После обеда я наконец была препровождена к «Ильичу».

Он принял меня не в том помещении, в котором я бывала ежедневно, а в небольшом салоне, и хотя «чистка» моего платья и сумочки могла, казалось, исчерпывающе удовлетворить чекистов, все же свидание состоялось при свидетелях.

Неподалеку у столика разбирал какие-то бумаги секретарь, а в стороне стоял красный офицер, внимательно осматривавший находившийся в его руках револьвер.

Ленин сидел в кресле у столика, на котором лежали «Новые искры» и рукопись моего романа, и, когда я подошла, жестом пригласил меня занять место напротив.

Я жадно впилась взглядом в его лицо и… не нашла в нем ничего яркого. Тупое выражение, апатия и странная хитроватая усмешка, в которой мне почудилось что-то ненормальное.

— Скажите, что заставило рабочих Экспедиции издавать сейчас такой журнал, как «Новые искры»? — тихо, как говорят больные, которым предписано молчание, заговорил он.

— Желание следить за современной русской литературой, знакомиться посредством популярных статей с наукой, а если у кого-нибудь из фабричных издателей окажется литературное дарование, культивировать его в своем журнале. Рабочие очень интересовались услышать ваше мнение об их начинании и поручили мне просить у вас для следующего номера статью по экономическим вопросам.

Ленин помолчал.

— Передайте им мою большую благодарность за подношение журнала, скажите, что я одобряю всякое культурное дело, но… скажите, — перебил он вдруг себя, — какие настроения владеют теперь рабочими этой фабрики?

Неожиданный вопрос показался мне странным, да и говорить об истинных настроениях «сахариновых» коммунистов — значило бы поставить их под расстрел.

— Насколько мне известно, рабочих удручает, главным образом, продовольственный вопрос. В остальном жизнь на фабрике идет сравнительно гладко.

Ленин пристально посмотрел на меня и улыбнулся.

— Вы давно служите в Экспедиции?

— Нет, всего полгода, но к рабочим я подошла очень близко.

Предложив еще ряд вопросов относительно деятельности культурно-просветительного отдела, в каком количестве отпечатан журнал и т. п., Ленин взял со стола мой роман.

— Я читал вашу рукопись, — сказал он. — Судить о ее замысле по началу трудно, но она занятна и, если вы поведете ее дальше в том же направлении, из нее можно будет сделать хорошую вещь. Зато психологически вы с первых же шагов делаете ошибку. Видно, что автор романа знаком с революционерами только понаслышке, если заставляет своего героя, «творца мировой революции», покончить самоубийством из-за женщины, да еще «в разгар строительства нового мира». Вы мотивируете его поступок нервной болезнью, но это не оправдание. Для истинного революционера никакая женщина не может соперничать с революцией. Поэтому даже его idee fixe при нервном заболевании должна выразиться в форме, имеющей отношение к тому, что владело его мыслями и чувствами в течение всей жизни. Я вам советую переделать это. Затем, — продолжал он, улыбнувшись, — вы, кажется, хотите нарисовать будущее коммуны после мировой революции?

— Да, уже в ее идеальном виде. А чтобы не исказить этого образа своим невежеством, хотела бы раньше получить ваши указания.

— Но ведь у вас есть план?

— Нет, я составлю его, только услыхав от вас, как сложится жизнь коммунистов XXI столетия.

Будут ли, например, у них вожди и в чем выразятся обязанности таковых?

Ленин, все время внимательно смотревший на меня, снова ответил вопросом:

— А как рисует это ваше воображение? — Об этом я тоже еще не думала.

— Но закончится ваш роман гибелью или торжеством коммуны, вы не можете же не знать, — уже нетерпеливо сказал он.

— Я хочу закончить его тем, что Марка (героя романа, совершившего мировую революцию), как вам известно из первой части, усыпленного в наши дни посредством анабиоза, пробуждают периодически каждые 50–100 лет. Недовольный виденным, он каждый раз по пробуждении просит анабиозировать его снова, пока наконец не пробуждается уже в совершенной коммуне. Тогда, удовлетворенный окружающим, он решает остаться бодрствующим уже до смерти.

Задумчиво глядя на меня и бросив после некоторого молчания беглый взгляд в сторону офицера и секретаря, Ленин еще более пониженным голосом сказал:

— А я бы закончил его иначе: надо, чтобы, проснувшись в последний раз и взглянув на окружающее, он попросил… усыпить его уже навсегда.

И не успела я опомниться от поразившего меня ответа и попросить разъяснений, как он встал и, заявив, что после ранения ему нельзя много разговаривать, простился со мной.

— Ну, узнали, что вас интересовало? — спросил провожавший меня до конца коридора секретарь. — Я слышал, что вы разговаривали о романе.

— Да, — ответила я, еще находившаяся под впечатлением слышанного, — узнала, но не все. Слишком кратко было наше свидание.

Попросив прислать мне в Петроград «Новые искры» с обещанным Лениным автографом, я покинула Кремль, вполне удовлетворенная тем, что вопреки предсказанию добилась всего, чего желала.

Теперь мне предстояло еще побывать в Экспедиции за необходимыми для отъезда документами и у главы государственных издательств Воровского, чтобы испросить разрешение на выпуск журнала не только для рабочих, но и в продажу.

Я застала Воровского уезжающим, и, просмотрев «Новые искры» на ходу, он сказал:

— Роскошное издание. После революции у нас еще не было такого. Луначарский может позавидовать ему.

Обрадованная успешным началом, я стала говорить о необходимости возможно более широкого распространения такого аполитичного журнала, как «Новые искры», о том, что изящная литература и художественные рисунки разовьют вкус рабочих и т. п.

Воровский слушал меня настолько терпеливо и, как показалось мне, сочувственно, что, не сомневаясь в его согласии, я закончила словами:

— Рабочие будут очень обрадованы, что вы поняли их желание и согласились исполнить просьбу.

— Да, только не в настоящее время, — ответил Воровский. — Широкое распространение такого журнала сейчас, когда нам дорог каждый клочок бумаги, не только невозможно, но даже нежелательно. Нам предстоит борьба со всем миром, может быть, на сто лет вперед, и поэтому в данный момент мы нуждаемся больше в изданиях агитационного типа, в которых партийная идеология пронизывала бы все области жизни без исключения, приковывала бы мысль каждого только к борьбе за революцию. Когда мировой пролетариат уразумеет, что его спасение в гибели капитализма и свернет ему шею, он сможет тогда подумать и об эстетике, выражая ее, конечно, в формах, сообразных новому миропониманию. Если уж рабочим Экспедиции непременно хочется иметь издание такого буржуазного типа, как это, — указал он на «Новые искры», — пусть забавляются до поры до времени, но в своем кругу.

Я вышла из Госиздательства совсем обескураженной и решила, что по возвращении из Москвы обращусь с тою же просьбой к Зиновьеву.