза в Мексике… Но она жива.

– Теперь мы знаем, под какими документами она жила, и вы можете заявить в полицию. Это нужно сделать как можно скорее… О, простите, это Томпкинс.

Он ушел в другую комнату, а Дима сел возле монитора и всмотрелся в лицо девушки. Я видела сходство – невозможно было не заметить. Лиза Лаврова была настоящей красавицей. Высокие скулы, чистая, гладкая кожа, прекрасная фигура. Волосы длинные, блондинка. Такие же губы, большие и чувственные; такой же гордый носик и такие же большие глаза, как у Димы. Да, Лизе Лавровой повезло с внешностью, ничего не скажешь… А вот с судьбой…

– Мы ее найдем, – сказала я. – Слышишь меня? Обязательно найдем!

Дима кивнул и заплакал. Я обняла его и прижала к себе.

Господи, сделай так, чтобы я не соврала. Очень тебя прошу – не для себя, для Димки.

 

Вася

Кто сказал, что ночь – не лучшее время для вторжения в чужое жилище? Самое оно. Ночь скрывает все следы, заглушает все. Конечно, если вы можете двигаться бесшумно и практически не касаясь предметов вокруг. У Фила это получалось отлично, а вот у меня – не очень.

На участке я дважды умудрился наступить на сухую ветку, создав такой треск, который легко можно перепутать с грохотом на лесоповале. А еще я чихнул в самый неподходящий момент – как в лучших американских триллерах. Мне было страшно, я готов был наложить в штаны в любую минуту. И сухие ветки хорошенько меня испытывали, черт возьми.

– Может быть, еще споете? – спросил Фил шепотом после моего чиха.

– Я сам знаю, что налажал, извини, – прошептал я в ответ.

Мы обошли дом, в котором жил Амерханов, и обнаружили, что дом имеет еще один вход – через подвал. На двери висел амбарный замок, но Фил расправился с ним легко и просто – попшикал на него какое-то средство и оторвал, практически без шума.

Дверцы распахивались наверх, предательски скрипнули. Первым в темноту полез Фил, за ним – я. Мою спину немного отпустило, но все равно чувствовалось, что она нездорова. То и дело возникали прострелы, то там тянуло, то здесь; я выпил успокоительное, чтобы не перегружать сердце, но тахикардия была – я слышал тикающее, как большие часы, сердце. Все же такие нагрузки не для меня, надо было послушать Диму и отправить Фила одного.

Лестница была невысокой, и скоро мы оказались на земляном полу. Фил закрыл дверцы в подвал, включил фонарик и пошарил по стенам. Мне казалось, что вот-вот луч выловит из темноты перекошенное от злости лицо Амерханова, но нет. Небольшое помещение было пустым, только деревянные стены, две двери и мягкий пол под ногами – землю ничем не покрыли, оставили как есть. Пахло свежей древесиной и сыростью.

Одна дверь явно вела в дом – та, что слева; а куда вела дверь справа? Я осторожно потрогал ручку. Конечно, она была заперта.

– Фил, – осторожно позвал я напарника.

Но он не отвечал.

– Фил, – повторил я громче.

И вдруг понял, что в подвале я один. Я не увидел это, скорее почувствовал. А потом и услышал – когда задержал дыхание. Я дышал один.

Я вытянул вперед руки скорее инстинктивно, чем для пользы дела. Руки у меня были слабые, как и все тело. Едва ли я смогу защитить себя от этого громилы. И чего я сюда поперся?!

– Его нет дома, – услышал я где-то рядом и заорал от ужаса.

Это был Фил. Он включил фонарик и показал на себя в проеме той самой двери, которая вела в дом. Оказывается, пока я дергал ручку – каких пять-семь секунд, – он уже успел не просто уйти, но и обследовать дом.

Или мне только казалось, что прошло так мало времени?

– Ты чего орешь?

– Я тебя потерял!

– Пошли, покажу кое-что интересное.

Он повел меня в дом. Сердце колотилось как бешеное и немного побаливало. Спина от испуга перестала болеть, но скоро опомнится и снова заноет. Кажется, самое время дать заднюю.

– А ты хорошо осмотрел дом? Почему ты уверен, что его там нет?

– Он собрал свои вещи и куда-то уехал. Видимо, ты его все же напугал.

Мы поднялись на второй этаж, и Фил проводил меня в спальню. Свет фонарика вырвал из темноты небрежно заброшенную одеялом кровать с несвежими простынями, вывороченный шкаф, валяющиеся на полу джинсы вперемешку со свитерами и свитшотами. В углу доверху набитая бельем корзина, от которой исходил запах застарелого пота. Комод с выдвинутыми ящиками, самый нижний выволочен на середину комнаты, абсолютно пустой. На дне ящика – масляные капли.

– Оружейная смазка, – сказал Фил, указывая на ящик. – Наш злодей при оружии. И он сбежал.

– Как ты думаешь, где он?

– Я не знаю, но времени у нас немного, скорее всего, он понял, что мы придем этой ночью, и сделал какую-то подставу. Так что осторожнее, ищи что-нибудь, что может нам помочь.

Сказал – и растворился в темноте.

Я постоял немного в темной комнате, потрогал комод. Что я могу тут найти, господи боже? Я ведь не сыщик, я поэт! В соседней комнате что-то загремело, я двинулся туда, практически на ощупь. Темень – хоть глаз выколи! А фонарик я взять не догадался.

– Может быть, мы включим свет? Все равно дома никого нет…

Плящущий свет фонарика сначала ввел меня в ступор, а потом я понял: что-то не так. Грохот повторился, и фонарик обрушился на пол с таким грохотом, с каким может упасть лишь большое человеческое тело.

Я заорал.

Из темноты вылетела большая, плотная птица и спикировала мне прямо в нос. Я пошатнулся назад, схватился за нос и рухнул навзничь. Перед глазами запорхали маленькие птички, без крылышек и клювиков, но очень яркие, пестрые, разноцветные.

Сознание отключилось буквально на несколько секунд, приглушив все звуки, а потом вернулось вновь невероятным ревом.

– Я вас всех убью!

– Мама! – нелепо заорал я, перекатился на бок, встал на четвереньки и пополз в сторону лестницы в надежде избежать новых ударов. Но Амерханов – или кто это был? – настиг меня очень быстро. Схватив за плечи, он опрокинул меня на спину и заорал прямо в лицо:

– Я говорил тебе убираться отсюда?! Теперь ты умрешь!

– Аааа! – орал я ему в лицо, закрывая ладонью его рот, потому что из него капала слюна! Мне на лицо! – Отпусти меня!

И – вот удивительно – он меня отпустил и лег рядом. Я вскочил на ноги, и спина и сердце сразу дали о себе знать. Спина начала стрелять, заставляя меня переминаться с ноги на ногу, сердце заныло, как побитая собака. Срочно, просто срочно нужно выпить валидол! А таблетки остались в номере.

Вспыхнул свет.

С огромным порезом на лице надо мной стоял Фил. Амерханов, это был точно он, лежал рядом на полу, без сознания. Значит, он не просто отпустил меня, Фил его вырубил. Ну что же, вполне объяснимо. Было бы необъяснимо, если бы Амерханов просто отпустил меня и лег рядом.

– Давай связывай его, чего стоишь? – спросил я Фила и, снова увидев рану, сказал: – Плохо выглядит, надо перевязать, наверное?

– Найди бинт где-нибудь, – попросил Фил. – Я пока его обездвижу.

Я хотел сказать Филу, что сам свяжу нашего пленного, а он пусть идет ищет бинт, но понял, что с этим боровом точно не справлюсь, и отправился на поиски аптечки. Если вам кажется, что американские фильмы четко дают инструкции по поводу места нахождения аптечки (в ванной за зеркальной дверцей над раковиной) – то вы ошибаетесь. В ванной у Амерханова была только зубная щетка и сама ванна с грязной донельзя занавеской. Даже если бы я обделался, то в такой грязище не стал бы мыться!

Аптечку я нашел в кухне, но никакого антисептика там не имелось, только бинт – огромная полоса марлевой повязки в стерильном пакете. Тут же нашлась бутылка дешевой водки, отпитая наполовину. Я понюхал пойло – спиртом воняло, значит, подойдет.

Фил обнаружился в комнате, которая, судя по всему, служила Амерханову гостиной. Бабушкин стиль – огромный выцветший ковер, стенка с сервизом за стеклом, протертая софа с накинутой на нее тряпицей. Посреди комнаты стоял стул, на котором дремал связанный Амерханов, весь залитый кровью. Фил стоял рядом, приложив к ране рукав. Я вскрыл пакет с марлей, полил на нее водки, не жалея, и протянул ему.

– Он еще не очухался, – сказал я. – Пойди помой рану и приложи повязку. Иначе будет заражение, где только твой рукав не побывал.

Фил кивнул и скрылся в ванной. Я включил телефон, примостил его на полку так, чтобы в кадр попадал весь Амерханов. Из заднего кармана достал свой специально приготовленный нож и стал ждать Фила. Он шипел в ванной.

Амерханов стал приходить в себя. Сначала зашевелились губы, прекратив поток слюней, потом он начал шевелить пальцами, руками, вращать связанными кистями, поднял голову и запрокинул ее назад. И очнулся. Сфокусировал взгляд на мне и на огромном ноже у меня в руках.

– Ты че? – пробормотал он и дернулся.

Но веревки держали крепко.

– Боишься? – спросил я тихо.

– Ты че? – тупо повторил Амерханов.

– У тебя есть три минуты до того, как я всажу этот нож в твой живот и проверну до щелчка, наматывая на него твои кишки, – сказал я так же тихо и сам себе удивился – вот где я такую фразу подцепил? Да я даже всадить-то, наверное, не смогу. Но сказать надо было.

А Амерханов испугался. Видимо, человек с такой внешностью, как у меня, действительно может сделать то, чего от него даже услышать неожиданно.

Из ванной вышел Фил, придерживая рукой марлю на щеке, оценил обстановку и кинулся «защищать» связанного.

– Эй-эй, не кипятись! Мы же просто поговорить с ним хотели!

– Я сам с ним проговорю, – процедил я. – Отойди.

– Дай мне пару минут, я попробую так с ним поговорить, – сказал Фил и подмигнул мне. Типа, подыграй.

Я кивнул, сосредоточенно глядя в переносицу Амерханову. Если бы я посмотрел ему в глаза, то он бы сразу понял, что я просто одуванчик и никогда не всажу в живого человека нож! Даже в ногу! Да даже мертвому не всажу в ногу! Но взгляд в переносицу всегда обманчив, кажется, что человек смотрит тебе в глаза не мигая.

Спектакль одного актера! И, увы, актер этот я. Хотя если вспомнить некоторые боевики, там тоже были хладнокровные, но щуплые убийцы.

– Парни, вы че? – снова спросил Амерханов, пытаясь взять в фокус сразу обоих, видимо, получалось с трудом. Он сухо сглотнул и сказал: – Дайте попить.

Фил, все так же держа марлю на щеке, сходил в ванную, набрал воды в стакан (надеюсь, из унитаза) и, вернувшись, выплеснул стакан прямо в лицо нашему пленнику. Я дернулся от неожиданности, пришлось как-то это замаскировать, поэтому я засмеялся. Господи боже, нас всех посадят!

Амерханов обиженно замычал, но все-таки проговорил:

– Ладно, понял, нормально разговаривать не будете. Говорите, что конкретно надо от меня.

– Некоторое время назад в Жуковском жила девушка, скорее всего, ее имя ты не знаешь. Ты должен рассказать мне, какие у вас с ней были отношения, иначе мой друг и вправду всадит в тебя нож, – сказал Фил.

– Да какая девушка, е-мое?! – взревел Амерханов.

– Та самая, которую ты до смерти напугал! – заорал я.

Амерханов сощурился сильно-сильно, вперив взгляд в меня. Потом посмотрел на Фила и захохотал. Он смеялся долго, а мы не мешали ему. Я переминался с ноги на ногу – сердце, если честно, ныло очень сильно. Мне бы прилечь, но тут такая игра.

Наконец, Амерханов перестал ржать и… заплакал.

Тут я сильно удивился, даже нож опустил.

Фил ударил его по лицу, но тот продолжал реветь белугой.

– Вы говорите про Лизу? Про Лизу, да? Она умерла, скажите? Она мертва? Да? Она мертва! Ну говорите, что вы молчите?! – кричал он, а мы недоумевали.

Что, черт возьми, происходит?..